Мама сидела за столом, опустив руки на колени, и молча смотрела перед собой. Взгляд несфокусированный, пустой. Хотелось подойти к ней, хотя бы понять, все ли с ней хорошо, но было немного страшно. Наташа впервые в жизни видела ее такой. С утра мама отвела ее к соседке, а вернулась поздно, уже такая. Девочке было и жалко маму, и обидно немного — она у тети Светы рисунок нарисовала и наклеила на него самые дорогие свои наклейки, звездочки, а мама даже не посмотрела. Рисунок был для папы, который подолгу не бывал дома, работая водителем и пересекая порой, по его словам, полстраны. Каждый раз к его возвращению Наташа готовила какой-нибудь подарок, иногда вместе с мамой пекли пирожки, раз своими руками сделала игрушку на брелок, и папа повесил ее в кабине. Вот и сегодня хотела что-то придумать, когда мама придет с работы. А та уехала рано, не взяв ее с собой, и теперь не разговаривает. Девочка стояла в коридоре, выглядывая из комнаты, довольно долго, но мама ее не видела. Она словно превратилась в статую, даже когда Наташа намеренно вздыхала и шевелилась, пытаясь привлечь внимание, не замечала. Устав, Наташа села прямо на пол, и так еще некоторое время сидела, пока не скрипнула входная дверь.

— Ты что это? — Тетя Света, едва оказавшись в коридоре, подхватила девочку с пола, подняв на ноги: ей было легко — она была крупная, сильная. — Нельзя на полу сидеть, не лето уже… Мама-то где?

Наташа молча показала пальчиком. Говорить сегодня и ей не хотелось, хотя обычно она была общительной. Тетя Света взглянула на кухню, дверь которой была открыта… Наташа почувствовала, как руки сжались крепче на ее плечах, и подняла голову.

— Давай-ка спать, уговор был маму дождаться. — Тетя Света, заметив ее взгляд, подтолкнула девочку в комнату.

— Я с мамой лягу, я с мамой хочу, — тут же вцепилась в нее Наташа. — А чему мама молчит?

На лице соседки промелькнуло странное болезненное выражение, словно вопрос не то раздражал, не то был неприятен. Она снова вздохнула:

— Ложись, а мама придет. Нам с ней поговорить надо.

В их маленькой квартирке была всего одна комната, одновременно спальня, детская и гостиная, где по выходным собирались за столом, который папа переставлял на середину. Когда не хватало времени убраться, тут становилось тесно. Вот и сейчас по полу еще со вчерашнего дня были разбросаны Наташины игрушки. Сегодня с утра собирались быстро. Мама торопилась, говорила отрывисто, сказала, что Наташа побудет у соседки, пока она уедет. Соседка, старая мамина подруга, была палочкой-выручалочкой. Когда не было садика, Наташа проводила целые дни в квартире этажом ниже, с тети-Светиными детьми. Такое бывало летом. У папы на работе был «гуляющий график», как шутил он сам, и он порой уезжал на недели. Мама сначала не работала, целые дни проводила с Наташей дома. А потом пришлось определить Наташу в садик, и мама возвращалась за ней под вечер уставшая. Видимо, то ли работа маме не нравилась, то ли еще что, но она постоянно говорила тете Свете — и иногда Наташа слышала эти обрывочные разговоры, — что «не потянуть» им, денег не хватает расплатиться. Но Наташа не совсем понимала, что надо тянуть и за что расплачиваться. «Тянуть» — так говорила мама, когда девочка не хотела пить сироп от кашля. «Не тяни, все равно надо выпить, чем скорее, тем лучше».

Пройдя по комнате и подняв с пола несколько раскрасок, с которыми возилась утром, Наташа поняла, что убирать их не хочет. Ей хотелось спать и от усталости даже не хотелось плакать, хотя первое время после маминого прихода она тихонько хныкала. Из-за двери доносились тихие голоса, но она не могла разобрать слов. Наверное, мама обрадовалась бы, если бы она собрала все свои вещи в коробку и легла без напоминаний, без возни, не мешая ей. Но девочка еще надеялась, что, когда мама поговорит, она придет и они, как всегда, лягут вместе, как ложатся когда папы нет дома, на большой кровати, и мама что-нибудь расскажет ей перед сном. Сейчас единственным живым и приносящим жизнь в дом была тетя Света, ее голос звучал увереннее и громче, а маму было едва слышно. Наташа подошла к приоткрытой двери и снова присела на пол, прислушавшись.

— …Мне и отдавать будет нечем, понимаешь?

— Марин, ну перестань, не чужие люди. Я что, не понимаю или тебя не знаю? Как наладится все — отдашь.

— Что же теперь наладится… — Мамин голос перешел на шепот, и у Наташи похолодело на сердце. — Ну найду я на похороны — а потом что? Теперь же только моя зарплата и останется, а у меня Наташка уже месяц вместо фруктов булку с сахаром жует, смотреть больно… А если еще буду у тебя просить…

— Так… — Деловой и серьезный голос тети Светы прервал мамины всхлипывания, от этого голоса становилось немного легче. — Ну-ка прекрати. Про меня забудь, когда деньги появятся — тогда и вернешь, тебе сейчас надо в первую очередь насчет похорон думать, может быть, на работе помогут.

— Не работа это, — тяжело вздохнула мама. — Платят гроши, не дадут там никаких компенсаций… Знаю, новую надо искать… Не знаю, как я все это выдержу. — И она снова заплакала.

Наташа подползла на коленях поближе к двери и, приоткрыв шире, выглянула через проем в коридор. Отсюда было видно, как мама сидит, положив руки на стол и уронив на них голову, как вздрагивают ее плечи. Тетя Света сидела рядом, держа руку у нее на коленке и слегка потряхивая, будто будила спящую.

— Ты что, как не выдержишь! — даже немного сердито проговорила она. — У тебя дочка, ее на ноги ставить надо. Тяжело, оно и понятно, но ты давай держись. Сейчас главное похоронить, потом легче будет, больно, конечно, но уже не так. Ты мне поверь, я брата так же отпускала, не поверишь, что первые дни творилось. Потом легче.

— Как ты это… спокойно говоришь. — Мама подняла голову, и Наташа юркнула назад, боясь, что увидят, и дальше только слушала. — Не твой муж, потому и легче.

— Если и я тут с тобой зарыдаю, то проку от нас будет мало, — уже мягче произнесла тетя Света. А потом вдруг совсем маминым, дрожащим голосом произнесла: — Я же понимаю, что говорить-то, мало пожил, только бы начинать жить-то, а тут… Но нельзя теперь духом падать, нельзя. У тебя дочка…

Но мама, наверное, не слушала, она говорила сквозь слезы.

— Вчера еще звонил… Вчера, Свет, понимаешь? А сегодня уже… Я как приехала, меня сразу в больницу нашу повезли, думала — ну авария, операция, может, ничего, подожмемся, выдержим как-нибудь. А они усадили, говорят — документы вот, вещи, опознать надо… А в вещах, в сумке термос наш с чаем, я ему с собой давала, почти целый еще…

Мама осеклась, шумно всхлипнула и глухо разрыдалась, видимо снова уронив голову на руки. Тетя Света тоже плакала, Наташа слышала, как она вздохнула, будто не хватало воздуха. Сама девочка сидела ни жива ни мертва. Ничего про похороны она за свою жизнь еще не знала, никого не приходилось хоронить, и родители оберегали от таких вещей — рано еще. Что именно случилось с папой, она сейчас понять не могла, но случилось что-то плохое, и мама плачет. Страшно, навзрыд, как никогда при ней не плакала. Значит, что-то очень плохое. Наверное, надо подойти, обнять ее… Но Наташа не могла пошевелиться. Ей было холодно, но она продолжала сидеть на месте, боясь слушать, но все же слушая дальше.

— Давай-ка так с тобой сделаем, — произнесла спустя какое-то время тетя Света. — Завтра я своего с тобой на машине отправлю, все оформите, там ведь что получается, в морг, а потом заказывать все, и на кладбище звонить… нет, давай на кладбище я сама, тебе нужно будет свидетельство получить. Деньги я, сколько не хватит, дам… — Видимо, в этот момент мама посмотрела на нее, как порой смотрела, когда подруга предлагала помощь, бескорыстно, а маме было неловко принимать. — Дам, — уверенно повторила тетя Света. — Потом разберемся что и как.

— У тебя самой двое детей, Свет.

— Ничего, не нищие, переживем. — Тетя Света немного помолчала, и повторила задумчиво, со вздохом: — Переживем.

Перед уходом она все же уложила Наташу спать. Мама надолго ушла в ванную, вода шумела там, когда Наташа раздевалась, когда легла и тетя Света принесла стакан молока, как она любила, в кроватку — Наташа не раз ночевала у соседки, и та уже знала, как нужно. Вышла мама с красными глазами и полотенцем на голове, когда тетя Света постучала в дверь ванной и попросила закрыть за ней. В коридоре женщины встали перед дверью.

— Когда скажешь? — Света кивнула на дверь комнаты.

Наташина мама, Марина, покачала головой.

— Давай вместе поговорим, — предложила Света.

— Посмотрим, — глухо откликнулась та и, уже когда подруга вышла за порог, тихо добавила: — Спасибо.

Спустя некоторое время мама вошла в комнату и прямо так, с полотенцем, легла. Наташа все ждала, что она хотя бы подойдет и поцелует ее на ночь, но мама быстро затихла, и спустя минуту девочка села на кровати. Спросить тетю Свету о том, что случилось с папой, она испугалась, и до сих пор ей было не по себе. Наташа бесшумно выскользнула из-под одеяла и подошла к маме. Всегда такая красивая, молодая, та будто постарела за этот день. Морщинка на лбу, обычно почти незаметная, теперь была глубокой и различимой, на лице застыло серьезное болезненное выражение, даже сейчас, когда мама спала, не исчезнувшее. Наташа уже не придумывала, как привлечь внимание, как задать нужный вопрос, чтобы все сразу стало легко и ясно, чтобы мама успокоила и сказала, что все хорошо. Она чувствовала, что сейчас не может ничего сделать, что бессильна перед чем-то, от чего мама стала такой грустной. Осторожно отогнув одеяло, Наташа медленно, чтобы не разбудить маму, легла рядом с ней, укрывшись краешком, который смогла вытянуть из-под ее руки. А та, видимо во сне, обняла ее.

Папу хоронили скромно, с домашними поминками, на которые пришли его друзья и тетя Света с мужем. С самого утра в день похорон было непривычно холодно, и Наташа, которую мама укутала и посадила рядом с собой на сиденье «газели», жалась к ней и поглядывала назад, где отсутствовали сиденья как в обычных маршрутках и вместо них стоял большой красивый лакированный ящик. В нем лежал папа, и, наверное, ему тоже было холодно. Понять, что именно сейчас с папой, было сложно. Когда объясняли мама и тетя Света, казалось, что есть какая-то далекая страна, куда все люди в определенный момент уходят. Наташа слушала тогда, поглядывая за окно и представляя, как где-то там, дальше облаков, есть эта страна, и еще есть папа, здоровый и улыбающийся, как всегда, когда возвращался с работы и ловил ее на руки. Но того, что он еще частично здесь, она не ожидала. В морге она долго смотрела на осунувшееся восковое лицо со страшно вздутыми губами, словно он держал что-то во рту. Это был будто бы и папа — и одновременно не он. Что-то чужое было в его лице, и уже трудно было представить, что сейчас он откроет глаза, поднимется и улыбнется ей. Такой папа уже не мог улыбнуться. Только в машине, вцепившись в рукав маминого пальто, Наташа начала плакать. Не навзрыд, как мама в морге, и в церкви, и потом на кладбище, пока не устала от слез и не замолчала, пустыми глазами глядя, как ящик опускают в землю. Нет, Наташа сидела и посматривала через стекло, а потом на ящик и снова на небо, и по щекам бежали дорожки слез. Она еще не осознавала, насколько страшна потеря, не понимала этого непоправимого «никогда», но начинала представлять, что теперь что-то в ее жизни осталось позади и папы уже не будет.

* * *

Поезд прибыл на станцию вечером, около семи. По осени в это время было уже темно. Марина с горем пополам сгрузила из вагона огромный чемодан — вещи пришлось забирать все: ехали надолго. То есть Наташу она везла сюда надолго. До сих пор не осознавая, что оставит дочку и завтра сама одна сядет в такой же поезд, женщина подхватила невесомую Наташу и опустила на мокрую от прошедшего недавно дождя платформу.

— Стой, — бросила она не своим голосом, забираясь за вторым чемоданом на подножку.

Наверное, сейчас и надо было быть другой, мягче, нежнее, но сил на это не хватало, как только Марина представляла, что ждет впереди. Продать квартиру и заплатить все долги, а потом в Томск, где жила знакомая по институту, обещавшая ее куда-нибудь пристроить. С высшим образованием в их городке было нечего делать, хорошо было, когда Саша устроился водителем фуры, ему платили нормально, а Марине приходилось ютиться на грошовых местах, и работу она меняла довольно часто. Теперь выбора не оставалось: кредит выплачивать было нечем, — и, чтобы вернуться за дочкой, надо было освоиться и найти жилье в Томске. На это Марина планировала потратить полгода максимум. Но вот с продажей квартиры, с переездом… О том, что может получиться больше, Марина старалась не думать, просто стаскивала с поезда второй чемодан, перетянутый Сашиным ремнем. Теперь нужно было просто не останавливаться, ни за что, как бы ни было тяжело и больно, и чем быстрее она возьмется за все это — тем лучше.

Оставшись вдвоем на пустой платформе, мать и дочь некоторое время отдыхали. Об остановке предупредили поздно, а сама Марина забыла, где выходить, и они вскочили с мест, уже когда поезд тормозил. К матери она последний раз ездила много лет назад, и с тех пор станцию переименовывали дважды, пришлось перед покупкой билета узнавать название. Вдалеке виднелись с десяток пятиэтажек за редкой полосой леса, которые в поселках преувеличенно называли городом, но больше частные дома. Они начинались уже здесь и дальше шли в глубь еще редкой здесь, у станции, тайги. Туда и нужно было ехать по старой дороге, когда-то вдоль и поперек исхоженной Мариной, выросшей здесь и ходившей до школы по нескольку километров в день. Наташа, за последние пару недель совсем притихшая и переставшая говорить, молча смотрела, как мама присаживается на чемодан. Марина сделала над собой усилие и подтянула дочку поближе. Теперь от этого было только больнее.

— Устала? — спросила женщина, сама выбившаяся из сил после долгой дороги. — Ничего, скоро приедем к бабушке. Вот бабушку увидишь… — Она посмотрела в темно-карие глазки дочери, и ком подступил к горлу.

Глаза Сашины. Последняя часть ее счастливой новой жизни должна была остаться там, где она провела детство: в поселке, вдалеке от городов, где магазин один на десятки километров и «скорую», если что, ждать несколько часов. Мысленно пообещав себе, что вернется через полгода, и ни днем позже, Марина обняла дочку, и та, как покачнувшийся столбик, облокотилась о ее плечо.

— Ты что? — засмеялась мать, пряча слезы. — Совсем обессилела? Бабушка щи варит, даже лучше, чем у меня, получаются, на своей-то капусте, поешь — силенок-то прибавится. — Она попыталась в шутку потормошить девочку, но та вдруг сама вцепилась в нее, обняв за шею. — Скоро приедем… — выдохнула Марина, безразличным взглядом глядя вслед поезду, теряющемуся из вида за поворотом и полосой леса. — Скоро, моя хорошая…

Смотритель на станции с сомнением поглядывал на хрупкую на вид женщину лет тридцати пяти, в одиночку волочившую чемоданы к автобусной остановке. Помогать он не напрашивался, да Марина и не ждала. Как по команде, всё, в чем раньше ей помогали другие, теперь резко стало ее личным делом. Автобусы от станции ходили аккурат под расписание поездов, и сегодняшний семичасовой затормозил на остановке. Был еще ночной поезд, но там уж добирались бы сами — ночами автобусов тут не было. Снова возня с чемоданами. Они оказались в салоне одни — больше на вечернем никто не приехал.

Наташа заинтересованно смотрела в окно. Откуда-то из-под платформы на тропинку, по которой они минуту назад шли, высыпали щенки, совсем еще маленькие, на шатающихся лапках. Мать лежала поодаль, видимо выпустив их, когда чужие люди отошли от их убежища на безопасное расстояние. Внимательно и даже с какой-то гордостью она смотрела, как они бегут, спотыкаясь друг о друга и пытаясь кусаться, делая смешные кувырки и тоненько тявкая. Мигом вымазавшись в луже грязи, щенята стали возиться друг с другом, а один, отделившись от группы, с интересом наблюдал за автобусом. Заметив это, Наташа подняла руку и медленно помахала ему, чуть задевая пальчиками холодное грязноватое снаружи стекло. Щенок не завилял хвостом, не бросился вперед — не с чего было, вряд ли он понимал, каким жестом люди приветствуют, — но заметил ее, и с этого момента неотрывно смотрел на девочку.

— Мама! — Наташа обернулась, подергав маму за руку. — Мама, смотри, собачка! — Она заглянула в лицо Марине и еще потрясла. — Собачка…

Та обернулась, посмотрев, куда указывала Наташа, но не сфокусировав взгляд на предмете. Мысли ее были далеко.

— Да…

Марина помнила, как уезжала отсюда много лет назад. Как хотела вырваться из опостылевшей жизни в здешних местах, напоминающих болото, затягивающее своим однообразным мерным течением дней, губительной привычкой, верой, что и так живут, и это нормально. Катастрофические уединенные и почти отрезанные от внешнего мира поселения контактировали с ним по-минимуму. Вернуться и остаться сейчас здесь означало бы заживо похоронить себя. Хоть их город, где жили с Сашей, не был даже районным центром, там по сравнению со здешним пейзажем кипела жизнь. Да и планы были большие…

С Сашей Марина познакомилась, когда уезжала учиться. Ей к окончанию института было уже под тридцать — на учебу решилась поздно; ему — чуть больше. Не красавец, но, как любила потом оправдывать мать, мужчина видный, разведен — с первой женой расстались незадолго до знакомства с Мариной. Брат не одобрял, но Марине было все равно, она уже тогда понимала — Олег ничего хорошего ей в жизни не желает, и мать он не отпустит, ему так легче, когда все вертится вокруг него. А у нее, Марины, пусть будет своя жизнь. Жилья у Саши не было — квартира осталась первой жене, — но с милым и в шалаше рай. Сначала снимали комнату, копили деньги. Потом решились — кредит и квартира. Нужно было, так как хотели ребенка. «Вытянем», — уверенно говорил Саша, и Марина всегда верила, потому что он не подводил, за ним — как за каменной стеной. До чего не похожа она сейчас на ту молодую статную женщину, шуструю, веселую, и красивую — в мать, у той тоже в молодости были густые темные волосы, она была фигуристой и привлекательной. Счастье от рождения дочери сглаживало все, и даже бедность. Приходилось платить в месяц большую часть Сашиной зарплаты, благо Света, найденная уже там, в городе, лучшая подруга помогала с Наташей, и уже через два года Марина сама устроилась на работу, на неполный день, чтобы забирать из садика дочку. Летом Света брала Марину к себе, и денег за то, что сидит, не просила. Тогда казалось — все по плечу, всего можно добиться, но только вместе. Сейчас в памяти оставалась только боль. Вот отсюда она уехала в новый дом. Дальше были надежды, дочка, счастье, планы. А потом…

Что будет теперь, она не могла предсказать. Мама согласилась приютить Наташу, пока дочь уедет. О жизни с ней и семьей брата и речи быть не могло, Марина и Олег никогда особо не ладили, а теперь наверняка стало бы и того хуже. Уж он-то не станет сочувствовать, и у него есть оправдание — сама на это шла, сама выбирала, ехала, считай, в никуда, за одной только любовью, вот и получай. От мысли, что она отдает этим людям Наташу, сжималось сердце, но Марина успокаивала себя — мать хоть и бывала слепа и шла на поводу у сына, но всегда любила ее, несмотря на ее выбор, и по телефону твердо сказала — привози, Олег своей семьей занят, а с Наташей я сама справлюсь. Конечно, несладко будет маленькой с чужими людьми, но оставлять ее на Свету Марина не решилась, и так уже слишком много та ей дала, да и как-никак мать все же.

Отношения их складывались сложно. После ее второго брака Марина все чаще чувствовала, что на первое место у матери выходит муж, а с ним и ее брат. То ли мать угодить старалась, то ли искренне пыталась заменить Марининого отца новым мужем, утолить горе, но семья для нее стала новой, и Марине словно не были в ней рады. Олег всегда этим пользовался и, когда Марина решила уехать, не возражал, только говорил, что глупо. Однако через какое-то время мама стала звонить, потом приехала посмотреть Наташу. Вроде бы улеглось, уладилось. Впрочем, Марине всегда было легче принимать все как есть и не осуждать. У каждого путь свой.

Автобус тронулся, а Наташа все смотрела на щенка на тропинке. Маленький, глазки-бусинки, но толстенький — видимо, молока у матери много, и щенок был похож на шарик на трогательных толстых лапках. Девочка развернулась на сиденье, чтобы до последнего можно было на него смотреть. Марина, наконец заметив, чем увлечена Наташа, обернулась.

— Наверняка у бабушки есть собаки, — попыталась она привлечь внимание дочки и хоть как-то заинтересовать ее. — Может быть, и щенки… И курочки с цыплятами. Знаешь, какие маленькие цыплятки? На ладошке помещаются.

— А можно с тобой? — Наташа развернулась и посмотрела на нее, почти как тот щенок, темно-карими глазками-бусинками.

— Я приеду за тобой… очень скоро, — пообещала Марина.

Местность вокруг почти не менялась с момента, когда она была тут в последний раз. Точнее, возможно и менялась, но особой разницы не было. Они ехали через лес, порой перемежающийся открытыми местами со стоящими вразнобой домиками. Дворы здесь были куда больше, чем в дачных поселениях, которые проезжал по пути поезд. Более призе мистые бревенчатые дома, амбары, как в старину, пристройки для скота. Тут жили не коротким летом, а круглый год, и по старинке топили печи, хотя электричество в большинстве населенных пунктов было проведено, и еще во времена детства Марины на почте был телефон. И все это было окружено лесом, густым и непроходимым, если отойти чуть дальше череды поселений. В детстве Марина даже видела в этих лесах волков, что для города казалось диким — настоящие волки в километре от дома, со светящимися глазами. Про лесные стаи тут ходили легенды.

Как задрали охотника, как отбивали от стада коров, когда летом их выгоняли на заливные луга. Как пробирались в деревни… Во времена ее детства видела она их всего несколько раз, но привычно было слышать истории стариков, как по этой же дороге еще на лошадях добирались в былые годы до станции, когда это был единственный транспорт, и в пути их сопровождали по обочинам горящие глаза. Еще мама Марины рассказывала, как натерпелась страха, когда ехала раз одна, а лошадь наотрез отказалась идти и с трудом удалось заставить ее миновать место, где стоял и наблюдал за ней волк. Но самой Марине страшно никогда не было. И привычка, и осторожность, и уверенность, что, пока в поселке люди, стаи не сунутся, делали свое дело. Не тот век, чтоб бояться волков больше, чем людей.

Дорога была долгой, и по мере удаления от путей все более тяжелой. Автобус подпрыгивал на рытвинах, его трясло, брызги от колес летели до самых стекол, и Наташу начало укачивать. Девочка, вся бледная, прилегла Марине на колени. Наконец не было опасности, что она увидит ее слезы. Поглаживая по голове и придерживая за плечо дочку, Марина то и дело тыльной стороной ладони протирала глаза: «Ничего, моя хорошая. Ничего… Проживем и так. Заберу тебя сразу, как только комнату найду. А то и квартиру. В школу хорошую пойдешь. Снова будем с тобой засыпать вместе, как будто папа в дороге где-то… А он будет с нами, вот увидишь. Только потерпи…» То и дело пальцы сами начинали гладить обручальное кольцо. Марина не сняла его, решила — так и поедет в Томск. Она еще довольно молодая, а мужчины разные попадаются, кто поймет, а кто и нет. Поэтому для остальных — муж с дочкой остались, а она уехала. Так решили. И не ваше дело.

Наверное, мать встречала их уже днем, выходя на дорогу, как делала прежде, когда, бывало, ждала Марининого отца. Марина узнала мост через неширокую местную речку, где в детстве купались, и растолкала Наташу, заматывая в шарф, заставив себя улыбаться и говорить что-то, зная, что как только увидит мать — все старания пойдут прахом. И точно, стоило заметить вдалеке на обочине знакомую фигуру, как снова подступило. Наташу мама видела всего раз, когда сама приезжала к ним.

Наверное, Олег был недоволен, потому и не зачастила с визитами. Уже издалека она помахала, будто можно было не заметить ее одну на дороге. А стоило выйти — тут же бросилась обнимать, сначала дочку.

— Мам, чемоданы… — сдавленно произнесла Марина, которой было немного неловко — все же слишком давно они не виделись.

— Ой, сейчас!

Поняв ее слова как просьбу, мама быстро заскочила в автобус и начала передавать вещи. На некоторое время обе оказались заняты. Наташа, стоило закончить и обратить на нее внимание, юркнула за Марину, обхватив сзади ее ноги.

— Ты куда? — засмеялась женщина. — Вылезай, обними бабушку. Не помнишь ее? А бабушка тебя видела, ты тогда совсем маленькая была. Баба Поля. — Она, а сама неуверенно взглянула на мать — так?

— Ната-ашенька! — Та наклонилась, чтобы видеть лицо девочки, на ее щеках разгладились морщинки, сейчас она выглядела такой привычно радостной, словно бы и не было долгой разлуки, и Наташу видела часто, и ждала их как родных. — Здравствуй, вну-ученька, — ласково улыбнулась она, растягивая гласные. — Какая ты краси-ивая, так давно я тебя не видела, и не думала даже, что ты у нас такая красивая будешь! Ты что спряталась? Иди сюда.

Наташа не могла не нравиться. Света как-то сравнила ее с куколкой, фарфоровой куколкой, какие продаются в красивых платьях и с высокими прическами на лентах. Такая же белая кожа, такие аккуратные точеные черты детского личика, ни одного грубого изгиба губ, бровей. Она была в маму, женская красота передавалась у них через поколения. Курносенькая, с темно-каштановыми кудряшками и большими глазами девочка, стеснительная и оттого еще более милая, она у всех вызывала похожую реакцию. Но шла не ко всем. Сейчас осторожно, с опаской выглядывая из-за ног Марины, девочка изучала бабушку. О существовании бабушки Наташа знала только по рассказам мамы. Марина говорила о матери, показывала фотографии и обещала, что когда-нибудь они все вместе поедут к ней в гости, но в душе мечтала, что произойдет это не скоро. И уж точно не так… Не чувствуя особого радушия между Мариной и бабой Полей, Наташа сама насторожилась и пока не выходила.

— Ну как вы доехали? — голосом, каким обычно говорят с детьми, спросила мать, и Марина чуть поморщилась — ей казалось приторным и неумелым такое обращение с ребенком, сама она не говорила с дочкой как с новорожденным котенком.

— В автобусе укачало, — как можно более спокойно ответила она за Наташу, понимая, от кого ждут ответа.

Мать еще некоторое время подмигивала девочке, протягивая руку и подзывая ее, но Наташа не шла. Марина знала, что будет дальше. Поднявшись в рост, мать посмотрела на нее и закусила губы. Только сейчас не хватало этой жалости! И так у Марины уже подрагивал голос от нахлынувших воспоминаний, так еще и она начнет плакать — тогда все, пиши пропало.

— Давай дома, мам, — попросила она. Та быстро закивала, смутившись:

— Конечно, моя родная, конечно… — И все же, проходя рядом, провела рукой по ее плечу. — Пойдемте, голодные, наверное, я щей наварила…

Марина не могла не улыбнуться, и все же подступили слезы. Мамины щи были у нее символом детства. Теперь в такое же детство она отдавала, оставляя тут, Наташу. Надо было собраться, что же будет дальше, если уже сейчас она готова была расклеиться.

Просторный двор, огороженный забором, показался ей каким-то пустым и неуютным. Открывая калитку, изнутри имевшую массивную щеколду, мать с силой дернула ее — и забор качнулся. После городских квартир невольно хотелось сравнивать. Старая тропинка вела тем же путем, даже ее изгиб к колодцу Марина помнила. Дом всегда казался старым, но был прочным, построенным на совесть. Чуть в стороне — амбар для скота, покосившийся сарай, словно за много лет Олег так и не взялся подлатать хозяйство. Впрочем, по хозяйству здесь всегда была главной мать. Наташа шла за Мариной как привязанная, шлепая сапожками по грязи. Даже ранней осенью бывало сыро и холодно. В конуре возле калитки сидела на цепи унылая собака, дворняга — здесь породистых не держали. Проводив новых людей печальным взглядом, она не залаяла. То ли слишком умная, то ли слишком забитая.

Чемоданы мать сразу понесла куда-то в дом, пока Марина раздевалась в сенях и снимала шарфик и куртку с Наташи. Девочка смотрела на все удивленно и робко, но пока не испуганно. Любопытство очень часто заглушало в ней страх, и Марина надеялась, что полгода с бабушкой она воспримет просто как новый опыт и не станет бояться незнакомых людей после жизни здесь.

На шаги, от которых поскрипывал и вздрагивал пол, первой обернулась Наташа, пока мама возилась с молнией курточки. Обернулась и увидела высокого мужчину, на вид старше мамы, в спортивных штанах и теплой жилетке поверх рубашки. Он остановился, небрежно облокотившись о стену, глядя на девочку. Пахнуло табачным дымом и еще чем-то едким и не очень приятным. Марина, не спеша оборачиваться, чтоб не казаться затравленной и растерянной, сняла с дочки куртку и только тогда развернулась.

— Здравствуй, Олег, — не нашла ничего лучше, чем так поздороваться она.

Хоть Олег на самом деле был моложе не, внешне определить это было невозможно. Лицо у него было совсем не такое живое и чистое, как у сестры, а скорее не то загорелое, не то серое. Крупный нос и низкий лоб достались от отца. Наташе показалось, что его глаза какие-то… прозрачные. Словно внутри них была вода. Ни искорки. Не думая о том, почему боится, девочка в первую минуту невольно замерла. Когда мама заговорила, она поняла, что та знает этого человека, и чуть смелее оглядела его с головы до ног. Но в глаза смотреть все же больше не стала.

— Привет, — негромко откликнулся Олег хрипловатым голосом, изучающе глядя на девочку, пока пауза не стала слишком долгой. — Ну что встали, проходите. — Он наконец развернулся, направившись в кухню.

Вот и все. Вот все, что ждет ее здесь. Марина почти со злостью проводила его глазами. После смерти Саши, после стольких ночей без сна, долгого пути и такого трудного решения оставить им дочь — вот все, что будет. Нет, не стоило возвращаться, теперь она понимала, что не стоило. Отдавать девочку тому, кто с порога дает понять, что их не ждали, было ошибкой. Но они уже приехали, и Марина все еще пыталась убедить себя, что выхода нет.

Кухонька с низким потолком всегда была центром дома. Они собирались здесь всей семьей, когда еще была семья. На столе стояли старые деревянные солонки, которые Марина помнила, которые со временем потемнели, но сохранили рисунок по бокам, и которые берегла еще ее бабушка. Они стояли тогда в шкафу, теперь же, судя по состоянию, ими пользовались. Поморщившись от ударившего в нос запаха чего-то горелого, Марина вошла и усадила Наташу на старую лавку, какие всегда бывали в деревнях. Наташа покорно села, но стоило матери опуститься рядом — снова вцепилась в ее руку. Так хотелось, чтобы они были здесь гостями, и можно было, повидав мать, встать и уйти. Как можно скорее. «Прекрати», — мысленно приказала себе Марина.

— Голодные, мои хорошие. — Мать вернулась уже без вещей, и начала хлопотать с ужином.

