Елизавета. В сети интриг

Романова Мария

Она была любимой дочерью великого Петра. Но когда венценосный отец умер, жизнь девушки изменилась безвозвратно. Замуж ее не захотел брать ни один королевский дом, а воссесть на трон России помешали интриги царедворцев. Но все же она дочь монарха – и ей хватило мудрости и терпения дождаться мига, когда она назовет себя «Мы, Елизавета Первая»!

 

Предисловие

«Веселая царица была Елисавет…» Кому не известны эти ироничные слова Толстого? Ими начинается любая статья в серьезных изданиях, в малосерьезных журналах, и даже литературные произведения, вымышленные, не имеющие ничего общего с подлинными историческими событиями, через одно именно этими строками описывают первую половину восемнадцатого века – время восхождения звезды Елизаветы Петровны.

А что уж говорить о событиях после восхождения на трон! Историки нынешнего времени все больше о Ломоносове рассказывают да о Шувалове… Не забывают и Петра Третьего и его прекрасную жену Екатерину Алексеевну. А вот о женщине, благодаря которой эти имена появились на страницах истории, отчего-то забывают. Не забывают, правда, другие творцы – создатели любовных романов и романчиков, которые и о великом времени, и о самой дочери Петра не имеют ни малейшего представления. Одна ко число таких «ложных» исторических романов невелико, особенно по сравнению с историями «из жизни Екатерины Великой», о которой нынешним ремесленникам от пера тоже толком ничего не известно. И для тех, и для других бесценным кладезем информации являются некоторые псевдоисторические романы, которых в свое время было написано довольно много.

Одним словом, никто толком не знает ни о Елизавете, ни о ее времени. Но, что гораздо печальнее, и не стремится узнать, довольствуясь альковными историйками, сочиненными в угоду совсем иным вкусам. Дескать, эта царица была «веселая», а вот та императрица – «шальная», а третья правительница и вовсе «не брезговавшая дамами»… К тому же эти историйки-то чаще мужчины рассказывают, навешивая ярлыки согласно собственным взглядам и пониманию дозволенного.

А вот о том, что же чувствовали эти самые «шальные», «веселые» и «не брезгующие», написано куда как мало. О том, какие бури бушевали у них в душе в самый миг переворота, какие чувства приходили к ним в момент венчания, какие надежды осеняли при рождении детей… Сколько ни копайся в литературе, дай бог, чтобы десяток слов нашлось.

История, которую я хочу вам рассказать, совсем иная. Она о женщине, которую мало кто смог разглядеть в истинном свете. О ее подлинных чувствах, настоящих страданиях и радостях. Пусть кукловоды истории, мнившие себя опытными и знающими, считали, что вертят Елизаветой, пусть были уверены, что именно им принадлежит вся слава… Не будем спорить – ведь они были мужчинами. А я расскажу вам историю женщины. Женщины, вернувшей стране величие и без тени сомнений при этом пожертвовавшей собственным счастьем.

О Елизавете, дочери великого Петра.

 

Пролог

 

Елизавета отправилась на прогулку ранним утром – тайком, никому из приближенных не сказав ни слова, и теперь нисколько об этом не жалела – упивалась полной свободой. Ночью прошел сильный летний дождь, воздух был свеж до прозрачности и, казалось, звенел, любимый Геркулес галопом несся по мелководью, брызги летели из-под копыт, блестели всеми цветами радуги, и настоящая радуга стояла высоко в небе, над верхушками далекого леса, и волосы развевались, и она припадала к гриве коня, почти касаясь ее щекой, и пришпоривала его, чтобы летел еще быстрее, и хохотала безудержно, и не могла остановиться – так переполняло ее веселое, отчаянное счастье…

Не то чтобы исчез ее смех бесследно, нет, он оставался в ней, прятался на дне ее темных глаз, в уголках тонких губ, в насмешливой улыбке, но никогда уже не прорывался так легко, с таким весельем и беззаботностью. Что-то темное и беспокойное поселилось в ее душе, и иногда она и сама пугалась, думая о том, какой становится – медленно, исподволь.

– Грех чую в себе, – говорила она полушепотом духовнику, – большой грех. Бояться я стала…

Да, она хорошо знала имя того, что отныне жило в ее душе и не покидало даже по ночам, наоборот, ширилось, росло, захватывая ее всю, – СТРАХ. Страх был такой, что становилось дурно, и она, не желая звать наперсниц, принималась беспокойно расхаживать по комнате – взад-вперед, кругами, из угла в угол, – пока наконец под утро, обессиленная, не засыпала.

