Екатерина Великая. Сердце императрицы

Романова Мария

Глава 5

Ода бережливости

 

 

1744

– Христиан! Мы должны ехать в Россию вот на этом?!

– Пойми, дорогая, что мы не можем позволить себе дорогие экипажи! У нас попросту нет на это денег!

– Но София едет в Россию, к самой императрице! Неужели ты позволишь, чтобы наша дочь, возможно будущая невеста российского царя, приехала в Петербург словно побирушка?!

Гнев матери смущал Софию. Ей было жаль отца и немного стыдно.

– Мы не можем вести себя так, как будто в нашей казне полно денег, Иоганна! Пусть этот русский царь делает ей подарки, если захочет, а если нет, будь уверена – эти старые кареты выдержат еще не одну такую поездку. Наша девочка вернется домой, и дело с концом.

– Как ты можешь так говорить, Христиан! Где мы найдем ей нового мужа, если Петру она не придется по душе – и только потому, кстати, что покажется ему гадким утенком рядом с его придворными дамами? Да и она сама – каково ей будет, насмотревшись на роскошь императора, выходить замуж за какого-то мелкого князька? Разве у нас есть выбор, Христиан? Разве мы не должны использовать этот шанс? Раз в жизни – раз в жизни предоставляется такая возможность! Наша дочь должна быть ослепительной! Она должна произвести впечатление на императрицу! А я? Как я явлюсь к его престолу в таком виде?

Отец вздохнул. Его усталые, полные печали глаза скользнули по Софии, и он поднял взгляд на жену.

– Ты не невеста русского царя, а ее мать, – слабая улыбка тронула его губы.

– И что же – я должна предстать перед русскими в таком экипаже? Да лучше бы я пришла туда пешком, как самая последняя нищенка, каковой, впрочем, и являюсь! Христиан, у тебя было столько времени, чтобы подготовить для нас кареты! Ты мог бы попросить их у Фридриха! Боже мой, кайзер настолько заинтересован в успехе нашего вояжа, что он бы не пожалел денег! А ты, ты… Как всегда, ты не смог воспользоваться тем, что дала тебе судьба! Мы с Фике в Петербурге – на жалких клячах, в жалких обносках!

– Довольно, Иоганна! Три платья, скромные колье и браслеты к каждому – более чем достаточно для юной принцессы! И ты забываешь о еде, воде и снаряжении для каждого, кто отправляется в путь! Шесть недель – очень долгий срок. А русский холод известен всем.

Такие перепалки случались теперь почти каждый день, становились почти привычными. Тогда София неслышно отступала в тень, быстро спускалась по узкой лестнице и убегала к конюшням, туда, где тепло и уютно пахло лошадьми и сеном, кормила хлебом своего любимца – рослого скакуна Огненного – и думала, думала… Но сегодня был день отъезда, и позволить себе такую роскошь она не могла. София только что обняла отца последний раз, последний раз, скрывая слезы, уткнулась щекой в его жесткий мундир и, когда он перекрестил ее на прощание, последний раз поцеловала в холодную твердую щеку…

«Как уехать отсюда? Возможно, я никогда больше не вернусь в родной дом, не увижу отца… Мама жестока, но она права. Как жить здесь – когда не хватает средств даже на содержание замка? Вокруг целый мир – а я? Где в этом мире я? Выйти замуж за князя и всю жизнь считать пфенниги, заботясь только о том, как бы дотянуть до весны и где взять денег на новую карету? Нет, такая жизнь не по мне!»

Зима выдалась необыкновенно холодной, но снега еще не было. Говорили, что там, в России, уже ноги лошадей вязнут по бабки, что путники с трудом преодолевают за день пятую часть обычного дневного перехода, что волки рыщут прямо на проезжих трактах, а крестьяне так оголодали, что отгоняют волков и сами охотятся за глупыми путешественниками, решившими отправиться в путь в такую адскую погоду.