Она явно намеренно старалась не смотреть на Марину. То ли понимала, что говорить особо не о чем, то ли боялась это понять. Марина молча наблюдала за ней, подмечая, как много стало морщин на лице и руках, как ввалились щеки и глаза, как она похудела и постарела. А ведь матери было всего чуть больше шестидесяти… Неожиданно кольнуло на сердце, словно от испуга, ведь она ничего не привезла ей! Можно было спросить по телефону, не надо ли чего, лекарства, вещи, ведь что достанешь в местном магазине… Но Марина не спросила. Слишком была занята своим, не подумала. Как и всегда, они вроде бы и говорили, но и не слышали друг друга. Попытавшись что-то исправить — наверное, зря, — Марина неуверенно произнесла:

— В другой раз позвоню заранее, скажешь, может, что привезти.

Ответ матери был ожидаемым.

— Да ничего не надо, обойдемся, у нас все есть, — ничуть не пытаясь обидеть, искренне начала уверять она, уже по-старушечьи взмахивая руками.

Марина только снова поморщилась, понимая, что мать не хочет затруднять, не принимая такой ненужной заботы.

— Сама же говорила, выбираетесь нечасто. Мать схватила со стола солонку и начала вертеть в руках.

— Да ничего не надо, главное ты приезжай, — так искренне и с такой тоской вздохнула мать, что Марина шумно поставила солонку на стол. — Ой, все, даю, даю, мои хорошие, — тут же заулыбалась сквозь эту горькую тоску мать, доставая глубокие тарелки, и, хотя еще никто и не говорил, что голоден, все повторяла: — Проголодались…

Она создавала столько ненужной суеты, что это сглаживало неловкость. Марина не хотела видеть ее слез и не хотела говорить о прошлом, когда так легко покидала этот дом, уверенная, что без нее матери будет только лучше, легче. Осознание того, что ошибалась, накрывало волнами, плюс еще новая тупая недавняя боль никак не отпускала сердце. Но она вдыхала и делала каменное лицо, чтобы сохранить силы. Для слез будет время, когда вернется, когда будет перебирать Сашины вещи, что-то отдавая, что-то забирая с собой, что-то отпуская, будет время ночами, когда никто не увидит.

— Привет, Марин. — В кухню зашла Зоя, жена Олега.

Наташа ощутимо придвинулась ближе, и Марина обняла дочку за пояс. На них здесь смотрели со смесью непонимания и настороженности, но никак не с жалостью. Женщина в упор встретила взгляд Зои, которая, видимо, уходить не собиралась. Она была здесь теперь хозяйкой и наблюдала, как мама Марины со вздохами и сетованиями, что мало мяса осталось, разливает и ставит перед ними тарелки.

— Здравствуй, — глухо откликнулась Марина.

Зоя совершенно непроницаемым взглядом посмотрела на нее, но когда перевела глаза на Наташу — губы ее чуть дрогнули в улыбке.

— Я уже комнату для нее убрала, а мама сказала, что ты уедешь, — произнесла Зоя, проходя и садясь напротив, и изобразила улыбку. — Ну что, Натуська? Привет! Я тетя Зоя, давай знакомиться.

Почему-то Зоя теперь называла мать Марины тоже мамой. Марина мало о ней знала: брат женился, когда она уже практически не жила с ними, и Зою она видела всего несколько раз. Помнила, как в попытке подружиться ходили вместе на речку, но разговора не завязалось, и шли тогда больше в молчании. Зоя вообще была, на ее взгляд, тихой, молчаливой, особенно с мужем. Такую женщину и надо было Олегу — чтоб ни во что не лезла, не пилила, только слушалась. Они были даже чем-то похожи с ним внешне — у Зои было такое же странное выражение глаз. Сейчас, когда она вроде как улыбалась, глаза оставались беспристрастными и холодными. Марина отвела взгляд, а Зоя все пыталась разговорить Наташу.

— Останешься у дяди и тети? — Она явно пыталась придать голосу дружелюбия и веселости, но выглядело, как и у матери, немного не по-настоящему.

Наташа, с подозрением посмотрев на тетю, замотала головой. Молодец, дочка.

— Слышишь, комната у тебя своя будет. — Марина снова постаралась улыбнуться, доставая платочек и вытирая ей носик. — Мы же с тобой всегда хотели тебе комнату сделать, когда переедем, вот теперь попробуешь, не скучно ли будет одной.

Наташа молчала. К еде она пока не притронулась, даже ложку не взяла. Марина поняла, что дочка не заговорит, и просто успокоила ее напоследок:

— А не захочешь — будем, как раньше, вместе, ладно?

Девочка только посапывала, не отвечая. Она растерялась, вокруг были помимо бабушки еще незнакомые люди, и Наташа пока не знала, хорошие они или нет. Ей еще помнился мужчина с пустыми глазами, и не хотелось оставаться тут без мамы.

— Справится, — констатировала Марина, скорее чтобы заверить себя, чем чтобы не дать Зое повода понять ее невеселый настрой. — Только кровать высокую не ставьте, — попросила она, отламывая хлеб.

Мама пристроилась возле плиты, глядя, как она сама дает Наташе в руку ложку и девочка начинает мешать ею сметану в тарелке. Неповоротливые и милые детские движения Наташи заставили снова улыбнуться даже Зою.

— Ты как сама? — спросила она, не глядя на Марину, как бы между делом.

Марина совсем не хотела есть. Аппетита не было ни когда приехали, ни теперь, а в желудке было неприятно пусто, потому что он то и дело сжимался, как от прыжка с высоты, от каких-то мыслей, воспоминаний. Но надо было поесть, она голодала с самого утра, и начинала кружиться голова.

— Уже лучше, — соврала она, даже не зная, что поймет Зоя под этим «уже», то ли ее состояние сразу после Сашиной смерти, то ли что еще.

Это было неважно. Марина не знала, как говорить с ней, и подошел бы любой вариант начала разговора.

— Смотрю, тут мало что изменилось, — продолжила она, откусив хлеб, не волнуясь, что говорит с набитым ртом.

— Тут вообще мало что меняется, — не стала продолжать Зоя.

Некоторое время они сидели молча, Марина и Наташа ели, Зоя просто задумчиво смотрела в сторону.

— Я все вещи ей собрала, — заговорила Марина, поняв, что иного момента все подробно рассказать может и не представиться. — И лекарства. Потом расскажу тебе, я написала в тетради, что ей от чего помогает, что нельзя есть. Зимние вещи в большом чемодане, остальные и все прочее — в том, что поменьше.

— Разберемся, — отвлеченно улыбнулась Зоя, словно уже и так являясь хозяйкой и чемоданов, и Наташи.

— У вас ведь дочка? — спросила Марина через минуту, отставляя уже пустую тарелку.

— Две дочки, — немного холодно ответила Зоя. Этот голос подходил ей больше.

Наташа больше возила ложкой, чем ела. Марина забрала ее у дочки и стала кормить сама. Конечно, Наташа все делала самостоятельно, все умела, но и спала порой с мамой, и кормить ее из ложки Марина любила, это было игрой — девочка сама клянчила, упрашивала, а потом садилась и старалась схватить ложку губами до того, как мама ее поднесет. Иногда что-то падало, и игра прекращалась до следующего раза, пока Наташа снова не начинала клянчить, и мама снова не уступала.

Зоя, понаблюдав за происходящим, встала.

— Смотри, я тебя так кормить не буду, — вроде бы миролюбиво, но как-то не очень искренне усмехнулась она.

— Ее кормить не надо, она сама ест, — произнесла Марина, стараясь, чтобы голос не звучал раздраженно. — Просто иногда так тоже любит.

Зоя хмыкнула и вышла.

— Это она сейчас такая, а потом привыкнет, — тут же начала мать с придыханием, как раньше называла такую манеру Марина — как плохая актриса.

— Мам, я прошу.

Теперь последняя надежда, что Наташу тут полюбят, была потеряна. Марина почти дрожащими пальцами держала ложку, а девочка ела, от нее принимая и «жижицу», и «густы-шу», все, что сама никогда не мешала и цедила по отдельности.

После ужина пошли смотреть комнату. Маленькая комнатушка, больше похожая на чулан, Марине не понравилась, но выбора не было.

— Раньше тут детская была, — заметила Зоя, пока Марина раскладывала Наташины вещи в небольшой шкафчик. — Мы когда Иру приучали одну спать, дверь открывали, можно и Наташе оставлять открытой. Дом старый, тут все шумит.

— У нее ночник есть. — Марина опустила на шкафчик небольшой прозрачный шарик с вилкой, которую вставляли в розетку, и шарик горел разными цветами, давая в темноте плавное мягкое освещение. — Будет куда включить?

— Конечно, вон розетка. — Зоя все говорила будто с долей скуки, и Марина уже волновалась, запомнят ли они с матерью про лекарства.

— Мама, вот сюда кладу, не потеряйте. — Она положила тетрадь в верхний ящик и похлопала по ней. — Все здесь, слышишь? Никакого самолечения не надо, она не привыкла, у меня расписано по сколько чего давать.

— Не волнуйся, не волнуйся, все разберемся, все будет хорошо! — кивала мама.

— А где твои? — спросила Марина у Зои.

— Младшая Оля спит, а Ира у соседей, с подругой они там.

Детей Марина увидела позже, когда уже закончила оборудовать комнату для Наташи. Старшей оставался год до школы, и Олег с Зоей планировали отвозить ее каждое утро на автобусе до станции — именно там, помимо магазина и больницы, стояла одноэтажная сельская школа. Переезжать куда-то из-за такой ерунды, как образование для детей, они не планировали. Олег работал, перевозя грузы на служебной машине в поселке, и чаще всего несколько дней вне дома чередовались у него с несколькими днями отдыха. Зоя работу не искала. «Совсем как мы раньше, водитель — и просто мама, — подумалось тогда Марине. — Только и совсем по-другому. Как же страшно тут жить. Как скучно…»

Ира была девочкой бойкой и сама первая спросила Наташу, как ее зовут. Всего на год старше — но у детей разница так заметна. Тоже похожа на маму, круглое личико, светлые волосы. Наташа робко ответила, и Ира, не расслышав, тут же спросила у матери:

— Мам, а как девочку зовут? Я не поняла.

— Наташа, — ответила за ее мать Марина. — Ее зовут Наташа. А это Ирочка. — Она положила руку дочери на плечо. — Будете играть вместе, не скучно будет.

— А мне не скучно, — тут же выдала Ира, отправившись по своим делам и не проявляя к Наташе особого интереса.

Младшей Оле было три с половиной, и в этом возрасте девочка еще очень плохо говорила. На Наташу она смотрела с подозрением и тоже не стала сразу знакомиться.

— Привыкнут, — отмахнулась Зоя.

Видимо, так она их и воспитывала, и потому у старшей не закрывался рот от почемучек и просьб все сделать за нее, а младшая тихо сидела на месте и наблюдала за Наташей. Разные характеры, наверное, развились сами, вряд ли Зоя старалась успокоить или разговорить и помочь стать активнее кому-то из дочерей.

Эту ночь Марина ночевала с Наташей, а завтра должна была уехать. В последний раз причесывая девочку перед сном, заплетая волосы в косичку, она чувствовала, как все больше холодеет на сердце, как хочется скорее сбежать, лишь бы не видеть, не быть здесь, лишь бы не было такой болезненной надежды, шанса забрать ее и уехать вместе, а там — будь что будет. Наташа понимала настроение матери, и стоило выключить свет — прижалась к ней под одеялом и не отпускала.

— Когда приеду, у меня будет уже новый дом для нас, — начала шепотом рассказывать Марина, глядя дочку по голове. — И сделаем все-таки тебе свою комнату, просторнее этой, — твердо решила она. — На будущее-то все равно нужно будет. И обязательно повесим твои рисунки, все, что были для папы, ладно?

Город там большой, красивый. И там ты пойдешь в школу, когда мы приедем. Хочешь пойти в школу? — Марина улыбнулась, когда девочка слабенько закивала. — А потом поедем с тобой на море. Папа нас хотел отвезти на море, помнишь? Там всегда тепло, будем купаться с тобой, научишься плавать. И будем загорать, на шезлонгах, знаешь что это? Такая большая удобная раскладушка, поставим ее на берегу и будем греться, слушать волны. Да, моя хорошая?

Марине словно самой нужнее было говорить это, и чтобы Наташа отвечала, чем дочери.

— Мамочка, — Наташа вдруг подвинулась к ней вплотную и зашептала на ухо, — а папа тоже будет с нами на море… с неба смотреть?

Марина закрыла глаза:

— Будет, моя хорошая. Он теперь всегда будет с нами. Только не на земле, а вот тут. — Она коснулась рукой груди девочки. — Мы его любим, и он всегда будет с нами.

Уезжала Марина рано, но Наташа вскочила с кровати сразу вслед за ней и сидела рядом, пока бабушка хлопотала с завтраком, а Марина через силу ела. Мать уложила ей с собой целый пакет всего — в дорогу. Автобус вышли ждать заранее, и Марина держала Наташу рядом, распахнув пальто и обернув ее с боков, прижав к своим ногам. При маме не хотелось проявлять слабость, да и дочку слезами бы только напугала. Поэтому она молча гладила Наташу по голове. Та стояла неподвижно, глядя на дорогу. Автобус задержался, но отправить Наташу греться домой с матерью у Марины не повернулся язык. Было так тоскливо и больно, будто свою душу оставляла здесь. Наверное, так и есть.

Когда подъехал автобус, начали спешно прощаться. Расцеловав дочку, Марина еле отняла ее от себя — Наташа как повисла на шее, так и не отпускала.

— Береги ее, — наказала она матери. — Полгода, не больше, потом приеду. Ты обещала, что будешь беречь.

— Да конечно, конечно, — со слезами уверяла та, тоже обнимая дочь.

Марина первый раз за все это время от души ответила, обхватив худые плечи и прижав мать к себе. От нее пахло кухней и чем-то залежалым, как в их кладовой.

Уже из окна Марина видела, как Наташа с бабушкой машут ей, стоя на дороге, пока автобус не скрылся за поворотом. И думала, что все могло бы быть иначе. Мать могла бы жить с ними, увезти ее отсюда — и оставляли бы на нее Наташу, и была бы опора, когда все случилось, и ехали бы сейчас вместе. Как-нибудь с трудом, но справились бы. Только вот не оставила бы она тогда Олега, не согласилась бы… В какой-то момент Марина с удивлением поняла, что не плачет, просто сидит в расстегнутом пальто, дрожа от холода, и комкает в руках платок. Вернется, заберет дочь, и будет и новый дом, и море, и все что захотят. Обязательно. Уже у станции снова заметила она щенков под платформой. Все они мирно спали, свернувшись калачиками возле матери. Не сдержавшись, она подошла, достав из пакета зажаренных для нее матерью котлет. Собака настороженно поводила глазами, но когда поняла, что кормят, завиляла хвостом и отпустила уже нюхающих воздух щенков, тут же побежавших толкаться возле лакомства на куске газеты.

* * *

Со дня отъезда мамы прошла неделя, и Наташа никак не могла привыкнуть к новому месту. Все здесь было чужое и непривычное. Дом стоял на краю леса, и права была тетя Зоя — ночами тут было страшно. Скрипы и свист ветра в щелях не раз заставляли Наташу просыпаться ночами, и она сама вставала и закрывала оставленную тетей Олей открытой дверь. Уж лучше было закрыть и остаться в маленькой комнатке с ночником, чем слушать, как где-то в доме тихонько шлепает по полу и скребется что-то невидимое, а по чердаку словно кто-то ходит.

— Это ветер, — успокаивала бабушка, когда Наташа говорила, что ночами слышит что-то в доме. — Или мыши. Знаешь, как мыши скребут? — Бабушка сама скребла пальцами по столу. — Так?

— Так, — кивала Наташа и на время успокаивалась.

Ира ничего не боялась, она была такой непохожей на всех подруг Наташи, которых та знала в садике. Смелая, немного грубая, Ира порой была непредсказуема, могла засмеяться невпопад и вдруг резко хлопнуть в ладоши или стукнуть чашкой по столу. Она была «громкой», как точно назвала ее как-то бабушка. И сделать с этой громкостью было ничего нельзя — характер. Наташа нечасто общалась с ней, стараясь оставаться с бабушкой. Как и со второй двоюродной сестрой — Олей, которая ходила смурная и только порой о чем-то шепталась с Ирой, после чего та либо отмахивалась, либо начинала хохотать, и Оля обижалась.

Дядю Олега Наташа пока видела нечасто, только когда садились за стол. Он не особо обращал на нее внимание и сам был всегда каким-то грубым, отталкивающим. Все в его речи, движениях заставляло Наташу невольно его сторониться. Умей девочка рассуждать по-взрослому — наверняка провела бы аналогию с Ирой, и поняла, что дочка вся в отца. Родных детей он воспитывал отрывистыми приказами и просто своим присутствием, чего порой бывало достаточно, чтобы они ходили по струнке. Даже Ира держала себя в руках и не баловалась. А пару раз Наташа была свидетелем того, как она получала от отца подзатыльники и оплеухи. Самым удивительным было для девочки то, что Ира не плакала, не жаловался никому, да и вообще принимала все как есть. Это пугало. Значит, так тут принято, и так может быть и с ней. Порой дядя Олег вставал рано и куда-то уезжал. Наверное, тоже работа, догадывалась Наташа. А когда было не так, он проводил все дни дома, и в эти дня Наташа старалась не показываться. Она пока не понимала, что за угроза исходит от него, но когда встречалась с ним глазами — чувствовала, что он не хочет ее видеть и не хочет, чтобы она была здесь.

Тетя Зоя первое время была ласковой и старалась подбодрить Наташу, как могла. Но девочка все равно чувствовала фальшь, когда старания были вымученными. Да и наскучивала она тете Зое очень быстро. Скромная и не привыкшая к чужим девочка с трудом представляла, как жить в частном доме со своим хозяйством, и хоть честно старалась принимать участие в жизни новых родственников — опыта у нее не было. В первый раз пойдя с тетей Зоей в небольшой курятник, обеспечивающий семью яйцами и мясом, Наташа, которой та дала корзинку для яиц, неосторожно повернулась и уронила одно. Тетя Зоя нахмурилась и ничего не сказала, но больше ее помогать не брала.

На третий-четвертый день она поймала скачущую во дворе Иру и попросила пойти пригласить Наташу погулять.

— А то сидит там одна, общается только с мамой, как не от мира сего, — сказала она.

Ира с порога забыла, зачем шла к Наташе, когда увидела у нее на кровати россыпь интересных вещей — игрушек, раскрасок, всего, что Наташа привезла из дома. Она тут же подошла и схватила приглянувшийся прозрачный шарик-ночник.

— А это что? — вместо приветствия громко спросил она, делая ударение не на слово «что», а на «это».

Наташа, проводившая ревизию вещей, поджа ла под себя ноги и немного отодвинулась, с беспокойством наблюдая за шаром в ее руках.

— Светик… — робко ответила девочка.

— Светик — это имя. — Ира глянула на нее, не понимая, что она делает и почему отодвигается. — А это что?

Наташа растерялась, не зная, что ответить. Светик всегда был светиком. Даже с мамой они его так называли.

— Ты говорить умеешь? — Бойкая Ира приблизилась к кровати, опершись о нее руками.

— Да, — ответила Наташа, не понимая, чего от нее хотят.

Говорить она умела обо всем и со всеми, но в последнее время какая-то преграда мешала ей это делать, от растерянности и неопределенности не было желания. А теперь она и вовсе часто проглатывала язык.

— А что это? — нетерпеливо повторила Ира.

— Светик…

Ира посмотрела на нее, будто не понимала, на каком языке она говорит. А потом вдруг развернулась и направилась из комнаты с ее ночником. Наташа некоторое время не могла понять, почему так и куда она идет. Конечно, и прежде дети в садике могли отобрать игрушку, и приходилось невольно играть с ними в догонялки, но теперь игра словно была другой. И не было той спокойной дружелюбной светлой комнаты, где воспитательница играла с ними и показывала мультфильмы, и в этом доме она не видела еще ничего хорошего. Вздрогнув от мысли, что Ира заберет светик себе, Наташа отбросила куклу, спрыгнула с кровати и побежала за ней.

Та была уже на кухне, она подошла к матери, резавшей что-то за столом. Наташа, не решившись идти дальше, остановилась в дверях.

— Мам, а это что? — невозмутимо спросила Ира, будто вещь была просто находкой и хозяйка не стояла за ее спиной.

Тетя Зоя устало взглянула на шарик.

— Это ночник, дочка, — ответила она, не прекращая резать. И в упор не видя Наташу.

— А что он делает?

— Горит.

— Как спичка? Или костер?

— Нет, Ириш, как лампочка. Вставь в розетку и посмотри.

Наташа не могла поверить. Мама всегда говорила ей, что прежде чем брать чужое — нужно спросить. Шарик был ее. А Ира просто так сейчас подошла к розетке и вставила в него вилку, после чего шарик засиял. «Она захочет оставить его себе!» — в ужасе подумала Наташа, отчаянно переводя взгляд на тетю Зою. Та словно вовсе не видела ее!

— Ух ты! — воскликнула Ира. — Я тоже такой хочу, мам!

— Купим, когда в город поедем. — Зоя сбросила в миску нарезанные овощи и убрала со лба волосы.

Ира, довольная, вынула шарик из розетки и, заметив Наташу, просто подошла и отдала ей. Девочка, все еще растерянная, приняла свою вещь назад. Ничего страшного не произошло, но неприятный осадок остался. Она помнила, как такое случалось раньше, и чувствовала разницу — тут никто не скажет Ире, что вещь не ее. Тут Ире можно, наверное, все.

Наташа поспешно вернулась к себе и быстро спрятала светик и все игрушки под одеяло.

Привыкшая быть единственным ребенком в семье, Наташа болезненно воспринимала то, что здесь на нее обращали внимание в последнюю очередь. Она видела, что тетя Зоя, в первую очередь выбирая для дочерей кусочки получше за обедом, кладет ей то же, что и всем. Наверное, ее ошибкой было сразу дать понять, что к их укладу жизни она не готова. Что не хочет отдавать Ире свой светик и что может разбить яйцо в сарае, где тетя Зоя занималась хозяйством и где жили большие животные, которых прежде Наташа видела только на картинках. Может быть, ее любили бы больше, участвуй она во всем этом, как Ира, целыми днями от скуки ошивавшаяся во дворе. Но Наташа не умела быть такой, при всей своей прошлой открытости и общительности она была осторожной. И, как любой ребенок, тонко чувствовала то, что взрослые пытались скрыть. А теперь и вовсе все больше замыкалась в себе.

Единственной, кто искренне полюбил девочку, была бабушка. Со временем привыкнув к мысли, что Марина не до конца простила ее за то, чего недополучила в детстве, Полина старалась как можно больше сделать теперь для внучки. И поражалась, как могла пропустить, не заметить ее взросление, не приехать, не видеть Наташу столько лет. Олег был против, он не считал это обязательным. Городские жители, на его взгляд, были успешнее и куда счастливее, и переживания за Марину его с самого начала откровенно злили. Со временем Полина и сама привыкла, но теперь понимала — зря.

С бабушкой Наташа проводила больше всего времени. Она сидела с ней, когда та готовила, бабушка порой брала ее кормить курочек, но по просьбе тети Зои не поручала ей ничего нести. Бабушка вообще часто слушалась и дядю Олега, и его жену. Но на ее отношение к Наташе это не влияло, она всегда находила время поговорить с девочкой, расспросить про то, как жили в городе, про маму, и Наташе было интересно рассказать. Иногда Наташа чувствовала, что бабушка тоже не совсем понимает, чем занять ее, но в отличие от остальных та старалась, и эта честность подкупала и располагала к ней.

— А во что с мамой играли? — спрашивала бабушка, сидя с иголкой и ниткой за столом, пока Наташа перебирала в руках кукую-то из игрушек и «ходила» ею по столу.

— С мамой рисовали всегда, еще лепили. И кукольный домик был. — Наташа жалела, что не привезли с собой домик, но он был слишком большим.

— Хочешь, мы тоже домик сделаем? — Все же бабушка лучше всех знала, чем ее привлечь.

Делали домик. Правда, без крыши, в углу комнаты, но даже это казалось Наташе пределом счастья в атмосфере, где все было чужим. Старый ящик бабушка долго обтирала тряпкой, не обращая внимания на ворчание тети Зои.

— Пускай играет, — твердо сказала она. — Что тебе, ящика жалко?

— Грязь в дом таскать, — недовольно хмурилась та.

На это бабушка смолчала, только украдкой улыбнулась подпрыгивающей от нетерпения за открытой дверью кухни Наташе.

Ящик они установили, и из брусочков сделали кровать. Старенькая Барби помещалась на ней не до конца, и Бабушка обернула кровать тряпочкой, сделав побольше, а уж на нее положила кукольное покрывало.

— И мягко будет, — так заботливо сказала она, что Наташа просияла.

Так мало было нужно для радости. Кровать, стульчик и столик, несколько крючков из проволоки, которые послужили вешалками для платьев и которые Наташа подвесила к краю ящика. Дом скрасил ее одиночество не на один вечер.

Еще одним и, наверное, самым хорошим другом для Наташи стала Найда — старая собака, все время проводившая на цепи, но не потерявшая любви к людям. Это была грязноватая дворняга среднего размера, с прямоугольной мордой и «бородкой» из шерсти, на тонких лапах, на одну из которых Найда хромала. Конура Найды была ее домом уже много лет, ее не пускали в дом, не гладили, только бабушка приносила ей есть. Но Найда каждый раз, завидев Олега, начинала вилять хвостом и стелиться перед хозяином, который все же игнорировал или, того хуже, пинком убирал ее со своего пути, если не успевала, скуля и поджимая хвост, отбежать. Поначалу Наташа опасалась подходить к конуре. Цепь ассоциировалась у нее с картинкой, которые порой видела на заборах в частном секторе их города, где стояли частные дома. Еще мама говорила — никогда не подходи к собакам, укусят. И Наташа слушалась, пока однажды дядя Олег не отходил Найду сапогом, споткнувшись о ее цепь.

Когда та, поскуливая, скрылась в будке, Наташа, сидевшая во дворе, долго наблюдала, как в проеме шевелится собачий бок и то и дело виднеется голова ворочающейся Найды. Потом встала, осторожно, несмело направившись к той. К ее ужасу, собака выскочила внезапно и тут же, виляя хвостом и опуская голову, начала приближаться. Наташа замерла, но не отступила. Глаза у Найды были такими выразительно человеческими, она щурила их, словно от удовольствия. Наташе показалось это забавным.

— Ты улыбаешься? — спросила она.

Найда, начав повизгивать, стала подползать, припав на передние лапы и глядя в глаза девочке. И тут только Наташа поняла, что Найда не улыбается. Скорее плачет. Скорее просит приласкать и защитить от чего-то. Наташа наклонилась, и собака поползла под ее руку, начиная облизывать ее и ластиться.

— Хорошая… — Девочка гладила ее и первый раз в этом доме чувствовала, что бояться ей нечего. — Хорошая…

Спустя какое-то время Наташа с бабушкой собрались на местную почту, чтобы позвонить маме. Марина говорила, что в течение нескольких недель продаст квартиру, и баба Поля уже несколько раз сама ходила и звонила, зная, что переезда в Томск связи какое-то время не будет. На этот раз она взяла и Наташу.

Телефон тут был очень интересный, странный. Наташа все никак не могла понять, зачем он стоит на шкафах на кухне, если не работает. Оказалось, с ним нужно ходить куда-то, где есть специальная телефонная розетка, включать, и уже там он заработает. Эту странную систему Наташа видела впервые, как и многое здесь. Дома телефон стоял в прихожей на тумбочке, и никуда ходить было не надо. Взяв аппарат с трубкой, она вместе с бабушкой отправилась в немалый путь до почты, что была в соседнем поселке. Наташа знала, что Иру порой отпускают туда днем совсем одну, и поражалась, как не страшно девочке идти в одиночку такой дорогой. До моста через речку лес виднелся вдалеке, то тут то там стояли соседские дома, и идти было не страшно. За мостом же горизонт словно приближался, и за небольшой площадью поля, уходившего в длину в стороны от дороги, начиналась полоса деревьев.

Бабушка собрала Наташу с собой с самого утра, чтобы к обеду можно было вернуться. Местность в такие часы приобретала почти сказочные очертания. Сквозь висящий над полем туман уже проглядывали косые солнечные лучи, а впереди чернела стена деревьев. Стоило зайти на их территорию — и солнца стало почти не видно.

— А тут волки водятся? — Наташа всматривалась в просветы между стволами, было немного жутко, но интересно, и она представляла себя путешественников, идущим по местам, где еще не ступала нога человека.

— Тут не водятся, волки далеко живут, — успокоила бабушка. — Тут и лес-то мелкий. Вот в самой-самой тайге, — она указала рукой куда-то вдаль, и Наташа посмотрела туда, — там деревья до неба растут, там и волки. А сюда они боятся ходить, тут людей много.

«До неба…» — думала Наташа, зачарованно поднимая голову и пытаясь представить, как дерево может дорасти до неба.

Звонили долго, никак не могли дозвониться. Бабушка вставила провод в нужную розетку в небольшом зале, где помимо них стояли в очереди за посылками другие старушки, и раз за разом набирала номер. Наконец мама ответила. У нее все было хорошо, с квартирой получалось, и Наташа рассказала ей про лес до неба и про Найду на цепи. Мама обещала прислать из Томска открытки с видами города.

— Может, на них и наш новый дом будет видно, Натаха, — смеялась она, из чего Наташа сделала вывод, что все и правда хорошо.

Когда шли обратно, бабушка «зацепилась языком» с соседкой и даже хвасталась — вон какая внучка приехала, красавица.

* * *

Когда выпал первый снег, дядя Олег стал замечать, что помимо следов Найды возле будки виднеются то тут, то там во дворе другие собачьи следы.

— Это волки? — спросила Наташа, стоя на пороге, пока он, перенося дрова от сарая, посматривал на дорожки «лапок» вокруг колодца.

— Куда там волки, дурема, вон главный волк сидит, — проворчал дядя, скидывая за порог нарубленные уже поленья и сердито кивая на будку. — Авось принесет, зараза.

— Что принесет? — шепотом спросила Наташа у бабушки.

Та смутилась, не зная, как объяснить девочке.

— Щеночки у Найды будут, — ответила она.

— Щеночки! — обрадовалась Наташа.

— Из бочки. — От голоса дяди Олега радость ее поубавилась. — Нашли же в заборе дырку, хоть как хочешь забивай.

На ужин обычно вся семья собиралась вместе, даже когда дядя Олег работал. Это были традиции — низкая кухонька, бабушкины щи, ужин вместе. Совсем как Наташа с мамой и папой в выходные пили чай с пирожками, и каждый выходной обязательно шли по телевизору какие-то фильмы о природе. Хотя атмосфера тут была совсем другая.

То ли Наташе казалось, то ли действительно было так, но при ней все вели себя немного не так, как без нее. И чем дольше она жила в этом доме, тем больше это чувствовалось. Если она приходила чуть позже и за столом шел разговор, все мгновенно замолкали и провожали ее взглядами, от которых ей начинало казаться, что она сделала что-то плохое. Накладывая дочерям картошку с грибами, тетя Зоя говорила Ире закатать рукава и не макать их в тарелки, а Оле взять вилку вместо ложки, да и в любом случае что-то говорила, а когда ставила тарелку перед Наташей — молчала. Только бабушка постоянно хлопотала рядом, подавая платок или наливая воды.

Чаще всего Наташу просто обходили и в разговоре, и в остальном. Играть ее Ира с Олей не звали — у Иры была своя подруга, а Оля вообще ничего не делала, просто смотрела своим угрюмым печальным взглядом, сидя с мамой, чем та занимается и кто ходит мимо, будто ее ничего не интересовало. Тетя Зоя Наташей не занималась, быстро потеряла к ней интерес. Девочка старалась держаться согласно этому правилу. Но вскоре и это перестало получаться.

