На следующий день Егор принес заявление с просьбой вывести его из рядов ОГПУ в силу политической близорукости, а также непонимания им текущего момента. Сергеев прочитал заявление, насупился, разорвал его и выбросил в корзину.

— Это почему? — не понял Воробьев.

— А потому! — сверкнул гневным взором Сергеев. — Потому, что если рассматривать всерьез его, то тебя надо судить военным трибуналом, но я думаю, что дурь твоя пройдет, кое-чему подучим и отличным бойцом ОГПУ сделаем. Еще спасибо скажешь!

Егор молчал, засунув руки в карманы кожаной тужурки. Жара пошла весенняя, и в полушубке ходить стало невозможно.

— Ты лучше скажи: на заем всех подписал?

— Всех…

— Вот и бублики! — весело проговорил Сергеев, просматривая принесенную газету «Правда».

— Вот, Белоедова, Шатова, сына попа Введенского, Цыганова, неоднократно судившегося, кулака Чистоногова и кулака Галиева к расстрелу. Остальные 22 обвиняемых приговорены к строгой изоляции от 10 до 2 лет! Во как! Это Нижне-Волжский край, и ОГПУ там не дремлет, раскрыв контрреволюционный заговор. «Рабочие, колхозники и трудящееся крестьянство отвечают на вылазку кулака выполнением промфинплана, массовым вступлением в колхозы и укреплением колхозного строительства!» Вот так, а мы ворон считаем!.. «Пленум общества воинствующих материалистов-диалектиков!..» — не отрывая глаз от газеты, читал Сергеев. — У нас кто член этого общества? Лынев?..

— Кажется, — вздохнул Егор, усаживаясь на стул.

— И тебе бы вступить не мешало! — подсказал Василий Ильич. — А то в облаках витаешь!.. Во, Свердловск! Ну-ка? «Тагильский завод, обязавшийся еще в августе подготовить для Магнитогорска 272 квалифицированных рабочих, не подготовил ни одного!..» Во как! — Сергеев загорелся. — В Нижнем Тагиле Бородавкин отдел ОГПУ возглавляет… Хм, интересно! Ты смотри-ка! — вдруг воскликнул Сергеев, — О, це бублики!.. Слушай: «Такое наплевательское отношение к подготовке кадров для гигантов проявляют Алапаевское рудоуправление, Златоустовский металлургический, Лысьвенский, Краснокаменский механический и другие заводы!» Каково, а?.. Парфенов! Ну-ка! Спросим Щербакова, читал ли он про своего друга. — Сергеев снял трубку. — 3-20! Владимир Петрович? Сергеев!.. — Василий Ильич, разогнавшийся было спросить со всей строгостью о директоре механического Парфенове, вдруг запнулся, нахмурился, выслушивая сердитую речь Щербакова. По отдельным словам, долетавшим из телефона, Егор понял: речь идет о Бугрове.

— Ладно, за это мы ответим, не беспокойся!.. Доложу, доложу лично. Ты «Правду» от 8 апреля читал? Ну что скажешь? Тут попахивает политическим саботажем, Владимир Петрович! Мало ли что у самих не хватает! Приказ партии — закон для всех, и кто, как не вы, должен следить за неукоснительным его исполнением? Ах, это вы разрешили Парфенову? Тогда мне непонятно ваше поведение! Хорошо, поговорим! — Сергеев положил трубку, откинулся на стуле, сведя густые черные брови к переносице. — С огнем Щербаков играет! Парфенова из-под удара вывести хочет!.. Как бы самому не нарваться!.. Вот тебе и бублики!.. А ты, как гимназистка, в истерику впадаешь! Я вот шлепну тебя за эту политическую близорукость и поминай, как звали!.. Нет уж, тут теперь кто кого! У кого нервы крепче! Ладно, за работу, надо срочно переворошить всех, с кем Бугров имел дело. Опросить станционных, соседей, словом, всех! Возьмешь Семенова в помощники…

— Семенова не возьму! — твердо ответил Егор.