Вот поэтому и были за каретами привязаны сани – чтобы незамедлительно переставить на них карету, как только первые снежинки закружатся в воздухе. Да и сами кареты, как бы тщательно их ни готовили к предстоящему важному странствию, все-таки свои лучшие дни знавали более чем давно. Заштатное княжество, увы, действительно не могло похвастать элегантными экипажами, каким только и можно доверить столь важных путешественников. Они тряслись на замерзших колдобинах и стонали почти человеческими голосами, стоило лишь кучеру слегка поторопить лошадей.

Итак, по разбитым дорогам, волоча сани за собой, Иоганна и Фике, «простые путешественницы графини Рейнбек», отправились по почтовому тракту в то самое путешествие.

Ехали долго и тяжко, постоялые дворы находились в состоянии столь плачевном, что решиться отдохнуть в них можно было только из-за крайней усталости. Иоган на слала мужу панические депеши, описывая все страдания «графинь». Увы, это была чистая правда: путники ночевали вместе с владельцами постоялого двора в одном большом помещении. Кров с ними делила и домашняя живность: свиньи, куры. Если удавалось выпросить высокую скамью и таким образом уберечь себя от неизбежного нашествия полчища клопов, герцогиня была счастлива, хотя, конечно, не преминула многословно пожаловаться мужу на то, как жестко, неудобно и неуютно. Миновали Данциг, преодолели Вислу, на третий день оставив за спиной Кенигсберг, оттуда повернули на Мемель.

Здесь уже на целый локоть лежали глубокие снега, экипажи переставили на санные полозья. Наконец караван стал выглядеть относительно благопристойно. За Мемелем почтовый тракт закончился, и до Либавы катили просто по наезженному санному пути. Пятого февраля, измученные холодом и неудобствами, путешественницы добрались наконец до Митавы. Фике впервые увидела деревянные избы…

– Матушка, здесь живут люди?

– Да, дочь моя, здесь живут люди. Вся Россия живет так – привыкайте. Вы видите: Россия бедна, забита, запугана.

«Но отчего же тогда вы, матушка, с такой радостью сопровождаете меня? Отчего так высоко оцениваете грядущий мой брак? Что хорошего в том, что я стану императрицей в этой забитой и запуганной стране?» Однако вслух, конечно, Фике этого не произнесла: она видела, сколько злости и зависти на лице матери, и понимала, что та просто ревнует. Ревнует собственную дочь к тем радужным перспективам, которые – уж герцогиня-то отлично понимала это – давало будущее замужество Фике. Ей, а не герцогине Иоганне Елизавете, достанутся титулы, звания и драгоценности. Ей будут кланяться в пол, ее милости искать, ее молить о благосклонности. Ее, пятнадцатилетнюю дурочку и дурнушку, а не красавицу герцогиню.

И правда, при одной этой мысли у Иоганны на глазах выступали слезы. Она в очередной раз давала себе зарок, что сделает свою старшую дочь послушным инструментом в собственных руках. Давала, но опасалась, что зароку этому суждено остаться пустыми словами – уж очень строптивой выросла дурочка Фике. А тут еще и поручения, которыми ее «облагодетельствовал» король Фридрих… Тайные депеши, кои следовало передать посланнику при елизаветинском дворе, да сделать это так, словно депеш этих никогда и не было… Более того, нужно было дождаться подробных ответов и переслать с доверенным человеком в Цербст глупцу Христиану, чтобы тот передал их своему «венценосному брату».

Иоганна понимала, что речь идет о настоящем, стопроцентном шпионаже, и не могла не дрожать от одной мысли об этом. Но еще больший ужас у нее вызывали мысли о том, что с ней будет, если эта история вскроется. Герцогиню не занимал вопрос, что станет с дочерью. А вот что будет с ней, красавицей Иоганной… Это, увы, она могла представить очень хорошо.

– Привыкайте, Фике, – вновь повторила герцогиня.

«Бедная страна, матушка? Нищие люди? А мы с вами? – продолжила безмолвную беседу Фике. – Три платья, всего три платья, позор! Медный кувшин, все мое имущество… И это не нищета? Что ж, матушка, я выдержу и это! Для меня это будут лишь первые шаги в новый мир. А вот для вас каждый из них, думаю, может превратиться в последний!»