Теперь она часто вспоминала то последнее счастливое лето – тогда и батюшка, и матушка были живы, а она купалась в роскоши и любви. Она прекрасно знала, что именно ее великий российский самодержец любит больше всех своих детей, и очень часто, очень открыто и очень мило этим пользовалась – с самого детства и до самых последних дней его жизни. Она и сама любила его – больше, пожалуй, чем и матушку, в чем теперь горько сознавалась на исповеди. «Утешь меня! – словно умоляли священника горячие темные глаза. – Утешь, успокой, скажи, что матушке хорошо на небесах и она не в обиде на меня…» Она истово молилась, она каждый день ходила в церковь и всегда делала пожертвования, она бы все свое состояние пожертвовала на храм – вот только жертвовать уже было, по большому счету, нечего.

Да если бы только это… Безусловная претендентка на российский престол, после смерти отца и матери Елизавета оказалась в отчаянном положении. Выяснилось, что интриги и козни царедворцев, о которых предупреждал отец и к которым пыталась подготовить ее мать во время краткого своего правления, и правда так запутанны и коварны, а желающих править Россией – великое множество, и о законном праве на престол законной дочери Петровой они и помышлять не хотят. Более того, грезят отправить эту самую законную дочь в буквальном смысле куда подальше – и спасибо, что замуж за европейского монарха, а не в отдаленный монастырь в сибирской глуши…

Да бог бы с ним, с престолом, ее бы устроило просто жить дома, в любимом дворце, который строил батюшка и в котором Александр Данилыч, бывало, носил ее на руках, но Александр Данилыч Меншиков, кажется, и думать забыл о некогда любимой белокурой девочке, а думает о своих прожектах, коих у него… на пальцах не пересчитать… И она, Елизавета Петровна, царевна и наследница, – всего лишь игрушка в руках сильных мира сего, и судьба ее зависит от них, и как ею распорядятся… А она, что она может сделать? Страшно, страшно…

Монастырь превратился для нее в кошмарный сон. Просыпаясь по ночам, она с трудом приходила в себя, вспоминая виденное: клобук, тесную келью, узкое окно… И тут же на память приходил отец: высокий, сильный, неистовый, он поднимал ее на руки – даже шестнадцатилетнюю, – целовал и крепко прижимал к себе… От него пахло морем и лесом, он, уверенно державший в могучих руках огромную страну, возродивший ее и укрепивший ее мощь, таял, обнимая свою дочурку, и она знала, что нет на свете более любящих рук и нет рук надежней…

…Была зима, и был лютый мороз… Она сидела с девушками в покоях, они вышивали, болтали и смеялись, свечи горели ярким горячим светом, а за окном мела метель… Завывал в трубах ветер, а в комнатах императорской дочери было тепло и уютно, и она подумать не могла – да и зачем бы ей было об этом думать? – что совсем близко, на так любимой ею черной глубокой Неве, батюшка, по грудь в воде, помогает простым солдатам вытаскивать пушку, соскользнувшую с борта судна, и стынет, стынет, и начинает кашлять, глухо, надрывно, и уже смертельный холод подбирается к его груди, но уйти нельзя, и бросить веревку нельзя, а вокруг люди по пояс в ледяной воде, в зипунишках и худых сапогах, – тот народ, который так хотел батюшка вывести в люди и так любил… И еще тяжелее им, и закричал бы отец от боли и жгучего холода, что поднимается к самому сердцу, и ни дышать, ни закричать нельзя, – но нет, им еще тяжелее, а он, царь, Черниговского полка поручик, офицер русской армии, русский человек – не может, не должен, не имеет права слабее быть…

И потом, когда принесли его во дворец и матушка, задыхаясь от слез, растерянная и подавленная, не находила себе места, – она думала: обойдется… Сильнее батюшки не было никого на этом свете, и батюшка не мог, просто не мог умереть, он не мог оставить ее… Никогда…

А потом он лежал на огромной кровати, и чадили вокруг свечи, и священники пели, и читали молитвы, и плакала мать, а Александр Данилович Меншиков не подходил близко к одру своего давнего друга и повелителя, а от двери мрачно и как-то странно смотрел на него… Она стояла рядом, хотела подойти к отцу и не могла… Она смотрела на него сухими остановившимися глазами и помнила только одно: не показать свое горе, не дать повод говорить о своих слезах… Она царевна, она Романова, она дочь Петрова, и прощаться с отцом она будет наедине…

Она пришла к нему ночью, упала на колени рядом с кроватью, гладила высокий лоб и щеки, целовала закрытые глаза и плотно сжатые губы – знала, что придворный скульптор по велению матушки уже снял маску с отцова лица и что даже далекие потомки смогут увидеть, каким был батюшка при жизни… Она плакала и тихо, жалобно выла, как осиротевший щенок, но утром, на погребении, была божественно красивой, холодной и спокойной, как подобает российской царевне, любимой дочери великого Петра… Правда, она чуть было не лишилась чувств, она почти упала, но сзади кто-то поддержал ее – граф Шереметев, – и она подумала, нет, скорей почувствовала, как он, жестоко обиженный батюшкой, все же предан ему и любит ее…

