Григорий Орлов беспокойно мерил шагами парадный зал дворца.

Прошло уже немало времени с тех пор, как он ввязался во все это. Не то чтобы выхода другого не было, как раз наоборот: слишком уж велик был соблазн подняться, из сына новгородского сотника стать одним из богатейших и знатнейших людей России.

В том, что на кону именно это – богатейший и знатнейший, – Гришка не сомневался ни секунды. Да и как было сомневаться, когда за ним вдруг, нежданно-негаданно, оказалась любовь царской жены, к тому же молодой и красивой бабы, падкой до утех, а значит, по всем статьям выходило: угодить ей, да не только в постели, а и в жизни, и будешь до старости как сыр в масле кататься. Конечно, риск был велик: случись что, и голова с плеч, но, как справедливо рассудили они со старшим братом Алексеем, где наше не пропадало, риск – дело благородное, два раза не помирать… Да и когда Орловы риска боялись?

Гришка усмехнулся. Вспомнил деда – простого стрельца Ивана Орла, прозванного так за храбрость, который за участие в стрелецком бунте был приговорен к смерти, а шагая к плахе, хладнокровно, как бы между делом, откатил ногой голову своего предшественника, уже простившегося с жизнью, – чтоб не мешала, не валялась на дороге… Сам Петр Первый был тому свидетелем и, изумленный, тут же помиловал удальца, а потом содействовал его продвижению по службе и чин дворянский пожаловал.

Да уж, воистину пан или пропал! Не боялся Гришка сроду ни пули, ни сабли, ни кулаков железных. Только вот жуть берет, как подумаешь: все это дело, его Катькой и Алексеем затеянное, белыми нитками шито, потяни случайно не за ту – тут же развалится…

Не покидало с некоторых пор Гришку чувство, что об их задумке знает в Москве каждая собака. И то: рты не закрывались ни у кого, языки развязывались по поводу и без оного, особенно за бутылкой. Даже по Гришкиному скромному мнению, бардак царил среди заговорщиков нешуточный: все были словно опутаны какими-то невидимыми нитями, которые вели их вперед, но они сами не знали куда. Однако обратной дороги уже не было: маховик закрутился со страшной силой, в водоворот было вовлечено столько людей, Катька раздавала такое количество английских и немецких денег офицерам, министрам, послам, что ни о каком возврате назад и речи быть не могло. Но теплилась в глубине Гришкиной смятенной души сумасшедшая надежда, почти на русский авось: когда множество людей стремится к одному и тому же, все как-то собой получается, не может не получиться…

К тому же кто их враг? Петр, русский самодержец? Опять Гришка усмехнулся, насмешливо и издевательски. Недотепа, глупец, распутник (тут опять Орлов не сдержал ухмылки – в значительной мере самокритичной, надо заметить), неспособный видеть дальше своего носа и с собственной женой справиться, не говоря уж о державе российской… Хотя, конечно, за ним Миних, великий полководец, а за Минихом армия. Привлечь-то на свою сторону удалось пока только гвардию, и то не всех офицеров.

Однако обиженных Петром и в гвардии имелось предостаточно – собственно, она вся была до глубины души оскорблена и уязвлена тем, что государь собирался отправить ее на войну, как простых лапотников – крестьян немытых. Этого гвардейцы, привыкшие к своему привилегированному положению и сытой, красивой, распутной, безопасной жизни в столице, стерпеть не могли. Гвардейцы российские уж и забыли, когда воевали – лишь в парадах, маршах торжественных участвовали, это да. А теперь грязь месить наравне с простыми солдатами? Недоедать? Помирать, в конце концов, в снегах или трясине?

Злость гвардии обрела конкретного адресата – в лице Петра. Злость не выплескивалась пока наружу, копилась в душах, лишь изредка пробивалась тайным нехорошим блеском в глазах и непривычной угрюмостью. Люди ждали… Приказа. Начала. Драки. Люди знали: будет, обязательно… неотвратимо… очень скоро.