Правила за столом тут были свои. В первую очередь тетя Зоя всегда ухаживала за мужем, в то время как и папа, и мама Наташи всегда ее баловали и перво-наперво следили чтобы у дочки все было и все ей нравилось. Однажды, когда Наташа раньше всех потянулась за поставленным на стол мясом, дядя Олег без предупреждения вдруг дал ей такой подзатыльник, что она едва не ткнулась носом в тарелку. Наташа так оторопела, что сначала даже не заплакала, а только подняла на него глаза, совершенно ошеломленная. Ее прежде ни разу не били. Тем более папа. Он, наоборот, не раз вступался, когда мама сердилась что Наташа больше раскидывает еду по тарелке, чем ест. Да и в остальном жалел дочку.

— Олег, — негромко и несмело, с долей укора произнесла бабушка.

— Не лезь вперед старших, сопля, — ничего не выражающим голосом произнес тот, но глаза его в этот момент перестали быть пустыми.

Откровенная неприязнь в его взгляде так напугала Наташу, что та отшатнулась, губы ее задрожали.

— Начинается, — вздохнула Зоя.

— Что вы ополчились на ребенка, она вообще никогда не плачет, а у нее отец умер! — не выдержала бабушка, поднимаясь и снимая со стула скуксившуюся Наташу.

Той было так обидно, что слезы наворачивались сами, против ее воли. Девочка встала, но к бабушке не бросилась, а осталась стоять, не зная, что теперь делать.

— У нее отец давно умер, — глухо и грубо откликнулся дядя Олег.

— Пойдем, Наташенька. — Бабушка слегка потянула ее за плечи, и Наташа покорно направилась за ней, стирая слезы ладошками.

— Плакса-плакса, — не удержалась Ира, и тут же испуганно глянула на отца, но тот даже не одернул.

Наташа тогда до ночи просидела на кровати, обнимая подушки и глядя на плавный свет ночника. Первый раз в жизни кто-то поднял на нее руку. Не умея в силу возраста сделать какой-то обдуманный вывод, девочка, тем не менее, понимала, что это не останется без последствий. Если прежде ее никто не трогал — теперь смутная тревога поселилась в душе. То, чего она боялась, случилось — теперь она должна жить по законам этой семьи. И, как Ира, терпеть все она не сможет, просто не вынесет.

Сон в новом доме у Наташи был чуткий. Поначалу она вскакивала от любого шороха. Мыши, ветер, скрип половиц, когда кто-то идет по коридору, шум оконной створки. Потом привыкла, когда стала закрывать дверь. А однажды Наташа проснулась от того, что что-то шуршало совсем рядом. Приоткрыв глаза, девочка увидела, как чья-то голова с косичками склонилась над ее кукольным домом. Наташа мгновенно проснулась, сев на кровати. Незнакомая ей девочка и правда сидела и рассматривала ее домик, перебирая платья ее Барби.

— Проснулась. — Рядом оказалась Ира. Таня, Ирина подруга, повернула голову и встала. Наташа пару раз видела ее, когда девочки приходили вместе. Танина семья жила в доме напротив, и Таня уже ездила на автобусе в сельскую школу каждый день. Она была постарше Иры, выше ее ростом и одета лучше — одежда не поношенная и не застиранная, явно новая. А в школьной форме, которая была даже не обязательной, глаз не оторвать.

— Мы пришли знакомиться, — констатировала Ира мамиными словами и прошлась по комнате. — А куда ты куклу спрятала?

Наташа, уже совершенно не сонная, несмотря на ранний час, потянулась за теплой кофтой и встала с кровати. Она не знала, что ответить.

— У нее много всего, она просто шуганая, — продолжала Ира. — Так мама говорит. Наташ, давай играть? Вместе. М?.. — она с лукавой улыбкой глянула на двоюродную сестру.

— Во что? — спросила Наташа.

— В куклу, я же только что сказала. Пойдешь с нами?

Идти Наташе не хотелось. Она знала, что девочки часто проводят время в доме Тани, но попасть туда было для нее немного жутковато — она не знала их, и ей не нравилось, как с ней общается Ира.

— Нет, — тихо-тихо сказала она, опустив голову.

— Тогда мы одни пойдем. А ты нам дашь куклу?

Наташа почувствовала себя загнанной в ловушку.

— Мама говорит, что только жадины не делятся с сестрами игрушками. — Ира с размаха села на ее кровать и попрыгала на ней. — Я вот Оле всех своих кукол даю. А ты мне не дашь? — Девочка вскинула брови, последняя фраза прозвучала от нее как-то недобро.

— Дам, — покорно кивнула Наташа.

— Хорошо, тогда мы будем с тобой дружить! — просияла Ира, обменявшись с Таней неприятными заговорщическими взглядами.

Доставать что-то при них Наташе не хотелось, но без куклы они бы не ушли, а ссориться с Ирой девочка немного боялась. Она присела и вытащила из-под кровати чемодан, тот, что поменьше. В него она сложила свои игрушки, еще когда Ира начала без спроса заходить к ней и брать их. Постаравшись открыть щелку как можно меньше, Наташа выудила оттуда Барби и неуверенно протянула Ире.

— Спасибо! А как ее зовут? — тут же спрыгнула с кровати та.

— Вероника.

— А у меня она будет Розой, — тут же решила Ира. — Если что, мы у Тани, — бросила она, вместе с подругой выходя из комнаты.

Зная, что Наташа не пойдет в любом случае…

То, что Ира не вернула в тот день куклу, Наташу не удивило. Она знала это уже тогда, утром, и ей было обидно, что теперь даже не к кому подойти и попросить назад свою вещь. Мама всегда учила не только спрашивать, но и быть вежливой и благодарной. Но Ира не говорила ни «спасибо», ни «пожалуйста». У нее на все были отговорки вроде «мы же с тобой сестры». А тете Зое Наташа говорить пока не хотела.

Когда вечером Ира таскала Барби с собой по всему дому, Наташа попыталась попросить ее назад при бабушке. На беду, и дядя Олег слышал это.

— Поиграет и вернет, — угрюмо отрезал он, пока дочь сидела и причесывала куклу с видом полноправной хозяйки, уверенная в себе. — Вы в одном доме живете, она ж ее не спрячет. Жадность-то — черта плохая.

Бабушка попыталась объяснить Наташе, что Ира и правда вернет, но та не верила. И не зря.

Надежда, что тетя Зоя все же заметит у Иры Наташины игрушки и поговорит с ней, тоже не оправдалась. Ира ничуть не стеснялась брать и не считала, что надо это скрывать. В другой раз Ира попросила все платья, а то Розе было холодно в ее самодельных, бумажных. Она даже принесла их на обмен. Наташа, стиснув зубы, согласилась. Когда Ира стала просить и карандаши, она сказала, что у нее нет.

— Врешь, я видела, — перешла в наступление Ира. — Я же не насовсем заберу!

— Я сама хочу рисовать.

— Пошли со мной к Тане, порисуем, — нашлась Ира.

Наташа снова уступила. Потом выяснилось, что Ира карандаши благополучно забыла там.

* * *

Зимы в здешних местах бывали суровыми, но красивыми. Шло время, и через два-три месяца Наташа совсем привыкла к тому, что надо, совсем не как в городской квартире, умываться и чистить зубы отнюдь не теплой водой, а мыться даже зимой в небольшой баньке за домом, где после дяди Олега и тети Зои было невыносимо душно, и они с бабушкой ходили позже, почти ночью.

— Ничего, зато закаленная станешь, болеть никогда не будешь, — улыбалась бабушка. — В бане дух целебный.

Наташе хотелось стать такой. Закаленной, сильной, многое повидавшей. Мало кто в городе бывал в таких местах, где прямо за калиткой начинался густой таежный лес. Мало кто видел такие высокие сосны, дышал таким чистым воздухом. По вечерам, включая ночник и выглядывая в окно, Наташа думала, что сейчас дом их похож на сказочную избу с открытки, какая была у нее и давно потерялась где-то. Невысокая, с горящими окнами, она была окружена на открытке таким же лесом, а на небе светила луна. Будь все иначе, будь с ней мама и папа — и нечего больше не нужно было бы, не хотелось бы в город, суету и многолюдность которого нахваливала бабушка, не нужна была новая школа. Наташа легко согласилась бы жить здесь, ведь и отсюда можно было поехать на море, лечь на берегу и слушать волны.

Дни тут тянулись медленно, но бабушке все же удавалось занять Наташу чем-то всегда новым. Зимой занятий стало еще больше. То она учила ее, как правильно растопить печь, чтобы дым не пошел в дом, то доставала старые лыжи. В лес ходить Наташе было и интересно, и до приятного боязно. Иногда бабушка звала посмотреть на цыпляток, которые вывелись у нескольких кругленьких пестрых курочек и теперь сидели на сене вокруг матерей, как цветы одуванчиков на клумбе. Все это было новым для Наташи, захватывало, и отвлекало от плохих мыслей. О том, как долго еще не приедет мама и как вернуть свои вещи, которые Ира забирала почти без спроса, и почему в этом доме на нее смотрят так, будто она чем-то провинилась, или обидела кого-то.

— Жадные больно, — ворчала бабушка, когда Наташа спрашивала, на что сердятся дядя Олег и тетя Зоя. — Привыкли всю жизнь одни на мне сидеть, на готовеньком. Не думают, что вот мать помрет — и ни с чем останутся, ни тут не обойтись, ни уехать. Давно бы уж в городе не хуже мамы твоей устроился, вот и завидует, а Зоя она слабая. Не то что Марина… — Откладывая работу, бабушка внимательно смотрела на Наташу и вздыхала. — Вот и тебе бы пойти в Марину. Она сильная. Она как пошла, так и напролом, никого не слушала, счастье-то встретить только раз в жизни дано. Вот она и встретила. Да только видишь как… — качала она головой. — Ох учудил твой папа… Вот удивил-то нас, так удивил…

Наташа понимала, что удивил — какое-то странное слово здесь, в этой речи, но что-то подсказывало, что смысл его она понимает. Ей трудно было сказать, что сама она чувствовала, думая о папе. Тот, что лежал в ящике, с лицом белее бумаги и страшными вздутыми губами, — тот был не папа. Папа остался в другом времени, вспоминать которое не было страшно, не было больно. Только тоскливо, когда вставала перед глазами его улыбка и звучал его голос, такой родной, такой любимый папин голос… Натаха — это он звал ее так, а потом переняла и мама. Каждая папина шутка вспоминалась теперь ей удивительно точно, а шутить он любил. А мама любила смеяться, обмениваясь с девочкой взглядами, и Наташа тоже заливалась смехом, не понимая порой даже смысла, ведь маленькая еще, но радуясь маминой улыбке.

Наташа чувствовала, что на самом деле становится сильнее. За эту зиму она не заболела ни разу. Она училась понемногу становиться невидимой. Жить своей жизнью и не пересекаться с теми, кому была безразлична. Мало кто из ее новой семьи знал, насколько сильно она мечтала дождаться маму… и чтобы жизнь стала новой. Но теперь Наташа понимала — за все, чего хотим добиться, нужно было платить. Своим упорством, терпением. Сильными людьми, какой бабушка называла маму, не становились просто так. Жизнь испытывала, никто не мог быть просто счастлив. Каждый день Наташа давала себе обещание, что сегодня не даст никому повода поднять на нее руку, оскорбить ее и попрекнуть чем-то. Порой получалось, порой нет.

Шло время, и она менялась. Менялась даже внешне. Не было больше той наивной, робкой девочки, которую привезла сюда Марина, с глазками-бусинками, блестящими изнутри. Этот внутренний свет не гас, но подогревали его все новые чувства. И каждый день, каждое событие учило сохранять его на чем-то новом, своем…

* * *

У Найды на самом деле появились щенки.

— С пузом, что ли? — еще зимой обратил внимание дядя Олег, проходя раз по двору. — Ну точно. — Он остановился, пока собака, не зная, чего ждать, начинала юлить на безопасном от него расстоянии. — Ну точно, с пузом…

Мало тебе их было, ну погоди у меня, — бросил он, но тогда ничего не сделал.

А по весне родились они. Три крохотных щеночка, еще некрасивых и почти голеньких, лежа ли рядом с Найдой в будке, и Наташа смотрела, как они посасывают молоко из вытянутых сосков, пока гордая мать полизывает им бока. Девочка не понимала, почему дядя так злится на Найду. Сама она ничего плохого в щенках не видела, наоборот, если Найда порой на самом деле охраняла амбар от лис, пробиравшихся за курами в дыры в заборе, то насколько безопасно будет, когда вырастут еще три собаки. Она уже мечтала, что заберет одного щенка с собой, когда приедет мама. Правда, решить какого, наверное, будет нелегко.

— Баб Поль, а щеночков в городе продать можно? — нашла выход девочка, когда на второй день бабушка вместе с ней выносила Найде намешанную для нее на мясном бульоне кашу.

— Да кто ж их купит, они ж беспородные, — вздохнула бабушка. — Да и знаешь, тут в будке холодно, щенки-то иной раз не выживают, — осторожно добавила она.

— Их надо в дом взять, — без надежды, но испугавшись за щенков сказала Наташа.

— В дом нельзя…

Девочка принесла щенкам из дома все тряпки, которыми заворачивала кровать и стулья в своем кукольном домике. Найда всеми силами показывала свою благодарность, лизала ей руки и тыкалась мокрым носом в колени, когда Наташа сворачивала им с щенками гнездышко в конуре. Вечером, ложась спать, Наташа слышала, как бабушка говорит с дядей Олегом.

— Давай только не при ребенке… — Голос бабушки был тихим и тревожным. — Что тебе, времени нет другого. Вон с утра встанешь, и тихо.

— Встану, — недовольно и мрачно откликался тот. — Нашла нежную, пора привыкать, давно уж живет.

— Незачем ей привыкать. — В голосе бабушки появлялись порой решительные нотки, против которых не мог ничего сказать даже дядя Олег. — Уедет отсюда — и слава богу, и скорее бы. Нечего ей на вас смотреть.

Дядя Олег еще ворчал что-то, когда Наташу сморил сон.

Наутро девочка первым делом побежала проверить щенков. Лед покрывал корочкой лужи, оставшиеся от начавшего уже таять снега. Найда бегала по двору, какая-то потерянная, и, завидев Наташу, натянула цепь и стала рваться навстречу, жалобно повизгивая и виляя хвостом. Наташа погладила ее и вместе с ней, путающейся между ног, пошла к будке.

Там было пусто…

Не понимая, что произошло и где щенки, Наташа, испугавшись, что они могли вылезти и замерзнуть, начала обыскивать будку и все вокруг нее. Найда бегала следом, повизгивая, словно спрашивая: нет, не нашла, и тут не видно? Наташа, не увидев щенков рядом с будкой, стала искать везде. Она боялась, что Найда могла отлучиться и щенков утащила лиса. Отомстила за то, что собака не пускала ее в амбар, в курятник.

За домом дядя Олег копал что-то в мерзлой земле, которую едва тронула оттепель. Наташа забежала и туда и наткнулась на него. Говорить с ним ей никогда не хотелось, и она молча смотрела под сваленными у забора досками и возле старой бани, пока он, усмехаясь, наблюдал за ней.

— Чего потеряла? — наконец усмехнулся дядя Олег, опершись о лопату и вгоняя ее в землю в стороне от вырытой неглубокой ямы.

— Щенки, — хмуро ответила Наташа, с недоверием глядя на него, отгибая полиэтилен, которым накрывали доски.

— Уплыли твои щенки.

Наташа не придала значения, подумав, что это очередная жестокая шутка. Многие вещи он говорил просто так. Непонятные и грубые слова перестали задевать ее, она теперь просто не слушала. Она уже обежала скользкий задний двор и хотела вернуться к Найде, чтоб снова поискать там, когда услышала плеск. Дядя Олег сливал воду из большого ведра в яму. В потоке что-то промелькнуло… У Наташи чуть не остановилось сердце. Девочка на неожиданно ставших ватными ногах подошла ближе, успев заметить второе такое же, слитое в яму, существо. Дядя Олег отставил ведро, и Наташа увидела в черноватой жиже внизу мордочку щенка. Дядя Олег одним движением сгреб половину земли с горки рядом с ямой и засыпал прямо туда, так что от мордочки оставался виден теперь только носик…

Ошеломленная Наташа стояла и смотрела во все глаза. Она хотела остановить его, что-то закричать, вытащить их, но понимала — поздно.

— Уплыли, — крякнул мужчина с недоброй улыбкой и глянул в ее распахнутые глаза. — Чего встала? Нету щенков, все.

— Ты убил, — прошептала Наташа, и, почувствовав, как вскипает злость, неожиданно для себя выкрикнула: — Ты!

— Ты мне потыкай, сопля! — прикрикнул дядя, мгновенно сменив усмешку на гримасу ярости, зачерпнул лопатой земли и кинув прямо в нее, попав в лицо и на шею. — Пошла, хабалка, а то так взгрею!

Наташа отшатнулась, пытаясь быстрее стереть грязь, и бросилась назад. У порога ее встречала бабушка, тут же попытавшаяся поймать девочку и испуганно спрашивающая, что стряслось. Но Наташа, пробежав мимо, бросилась к Найде. Сжавшись в комок возле будки, девочка сидела и плакала, слушая, как кричат за домом дядя Олег и бабушка. Собака, юля рядом, неистово вылизывала ей лицо, словно Наташа была ее найденным щенком.

— Еще раз мне тявкнет — голову оторву! — дядя Олег с лопатой показался из-за дома.

— Я же тебя просила, ну сделал бы без нее! Что ж ты за ирод! — восклицала бабушка, уже спеша к девочке. — Наташенька, иди скорей сюда, не надо, она же грязная!

Неожиданно Найда, до этого лизавшая Наташу, ощетинилась и встала между ней и взрослыми. Бабушка остановилась.

— Вот две и есть, на пару, — огрызнулся дядя Олег. — А ты смотри, шкура, на меня зарычишь — саму утоплю, — пригрозил он Найде, но воевать с ней не пошел, уйдя с лопатой шуметь в сарай.

— Что она тебе, собака? — рассердилась бабушка.

— Она хуже собаки, — послышалось оттуда. — Нашла себе наконец место, вторая Найда…

С порога за всем этим уже некоторое время наблюдала Ира, качаясь на перилах.

— Найда номер два! — подхватила она.

— Наташенька, — снова попыталась подойти бабушка, но Наташа продолжала сидеть, обняв снова начавшую ее лизать Найду.

В дом она вернулась, только когда замерзла во дворе. Ни ужинать, ни говорить с бабушкой Наташа не хотела. Теперь она знала, что в этой семье есть человек, способный убивать.

Прежде Наташа никогда не думала о смерти так. Даже когда умер папа, она знала, что никто не виноват и это большое горе. Перетерпеть, пережить его вместе им предстояло с мамой. Сейчас же она видела, что не всегда смерть бывает случайной. Человеческая жестокость так поразила Наташу, что она пообещала себе запомнить этот день. Возможно, ей не хотелось держать его в памяти как стимул хранить обиду и зло. Но того, что сделал дядя, она простить не смогла бы никому и никогда. И теперь понимала — есть в жизни то, чего не прощают.

* * *

Найда грустила долго. Она перестала есть, бока у нее ввалились, она уже не вскакивала навстречу всем, кто подходил, а только вяло виляла хвостом. Даже дяде Олегу, от чего в Наташе каждый раз вскипала злость. Он убил ее щенков, а Найда ему до сих пор радуется…

Саму же Наташу и Ира, и порой дядя Олег стали порой называть второй Найдой: Ира когда хотела повеселиться, а дядя — пренебрежительно, в разговоре о том, насколько надоел ему этот «прикормыш».

— Говорила на полгода, да что-то, судя по разговорам, так и оставит ее нам, — скрежетал он, сидя за столом, пока бабушка собирала посуду.

— А ты представь, как ей тяжело: новый город, новая работа, — пыталась усмирить его ворчание баба Поля. — Ты вон и на одной-то еле…

От его взгляда она замолкла и поспешила к умывальнику.

— Поди-ка помоги бабке. — Дядя Олег рукой за спинку качнул Наташин стул, и девочку слегка подбросило. — Чай кормим тебя, хоть бы помогала чем.

— Я сама управляюсь, — твердо и с нотой недовольства, явно наигранного, чтоб сделать вид, что Наташа только помешает, ответила бабушка.

— Иди, иди, — с угрозой повторил дядя. — Пускай привыкает, хоть толк от нее будет.

— То-то от твоих толк, — вздохнула бабушка, передавая Наташе полотенце, вытирать посуду.

— Не надо бы, она безрукая, яйца вон побила, и посуду перебьет, — услышала Наташа голос тети Зои.

Ей стало так обидно, что полотенце она сжала в кулачках.

— Ничего не безрукая. — На голову легла ладонь бабушки, и Наташа почувствовала себя чуть легче.

Уверенно взяв полотенце, девочка принялась за работу.

Ира все чаще заходила к ней и просила то то, то это. Наташа наконец сказала бабушке, и та, видимо, запретила Ире. Но неизвестно, что было лучше: уже через какое-то время тетя Зоя, злая, зашла к Наташе.

— Ты что думаешь, у нас тут воруют? — с вызовом спросила она.

Наташа мигом поняла, в чем дело.

— Я только карандаши просила вернуть, — обиженно ответила она.

— Никто твои сраные карандаши не съест. — Она впервые видела тетю Зою такой рассерженной. — Мне сейчас мать высказывала, а вон Ирка говорит — ты вещи свои в чемодан запираешь и под кровать прячешь! Уже уезжать собралась? Скатертью дорога, только вот воров у нас тут нет и запирать не от кого, уяснила?

Наташа, потерявшись в обвинениях, испуганно закивала. Уже вечером пришлось «дать порисовать» Ире все раскраски.

Маме теперь звонили редко — договаривались заранее, так как звонили каким-то соседям, в маминой комнатушке телефона не было.

— На завод устроилась, платят хорошо, но пока только кредит осилила, — слышала Наташа из трубки, прильнув к ней ухом, пока с мамой говорила бабушка. — Подруга подыскала комнату, но с квартирой пока никак, придется еще ждать. Думаю, через несколько месяцев, вот как раз отложу и буду искать уже нам с Натахой. Вы там как? Не болеет она?

Наташа думала, что сейчас-то бабушка скажет и про игрушки, и про подзатыльники, и про щенков и дядю Олега. Мама узнает, и что-то изменится. Но бабушка неожиданно для нее только заулыбалась:

— Да все хорошо, здорова, на воздухе-то щечки порозовели, вон недавно к роднику с ней ходили! Живем помаленьку.

— Дай мне ее.

Наташа в смятении приняла от бабушки трубку.

— Натаха, ты как? — Мамин голос звучал так же бодро, как и всегда. — Соскучилась, солнце мое?

Наташа закивала, но потом поняла, что мама не видит, и ответила:

— Да.

— Ничего, еще немножко потерпи, скоро с тобой уедем. Я вам фотографии прислала, письмо должно дойти за недельку-две.

Наташа тоже не решилась рассказать что-то плохое маме. А по дороге назад захныкала.

— Ты чего? — переполошилась бабушка. — Вернется скоро мама, говорит накопит денежек — и сразу приедет, зато представь, квартира новая, с ванной, поди, соскучилась по ванной-то? Ты погоди, вон и письмо дойдет, мама говорит завод свой сфотографировала, посмотрим, где мама работает.

Она так и не поняла, почему Наташа плачет.

По выходным дядя Олег иногда брал дочерей в город. Тетя Зоя почти никуда не ездила, она или вязала, или читала, порой прося что-нибудь привезти и потом рассматривая обложки новых книг и журналов. Что именно читать ей было все равно.

— Что-нибудь интересное, — говорила она, поглядывая, как Ира бодро обувается и подпрыгивает.

— И соли купи, и масло еще кончилось, сейчас допишу… — Бабушка в который раз отбирала назад список и выводила мелким почерком новые наименования.

Что купить Наташе — никто не спрашивал, но бабушка всегда вписывала в покупки сладости, которыми тайком баловала Наташу больше, чем Иру и Олю. Однажды вписала и карандаши.

— Может, привезет, — вздохнула она, сказав об этом Наташе. — А то и сама поеду и куплю.

Но она уезжала очень редко. А дядя Олег карандашей не привез.

— Тебе надо — ты и езжай, — бросил он матери. — Мне только и не хватало, еще подарки ей дарить, и так съедает за двоих.

— Так у Иры же ее карандаши, что тебе, жалко? — поражалась бабушка.

— Пусть у Иры и попросит.

Но Ира всегда отвечала, что все вещи у Тани дома. Ко взрослым Наташа уже не обращалась.

— Да что же это такое! — возмутилась тетя Зоя, когда она раз спросила, не вернет ли Ира карандаши, если наигралась. — Носится со своими карандашами как с писаной торбой, всех уже на уши подняла! То вещи прячет, то детей в воровстве обвиняет!

— Я не обвиняла, я спросила, если она поиграла… — попыталась объяснить Наташа.

— Вот у нее и спроси, никто силой твои карандаши не отбирал, сами и решайте, — закончила разговор тетя Зоя.

Как-то Наташа заметила, как Ира рисует, сидя в их с Олей комнате. Подходить было боязно, но она все же решилась. Осторожно зашла и, встав перед Ирой, попросила:

— Отдай мои карандаши, пожалуйста.

— Это мои карандаши, — невозмутимо ответила Ира.

Наташа, не веря своим ушам, смотрела на нее. Ира немного докрасила в ее раскраске, а потом с вызовом подняла голову:

— Мои, поняла? Вот, смотри! — Она ткнула Наташе в нос через стол карандаш.

Наташа, вздрогнув, посмотрела на карандаш. И правда, это был не ее. Ее были круглыми и уже коротенькими, а этот — длинный, ребристый и совсем новый.

— Мне папа купил. — Ира кинула карандаш в россыпь таких же и вскинула брови, как бы спрашивая — что еще надо?

— А где мои?.. — совсем растерялась Наташа.

— Откуда я знаю, куда ты их дела. Может, Тане отдала?

— Нет…

— А ты у нее поищи, мы вот с ней всегда вещами меняемся, мы же настоящие подруги. — Последние слова Ира сказала, с таким презрением глянув на Наташу, что та уже не знала, что ответить.

Молча развернувшись, она шагнула из комнаты.

— А вообще, мама говорит, что ты приживалка, — прилетело ей вслед. — И ничем мы тебе не обязаны. Тебя твоя мама на нас скинула и уехала, а нам теперь расхлебывай.

Взрослые слова звучали из детских уст так страшно, так злобно, что Наташе снова стало не по себе. Она не знала, что такое приживалка, но уже могла догадаться. Больше она про карандаши ни с кем не говорила.

С Ирой Наташа старалась вообще больше не разговаривать, но порой та сама начинала разговор. Особенно когда приходила подруга.

— Ничего не теряла больше? — словно издеваясь, спрашивали девочки, а Наташа при виде них старалась как можно скорее убежать к себе.

Прятать игрушки она теперь боялась — не хотела, чтоб думали, что она подозревает кого-то в доме в воровстве.

* * *

Почти год жила Наташа в доме бабушки, и с каждым днем все больше понимала — она в нем чужая и, как бы ни защищала ее баба Поля, никто здесь с ее присутствием не смирится.

Бывали времена, когда ей становилось страшно от одиночества, и она с ужасом думала — а что, если то, о чем говорят дядя Олег и тетя Зоя, правда? Если мама не приедет, не вернется, забудет о ней?

— Глупости не мелите, — одергивала их в такие моменты бабушка. — Для кого Марине жить-то, если не для нее? Думаете легко матери ребенка одного оставить с чужими, по сути, людьми? — Потом смотрела на них и вздыхала: — Хотя, вам-то и не понять.

Дядя Олег потерял работу — водителей грузовиков сократили, взяв для перевозок объемные фуры. Теперь бабушкиной пенсии и его пособия по безработице едва хватало. Все чаще Наташа замечала, что ей и бабушке достается за столом куда меньше того, что ест семья. Бабушка на себе экономила всегда, а Наташу «баловать» запретил дядя. Девочка старалась как можно скорее выпить после ужина пустой чай, не решаясь даже сахара попросить. Бабушка вступалась редко, каждый разговор заканчивался громкой руганью дяди Олега, который много раз даже замахивался на мать. Однажды, когда он схватил ее за руку, Наташа, не подумав, вскочила, попытавшись оттолкнуть его. Она так испугалась, что сейчас он ударит бабушку, что за себя испугаться не успела. Дядя, рассвирепев, схватил ее и, зажав ей голову ногами, так отлупил, что потом было больно сесть. Все чаще бабушка оказывалась занята, и Наташа оставалась предоставлена сама себе. Дядя Олег, сам просиживая в доме, срывался на нее при каждом удобном случае. Что не при деле, путается под ногами и вообще раздражает. Он стал с потерей работы злее обычного, и от его скуки доставалось всем.

Наташа не понимала, почему с каждым днем становится все хуже и в чем обвиняют маму. В том, что им не хватало денег и не было бабушки с пенсией и потому маме пришлось уехать работать? Или что Наташа не могла работать, как бабушка и тетя Зоя? Она старалась, начала мыть посуду, ходила с бабушкой и на огород, и кормить забавных пестрых курочек и вытаскивать из их гнездышек яйца до того, как те станут цыплятами. И немного подметала, хотя все равно порой забывала вымести под столом, и тетя Зоя, зло хватая веник, принималась с остервенением заканчивать ее работу.

Когда бабушка собиралась до почты или магазина, Наташа иногда ходила с ней. И тогда бабушка покупала ей что-то тайком с уговором, что по дороге сядут в стороне от дороги и передохнут, устроят привал, подкрепившись сладостями или мороженым. Себе бабушка для вида доставала кусковой сахар, говоря, что не любит шоколад, потому что Наташа то и дело норовила поделиться с ней и упрашивала, пока она не соглашалась.

Дома все возвращалась на круги своя. Наташа сидела и смотрела, как Ира разворачивает пакет с гостинцами. Уже привыкнув ничего не получать, она просто безрадостно наблюдала, как в руках Иры мелькают обертки конфет. Однажды Ира, словно бы предлагая ей, протянула пакетик леденцов.

— Хочешь? — с хитрой улыбкой спросила она.

Наташа, не зная, обманет или правда можно взять, не сразу кивнула.

— Бери. — Ира потрясла пакетиком.

Наташа протянула руку — и Ира тут же отдернула ее, вскочив и подняв пакетик над головой.

— Служи, Найда! — засмеялась она. — Служи! Наташа подпрыгивала, пытаясь достать, но Ира со смехом уворачивалась. Оля сидела за столом и угрюмо и словно обиженно смотрела на игру сестры. Наташе наконец удалось схватить ее за руку и, изловчившись, вытащить один леденец.

— Э-эй! — спохватилась Ира, когда она бросилась бежать.

В руке была добыча, и Наташа не хотела ее отдавать. Как ловко она вытащила, Ира думала не достанет — так нет, получай! Забившись в амбаре в угол, девочка сидела и смаковала во рту сладость.

Уже перед ужином ее стал пробирать страх. Ира пока никому не рассказала, иначе к Наташе уже пришла бы тетя Зоя с обвинениями, в этом девочка была уверена. Неужели она победила, неужели и правда проучила ее? Дала понять, что не даст себя обмануть. Хотелось верить, что да.

Но Наташу ждало разочарование. К столу ее не пустили. Тетя Оля сама положила ей картошки в глубокую миску и, всучив, отправила в комнату со словами:

— Если ты уже внаглую воровать стала, к себе отправляйся. Наверное, потому-то вещи и прятала, что сама такая.

Наташа ошеломленно вернулась в комнату, начав через силу есть. Вот как Ира представила всем их игру. Решив больше ничего никогда не брать, даже если предложат, Наташа скомкала и выбросила из окна фантик от леденца.

Найдой теперь называли ее не только Ира и дядя Олег. Младшая Оля завела привычку, завидев Наташу, повторять:

— Найда, служи, служи.

Тетя Зоя вообще никак не называла, говоря «эй» или «вон она». Поначалу бабушка одергивала их, но в последнее время ей становилось все труднее. Она уставала. Хоть внешне тетя Зоя и была вроде похожа на хозяйку, но суета ее была часто бесполезной, словно для вида или просто чтоб чем-то занять себя. Баба Поля же если уж делала, то делала как следует. В магазин все чаще ходила она — дядя Олег перестал интересоваться, чего в доме не хватает. Тетя Зоя вычитала в каком-то своем журнале про апатию, которая появляется у безработных.