…Историю любви отца и матушки она, как и все во дворце и, более того, в России, знала с пеленок. И в детстве, и особенно в юности матушка сама рассказывала ей о знакомстве с отцом, настаивая: помни, доченька, прежде всего ты – женщина…

– Мужчины падки на бабью нежность… Ты же еще и красива – погляди, какие персы, бедра, какие глаза… Помни, Лизанька: чего нельзя добиться шпагой и мушкетом, всегда можно добиться лаской и обхождением…

Когда-то давно, во время баталии, мать, простая маркитантка, попалась на глаза графу Шереметеву… Тот сделал ее своей «амор» – так называлось и преподносилось это юной Елизавете и ее сестрам, – но совершенно случайно красавица приглянулась всесильному Меншикову. Исход дела был ясен, но в дальнейшем на званом обеде – случайно! – ее увидел царь Петр Алексеевич… и, перекинувшись парой слов с фаворитом, забрал женщину в свои покои… Тот луидор, который он заплатил полковой шлюхе за горячую ночь, хранился в семье Романовых по сию пору: не важно, какое у нас было прошлое, важно, что мы делаем со своим настоящим… И с детства Елизавета, впитывая истории и сплетни про мать и отца, смутно подозревая своим еще детским разумом, что неспроста Александр Данилыч, хоть и скрепя сердце, уступил красавицу брюнетку государю и наверняка, потеряв (или все же не потеряв?) любовницу, приобрел такой рычаг влияния на императора, что перед ним блекли все остальные, видела, как мать добра к отцу, как он любит ее и как только она может утешить его, успокоить и смирить страшные головные боли, которыми он страдал с детства… Когда отцу было плохо, мать молча укладывала его голову себе на колени и нежно поглаживала – пока отец не засыпал – и сидела так два, три, четыре часа, сколько требовалось, чтобы он выспался и был спокоен. Только матушка могла унять приступ, и только с ней, кроме Лизаньки, отец бывал так спокоен и весел…

Теперь не было ни отца, ни матери – и юная Елизавета Петровна, без помощи, без поддержки, без денег, в центре интриг не только российского двора, но и всей Европы, готовилась выжить и победить тайных и явных врагов…

 

Из «Записок декабриста» А. В. Поджио (1830)

Завидная участь тех избранных на царство, понявших свое истинное значение. И как жизнь этих лиц, обставленных законом, и счастлива, и спокойна, и безмятежна! Завидная, право, их участь, хотя, конечно, прямых мыслителей на престоле было и есть мало! Спрашивается, почему же это число так мало? Лица ли лично виноваты, или люди, или среда, в которой они кружатся до первой случайности, до первой ломки? Во всяком случае, скажу и я с другими, что народ имеет то правительство, которое он переносит, а потому и заслуживает. Я, по справедливости, а может быть из чистой зависти, заглядывал в чужое и невольно восклицал: «Там-то, там хорошо и подручно и то и другое, а у нас-то!» Теперь воскликну наконец: «Да! У нас-то, у себя, на дому, на Руси!..» Господи! Прости нам более чем согрешение, прости нам нашу глупость! Да, знать не знаем и ведать не ведаем, что сотворили, и это в течение тысячи лет!.. Обок нас соседи, современники этого времени, двигались, шли и опережали нас, а мы только и славы, что отделались от татар, чтобы ими же и остаться. Посмотрим на наших просветителей.

Петр, например, как тень выступает из царства этих мертвых! Конечно, он велик! В нем были все зародыши великого, но и только. Предпринятая ломка отзывалась той же наследственной татарщиной. Он не понимал русского человека, но видел в нем двуногую тварь, созданную для проведения его цели. Цель была великанская, невместимая в бывших границах России, и взял он ее, сироту, и, связав ей руки и ноги, окунул головой в иноземщину и чуть-чуть не упустил ее из длани и под Нарвою, и под Полтавою, и на Пруте. Счастье вынесло его на плечах и выбросило целым во всей его дикой наготе на открытый им и им заложенный берег. Волны его смущали и обнимали страхом, который он не мог и не умел побороть. Берег, напротив, его одушевлял, окрылял его воображением и придавал ему нужные силы. Там, на берегу, хотя пустынном, зарождались его мечты, замыслы и пророческие вдохновения. Там он вздумал отложиться от прошлого, от всего русского и заложить основание новой России. Он бросил старую столицу, перенес свое кочевье на край государства только для того, чтоб жить всем, и ему в особенности, по-своему и заново!

