Воробьев шел арестовывать Бугрова. То, что еще два часа назад казалось невероятным, теперь стало реальностью. Ордер был подписан прокурором. Русанов исчез. Семенов, за которым сходил Лынев, только развел руками. Кусок пакли, крупинки наждачного песка, деньги с отпечатками пальцев Бугрова в доме Русанова. Преступление совершил Русанов по приказу Бугрова, но не выдержал, сбежал, а Бугров действует в контакте с Шульцем и, вероятно, работает на немецкую разведку— такова была версия Сергеева. Воробьев верить в нее отказывался, Щербаков тоже. Оставались факты. Упрямые, умело подогнанные, они действовали неотразимо. Тщетно Воробьев с Щербаковым пытались убедить Сергеева взвесить еще раз их, вызвать специалистов из Москвы, понаблюдать за Бугровым. Сергеев был неумолим. Сам съездил к прокурору, привез ордер, приказав Воробьеву и Семенову произвести арест. Шел уже одиннадцатый час ночи.

Подойдя к дому Бугрова, Воробьев окликнул Лынева. Тот подошел.

— Ну что? — спросил Егор.

— Шульц пробыл два часа и ушел в десять, — сообщил Лынев.

Егор кивнул, вытащил свои «Максул», закурил.

— Проверь, вернулся ли Шульц в гостиницу, когда вернулся, с кем. Ночевать придется там. Утром тебя сменят… — сказал Воробьев.

— Понял, — кивнул Лынев и ушел.

Окна бугровской квартиры уже не светились. Инженер, намаявшись за день, спал. Предстояло провести еще и обыск, значит, надо понятых. Кого только, все спят… Воробьев смял папироску, выкинул. В первый раз он испытывал такое чувство неловкости. Ведь он шел арестовывать человека, в виновность которого не верил, более того, симпатизировал ему…

Семенов ежился от колючего ветра, подняв воротник своего матросского бушлата. Он выменял его на рынке в обмен на крепкий дедовский овчинный тулуп и очень этим гордился. Носил бушлат в холода, форсил в нем, как заправский балтиец.

— Замерз, черт! — ежась и подпрыгивая, проговорил Семенов.

— Пошли, — вздохнув, буркнул Егор.

Бугров долго не мог понять, зачем пришли Воробьев с Семеновым. Наконец инженеру вручили ордер. Он долго в него всматривался, силясь прочесть, но, так ничего и не прочитав, отдал обратно, проговорив:

— Что там… написано?

— Здесь сказано, что вас надо заключить под стражу, — четким голосом и даже с каким-то воодушевлением произнес Семенов. — Вы обвиняетесь в совершении диверсии на вверенном вам объекте, электростанции…

Наступила тишина. Бугров стоял посредине комнатки в белой нательной рубахе и брюках. Нина прижималась к нему, постоянно обращаясь взглядом к Воробьеву, точно говоря: вы же были у нас, вы же знаете его, это ошибка, недоразумение, помогите же!.. Но что мог сделать Егор?

— Я обвиняюсь в диверсии на электростанции?.. — прошептал Бугров. — Нина, я обвиняюсь в диверсии на электростанции? Да что вы?! Вы там с ума посходили?!

Проснулся, закричал сын в кроватке. Нина заплакала, принялась раскачивать кроватку.

— Мы вынуждены произвести обыск, — чужим голосом проговорил Воробьев. — Семенов, пригласи понятых…

Семенов тотчас сорвался с места, нашел понятых, точно его даже радовала эта работа, сам произвел обыск. Бугров в продолжение его стоял молча, опустив голову, но, когда Семенов нашел в сенях пачку денег, Бугров вдруг очнулся, как будто до него дошел наконец смысл всего происходящего.

— Кто-то хочет списать все на меня, — пробормотал он. — Егор, ты слышишь, кто-то хочет списать все на меня, меня вывалять в грязи, запятнать, Егор, ты понимаешь?..

— Я понимаю, — глухо ответил Егор.

— Это нелепость, чушь, это произвол, в конце концов! — снова закричал Бугров. — Я коммунист, ты слышишь, Егор, я коммунист, и нельзя так с коммунистами обращаться!..

— Перед законом все равны, — вставил Семенов. — Больше ничего нет…

— Вам лучше пройти с нами, — мягко проговорил Воробьев, обращаясь к Бугрову. — Сожалею, но у меня приказ, — Егор взглянул на Нину.

Соседи, пожилые люди, не мигая смотрели на Бугрова, не смея шевельнуться.

— Я никуда не пойду! Я протестую! — громогласно заговорил Бугров. — Это произвол!

— Сопротивление только усугубит ваше положение, — напомнил Семенов.

— Я никуда не пойду! — Бугров рубанул рукой воздух, сел на табурет. — Вяжите меня, тащите волоком, я никуда не пойду! Стреляйте, стреляйте в меня! Убейте!.. Ну что же, доставайте наган и стреляйте! Стреляйте, стреляйте!

Снова заплакала Нина, вместе с ней завсхлипывала и соседка, заплакал ребенок.

Семенов беспомощно взглянул на Воробьева. Егор стоял белый как полотно.

— Вам лучше пойти с нами, товарищ Бугров! — набрав воздух, проговорил Воробьев. — Нина, да скажите вы ему!..

— Никита! Я тебя умоляю, все разъяснится! Ведь все разъяснится, да, Егор Гордеич?.. Ведь правда?!

Воробьев закивал.

— Ну вот, все разъяснится, иди с ними, Никита, иди!.. — Нина плакала, ее трясло.

— Нина, успокойся, я пойду, хорошо, я схожу, я схожу, я… А Щербаков знает?! — вдруг вскинулся Бугров.

— Знает, — тихо сказал Егор.

Лицо Бугрова как-то странно вспыхнуло и тотчас погасло. Больше он не сопротивлялся. Оделся и первым шагнул к двери. Прежде чем открыть ее и выйти, Никита Григорьевич остановился, замер, оглянулся на Нину, пытаясь взбодриться и даже ободрить ее, но судорога вдруг свела его лицо. Нина кинулась к нему, зарыдала, и он долго ее успокаивал. Семенов хмыкнул и заявил, что пора прекращать эту комедию, но Егор так на него посмотрел, что тот умолк. Уже потом, на следующий день, Семенов подошел к Егору и спросил: нужна ли такая деликатность с арестованными? Вопрос был с подвохом, язвительный. Воробьев ничего не ответил, а только взглянул на Семенова и долго смотрел на него. Потом глухо проговорил:

— Смотри, не стань сволочью, Гена!

И ушел. Семенов лишь пожал плечами и усмехнулся.