Слова Елизаветы не выходили из головы.

Дни шли за днями – тянулись в томительном ожидании неотвратимого… Императрицу уже нельзя было спасти – это понимали и Екатерина, и Разумовский, и лекари, и все приближенные. Однако ее продолжали мучить кровопусканиями, пока Елизавета сама не запретила докторам лечить ее.

– Снадобья ваши, так и быть, пить буду, – уже слабым, но по-прежнему властным голосом сказала она Лестоку. – А кровопусканий больше не хочу… Хватит.

Елизавета умирала, а Екатерина чувствовала себя все в большей растерянности. Граф Алексей был в состоянии не лучшем – скорая потеря любимой жены невероятно состарила его, казалось, что каждый раз, входя к ней в покои, он заставлял себя улыбаться и говорить ей ободряющие слова только невероятным усилием воли.

– Мог бы, ушел бы с ней, – сказал он как-то Екатерине. – Но слаб человек: греха боюсь… Видно, такая Божья воля – доживать без нее…

То, чего больше всего на свете боялась и с чем, казалось, уже смирилась в душе Екатерина, случилось холодным зимним днем, в четвертом часу. С утра Елизавета еще говорила с Разумовским, потом ей стало хуже… Послали за лейб-медиками, потом за священником. Соборовавшись и причастившись, но еще будучи в сознании, Елизавета передала безутешно плакавшему Ивану Шувалову, не покидавшему ее ни на минуту, ключ от шкатулки, где хранились золото и драгоценности стоимостью в триста тысяч рублей.

Екатерина и Петр вместе с высшими чинами империи ждали в приемной. Царило полное молчание, и потому мерные шаги старшего сенатора, фельдмаршала Никиты Трубецкого, заставили Екатерину вздрогнуть. Она подняла глаза и посмотрела прямо на сенатора – долгим, неотрывным взглядом…

– Ныне государствует его величество император Петр III…

Все.

Екатерина почувствовала, как невыносимая тяжесть давит на сердце, причиняя почти физическую боль… Оглянулась. В тишине уже шаркали ноги по паркету, спины складывались в поклонах… Взглянула на мужа – он не скрывал ликования…

Новый император тут же отправился в свои апартаменты, а у тела усопшей осталась Екатерина, которой Петр III поручил позаботиться о предстоящих похоронах…

Прохлада весеннего утра застала Екатерину в саду. Солнечные блики играли на листьях деревьев, золоченых статуях. Струи фонтанов переливались, сверкали радостно брызги, вода плескалась в бассейнах…

Екатерина шла медленно, полной грудью вдыхая напоенный ароматами трав и цветов воздух, подставляя лицо легкому ветерку. Потеплело не так давно, и молодая женщина наслаждалась каждым мгновением.

Тепло… Солнце… Покой…

Такие счастливые минутки выпадали нечасто. Новоиспеченный император если не стал вести себя еще хуже, чем до свадьбы, то, по крайней мере, не стал вести себя и лучше. Новое положение, казалось, ни к чему его не обязывало. Продолжались кутежи, страннейшие чудачества, перепады настроения и истерики… Екатерина неимоверно уставала от него – даже мысль о супруге вгоняла ее в настоящую тоску… Правда, Петр искренне стремился ретиво исполнять свои обязанности: уже с утра он был в рабочем кабинете, где заслушивал доклады, потом спешил в Сенат или в коллегии, издавал указы и манифесты, пытался проводить реформы. Однако многие из этих указов и манифестов появились не благодаря Петру – они готовились еще при Елизавете и принимались ее ближайшими сановниками, составившими теперь окружение нового императора, а реформы, будучи задуманными как благо, приводили к всеобщему недовольству и неуверенности в завтрашнем дне.

Молодая царица положила руку на живот. Теперь скоро… Она знала наверняка, чувствовала: не сегодня-завтра во дворце раздастся первый крик ее ребенка… ее дочери. Екатерина улыбнулась. Почему-то она была уверена: родится именно девочка, и она будет ей совсем не такой матерью, какой стала для нее самой Иоганна.

Она будет заботиться о ней. Она будет играть с ней, гулять с ней в роскошных дворцовых садах. Она будет петь ей и научит играть на клавесине. Она не позволит ей заболеть. Она будет брать ее с собой на балы. Она сама научит ее танцам и верховой езде. Она пригласит лучших учителей и воспитателей. Она наймет самого талантливого художника, чтобы он написал ее портрет. Она позовет ко двору известнейших парикмахеров, будет одевать ее в самые нарядные платья, и ее девочка станет самой красивой из европейских принцесс!