Бросить Москву было немыслимо, но для него возможно. Москва еще стояла при всей своей вековой, исторической святости, и это послужило ей в гибель. Все былое его раздражало, язвило, и он, не вынося попов, начал с храмов. Там священнодействует патриарх – он сан патриарший хочет уничтожить и для этого православно заявить себя главой Церкви!.. Там великолепные царские терема, напоминающие византийский склад и вместе строгость нравов царей; он хочет завести свое зодчество, свои нравы, и пойдут пирушки, ассамблеи и вместе весь иноземный разврат… Там стояла изба, куда стекались выборные от всех городов, от всея земли русской и решали в земской думе, чему быть; он не хотел этой старины, он заведет и свой синод, и свои коллегии, и свой сенат! Здесь будет все собственно свое и все свои! Там были стрельцы; он их перебьет тысячами и разгонит; у него на болоте и в заводе их не будет; наконец, там одно чисто русское, а русские-то ему не под руку. Не с нами же ему ломку ломать, да и не с нами же жить! Он обзаведется и немцами, и голландцами, и одними чужими людьми! Москве не быть, а быть на болоте Петербургу, сказал он себе, и быть по сему. Назвав кочевье свое не градом, а бургом, он не Петр, а уже Pitter, да и говорит, и пишет по-русски уже языком ломаным французско-немецким и т. д. И чего стоит это задуманное на чужбине кочевье, сколько тут зарыто сокровищ, казны, как говорили, а еще более – сколько тут зарыто тысяч тел рабочих, вызванных из отдаления и падших без помещения от холода и изнурительных работ! Нужны были пути сообщения, правда, сам он лично бродит по болотам, по лесам; сам он решает меты, ставит вехи, но сколько здесь пало народу! Нужна была для этой цели его творения стальная длань при помощи мягкой восковой руки русской! Но пусть Москва, пусть народ молча глядит и переносит всю тяжесть ломки – то было их время и то были люди того времени; но мы, отдаленные их потомки, прямые наследники, с одной стороны, этого чудовищного бесправного своеволия, с другой – этого подобострастия, которое не допустило нигде и ни в чем выразиться ни малейшему сопротивлению, могли ли мы, сочувствуя всем бедствиям, перенесенным Россиею, и свидетели таких последствий Петрова строя, могли ли мы не отнестись с должным вопиющим негодованием против того печального прошедшего, из которого вырабатывался так последовательно жалкий, плачевный русский быт настоящего времени? Ненавистно было для нас прошедшее, как ненавистен был для нас Великий, заложивший новую Россию на новых, ничем не оправданных основаниях. Ломовик-преобразователь отзывался какою-то дикостью, не соответствующей условиям призвания человека на все творческое, великое! Он был варвар бессознательно, был варвар по природе, по наклонности, по убеждению! Характер его сложился и развивался при обстоятельствах, тогда же вызванных, но не менее того раздражительно на него действовавших. Он шел неуклонно, безустально к заданной себе цели, и везде и всегда, до конца жизни, он видел… нет, ему чудились поборники всего старого, а он, как неусыпный страж своего нового дела, должен казнить, преследовать мнимых или действительных врагов своих. Воля его росла, укоренялась наравне с неистовой жестокостью. Сердце его не дрогнет даже над участью собственного сына, и он приносит его в жертву с какой-то утонченной злобою! То был не порыв страсти, быть может оправданный мгновением, запальчивым бешенством, понятным в такой натуре, – нет, это было действие долгого мышления и холодно, и зверски исполненного, – ужасно.

Каков он был к сестре, к сыну и вообще ко всей своей семье, таков он был и к большой семье русской… Он, как вотчину, точно любил Россию, но не терпел, не выносил и, что еще более, не уважал собственно Русских. Достаточно было вида одних бород, зипуна, а не немецкого кафтана, чтобы приводить его в преобразовательную ярость. Нет, он не только не уважал, но презирал вовсю привитую себе немецкую силу все тех же Русских.

Всегда пьяный, всегда буйный, он неизменно стоит тем же Pitter’oм и в совете, и на поле битвы, и на пирушках! Не изменит он себе и останется себе верен до конца; и какой конец! Конец самый позорный, самый поучительный для потомков и разъяснивший будто бы загадочную душу Великого! Здесь, на смертном его одре, мы его услышали, проследили и разгадали великую его ничтожность. Великий отходит, отходит не внезапно, но долго, при больших страданиях, но при своем, как всегда, уме. Часы торжественные, предсмертье. Здесь человек, как будто сбрасывая свою земную оболочку, облекается в обеленные ризы предстоящего суда (он же и был главой Христовой Церкви) и высказывает свое последнее, заветное слово. Слушаем не мы одни, а вся вздрогнувшая Россия, ожидавшая этого царского слова… «Да будет венчан на царство, кто будет более его достоин!» И вот каким неразгаданным, неопределенным словом одарил Великий несчастную, презренную Россию. И это слово было произнесено при ком? При том же не определенном пока Данилыче и при той же Катише, незадолго перед тем не без умысла коронованной! Слово это выказало Петра во всей его государственной или, лучше сказать, правительственной ничтожности; тут он выказал свое могучее «я» во всем отвратительном, укоризненном смысле. Явление, объясняющее чисто одно эгоистическое чувство в любви к России. Как человек, обнимавший все отрасли государственного управления, конечно, насколько они были доступны для его полуобразования, человек, который силился все вводить и упрочивать (все-таки по своим недозревшим понятиям), и этот самый человек не думал и не хотел думать об установлении и упрочивании монархического после себя престолонаследия. Такое упущение мысли мы объясняем его собственным развратом и чувством того презрения к Русским, которое, по несчастью, без правильной, законной передачи престола он умел передать и тем, которые случайно завладели на произвол брошенным им престолом.

