Мы участвуем в боевых действиях

В эти дни 3-й и 4-й эскадроны под командой полковника Гревса заняли город Рессель, где встретились с уланами ее величества. Уланские офицеры и наши завтракали вместе в ресторане. Странно было сидеть за большим столом, покрытым белой скатертью, и пользоваться ножом и вилкой. Я почувствовал, что отучился есть в культурной обстановке, питаясь наскоро в поле и на биваках. Во время завтрака пришла депутация от города с повязками Красного Креста на рукавах и вручила командующему уланами полковнику Княжевичу контрибуцию в размере тридцати тысяч германских марок. Среди депутации был и католический священник, тоже с повязкой Красного Креста.

Рессель был красиво расположен, и я любовался видом на долину перед городом, по которой вилась обсаженная деревьями дорога. По ней мог подойти противник, чтобы выгнать нас из города. К вечеру мы вернулись на бивак, поместились в каком-то помещичьем доме и спали в большой комнате, в которой висела гравюра, изображавшая Вильгельма II молодым.

На следующее утро перед выступлением полковник Гревс, стоя перед маленьким образом в углу, в котором он спал, молился Богу. Я ясно вижу его в защитной гимнастерке, с красным боевым ремнем. Гревс был очень симпатичный человек и прекрасный товарищ в мирной обстановке, а на войне еще лучше: всегда спокойный, распорядительный и храбрый. Находиться под его командой было одно наслаждение.

В палатке я спал только лишь в первые дни войны, потом мы всегда останавливались в домах, что, конечно, было гораздо приятнее. Наша собранская кухня действовала отлично, и мы хорошо ели. Старший собранский вестовой Мишенин был распорядительным и толковым человеком. Но было особенно приятно получать из дому съестные припасы: мы всегда делились ими. А.Р. посылала мне, что могла.

Олег в эти дни по-прежнему находился в штабе.

“Я очень доволен, – писал Олег 15 августа генералу Ермолинскому. – Отношения прекрасные… Я пишу дневник полка и нахожусь при штабе, где приходится много работать и бывать под огнем. Но все же хотелось бы в строй”.

Вспоминаю, как мы 13 августа подходили к крепости Тапиау. Мы захватили с налету укрепленный лес и определили, что правый берег Деймы сильно укреплен и занят пехотой противника. Держали позицию до прихода пехоты. С темнотой полк отошел в направлении Велау. Дело было так: 4-й эскадрон подходил к лесу по полю, справа от нас шло шоссе, обсаженное деревьями, перед нами – небольшой лес, за лесом – спуск к реке, через нее – мост. Совершенно неожиданно нас стали обстреливать с опушки леса. Мы сразу же повернули и полным ходом стали уходить. Наконец, мы остановились, спешились и рассыпались в цепь. В это время я остался командовать эскадроном, потому что ротмистр Раевский уехал за приказаниями. Мы начали наступать на лес. Не помню, стреляли ли в это время или нет. Брат Игорь был со мной, но затем почему-то надо было отступать. Чтобы гусары не думали, что мы отступаем, брат Игорь и я за ним начали кричать: “Заманивай! Заманивай!” – вспомнив, что так делал Суворов, чтобы подбодрить свои войска. И это подействовало. Мы снова двинулись вперед. На опушке леса оказались свежие окопы, оставленные неприятелем. Видимо, противник отступил к Тапиау.

На ночь нас отвели куда-то очень далеко, в направлении Велау. Когда мы шли от леса по шоссе, полковник Греве послал меня сказать полковнику Гревсу, чтобы мы ввиду близости противника шли без разговоров и не курили. Заночевали мы в какой-то большой усадьбе.

В двадцатых числах августа наша дивизия стала на отдых. Наш полк расположился биваком в деревне Рейшенфельд, в которой оставался несколько дней. Когда наша дивизия приближалась к местам своего отдыха, мы повстречались на дороге с шедшей нам навстречу 1-й кавалерийской дивизией, которой командовал генерал В.И. Гурко, сын фельдмаршала. Он ехал во главе своей дивизии. Вид у него был настоящий кавалерийский. Сидел он верхом лихо, приятно было на него смотреть, в особенности если его сравнивать с нашим генералом Раухом, у которого вид был отнюдь не спортивный. Раух храбростью тоже не отличался.