Из Митавского замка в Ригу путешественниц, уже не неведомых никому графинь, а герцогиню Ангальт с дочерью, сопровождал пышный эскорт – драгуны с палашами наголо. Звенела промерзлая амуниция, сверкали клинки, фыркали сытые лошади, а за ними вихрилась снежная пыль. «Россия, Россия… вот какая она, Россия!» Драгуны уверенно сидели на массивных лошадях, сливались с ними в единое целое. «Должно быть, такими были кентавры из античных мифов», – подумалось мимолетно. Вскоре за широкой рекой показались угрюмый замок, шпили храмов и соборов, над острыми крышами домов плыли синие уютные дымы. Это была Рига – западные ворота России.

У городских ворот мать и дочь встретили все гражданские и военные власти – в полном составе – во главе с вице-губернатором князем Долгоруким. Обеих пересадили в парадную карету и торжественно, под гром пушечного салюта, повезли во дворец. Роскошно обставленные залы, часовые в ярких мундирах у каждой двери, барабанная дробь (опять-таки, в честь приезжих), расшитые золотом мундиры, великолепные платья, сияние бриллиантов… Когда Иоганна с дочерью на другой день отправились обедать, снова стали бить барабаны, им вторили трубы, флейты, гобои… Сказка!

Немецкие простушки еще представления не имели, что все это – присказка, по столичным российским меркам – глухая провинция.

В рижском замке, жарко протопленном, царило столь пышное оживление, что в глазах герцогини сразу и навсегда померкли краски берлинских и брауншвейгских празднеств.

– А ведь это еще только Рига, – шепнула она дочери. – Я сгораю от любопытства: что-то будет с нами в Петербурге?

Фике растерялась среди важных персон, отпускавших низкие поклоны, среди осыпанных бриллиантами дам, приседавших перед ней в величавых реверансах. Слышалась многоголосая речь – русская, немецкая, польская, французская, английская, сербская, молдавская, даже татарская. У герцогини закружилась голова от обилия золота и бархата, серебра и шелка, алмазов и ароматных курений. Палочкой-выручалочкой в этом заколдованном замке стал для приезжих камергер царицы Семен Нарышкин.

– А государыня – в Москве. Вас отвезут туда, когда вы немного отдохнете.

София была ошеломлена. При ее появлении великаны преображенцы брали «на караул», а флейты и гобои начинали исполнять пасторальные мотивы. Ей кланялись, ей оказывали почтение… Иоганна, пораженная роскошным приемом не меньше, а то и больше дочери, писала мужу: «Не могу поверить, что все это делается для меня… В Германии в мою честь еле слышно стучали в барабан, а чаще всего и того не делали…» О дочери в этих письмах не говорилось ни слова…

София Августа видела все. И все понимала.

«Смотри, Фике, вот так поступают глупцы и эгоисты, – шептали принцессе наблюдательность и здравый смысл. – Запоминай и не повторяй ошибок матушки. Твоя цель слишком велика… Молчи, но делай выводы! И это будет самое разумное поведение!»

Камергер царицы был очень удивлен, когда однажды утром невеста наследника престола, милая девочка, в дешевеньком платье, со скромной прической, с тихой улыбкой, обратилась к нему с просьбой:

– Господин Нарышкин, мне бы очень хотелось узнать побольше о правилах и обычаях при императорском дворе. Я ничего о них не знаю… Если бы вы согласились помочь мне, я была бы чрезвычайно рада и признательна вам.

– С удовольствием помогу вам, ваше высочество, – сказал Нарышкин с поклоном. – Вероятно, вас более всего интересуют вопросы поведения на приемах, этикета и моды?