— Кто ж ему мешает работу найти, — сердито говорила бабушка.

— Вот по осени сторожем в школу пойдет, — откликалась та.

— Что там сторожить, в нашей школе? Там даже стекол целых на счет, остальные лентой переклеены.

— Вот и пойдет сторожить, чтобы остальное не перебили.

Пойдя раз звонить маме, баба Поля с Наташей услышали в трубке незнакомый голос.

— Полина Степановна? Это Оксана, соседка Марины. Вы не волнуйтесь, ее сейчас нет дома, и она просила с вами поговорить. Марина в больнице, у нее воспаление легких.

Оказалось, что еще с весны на заводе прорвало трубу отопления, и женщины сами убирали воду на холоде, после чего Марина слегла. Через какое-то время симптомы ушли, но удушающий кашель остался надолго. А недавно вновь было ухудшение, после чего подруга настояла на больничном и обследовании. Вот тогда и выяснилось — недолеченная пневмония. Все это рассказывала со слов маминой соседки Наташе бабушка, и по тому, какой серьезной она была и как молчала потом по пути домой, Наташа поняла — болезнь серьезная.

* * *

— Не хотят работать, так всю скотину сгубить готовы. — Бабушка, собирая сено в более высокую горку, стояла в амбаре, пока дядя Олег, опершись о дверной косяк, точил топор каким-то странным предметом, похожим на тот камешек, каким обычно точат ножи.

С утра дядя спросил у матери, не пустить ли им на мясо одну из двух коз. Коров в семье давно не держали, с ними было хлопотнее, а коз и пастись выводить было легче, и польза та же, а случись что — не так жалко. Видимо, к такой логике подошел и дядя Олег, не имея больше возможности как следует обеспечивать семью.

— Козу не дам, — отрезала бабушка. — Чего не хватает-то? Моих денег стало мало, едите не досыта? Давно бы уж нашел где заработать, а то только куски считаете, в рот нам смотрите.

Наташа, понимая, о чем говорят, стояла в сторонке и подгребала ногой к козьим мордам сухое сено, которое они вяло жевали. Дядя недобрым взглядом следил, как медленно бабушка работает вилами.

— Тебе что, жалко ее будет, мать? — буркнул он. — Вон выродит тебе еще одного.

— Ага, а ты и того зарежешь, вон год назад не дал ему и на ногах постоять, мяса ему молодого подавай. Сходил бы сам на рынок, вон мужики ходят, грузят, а потом за работу получают.

— Злая ты стала, — буркнул дядя, не то всерь ез, не то со своим странным недобрым юмором.

— Уж какая есть.

Наташе стало как-то не по себе от мысли, что мясо, которое они едят, когда-то вот так же было козочкой, которая сейчас жевала сено возле нее. Девочка весь день думала об этом, а потом спросила бабушку:

— Баб Поль, а дядя Олег правда козочку убьет?

— Если не будет нам денежек хватать, то, может быть, и придется, — вздохнула бабушка. — Ты не думай про козочек, вон каждый раз готовим, откуда ж, думаешь, берется-то все? Все, милая моя, выращивают специально, ничего просто так готовым природа не дает.

Наташа, засыпая, думала, что, если вот так же, как щенков Найды, приходится убивать все, что едят люди, выходит, и она тоже помогает всему этому. Раньше она не задумывалась, потому что не видела вживую, как это делают. Не при ней дядя убивал кур, и хотя порой Наташа видела, как бабушка ощипывает их, не могла представить себе, как свернуть шею еще живой курочке.

Через несколько дней бабушка все же уступила.

Уговаривать дядю пойти и заработать было тяжелее, чем сдаться. Оля интереса к убийству козочки не проявляла, Ира просилась посмотреть, а вот Наташа побаивалась. А вдруг животное начнет кричать, вдруг ему будет больно, а она услышит.

— Он ее быстро, раз — и все, — успокаивала бабушка, если вообще тут можно было успокоить.

Наташа закрылась в назначенный час в комнате и не выходила, пока все не было кончено. Хотя теперь кормили ее не тем же, чем девочек, она пообещала себе, что не станет есть мяса убитой козочки, даже если дадут.

Найда во дворе вела себя спокойно и словно и не была встревожена, из чего Наташа сделала вывод, что, наверное, она ничего и не слышала. Значит, коза и правда умерла тихо, и ей не было больно.

— Опять уселась, — вздохнула тетя Зоя, когда увидела девочку возле собачьей будки.

Она все время говорила, что от собаки в доме слишком много грязи и приносит ее Наташа. Наташе было теперь все равно, что о ней думают и что говорят, она садилась на дощечку и начинала гладить Найду. Та заметно похудела, со времени когда утопили последних щенков сильно сдала. То ли болела, то ли просто тосковала, то ли, как раз сказала бабушка, «устала жить». Наташе это не понравилось. Девочка пыталась развеселить Найду и постоянно ходила к ней и что-то ей говорила. Собака словно понимала и каждый раз виляла хвостом, когда Наташа переводила на нее взгляд и улыбалась. Конечно, понимала интонацию, не больше, но Наташе приятно было думать, что Найда понимает ее язык, просто не может ответить.

Посидев немного с ней, Наташа хотела уже было пойти в дом, когда увидела, что дверь амбара приоткрыта. Девочка осторожно приблизилась. Никакой страх не мог затмить интереса к тому, что произошло тут недавно. Все-таки убили ли козочку или, может, передумали?

Приоткрыв двери, Наташа на мгновение замерла. Она увидела дядю, сидящего на корточках рядом с тушей, с которой уже была содрана и кожа. Сейчас дядя разрезал мясо, откладывая в чистый таз, а над тушей на куске полиэтилена склонилась Ира. Наташа завороженно смотрела на происходящее. Ее это не пугало, словно девочка часто видела подобные картины. Наоборот, что-то странное, что-то даже зачаровывающее было во всем этом. Наташа некоторое время постояла и посмотрела, а потом так же тихонько вышла.

Для нее неожиданной новостью было то, что она не боялась вида убитого животного. Она ожидала от себя чего угодно, что будет плакать, как над щенками, что испугается крови, но только не спокойного наблюдения. В тот вечер она снова засыпала с трудом, хотя казалось бы — все разрешилось и никаких страхов больше быть не могло. То ли так поразило Наташу то, что она смотрела на козочку, как Ира, с интересом, то ли сам факт — снова смерть на ее глазах, а ей это почти безразлично. Хотелось верить, что все это значит, что она становится сильнее не только физически, привыкая к суровым условиям и погоде здешних мест, но и в душе. Но терять способность плакать над щенками ей не хотелось.

Как раньше и решила, от мяса Наташа отказалась.

— Издевается, что ли? — вздыхала тетя Зоя. — То все мать плачет, что не досыта ее кормим и голодает, а то вдруг борьбу за права животных начала, опомнилась.

Бабушка ничего не возражала и Наташу не уговаривала.

На другой день, когда Наташа одна пошла в амбар, там оказалась Ира. Она стояла возле оставленной в стороне козьей головы — видимо, «никак не могла успокоиться», как говорила бабушка, когда Ира еще спрашивала отца, точно ли убьют козу. Ира не нравилась Наташе своей жестокой бездумностью. Казалось, она готова сделать все что угодно от скуки, совсем не понимая, причиняет ли она этим кому-то боль.

— Найда-трусиха, — пропела Ира, заметив Наташу, и стала прогуливаться по амбару, рассматривая курочек, — ее обычное занятие, когда становилось скучно, ходить и просто искать, на что посмотреть и что интересного найти в привычных вещах.

Наташа ссыпала зерно в лотки, откуда куры клевали, и старалась не слушать, как Ира подбирает какие-то рифмы к ее кличке.

— А ты спряталась, испугалась? — неожиданно повернулась к ней Ира.

Вот оно что. Видимо, с козой она все-таки решила ее достать, и тему эту не отпускать, пока не добьется чего-то обидного для Наташи.

— А что тут смотреть, — тихо откликнулась та.

— Трусиха!

Наташа решила не отвечать. Тогда Ира, подпрыгнув как мячик к голове козы, лежавшей на свернутом полиэтилене на скамейке, на которую обычно садилась бабушка, пока доила, изловчилась и ногой пнула ее прямо к Наташе. Голова прокатилась и ударилась о галоши девочки — Ирины старые, которые бабушка нашла ей в кладовке, чтоб ходить по дождю и утром по росе.

К удивлению Иры, Наташа не закричала, не подняла панику. Такая робкая среди людей, она словно не испугалась страшной морды убитого животного, как испугалась бы, если б ее обступили и стали над ней смеяться Ира и Таня. В нерешительности замерев, Ира наблюдала, как Наташа переводит взгляд на козью голову. Наташе и правда не было страшно. Она наклонилась и подняла ее.

— Ты чего? Фу! — взвизгнула Ира. Наташа обернулась и вдруг шагнула к ней.

Ира попятилась.

— Положи эту мерзость! — крикнула она.

— Я и кладу.

Наташа спокойно прошла и установила голову там, откуда ее спихнула Ира. А потом молча вышла. Ни противно, ни гадко ей не было. Она не понимала, как Ира могла за столько лет ни разу не держать в руках головы убитого животного, если здесь они умирали на каждом шагу. Для Наташи даже не важно было, что ей удалось на какой-то миг напугать ее. Девочка начинала замечать, что чувства ее постепенно становятся другими. Страх все чаще бывал инстинктивным, неосознанным. Животным, не поддающимся логике, когда она заранее чувствовала, в какой момент на нее закричат, угадывала уже по мимике, жестам. В то же время бояться пустого дома с его шумами и скрежетом половиц она совсем перестала. Как и этой козы. Куда страшнее было, когда дядя, начиная наступать на нее, шипел сквозь зубы…

Про случай с головой Ира никому не рассказала. И Наташа не понимала, почему. Она не подумала, что Ире могло быть стыдно испугаться ее, Найду.

На двор медленно собирались осенние облака, с каждым днем все больше. Ночи становились длиннее, и дни терялись в них, становясь едва заметными за стеной дождя. В этом году ливни обступили поселок и шли не переставая около месяца. Весь двор был залит тягучей грязью, и бабушка в высоких резиновых сапогах ходила в амбар, поскальзываясь на лужах. В одну из таких долгих дождливых ночей не стало Найды.

Наташа сама приносила ей остатки со стола и сваренную бабушкой простую кашу. В это утро она поставила миску перед будкой, попытавшись разбудить собаку, чтобы та ела, пока кашу не зальет дождем. Думала уже пропихнуть миску внутрь, но почувствовала, что голова у Найды совсем холодная. Наташа поняла сразу. Еще долго она сидела во дворе и плакала, наглаживая повернутую к выходу из будки милую морду с бородкой из шерсти. Пока не пришла бабушка и не увела девочку в дом, пообещав, что похоронят Найду с Наташей сами.

— Нашла по чему убиваться, — заметила тетя Зоя, видя, как Наташа беззвучно плачет, вздрагивая над чашкой чая.

— Да будешь тут убиваться, когда среди людей только собака и пожалеет, — тихо ответила бабушка.

От ее полушепота Зоя остановилась, глянула на Наташу и молча вышла.

Бабушка, как и обещала, закопала Найду за домом, где уже лежали ее щенки.

Ира теперь ходила в школу. Нарядная, с бантами она уехала первого сентября вместе с матерью на линейку, а вернулись обе уже расстроенные — на учебники для детей сельской школе денег не хватало и требовали с родителей. Бабушка успокоила — найдутся деньги, главное, ребенка учиться возите.

Наташа в тот день украдкой наблюдала за тем, как тетя Зоя собирает дочку, как заплетает ей косы и укладывает на голове в тугие шарики, украшая их белыми бантами, пока бабушка составляла букет для учительницы, простой, из цветов, росших на случайной клумбе в огороде. Форма в школе была не строго определенная, но обязательная по принципу «белый верх темный низ», и Ире купили белоснежную блузочку и красивую юбочку с блестящим поясом. Ира светилась от гордости, теперь она была ученицей, и, не раз прежде слыша от бабушки, что, выучившись, можно всего в жизни добиться, она наверняка с большой охотой вступала на этот путь. Стоя перед зеркалом, осматривая свою форму, она просила маму потом сфотографировать их с Таней на Танин фотоаппарат.

— Я хочу чтобы у меня была фотография в рамочке, как у Тани стоит, она в прошлом году фотографировалась, и в этом будет, сказала, что так каждое первое сентября надо, чтобы потом было что вспомнить, — щебетала Ира. — Так ее мама говорит, здорово, правда? У меня будет одиннадцать первых сентября! Надо купить рамочку. Ты мне купишь?

Наташе тоже хотелось бы на будущий год надеть такую же форму и пойти в первый класс, но только не в здешнюю школу. Девочка понимала, что Ира и Таня не дадут ей чувствовать себя свободно, разнесут по всей школе ее кличку и станут, как и дома, смеяться над ней и выставлять на смех остальным. Уже сейчас Наташа могла представить, как стоит в стороне от группы таких же нарядных девочек в бантах и с букетами, а вслед ей летит: «Найда-приживалка!», — и все смеются.

* * *

А через месяц умерла мама.

Бабушка вернулась с почты поздно, плакала. Наташе сказала не сразу, не знала как. Только на другой день собралась поговорить с девочкой.

Со смертью мамы для Наташи рухнуло все. Все надежды, все вымученное терпение. Ждать ей теперь было некого. И даже сейчас, на первой волне боли и жалости к маме, она уже думала об этом будущем. Окно впереди, куда она выпорхнула бы из этого дома, из своего прошлого, закрылось, теперь это был тупик. Этот поселок в несколько домов, этот двор, эти люди, с которыми бабушке все сложнее сладить и которые ненавидят Наташу. Она не понимала, как можно ненавидеть человека за его горе. Несколько дней она почти не говорила. Замкнулась в себе, сидела в комнате и перебирала оставшиеся у нее вещи. В светике уже села батарейка, и бабушка обещала купить новую, но это было уже неважно. Пустота внутри разрасталась и не оставляла места чувствам. Наташе и хотелось бы заплакать, но, кроме редких слезинок, не получалось даже разрыдаться и выплеснуть боль. После смерти мамы Наташа почти совсем перестала говорить. Хоть и пыталась бабушка не дать ей уйти в себя, переживаний для ребенка было слишком много.

Ехать в Томск на похороны бабушка не могла. Денег на дорогу не хватило бы, да и дядя Олег был против.

— Поедешь в такое время, — ворчал он. — Одна слякоть, и с деньгами еле устаканилось.

— Да и чем ты там поможешь, если все равно хоронить будет подруга? — кивала тетя Зоя. — Вот летом все подсохнет, теплее будет, и Наташу свою возьмешь, к матери-то…

— И то верно, — вздыхала бабушка, которой уже все равно было, лишь бы когда-то попасть на могилу дочери.

К Наташе первое время даже относиться стали по-другому. Никто не вязался, не дергал ее, когда за ужином она выронила тарелку и та разбилась вдребезги у ног девочки, никто и слова не сказал, только дядя нахмурился, но бабушка одернула его и поспешила поднимать осколки и осевшую над ними Наташу, сжавшуюся в комочек. Даже Ира со своим «Найда-Найда» не прыгала на стуле и молчала.

Маму хоронили где-то далеко, без Наташи, только бабушка обещала, что попросит у маминой подруги заказать от них красивый венок, «От мамы и дочери». Наташе уже ничего не хотелось, ей было все равно, какой венок, ведь маму она больше не увидит.

Недолго продлилось и затишье в отношении девочки. Через какое-то время ставшую совсем тихой и безответной Наташу тетя Зоя переселила в бабушкину комнату.

— Ире комната нужнее, она теперь уроки по полдня делает, с Олей только отвлекается, — аргументировала она.

Бабушкин закуток был не больше Наташиного, но вдвоем им было не тесно. Наташа и сама была не против — с бабушкой как-никак, не одна. Правда кровать теперь приходилось делить одну на двоих, вторую ставить было просто некуда.

Двоюродные сестры тоже ненадолго оставили в покое. Когда Ира уходила в школу, Оля оставалась одна и скучала. Если раньше активная сестра создавала вокруг нее приятное оживление и можно было просто наблюдать, сейчас ей становилось тоскливо, и она стала все чаще повторять поведение Иры — бегать за старшими, специально путаясь под ногами. А потом и заглянула к Наташе. Та больше ничего не прятала, почему-то уверенная, что из бабушкиной комнаты брать они не будут. Зайдя и глянув на пытающуюся связать в косичку кусочки проволоки Наташу, Оля проверила глазами всю комнату и наткнулась на ночник, лежащий на столе. Всегда угрюмая и хмурая, как бука, с круглыми щеками и короткими волосами, девочка настораживала Наташу с первых дней. Неизвестно было, как она к Наташе относится, кроме простой поддержки игр сестры. Но теперь все стало ясно — такая же.

Оля прямой наводкой направилась к ночнику. Тому, который купила когда-то Наташе мама. Уже через секунду Наташа стояла на ее пути.

— Это мое, — твердо произнесла она, наверное первый раз говоря так смело за все время пребывания в этом доме. Отдавать кому-то памятную вещь она не собиралась.

Оля невозмутимо попыталась обойти ее, но Наташа шагнула вслед за ней, придержав за плечо, не давая приблизиться. И тогда Оля вдруг сморщилась и заревела… У Наташи сердце упало. Сейчас ее обвинят в том, что что-то сделала младшей сестре. Схватив ночник, девочка кинулась из комнаты. Спрятать его, а потом уже получать крики и оплеухи от взрослых. Мамин подарок она не отдаст никому. Только выскочив во двор прямо в домашних тапочках, Наташа поняла, что Оля бежит за ней. Но не привыкшая бегать, та поскользнулась на пороге и полетела коленями прямо в лужу. Наташа даже не обернулась, теперь было все равно. Она заскочила в амбар, бросившись к наваленному у дальней стены сену, и быстро раскопала его, спрятав к самому полу и забросав снова сухой травой драгоценный ночник. Во дворе уже кто-то кричал, и Наташа, стиснув зубы, замерла. Она, как затравленный волчонок, со злостью оглянулась на двери. Бежать ей отсюда было некуда, и в любом случае придется выйти.

— А что она у тебя взяла? — обеспокоенно спрашивала тетя Зоя, стирая слезы Оле, кутая ее на пороге в детский тулупчик, ведь та тоже выскочила в чем была. — Какую игрушку? Ты не бойся, мы найдем обязательно, нашла из-за чего переживать, что ты…

Ведро, которое она несла от колодца, стояло рядом, а Оля выдавала красочную истерику, словно ее лишили самого дорогого в жизни. Едва увидев Наташу, идущую назад, тетя вскинулась и бросилась к ней:

— Все-таки воровать начала, тварь. — Ее голос и искаженное гримасой злобы лицо заставили Наташу отшатнуться, но тетя Зоя уже поймала ее за руку. — Ну я тебе покажу, ты у меня вернешь все что взяла.

— Это мое, она хотела взять мое, — попыталась защититься Наташа, упираясь, пока тетя Зоя тащила ее на порог.

— Так это она, значит, взяла?! Морда ты бесстыжая, живешь за наш счет и еще и нас обвиняешь! — Схватив ковшик для воды, она развернула Наташу к себе спиной, огрев по попе, но та тут же начала вырываться, и тетя Зоя уже не разбирала, била по спине, рукам, лицу.

Оля, перестав плакать, зачарованно смотрела, как мать лупит не отдавшую ей горящий шарик Наташу.

— Это мое! — кричала та. — Не надо!

— Ничего тут твоего нет, еще раз мои дети от тебя заплачут — вышвырну из дома к чертям, живи в будке!

Наташа, извернувшись, повисла на руке тети Зои и вдруг вцепилась в нее зубами. Та закричала, выронив ковшик и оттолкнув девочку, и Наташа кинулась в дом. И врезалась в спешившую на крик бабушку.

— Наташенька… — растерянно ахнула та, но Наташа вырвалась из ее рук и бросилась в их комнату, мигом забиваясь под кровать.

— Шавка проклятая. — Тетя Зоя, забыв про дочь на пороге, бежала следом, придерживая прокушенную до крови руку.

— Чего опять не поделили? — рассердилась Полина. — А ну погоди! Что стряслось, зачем ребенка опять тираните?

— Ребенка! Смотри! — Зоя ткнула ей в лицо укусом на руке. — Ребенок твой сделал!

— Раз сделал, значит, было за что! Зоя, а ну погоди, не тронь ее, что случилось опять?

— Игрушку у Оли украла и унесла куда-то, а потом меня укусила!

Баба Полина не дала оттолкнуть себя с пути и встала в коридоре, глядя на взлохмаченную красную невестку.

— Что-то много у них стало ее игрушек, — тихо и как-то недобро произнесла она. — Не свое ли Наташа взяла? И ты в меня рукой-то не тыкай, ты бы тоже укусила, если б тебя как собаку травили. Послушай-ка меня, — не дала она Зое ответить. — Не нужна она вам — и не троньте. Ни сердца в вас, ни жалости, только за деньги и трясетесь. Так вот учти, случится что-нибудь с Наташей, ни копейки вы у меня не получите. Уеду, уйду куда угодно, а ни пенсии моей, ни дома этого вам не видать.

Зоя стояла как вкопанная, дико глядя на бабушку. Та всегда соглашалась со всем, что они говорили, никогда не перечила, не требовала ничего. И сейчас она даже не знала, что ответить, чем напугать, как приказать.

— С ума, мать, сошла? — Злой голос дяди Олега заставил бабушку вздрогнуть, сын стоял в дверях и его до поры не было видно. — Ты смотри думай, что говоришь-то.

— А вот ты и думай, — не растерялась Полина. — Марина мне тоже дочь была, и твоих детей, случись что, хуже собаки бы не держала. А я свое слово сказала. Наташу не троньте.

Оставив их в замешательстве, бабушка вернулась к Наташе.

* * *

Однако, после того как за Наташу вступилась бабушка, лучше житье не стало. Все так же на Наташу смотрели как на врага, все так же искали повод придраться и обидеть. Теперь повод был один — им терпеть ее всю жизнь из-за ее матери. То и дело ловя на себе косые взгляды, Наташа сторонилась домашних, особенно старалась не попадаться теперь дяде Олегу. Помнила, как после случая с Олей дядя при ней сказал бабушке, что еще раз ее Найда тронет девочек — и будет жить в амбаре. Бабушке тоже становилось все тяжелее. Смерть дочери, обстановка в доме, волнение за будущее Наташи делали свое дело. За считаные недели она постарела еще больше, словно прошло несколько лет, стала чаще уставать, а отдыхать было некогда — ничего не менялась и все хозяйство было на ней одной. Тетя Зоя со своей рукой постоянно попрекала, что теперь даже простые вещи делать не может, а укус грозилась показать врачу и рассказать, как Наташа кидается на людей.

Ира и Оля, затаив обиду, раз подловили Наташу, когда она, помогая бабушке, пошла кормить кур. Взяли с собой и Таню.

— Мама говорит, что она превращается в Найду, скоро в будке станет спать и обрастет шерстью. — Ира смотрела, как Наташа, делая вид, что не замечает их, ссыпала зерно в лотки-кормушки. — А интересно посмотреть, может она уже шерстью и обросла?

— Она укусит, — буркнула Оля.

— А укусит — мы покажем маме, и ее в сумасшедший дом отправят, — уверенно произнесла Ира. — Там ей и место.

Наташа хотела было выйти, пока они не преградили дорогу, но девочки уже вошли во вкус, понимая, что жаловаться ей некому.

— Кусачая Найда, — засмеялась Ира, догоняя ее и ловя за локти сзади — сил у нее хватало. — Давайте ее разденем и посмотрим, где на ней шерсть!

Наташа испугалась и рванулась от нее, не рассчитав, споткнулась обо что-то и обе покатились на пол. Оля отбежала в сторону, Таня пока не решалась подойти. Услышав, как Ира ойкнула, Наташа испугалась, что ударила ее, но стоило попытаться обернуться и посмотреть, как Ира толкнула ее со злостью, и Наташа опрокинулась на живот. Подоспевшая Таня навалилась сверху, не давая брыкаться, и Наташу уложили на бок. Девочка в ужасе начала сучить ногами, когда поняла, что Ира пытается стащить с нее штанишки.

— Не надо!!! Пусти!

— А маму мою кусать надо было?! — со злостью пиная ее по ногам, говорила Ира, не обращая внимания на крики. — У нее, наверное, и хвост вырос, и гавкать скоро начнет!

— У меня дома фотоаппарат есть! — вспомнила Таня. — Сфотографируем хвост!

Наташа почувствовала, как и Оля наваливается сверху. Она пыхтела и вырывалась, понимая, что никто ее отсюда не услышит. От страха сил совсем не осталось, ногам стало холодно — Ира сняла-таки штанишки и разочарованно выдохнула:

— Ну вот, хвоста нет!.. Но мы все равно сфотографируем ее, голую, если еще раз укусит — в школе покажем!

Стоило Тане отпустить девочку, чтобы встать, как Наташа рванулась в сторону, перекатываясь кубарем, и вырвалась от них. Тапочки с ног давно слетели, но она босиком бросилась из амбара под хохот и улюлюканье Иры и Тани.

Забежав в дом, девочка перво-наперво спряталась за дверь. Дядя Олег сидел на кухне, когда она выходила, и сейчас, чтобы дойти до бабушки, надо было пройти мимо. Стирая слезы, Наташа тихонько выглянула из-за двери, стоя в курточке и одних трусиках, босиком. Показаться ему так было обидно и стыдно, и Наташа, едва заметив, что он еще сидит, юркнула назад. Пришедшие чуть позже девочки ее не заметили, сразу уйдя к себе, а Наташа еще полчаса ждала, замерзая на холодном полу, пока дядя Олег выйдет во двор, и только тогда опрометью кинулась к себе. Рассказывать бабушке про все это она не стала. Доказать ей было нечем, да и не хотелось, чтобы бабушка с дядей снова друг на друга кричали. Свою одежду она нашла на том же месте в амбаре — девочки даже не стали прятать ее.

— Ты бы хоть помыла ее, — заметила тетя Зоя, когда рассмотрела Наташину одежду, всю в грязи. — Лазает где-то, вся черная, и потом все это тащит в дом.

Бабушка в тот же день перестирала ее одежду.

— Своим бы так же часто стирала, вон у Ирки носки под кроватью годами лежат, пока из них не вырастет, а мне туда — не заходи, бабушка, бабушка плохая, — ворчала она, пока Наташа выжимала свои штанишки.

Не сразу, только через несколько месяцев, подумала бабушка, что девочке просто так жить у них неправильно. Матери ее теперь нет, надо было прописать Наташу, как-никак, а поселок в документах числился местом жительства и можно было бы попросить какое-то пособие для сироты.

— Не дадут тебе ничего за нее, — не заинтересовалась тетя Зоя. — А пропишешь — потом вырастет, станет свою долю у тебя требовать.

— Да пока только вы и требуете, а она-то в любом случае наследница Маринина, — возразила бабушка.

Тетя Зоя только сверкнула глазами. Наташа порядок наследования не знала, но бабушка все чаще говорила ей, что надо им оформить ее опекунство над Наташей.

— Без документов сейчас ничему цены нет, — говорила она. — А так вот будешь по полному праву тут жить.

Но только никому, кроме них, это нужно не было. Дядя, едва услышав про это, напустился на бабушку, и за закрытой дверью они долго кричали. А после бабушка перестала говорить об этом.

Зато ближе к весне привезла бабушка Наташе из города необычный подарок.

— Сиди, — осадила она открывшего было рот дядю. — Я у твоих детей ничего не отбираю, а Наташеньке тоже в школу идти надо. — Она достала и положила перед девочкой большую красивую книгу с картинками. — Хоть и не с первого класса, может быть, — примирительно добавила она и тут же серьезно пригрозила: — И не троньте ее, пускай читать учится.

Невеселые дни Наташи в бабушкином доме стали чуть скрашиваться вечерами, когда они вместе садились и читали. Поначалу бабушка заново рассказала про алфавит и буквы. Когда-то Наташе рассказывала мама, и в то время девочка уже по буквам читала простые слова. Теперь с трудом, но с большой охотой начинала Наташа все заново. Ребенком она была смышленым, и давалось ей все легко. А бабушка начала вслух читать ей другие книжки. Они лежали у нее в шкафу, и те были без картинок и с непонятными порой словами, но одна из них Наташе нравилась — она была в стихах, про природу, про горы и схватку человека с барсом.

— Это такой большой кот, — поясняла бабушка. — А мцыри — это монах значит.

— А их много?

— Кого?

— Монахов.

— Один, про него и рассказывается.

— А почему тогда мцыри? Бабушка смеялась.

Кроме нее не оставалось у Наташи совсем никого. Теперь часто они тихонько говорили о том, что надо как-то определить Наташу в школу.

— Никуда твой дядя не денется, без документов человек жить не может, и, пока ты маленькая, за тобой присмотр нужен. Вот как соберем тебя учиться, так и пропишу здесь, а там, глядишь… — Бабушка никогда не договаривала, на что можно надеяться после того, как Наташа будет прописана и пойдет учиться, но даже ее недоговорки придавали уверенности девочке.

Бабушка рассказала Наташе, как после школы она сможет пойти в институт, потом работать.

— А это скоро? — с надеждой спрашивала Наташа.

— Нет, не скоро, — вздыхала бабушка. — Но ты у нас в маму, ты далеко пойдешь, я уж вижу…

Наташа верила, и засыпала, пока бабушка еще что-то ей говорила.

Когда Наташе начало казаться, что все наладится и с бабушкой жить она привыкнет даже в этом нелюбимом доме, судьба снова обманула ее.

Начался тот день с обычной теперь ссоры. Опять дядя напустился на Наташу за что-то, только на этот раз ударил так, что девочка даже упала. То ли Наташа посмела что-то ответить ему, то ли просто не успела убежать. Бабушка терпела порой долго, но если сын переступал черту — готова была заступиться за Наташу. Снова пошла к нему, снова кричали, а потом затихли, и бабушка одна вышла, прижимая платок к глазам. Наташа все это время сидела под лестницей, прислушиваясь, и заметила, когда открылась дверь кухни.

Бабушку всю трясло, она тяжело прошла в комнату и опустилась на кровать. Девочка хвостиком бежала за ней. Когда бабушка легла, она подошла, растерянно глядя на нее, тяжело дышащую и закрывшую глаза.

— Баб Поль. — Наташа снова не знала, как поступить, ей хотелось помочь бабушке, но она не знала чем и вспомнила, что говорила тетя Зоя, когда бабушке становилось плохо и кружилась голова. — Водички?

Морщинистое лицо бабушки озарила улыбка, она вслепую нащупала руку Наташи и взяла ее в свою ладонь, но глаза не открыла.

— Не надо, моя хорошая, — прошептала она. — Сейчас бабушка твоя полежит, и все будет хорошо… и пойдем с тобой… — Она не договорила куда и снова отпустила ее руку, приложив ладонь к груди и вздохнув. — Сейчас отдохнет бабушка, и все будет хорошо…

Наташа немного постояла над бабушкой, но та, видимо, задремала — дыхание стало тише, она больше не говорила. Тогда девочка отошла к своему кукольному домику, начав перебирать платья — те, что из бумаги. Ничего делать не хотелось, как все чаще бывало, по мере того как Наташа становилась все более одинокой. Она устала, она хотела только одного — чтобы все прекратилось. Хотела назад, к маме и папе, в их уютный дом, в свой садик, к тете Свете и ее детям, снова увидеть их всех, чтобы они приехали и забрали ее и чтобы никто больше не кричал, не бил, не смеялся над ней и не называл приживалкой.

Просидев некоторое время, Наташа подумала, что теперь, наверное, бабушка пойдет готовить, и она вместе с ней. Ей уже не хотелось плакать — все слезы застревали где-то в груди холодком, который гасил ее чувства, и она отупело перебирала оставшиеся вещи. Потом наконец встала и посмотрела на бабушку. Та лежала совсем тихо. «Спит», — подумала Наташа, и подошла.