В моем представлении начальник кавалерийской дивизии должен быть всегда впереди, подбадривать свои полки и вообще быть примером лихости и храбрости. Ничего этого не было у Рауха. Он был всегда злой и не в духе, с полками не здоровался и нашими симпатиями не пользовался. Но от него нельзя отнять, что он был знающим генералом. Так как его нервы не выдерживали звука выстрелов, то ему бы следовало не дивизией командовать, а сидеть где-нибудь в большом штабе. Там он принес бы больше пользы. Так думали многие из нас.

В Рейшенфельде Олег, Игорь и я поместились в одном доме. Вместе с письмами пришли посылки из дому. Олег был очень энергичен и добросовестно вел полковой дневник, для чего расспрашивал офицеров об их действиях. Я старался использовать это время, отдохнуть и набраться сил.

Все трое мы послали однажды дяденьке телеграмму о том, что с благодарностью думаем о нем и следуем его советам: ведь два года подряд, живя в Павловске, мы ежедневно ездили с ним верхом в любую погоду и вообще были под его надзором. Я обязан ему, в частности, тем, что я знал, как мне одеваться соответственно погоде. Дяденька телеграммой был очень тронут.

В день приезда генерала Ермолинского, который приехал нас навестить, меня послали в штаб дивизии с каким-то поручением. В штабе дивизии мне вручили пакет, который я должен был отвезти в штаб генерала Хана-Нахичеванского. Я поехал туда с несколькими гусарами, но лишь вечером добрался до штаба конного отряда. Тут я заночевал и только на следующий день увидел корпусного командира.

Генерал Хан-Нахичеванский принял меня, и я отдал ему пакет. Рука его была на перевязи, он был легко ранен. Оказалось, что я привез представления к наградам. Хан, который хронически всюду опаздывал, и в этот день все сидел у себя в комнате, когда пора было выступать.

Исполнив поручение, я отправился обратно и добрался до штаба нашей дивизии, когда уже пришли на бивак. Генерал Раух сидел в кресле, видимо, в дурном настроении. В этот день он едва не был убит снарядом, попавшим в фабричную трубу, подле которой он сидел со своим штабом. Когда я вошел, генерал Раух неприятным тоном разговаривал со своим начальником штаба полковником Богаевским.

Едва мы начали располагаться на биваке, как нас подняли и перевели в другое место, потому что Раух был в паническом настроении и ему все грезилась какая-то опасность.

28 августа наш эскадрон был послан с места ночлега, из деревни Марценшики, на разведку на юг в направлении озер, около Орловен.

Не доходя Нейдзальского леса, из эскадрона были высланы веером через лес и в обход его шесть разъездов: три офицерских и три унтер-офицерских. Ядро эскадрона втянулось в лес и, дойдя до озер с дачным поселком и охотничьим домиком, остановилось уже в сумерках.

У опушки леса разъезд, которым я командовал, увидел на дороге трех немецких улан. Я дал знак стрелять. Двое упало, третий удрал. Одного из упавших мы нашли. Мне стало как-то жаль убитого, и я его перекрестил.

Когда мы вернулись к эскадрону, я застал наших офицеров в очень тревожном настроении: выяснилось, что лес, в котором мы находились, был окружен наступающими немецкими войсками. По всем дорогам через лес, а также восточное и западнее его, двигались на северо-восток германские колонны пехоты, кавалерии и артиллерии, обходившие эскадрон, который таким образом оказывался в мешке. Свободным был только пройденный уже путь на Гольдап, до Орловен оставалось еще верст десять – пятнадцать.

Положение создавалось тяжелое.