Разврат его, как ни был он постоянно велик, превзошел все пределы, когда, не уважая ни себя, ни Русских, он взял Катишу в наложницы, а под конец сочетался с ней браком.

Человек, чувствуя за собой способности, как Сатурн, пожирать своих детей, должен был, хотя бы с целью предусмотрительности, взять женщину свежую, целомудренную, с силой производительной, а не развратную чухонку, переходящую из рук в руки его любимцев и не способную к деторождению. Он отходит, и нет ему наследника; наследника зарыли в могилу. Есть наследник прямой, но он мал и не поднять, и не нести ему выпадающего из охладевшей руки тяжелого скипетра. К тому же и обойти Катю, ту самую, которую хотел некогда казнить, но не имел духу и не имел также духу обречь ее на царство.

 

Глава 1. Любимая доченька

 

Пронзительный детский крик разорвал густую натопленную тишину мыльни, где разрешалась от бремени Екатерина, будущая жена царя Петра Алексеевича. Полутьма сеней словно осветилась изнутри, а наступающие сиреневые декабрьские сумерки за окном, казалось, помедлили несколько бесконечно долгих секунд.

– Девочка! Девочка, голубка наша, лапушка…

– Какое счастье… – Екатерина откинулась на подушки, набитые душистым сеном.

Одного этого движения ей бы раньше хватило, чтобы застонать от пронзительной боли. Раньше, но не сейчас, когда доченька появилась на свет. Так бывало и прежде, однако ныне ощущение оказалось особенно острым – вместо болей и слабости ее окутало облако теплой силы. Сейчас, ей казалось, она может все – и в хороводе круг пройти без устали, а то и не один, и запеть во весь голос. А уж деточек-то от всех бед защитить – это просто само собой разумеется.

– Кричит-то так славно. Будто поет…

– Да, матушка, славное дитя, сильное.

«И слава богу, душа моя. Жизнь-то у нее, поди, не будет легкой, как бы мне сего ни хотелось. Не может быть простой жизнь дочери царя, не слыхивала история о подобном. Вот сил ей много и понадобится… Просто для того, чтобы жить да жизни радоваться…»

Старая нянька замолчала. Белокурая девчушка подняла глаза от немудреного рукоделия и спросила:

– Неужели вот так прямо матушка тебе все и сказала?

– Нет, птичка моя, она ничего не сказала, ни словечка. Я сама в глазах ее все прочитала. Материнские глаза, они говорящие. А вот те, первые мгновения, когда дитя рождено, они матерям всегда прозрение дарят. Словно за несколько минут видит мать будущее едва рожденного дитяти. Быть может, так оно и есть, и не забывается сие никогда, лишь откладывается в глубинах памяти. И спит там невесть сколько… Иногда до самой смерти. А иногда успевает предупредить мать о несчастье, что вот-вот с дитяткой-то произойдет. И ведь не обманывает ни разу! Уж сколько я такое видала… А все надивиться не могу.

Девочка пожала плечами. Слова-то няньки были ей понятны, но вот никаких струн в душе не задели. Однако запомнились отчего-то надолго.

После того разговора прошло несколько лет. Теперь с Лизеткой, как называл ее отец, чаще беседовали учителя, да и нянька стала уж совсем стара.

Учитель истории перешел к событиям совсем недавним. Пятеро его учеников – Анна и Елизавета, дочери царя Петра, и трое детей светлейшего князя Александра Меншикова, Александра, Мария и Александр, слушали наставника затаив дыхание. Вот уже второй год им преподавали историю великой страны, но пока речь шла о далеких событиях, вроде появления в пределах Руси варягов Рюрика и Синеуса, наследники великих фамилий вели себя, как любые другие дети, – шумели, проказничали, сбивали учителя пустыми вопросами не к месту.

Однако же Полтавское сражение, победоносная война со шведами – это было так недавно, что и историей назвать язык не поворачивался.

– И вот русская армия завершила победную полтавскую кампанию и торжественным маршем вступила в старую столицу, златоглавую Москву. Было это в день рождения принцессы Елизаветы.

Девочка широко раскрыла глаза.

– Да-да, именно в декабре 1709 года. Трудно описать, сколь красочным и величественным было это зрелище: извиваясь бесконечной змеей, по улицам Москвы двигались полки, под триумфальные арки входили усачи-победители непобедимого до той поры короля-викинга, реяли трофейные знамена, сверкали золотом носилки Карла XII, влача униженность своего положения, шли знатные пленные – генералы и придворные короля, за ними понуро плелись тысячи и тысячи солдат и офицеров.