— Что? — не понял Сергеев.

— Семенова не возьму!

— Чево это?.. — усмехнулся Василий Ильич. — Сам вчера кипятком изошел, к Щербакову жаловаться на меня бегал, а теперь «не возьму»? Ну?

Егор молчал. Рассказывать свои ощущения смешно, да и Сергеев не поймет, а как объяснишь?

— Не доверяешь что ли?

— Не доверяю, — согласился Егор.

— Тэкс, бублики! — Сергеев внимательно смотрел на Егора, стараясь понять причины столь быстрой его перемены к Семенову. Однако перемена эта пришлась Василию Ильичу по душе. В такие минуты он чувствовал себя на коне, победителем.

— Ну что ж… — Сергеев подошел к двери, приоткрыл ее, крикнул. — Семенов?

Семенов вынырнул, лихой и бравый в своем бушлате, сияя от радости, как начищенный самовар.

— Чево рожу надраил? — не понял Сергеев.

— Рвусь в бой, — вздохнул Семенов, — хочу оправдать доверие!

— В бой он рвется! — усмехнулся Василий Ильич, скосил взгляд на Егора. Тот смотрел в пол.

— Ну вот что! Егор Гордеич хоть и заступился за тебя, а вот на дело брать не хочет! Не доверяет!

— Как это?.. Да я же… Я ведь… — лицо у Семенова скуксилось. — Да за что же?!

— Ну хватит! — обрезал его Сергеев, — Сменишь Прихватова, постоишь на часах у своей красавицы да подумаешь, отчего и почему, понятно?

— Егор Гордеич? Я не пойму? Вы что это? За что мы на меня нападаете? За то, что я Бугрова вашего не поддерживаю, когда вы ему потворствуете? Так выходит? — озлобился Семенов.

— А ну замолчь! — побагровев, рявкнул Сергеев. — Смирно!

Семенов вытянулся, побледнел.

— Ты на кого, сосунок, голос повышаешь? — задыхаясь от гнева, прошептал Василий Ильич. — Да когда ты под стол пешком ходил, Егор Гордеич уже кровь свою в борьбе за Советскую власть проливал! Уже пытки колчаковские терпел! А ты его уличать будешь? Да если б не он — под трибунал бы пошел! — взревел Сергеев. — Исполнять приказ!

— Есть! — дрожащими губами выговорил Семенов и вывалился из кабинета. Сергеев сам закрыл за ним дверь. Прошелся по комнате. Налил в стакан воды и залпом выпил.

— За кого хлопотал, за кого глотку драл, э-э, бублики! — обиженно протянул он. — Иди, бери Лынева!

«А он прав, — шагая к Ершову, размышлял Егор. — Может статься, что и в отношении Бугрова он окажется правым, ну не на все сто, а процентов на восемьдесят. Что тогда? Вырвать собственные глаза и сердце и доверять только фактам? Нет, Русанов и Бугров не преступники. Ротозеи, люди, лишенные бдительности, это пожалуйста, но преступники — нет!..»

Дом Ершова Егор нашел быстро, хотя раньше в станционном поселке, что тянулся за железной дорогой вплоть до болот, бывать ему не приходилось. Он уже знал, что Алексею Ершову через месяц стукнет восемнадцать, что он пришел с ночной и сейчас, вероятнее всего, отсыпается, что живет паренек с матерью, дедом и бабкой. Мать, Татьяна Федотовна, работает кассиршей на вокзале, жалоб и наветов на нее нет, а за аккуратность и трудолюбие ей даже дали квартиру в только что построенном дорожниками бараке. На иждивении у Ершовой старики-родители, отец тоже потомственный железнодорожник, а мать-старуха занималась хозяйством. Муж, как записано с ее слов, погиб в Красной Армии. Старший сын не пришел с империалистической.