Здесь я уступаю место моему однополчанину поручику С.Т. Роопу: “Теперь только нам точно известно местонахождение обходивших неприятельских частей, а тогда эскадрон видел только ближайшее окружение себя противником и знал только, что свободный для него обратный путь – лишь уже пройденный им. О движении противника было послано донесение в штаб 2-й кавалерийской дивизии в деревне Соколькен, где предполагался согласно приказа по дивизии ночлег. Донесение отправлено было с тремя гусарами, в том числе и вольноопределяющимся Эрдели. Эскадрон же остался в лесу для дальнейшего наблюдения. Часа через три появился Эрдели пешком и доложил, что из деревни, вероятно Соколькен, в которой должен был находиться штаб дивизии, посланные с донесением были обстреляны противником, причем оба ехавшие с ним гусара и их лошади, так же как и его, Эрдели, лошадь, были убиты; но старший успел передать ему донесение. Не имея возможности пробраться через занятую уже противником местность, он вернулся пешком к эскадрону…

Решено было не задерживаться более и отходить, укрываясь лесами, в направлении на Гольдап. Когда в полной темноте подошли к северной опушке леса, услышали впереди в направлении Гольдапа сильную артиллерийскую и ружейную стрельбу (ночной бой у Гольдапа). Ночь была туманная, сырая, мгла не давала видеть вдаль. Продолжать движение в тумане, когда неизвестно где противник и где свои, рискованно: попадешь под обстрел и противника, и своих. Решили простоять в лесу до рассвета, если туман ранее не рассеется.

Вошли вновь немного в лес, выставили ближайшее охранение, и эскадрон, не расседлывая, стал ждать рассвета, держа коней в поводу…

Когда 29 августа (заря только что начала заниматься) штаб-ротмистр Волков вышел на опушку леса на холм, он увидал невдалеке нескольких людей, одетых как будто в русские шинели. Посланный унтер-офицер доложил, что это разведывательный эскадрон 3-го гусарского Елизаветградского полка со своим командиром штаб-ротмистром Небо. Подойдя к Небо, Волков узнал от него, что он только что наблюдал, как в лесу, где скрывался 4-й эскадрон, с западной его опушки втягивалась неприятельская пехотная колонна с артиллерией; узнали от Небо также, что в Гольдапе находится конный отряд генерала Хана-Нахичеванского (что было неверно, так как ночью Гольдап был занят 8-й герм. кав. дивизией). Оставаться дальше в лесу не представлялось возможным. Решено было уходить на Гольдап…

Сняв посты, эскадрон, вытянувшись из леса, взял направление на Гольдап (вспомнив, что по сведениям, данным Небо, он был занят отрядом генерала Хана-Нахичеванского) и, поднявшись на хребет между двумя железными дорогами, перед спуском в долину, по другой стороне которой на командных высотах находится Гольдап, увидали, что над Гольдапом рвутся шрапнели. Одновременно сбоку влево – увидали сильную пыль от кавалерийской колонны не менее полка, на рысях шедшей наперерез 4-му эскадрону и вскоре различили, что с кавалерийской колонной идет и батарея. Как теперь известно (по дневникам от 29 августа германских полков), это был 8-й Германский уланский полк с батареей 52-го артиллерийского полка и пулеметной ротой, продвигавшиеся с ночлега на Гольдап.

Ротмистр Раевский повел эскадрон на рысях в сторону Гольдапа, выслав в разные стороны четыре разъезда. Все разъезды донесли о присутствии противника, и почти сразу же эскадрон попал под обстрел справа неприятельских пулеметов. Произошло замешательство.

На что решиться? Сзади лес, занятый неприятельской пехотой с артиллерией: было видно, как батарея занимала уже позиции на опушке леса. Справа, в направлении на Гольдап, пулеметный огонь. Слева – заскакивающая наперерез эскадрону кавалерия (не менее полка). Оставалось направление на северо-запад, но впереди болото, и в этом же приблизительно направлении быстро движется кавалерийская неприятельская колонна.

Единственная надежда – это проскочить через остающийся не занятым еще противником коридор, но сильно болотистый и с широкими, обрывистыми осушительными каналами; и если идущая наперерез колонна успеет перерезать путь, то пробиваться через нее.