— Баб Поль, — тихонечко позвала она, но бабушка не открыла глаза, и Наташа слегка коснулась ее руки. — Баб Поль, а мы куда пойдем?

Ей хотелось заняться чем-то, уйти от воспоминаний и от действительности. Наташа слегка пошевелила пальчиками, пытаясь разбудить бабушку.

— Баб Поль, — чуть громче позвала она. Бабушка продолжала лежать, ее лицо было спокойным, она не двигалась. Совсем.

— Баб Поль, — жалобно позвала Наташа, которой начинало становиться страшно.

Она снова потрясла руку бабушки, уже ощутимо сдвинув, но та не реагировала. Всмотревшись в ее лицо, Наташа попыталась заметить хоть тень эмоций, улыбки, усталости, может быть, бабушке еще плохо или она еще думает и не слышит. В какой-то момент Наташе показалось знакомым это выражение. Закрытые, будто склеенные глаза, вытянувшиеся скулы. Совсем как папа, в обрамлении белого савана, в деревянном ящике… Наташа так испугалась, вспомнив папу, что ойкнула и стала трясти бабушку за руку, за плечо, все громче и громче повторяя:

— Баб Поль! Ты что, баб Поль!

В какой-то момент рука бабушки, скатившись с груди, упала и безжизненно повисла, задев Наташу. Та вскрикнула, отскочив. Секунду она в ужасе смотрела на руку, а потом опрометью кинулась из комнаты.

— Там бабушка! Там бабушка! — Наташа сама не знала, что кричать, и, когда врезалась в выскочившую в коридор тетю Зою, только и могла снова повторять: — Бабушка! Там бабушка!

— Чего, белены объелась? — Та оттолкнула Наташу в сторону, поспешив к бабушке. — Орет… Плохо ей, что ли?

Стоило ей зайти — она поняла, что случилось.

— Мам? — Тетя Зоя подошла, взяв руку бабушки, пока Наташа испуганно выглядывала из коридора. — Мам, плохо? «Скорую»? — потом повертела в руке сухую бабушкину ладонь. — Ой, господи… — выдохнула тетя Зоя, так ошеломленно и жалобно, что у Наташи душа ушла в пятки.

— А что с бабушкой? — тут же послышался за плечом голос Иры.

— Доча, пойдем к папе, — произнесла тетя Зоя сдавленным голосом, разворачиваясь и перехватывая любопытную Иру, уже идущую смотреть.

Поймав короткий взгляд тети Зои, Наташа поняла — она не ошиблась. Все как с папой. Она слышала, как тетя Зоя уже в коридоре сказала что-то мужу, и тот уже через секунду за плечо оттолкнул Наташу из комнаты:

— Пошла отсюда, шавка…

Наташа не стала смотреть, что он будет делать. Она бросилась на кухню и забилась под стол. В глазах еще стояло бабушкино лицо, вытянутое и неживое, но такое спокойное. Она не помнила, сколько времени так сидела, но когда услышала знакомые тяжелые шаги — бежать было уже поздно.

— Из-за тебя все, сопливая тварь, — совсем рядом прорычал дядя, хватая ее за ногу и рывком вытягивая из-под стола.

Наташа закричала так, как не кричала никогда в жизни.

— Олег! — слабо попыталась остановить мужа тетя Зоя, когда он, перехватывая Наташу поперек пояса, поволок к дверям.

Та не сопротивлялась, только сжалась в комочек, хотя даже так на выходе он сильно ударил ее ногой по косяку, не глядя, как ее несет.

— Из-за тебя, тварь. — Дядя швырнул ее к порогу, вдогонку пиная ногой, попадая по бедру, которое пронзила такая резкая боль, что Наташа задохнулась криком и закашлялась. — Пошла прочь, не то убью!

В следующую секунду она уже летела с порога в снег, в чем была — в домашних штанишках и водолазке и тапочках на босу ногу. Кубарем скатившись на снег и замерев там, не в силах от боли шевельнуться, Наташа слышала, как за захлопнувшейся дверью кричат дядя Олег и тетя Зоя, как что-то падает, слышатся шаги. Потом все стихло.

Сердце билось так, будто было больше грудной клетки. Переводя дыхание, Наташа медленно подняла голову, дрожащими руками убрав налипшие на лицо волосы. Она сидела посреди двора. Дверь в дом была закрыта, за ней было уже тихо. Попытавшись шевельнуться, девочка взвыла, даже не стараясь заглушить голоса — бедро болело так, словно в нем были десятки иголок — и при каждом движении они впивались в тело все глубже. Наташа некоторое время снова переводила дыхание от этой адской боли. Потом огляделась. Было уже темно, и очертания дома, амбара, колодца походили на размытые тени. Заставив себя переложить ногу в более безопасное положение, Наташа почувствовала, что ей холодно. Очень холодно. Она понимала, что надо встать, но долго не могла этого сделать — каждое движение вырывало из груди крик и вой.

Наконец, справившись с собой, Наташа, стиснув зубы, оперлась на здоровую ногу. Снова огляделась… Амбар запирался на замок, но попытка не пытка. Хотя в ее случае… Очень медленно, прыжками, цепляясь за забор, к которому пришлось ковылять еще дальше, Наташа добралась до ворот амбара и подергала их. Заперто… Выбора не было, и девочка так же, обходя двор и по стене дома, поползла к крыльцу. Там тоже было заперто, и некоторое время Наташа боялась издать хоть звук, а потом все-таки постучала. Никто не пошевелился там, за дверями, и она постучала громче. Холод начинал пробирать до костей. Девочка поняла наконец, что они слышат, но не откроют… Сделав передышку, Наташа снова оглядела двор. Вдалеке, на куче поленьев, накрытых полиэтиленом, всегда лежала старая дяди-Олегова толстовка, которую никто так и не убрал с осени, когда он отложил на выброс и забыл сжечь с мусором. Наташа направилась туда. Когда она отошла от дома, ей пришлось встать на четвереньки и волочить за собой ногу, которая чуть меньше стреляла болью, но не могла двигаться. Уже у цели Наташа приподнялась и зацепила рукой заснеженную вещь.

А потом поползла к собачьей будке…

После смерти бабушки Наташа перестала быть членом семьи. То ли дядя Олег запретил жене, то ли вместе решили, но тетя Зоя, пустив наутро Наташу в дом, провела ее к матрасу на ящиках в закутке за лестницей.

— Твое новое место, — бросила она. — Нечего комнату занимать, от тебя ни толку, ни пользы.

Наташина одежда была здесь же, остальные вещи принести ей нужным не сочли.

Однако обязанности ее оставались за ней. Гора посуды после каждого обеда оставалась Наташе, а Ира с Олей любили подшутить над ней — уже когда семья вставала из-за стола, Ира хватала несколько тарелок с полки и подкладывала вниз в раковину. Наташа стала замечать не сразу, но и делать тут ничего было нельзя. Если они считали это смешным, то пусть уж лучше смеются так. Кормили саму Наташу теперь тем, что оставалось от трапезы, — без бабушкиной пенсии денег стало совсем в обрез. По ночам ей бывало холодно, и приходилось надевать на себя всю теплую одежду. Ее закуток был далековато от комнат, тут гуляли сквозняки. За собой следить Наташа почти перестала, волосы расчесывать старенькой беззубой расческой, оставленной мамой, было трудно, а бабушкин гребень остался в комнате. Зайти туда и что-то взять у Наташи и мысли не возникало, даже когда она оставалась одна дома.

Наташа некоторое время хромала на одну ногу после дядиного удара, но заставляла себя ходить и вскоре обвыклась и оставшуюся легкую боль даже перестала замечать. Теперь никто не был против, когда девочка гуляла в лесу вблизи от дома. Раньше она ходила тут порой с бабушкой. Той места были знакомы, а вот Наташе все казалось в новинку. Глядя, как она пролезает в щелочку в калитке, дядя Олег недовольно хмурился, но по сути, где она, ему было наплевать. Он с ней больше не церемонился. Стоило Наташе в чем-то ошибиться, совершить какую-то ошибку — не туда поставить веник, или забыть убрать со стола чашку, — она получала тычки и подзатыльники. И раз и навсегда было решено, кто виноват в смерти бабушки. Наташа не могла возражать, но знала, что это неправда. Хоронить бабушку ее не пустили, заперли дома, чтобы соседи не видели девочку, а лучше вообще поскорее забыли о ее существовании. Наташа так привыкла чувствовать постоянный страх, всегда и ото всех ожидать нападения и во всем видеть опасность, что по бабушке она тосковала молча, не плача, не показывая боли, чтобы не на что было надавить тем, кто это увидит. Их с бабушкой книжку она вскоре увидела у Оли.

Дни постепенно сливались в череду обязанностей и попыток скрыться с глаз родственников, ночами Наташа спала плохо, часто просыпалась, когда ей казалось, что рядом с ней кто-то есть. Девочка пугалась совсем не неведомых шорохов в доме, а вполне реальных людей.

Тем утром Наташу разбудили рано, еще до рассвета. Девочка проснулась еще до того, как тетя Зоя потрясла ее, и лежала, сжавшись и ожидая крика или толчка. Но тетя только ничего не выражающим голосом произнесла:

— Пойдешь с Олегом, надо дров принести. Одевайся тепло.

Необычное и новое поручение Наташу мало удивило, разве что она не поняла, почему дядя сам не может принести со двора поленьев.

Снег той весной держался долго. Было уже начало марта, а сугробы у забора возвышались совсем как в середине зимы, и температура ночами была зимняя. Непонимающе глядя на дядю, достающего из сарая санки, и целую гору поленьев во дворе, Наташа понимала, что идут они в лес. Тетя Зоя, кутаясь в шаль, стояла на пороге и наблюдала за сборами со смесью неприязни и какой-то тревоги. Но стоило Наташе перехватить ее взгляд, женщина брезгливо отвернулась и зашла в дом.

— Пошли, — бросил дядя, в руках неся с собою санки.

Из калитки вышли так, и прошли в лес на какое-то расстояние, прежде чем он опустил санки на снег и скомандовал:

— Садись. Устанешь, тащи тебя потом на себе.

Наташа поняла — идти долго.

Так далеко в лес она не заходила ни разу. С бабушкой они гуляли по опушке, делая круги вокруг поселка, но вглубь не забредали. Места были глухие, и грибы и ягоды по осени можно было найти и не заходя дальше лесного озера. Дядя же направился в сторону от озера и продолжал идти, когда Наташу уже начинало клонить в сон. Держась за санки, чтоб не свалиться, девочка в полудреме наблюдала, как дядины валенки впереди погружаются в снег. То тут, то там вокруг деревьев уже были проталины — куда больше, чем в поселке. В свое время бабушка говорила, что так деревья дышат. Тайга была словно живой, если вспомнить ее рассказы. Она имела свой характер, потаенные места, которые открывались не любому путнику, не любила, когда шумели, идя по лесу, наказывала тех, кто бесцельно рубил деревья. Животные находили тут дом даже в самые лютые зимы. Замечтавшись, Наташа тонула в воспоминаниях. Приятный холодок заставлял ежиться и кутаться в старенькую шубку.

Когда санки остановились, Наташа очнулась от дремы и огляделась. Они были в глухом лесу, где деревья стояли плотным строем и утреннее солнце пробивалось сквозь кроны, освещая покров снега без единого следа на нем.

— Приехали. — Дядя кивком велел ей слезать и достал топор. — Сейчас собирать будем…

Только сейчас Наташа подумала, что незачем было идти так далеко. Рубили хоть и на расстоянии от поселка, но не таком. Девочка, озираясь, поглядывала, как дядя примеряется к невысокому деревцу, засучив рукава. Сама она отошла чуть в сторону, посматривая наверх и примечая, нет ли на кронах сосен птичьих гнезд. Наташа сразу заметила, когда из-за спины выроста дядина тень.

— Иди-ка сюда, воровка, — каким-то не своим, страшным голосом приказал он, стоило ей обернуться, и Наташа вросла в землю.

Ноги стали ватными, она не могла шевельнуться.

В руках дяди Олега был топор, которым он за раз перерубал поленья втрое шире ее головы. И он шел на нее, сверкая глазами и рыча сквозь зубы:

— Снова воровать вздумала? Да я тебя… Наташа попыталась произнести что-то, но задохнулась. Она ничего не брала, даже понять сейчас не могла, о чем он. Может быть, старый платок на голове, но это ее! За пару дядиных шагов до нее у Наташи подкосились ноги, девочка осела на снег и, развернувшись, на четвереньках дернулась назад, с трудом снова поднимаясь на ноги и кидаясь бежать.

— Живого места не оставлю, а ну иди сюда, воровка! — слышала она позади, совсем рядом, его голос. — Попадись мне только, тварь!

Наташа бежала так, как не бегала никогда в жизни. Дыхания не хватало, она начинала кашлять на бегу, но не останавливалась. Ни усталости, ни тяжести в ногах она не чувствовала, только боялась споткнуться. Ей казалось, что дядя бежит след вслед, с топором в руках, и она боялась обернуться, а в голове еще звучал его голос. От ужаса Наташа потеряла счет времени. Никогда прежде она не видела его таким страшным, никогда не было в его пустых глазах столько ярости.

Споткнувшись о запорошенную снегом кочку, Наташа полетела в снег так неожиданно, что закричала во весь голос. Испугавшись своего крика, она тут же подпрыгнула, повернувшись и сев лицом к дяде… Но его не было. С трудом переводя дыхание, Наташа непонимающе смотрела назад, откуда она бежала. Дяди не было видно даже вдалеке. На то, чтобы отдышаться, ушло какое-то время. Наташа сидела и непонимающе смотрела в ту сторону, откуда вела дорожка ее следов. Она старалась дышать как можно тише, чтобы не пропустить, когда он начнет приближаться. Но ничего не было слышно. Совсем ничего.

Через какое-то время Наташа поняла, что ей холодно. Разгоряченная после бега, она вспотела, и теперь озноб пробирал сквозь мокрую одежду. Девочка встала и отряхнулась. Идти ей было больше некуда, и Наташа не сразу, после долгих колебаний, но все же направилась по своим следам назад. Она шла осторожно, прислушиваясь к каждому шороху леса. Шла, казалось, целую вечность, пока не заметила на снегу чужие следы. Сердце упало, девочка замерла и долго в страхе слушала, не донесется ли до нее голос дяди. Но было тихо… Заставив себя выйти на место, откуда все началось, Наташа увидела полосы от санок. Они шли с другой стороны, потом разворачивались и возвращались обратно. Ушел…

Не зная, как быстро шел дядя, Наташа некоторое время ждала. Снова слушала, не донесется ли шороха или крика. Когда тишина начала пугать и давить на уши, девочка все же пошла в ту же сторону, но не по следам дяди, а поодаль. Она чувствовала себя усталой, очень хотелось спать. Через какое-то время Наташа представила, что будет делать, когда вернется домой, и остановилась. А вдруг дядя Олег снова схватит топор? Никто не вступится за нее, не защитит. Наташа обессиленно опустилась под деревом, пытаясь понять, что же на этот раз она сделала не так.

Солнце медленно вставало над лесом. Глаза у девочки закрывались от усталости. Холодно уже будто и не было, только очень хотелось спать…

* * *

Наташа проснулась от того, что что-то горячее касалось лица. Она поморщилась, еще в полусне. Ей снилось что-то, бегущее по кругу, — наверное, вся ее жизнь. Папа, мама, их дом, садик, тетя Света, похороны, просторный двор, дядя Олег, конура, лес… И снова папа… Когда он приходил с работы и она уже спала, он целовал ее, спящую, и она чувствовала… Наташа чувствовала…

Девочка распахнула глаза и, вскрикнув, отскочила. Перед ней стоял волк, гораздо крупнее ее, с рыжеватой шерстью, с драными боками, и еще секунду назад он лизал ее лицо. Сердце замерло. Некоторое время девочка и животное смотрели друг на друга. Наташа не могла знать, что волки такими не бывают. Они крупнее, с другими мордами и не такого цвета. Это была собака. Секунды звенящей тишины прервал треск в стороне. Наташа уже не резко, а заторможенно обернулась. Ей было холодно — вот первое, о чем она подумала осмысленно. Ни бежать, ни кричать не хотелось. Слева от нее обходил ее полукругом второй пес — она сразу поняла, что этот — точно мальчик. Располосованная шрамом серая морда и глубоко посаженные глаза. Они смотрели изучающе, но без угрозы. Тем временем Рыжая неуверенно приблизилась, замахав хвостом.

Немного посмотрев на Шрама, Наташа снова перевела взгляд на Рыжую, и та с удовольствием тихо взвизгнула, нащупав зрительный контакт. Медленно и еще очень осторожно Наташа подняла руку. Собака тут же приблизилась, начав ее облизывать. Она за пару секунд так отогрела пальцы девочки, что та невольно потянулась к ней и почти обняла, начав гладить. С ней было тепло. Очень тепло, почти жарко. Пока Рыжая вылизывала ссадины на лице и шее, Наташа словно кутала пальцы в ее густой мех, хоть и висящий на боках клоками, но чистый и пушистый.

Шрам некоторое время постоял в стороне, а потом и вовсе лег. С величественным спокойствием он наблюдал за происходящим. Это было очень знакомо ему… Пару недель назад их с Рыжей щенки, всего двое в этот скупой на добычу год, умерли от голода. Они вырастили не одно потомство, и точно так же Рыжая вылизывала крохотные пушистые шарики, с писком следовавшие за ней и ее старшими дочерями. Этот год был тяжелым вдвойне. Даже волки, тоже лишенные пищи, начинали заходить на территорию стаи. Сейчас численность была приблизительно равна, но еще год назад — и Шрам это помнил — волки, от безысходности вышедшие из таежной чащи, напали на них, и тогда был убит его брат. Сейчас война шла на численность, и без щенков стая могла лишиться в будущем шанса выстоять в очередной схватке. Территории редко пересекались, но в тяжелые времена это случалось, и сейчас Шрам знал — у волков есть приплод в этом году. Лежа на снегу и наблюдая за Рыжей, он думал о том, что существо, которое попалось им в лесу, должно было жить не здесь. Такие жили за лесом, там, где паслись коровы, которых зимой прятали в деревянные наземные норы, и от их домов шел дым. Туда соваться было опасно, стая жила поодаль, изредка таскала скот, но избегала прямых столкновений. Да и сами люди не ходили так далеко в тайгу в одиночку, тем более такие маленькие, совсем еще щенки… Что-то было не так, то ли трагическая ошибка, беда, то ли какой-то опасный и для стаи обман могли быть связаны с этим маленьким человеком. Однако никого больше тут не было, не было капканов, засад. Она, наверное, потерялась — Шрам и Рыжая видели следы недалеко отсюда, может быть, она пришла сюда с кем-то и за ней еще вернутся? Но что-то подсказывало псу, что существо осталось здесь навсегда. Маленький человек — таких он никогда вблизи не видел: их берегли, хранили, чтобы они вырастали большими, как и собаки берегли своих щенят, чтобы те выросли и стали здоровыми и сильными охотниками. А эта — брошенная, ничья.

Наташа, греясь, почти обнимая собаку, оглядывалась по сторонам. Последнее, что она помнила, — как идет по лесу, как сзади слышатся шаги дяди Олега. Потом — как она бежит. Он снова сказал, что она украла… Она испугалась, что он снова ее ударит. Тогда она не думала, что может потеряться, заблудиться, не сможет вернуться домой. Наверное потому, что дом дяди не был ее домом. Ей было уже все равно, где быть чужой, от страха мысли путались, она бежала, пока не поняла, что уже не слышит позади шагов и криков. Наташа не помнила, как, устав идти, оказалась лежащей на подсохшей проталине у корней деревьев. Пролежи она здесь еще немного — и уже не проснулась бы… Рыжая, вылизав запачканные землей щеки, охотно давала себя обнять, чтобы девочка отогрелась. Когда Шрам встал, она резво повернула к нему голову, виляя хвостом. Она просила оставить найденного человеческого щенка.

И он не был против.

Тайга оживала по весне, медленно просыпаясь и отодвигая снежное одеяло. Когда вставало солнце, вокруг начинало потрескивать от таяния, земля впитывала воду, и в воздухе пахло осенними прелыми листьями и свежестью. Наташа шла по пятам за Шрамом, который порой останавливался, прислушиваясь. Пару раз она с треском проваливалась в снег за его спиной, и он оглядывался, после чего Наташа поняла — когда он останавливается, надо быть тише. Она сама пыталась прислушиваться к новым, непривычным звукам, таким легким и ясным в тишине леса. Где-то впереди зашумели ветки — какая-то птица снялась с земли и перелетела на дерево, услышав шаги собак. Не было больше ни страшно, ни тяжело. Не было усталости, словно проснулась Наташа уже в другом мире, оставив прошлое в прошлом и навсегда попав в этот таинственный лес. Шрам вел их к логову стаи, туда, где в небольшом холме собаки нашли несколько лет назад барсучьи норы. Там они прятали щенков, хотя большую половину года кочевали по лесу.

Новичка стая почуяла сразу. Обычно собаки ходили вместе, но сейчас Шрам ушел с Рыжей, и остальные ждали, отдыхая после долгого перехода. Первой заметила возвращающихся Лапка. Молодая самка, внешне чуть похожая на Шрама высокими, по-волчьи торчащими ушками и умной мордой. Ее младший брат, уже совсем не щенок, но по характеру и не взрослый, Малыш, вслед за ней вскочил на ноги. Вместе они с интересом наблюдали, что за новое существо ведет за собой Шрам. Переминаясь с ноги на ногу и виляя хвостом, Лапка всматривалась в приближающиеся фигуры — те шли с наветренной стороны, и она ощущала новый запах. Настроение у нее было не настороженное, скорее игривое. Неподалеку от них так же вскочила на ноги Хромая — уши встали торчком, но вскоре опустились, когда на поляне показался вожак с каким-то странным зверем. Впрочем, для Хромой, не раз видевшей таких, зверь был не странностью, а угрозой. Пока не рыча и не рискуя навлечь гнев вожака, она снова опустилась на землю, наблюдая, что будет дальше.

То, как Шрам привел нового щенка в стаю, само давало понять, что это — друг и новый член семьи. Рыжая, поприветствовав детей, заюливших перед ней и попытавшихся лизнуть морду, на время оставила Найду, присевшую в стороне. Девочка смотрела на семью, уже привыкнув к мысли, что ее не тронут и бояться их нечего. Догадки лишь подтвердились, когда к Найде подбежали Лапка и Малыш, по-своему приветствуя новую сестру. Собаки инстинктивно чувствовали, что маленький человек моложе и куда слабее их и теперь на них ответственность за него. Это был закон стаи. Еще один пес, которому по возрасту не полагалось проявлять щенячью радость, Старый, оставался лежать в стороне ото всех, глядя, как молодые приветствуют и ему знакомое существо. В свое время многого натерпелся от них Старый, но считать всех людей одинаковыми от этого не стал. Хромая в недоумении переводила взгляд на Шрама и Рыжую, но ответный взгляд вожака дал понять, что это все не ошибка, детеныш забрел сюда не случайно.

А Найда гладила собак, не замечая, как на глазах выступали слезы. Среди людей она не нашла того, кто так же бескорыстно, так же искренне принял бы ее, потерянную и забытую, утешил бы в ее горе и спас от голодной смерти и одиночества. Сейчас она видела, как рады ее появлению совершенно чужие, но такие добрые существа. Окрестив их по-своему, девочка давала лизать себе руки и ласкала тычущиеся в ее шею морды, пока Лапка и Малыш обнюхивали детеныша, привыкая к его запаху. Найда уже сейчас знала, что отсюда ее не прогонят и здесь она совсем скоро станет своей. А пока просто не замечала, что плачет от радости.

* * *

По тающему снегу было трудно идти быстро, но Найда старалась успевать за Шрамом. Ей специально позволили занять позицию за вожаком — пусть смотрит, привыкает, учится. От голода урчало в животе, и Найда чувствовала — собаки тоже голодны и именно потому спешат.

Впереди, в паре километров от них, шел по тайге старый лось. Еще недавно он был на территории волков, за рекой, и собаки даже не знали о его существовании. Но вот ветер стал приносить манящие запахи. По ним было ясно — животное не пахнет как молодое и полное сил. Лось был уже слаб. В течение нескольких дней собаки следили издалека, находя свежие следы и проверяя, насколько устало животное, быстро ли движется. Сейчас Шрам, умевший распознавать состояние жертвы, вел их следом, чтобы закончить начатое. С таким они справятся, и уйти от них ему не удастся. Он шел первым, по следу. Найда с трудом, но поспевала. Он видел, что для человеческого щенка преодолевать такие расстояния непривычно, и сбавлял скорость, когда она выматывалась, но все же не останавливался. Двигаться — главное, чему она должна была научиться. Слабость здесь равносильна смерти, добыча может находиться за десятки километров, найти ее, выследить и нагнать — на это способен не каждый. Рыжая держалась сзади, как мать опекая и подгоняя Найду. Остальные шли следом. Только Хромая нетерпеливо давала круги, то отходя от следа и вслушиваясь в тишину леса, то добегая почти до вожака и с недоверием глядя на неповоротливое двуногое, которое уже раздражало ее своим присутствием. Охота длилась слишком долго, будь ее воля — она пустилась бы рысью за лосем и нагнала, но Шрам всегда вел себя иначе.

Стоило приблизиться — стая ускорилась. То ли лось чувствовал погоню, то ли просто вымотался, но он начал петлять. Надо было понять, не свернет ли он с их земли, иначе будет риск потерять его и придется действовать быстро. Шрам то и дело принюхивался к следам. Всего некоторое время назад лось шел медленно, остатков его старой шерсти, сильно линяющей, было больше, и вот — следы стали глубже, как от быстрой ходьбы, и шерсть не успевала опадать. Шрам подгонял Найду, и она бежала, успевая тоже останавливаться и нюхать, как животное, пока ничего не чуя, но стараясь изо всех сил. Смотреть на них Хромой было смешно. Что может это существо?

Тайга не шла равниной на всю свою площадь. Были и холмы с плавными спусками и подъемами, и резко обрывающиеся овраги, как там, где несколько лет назад жила стая, пока уютное скрытое место не завалило с нависшего берега песком. Там было старое русло реки, но за век Шрама воды тут не бывало даже в самые дождливые годы. Русло высохло и река ушла в обход холма, на территорию, которую стая обходила стороной. Возле русла они повернули — спускаться для Найды было бы тяжело. В последний момент Шрам увидел, как упрямая Хромая сбегает по следам добычи вниз. Не став препятствовать, он вдруг увидел перед собой совершенно другую картину. Ведь точно так же какое-то время назад бежал лось. Шрам приостановился, и вся стая наблюдала, как Хромая пересекает русло и исчезает среди невысоких деревьев по другую сторону. Река там давала крюк. Значит, лось либо снова вынужден был спускаться и подниматься, что вконец вымотало бы его, либо шел бы в сторону, вглубь леса. Зная, что посреди русла он лучше виден для стаи, он, несомненно, предпочел бы спрятаться в лесу. Туда и направился, уже не по следам, Шрам, вовсе не спускаясь в низину. Найда немного удивленно смотрела вслед Хромой, не понимая, был ли это тактический ход или просто ошибка собаки, но шла за Шрамом, даже не видя теперь следов. Как и вся стая, веря вожаку. Для Найды было своего рода облегчением понять, что очередной спуск они миновали, девочка устала, но не сдавалась и держала темп.

Следы нашлись, как и подсказывал опыт вожака, чуть дальше, где русло поворачивало, и это несомненно, дало Хромой чудесный шанс упереться в новый спуск и побежать по тропе жертвы туда, куда без лишних затрат сил уже вышла стая. Шрам не ждал — пылу поубавится, если устанет. Злая Хромая появилась через какое-то время и немного подержалась в хвосте, уняв прыть. К тому моменту начинало темнеть.

Вскоре они увидели лося. С вершины холма, где остановилась стая, было видно, как животное торопится и скрывается за деревьями. Он был на их территории и спешить теперь было не обязательно — за холмы не свернет, никуда не денется. Всего пары мгновений хватило Хромой, чтобы впасть в радостное возбуждение. Она готова была кинуться следом, но Шрам привык нападать хотя бы в сумерки. Не уверенный, что в темноте Найда разглядит добычу, он сел, дожидаясь удобного часа.

Долгая прогулка по лесу основательно поубавила сил девочки. Найда уже несколько раз брала в рот снег, чтобы промочить пересохшее горло. Привычка делать это, лизать сосульки и ходить босиком по холодному полу, а то и двору помогала сейчас не заболеть. Девочка села, привалившись боком к вожаку. Тот повернул голову, но ничего подозрительного в поведении Найды не было. Детеныш имел совсем другой набор говорящих поз, нежели собаки, и постепенно разучит их язык тела, но пока что Шрам позволял ей некоторого рода фамильярности, вроде нынешней, когда девочка облокотилась щекой о его спину. Она дышала слишком часто и шумно. Это тоже пройдет, когда она усвоит, как надо гнать добычу, но сейчас с таким пыхтением идти за лосем было нельзя. Животное, хоть и лишенное сил, могло, услышав их заранее, приготовиться и дать отпор. Неожиданность и страх — лучшее оружие, и возьмут его в кольцо собаки, уже когда приблизятся вплотную. А там можно производить, отвлечь, улучить момент.

Прошло какое-то время, прежде чем Шрам встал, давая команду к наступлению. Уйти далеко лось не успел, а солнце уже почти село, и в сумерках за заснеженными кустами и стволами деревьев видно собак было очень плохо. Найду вместе с Лапкой, играющей роль няньки в этом эпизоде, оставили позади, а сами начали окружать. Найда со стороны наблюдала, стараясь вести себя как можно тише, как стая обходит лося, уже начинающего слышать их, и берет его в круг. Девочку восхищали грация и уверенность, с которой собаки действовали. Шрам, несомненно, был самым сильным и ловким в стае. Ни одного лишнего движения, в отличие от Хромой, скакавшей как мяч и отвлекавшей внимание. Растерянный лось чувствовал от обоих угрозу, но как ни старался угадать, откуда ждать удар, все же ошибся. Следя за Хромой, он пропустил момент, когда Шрам кинулся, и, вцепившись в горло, повалил жертву. Тут же подоспела на подмогу Рыжая. Лось был сломлен, и, обессилев, дал вожаку добить себя мощными сильными челюстями.

Найда видела, что Малыш чувствовал себя не очень уверенным, и поняла, что для него охота — тоже дело пока что новое. Пока лось дергался, собаки вместе драли его горло, пачкая морды в крови. Это не было страшно для Найды. Вспомнилась коза в амбаре. Уверенность Шрама передавалась ей. Это животное было едой, и Найда поняла это, еще когда гнали. Стоило вожаку выпрямиться — все, кроме Рыжей, отступили от туши.

Такой порядок Найда тоже видела не впервые. За еду приходилось бороться и соблюдать правила еще тогда, когда она жила с людьми.

Кроме того, пока она не умела есть такую странную и большую пищу и должна была научиться этому. Сев в стороне вместе с радостно облизывающейся Лапкой, Найда принялась ждать своей очереди. Зато Хромая, полезшая к туше первой, отпрянула, когда Шрам тихо зарычал. Собака, пригнувшись, отошла.

Найда чувствовала, как приятное тепло разливается по телу от усталости. Уже привыкнув к бегу, девочка не покрывалась потом и не задыхалась под конец погони, и сейчас удовлетворение и теплый бок Лапки настолько разморили ее, что Найда прилегла рядом с собакой и мирно дремала, пока вожак со своей парой первые кормились у туши. Вторая очередь не заставила себя ждать, и Хромая накинулась на мясо, пока Малыш и Лапка осторожно подходили, зная нрав Хромой и стараясь не привлекать внимания. Когда Лапка встала, Найда проснулась и наблюдала, как собаки меняются местами. Что делать теперь, она еще не до конца понимала, но ей очень хотелось есть. Найда встала и направилась следом.