Это уже интересно. Муж, Михаил Васильевич — это верно, погиб Егор его даже знал, так как он по-геройски входил с частями Красной Армии в Краснокаменск. Ему предлагали возглавить депо, но он почему-то решил довоевать до конца, и погиб через неделю в первом же бою. А вот старший сын, Петр Михалыч, действительно вроде бы канул в безвестность еще с империалистической, но по процессам бывших колчаковцев в ряду других называлось имя ротмистра Петра Ершова, якобы уроженца этих мест. Другого Петра Ершова в Краснокаменске не числилось. Однако поскольку более конкретных данных не появилось и связей семьи со старшим сыном установлено не было, то Сергеев не счел пока необходимым проводить какое-либо расследование. Хотя сама семья на заметку была им взята и занесена в специальную картотеку, откуда Егор и узнал все сведения.

Михаил Ершов наверняка что-то знал о судьбе сына, может, даже то, что он воюет на стороне врагов. Такое случалось в те годы. Недаром он захотел идти с полком дальше. Может быть, хотел встретить сына в бою и самолично решить свой правый отцовский суд, чтобы, вернувшись, честно сказать всем: я сам, сам стер с фамилии позорное пятно и нет больше у меня сына!.. Теперь уж про ту боль не узнать, но, видимо, жене он ничего не сказал. Однако как младший сын узнал обо всем этом?.. Может, Ершов с отцом поделился, а дед с внуком?.. Хотя вряд ли у деда повернется язык на такое! Но кто? Сам Петр возвращался? Или сейчас здесь, и все происшедшее дело его рук?

Ершовы жили на втором этаже. Егор поднялся по скрипучей лестнице, постучался в седьмую квартиру. Женский голос спросил нараспев: «Кто там?..» Егор назвался. Открыла старуха, взглянула на Егора и, точно прочитав все по его суровому лицу, впустила его в квартиру. В «фатеру», как звали старики.

В прихожую вышла низенького роста женщина с тихим робким лицом, тоже взглянула на Егора и долго молчала, не понимая, чем вызван приход Егора, которого она сразу же узнала. Не могла не узнать. Она кивнула, пригласила его пройти в комнату, бедно обставленную, с огромным кованым сундуком в углу, иконами, крепким тесовым столом, лавками у стола. На столе в миске — еда, накрытая полотенцем, видимо, для сына, когда он проснется.

По первым же ответам Егор понял, что Татьяна Федотовна ничего не знает и вряд ли старший сын здесь объявлялся, уж слишком спокойно она вела себя, не чувствуя ни за собой, ни за сыном никакой вины. Да это и понятно. Если Петр здесь, то матери он не покажется, она первая его и выдаст, не сумеет скрыть. Была в лице Татьяны Федотовны, однако, и некая печальная тайна, точно болезнь, подтачивающая ее. Егор обратил на это внимание и подозрение подлое шевельнулось: а вдруг? По, видя постоянно перед глазами пример Василия Ильича, хватавшегося за любое такое подозрение как за факт, Егор попридержал себя и ничем не выдал своего волнения. Попросил разбудить сына, извинившись на занятость и срочность одного неотложного вопросика.

Алексея разбудили. Худой, долговязый, губастый, с нежным, как и говорил Бугров, прямо-таки девичьим лицом, краснеющим по каждому поводу. Алексей без утайки выложил все, что знал о Русанове, даже то, чему он его учил по части турбины. О том, куда делся Петро, Ершов не знал и терялся сам в догадках, так ни о каких родственниках, даже дальних, Русанов ему не говорил, да и как мог говорить, если числил себя сиротой.

— Ну а с Бугровым какие отношения тебя связывали? — спросил Егор.

Ершов молчал, хлопая глазами и не зная, что ответить. «Знает уже про арест, — подумал Воробьев. — Да и вопросик я ему предложил суровый, — вдруг мелькнуло у него. — Сам вот как бы ответил? А ведь и дома у Бугрова бывал, чаи распивал, селедку ел. Н-да…»

— Я имею в виду, про турбину он тебе что-нибудь рассказывал?.. — уточнил Егор.