Штаб-ротмистр Волков скомандовал: “3а мной!” – и повел эскадрон вдоль ручья в обход западного холма, чтобы прикрыться от пулеметного огня к поселку между Клессуовен и Гольдапом. С севера и юга поселка – болото. Южное – лугового вида с озерцами и каналами, а к северу от поселка – покрытое зарослями кустарника. Обогнув холм вдоль ручья, дорога поворачивала на запад к задам поселка через узенький мост и терялась в болотистом лугу, пересеченном каналами и ямами. Подошли к болоту – единственный выход из мешка! В то время как эскадрон подходил к мостику, неприятельская батарея (очевидно, 4 орудия) с открытой позиции на холме открыла по эскадрону огонь.

Штаб-ротмистр Волков скомандовал: “Эскадрон за мной, врозь!” Эскадрон пошел прямо вдоль поселка по топкому лугу. Взводы рассыпались по топи, стремясь к заманчивым холмикам, казавшимся и только казавшимся сухими. Часть взводов свернула за ротмистром Раевским по проселочной дороге в поселок, а остальные продолжали идти в северо-западном направлении под огнем батареи.

Снаряды, попадая в болото, рвались плохо. Появились все-таки раненые. Эскадрон под непрестанным обстрелом артиллерии и звуках шлюпающих в болото снарядов еще продвигается вперед, идти можно только шагом: болото по брюхо коням. Гусары часто получают души от недолетов и перелетов снарядов, зарывающихся в болото. Лошади и люди после большого перехода и бессонной ночи ослабли, ослабли и подпруги, и многие седла переворачиваются под брюхо коней. Шинели промокли, затрудняют движение спешенным гусарам, потерявшим лошадей, завязших и затянутых болотом.

Стакан снаряда попадает в круп (оторван левый круп) кобылы Аллы штаб-ротмистра Волкова. Оба падают. Кобыла медленно затягивается болотом… К штаб-ротмистру Волкову добирается его вестовой гусар Ковалев, берет его к себе на коня, и вдвоем на одном коне они продолжают бороться с топью. Лошади ротмистра Раевского и поручика Тиран убиты также целыми, неразорвавшимися снарядами.

Подходя к осушительным каналам, кони, бредущие по брюхо в вязком болоте, не могут перескочить с шагу и с места широкие канавы, обрываются, падают на топкое вязкое дно и не в силах подняться остаются лежать, постепенно затягиваются топью и исчезают… Обесконенные гусары ползут по болоту, некоторых больше не видно на поверхности… Батарея продолжает обсыпать снарядами луг и поселок, но потери от огня незначительны: снаряды зарываются в топи. Шрапнельной пулей ранен в спину гусар Макаров, которому штаб-ротмистр Волков делает перевязку, вылив предварительно в рану флакончик йоду.

Часть гусар вместе с корнетом Кисловским стала выбираться за деревню на сухие, как казалось, места, но там они еще более завязали. Конь Добрый Кисловского ловко шел по болоту и выбирался сравнительно легко, но, ошеломленный непрестанными перелетами и недолетами снарядов у самых почти ног, запнулся; корнет Кисловский с седлом сполз ему случайно под брюхо и, не будучи в состоянии выправить седло, так как сам увяз в болоте, повел его в поводу, ища твердой почвы, но ее не оказалось; кусты, к которым он пробирался, скрывали еще большую топь. Впереди оказалась канава, переходя которую корнет Кисловский завяз по пояс. Пришлось бросить коня и выбираться самому, что и удалось не без большого труда. Конь, сделав несколько усилий, погряз по горло…

Рядом с корнетом Кисловским ранен гусар Марьин, – снаряд попал в лошадь, а осколок в ляжку гусара. Кисловский помог ему выбраться на сухое место, но так как перевязочных средств не было (они остались на седле с затонувшим конем), то Кисловский довел Марьина до дороги и велел идти в деревню, а сам стал собирать пеших гусар. По пути из болота корнета Кисловского нагнал унтер-офицер Пономарев и хотел дать ему свою лошадь, но Кисловский отказался и пошел дальше пешком.