– Доброе утро, государыня!

Екатерина быстро оглянулась. Перед ней в изысканном реверансе присела любимая подруга – Прасковья Румянцева, теперь, в замужестве, Брюс.

– Здравствуй, Пашенька! К чему церемонии?

Прасковья поднялась. Серые глаза сверкали лукавством.

– Как же иначе, матушка… Да и поговорить есть о чем. Дело важное.

Екатерина изумленно подняла брови.

– Случилось что?

– Пойдем, матушка, тебе отдохнуть не мешает, присядешь.

Прасковья повела ее в глубь сада, к маленькому пруду, где весело плескались, выскакивая из воды, золотые рыбки. Екатерина чуть прищурила глаза: наверняка наперсница принесла недобрую весть, не пришла бы она беспокоить ее в саду в такую рань, если бы не серьезнейшая причина. Сейчас, сейчас она все скажет, но вот хоть еще минуточку посидеть так – в блаженной беззаботности, радуясь чудесному весеннему дню и ласковому солнышку.

– Говори, Пашенька.

– Прости, плохое скажу. Граф Петр Иванович Шувалов был у нас вчера. О тебе говорили, Катя. По всему видать, супруг твой всерьез вознамерился козни против тебя строить.

– Какие козни, Пашенька?

– Ходят слухи, что выслать тебя грозился.

– Что сделать грозился?

– Напился давеча с Ванькой Шереметьевым, тот после все Шувалову и растрепал. Да кабы одному ему. Весь двор гудит, что кричал Петр Федорович в пьяном угаре: надоела Катька, зашлю ее подале, и с байстрюками ее…

– С кем?

– С кем – ты слышала, Катенька. Ванька говорил: руками машет, по покоям бегает – ну, да ты государя лучше меня знаешь – и кричит: не ведаю, от кого она все рожает, я уж и забыл, когда знал ее.

– Мерзавец, – чуть слышно прошептала Екатерина.

– Того хуже, Катя: Лизка Воронцова теперь для него идеал – и супруги, и государыни. Она, мол, меня одна понимает, и манеры у нее утонченней, чем у Катьки моей, и губки с носиком милее. Петр Иванович об этом особо говорил.

Екатерина едва удержалась, чтобы не схватиться за живот, отозвавшийся вдруг жгучей болью. С трудом выпрямилась, взглянула на подругу. Серые глаза уже не смеялись, смотрели серьезно и с беспокойством.

Ребенок… Сейчас надо успокоиться. Потом…

– Спасибо тебе, Пашенька.

– Что-то бледна ты очень, Катя… Прости, я расстроила, плохо тебе?

– Погоди, погоди. Что еще граф говорил?

– Гневался он очень… и муж, и папенька – они тоже злы были, ой как злы… Хочет, говорят, – прости, Катя, – вместо законной супруги, матери наследника, Лизку свою, вертихвостку, на престол посадить.

Померкло солнце. Не было больше ни рыбок, ни трелей птиц, ни ветра, ни свежей листвы.

– Лизка с ним вместе и день и ночь – да ты знаешь, матушка. Пьют, гуляют… В карты играли вчера. Твоя Машка Чоглокова тоже теперь там отирается.

Как ни была подавлена Екатерина, не смогла удержать смешка. Как только похоронили Елизавету, она сама, своей волей, как жена царя, отослала ненавистную соглядатайку от своего двора.

– И все бурчат, все-то бурчат: нет нам жизни теперь, Катерина хочет все под себя подгрести, все ей мало.

– Мало мне все, значит?

«Правда все. Слышала, давно слышала, только верить не хотела… Верно говорила Елизавета Петровна, глуп оказался Петруша-то наш. Ой как глуп…»

– Спасибо тебе, Паша. Ты… иди пока. Одна я побуду. Мне подумать надо.

Прасковья ушла, а Екатерина еще долго сидела на мраморной скамейке, глядя ей вслед и думая о своем…

О таких речах и настроениях она знала давно. Недаром старалась, с первого дня при дворе императрицы Елизаветы стремилась завести знакомства, связи, снискать уважение, искала покровителей, сторонников и защитников. Таковых было теперь немало.

