Наконец достигли Петербурга. События последних дней настолько выбили Фике из колеи, что она едва сообразила, что цель их изнурительного странствия достигнута. Первая из целей… Ибо двор вместе с Елизаветой на всю зиму перебрался в Москву. Туда, как и говорил Нарышкин, им следовало отправляться и особо не медлить. Но… тут оказалось, что торопиться ко двору надо не спеша: роскошный, следующий всем веяниям моды веселый двор Елизаветы не принял бы одетых в старомодные платья немецких простушек. Увы, Штеттин, столь гордящийся своим древним родом, безнадежно и навсегда от моды отстал.

– Принцесса, но в этом же недопустимо предстать перед императрицей!

Престарелая фрейлина, графиня Протасова, которой путь до Москвы казался непреодолимо тяжелым, встречала путешественниц. Ее слова – конечно, с точки зрения Иоганны, слишком оскорбительные, – тем не менее, весьма мягко описывали поистине невыносимую ситуацию. Всего по три платья, устаревших не один год назад, – просто немыслимо, чтобы невеста великого князя предстала перед ним и императрицей в этих обносках. Фике покорно кивнула – да, она готова была подождать еще несколько дней, прежде чем вновь отправиться в дорогу.

Вынужденную паузу она решила использовать, как потом делала многие годы, с пользой для дела. Сейчас у нее была одна забота – стать своей для Елизаветы. К тому же боль от гибели Алексея была еще столь свежа, что девушка просто пыталась всеми возможными путями отвлечься от черных мыслей.

Как-то днем, после долгого снятия мерок и еще более утомительной примерки новых платьев, она выразила желание прогуляться по Петербургу. Проникшийся нешуточным уважением к тоненькой принцессе Нарышкин готов был везти ее куда угодно. Но девушка выразила более чем неожиданное желание:

– Я бы хотела пройти тем путем, каким прошла великая императрица, когда забирала престол для себя.

Иоганна фыркнула. Она уже давно даже не пыталась понять свою дочь. К счастью, уже не было необходимости контролировать каждый шаг глупышки Фике, повсюду сопровождая ее. Досуг герцогиня проводила с упоением.

Она играла в карты, вела непринужденные светские беседы ни о чем – одним словом, вживалась, искала союзников. К тому же ей удалось исполнить поручение Фридриха, чем она была весьма довольна.

Фике же, верная своему решению, в сопровождении Нарышкина и десятка молчаливых гвардейцев прошла от Преображенских казарм до Зимнего дворца. Девушка пыталась почувствовать то, что чувствовала Елизавета, но… Увы, сейчас ей была ведома совсем иная боль – боль утраты близкого человека. Первая в жизни.

Жгучего желания воссесть на трон не было – да и откуда было ему взяться у пятнадцатилетней девушки, никогда в жизни не вкушавшей сколько-нибудь серьезной власти, никогда еще не пытавшейся принятые решения воплотить в жизнь и при этом нести за них ответственность (а именно так юная София понимала власть).

Ничего удивительного поэтому не было в том, что сейчас, пряча лицо от влажного студеного ветра с Невы, Фике думала совсем о другом. Она вернулась мыслями к решению, которое приняла в ночь перед отъездом.

О, теперь она могла понять, могла представить, чем может быть любовь для человека. Она уже ощутила ее первые робкие прикосновения. Поняла, скольких сил может стоить сохранение своего чувства на долгие годы, узнала и первую боль утраты. Теперь, о да, она могла представить, сколь радостным будет для нее ощущение, что она любима, сколь отрадным, что любит сама.

Плохо было другое: она не видела вокруг ни одного примера этого взаимного чувства: мать не любила отца, да и он был довольно холоден и с ней, и с детьми. Матушкин амант? Да, он принят в доме, Иоганна с ним всегда мила. Но так же она мила и с другими, особенно с теми, от которых может что-то получить. Родня? Они любят в первую очередь самих себя. Остальные для них – лишь источник дохода.

«Я же клялась себе, что буду любить собственного мужа, любить страну, любить ее императрицу… Но появился Алексей, и, увы, слова, данного себе самой, я не сдержала. К счастью или к несчастью, но моего Темкина рядом больше нет. И теперь пора снова спросить у самой себя: по-прежнему ли я настроена столь решительно? По-прежнему готова полюбить собственного мужа и его страну?»

Снежок едва слышно поскрипывал под ногами, серебряно-золотое солнце сияло в прозрачном зимнем небе, Нева тяжело парила… Дикая, роскошная, чужая красота незнакомой страны впервые так ярко раскрылась перед девушкой.