Хромая зарычала, держась зубами за мясо, стоило девочке подойти.

Найда непонимающе остановлась и перевела взгляд на Шрама. Тот не сердился, не давал понять, что она не права. Начиная осваивать язык взглядов, Найда снова шагнула к туше и присела рядом. Хромая наблюдала, держа мясо так, словно думала, отрывать этот кусок, или не стоит. Глядя как Лапка и Малыш зубами терзают лося, Найда попыталась сделать это руками. Ничего не выходило. Мясо выскальзывало, не рвалось, было крепким и жестким. От запаха крови и вида мяса Найду начинало слегка мутить, но она уже понимала, что должна попробовать есть, иначе никакой другой пищи не найдет и просто умрет от голода. Впрочем, запах бывал и хуже, когда тетя скармливала ей подпортившиеся продукты. Стоило ей склониться к туше лицом, Хромая снова зарычала и поднялась во весь рост. Найда тоже. Некоторое время они смотрели друг на друга. Глаза у Хромой были совсем не как у Шрама — умные и спокойные, и не как у Рыжей — похожие на мамины, и не как у Малыша и Лапки — еще детские, у него озорные, у нее нежные. Хромая была злой.

Как и Найда.

Хромая поняла это, когда встретилась взглядом с человеческим щенком. Умная, хоть порой немного растерянная, понятливая и спокойная, Найда сейчас смотрела как волк. Большие распахнутые глаза детеныша заставили Хромую перестать скалиться. Существо перед ней могло быть неумелым, слабым физически, могло раздражать, но вот уступить ей свое оно не хотело. Слишком многое роднило обеих. Как и Хромая, Найда пережила предательство людей, видела боль, опасность, была на гране гибели. Сейчас, как никогда, она чувствовала — она и правда стала сильнее.

Хромая, чуть потянув паузу, первой вернулась к туше, снова взяла в рот не оторванный еще кусок, начав тянуть и глухо рычать, поглядывая на детеныша. Найда же перестала обращать на нее внимание. Теперь ей надо было справиться с кормлением. Туша была жесткой и на вкус солоновато-металлической. Позыв тошноты Найда поборола и, ухватившись зубами, отгрызла небольшой кусок — ее челюсти были не такими, как у других собак. А те все ели, ели, и девочка поняла — надо наесться впрок. Утерев тыльной стороной ладони окровавленные губы, Найда снова склонилась над лосем.

Последним ел Старый. Порядочная часть мяса уже была обглодана, да и не по зубам ему были сухожилия и кости. Вгрызаясь в мягкий живот, он вынимал оставленные внутренности, пока Найду вылизывала ее новая мама.

Хромая сидела в стороне и старалась не смотреть на детеныша.

* * *

В стае Найда ощущала себя совсем не так, как среди людей. Ложное беспокойство за себя и правильность своих действий у девочки совершенно пропало, и она наконец почувствовала себя свободной. От чужих выдуманных правил, от попреков и непонятных укоров. Никто из собак не подумал бы попрекнуть ее тем, что она занимала не свое место.

Постепенно начала Найда привыкать к тому, какие расстояния приходилось преодолевать собакам порой за сутки. Ни дня не сидела стая на месте. Поиск добычи, патрулирование местности, все это занимало большую часть времени. На отдых располагались в укромных уголках, которые знал Шрам. Постоянного дома не было, и Найда постепенно училась определять по местности, как долго до ближайшей стоянки, чтобы рассчитывать силы.

Собак она тоже узнавала по характерам постепенно. И смогла определить то, что постороннему не было бы дано — что только двое в стае чужие, пришлые, а остальные были семьей. Шрам, как и его пара, был овчаркой, но чистопородной — он пришел в тайгу от людей. Он был совсем не старым, но выглядел как матерый, побывавший не в одном бою воин. Рассеченная морда — след, оставленный когда-то людьми, — выделяла его из стаи, делала страшнее, но и внушительнее в разы. Но не только угрожающая внешность делала его облик таким. Найда учила на примерах их язык. Смотрела, запоминала. И все в Шраме говорило о том, насколько уверенным, насколько сильным чувствовал себя пес. Он не суетился и не делал резких движений ни во время охоты, ни когда приходилось разнимать склоки в стае, инициатором которых чаще всего была Хромая. Ему этого было не нужно. Стоило ему просто подняться на ноги или сделать шаг — и та отбегала, принимая, хоть и вынужденно, позу покорности.

Рыжая, полукровка, рожденная в тайге в такой же стае бродячих, была матерью стаи. Лапка и Малыш, самые молодые, были ее щенками, и это Наташа поняла, стоило присмотреться к поведению собак. Рыжая до сих пор учила их, порой опекала. У обоих были свои характеры. Лапка, нежная и игривая, совсем еще ребенок, но умная и по-женски заботливая, всегда присматривала за Найдой, помогая матери нести эту вахту. Внешне она была похожа на мать, унаследовав ее рыжеватый окрас и умные добрые глаза. Малыш же наверняка стал бы новым вожаком. Со всей свойственной молодости непосредственностью и задором, он умел смотреть и учиться — и уже перенимал некоторые качества отца, такие как спокойствие и уверенность, умение не спешить, взвешивать решения и быть хозяином ситуации. Хотя опыта у Малыша было еще совсем мало.

Хромая становилась порой головной болью всей стаи. Несдержанная и порывистая, не признающая в большинстве случаев никаких авторитетов, она зачастую лезла на рожон, и Найда порой не понимала зачем. То ли не было у собаки примера, то ли злость на что-то не давала покоя и зудела внутри, но Хромая себе назло переставала слушаться чувства стаи в моменты, когда этого нельзя было делать. В то же время она всегда готова была вгрызться в глотку любому, кто осмелился бы оспорить ее место в семье. Найда с каждым днем все яснее понимала, что Хромой пришлось пройти через многое и ее агрессия — всего лишь страх за то, что Хромая боялась потерять. Иметь место возле вожака сразу по пришествии в стаю казалось Хромой несправедливостью, но больше всего та боялась потерять свою собственную роль, потому что понимала, что во многом слабее. После охоты Найда заметила — собаке трудно наступать на заднюю лапу. Лапа порой подводила Хромую, и надо было иметь силу воли, чтобы перебороть это во время погони. Хотя такой могла стать и сама Найда, не заживи нога после удара дяди какое-то время назад…

Хромая забрела в леса уже взрослой, спасаясь от травли. Она была пришлой, как и Старый. Крупный самец с черно-белой, когда-то пушистой, а теперь просто густой, некороткой шерстью и разными глазами — одним небесно-голубым, вторым — светло-карим. Наверняка он был прежним вожаком. Внутренняя сила и мудрость старого пса очень подходили на эту роль, вот только сил уже не хватало, чтобы занимать ее. Старый целиком и полностью принимал свое положение, всем был доволен и никогда не оспаривал прав Шрама на лидерство. Не умея сформулировать словами то, что чувствовала, Найда все же ощущала со стороны обоих псов какое-то уважение друг к другу. Как бы ни уступал Старый порой новому вожаку во многом, без его поддержки Шрам не справлялся бы с Хромой, которая была на границе между средним звеном и слабым, которое занимал Старый. Он не был крайним, изгоем из-за своей слабости, а занимал столь же важное место позади, и в охоте, и в жизни, имея шанс всегда прикрыть тылы.

Новая жизнь несла много сюрпризов, но была приятнее той, которую Найда уже начинала забывать. Привычка все время проводить на улице и то, что попала она в стаю весной, сделали свое дело — девочка постепенно привыкала к климату тайги, одежда, что была с ней, вскоре оказалась припрятана на холода, и Найда не мерзла, засыпая на земле весенними и летними ночами бок о бок со своей новой мамой, которая чутко следила, чтобы ее щенок не замерз, и позволяла обнять себя, когда Найда начинала подрагивать и ежиться от ночных холодов. Граница территории стаи местами приближалась к поселениям людей, но даже случись Найде увидеть кого-то из них или даже узнать — девочка не стала бы звать, не побежала бы навстречу. Теперь она сделала бы то же, что и любая бродячая собака: затаилась бы, понаблюдала, а когда минует опасность, кинулась бы туда, где нет людей, в тайгу. Там теперь был ее дом.

Наутро после охоты сытая стая взяла курс назад. Потому что вдалеке, за горизонтом, виднелся дымок человеческих поселений. На этот раз Найда шла последней. Над горизонтом уже вставало солнце. Она немного постояла на опушке леса, всматриваясь вдаль и различая знакомые очертания острых деревенских крыш. Потом развернулась и побежала догонять свою маму.

* * *

Время в лесу шло совсем не так, как среди людей. Не было упорядоченных чередой дел дней, свобода делилась только обязательными охотой и охраной меток на своей земле. Без них границы размывались и смещались, а нельзя было давать повода волкам заприметить, что стая теряет численность и уже не так сильна. Волки были соседями не слишком наглыми и уважавшими силу противника лишь тогда, когда видели ее и ощущали. Жизнь текла своим чередом с постоянной и привычной долей угрозы со стороны всего, что окружало жителей тайги. Но даже на таких условиях она неожиданно стала для Найды куда проще и понятней, чем прежде.

Уже четыре года Найда жила в стае. И не так давно у Рыжей появились щенки. Это было радостью для всех, ведь с пополнением в семье уже много раз ничего не получалось. Один выводок умер при рождении — не успели даже осознать в душе потерю и привыкнуть, может, это и к лучшему. В другой год холода не давали прокормить потомство, и вожак решил не рисковать. А сейчас три очаровательных карапуза вертелись у ног Найды, пока она с Лапкой сидела в тени деревьев. Было лето, и в одежде не было смысла. Ее умная Найда прятала на холода в укромном месте, где не смог бы отыскать ни один зверь, но все чаще она оказывалась нее вовсе. Первой зимой пришлось туго, и девочку спасало то, что семья не оставила в беде и приспосабливалась под нового щенка, то делая остановки в теплых местах, то, наоборот, двигаясь, чтобы Найда не замерзала. Ночами грели девочку, ложась рядом. Она быстро приспосабливалась, сил в молодом теле оказалось достаточно, болеть Найда не собиралась и шла вперед в долгие патрули наравне со всеми. С ней почти не приходилось сидеть, она попала в стаю почти взрослой для их уровня, и Шрам принял как данность то, что ее сил принижать не стоит.

Теперь же родились малыши — совсем другое дело. Щенки были счастьем для всей стаи, чья численность за последние годы упала, но и охотиться теперь приходилось больше. А кто-то постоянно должен был оставаться и охранять выводок. Найда с Лапкой занимали их, пока остальные были неподалеку. Шрам чаще всего располагался передохнуть выше уровня досягаемости неугомонных щенков, так и норовивших завязать в свою игру всех, кого видели. В этом Найде и Лапке не было равных. Больше всех в стае они обожали возиться с малышами. И Найде было это даже удобнее. Руками она могла делать то, что несподручно собаке лапами, и таскала щенят за собой везде, перенося порой без помощи зубов. Прятать всерьез пока не приходилось — никто не покушался на малышей, но Шрам чуял, что не одни они живут в этих местах. Не так давно на границе территорий они нашли недоеденного оленя, и следы расправы были совсем не волчьи, да и запах тоже. Хотя сейчас щенкам ничто не угрожало. Пока стая была в сборе, никто не мог добраться до его детей, и Шрам был спокоен.

Единственной, кто не всегда разделял энтузиазм стаи, была Хромая. Ей и самой хотелось щенков, но она уже знала, что не может. В свое время люди обращались с собакой так, что далеко не один помет она потеряла, и теперь матерью стать уже не могла. Но, подчиняясь законам стаи, она помогала охранять щенков Рыжей.

Не так давно была охота, и спешить сейчас было некуда — сытые собаки отдыхали. Малыш, довольный собой, нежился на солнышке. В этот раз охота была для него особенной.

Вожак и Рыжая взяли с собой молодых, оставив Старого и Хромую с щенками. Недалеко от стоянки заметили они не так давно пару оленей. Не то отбившиеся от стада, не то просто сбившиеся с пути, олени зашли в самую чащу. Терять такой шанс было нельзя. На этот раз стая шла полукругом, гнать добычу было не нужно — олени стояли на месте. Обе самки — Шрам понял по отсутствию рогов и более нежно му запаху. По мере приближения стаи становилось ясно — жертвой станет та, что поменьше. Не совсем олененок, но молодая и неопытная, она безбоязненно бродила по лесу, не прислушиваясь и особо не осматривая окрестности, выискивая среди иголок зарытый под ними мох. Подведя собак совсем близко, Шрам неожиданно встал. Неподалеку от него Найда и Лапка тоже остановились в нерешительности, не понимая, почему вожак медлит. На самом деле Шрам решил дать шанс тому, на кого рассчитывал больше чем на других — приемнику, сыну. И тот не сразу, но понял.

Охота началась. Пока еще неуверенно, но копируя обычные действия отца, Малыш направил стаю в обход, окружать добычу. На равнинных местах у собак сложилась бы иная метода, но здесь погоня сквозь густой лес была делом трудным, и устоялся свой метод, до последнего оставаться невидимым. Найда была уже привычна к такой тактике и бесшумно пробиралась между деревьев. Ходить так ее учила мама, слух у животных был тонок, и малейший шорох мог вспугнуть жертву. Бежать ей теперь было легче не на двух ногах, а на четвереньках. Засев в засаде, девочка напряженно всматривалась в лесной частокол, замечая, как чуть в стороне Малыш и Лапка заходят с другой стороны. Найда даже затаила дыхание. Теперь в такие моменты волнения не было совсем, только желание прыгнуть, адреналин. Мягкие шаги, еще два или три в сторону оленихи, и Найда приседает, готовая к прыжку.

И вот — начало погони. Малыш дал сигнал своим наступлением, и остальные смыкали цепь. Она пока оставалась на месте, зная, что это маневр и ей нельзя двигаться, пока олень не окажется рядом. Видя, что олень бежит прочь от вожака, Найда напружинила руки. Еще немного — и девочка встает в полный рост, преграждая животному дорогу. Теперь круг, замкнутый ею, загнал животного в безвыходное положение. Собаки с рычанием смыкали его, делая расстояние друг между другом таким, что оленю не проскочить. Найда готова была сама броситься на него, но что-то удерживало — авторитет вожака и то, что Шрам дал понять: охота за Малышом. Он и прыгнул первым, вгрызаясь зубами в шею оленя. Жалобный писк жертвы — и Найда сама прыгает следом, валя его на землю и не давая встать. Все кончено.

Могла ли она знать много лет назад, что сможет так, вместе со стаей собак, убивать животное, похожее на что-то в ее памяти, что жевало сено у ее ног?.. Найда не думала об этом. Это теперь был обычный день ее жизни, похожий на множество других.

С каждым годом она все больше забывала то, как жила среди людей. Теперь Найда помнила совсем немногое, и то, то она помнила, порой вводило ее в недоумение. Она вспоминала странные дома, стены которых были такими тесными и ограниченными и совсем не были похожи на бескрайнее синее небо над головой. Вспоминала невнятные лица, не похожие ни на одно из тех, что окружали ее сейчас. Свой старый набор слов и язык жестов девочка постепенно забывала. Здесь все было другим. Только чувства порой возвращались к ней.

Однажды, встретив посреди тайги полуразвалившийся домик, Найда, сама не зная, зачем делает это, направилась туда. Тогда из семьи с ней были не все — только мама. Рыжая давно знала дом, очевидно служивший когда-то убежищем людям, но покинутый ими. То ли жилище лесника, то ли остатки старой деревни, покинутой жителями, дом стоял здесь, сколько Рыжая себя помнила, когда еще ее старшие братья были хозяевами этих земель, а она была так же молода, как сейчас ее любознательная дочь. Предостерегающе позвав Найду, собака остановилась и не пошла внутрь, не чувствуя там ничего живого. А девочка, неуверенно поднявшись по ступеням и толкнув дверь, оказалась в прогнившем шатком строении. Ей было интересно, и странное чувство пробудилось в душе. Она словно узнавала это все, хотя ни разу не была здесь. Никогда она не видела этого места, но вспышки воспоминаний вставали перед глазами. Такая же дверь, и человек, лежащий на такой же кровати, в такой же комнате. Сердце сжалось от дикой боли, и Найда выскочила, бросившись к матери и начав ласкаться, мечтая поскорее убежать от страшного миража.

Они посещали ее во снах в первые годы. Найдаподолгу хватала ртом воздух, вскакивая с криком среди собак, и потом, тяжело дыша, гладила милых новых друзей, стараясь забыть то, как во сне шел на нее человек с топором наперевес. Ничего особенно жуткого во снах с ней не случалось, но часто не было из них иного выхода, кроме как быть разбуженной мамой, вылизывающей скулящего со сне щенка. Найда шла по незнакомым местам, видела, как рядом проплывают процессии таких же, как она, людей, только всех в черном, несущих на руках непонятные ей вещи, длинные массивные ящики, и погружающие их в землю вместе с козьими головами. Девочка не любила спать. Она готова была бежать за стаей куда угодно, только бы быть среди них, а не там, где много страшного и непонятного.

Не раз стая приближалась к границе поселений людей, и тогда Найде становилось по-настоящему страшно. Она звала их назад, не хотела увидеть наяву те чувства, ту боль, что-то потерянное там, где она жила прежде.

Характер девочки менялся вместе с условиями, в которых приходилось жить. Найда перестала надеяться на других, обретя вместо этого иное, совсем новое и более полезное качество — чувство ответственности. Не только за себя, но и за свою семью. Обязанности собак делились поровну не менее, чем в доме людей Найде в свое время была выделена своя роль. Только вот здесь Найда чувствовала себя на самом деле нужной. Это развивало чувство ответственности куда лучше, чем попреки или побои. Страх быть наказанной перешел в нежелание создавать проблему из своей слабости. Всегда, когда Найда смотрела на собак и повторяла за ними, она хотела слиться со стаей, не просто стать сильной сама по себе, а стать частью семьи, чего среди людей она не ощущала уже давно. Да по сути, никогда, слишком мала была в то время, когда ее семья стоила того, чтобы хотеть быть ее частью. Сейчас Найда взрослела душой, осознавая, что любовь дарит помимо надежды несоизмеримую силу.

Ее новая мать учила девочку тому, чему не успела научить Марина. Могло показаться, что среди собак обучение сводится к искусству охоты, но так мог считать лишь тот, кто не провел столько времени в стае. Все повадки животных, их общение, принятие иерархии и уважение к старшим, умение помогать и просить помощи — все это усваивала девочка на примере новой семьи, и в первую очередь тех, кого подсознательно считала родителями. Кроме того, Рыжая была истинной матерью, и, даже когда еще не имела маленьких щенков, она на примере самой Найды доказала, что собаки заботятся о детях не хуже людей, а зачастую куда лучше.

Стая была общностью, состоящей из индивидуальностей. От каждого Найде было дано перенять некоторые качества, которые девочка упустила, потеряв семью среди людей. Малыш и Лапка заменили ей брата и сестру, и в этом ей повезло даже больше, чем если бы она была снова единственным ребенком в семье. Привыкшая к вертящемуся вокруг нее миру и замкнувшаяся, когда это перестало быть так, девочка только сейчас увидела золотую середину. У нее были старшие сестра и брат, которые заботились и потакали, но которых приходилось слушаться. Впрочем, Найда сама знала, когда лучше было соблюдать правила — тайга не прощала ошибок, и собаки готовили ее к этой жизни, не давая поблажек, но поддерживая. Отец учил ее искусству охоты и, что было не менее важно, выживания в тайге. Как понять, что кто-то подходит с подветренной стороны, если не слышишь шагов; как найти ключевую воду и не заблудиться в лесу; какие ориентиры помогут определить свою территорию, найти дом; как читать следы и различать запахи. Это была наука, и Найда училась с интересом. Так же, как и у Старого. Опыт пса и его спокойствие порой помогали девочке перенять его настроение и приобрести уверенность в том, в чем она сомневалась. Наблюдать за Старым было интересно. Он бывал словно бы медлителен, уставал, но на поверку это все оказывалось просто сосредоточенностью и привычкой выжидать.

Поначалу отношения Хромой и Найды ограничивались простым сосуществованием, но со временем девочка поняла, как бы ни была своенравна Хромая, она искренне считала себя членом семьи и за нее готова была умереть. Внешняя порывистость граничила в ней со внутренней собранностью и сосредоточенностью, готовностью ко всему и в любую минуту. Хромая была олицетворением того, что могла сделать с животным человеческая злость. Хоть Найдя и не знала ее прошлого, она чувствовала с ней некую солидарность, когда Хромая, как и она, избегала подходить к людям. Нужно было иметь на самом деле сильный характер, чтобы не превратить в ненависть к ним всю свою жизнь, и Хромая справлялась, но не всегда. И Найда понимала — она сама сильнее минутных слабостей, фобий прошлого. Страх и гнев не затмят ее разума.

Все лето собаки проводили в тайге. Не было нужды искать добычу за пределами богатого леса. Он оживал и дарил все необходимое, от воды и пищи до укрытия и мира на их земле. Волки летом уходили в глубь лесного массива, туда, куда собакам путь был заказан, и где-то в той, неведомой им тайге ждали стада оленей, кочевавшие на оживающие с приходом тепла пастбища. Собаки то ли по привычке, то ли по традиции, сложившейся за много лет, кочевали постоянно где-то вблизи людей, хоть и стараясь быть незаметными, пока люди не пускали на свой страх и риск почти им в пасть стада домашнего скота. Других хищников в здешних местах было немного. Лисы и куницы старались сохранять нейтралитет между тайгой, дающей укрытие, и обильными пищей людскими курятниками, ловили мышей и белок, что пого ды собакам не делало и конкуренции из мелких соседей тоже не представляло. Найда почти никогда не сталкивалась всерьез с соперником, занимающим то же положение, что и стая, в пищевой цепи обитателей таежных лесов, разве что издалека наблюдала за территориями волков долгими сибирскими зимами. Но все когда-нибудь случалось впервые, и жизнь не готовила заранее ни к радостям, ни к испытаниям. Порой трудности были поводом доказать себя, что ты не боишься, когда на кону то, что тебе дорого.

Это произошло совсем недавно. В тот раз Найда осталась со щенками вместе со Старым. Порой собаки вынуждены были оставлять кого-то с выводком на несколько дней, но теперь уже выбор делался не потому, что Найда не осилила бы долгого перехода по тайге. Просто Шрам знал, как приятно девочке проводить время с малышами, и видел, что справляется она ничуть не хуже их собственной матери. Младшие братья и сестры были для Найды новым глотком жизни. Наверное, девочка больше всех жалела и помнила погибших пару лет назад щенков и теперь всю любовь отдавала этим. Что-то подсказывало, что не один раз она теряла тех, кого любила, и потребность сберечь от опасности становилась для Найды почти навязчивой. Ни на минуту она не покидала малышей, и Старый знал это, придремывая в стороне на возвышении и между делом прислушиваясь, не зашумит ли за деревьями, не станет ли слышно чего-то нового на фоне привычного мерного шума леса, мерно качавшихся над головами крон деревьев, редких голосов птиц. Было привычно слышать писк и тявканье щенков и Найды, уже умело подражавшей собачьим голосам и катавшейся с ними по земле. Собачки, играя, тузили друг друга, и Найда часто оказывалась под ними, играя роль поверженного противника и давая им еще неострыми мелкими зубками сжимать свои руки и тянуть за волосы. Это было забавно и весело.

В какой момент Старый понял, что что-то не так. Почему ему показалось, что они не одни на поляне, он и сам не знал, только по старой привычке поднял голову сразу, как услышал невнятный шорох вдалеке. Найда еще не слышала, и пес не спешил пугать ее, но сам напрягся. Глаза, на дневном ярком свете видевшие не так хорошо, как в сумерках, тщетно пытались различить среди деревьев неведомого врага, но с каждой секундой он все больше был уверен — опасность есть. Поднявшись на ноги и навострив уши, Старый отбросил длинную тень, которую заметила Найда, лежавшая на спине и державшая на груди щенка, пока двое других гонялись друг за другом возле ее ног. Девочка мгновенно встрепенулась, развернувшись и встав на четвереньки, опустила щенка себе под живот и тоже обратившись в слух. Глаза человеческого детеныша всегда видели лучше на свету, и Старый надеялся, что Найда рассмотрит врага скорее. Так и оказалось.

Поняв, что обнаружен, зверь перестал скрываться и уже отчетливо послышались со стороны леса шаги. Щенки с любопытством смотрели, как между деревьев медленно мелькает, приближаясь, силуэт с коричневато-рыжей шкурой. Найда издала звук, похожий на смесь рычания и ворчания, и неуклюжие детеныши мигом отступили к норе, пока она поднималась на колени, чтобы лучше рассмотреть пришедшее на их голоса животное. Поплатились за беспечность. Сейчас Найда думала, что стоило быть тише… Но никуда не денешься, надо делать что возможно с тем, что у тебя есть, и отстаивать то, что по какой угодно причине готовы у тебя отнять. В какой-то момент зверь вышел из-за деревьев, и у Найды что-то словно неприятно шевельнулось внутри.

Щенки были в серьезной опасности. Теперь понятно стало, чьей работой было убийство на их территории. Чужаком, не считавшимся с их метками и нагло зашедшим в отсутствие остальных в их логово, была крупная, намного больше девочки, кошка. Короткая аккуратная морда, чуть приплюснутая, совсем не как у собак, меленькая голова с торчащими ушами, украшенными кисточками, массивные толстые лапы, скрывающие наверняка не менее массивные и острые когти. Рысь, вальяжно и медленно выступив на открытый участок, остановилась, оценивая ситуацию.

Собаки тоже. Старый, не паникуя и не торопясь, спустился к Найде. Та же, нетерпеливо мотнув головой назад, снова коротко заурчала — и щенки, толкаясь и спотыкаясь, скрылись в норе. Рысь следила все это время только за ними. Она видела, как крупны двое животных, одно из которых не могла узнать, но чувствовала, что оно тоже серьезный соперник. А щенки — чем не жертва, если легко и без усилий можно справиться с псом и странным существом, минимум в два раза меньше себя. Рысь ждала, тянула время, пытаясь понять, идти ей или все же не стоит. Не так давно охота в здешних местах принесла ей удачу — добычи хватило и ей, и ее котятам. Рысь обходила территории, где было много других хищников, но сейчас детей нужно было откормить до осени и дать им как можно больше шансов вырасти и окрепнуть. Она готова была рискнуть.

Пауза была долгой. Старый не сводил глаз с животного, понимая, что в бою с ним проиграет. Уже совсем мало сил оставалось у пса, он больше не охотился со стаей, годы брали свое, и это была последняя его роль — нянчить и охранять щенков. Сейчас до беды было рукой подать. Потерять еще один выводок собаки не имели права. Найда тоже понимала это, но помимо всего был для нее еще один стимул. Малыши, к которым она привязалась не меньше их матери, стали для нее всем с момента рождения. Найда словно сама впадала в детство, потерянное ею среди людей и обретаемой порой здесь, в играх с новой семьей. Девочка искренне любила щенят, уже знала каждого по вырисовывавшемуся характеру и чувствовала, что один, бойкий мальчик, станет опорой стаи, если вырастет, а две девочки, одна посмелее, вторая нежнее и тише, могут быть похожими на мать, научиться ее заботе и щедрости, вырасти сильными и умными. Глядя на рысь, Найда думала только о том, успеет ли прыгнуть раньше, чем та, явно более ловкая, гибкая и сильная. Должна успеть. Иначе зачем столько всего дорогого и милого ее сердцу появилось в ее жизни, если даже теперь она не защитит это.

Рысь на пробу, поглядывая по сторонам и принюхиваясь, сделала полшага вперед. Собаки не двинулись с места, только Найда тихо глухо зарычала, пока предупреждая — не подходи. Рысь проверяла, станут ли они звать подмогу или звать им некого и их сородичи, как она и рассчитывала, далеко и не услышат. Ее надежды оправдались — собак было всего две, и ни одна не собиралась поднимать шум. Они решили справиться на пару. На это рысь и рассчитывала. Еще пару шагов — и она замирает, видя, как Найда снова рычит, но пока не двигается с места. Та еще ни разу не атаковала первой. Не стремилась занять лидерские позиции, всегда была на подхвате и не умела, как вожак, загонять противника в угол. Сейчас Найда понимала, что в угол загнаны они. И решила, что терять им все равно нечего.

Медленно, привставая с колен и опираясь руками о землю, девочка продвинулась вперед. За эти годы она выработала свой стиль передвижения. Бегать на далекие расстояния было удобнее на четырех лапах, а выпрыгивать из засады — отталкиваясь двумя. Так, вставая и глядя в глаза рыси, она стала казаться больше, и рысь на время при остановилась. Старый не мешал, но готов был помочь, если Найде не удастся запугать рысь и дело дойдет до схватки. Рысь, прикинув силы, все же не отступила, и они еще чуть продвинулись навстречу друг другу.

Взгляд у рыси был хитрым и прямым, но не очень умным. Найда поняла это сразу. Противник не знал, чего от нее ждать. В отличие от умных собачьих глаз, глаза рыси были чистой животной мощью, помноженной на неуверенность и попытку поиграть, усмехнуться, угадать, с кем она столкнулась. Найда не отводила взгляд. «Не заберешь», — твердо решила девочка, и стоило рыси, снова на пробу, сделать рывок вперед — сама с рычанием, переходящим в только ей характерный лай-крик, бросилась навстречу. Ни размер, ни мощь огромной кошки не пугали ее, Найда так ловко замерла, когда рысь неловко затормозила и попыталась закогтить лапой воздух, словно отмахнуться от нее как от назойливой мухи. От Шрама Найда усвоила одну простую истину, если соперник смотрит на тебя — ни шагу назад. Иначе проиграешь внутри себя, поймешь, что отступаешь. Спружинив на лапах, Найда зарычала, и услышала позади рычание Старого, которое смещалось вбок, куда вильнула, останавливаясь, рысь. Он обходил ее, отвлекая внимание на себя. Найда чуть подалась вперед, приседая, словно для прыжка. Она не собиралась прыгать, слишком ровно и закрыто держалась рысь, слишком далеко было до ее горла. Но маневр удался. Рысь запаниковала. Она никак не ждала, что две собаки, меньше ее и явно не такие матерые и сильные, дадут отпор и попытаются окружить ее. Не беда была бы, знай она, кто из них главный. Но явно старый и опытный пес вел себя как несомненно вторая роль, а странное существо, выглядевшее совершенно непривычно и рычавшее, как собака, неожиданно приняло позу нападения и пошло буквально на таран. Опешив, рысь еще искала пути прорваться, а Найда, понимая, что замешательство скоро пройдет, выискивала глазами, с какой стороны впиться в ее горло, если она посмеет еще приблизиться, когда вдруг справа от себя услышала рычание. Скосив глаза, Найда увидела светлую выгоревшую на солнце шкуру, встающую с ней бок о бок. Рыжая.

Стая вернулась.

Шрам почуял следы рыси, когда сменился ветер. Они не успели отойти далеко, и вожак тут же повернул. Уже издалека он услышал Найду и припустили во всю прыть. Мать подоспела первой, и вот уж втроем они стояли между хищной кошкой и норой, где испуганно притихли щенки. Позади рыси клацнула зубами прямо у обрубленного хвоста Хромая — сейчас Шрам не останавливал ее. Оказавшись в живом полукруге и поняв, что скоро выхода не останется, рысь опрометью кинулась назад, в лес. Гнать ее было необязательно, но приятно, и Хромая с молодыми отвела душу. Найда остановилась первой, глядя, как лапы рыси сверкают вдалеке и еще заливается ей вслед Хромая. Сердце колотилось у горла, дыхания не хватало, хотя она бежала совсем немного.

Так спадало напряжение. На подрагивающих ногах Найда повернула назад.