Дети замерли – да, такое зрелище представить себе непросто. А уж понять, сколь грандиозной была сия виктория, могут лишь современники, ибо то было более чем яркое проявление таланта царя Петра и его военачальников, которых отчего-то напыщенная Европа всерьез никак принять не желала.

– Царь Петр, однако, деятельно распоряжавшийся всей церемонией, отдал приказ отложить на три дня вступление побежденных шведов в старую столицу и начал пир в честь рождения девочки, названной редким тогда именем Елизавет… Ибо перед самым началом сего шествия получил известие о благополучном рождении дочери.

Девочка, покраснев, кивнула. От сестры и няньки она уже слышала эту историю, должно быть, добрую сотню раз. И каждый раз краснела от гордости – ведь не каждый же отец способен так открыто и шумно радоваться рождению дочери. Хотя, впрочем, не у каждой девочки отец – царь.

– А теперь, отроки и отроковицы, возьмите в руки перья, да извольте на бумаге изложить события сей войны, да не забудьте указать дату, даже еже ли помните ее не вполне уверенно! И не подсматривать мне!

Дети углубились в работу, а наставник их, вполглаза наблюдая за учениками, отошел к окнам и погрузился в размышления о судьбах мира грядущего и о том, какую непомерно важную роль в сих судьбах значат его усилия.

Конечно, размышляя о себе, он размышлял и о своих учениках и ученицах. Тщеславие или просто желание оставить свое имя в веках заставляли его рассматривать своих подопечных невероятно пристально, словно в этих детских лицах тщился он увидеть лики выросших своих учеников, предугадать, кто и кем станет.

Дочери Петра и Екатерины, конечно, выйдут замуж в далекие страны, соединив узами родства непримиримых врагов или давних союзников. Дочерям Меншикова столь высокое предназначение заказано, но ежели они соединят враждующие семьи в стране, должно быть, и жизнь свою проживут не зря… А кем станет Александр Меншиков-младший, увы, предугадать почти невозможно. Ведь отец-то его выбился в люди из самых что ни на есть низов. А вот что уготовано сыну…

Должно быть, учитель весьма бы порадовался, узнав, что Александр Александрович Меншиков сделает блестящую карьеру при дворе, дослужится до генерал-аншефа, первым известит жителей Москвы о восшествии на престол Екатерины Великой и продолжит род отца еще на долгие сто пятьдесят лет.

Однако, увы, сейчас всего этого никто знать не мог. Да и трудно было угадать в мальчишке, исправно скрипящем пером, будущего блестящего офицера и человека почти энциклопедических знаний.

Да и с будущим дочерей Петра все оказалось далеко не так просто и однозначно. Детство и юность Елизаветы и Анны прошли в Москве и в Петербурге. Девочек воспитывали вместе – ведь Анна родилась всего на год раньше. Отец Анны и Елизаветы почти все время был в разъездах, мать нередко его сопровождала. Дочерей царя опекали младшая сестра Петра, царевна Наталья Алексеевна, и супруги Меншиковы – сподвижник царя-реформатора светлейший князь Александр Данилович и его жена Дарья.

Однако было бы совершенно неразумно утверждать, что царь Петр забыл о своих дочерях. О, нет. Он писал подробные письма чете Меншиковых, а те обязаны были ему еженедельно сообщать о девочках, их успехах и забавах. Более того, Екатерина, которая была весьма нетверда в письме, а по утверждению злых языков, так и вовсе безграмотна, специально брала уроки, чтобы письма о дочерях читать самостоятельно. Надо ли говорить, как рада была она любой весточке о своих малышках? Нетрудно представить, какая радость окутала ее душу, когда она прочитала письмо, написанное Аннушкой собственноручно. Елизавета, конечно, тогда к письмам старшей сестрицы могла прибавить немногое, но даже обведенная пером маленькая ручка, можно заключать любое пари, была многократно приложена к губам любящей царицей.

Да и царь Петр, суровый, резкий, безжалостный, занятый добрым десятком важных дел одновременно, преображался при одном упоминании о дочерях. Называя дочерей только Аннушкой и Лизанькой, он журил их и поощрял, обещал гостинцы за самые мелкие успехи и, конечно, держал свое слово. Заботливый, даже временами слишком опекающий, таким он был только для своей семьи – обожаемой Екатерины, «Катеринушки», и дочерей, коих почитал настоящими ангелами, дарованными ему на земле для поощрения его жизненных сил.

Любовь отца девочки ощущали с первых дней жизни. И даже громкие, важные для огромной страны события не происходили без них. Так было и 9 января 1712 года. Первый для Елизаветы выход в свет для империи был очень громким событием – в этот день царь Петр Первый венчался с Екатериной Алексеевной, матерью Аннушки и Лизаньки. К сожалению, дочери царя были детьми внебрачными, а значит, для монархических целей отнюдь не фигурами – брать в жены внебрачную дочь даже трижды великий царь или король не стал бы и на эшафоте.