Князь Игорь Константинович после команды “Врозь” – остановился и стал пропускать всех людей взвода вперед и, пропустив последнего, двинулся направо от поселка, вдоль канавы. Ротмистр Раевский шел в это время по дороге на поселок.

Князь Гавриил Константинович, желая выйти на дорогу, хотел перепрыгнуть канаву, но его конь стал вязнуть и взять канаву не мог. Его высочество слез с коня и перетащил своего Парнеля через канаву. Когда князь уже подъезжал к домам поселка, почти выбравшись из болота, ехавший сзади него вольноопределяющийся Эрдели доложил ему, что Игорь Константинович остался позади один, пеший перед канавой и перейти ее, видимо, не может. Гавриил Константинович со своим вестовым Манчуком и Эрдели повернули назад, чтобы помочь Игорю Константиновичу. Близкий разрыв шрапнели заставил их лошадей инстинктивно рвануться обратно, но, овладев ими, они вновь кинулись к князю Игорю Константиновичу, который совершенно один ходил по ту сторону канавы, держа свою лошадь в поводу и не зная, как перейти канаву.

В этот момент влево от них появился шедший рысью прусский уланский разъезд. Расстояние до разъезда было так невелико, что ясно можно было различить бело-черные флюгера на пиках. Князь Гавриил Константинович стал кричать брату, чтобы тот скорее переходил канаву, иначе их всех заберут в плен. Игорь же Константинович вместо того, чтобы попробовать перейти канаву, хотел обогнуть ее слева, чтобы выбраться на дорогу, но стал увязать и медленно погружаться в топь вместе со своей любимой рыжей лошадью…

Когда, наконец, с неимоверными трудностями и опасностью добрались до князя Игоря Константиновича, он был затянут в болото уже до самого подбородка, торчали над топью только голова и поднятые руки… Лошади уже не было видно… Когда голова его любимой лошади начала окончательно опускаться в болото, его высочество перекрестил ее…

Наконец, выбрались на более или менее твердую почву. По счастию, германский разъезд исчез. Вероятно, увидев, что эскадрон увязает в болоте, немцы решились идти дальше.

Гусар Кертович дал князю Игорю Константиновичу своего коня, а тот посадил Кертовича к себе на переднюю луку. Князь Гавриил Константинович также взял к себе на переднюю луку безлошадного гусара Рябых. И, таким образом, двинулись к поселку.

Когда мы добрались до домов, то эскадрона не было видно. Стали собирать отдельных потерявших в болоте своих коней гусар и, собрав человек 10–15, в том числе и нескольких гусар из разъезда 6-го эскадрона, взяли направление на предполагаемое местонахождение наших войск. По дороге из поселка были опять обстреляны. Вскоре увидали всадника, оказавшегося казаком. На душе сразу стало легче: казак мирно ехал по дороге, следовательно, не так уже далеко и свои. Дальше вышли на свою пехоту, оказавшуюся одним из полков 29-й пех. див. 20-го армейского корпуса. В полку всех весьма радушно приняли и накормили”.

Когда мы, наконец, измученные, добрались на бивак, выяснились потери: семь гусар пропали без вести – вероятно, убиты либо засосаны болотом, убиты двое, посланные с донесениями, пятеро ранено, 37 коней убито или потонуло в болоте…

На следующее утро мы двинулись на соединение с полком. Мы двигались медленно, временами попадая в гущу других отступающих колонн. В это время русские войска начали отходить из Восточной Пруссии к своим границам. Одно время мы шли среди колонны, которую замыкали донские казаки. Они были панически настроены.

Совершенно не помню, где мы ночевали, во всяком случае лошадей не расседлали. На следующий день прошли через Тракенен и Гумбинен. В одном из этих городков мы попали в дом, из которого только что ушел противник. На кухне оказалась вареная курица под белым соусом. Мы с Игорем с удовольствием ее съели.