Щенки робко высовывали головки из норы и тут же, по одному, кидались к матери. Они натерпелись страха и еще недоверчиво вглядывались в чащу, когда оттуда вынырнули Найда, Хромая, а потом и Лапка. Все завертелось, вокруг Найды закружились и малыши, и Рыжая, которую девочка сама с удовольствием лизнула. Хромая первый раз за все время, пробежав мимо щенков, коротко лизнула их, не глядя, словно пока не понимая, что делает, или стесняясь, что заметят эти нежности. Найда понемногу успокаивалась, садясь возле норы, снова принимая на хранение пушистых детенышей и от души почесывая им бока.

На другое утро Хромая осталась с ними, пока вожак, Малыш, Лапка и Рыжая продолжили поиск добычи.

Не всегда правда опасность грозила стае. Однажды наткнулись собаки в тайге на другого гостя.

Волки, которых Найда видела только издалека и напрямую никогда с ними не сталкивалась, чаще всего тоже жили стаями. Но в отличие от собак, они никогда в прошлом не имели контакта с людьми и держались от них так далеко, как только было возможно. Иерархия и порядки волчьей стаи были куда жестче, но оказаться вне ее, стать одиночкой было равносильно смерти. Одинокое животное не выживало в тайге. Ни защититься, ни завалить крупную добычу оно не могло, да и привычка жить в общности, неискоренимый инстинкт, не дали бы волку чувствовать свою силу и не страдать от одиночества. Как бы ни была незначительна роль в стае, какой бы низкий ранг ни занимало животное, оно никогда не ушло бы по доброй воле. Однако волки-одиночки порой встречались и кочевали по тайге в поисках пищи или места, которое могли бы занять в какой-то стае.

В тот день собаки никуда не спешили. Источников воды в лесу хватало, то тут то там петляли по тайге реки, и стая любила определенные места стоянок, как, например, берег реки с удобными пологими склонами, на которых могли резвиться щенки. Тогда еще маленькие, они не отходили далеко от своих нянек, и мать доверяла их Найде, уже однажды сумевшей спасти их от рыси, и старшей Лапке. Упитанные малыши резвились и забегали порой в воду, а семья отдыхала, расположившись на берегу. Ветер не доносил посторонних запахов, да и расслабиться на своих землях можно было спокойно. До поры, когда опасность становилась видимой.

Первым волка заметил вожак. Как и любил, он занимал верхнюю точку обзора надо всей стаей и рассмотрел движение на том берегу. Река была здесь совсем узкой, и перейти взрослая собака могла буквально вброд. К моменту, когда вся стая встрепенулась, волк уже вышел из леса и остановился далеко от них, но прямо напротив Шрама, поняв сразу, кто отец этой семьи. Хромая, как скоростной мотор, заводилась с пол-оборота и сейчас подскочила первой, тут же начав глухо и тихо рычать и поджимая уши. Найда, и не думая показывать характерные боевые позы и запугивать чужака, сделала то, что было ее обязанностью — отозвала щенков и вместе с Лапкой остановилась с ними возле деревьев. Показывать волку страх они не собирались, но дать понять, что продуман ответ на любой его ход, было не лишним. Остальные собаки, поднявшись на ноги, наблюдали.

Волк не спешил. Он не тянул время, просто был спокоен и сосредоточен на вожаке. На вид он не был старым, не казался слабым, больным или раненым, но даже в таком сочетании достоинств был один минус — численное превосходство, случись ему задумать напасть, было у стаи. Поэтому собаки не нервничали и, кроме Хромой, которой было все равно, есть ли повод, оставались в позиции наблюдателей. Волк, как ни странно, тоже… Он словно случайно вышел на них и теперь изучал как что-то новое и неизвестное. Хотя шанс, что все было именно так, был нулевым — он чуял их, идя на запах, и если бы не хотел чтобы они увидели его, просто обошел бы реку и спустился с холмов к пересохшему руслу, миновав земли с метками стаи. Сейчас он не собирался ни нападать, ни уходить. Он какое-то время рассматривал собак, а потом снова перевел взгляд на Шрама.

Что-то завораживающее было в этой картине. По сути, двое сильных животных были соперниками, врагами, и волк при определенной удачливости и сноровке мог угрожать стае проблемами. Он не был порывист и глуп, сразу было видно, что животное имеет опыт. Как и Шрам, который не пытался прогнать того, кто, по сути, пока что просто показался на глаза. Собаки охраняли свои земли, но не устраивали травлю зря. Именно это сейчас видела Найда. Словно волк вышел просто на всякий случай. Вдруг здесь окажется стая, которая примет его, вдруг им нужен лидер? И самок больше, а самцы малы и неопытны, такое бывало — он мог бы захватить власть, если б нашел подходящую семью. Если вообще у диких волков были семьи. Шрам, в свою очередь, не пытался показать, что он не потерпит чужака на свой земле, пока тот на нее не претендовал. Пес знал, что стоит ему оскалиться, и Хромой понадобится один прыжок, чтобы оказаться на том берегу, а вот ей с волком справиться удастся навряд ли… Затевать ссору не было смысла. Это была попытка что-то найти, избавиться от одиночества. Попытка неглупая, достойная.

Волк, некоторое время простояв на том берегу, опустил голову к земле и принюхался. Потом он, так же спокойно, как и вышел, направился обратно в лес. Шрам, еще некоторое время посмотрев ему вслед, снова опустился на травянистый береговой склон. Остальные, некоторое время понаблюдав, вернулись к своим занятиям.

Найда не раз вспоминала одинокого волка. Чувство, похожее на смутную грусть и уважение, вызывал у нее охотник, по каким-то неведомым причинам потерявший свой дом и семью. Ведь не мог он дожить до такого возраста совершенно один. Ей было бы интересно узнать, что случилось, но вскоре другие заботы закружили и заставили забыть. Но одно она запомнила — не всегда то, что считаешь опасностью, стоит мгновенно убирать с дороги. Противник может быть достойным не только победы, но и красивого поражения. И Шрам умел чувствовать достойных противников, чему училась и его дочь.

* * *

С первым снегом покинул стаю один из дружной семьи. Старый давно чувствовал, что силы уже не те. Говорить, что не боятся умирать, могли на этой земле только люди, слишком разумные и забывающие за своей мудростью, что жизнь, а не знания, богатство или оставленная после них память, есть самое ценное и важное. После нее, в каких бы мирах ни оказывалась по словам людей душа, в этом тебя самого уже не было. И Старый чувствовал, тосковал. Как и вся стая понимала, что жизнь его клонится к закату. Всегда усталый, словно потяжелевший, он сопровождал стаю, со светлой грустью глядя, как набираются сил щенки, как они молоды и полны жизни. Что бы ни готовила она стае, у них было будущее. И тоска старого пса скрашивалась, когда он вспоминал, как попал в тайгу, как стал частью семьи. Только люди могли говорить, что животные не чувствуют благодарности, не могут помнить, мечтать, нести в сердце тепло от прожитых дней и болеть душой за тех, к кому привязались. Старый спокойно уснул, когда зима делала первые шаги, и еще мокрый снег большими хлопьями ложился на землю, чтобы через несколько часов растаять.

Все в стае так или иначе видели смерть. И опыт у каждого был свой. Найда долго не отходила от пса, не трогая, просто глядя, как на холодную уже шерсть оседает снег. Она смутно помнила, что такое боль потери, как щемит в душе от скорби и жалости. Но, как и все собаки, не умела плакать. Только смотрела и потряхивала головой, когда на ресницы оседали снежинки. Решение похоронить его пришло неожиданно. Найда сама не знала, откуда оно взялось и кто среди обитателей тайги поступает так с умершими братьями. Но что-то есть в людях, что порой не дано понять собаке. А по существу своему девочка все же оставалась человеком. Она знала, что здесь ничто не пропадает и падальщики найдут Старого. В отличие от семьи, девочка могла представить эту картину. Собаки не обладали таким воображением, и грусть стаи перешла бы в иное чувство, но уже не по отношению к остывшему телу их брата. А Найда чувствовала ответственность за то, как отнесутся теперь они к Старому и как почтят его память. На это был способен лишь человек. Именно поэтому девочка принялась за дело.

Земля была еще влажной от снега, почти растаявшего даже в пасмурную погоду, без солнца. Копать руками было не слишком удобно, некоторое время Найда старалась руками разрывать яму подо мхом. Потом остановилась, нашла глазами крепкую ветку… и снова принялась рыть, уже ею. Стая наблюдала за ней, не помогая, но и не озадаченно. Только щенки, восприняв как игру, начинали возиться рядом, помогая раскапывать сестре что-то неведомое, но наверняка интересное, рядом с уснувшим навсегда Старым. Собаки всегда знали, что Найда — другой зверь, но только на уровне внешности и вида отличали ее от себя, в остальном полностью отождествляя с общностью, с единым целым, которым и выживали в тайге. Сейчас каждая чувствовала, что девочка делает что-то свое и это ей нужно. Ничего плохого в такой непохожести не было, непонимание — не всегда беда.

Вырыв могилу, Найда стащила в нее тело Старого. Щенки перестали понимать и стояли, глядя на нее, пока она начала обкладывать пса ветками. Один из щенков спустился «помогать», начав гоняться за ветками в ее руках, а потом словно понял, подошел к Старому, поскулив и обнюхивая пса. Найда соорудила вокруг своего старого дяди что-то вроде купола.

Она выбивалась из сил, но уверенно забрасывала землей его новый вечный дом. Глаза начинало жечь от чего-то, с чем изображение перед ней словно расплывалось. Найда закончила с похоронами, перевела дыхание. А потом, сама не зная, надо ли, подняла голову и завыла… И тут же несколько голосов вслед за первым прорезали тишину леса. Встрепенувшиеся птицы снялись с деревьев, поднявшись над ними и сделав круг, рассыпавшись мелкой дробью по небу и снова осев на кроны сосен где-то неподалеку.

Стая недолго стояла над могилой. Подсознательно каждый чувствовал, что теперь Старого не найдет ни один падальщик, но значения этому не придавал никто, просто спокойнее стало, ведь Найда успокоилась, снова готова была снова идти за всеми. Для ее боли было место в душе, но ради семьи останавливаться было нельзя.

Ведь теперь их было больше.

Щенки выросли. Теперь, когда они умели бегать наравне со старшими и понимали, где опасность и когда стоит спасать свою жизнь и бежать, шансы их возросли в десятки раз.

И, как и видела Найда с первых их дней, у каждого щенка сформировался свой характер.

Самый бойкий, первым начавший ловить лягушек, по пятам следовавший за Шрамом щенок, унаследовавший его белую точечку между глаз, был прирожденным искателем приключений. Стоило приложить усилие и научить его, и равных ему в охоте не было бы во всем лесу, хотя внимание порой было рассеянным, но щенок окупал это упорством, если не сказать упрямством. Наблюдательный, с чутким слухом и зоркими глазами, он безошибочно будет определять в лесу местонахождение добычи, сможет тихо подкрасться благодаря своим ловкости и умению, когда надо, не создавать суеты.

Одна из его сестер, тихая и милая, немного пугливая, всегда держалась возле Рыжей, Лапки и Найды. Но как ни опекали ее, всегда то терялась и звала их, отойдя всего-то на несколько шагов, то проваливалась в заболоченные заросли там, где никто больше не умудрялся найти даже небольшой лужи, то навлекала на себя гнев пчел, раз укусивших ее так, что над бровью вздулась большая шишка. А летом собачка нанюхалась лютиков, и ее кружило так, что Найда почти день носила ее на руках.

Вторая была совсем другой. С каким-то превосходством и гордостью смотрела она на невезучую сестру, но не задирала и не обижала. С братом вела себя как взрослая. Спокойная и умная, она на все смотрела изучающим взглядом, не спешила и не создавала ненужной возни, но и не боялась. Никогда и ничего. Она знала предел риска и никогда не заходила за этот предел, но и не трусила. Она была похожа на Найду.

Охотник, Лютик и Луна были пока малы, но уже сейчас Найда видела, что из них вырастет достойное новое поколение. Теперь главным было научить их жизни и сберечь в первое время, когда они были еще слабы и неопытны. И тем и другим стая занималась сообща, и Найда, которую в свое время также ставали на ноги, теперь тоже принимала участие, уже уверенная в том, чему их учит.

Пути собак не пересекались с другими хищниками до поры, пока хватало добычи в лесах. Но зимой все становилось иначе. В этот год Найда с семьей должна была обеспечить выживание троим детенышам. Хоть и окрепшие немного за лето, но все же еще маленькие и беспомощные перед холодами и голодом, малыши нуждались в пище. Теперь они уже ели мясо, а не только молоко Рыжей. В какой-то момент стая решилась выйти за пределы своей территории, чтобы искать добычу дальше.

Со стороны равнины, которая открывалась их взорам с лесной опушки, слышался мерный шум, и что-то двигалось по ней, гудя и стуча. Железная дорога проходила здесь через поля и леса на порядочных расстояниях от поселений. Найда давно уже забыла, да и не узнала бы поезд так издалека. Собаки лежали на снегу, отдыхая и присматриваясь. Неведомое существо пробегало по этой равнине часто — тут была северная граница их земель, и Шрам уже не раз, заходя сюда, видел это. Он знал, что существо имеет отношение к людям, но их самих на равнине не видел и их запахов не ощущал. Границ равнины он не пересекал давно. Пока что он медлил, присматривался, но раз уж они дошли сюда — стоило попытать счастье.

Спустя время собаки перешли к активным действиям. Шрам первым поднялся, и вслед за ним подскочили щенки. Неугомонные, они теперь везде ходили со взрослыми, постепенно перенимая опыт и порой даже участвуя в охоте. Правда, чтобы не спутали карты, приходилось держать их позади. Собаки вышли из леса и двинулись по равнине, не слишком обширной, не очень большой, но опасной для перемещений с выводком малышей. Шрам и Рыжая бежали впереди, а молодняк — следом, еще не совсем понимая опасности и резвясь, рассматривая новую местность. Рожденные в лесу, они привыкли ощущать себя в укрытии из деревьев, но и сейчас не боялись, пока рядом были взрослые. Только Луна была настороже, перенимая манеру матери постоянно вертеть головой и осматривать окрестности. Шли без особого шума, но и не перегибая с осторожностью, родители позволяли щенкам чуть отбегать в стороны, главное было — не потерять их из виду. Приблизившись к путям, собаки уверенно переправились через них, поднявшись на насыпь, по которой шла железная дорога, с непонимание посматривая на блестящие рельсы. Щенки принюхивались, морща носы от неприятного металлического запаха с привкусом технических масел. Откуда-то пахнуло неожиданно и странно. Охотник пробежался в сторону, найдя глазами на снегу странный предмет со сладковатым запахом, похожий на разноцветную тубу. Найда тоже подошла, понюхав пустую банку из-под напитка, выброшенную из окна поезда. Ничего интересного, кроме запаха, в ней не было, она была бесполезна, и собаки продолжили путь. Очевидно, равнина не была полем, какие также привыкли видеть собаки, на которых часто бывали люди и обычно росли или золотистые высокие травы, или — на черной земле — странные маленькие зеленые кустики. Тут не было и следов людей. Очевидно, равнина пустовала большую часть времени, пока по ней не мчались со стуком и урчанием странные длинные существа. Снова подойдя к лесу, стая не чувствовала никаких посторонних запахов, которые могли принадлежать волкам или иным хищникам. Видимо, территория была необитаема и не занята никем, кто мог бы заявить на нее права. Несколько лет назад Шрам видел в здешних краях людей, которые оставляли свои метки в этой части леса. Метки он обходил стороной. Они, как и рельсы, пахли металлом, у них было что-то похожее на зубы, раскрытые на земле, а рядом лежало, словно отвлекая от этого запаха, несвежее уже мясо. Тогда он предпочел остановиться и обойти странное место, не кидаясь опрометью на находку, и сделал правильно. Капканы, впрочем, были не на него, а на лис.

Чем дальше в лес заходила стая, тем он, на удивление, становился реже. Вскоре деревья едва скрывали передвигающихся собак, и те уже чувствовали совсем иные запахи. Ветер дул прямо на них и приносил пока едва уловимый запах дыма, непонятные и странные ненатуральные ароматы, а также — на это стая обратила особое внимание — запахи помета животных, привычные им и немного похожие на те, что оставляли в тайге лоси и олени. Шрам не стал останавливаться и вел стаю до тех пор, пока семья не вышла к краю леса и не увидела впереди поселок. Старенькие добротные избы стояли немного вразнобой, селение было небольшим, и аромат скота исходил от больших, примыкавших к избам строений.

Стая остановилась и снова заняла наблюдательную позицию. Найда, присев возле вожака, уверенно указала взглядом на сараи — она не могла помнить, откуда знает, но знала точно, добычу можно найти там. Вместе со всеми сконцентрировавшись на них, она долгое время лежала и слушала, какие запахи и звуки доносятся из строений, прикидывая, как подобраться к ним. В селе явно были и собаки — Найда слышала за все это время отдаленный лай и визг и раз даже за забором уловила очертания и мельтешения знакомых силуэтов. В тот момент она была уверена, что сможет пробраться к желанной добыче. Будь собаки одни, ни за что не получилось бы пробраться в хорошо защищенные строения, но Найда знала — у нее получится помочь стае. Заметив пару раз людей, прохаживающихся по дворам, девочка запоминала их движения, как они открывали двери. В памяти возникали давно забытые картины. Когда-то и она бывала в таких наземных норах… Теперь Найда перестала испытывать панический страх перед людьми и своим прошлым, оно давно не мучило ее так, как в первые годы. Семья давала ей покой, уверенность, мир в ее душе не дано было покачнуть прежним страхам. Да и ради семьи она готова была рискнуть. Отец был рядом, и он не паниковал, был уверен что попытка того стоит. И, что немаловажно, был уверен в ней.

Пока собаки были с подветренной стороны, их не чувствовали, и можно было подумать. Шрам мысленно представлял место, расположение домов, то, где были псы-охранники, где располагался скот. Он не знал, сколько людей и где именно прячутся в своих удобных скрытных наземных норах, но некоторые также были различимы, зримо и по голосам. Стоило начинать атаку, опять же, в сумерках, чтобы неуклюжие и беспомощные люди не успели опомниться, а может, и вовсе не заметили их. Голод толкал на необдуманные поступки, скорее всего, в другое время Шрам не решился бы рисковать стаей и щенками, но сейчас их земли были пусты, и выбора не оставалось.

Когда сумерки начали опускаться на поселок, стая медленно и осторожно вышла из леса. Щенков оставили — не до суеты. Стараясь двигаться бесшумно, Найда шла вслед за Шрамом и прислушивалась к каждому шороху со стороны жилищ людей. Домашние собаки их пока не слышали — стая кралась почти беззвучно. Подобравшись к сараям, Найда юркнула в щель изгороди, а вслед за ней метнулась Лапка. Собачья будка была дальше, собака на цепи их не слышала. Найда отыскала глазами дверь сарая, пробежав до нее. Эта конструкция была ей знакома, и девочка не столько сообразила, сколько по памяти положила руку на дверную ручку и попыталась подергать туда-сюда. Дверь качнулась в ее сторону. Не с первой попытки, но Найда все же осилила это и приоткрыла щель достаточную, чтобы проскользнуть внутрь вместе с Лапкой. Она не ошиблась — это был курятник. Устраивать крупномасштабную охоту на территории другого хищника было чистым самоубийством, и умная девочка понимала это и нашла вариант, безопасный в их ситуации. Куры, не сразу поняв, кто вошел к ним, не видя в темноте, переполошились, только когда две или три уже лежали задушенными на земле. Найда и Лапка бросались на все, что могли поймать, и пока просто кидали убитых под ноги. Где-то за стенами послышался лай — домашние цепные собаки услыхали шум в курятнике и били тревогу… Найда ловила кур руками, зубами, что-то мелькало рядом, било по лицу, но она видела в темноте. Послышался шум, она стремглав похватала добычу, видя, что и Лапка набирает полный рот куриных тушек. Девочка всем весом врезалась в дверь, и та легко открылась нараспашку. Собаки рвались с цепей, топот в домах и голоса людей говорили о том, что их обнаружили. Несколько человек выскочили на улицу, спуская цепных псов. Каково было удивление людей, когда они увидели, что вместе с бродячей стаей несется уже за забором в сторону леса существо, похожее на человека, держа в руках и зубах пяток задушенных кур…

Найда слышала, что за ними летит, звеня цепью на шее, домашняя собака. В следующее мгновение та оказалась сбита с ног мощным прыжком Шрама, и тут же на нее набросились он, Рыжая и Хромая. Не привыкшая к дракам, цепная с визгом каталась по снегу, когда воздух прорезал грохот выстрела. Все собаки бросились врассыпную. Найда, не зная еще, что это было, резко затормозила как вкопанная, уронив пару кур. Она сама пока не понимала, что это за звук, но он напугал ее. Она резко обернулась, увидела, что Шрам и Рыжая несутся к ней, что все живы и не пострадали, и только тогда опомнилась и продолжила убегать. Уроненную курицу подхватила мать, она бежали через лес еще некоторое время, пока не перестали слышать звуки и запахи села. Остановившись, стая некоторое время озиралась, переводя дух. Найда, счастливая и довольная успехом, сгрузила на землю кур рядом с матерью, и та тоже с радостью завиляла хвостом, лизнув ее лицо. Щенки уже бежали нюхать, видя, что добычи много и она разбросана у ног взрослых. Они давно хотели есть, и Охотник и Луна тут же начали драть одну курицу. Никто не был против. Но стоило немного прийти в себя — и Найда вспомнила про хлопок выстрела… Он напугал ее, наверное, больше всех. Девочка какое-то время с тревогой облизывала губы, наблюдая за той стороной леса, где находился поселок. Этот звук нес угрозу, и он ей не нравился. Хорошо, что сейчас он был позади. После сытного ужина стая не отправилась назад, на свои земли, через далекое поле, пересеченное железной дорогой, а неожиданно приняла иное решение. Шрам, не чуя поблизости иной опасности, кроме нерасторопных людей, решил остаться на некоторое время на новой территории. Собаки не были настолько привязаны инстинктами к определенным моделям поведения, кроме того, некоторые жили когда-то среди людей, да и были ближе к ним, чем волки. Они хоть и опасались, но животного ужаса по отношению к ним не испытывали. И стая осталась. В течение еще нескольких недель собаки кочевали между поселений, подыскивая незащищенную добычу, с помощью умницы Найды открывая незапертые двери амбаров. Однажды удалось увести овцу из большого хозяйства. Но вскоре снова Найда услышала пугающий шум, летящий им вслед, когда набрели на отдельно стоящий дом неподалеку от деревень. В тот момент она поняла — испытывать судьбу можно до определенного предела. Понял и Шрам, почему дочь теряет покой. Стоило быть осторожными и не привыкать к удаче.

Спустя почти месяц собаки отправились в обратный путь. Но предчувствие беды не обмануло Найду.

* * *

В больницу странную пациентку привезли уже под вечер. Заранее сделанный звонок оповестил врачей о необычном случае. За последнее время не раз слышали от местных, что появилась в окрестных деревнях стая бродячих собак, среди которых видели не то человека, не то обезьяну, бегущую на четвереньках и ведущую себя в точности как собака. Облавы на скот собаки совершали редко, но зима выгоняла из леса, и животные отчаивались на рискованный шаг. Обычно людей опасались, но теперь словно осмелели — стали показываться в деревнях и непостижимым образом открывали курятники, в основном воруя кур. Что за зверь был в стае, поначалу не знали. Пошли байки про оборотней, которыми в основном пугали детей и приезжих, но коренные жители, конечно, этому не верили. Двадцать первый век на дворе, наверняка кто-то завел, поигрался да отпустил обезьянку на погибель в дикие леса, а она, как ни странно, нашла контакт с бродячей стаей.

Только в тот вечер, когда поймали, стало ясно, что за зверь путал пастухов и любителей выдумок. Охотники, недавно ходившие в лес, крестились и уезжали, боясь, нет ли в лесах еще таких же разорителей стад, которых могли подстрелить случайно, чего и боялись. Ведь в собачьей стае, как оказалось, был человек… Стаю заметили в лесу, проходившей между поселками в сторону железной дороги. К облаве на них уже начинали готовиться, приехали из соседних деревень, и люди вышли наперерез, подкараулив стаю у выхода из леса. Каким-то чудом получилось так, что девочка шла последней. На нее удалось накинуть сеть, и люди еще долго отбивались от стаи, преследовавшей их, пока не начали стрелять. Попали или нет — никто не понял, главное теперь было удержать ребенка. Как затравленного зверя, девочку на вид лет десяти везли в больницу в запертой машине. Не от жестокости, а потому что иначе было никак. Скольких она покусала, стоило освободить из сети, и скольких еще в процессе этого, считать не стали, просто отыскали у местных машину с переделанным под своеобразную клетку для скота кузовом попросторнее, настелили одеял и повезли, выезжая из поселка в сопровождении толпы, пришедшей смотреть на чудо.

Девочка, как рассказывали поймавшие ее охотники, всегда показывалась людям голышом, бегающей на четвереньках и по повадкам неотличимая от собак. Как говорили — так и было. Узнать в голом существе, с волосами по пояс, спутанными и настолько грязными, что не определялся цвет, почерневшими от контакта с землей ногами и руками и совершенно звериным голосом и инстинктами, человека можно было, лишь присмотревшись. Неудивительно, что издалека ее принимали за обезьяну или собаку. Девочка, стоило посадить ее в машину, начала лаять и кидаться на окна, пытаясь руками разодрать двери, зубами разгрызть ручки. Поначалу боялись, что поранит себя, но вскоре она успокоилась. Только когда кто-то подходил, начинала рычать, так, что не отличишь от собаки, а просунутую в машину тарелку с нарезанной колбасой перевернула, заметавшись, и так и не притронулась к еде.

Везли тихо. Девочка сидела, зло и затравленно глядя по сторонам и рыча, когда на железнодорожном переезде и возле населенных пунктов машина притормаживала и водитель с сопровождающим оглядывались посмотреть, как она. Возле больницы ни один из них не горел желанием открывать клетку — водитель еще помнил, как девочка-собака чуть не прокусила ему сапог.

— Сергей Ильич, не знаю прямо, что и делать. — В кабинет главврача зашла расстроенная медсестра Лена, держа в руках больничное одеяло, и доктор сразу понял, о чем речь. — Ну привезли ее, конечно, но… Сами посмотрите, там же не подойти, хоть усыпляй.

— Усыплять пока не будем. — Сергей Ильич, невысокий, интеллигентного вида мужчина в очках-половинках, встал из-за стола, уложив больничную карту на край, где в аккуратном ровном порядке лежали все за этот день, и вздохнул: — Пойдемте посмотрим, что там за горе горькое.

Уже внизу он понял, что, возможно, без усыпления и не обойтись. Девочка, стоило остановить машину, поняла, что сейчас попытаются ее высадить, и снова металась как обезумевшая. Сил ее хватило бы еще надолго, и люди возле машины только раздражали и так мнительную пациентку. Во внутреннем дворе трехэтажного кирпичного здания больницы начинала собираться небольшая толпа. Пациенты, что могли ходить, высыпали на порог, кто-то выглядывал из окон. Весь персонал встал наизготовку, как по команде, с одеялами в руках.

— Не поможет, — горько усмехнулся водитель, посматривая на свой сапог. — Она увернется и тяпнет. Сильная, не представляете, человек пять не могли удержать, вертелась юлой.

— Потому и не могли удержать, что вертелась. — Голос Сергея Ильича чуть приглушил испуганный говор толпы. — Пятерых такая не повалит. Давайте-ка отойдем, мы ее пугаем.

Все разом расступились, и перед машиной, занимавшей полдвора, образовалось пустое пространство. Девочка, некоторое время побегав, опустилась в углу и оттуда теперь с опаской наблюдала за людьми.

— Оставим, пусть успокоится. — Сергей Ильич присел на скамейку. — Расскажите, где ее нашли.

— Скот воровала, с собачьей стаей.

— Это я знаю, я местность имею в виду. Конечно, судя по всему, долго она в лесу жила, но все же надо проверить, кто пропадал. Лет пять-шесть назад. Участковому сообщили?

— Звонили уже…

Девочка устроилась, обняв колени, и положила на них подбородок.

— Людей боится, может, издевались над ней? — предположила медсестра.

— Или просто не видела их давно, — кивнул доктор. — Травм не заметили внешне?

— Нет, травмы только у нас остались, — крякнул водитель. — Ну что… как говорится, была докторская — стала любительская?

Кто-то засмеялся.

— Нет, давайте подождем. — Сергей Ильич забрал у Лены одеяло. — Пока без меня с перевязкой в третьей закончите. И давайте толпиться не будем, зайдите, пожалуйста, а то она так никогда не привыкнет.

Медленно толпа начинала расходиться. Паци енты, поняв, что сейчас зрелища не будет, возвращались в палаты, персонал выдохнул — есть время подумать, как не быть укушенным.

Сергей Ильич подошел к водителю:

— Машина ваша, как я понимаю? Давайте вы ее нам на ночь оставите, а мы вас на нашей довезем.

— Да ладно, автобусы ходят, что «скорую-то» занимать, — смутился тот. — А как доставать-то ее будете?

— Она сама выйдет.

На практике Сергея Ильича это был первый и единственный случай, когда человека привозили в таком состоянии. Несколько лет назад ребенок, проживший год, пока длился суд по лишению родительских прав, практически взаперти с матерью-алкоголичкой, перестал говорить и кидался на всех драться, потому что мать лупила его все это время. Бывали случаи насилия, когда детей привозили с синяками, и потом долго шла реабилитация. Находили брошенных, на вокзалах, полуживых, бездомных. Младенец в мусорном баке — до сих пор неизвестно, чей, но мальчик теперь в местном детдоме рос смышленый, добрый. Хотя каждый раз, когда вспоминал, дрожью пробирало до костей. Ну не был он циником, не мог смотреть на это философски, как друг по институту, работавший здесь же, заметивший недавно — вот потеряла мать выгоду, выбросила такое чудо. Ребенка нельзя было выбросить. А именно на детей «везло» Сергею Ильичу. Своих у него не было, а опыт общения был большой, к сожалению — больше с травмированными, замкнутыми, злыми. Но такое доктор видел впервые.

Сложно было с первого взгляда понять, не ранена ли девочка, но все говорили, что из сети ее доставали со всей возможной аккуратностью, с какой можно было достать какое угодно кусающееся, вертящееся живое существо, орущее и рычащее. Когда все разошлись и водитель оставил машину и уехал домой, начинало уже темнеть. Снова вышла Лена.

— В третьей закончили, — доложила она, присаживаясь рядом с доктором. — Ну как она, подойти не пробовали?

— Мечется. Дать бы ей одеяло, вон свои все по углам загнала, но вроде не мерзнет. Только понаслышке о таких случаях знаю, дети и зимой голыми с животными бегали, и ничего. Наверное, давно пропала.

— Ужас какой, — вздохнула девушка.

— Давай-ка так сделаем. — Доктор встал. — Верни-ка мне одеяло, и… У нас сегодня кто дежурит, Костя? Пускай пока ворота запрет. А ты домой собирайся.

— Вы ее выпустить хотите? — не поняла медсестра.

— Поговорить с ней хочу.

— Думаете, поймет?

— Интонацию. Слова потом понимать начнет.

Девочка и правда, казалось, совсем не мерзла. Она сидела и наблюдала, пока закрывали ворота, пока Сергей Ильич что-то говорил матери привезенного во вторник паренька с аппендицитом, пока медсестры втроем, с опаской глядя на машину, выходили через задний двор. Благо главный вход был не здесь и не набралось снова толпы. Уже почти стемнело, когда Сергей Ильич приблизился к ней, в его руках звякнули ключи. Девочка чуть отодвинулась, но она и прежде уже клевала носом и теперь была вялой. День борьбы вымотал ее, и она сидела смирно, недоверчиво наблюдая за человеком в белом халате. Мужчина, приоткрыв дверцу, остановился напротив, зябко пожал плечами и накинул на них одеяло, укутавшись в него. Может, она забыла, как одеваются?..

— Прохладно, — мягко произнес он, постоял немного и скинул с себя одеяло, просунув руку в ее убежище и положив его на край.

Девочка с опаской следила, но не двигалась.