– О нет! – воскликнула София, вскинув на камергера блестящие черные глаза. – Я бы предпочла… Возможно, вас не затруднит объяснить мне некоторые тонкости… Словом, то, что поможет мне лучше понять двор и… Россию… Что принято при дворе, как необходимо вести себя… И я бы очень хотела знать… каковы пристрастия народа российского…

– Конечно же, ваше высочество… – отвечал изумленный Нарышкин. – Я запишу для вас необходимые сведения и составлю рескрипт.

Просияв и поблагодарив, Фике покинула камергера, едва сдерживаясь, чтобы от радости не бежать вприпрыжку по запутанным коридорам дворца…

Камергер царицы был одним из тех первых русских, у которых следовало бы учиться всему, что может пригодиться в этой огромной стране. София многие годы будет вести дневник, где найдут свое место и мысли по поводу самых разных событий, впечатления от прочитанного, заметки о традициях и привычках. Но тот рескрипт, писанный второпях в одной из комнат Рижского замка, останется с ней навсегда.

Впереди лежала Россия – неведомая страна, где скрипели под полозьями саней роскошные снега. Ухали, пробивая твердый наст, копыта кавалерийского эскорта. Выехали из Риги утром и еще засветло достигли Дерпта – дороги были на диво гладкие, по вечерам каждая верста освещалась бочкой с горящей смолой. Бюргерская Нарва встретила их яркой иллюминацией, а за Нарвой открылся путь на Петербург…

Несмотря на лютый мороз, ухабы и вой волков по ночам, Фике все больше нравилась Россия. На границе они сменили неудобную тряскую карету на теплые сани с небольшой печкой, и ехать стало гораздо комфортнее и быстрее. Несколько раз останавливались на ночлег в деревенских домах, и Фике с любопытством осматривала огромную печь, от которой было так жарко, что мгновенно начинали пылать замерзшие щеки, лежанку со странным названием «полати», на которой ютились хозяйские дети, лавки вдоль стен и иконы по углам. Ночью, лежа без сна, она могла часами смотреть через затянутое бычьим пузырем окно в темно-синее звездное небо и думать о том, что так же, как это небо, необъятна русская земля, с ее лесами, бесконечными, занесенными снегом дорогами, елями, подпирающими облака, треском костров и криками кучеров, слабым запахом соломы в сенях и мычанием коров в хлеву.

Где-то впереди ждал Петербург, но до него было, как до этого самого неба, а Штеттин остался уже слишком далеко, и казалось, что она затеряна здесь, среди деревянных изб и колодцев, навсегда. Дни, недели проносились в гонке по российским дорогам, на которых что ни поворот, то заносило сани, а Петербург все еще был далеко, и иногда Фике думала, что его и нет на самом деле, ведь не может существовать город-мечта, который все отдаляют и отдаляют от нее снежные русские версты, а он манит и манит, и сколько в нем вымысла, а сколько правды, не скажет никто и никогда…

Отправлялись в путь ранним утром, в окно Фике видела, как постепенно светлело, голубело, наливалось ярким золотым светом холодное русское небо, а тонкие березы, попадавшиеся вдоль дороги, выделялись своими темными полосками на фоне ослепительного снега, и трещали ветви от мороза, и солнце слепило глаза, а кучер покрикивал, и не было конца-краю верстам, и снегам, и полям…

 

E. И. В. Екатерина II «О величии России»

Сильная душа мало способна на совет душе слабой, ибо эта последняя не в состоянии следовать и даже оценить то, что первая предлагает ей согласно своему характеру; вообще, советовать – вещь чрезвычайно трудная; я хорошо знаю, как исполнить обдуманное мною дело, но у того, кому я советую, нет ни моей мысли, ни моей деятельности при осуществлении моего совета. Это размышление всегда меня располагало, при советах, какие я принимала от других, входить в мельчайшие подробности, даже усваивать слова того, кто мне советовал, и следовать совершенно его мысли. Это следствие моей осторожности ради успеха часто заставляло думать, что я была управляема, между тем как я действовала с открытыми глазами и единственно занятая удачей, всегда ненадежной, как только не сам задумаешь дело, которое собираешься совершить, ибо кто может поручиться, что способ соответствует вашему характеру, даже если он вам нравится.