Вот поэтому девочки – одной было два, другой три года, – держась за подол матери и едва дыша от усердия, обошли вокруг аналоя вслед за родителями. Так церковь признала законность детей, а стало быть – дети от сего мига были признаны и светом. Они становились «привенчанными», законными и правоспособными.

К сожалению, эта церемония в будущем не спасет Елизавету от заочных укоров в незаконности ее происхождения и – соответственно – в отсутствии у нее прав на российский престол. Причем эти укоры звучали как из-за границы, от иноземных королевских дворов, так и от российских подданных, которые считали, что древность их рода дает им право выносить суждения о законности или незаконности восшествия на престол.

Всех царских детей начали обучать грамоте весьма рано. Различия никакого не делалось – и девочки и мальчики должны были равно хорошо знать и русский язык, и языки иноземные. Любящий батюшка, царь Петр писал Елизавете и Анне милые смешные записочки, впрочем, не особо питая надежду получить ответ. Екатерина, сопровождавшая Петра в походе, просила Анну «для Бога потщиться: писать хорошенько, чтоб похвалить за оное можно и вам послать в презент прилежания вашего гостинцы, на что б смотря, и маленькая сестричка также тщилась заслужить гостинцы». В тот год Анне было восемь, а Елизавете почти семь лет.

И обе девочки, и их младший брат Петр обладали живым и проницательным умом. Они преотлично понимали, кто их отец… Да и вполне отчетливо осознавали, кто они сами. Они – дети великого Петра Первого, царя, которому не было равных в истории. Царя, сделавшего для огромной империи более чем много. А потому им просто не по чину быть ленивыми, почивать на лаврах и, уж стыд-то какой, не стать первыми в любой науке.

Что бы ни говорили злые языки (ох, как же часто приходится их упоминать!), дети были весьма пытливыми, любознательными и с удовольствием учились. Подлинные учителя их обожали, ценили оказанную им честь. Именно наставник истории, близкий родственник фельдмаршала Миниха, представил двенадцатилетнюю Елизавету своему дядюшке.

Вот подлинные слова этого господина (скажем честно, его менее других можно заподозрить во лживости или своекорыстии): «Она … хорошо сложена и очень красива… полна здоровья и живости, и ходила так проворно, что все, особенно дамы, с трудом за ней поспевали, уверенно чувствуя себя на прогулках верхом и на борту корабля. У нее был живой, проницательный, веселый и очень вкрадчивый ум, обладающий большими способностями. Кроме русского она превосходно выучила французский, немецкий, финский и шведский языки, писала красивым почерком».

Недурно, верно?

Во всяком случае, и мать, и отец успехами своих детей были довольны. Они устраивали девочкам шумные веселые праздники, на которых веселились и сами. В тот же год, о котором уже было упомянуто, в год двенадцатилетия Елизаветы, ее признали совершеннолетней. От сего мига она могла считаться полноправной принцессой крови и становилась невестой на выданье.

О, какую церемонию устроил любящий Петр Первый по этому поводу! Фейерверк, пир далеко за полночь… Царь собственноручно срезал с белого праздничного платья дочери крошечные крылышки. Когда же отец Феоктист попытался укорить «царя батюшку», указавши, что обычай сей вовсе не православный, а, быть может, даже поганый, к языческим корням восходящий, Петр только расхохотался.

– Ох, да пусть берет начало хоть от антиподов! Смотри, глупый поп, как дети-то радуются!

Дети, конечно, радовались. Подслушавшая эти слова Елизавета про себя улыбнулась. Уж она-то радовалась не только признанию своей «взрослости», но и тому, что родители вместе с ними, детьми, веселятся, что в кои-то веки поводом для шумного веселья стали не военные или политические победы, а победы семейные.

Цесаревна (так отныне ее будут величать долгие годы) с любопытством взглянула в глаза французского посланника при русском дворе Жана Кампредона. Она знала наверняка, что все посланники суть лазутчики и что, расточая приятные улыбки, все они в уме составляют лживые и весьма язвительные письма своим монархам. Наверняка и этот напомаженный хлыщ в изумительном камзоле и напудренном парике не столько присутствует на празднике, сколько явился именно для того, чтобы в следующем своем послании излить на нее, сестру и родителей как можно больше яда и лжи.