— Нашли они как тебя привезти, — вздохнул Сергей Ильич. — Мы остаемся людьми, даже когда находим ребенка в лесу… посадили в клетку, притащили, как зверя, и разбирайтесь тут сами. — Он усмехнулся, облокотившись об открытую заднюю дверь машины. — Хотя и ты дрозда дала, говорят, покусала там полдеревни. Наверное, было за что, а? — улыбнулся он, видя, что девочка слушает, хоть, конечно, и не понимает, но улавливает интонации его голоса. — Все сегодня устали, — продолжал он, просто говоря что приходило в голову. — Я две смены на ногах, подменить некому — друг на учебу уехал в город, на курсы повышения квалификации. Но может и хорошо, что при мне тебя привезли, а то вон, слышала, колбаса любительская… Хотя вряд ли ты смотрела. Это фильм, я тебе потом покажу, когда поймешь, что такое таблетки и что такое колбаса. Колбасу-то вон раскидала… — Он осторожно, не резко, но и не слишком медленно, просунул руку и поднял с пола кусочек колбасы, которой люди пытались накормить девочку, как дикого зверя. — Да, не знаю, что и сказать, конечно, иначе бы тебя сюда не довезти было, но как-то это… нехорошо в клетке. Как думаешь?

Девочка уловила паузу и на некоторое время опустила глаза на кусочки колбасы, которые он собирал теперь чуть ближе от нее и складывал возле дверцы.

— Не мерзнешь? Слушай, а как тебя зовут? — Сергей Ильич совсем открыл дверцу и просто присел на край. — Ты у нас местная? Не помню что-то, пропадали ли дети в окрестностях, да это небось давно было… Мамка-то с папкой живые? А то бывает так, что лучше б их и не было. Ну да ничего, это мы выясним, а то кто знает, может, ищут тебя. Не могу понять, ты у нас блондинка или брюнетка будешь? Волосы у тебя длинные, стричь не будем, если только слегка. Ты бы оделась. — Он осторожно подвинул к ней одеяло, и девочка вжалась в стенку. — Ну ты что, я же тут сижу.

Примерно через полчаса таких разговоров девочка, быстро подтянув к себе одеяло, подложила его под себя и свернулась на нем калачиком. Для этого Сергею Ильичу пришлось прикрыть дверь. Он просидел с ней всю ночь, потому что ни он, ни его найденыш не спали. Девочка слушала его, привыкала к его голосу.

Утром, когда медсестра Лена вышла к Сергею Ильичу, и он и девочка были сонные и усталые.

— Она проголодалась, — заверил улыбающийся врач, у которого уже глаза слипались. — Принеси нам, пожалуйста, каши из столовой. Только не тарелку с ложкой, это бесполезно, миску какую-нибудь.

— Вам бы поспать, двое суток уже на ногах.

— Поспим, успеем.

На кашу пациентка накинулась так, словно не ела несколько дней. Возможно, так и было. Дверь машины была теперь открыта, и, пока она по-собачьи лакала под растерянным взглядом Лены, Сергей Ильич убрал из ее временного дома колбасу. Поев, девочка снова уселась на одеяле, но на этот раз не в самом углу, а неподалеку от него.

— Как тебя зовут? — Доктор занял прежнее место, пока Лена поспешила обратно, на всякий случай сказав, чтоб ворота не открывали, пока Сергей Ильич не придумает, как выманить новенькую. — Ты не помнишь? Юля? — Он смотрел, как девочка лежит, положив голову на руки, глядя в сторону. — Может, Лена? Аня? Соня? Света? Надя?

Малышка подняла на него глаза.

— Надя? — уточнил доктор.

Девочка не двигалась. Но злобы во взгляде больше не было, только какой-то жалобный страх. Сергей Ильич добродушно рассмеялся, хотя ему и не было весело, просто стало спокойнее и легче, и осторожно протянул руку, коснувшись ее головы…

Больничную палату оборудовали специально для новенькой. Спать на кровати девочка отказывалась, точнее, просто стаскивала с нее матрас и устраивалась под ней, но хотя бы стала пользоваться одеялом и научилась снова носить одежду. Ела она сначала по-собачьи, вообще не трогая еду руками, склоняясь над миской и чавкая. Постепенно для удобства приноровились делать бутерброды, и дело пошло — стала вспоминать, как держать и кусать еду.

— Ничего, привыкнет, — приободрял Сергей Ильич, когда медсестры боялись подходить и не знали, что делать с ребенком, когда она разливала что-то на пол и прямо оттуда слизывала.

В своей палате она делала запасы за батареей, оставляя там хлеб, который уборщица пыталась вынуть до тех пор, пока Надя не тяпнула ее, хорошо еще, что не за ногу, а за швабру. Стоило поселить ее в собственные апартаменты, девочка обжилась там и на свою территорию пускала поначалу не всех. Только Сергей Ильич и Лена могли зайти без риска, хотя Лена до поры боялась. Надя вела себя как настоящая собака, начинала юлить вокруг главврача, когда он приходил, терлась о руки, чтоб гладили.

Вымыть девочку оказалось настоящей проблемой. Сергей Ильич и тут нашел выход — с первого дня научил вытирать руки салфетками перед едой, потом показал, как их мыть. Потом налили ванную. Залила весь пол, брызгалась, но радовалась. Стали купать каждый день и приучили к мылу. Оказалось, брюнетка.

— У нее все волосы спутанные, ее бы побрить, мало ли, еще клещей каких нацепляла, — сказала после осмотра дерматолог, приехавшая из города с группой специалистов.

— Пострижем, не коротко, совсем немного, чтоб колтуны срезать. Клещей на ней нет, это и так видно. — Сергей Ильич упорно не давал делать из ребенка экспонат и образец для изучения.

Когда вымыли, остригли до плеч волосы и подровняли ногти, одели в чистое, Надя стала совсем другим человеком. Точнее сказать, просто стала человеком. Еще немного затравленные большие карие глаза смотрели на окружающих чаще с недоверием, опаской. Первые дни боялись, что Надя будет метаться, убегать. Девочка порой впадала в тоску и лежала без движения, меланхолично глядя на людей, пытающихся говорить с ней. Ночами выла, так, что пациенты жаловались. Благо поселили предусмотрительно на первом этаже с краю, в самом конце коридора, и из ближайших палат просто перевели всех подальше.

— В детдом ей рано, — отказывался от предложений Сергей Ильич. — Что она там будет делать, если пока даже ходит на четвереньках, кого она поймет? Ей надо привыкнуть, мы ее и говорить научим, видно же, не глупый ребенок, просто отвыкла, долго в тайге жила. А там, глядишь, и не понадобится увозить никуда, родня найдется. Не всегда же от горя в тайгу бегут, бывает случай, трагедия в семье, потерялась или украли…

Но сам он с каждым днем все меньше верил, что девочку могли потерять случайно.

У Нади обнаруживались странные особенности. Попытавшись выяснить, помнит ли девочка что-то из жизни среди людей, Сергей Ильич часто приносил ей что-то, что она могла узнать, каждый день что-то новое. Раз наливал вермишелевый суп из кастрюли половником прямо в ее палате и предложил ей попробовать управляться с кухонной утварью, но Надя не поняла. Однажды принес веник и стал подметать. К его радости, девочка, побегав за веником, вдруг взяла его и стала возить по полу. Эмоции она выражала скупо, прежде ни единого раза не заплакала, не засмеялась, только то напряженно, то со страхом, то безразлично смотрела на мир. В тот день заулыбалась в первый раз. Сергей Ильич решил продолжать. Нести ей живых животных было опасно — привыкшая в стае охотиться, она могла убить их, не понимая пока, что людям так нельзя. Зато врач пытался показывать картинки, спрашивал:

— Узнаешь? Это кто? Смотри, это лошадь. Не видела? А курочек? А кошку?

Девочка почти не реагировала, видимо все же не воспринимая изображенные предметы отдельно от листа бумаги. Предметы мебели она осваивала сразу, но это помнил бы любой человек. Книгу сначала не восприняла, потом стала неуклюже листать. Доктор догадался — ищет картинки. Игрушки Надя брала не все, но сразу полюбила тряпочную куклу, которая стала ее первой личной вещью в больнице помимо одежды. Что делать с мобильным телефоном, девочка не поняла даже близко, телевизор заинтересовал ее, и она стала проводить время с Леной в общем зале, где для больных ставили фильмы. Особенно любила те, что о природе. После них неожиданно рассмотрела на картинках кур. Научившись подметать сама, Надя не поняла, что делать граблями, с подсказкой освоила совочек и стала возиться им во дворе, когда выходили гулять. От топора девочка кинулась в угол и забилась туда надолго.

— Не очень хороший знак, — нахмурился Сергей Ильич.

Надя постепенно училась говорить. Первыми словами были простые «дядя» и «тетя», «на» и «дай»; на удивление, Надя вспомнила «пожалуйста», которое было частым в лексиконе главврача и которое она стала повторять за ним во многих ситуациях, не всегда к месту, но выражая им что-то хорошее вроде благодарности. «Спасибо» потом тоже выучили.

По тому, как быстро учился ребенок, как много стал узнавать со временем и как привыкал к добрым в общении с ней людям, доктор делал выводы, что все-таки в стае Надя жила небольшую часть жизни. Однако узнать это на практике оказалось довольно сложно. Найти информацию о пропавших детях или тех, что состоят на контроле из-за неблагополучности их семей, оказалось возможно, но за последние несколько лет никто ни в здешних местах, ни в поселениях поблизости по документам не пропадал. Детская смертность не превышала привычную норму, и все случаи были засвидетельствованы надежно. Откуда взялась странная девочка, Сергей Ильич до сих пор не мог предположить. Его догадки не подтверждались, а искать случайные совпадения (выкрали далеко отсюда, привезли спрятать, сбежала и так и оставили — даже такие мысли приходили в голову) было бесполезно. Постепенно Сергей Ильич стал смиряться с мыслью, что найденыш останется в детском доме, но до этого хотел научить девочку хотя бы нормально разговаривать.

За несколько месяцев Надя не только превратилась из беспокойного звереныша в человека, но и привязалась к доктору. Возможно, первое впечатление сыграло большую роль, а может, просто девочка почувствовала, как доктор переживал за ее судьбу всей душой. Небезразличие и ласка доброго человека не оставили ее равнодушной.

Когда первый раз Сергей Ильич решил взять ее погулять по округе, зайти в поселковый магазин, пройтись до станции, персонал с сомнением отнесся к этой затее.

— А ловить ее потом как будем? — нахмурился его приятель, недавно вернувшийся из города со своих курсов и со скептическим выражением наблюдавший за ежедневной возней Сергея Ильича с Надей. — Или ты ей, это, поводок, что ли, найди.

— Она не собака, чтобы на поводке ходить, — просто ответил тот, но весь день хмурился, так что другу пришлось в шутку, но извиняться за сказанное.

Вышли после завтрака. Надя уже немного умела держать ложку, хотя больше любила, на удивление врача, когда он или чаще всего Лена кормили ее из ложки сами. Лена и та стала привязываться к девочке.

— Умничка, — хвалила она. — Ничего, мы с тобой еще палочки освоим, сейчас вон в городе суши-кафе открылось, кто знает, может, попадем когда-нибудь. — Она смеялась, и доктор тоже. — Ну а что, Сергей Ильич? Считайте, мы ее новые родители.

Мужчина шел, ведя Надю за руку, до поворота на тихую улочку, а там отпустил девочку, и она начала бегать, собирая цветы и какие-то веточки, совсем как обычный ребенок. Навстречу попались две молодые женщины с колясками, приветливо и понимающе посмотрев на них и заулыбавшись. «Подумали, что моя», — понял Сергей Ильич, даже с какой-то гордостью. Надя то и дело подбегала и коротко спрашивала, показывая цветок или указывая на что-то пальчиком:

— Что?

Это у нее означало интерес, она начинала узнавать заново названия всех предметов вокруг.

— Это ноготки. Их тут много растет, они, кстати, целебные. Там магазин у нас. Купим тебе мороженое, помнишь, ты его уже ела, такое холодное. Только, главное, не пачкайся, смотри, какая ты у нас сегодня вся беленькая. А там поезда шумят, станция.

К поездам Надя проявила особый интерес. Она, стоило выйти из магазина с мороженым, стала слушать далекий гул и вертеть головой по сторонам. Сергей Ильич, хоть в начале и не планировал, решил пройти дальше, да станции.

— Только далеко не убегай от меня. Уговор? — улыбнулся он девочке, и та тоже заулыбалась и закивала.

Теперь она улыбалась часто.

Вокзал был небольшим и не очень людным. Построенные во всех крупных городах и поселениях на станциях билетные турникеты их пока миновали — стройка остановилась еще полгода назад, снова делись куда-то деньги, выделенные на их установку, и временная платформа тосковала в одиночестве в стороне от старенькой, но оживленной старой. Междугородние поезда тут ходили не так часто, как электрички, отвозившие по населенной ветке с работы и на работу, но тормозившие в десятке километров отсюда на конечной для них станции. Дальше были глухие места, куда не всякий поезд продолжал движение, и если и шел, то пару раз в сутки. Сергей Ильич с Надей подошли как раз к прибытию электрички. Из остановившихся вагонов выходили люди, уже не так много, как в утренний час пик, но все же немало. Спешили из деревень сюда, потому что рабочих мест было больше, населенный пункт крупнее, да и школа, больница и здание администрации были одни на много точек на карте вокруг поселка. В этом году в школе организовали летний лагерь, и взамен вывалившейся толпе в вагоны загружались колоннами дети, в основном младшие классы. Или ехали к озерам купаться, или запланировали редкий поход в театр, но, судя по отсутствию поклажи, не в поход и без ночевки. Жизнь шла своим чередом, и привычные для доктора вещи он порой переставал замечать, а тут вдруг задумался, как видит все это Надя. Не напугает ли ее толпа, бывала ли она раньше в поездах?

Девочка беспокоилась. Она не боялась, но не могла спокойно идти рядом. Однако и уговора не нарушила — не отпускала его руки, пока не приблизились к платформе. Там она замерла на время, следя за тем, как выходят и входят люди, как поезд снова трогается в путь. Потом прошла к спуску с платформы и засуетилась, глядя, кто приехал. Надя так всматривалась в лица людей, так упорно стояла на месте, пока не прошел последний, что Сергей Ильич понял — она кого-то ищет.

Всю обратную дорогу он задумчиво шел рядом с притихшей, занятой мороженым и ирисками Надей и пытался сопоставить факты. Пропала и оказалась в тайге девочке не ранее чем лет пять назад, и за эти годы в здешних местах никого не хватились. Родись она здесь, числись в документах, за пять лет наверняка даже у соседей беспробудно пьющих родителей возник бы вопрос, куда пропала их дочь.

Реакция же на поезда давала подсказку, что, возможно, девочка когда-то ездила на них, может быть и не раз, и могла оказаться в этих краях случайно. Такую не хватились бы местные, а те, кто потерял, мог и не терять на самом деле, а оставить намеренно. Правда, найти теперь, кто это был, все так же казалось невозможным. Особенно если ребенок изначально помешал кому-то и решили просто пустить на самотек, оставить умирать. Почему-то именно к такой версии склонялся все больше врач. С другой стороны, что-то из чисто деревенского быта девочка помнила, ведь топорами в городах не орудуют. Значит, какое-то время она все же провела в похожих местах и ознакомилась с деревенской жизнью.

От мыслей отвлекло мужчину то, чего он по неосторожности сразу не заметил. Они шли по немноголюдной улице, частные одноэтажные домики со своими дворами в это время пустовали — хозяева в это время чаще всего были на работе. Сергей Ильич сам не заметил, как на дорогу впереди них вышла потрепанного вида огромная псина. С сомнением окинув ее взглядом и обернувшись, он понял, что свернуть пока некуда и, возможно, стоит сделать это после ближайшего забора. Не то чтобы Сергей Ильич боялся собак, просто скорее по роду своей профессии начинал разбираться в психологии, и людской, и животной, и был наблюдателен и любознателен в обеих этих областях. Собака пока ничем не выдавала недовольства или агрессии, но как-то недобро наблюдала за ними. Не ускоряя шаг и взяв Надю за руку, ведя с противоположной от себя стороны, нежели где могла бы пройти в случае встречи собака, Сергей Ильич спокойно продолжал движение, просто решив на всякий случай так же спокойно повернуть за первым же домом.

Собака некоторое время посмотрела, а потом двинулась навстречу. Мужчина, заметив это, чуть посторонился к обочине дороги, чтобы она мирно прошла мимо и они не мешали ей. Не тут-то было. Вскоре он понял, что идет она целенаправленно к ним или на них. И смотрит то на него, то на ребенка.

«Этого мне не хватало, — без особой паники, скорее со вспыхнувшей злостью на животное подумал Сергей Ильич. — Ну вот подойди у меня, подойди».

Прикидывая, что, если что, успеет подсадить девочку на забор, он совсем сместился к нему. Останавливаться или поворачиваться спиной сейчас значило бы признать себя мишенью. Надя не совсем понимала, что происходит, только с интересом наблюдала, как подходит собака. Когда между ними оставалось всего метра три, и она, и они остановились. Собака выглядела усталой и побитой, но когда она вдруг зарычала, стало ясно, что силы еще есть. Сергей Ильич, осторожно загородив собой девочку, встал между ней и животным, на всякий случай начав наматывать на ладонь левой руки тряпочную сумку, которую в сложенном виде захватил на всякий случай с собой. Собака снова шагнула вперед, чуть пригибаясь, словно готовясь прыгать на них.

И в этот момент зарычала Надя. Сергей Ильич уже успел поотвыкнуть от ее рычания и в который раз поразился, как похоже, как легко получается у девочки. Она сделала шаг в сторону, чтобы собаке было видно ее, и чуть присела на одну ногу, словно бы тоже готовая броситься. Некоторое время они стояли так. Потом выпрямились обе и продолжали игру в гляделки. Сергей Ильич только в первый день видел у Нади такие злые глаза, волчьи, дикие, совершенно непохожие на привычный ему взгляд девочки. Собака больше не обращала на него внимания, она смотрела на Надю, а та — на нее, и хотя лицо девочки почти не выражало никаких эмоций, глаза говорили — не подходи, иначе я брошусь первой. Сергей Ильич не мешал, он вообще растерялся, ведь впервые за его жизнь его защищал ребенок. Пауза длилась некоторое время. Потом собака покосилась в сторону, опустила голову, понюхав воздух. Надя продолжала сверлить ее взглядом, и огромная псина, спасовав, лениво направилась дальше, куда шла, не обращая больше внимания на людей.

В больницу вернулись позже, чем хотели.

— Я уж думала она убежала, — облегченно вздохнула Лена, когда Сергей Ильич заглянул в сестринскую и позвал ее. — Все в порядке, слушалась? Новое что-то узнали?

— Узнал, — улыбался доктор.

Он рассказал Лене и про поезда, и про собаку. Девочка, пока они говорили, гуляла по коридору в ожидании обеда, как часто делала, выходя караулить у дверей столовой за полчаса.

— Я вот что думаю, — говорил Сергей Ильич. — К нам хотели прийти из газеты, написать историю спасенного из стаи ребенка. Так, может быть, напечатать вместо статьи объявление, приметы ее указать? Как раньше в голову не пришло… Так мы родных ее не найдем, гиблое это дело, а тут, может кто вспомнит, не привозили ли такую, не видели ли на станции, ведь она явно ждала кого-то с поезда.

— Может и получится. Только времени-то много уже прошло…

— Порой люди и не такое помнят.

Доктор перевел взгляд на ребенка, копошившегося с каким-то жуком на окне. Надя пыталась поймать его руками, но жук уворачивался.

— Проголодалась с дороги, — почему-то решила Лена. — Пойду-ка попрошу покормить пораньше, все равно минут двадцать до обеда уже осталось. Наденька! — окликнула она. — Надя, пошли кушать. Пошли.

Девочка воодушевленно забросила жука и побежала к ним. Затормозив возле Лены, она вдруг подняла голову и с улыбкой выдала:

— Найда!

Медсестра не поняла, переглянулась с доктором.

— Это… ты Найда? Тебя зовут Найда? — уточнил Сергей Ильич.

Девочка долго думала, она понимала еще не все слова, и вопрос осознала небыстро. А потом снова подняла голову и энергично закивала.

* * *

Двое человек торопливо шли по тайге, оскальзываясь на мокрой после дождя траве. Мужчина и женщина, с какой-то котомкой в руках, направлялись в глубь леса, подальше от села, где могли бы увидеть поднимающийся над лесом дым.

— Почему в печке не сжечь? — Зоя зябко пожимала плечами — слишком легко оделась для такого раннего утра. — Что они, знают, что мы жгли?

— Они не знают, да вон соседка растреплет, что да как. И у Ирки язык без костей, — бормотал Олег, хмуро озираясь. — А так вроде все чисто. Она давно ее вещей не вспоминала.

— Так может наоборот, оставить, сказать, что просто забыли — и все.

— Это ты забыла. Сто раз ей говорил, вынеси с мусором, нет же, сохраняли гнилье старое. Какое там Ольке на вырост, если их эта вшивая носила? Как знал, что надо было самому выкинуть.

— Сам бы и выкинул…

— Не нуди! Мы их и выкинули, когда поняли, что не вернется.

— А почему участковый дело не завел? — не отставала Зоя. — Что ты скажешь, если узнают? Что за бутылку с ним поговорил и все — концы в воду?

— Поговорил-не поговорил, а ему я сказал, как было. — Олег глянул на жену, и в голосе появились неприятные угрожающие нотки. — И в лес мы ходили искать все вместе.

— Да ходили, ходили, — измученно выдохнула Зоя. — Толку-то от того, что мы ходили, им же дело завести надо было: пропажа.

— Дело пускай заводят те, у кого она прописана. Тут ее и не было, и участковый должен был сам передать куда следует.

— Ох, Олег, какая же путаница… Все за нас цепляется, и непонятно, кому что известно. Соседка та же…

— Забыла твоя соседка, как ее и звали. Вон Ирка убежит — через неделю не вспомнит.

— Ты думай, что говоришь!

Они шли, переругиваясь и неся в котульке Наташины вещи. Дома оставили только ночник — Ира уже считала его своим. Уничтожить, сжечь все решили, только когда услышали, что далеко от них поймали в лесу девочку лет десяти, прожившую неизвестное количество времени в собачьей стае. И что через какое-то время она назвала свое имя — Найда. Можно было забыть о случившемся и сейчас, но паника, которая охватила Олега и Зою, когда они подумали, что все обнаружится, не дала этого сделать. Теперь сжигать хилые Наташины пожитки, может, и не было уже смысла, но они вышли этим утром, еще до рассвета, и отправились в тайгу.

В лесу Олег вытоптал пространство посуше, сложил на нем одежонку и старые игрушки, пылившиеся в кладовке, и полил все это керосином. От спички костер занялся мгновенно. Зоя стояла и думала, почему не убрала тогда вещи сразу, как только «пропала» Найда-Наташа. То ли совестно было, то ли хотела показать, что вроде как и не навсегда, да и не уверена, что не найдут. Искали для вида. Жила девочка не здесь, у нее никого, кроме дяди, не было. По сути — ничья… Зоя, только когда перебирала вещи, вспоминала, и внутри все сжималось, совесть проснулась поздно. Ведь были приюты, можно было отказаться. Но они тогда решили — так легче, а то еще обяжут обеспечивать, это привлечет внимание, и тогда уже не отвязаться. А у самой росли две девочки, которые теперь обе ходили в школу. Конечно, надо было и их поднимать на ноги, но сейчас все чаще не могла уснуть ночами. Понимала, что это был не выход, да снова послушалась Олега. Как слушалась всегда…

Олег же думал в эту минуту о другом. О том, помнит ли девочка, как все произошло тем утром. Если помнит имя, могла бы, наверное, снова увидев, узнать и дядю, и сестер. С другой стороны, кто ей теперь поверит, если, судя по всему, она и говорить-то умеет только странное собачье имя — Найда. Олег успокаивал себя тем, что если кто спросит — он вовсе не называл ее так, просто девочка помешалась после смерти матери, а после бабушки и вовсе перестали контролировать, куда идет, что делает, не уследить было — с ума сошла, обхитрила, улизнула. А ведь потом так ждали, так искали — вот что он скажет, случись прийти к нему в дом и спросить, не ваша ли. Поступил ли он правильно тогда, он не думал. Или старался не думать… У него своя семья, сестра сама виновата, да и эта — чем он был ей обязан? Не убивать — подсказывала предательская слабость. Так он и не убил, просто увел. Выжила же, справилась! Видать с собаками ей всегда и было место.

Олег отвлекся, заметив что-то между деревьев. Неприятно перевернулось все в желудке. Они были здесь одни, никто не мог проследить, узнать, зачем украдкой выбираются из поселка. Или мог? Чувство, что что-то следит за ним из леса, не ушло, но глаза больше не замечали ни движения, ни чего-то странного.

— Ирке сказать не вздумай, — пригрозил Олег.

Старшая дочь росла бездумной и немного жестокой, раз, когда снова поднял на нее руку, огрызнулась, что убежит, как и Найда. Тогда даже не тронул, шокированный, испугавшись — вдруг поняла, вдруг намекает? Словно перечеркнула проклятая Найда все их существование, разделив надвое.

— И не показывай, — добавил Олег, говоря про газету, из которой и узнали про таинственную девочку-собаку.

Зоя словно не расслышала, перевела на него взгляд, и только потом медленно кивнула:

— Да не скажу, конечно, все убрала уже. Назад направились в обход. Солнце уже встало, и можно было отговориться, что пошли набрать свежих осенних грибов, как раз вчера соседка тащила из леса целые корзины и долго хвалилась Зое, расспрашивавшей, нет ли теперь малины у озера. К нему и пошли, чтоб, обогнув, вернуться с пакетом грибов и как ни в чем не бывало продолжать врать, что не помнят. Шли молча, только чувство, что что-то смотрит на него, не покидало Олега.

Еще даже не виднелось впереди озеро, когда Зоя вдруг испуганно схватила мужа за руку, вдохнув со свистом, не посмев даже ахнуть. Быстро перехватив ее взгляд, мужчина повернул голову туда, где на холмике между деревьев стоял… волк. Желание кинуться бежать было пересилено, когда Олег, забыв вдохнуть от страха, понял — не волк. Собака. Судя по виду, овчарка, но какая-то неухоженная, очень крупная, но не откормленная. Морда у собаки была такой, что сразу скажешь — не в одной переделке побывала она за свою жизнь. Страшные, не злые, но и не по-собачьи запуганные глаза, глубоко посаженные и делавшие вместе с торчащими ушами и густой шерстью овчарку похожей на волка, участок белой шерсти между глаз и уродливый шрам через всю морду.

— Чего он? — прошептала Зоя.

Олегу тогда показалось глупо — с чего именно «он»? Собака, она и есть собака. Но потом понял — не она это, точно — он, пес.

— Пошли, — так же тихо произнес он, дергая ее за руку и направляясь дальше.

Они старались не оборачиваться, но уже через несколько шагов поняли — пес тут не один. С другой стороны следовали за ними по пятам еще две похожих, словно помесь овчарки и еще кого-то, но по морде видно было породу. Один крупнее — самец, вторая — мельче да и шла в стороне, видимо опасаясь еще, но вместе со всеми постепенно сужая круг. Вскоре заметил Олег и еще троих — рыжевато-коричневую с драными боками и с ней двух совсем молодых, меньше размером, но следовавших за ней.

— Оле-ег, — проскулила Зоя, крепко держа за руку. — Ну что делать-то, ну? Идут же… Ой, господи, это нам за Наташку…

— Дура, — прошипел Олег, оглядываясь и видя собак совсем рядом. — Вон гляди, до озера рукой подать, сейчас дойдем, а там, чай, в воду не полезут.

— Да какое дойдем…

Позади уже слышалось рычание. Стая окружала. Олег видел еще двух, одна из которых без перерыва теперь скалила клыки. Зоя жалась к мужу, но продолжала идти. Собакам нельзя было показывать страха, это Олег знал. Но одно дело — наедине с Найдой на цепи, другое — стая диких в глухом лесу. Колени начинали дрожать. Рычание усиливалось.

Вдруг одна из собак, подскочив сзади, быстрым укусом схватила его за ногу — и отскочила, словно издеваясь, проверяя, насмехаясь. Зоя закричала — и бросилась бежать.

— Дура! — Олегу ничего не оставалось, как сделать то же самое.

Он не видел, куда бежит жена, но зачем-то крикнул:

— На дерево давай! — понимая, что сама она сейчас ничего сообразить не сможет.

Зоя кинулась было в сторону, но поздно заметила, что и там ждут — та, что с рыжей шкурой, оскалилась, не дав женщине дороги. Крик Олега был к месту, но найти бы это дерево. Не в силах бежать молча, Зоя визжала и кричала так, словно ее уже терзали собачьи клыки. Она слышала про волков в здешних местах и в леса далеко потому никогда не ходила. Только бы не меня — единственная мысль вертелась в голове вместо молитвы, когда наконец наткнулась глазами, спотыкаясь на корнях, торчащих из земли, на сучки на сосне впереди себя. Сосна была молодая, неуклюжая, специально для нее. Зоя с набега ухватилась за ветки и подпрыгнула, повисая и крича, пока внизу две собаки, одна из которых была та рыжая, с шумом останавливались, скользя лапами на сухих иглах, и начинали рычать и лаять. Насилу уцепившись крепче, Зоя подтянулась и поднялась выше, но так, чтобы выдержало ее дерево. Вцепилась намертво, так что заболели пальцы. Дыхания от ужаса не хватало; уткнувшись лбом в ствол сосны, Зоя сидела и беззвучно сдавленно рыдала от страха, слыша, как внизу беснуются собаки.

До озера оказалось куда дальше, чем Олег думал. Бегать он давно отвык — сидение в четырех стенах не располагало к таким умениям. Но сейчас несся так, как, наверное, никогда в своей жизни. Он слышал, как по пятам за ним мчится, тяжело стуча лапами по земле, матерый вожак. Остальных тоже слышал, но они словно намеренно держали дистанцию. Словно с ним хотел покончить именно лидер… погоня могла прекратиться давно, Олег выбивался из сил, но твари словно измывались, рычали в спину, двое обошли и бежали в стороне. Изматывали…

Заметив озеро, Олег, сам от себя не ожидав, припустил еще быстрее. Он словно бы оторвался, и ликовал. Съели? Не возьмете! Подбегая к кромке воды, он с разбега, разбрызгивая ее во все стороны, кинулся сразу вплавь. Вода была холодной, говорили, тут бил на дне из-под земли холодный источник. Плавать Олег умел и быстро оказался на расстоянии от берега и обернулся, балансируя на поверхности воды.

Сердце у него ухнуло куда-то на дно озера, когда он увидел целую стаю, в ряд выстроившуюся на берегу. В этот момент он понял — не спасся. Эти будут ждать.

Так и вышло.

Несколько раз пытался он обогнуть стаю и проплыть к другому краю, но кто-то непременно прослеживал его путь, труся по берегу вслед. Олег устал, ноги начинало сводить от холода. Нелепая мысль, что их станут искать, была гиблой надеждой. Но выходить к ним он не станет, ни за что…

Шрам, Рыжая, Хромая, Лапка, Малыш, Луна, Охотник и Лютик стояли на берегу. Они ошиблись. Много месяцев прочесывая лес в поисках своей дочери и сестры Найды, они нашли ее запах, но видимо, здесь она не бывала или бывала давно и не в этой своей лучшей жизни. А люди, что спалили огнем ее запах, поплатились за это.

Если бы знали собаки, кого загнали в озеро, не дали бы ему шанса сюда добежать. Глядя, как человек барахтается, как становятся судорожными его движения и, с гортанным хрипом несколько раз проваливаясь под гладь воды, он наконец исчезает, оставляя за собой только круги на черной поверхности озера, Шрам ничего не чувствовал. Он не нашел свою дочь. Но он будет искать. И непременно найдет ее когда-нибудь.

Найдет, чтобы понять, что у нее все хорошо, что человеку стоит жить среди людей. И чтобы навсегда запомнить ее — и отпустить.