«Удивительна неосмотрительность его. Ведь знает, что все станет мне известно тут же, стоит ему и Лизке только подумать о чем-нибудь… Знает, и что же? Столь низок и мерзок стал, что не стыдится открыто заявлять о своей подлости».

Хоть бы родить скорее… Пока она в тягости, руки связаны. Однако Петр, чего доброго, дождавшись появления ребенка, открыто обвинит ее в измене и вправду сошлет подальше. С него станется…

«Лизку в царицы. Договорился до чего, надо же! И мопсинку свою небось возле трона посадит, они с Лизкой друг друга стоят – глупы да без дела тявкают…»

Что же делать? Паша могла, конечно, и преувеличить, но вот граф Шувалов – это серьезно, это уж как пить дать правда. А Ванька, ежели ему все доложил, не дурак, совсем не дурак.

«Нужно немедленно поговорить с Орловыми, с Паниным. Говорили они мне, эх, говорили… Ну да ладно, разговоры разговорами, а чтоб решиться на такое, много силы надобно. Хлипок Петр, не хватит его на такое дело».

Екатерина поднялась и быстрыми шагами пошла к выходу из сада. Сегодня будет много дел…

Большой зал дворца гудел: наконец был заключен долгожданный мир с Пруссией, и его величество давал торжественный обед. Екатерина всегда любила празднества и даже сейчас, в последние недели беременности, хотя ей было уже тяжеловато стоять и она быстро уставала, в предвкушении веселья пребывала в приподнятом настроении. Молодая царица была в тяжелом бархатном платье цвета морской волны с темно-зеленой отделкой и кружевами; платье необыкновенно шло ей. Напудренные парики вельмож, платья дам, лакеи с подносами мелькали перед ней, будто в калейдоскопе, она улыбалась, игриво кивала, кокетливо обмахивалась веером, поблескивала глазами и с удовольствием поддерживала легкую беседу то с одним, то с другим высоким гостем.

– Рада видеть вас, месье Шарди.

– Слышала о ваших приключениях во время поездки в Италию, господин Креймер… Право же, вы избежали стольких опасностей.

– Согласна с вами, леди Буржет… Воистину неисповедимы пути Господни. Кто знает, куда заведет нас судьба.

Зал поражал великолепием. Чудесные гобелены со сценами охоты на стенах, прекрасная роспись и позолота… Столы, за которые вскоре пригласили гостей, ломились от яств. По левую руку от Екатерины сидел принц датский, по правую – принц бельгийский.

Уже шел второй час пиршества, когда, держа в одной руке бокал вина, а в другой вилку с куском бифштекса, поднялся полупьяный Петр.

– Выпьем за Пруссию! – провозгласил он, качаясь и размахивая вилкой. – Нет страны лучше Пруссии, и нет императора, чье величие сравнилось бы с гением Фридриха Великого!

Иностранные дипломаты переглянулись.

– Мы, – продолжал Петр, – я и моя жена, гордимся тем, что принадлежим к одним из самых славных родов Пруссии! Дражайшая супруга, – обратился он теперь напрямую к Екатерине, – вставай и выпьем за эту страну, как издавна пили за нее наши предки!

– Простите, ваше величество, – чуть наклонила голову Екатерина, – но за державу, посягавшую на мою страну, я пить не стану.

Последовала секундная пауза.

– Folle! – визгливо закричал император. – Дура!!! Дура!!!

В зале повисла мертвая тишина. Потрясенная Екатерина не могла шевельнуться, почувствовала только, как по щеке поползла предательская слеза. Кровь отхлынула от лица. Горло сдавил спазм.

Неловкость замять так и не удалось: слишком уж громким и прямым было оскорбление. Екатерина изо всех сил пыталась продолжать беседу и даже улыбалась побелевшими губами, но для звезд «европейской политики» все уже было предельно ясно.

В маленьком кабинете царицы находились трое – Панин, воспитатель ее сына, Кирило Разумовский, младший брат Алексея Разумовского, гетман и любимец Измайловского полка, и Григорий Орлов, недавно приближенный к Екатерине лейб-гвардеец, казначей Артиллерийского ведомства.