«Да, я полюблю эту страну… В том сомнений нет. Я полюблю и ее народ, ибо если к нему относятся такие удивительные люди, как Алексей, такие мудрые, как Нарышкин, такие честные, как престарелая графиня Протасова…»

Девушке припомнились и умелые руки модистки, которая только сегодня снимала мерки для платьев, припомнились и кушанья, которыми их потчевали поутру.

Да, эту страну есть за что любить, ее народ есть за что уважать. Но мужа? Есть ли за что любить и уважать кузена Петра? Может ли он вызвать такое чувство, какое вызвал у нее Алеша?

Ответа не было. Более того, в глубине души зашевелился робкий червячок сомнения: если Петр остался таким, каким был в Эйтине, вряд ли он способен вызвать хоть какое-то чувство, кроме, конечно, отвращения. Но быть может, он переменился? Пять лет – это так много!.. Однако девушка понимала, что ей некого расспрашивать. Возможно, она станет невестой Петра. Но ведь может и не стать…

– Ну-у, милочка, – с ужасом услышала в это время сидящая за картами Иоганна такие же слова. – Твоя милая дочь ведь может и не стать невестой наследника!

– Как же это? Но зачем же я ехала в такую даль? Зачем терпела такие страдания? Зачем унижалась перед королем Фридрихом, моля его облагодетельствовать мою Фике?

Ох, как же любила прихвастнуть Иоганна! И сколь же длинным был ее язык! Самое удивительное, что она свято верила каждому своему слову!

– Дитя мое, – маркграфиня Штерн, близкая подруга прусского посланника при дворе Елизаветы (злые языки твердили, что более чем близкая), положила руку поверх руки Иоганны, – помните, что вы рабыня высокой политики! Именно она заставила вас пройти через страдания, о которых я даже подумать боюсь…

Иоганна истово закивала.

– …канцлер Бестужев, хитрая бестия, вот уж поистине проклятие для России, получает небольшой пансион от саксонцев. Не один месяц он настоятельно просит императрицу пригласить погостить саксонскую принцессу Марианну. Злые языки, каких всегда полно при дворе, утверждают, что, если бы такое приглашение последовало, пансион означенного канцлера вырос бы весьма значительно. Более того, сам Бестужев убеждал матушку нашу, что наследник знаком с означенной девицей и питает к ней добрые чувства, что для будущих супругов весьма важно…

Иоганна опять кивнула – она вовсе не была уверена, что это столь уж важно. Да и принцесса Марианна, по слухам, была знаменита не только прекрасной своей внешностью, но и весьма скверным характером. Но все это было не важно. Важно было иное: ее, Иоганну Елизавету, может постичь несчастная участь, она будет изгнана из России как не угодившая великой императрице. Она будет вынуждена вернуться в постылый Цербст с постыдным, отвратительным клеймом и навсегда забыть о том, что существуют балы и драгоценности, прекрасные поклонники и хитросплетения высокой политики. Она будет вынуждена весь остаток жизни прожить мещанкой, бюргершей, утирая сопливые носы своим многочисленным отпрыскам!

(Вероятно, только у подобных матушек могут вырастать терпеливые дочери, умеющие дожидаться своего часа…)

– Поговаривают, что выжига Бестужев намерен сыграть на весьма близком родстве между Петром и Софьей. Они все-таки кузены, а по русским законам сие недопустимо для мужа и жены. Тогда как принцесса Марианна, принадлежащая высокому королевскому роду, приходится Голштинии родней куда более далекой.

– Дочь короля Польши, фи…

Иоганна презрительно фыркнула.

– Более чем далекая родня – это правда. К тому же она, говорят, вовсе не его дочь…

– Душа моя, не будем ворошить чужого грязного белья: мало ли какие слухи ходят в королевских дворцах.

Маркграфиня прекрасно знала, что в Иоганне говорит лишь зависть, но не стала сейчас тыкать герцогине в нос более чем сомнительным отцовством принца Христиана. Ведь об этом тоже говорили при дворах. Не стала она вспоминать и слова короля Фридриха о Фике.

Тот, по слухам, выразился вполне ясно и при этом весьма презрительно: «…принцесса Ангальт не слишком на виду и не слишком бесцветна. Родители бедны как церковные крысы и не смогут высказать сколько-нибудь значительных претензий. Сия девица станет для елизаветинского выкормыша вполне достаточной невестой…»

Кроме того, маркграфиня не упомянула и слова самой Елизаветы, тоже не делавшие чести юной принцессе. Императрица, призвав Бестужева, произнесла:

– Наилучшим вариантом я всегда считала подыскать такую принцессу, которая была бы протестантского вероисповедания и при этом происходила бы хотя и из светлейшего, однако все же настолько маленького дома, что ни иные связи его, ни свита, которую она бы взяла с собой, не смогли бы возбудить в среде русской нации излишних кривотолков или ревности.