— Нет, не рассказывал, — покраснев, прошептал Алексей. — Мы только о «перпетуум-мобиле» говорили и так, о жизни…

— А что же о жизни?..

— Ну, куда учиться, кем быть… — Ершов вдруг осекся, задергал желваками, силясь сдержать подступающие к глазам слезы.

— Ну и кем он советовал быть? — спросил Егор.

— Человеком… — выговорил Алексей и отвернулся. Худенькие плечи затряслись от рыданий, однако ни один звук не сорвался с губ. Говорили они в комнате одни, и он, видно, не хотел посвящать в свою боль мать. А боль эта — брат…

— Ну-ну!.. — Егор сжал Алексея за плечо. — Успокойся, ну?

Парнишка затряс головой, вытер слезы, даже попытался улыбнуться.

— Откуда о брате узнал? — спросил Воробьев.

Алексей вопросительно посмотрел на Егора.

— Так Никита Григорьич и сказал… когда я на электростанцию переходить хотел. Он уже взять надумал, а вы не разрешили, то есть, не вы лично, а начальник ваш, он ему и сказал, что такое подозрение имеется… — губы у Алексея задрожали. — Меня и на заводе в цех не берут!..

Он снова закрыл руками лицо, впился зубами в руку, чтобы не разреветься в голос. Егор молчал, опустив голову и хмуро глядя в пол. Ему хотелось по-доброму обнять этого паренька, приласкать. И без того растет безотцовщина, а тут еще и такое на его плечи. Конечно, сын за отца не ответчик, а тем более за брата, но Сергеев соблюдает осторожность. Имеет право, чего там, имеет право. И все равно, ох как оно несправедливо, это право, особенно вот к таким пацанам, которым теперь, при Советской власти, вроде бы расти и расти. Но что тут поделаешь, когда еще полно врагов и приходится обороняться каждый день?..

— Я твоего отца знал, — вдруг сказал Егор. — Отличный был красный боец! Храбрый, смелый и мужественный до предела. И, будь сейчас он на моем месте, он бы тебе сказал: «Не куксись, Алеха! Смело смотри жизни в лицо и не бойся правды. Да, горька она временами, но тебе нечего скрывать и нечего таить от людей! Ты живешь свою жизнь и живи ее честно и хорошо!» Вот так бы он сказал, я думаю…

— А я так и живу, — успокоившись, вдруг проговорил Алексей. — И про Бугрова Никиту Григорьевича, кроме хорошего, больше ничего сказать не могу. Он не виноват. Может, кто-то другой и виноват, а он нет! — решительно заявил Ершов.

— Ну, хорошо! — Егор поднялся. — Если что… приходи ко мне, помогу! Договорились?

Алексей кивнул. Егор уже стоял на пороге, когда он вдруг попросил его:

— Вы только маме и деду не говорите про брата, а то…

— Не скажу, — кивнул Егор.

Поговорив с дедом, Воробьев узнал, что в ночь диверсии Алексей спал дома, а значит, он кругом чист, и Сергееву о пареньке Егор сообщать не будет, возьмет такой служебный проступок на душу, а иначе, кто знает, что взбредет в голову Василию Ильичу.

Узнал Егор и про печаль Татьяны Федотовны. Оказалось, что сватает ее один дед зажиточный, с деньгами. Деду шестьдесят лет, свой дом, две коровы, овцы, куры, огород. Старики велят ей идти за него, а она не хочет, хоть и нужда в доме, да и тесно всем четверым в одной комнатенке. Самой Татьяне Федотовне уже пятьдесят два. Вроде еще не старуха, но и молодой не назовешь…

Вот и еще одна версия отпала. Снова остались Бугров и Русанов. Да еще этот Шульц… Да приказ Сергеева: добыть факты.