Так что Гришка мысленно соглашался с братом: когда такое было, чтобы в России перевороты большими силами свершались? Елизавета вон, матушка, неполной ротой обошлась, Миних сверг всесильного Бирона с помощью двух взводов, а Екатерину Первую возвели на престол два гвардейских полка, руководимые, кстати, вусмерть пьяными офицерами.

За сам исход Гришка не особо опасался – волновало его то, что это дело надо было успеть начать! А то ведь как: сболтнет кто глупость, и добро пожаловать на дыбу, пикнуть не успеешь…

«Тьфу ты, пропасть», – сплюнул в сердцах Гришка и, чтобы не накликать беду, попытался отогнать от себя мрачные мысли, стал думать о Катьке.

Понравилась ему немка сразу: высокая, статная, фигуристая, с гордым взглядом и тайной теплотой в голосе. Видел, как смотрела на него, простого гвардейского офицера, ошибиться не мог. Да и чего бы ей не смотреть так? Перед бабами он сроду не робел, были у него уже к тому времени не только мещанки с купчихами, а и придворные дамы – манерные, высокомерные, красоты необычайной. И ничего: разницы Гришка не чувствовал – каждая, независимо от роду-племени, потом долго не могла забыть его крепких, будто стальных объятий и неудержимого, отчаянного нрава. Так что хоть селянка Варька Каменева (тут Гришка невольно вздохнул: вспомнилась Варька, тяжелые налитые груди, крепкий стан, большие теплые руки), хоть великая княгиня – все одним миром мазаны и подход любят один…

Гришка нагло следовал за Екатериной – взгляда не отводил, кланялся не так низко, как положено бы, намерений своих не скрывал. А она сдалась неожиданно – после истории с княгиней Ленкой Куракиной. Видно, совсем уж интересно стало великой княгине, отчего такие страсти вокруг него разгораются…

Ленка была красива умопомрачительно – и так же умопомрачительно, до сумасшествия, распутна. Гришка в свое время носил ей записочки-подарочки от аманта – престарелого графа Шувалова да и рассудил как-то раз, что чего уж просто так ноги бить, хорошо бы и себе вкусить маленько радостей. Весть об этом его рассуждении и абсолютном Ленкином непротивлении таковому вскоре облетела весь Петербург, и Шувалова разбил паралич – Гришка искренне об этом сожалел, ибо Петра Иваныча по-своему уважал и никаких личных претензий к нему не имел.

Екатерина же от него забеременела и рожала в большой тайне, в одной из дальних комнат дворца. От законного супруга очередную ее беременность удалось скрыть – помогли фижмы, которые царица носила до последнего момента. Рожала молча, чтобы никто не слышал ее криков, а знали о родах только самые близкие – он с братьями, да Никита Панин, да Пашка Брюс…

Младенец получил титул графа Бобринского и был сразу же увезен доверенными людьми царицы в деревеньку под Рязанью, где и рос под неусыпным наблюдением мамок да нянек. Так что наиграться-натешиться с сыном не довелось… Ну да не беда, Катька молода, и он еще хоть куда, дети у них будут.

Ждать, ждать, сколько же еще ждать… Вести должны были прийти еще утром, но Пассека все нет – почему? Эх, Пассек, неосторожный и горячий, веры ему не так много, ну да что уж теперь, и друг его Баскаков, нетерпеливые, совсем ждать не могут, даже приходили к Катьке с предложением прирезать Петра на берегу Невы, во время прогулки с Лизкой Воронцовой. Вот уж, прости Господи, разума совсем нет! Катька еле сдержалась: зубы стиснула и попыталась ласково отговорить горе-мятежников от столь глупого замысла. Умница: иначе не миновать бы им беды – как в случае, если бы Петр выжил, так и в случае, если бы нет.

Петр был сейчас в Ораниенбауме, а Катерина завтра собиралась к нему ехать, давать званый ужин по случаю его именин… Доколе это все будет?

Раздались громкие шаги. Григорий обернулся, рука инстинктивно легла на шпагу.

Федька Барятинский… Свои.

– Собирайся, Гриша! – выпалил князь Барятинский с порога, не заходя в зал. – Пассека арестовали, Петербург шумит!