В Тракенене, известном прусском конном заводе, я пошел искать себе лошадь. Я выбрал себе две больших рыжих лошади, на одну из них сел, а другую взял с собой, к большому неудовольствию одного из старших заводских служащих, который смотрел зверем, но не решался ничего сказать. В этот день, то есть 30 августа, мы проходили мимо штаба армейского корпуса, которым командовал генерал Хан-Алиев, производивший симпатичное впечатление. Начальник его штаба послал Игоря в разъезд, – мы совсем не были ему подчинены, но эти штабные господа любили пользоваться кавалерией, когда она им бывала нужна.

Вокруг нас и вместе с нами шли отступавшие войска. Мы устали, но усталость как-то мало чувствовалась. Уже совсем стемнело, кругом пылали пожары. Мы встретились с каким-то офицером, товарищем Раевского. Он предложил Раевскому поджигать немецкие дома. Раевский приказал мне поджечь находившийся неподалеку от нас дом, но я отказался исполнить это нелепое и жестокое приказание, считая его бесчеловечным. По счастью, Раевский не настаивал.

Наконец, за Вержболовым мы встретились с нашим полком. Я страшно устал и надеялся отдохнуть и поспать после бессонных ночей. Офицеры нашего полка лежали на полу в халупе. Между ними было трудно проходить, и кто-то наступил на голову командиру полка генералу Шевичу.

Однако вместо отдыха полковник Звегинцев послал меня в сторожевое охранение и велел связаться с лейб-драгунами. Я с заставой поместился у амбара с сеном. Амбар находился возле шоссе из Вержболова в Ковно. Всю ночь по нему двигались наши отступающие войска. Я лег в амбаре на сено и все же поспал. На следующее утро я присоединился со своими гусарами к полку, и мы продолжали отступать и снова шли весь день и всю ночь.

Наша дивизия, отступая из Восточной Пруссии, двинулась на юг вдоль нашей государственной границы по направлению к озеру Выштынец, имея в авангарде лейб-драгун. В арьергарде шли уланы ее величества. В это время по всем дорогам, идущим на восток, двигались части 1-й армии генерал-адъютанта Ренненкампфа и их обозы, преследуемые немцами.

Около 10 часов утра 31 августа лейб-драгунский головной эскадрон столкнулся с противником. Началась перестрелка, и колонна остановилась. Командир лейб-драгун граф Нирод получил приказание от генерала Рауха нарядить несколько эскадронов для прикрытия отступавших пеших батарей, оторвавшихся от своих частей. Не успел граф Нирод отдать соответствующее приказание, как лейб-драгуны были обстреляны шрапнелью, причем лошадь графа была ранена пятью шрапнельными пулями.

Генерал Нирод не был осведомлен генералом Раухом, куда направлялась наша дивизия. Картина была не из веселых. Вдали пылали деревни, и зарево освещало всю местность. Слышны были разрывы снарядов и крики погонщиков обозных лошадей, выбивавшихся из сил. Все дороги были сплошь запружены обозами. Хаос стоял невероятный. При этом моросил мелкий дождь. Наша дивизия медленно двигалась на измученных лошадях, неоднократно останавливалась, так как ей приходилось проскакивать через пересекавшие ее путь обозы.

Моя лошадь была под седлом уже вторые сутки и качалась от усталости. Во время привалов, когда мы спешивались, я садился у борта дороги и на минуту засыпал. Из-за того, что приходилось отступать, настроение у нас было подавленное. Наконец, в Шильвишках можно было отдохнуть. Я здорово устал, но, несмотря на утомление, все же пошел на телеграф, который был далеко, отправить А.Р. телеграмму. Я посылал ей телеграммы, когда только было возможно. Обычно Рымарь давал их мотоциклистам штаба дивизии, которые очень добросовестно доставляли их на телеграф.

Каждый день генерал Раух далеко отводил нас на ночлег, потому что боялся оставаться на ночь вблизи противника. Эти переходы на ночлег были всегда большие и потому утомительные. Мы шли в темноте, на хвосте друг у друга, усталые, и дремали, сидя верхом.