Маркграфиня продолжала:

– Услышав о вашем приезде, душечка, Бестужев обратился к Синоду. Сей орган, так принято, тоже должен высказать свое мнение о будущей великой княгине.

Так вот, новгородский епископ Амвросий весьма резко отозвался о предполагаемом союзе, назвав его недопустимым. Более того, он был настолько уверен в себе, что утверждал, будто брак этот, буде он состоится без согласия Синода, Церковью благословлен не будет.

– Должно быть, этот человек тоже получает от кого-то пансион?

– Не знаю, душечка, не знаю.

Хотя преотлично знала, что означенный епископ, ранее весьма щепетильный в вопросах пансионов от иноземных господ, на сей раз не удержался от щедрого дара саксонцев и принял от них «в дар» тысячу рублей золотом.

– Но что же делать мне? Уезжать?

– Не думаю, дитя мое. Весьма разумно будет все же предстать перед императрицей. Ведь вы же не можете знать обо всех слухах, которые ходят при нашем дворе. Не можете знать и о том, что велено твердить господам из Синода. Вы…

Тут графиня прикусила язык. Она едва не назвала Фике куклой в политике королевских домов Европы. Не следовало с этой гусыней Иоганной говорить начистоту.

– Вы же делаете лишь первые робкие шаги при русском дворе. А потому будьте смелее и не сомневайтесь в поддержке своих друзей!

И вновь, в который уже раз, маркграфиня покривила душой. Никакой поддержки и никаких друзей не было! Только политика, только ее бездушные требования. К тому же, если бы Елизавета не приняла решения изначально, никакого приглашения в Цербст вовсе бы отослано не было. Императрицей двигал голый расчет, а на мнения, которые не совпадали с ее собственным, она обращала внимание в последнюю очередь.

Зато теперь эта болтливая гусыня, «настрадавшаяся» мать, будет уверена, что без поддержки неведомых друзей ей лучше и шагу не ступать. Что весьма на руку! А уж через Иоганну и до Софии добраться будет куда как проще!

Упомянутая же София в это самое время возвращалась во дворец. Мысли ее были столь далеки как от политики, так и от берегов Невы. Девушка вспоминала толстое, написанное от руки наставление, которое принц Христиан дал ей перед дальней дорогой. Увы, папенька был совершенно неправ, ибо и малейшего представления не имел о стране, куда навсегда уезжала дочь. В первых же строках герцог требовал, чтобы Фике всегда была верна лютеранской вере, чтобы никогда, ни под каким давлением не меняла ее на другую, тем более на варварское, дикое православие.

«Но как же, добрый мой батюшка, мне быть, ежели я все-таки стану невестой наследника русского престола?

Престола, осененного именно православной верой? Ведь законы, батюшка, запрещают иноверцам всходить на трон! Как же, заботливый мой родитель, мне не сближаться ни с кем при русском дворе, как не заводить при нем знакомств, не искать друзей и поддержки, как не вмешиваться в дела государственного управления? Неужели же вообще политикой не интересоваться?! Разве достойно такое поведение жены наследника престола?»

Увы, София знала, что никогда уже не сможет расспросить герцога о том, что его сподвигло дать столь нелепые советы. Быть может, с трудом осознаваемое желание вернуть дочь под отчий кров?

«Ах, папенька, такому не бывать! Более того, как бы настоятельно вы сего ни велели, я буду поступать иначе. Если, о да, если Россия станет моей страной, я должна принять и ее веру, должна принять людей вокруг себя такими, каковы они есть. Должна, ибо в противном случае смогу лишь весьма недолго удержаться при дворе!»

София, что удивительно для пятнадцатилетней девушки, отлично понимала, что, сколько бы могущественные люди ни подводили ее ко двору Елизаветы, сколько бы усилий для этого ни прилагали, рано или поздно она останется одна – одна наедине с императрицей, одна наедине с народом, одна наедине с женихом. И только от нее самой будет зависеть, примут ли ее, Софию Августу Ангальт, или отошлют прочь, как порченый товар.

 

E. И. В. Екатерина II «Мысли из особой тетради»

Уважение общества не есть следствие видной должности или видного места; слабость иного лица унижает место точно так же, как достоинство другого облагораживает его, и никто, без исключения, не бывает вне пересудов, презрения или уважения общества. Желаете вы этого уважения? Привлеките доверие общества, основывая все свое поведение на правде и на благе общества. Если вместе с тем природа наделила вас полезными дарованиями, вы сделаете блестящую карьеру и избегнете того смешного положения, которое сообщает высокая должность лицу без достоинств и слабость которого сквозит всюду.

Самым унизительным положением мне всегда казалось – быть обманутым; будучи еще ребенком, я горько плакала, когда меня обманывали, но зато я делала все то, чего от меня хотели, и даже неприятные мне вещи с усердием, когда мне представляли действительные доводы.