– После приема император приказал арестовать вас, матушка. За то, что этого не случилось, благодарить следует фельдмаршала Гольштейн-Готторпского: он вмешался и убедил Петра одуматься и прислушаться к голосу разума и хладнокровия. Однако вот что сегодня попало к нам. Это тайный рескрипт императора. Пока ход сей бумаге не даден. Но думается, теперь не замедлят воспоследовать события, кои и тебя, матушка, и нас, и все государство Российское в великое горе и смуту введут…

Произнеся это, Панин с какой-то даже суровостью взглянул на Орлова. Тот приблизился к Екатерине, склонился в почтительном поклоне, протянул ей рескрипт.

Кланяясь, Григорий все же ухитрился поднять глаза и взглянуть на царицу так, что она мысленно усмехнулась. «Хорош, шельмец…»

– Давай, что там у тебя.

В ее ладонь лег лист плотной бумаги с монограммами. Екатерина не спеша поднесла его к глазам.

«Нашей волею и во имя государства Российского. Царицу Екатерину Алексеевну выслать в монастырь Преображенский и постричь там в монахини под именем Пелагеи. Все рожденные ею дети и все, кто еще родится, должны быть умерщвлены ради блага и необходимости державной…»

Екатерина медленно, не глядя, смяла рескрипт.

Теперь мосты сожжены – еще живой император на самом деле не более, чем еще живой: часы его отныне сочтены…

 

Из «Собственноручных записок императрицы Екатерины II»

По прошествии трех недель по кончине Государыни я пошла к телу для панихиды. Идучи чрез переднюю, нашла тут князя Михаила [Ивановича] Дашкова плачущего и вне себя от радости, и, прибежав ко мне, говорил: «Государь достоин, дабы ему воздвигнуть статую золотую; он всему дворянству дал вольность», и с тем едет в Сенат, чтоб там объявить. Я ему сказала: «Разве вы были крепостные и вас продавали доныне?» В чем же эта вольность? И вышло, что в том, чтоб служить и не служить по воле всякого. Сие и прежде было, ибо шли в отставку, но осталось исстари, что дворянство, с вотчин и поместья служа все, кроме одряхлелых и малолетних, в службе Империи записаны были; вместо людей дворянских Петр I начал рекрут собирать, а дворянство осталось в службе. Отчего вздумали, что в неволе. Воронцов и генерал-прокурор думали великое дело делать, доложа Государю, дабы дать волю дворянству, а в самом деле выпросили не что иное, кроме того, чтоб всяк был волен служить и не служить. Пришед с панихиды к себе, я увидела, [что] у заднего крыльца стоит карета парадная с короною, и Император в ней поехал в Сенат. Но сей кортеж в народе произвел негодование, говорили: как ему ехать под короною? он не коронован и не помазан. Рановременно вздумал употребить корону. У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются.

За десять дней до погребения Государыни положили тело ее во гроб, и понесли оной в траурной зал посреди всех регалий, и народ дважды на день допущен был, как и прежде, от дня кончины ее. В гробу Государыня лежала одета в серебреной глазетовой робе, с кружевными рукавами, имея на голове Императорскую золотую большую корону, на нижнем обруче с надписью: «Благочестивейшая Самодержавнейшая Великая Государыня Императрица Елисавета Петровна, родилась 18 декабря 1709, воцарилась 25 ноября 1741, скончалась 25 декабря 1761 года». Гроб поставлен на возвышении под балдахином, глазета золотого с горностаевым спуском от балдахина до земли; позади гроба посреди спуска – герб золотой Государственной.

В 25 день января 1762 года повезли тело Государыни, во гробе лежащей, со всевозможным великолепием и подобающими почестями изо дворца чрез реку в Петропавловский собор в крепость. Сам Император, за ним – я, за мною – Скавронские, за ними – Нарышкины, потом все по рангам шли пеши за гробом от самого дворца до церкви.

Император в сей день был чрезмерно весел и посреди церемонии сей траурной сделал себе забаву: нарочно отстанет от везущего тела одра, пустив оного вперед сажен тридцать, потом изо всей силы добежит; старшие камергеры, носящие шлейф епанчи его черной, паче же обер-камергер, граф Шереметев, носящий коцец епанчи, не могши бежать за ним, принуждены были епанчу пустить, и как ветром ее раздувало, то сие Петру III пуще забавно стало, и он повторял несколько раз сию штуку, отчего сделалось, что я и все, за мною идущие, отстали от гроба, и, наконец, принуждены были послать остановить всю церемонию, дондеже отставшие дошли. О непристойном поведении сем произошли многие разговоры не в пользу особе Императора, и толки пошли о безрассудных его во многих случаях поступках.