Как велико было бы удивление Елизаветы, если бы она смогла прочитать то письмо. Кампредон после обязательного отчета от своих шпионов при дворе и Канцелярии тайных дел перешел к описанию праздника и личности цесаревны. Его слова были (для иноземца и лазутчика, разумеется) весьма и весьма лестны: «Принцессу я нахожу очень милой и прекрасно сложенной. Церемония сия означает, что принцесса вышла из детства, и досужие политики выводят отсюда разные заключения относительно брачных партий… Елисавета не уступает в изяществе старшей дочери императора – Анне Петровне. Она же, тут я не нахожу иных слов, красавица собою, прелестно сложена, умница… Если мой король позволит мне такое легкомысленное замечание, то она станет не только достойной женой для любого монарха, но и любимой и желанной его женою…»

Сестры-цесаревны, дочери цесаря-императора, бегло говорили по-французски, по-итальянски, по-немецки, разбирались в музыке, танцевали, умели одеваться, знали этикет. Они действительно были достойны самых блестящих партий. Скорее, чуть не так, – их был бы достоин любой европейский двор, даже изысканный французский. А если еще присовокупить подаренную Богом ослепительную красоту, стать, гордость…

Королева, французская королева – и не меньше! Именно такую судьбу готовил Петр своей средней дочери Елизавете (к этому времени родилась еще Наталья). Царь писал русскому посланнику во Франции князю Долгорукому, что, будучи в Париже, говорил матери короля Людовика «о сватанье за короля из наших дочерей, а особливо за середнею, понеже равнолетна ему… Однако пространно, за скорым отъездом, не удосужились, которое дело ныне вам вручаем, чтоб, сколько возможность допустит, производили». Если же вдруг французы заартачатся, что единственным из принцев, кроме Людовика Пятнадцатого, который достоин руки дочери, Петр готов назвать принца Луи-Филиппа Шартрского – ближайшего родственника французского короля.

И вот тут на пути Елизаветы появилась первая, но весьма ощутимая кочка. Царь дочь обожал, желал для нее блестящей партии, но совершенно позабыл, сколь сильны сословные соображения в старинных властительных домах. Пусть дворец твой стар, пусть все достоинство страны лишь в ее старинном имени, но невозможно, недопустимо, немыслимо наследнику взять в жены незаконнорожденную дочь!..

Князь Долгорукий версальскому двору слова царя, конечно, передал. И передал обратно письмо некого чиновника, которое заставило царя захлебнуться гневом. Вот что писал француз: «Брачный союз, от коего произошли принцессы, которых царь теперь желает выдать замуж, не заключает в себе ничего лестного, и говорят даже, что младшая из этих принцесс, та, которую могут предназначать для герцога Шартрского, сохранила некоторые следы грубости своей нации».

– Что это за писулька, прости господи? – гремел Петр, потрясая изящным светло-лиловым листком с печатью перед окаменевшим Кампредоном. – Кто этот мозгляк, что осмелился подобные слова в адрес великой страны писать? Кто он?

Французский посланник, чуть склонившись в поклоне, отвечал, что не знает автора-чинушу. Более того, думает, что все столь грязные слова пришли ему на ум исключительно из-за полного незнания ни прекрасной России, ни замечательной цесаревны.

– Принцесса Елизавета по себе особа чрезвычайно милая. Ее можно даже назвать красавицей ввиду ее стройного стана, ее цвета лица, глаз и рук. Недостатки, если таковые вообще есть в ней, могут оказаться лишь в воспитании и в манерах…

– Что?!

– … ибо сие свойственно всем юным особам, увы, мой царь, тут не следует сердиться попусту!

Петр махнул рукой и опустился в кресло. Он принимал французского посланника в малом синем кабинете. Должно быть, этот холодный цвет слегка успокоил царя. Во всяком случае, настолько, чтобы выслушать Кампредона до конца… И только потом решить, что делать дальше.

– Кроме того, принцесса, по общему, не моему собственному, мнению, очень умна. Следовательно, если и найдет придирчивый глаз в ней какой-нибудь недостаток, его можно будет исправить, назначив к принцессе, если дело сделается, какую-нибудь сведущую и искусную особу.

– Если?.. Да как… – И опять, к счастью, у Петра хватило сил сдержаться.

– Возможно, что я подпал под обаяние чар, которыми обладает прекрасная принцесса Елизавета, но все же замечу, что я отнюдь не простодушен или наивен и прекрасно знаю, что может обрести французский двор с женитьбой наследника Людовика на принцессе. Равно как и знаю, что он может потерять, ежели такой брак все же не состоится… Могу лишь сказать, что не кажущаяся грубость манер есть причина столь суровой отповеди нашего двора, что причина, уж не обессудьте, в том, что дитя было привенчано…

Царь молча кивнул. Бесспорно, он был весьма силен, однако в одиночку бороться против надменности старых традиций мог не вполне.

Однако отчаиваться все же не следовало – в политике никогда не говорят «нет», и даже сказанное «нет» вовсе не означает окончательного отказа. Значит, следовало еще раз побеседовать с кем-то повыше умницы Кампредона, возможно, еще раз побывать в прекрасном Версале, дабы убедить французских королей, что лучше невесты, чем дочери России, дочери его, Петра Великого, им не найти.

«И то – ежели задуманное удастся лишь наполовину, ежели выстроится огромная шахматная партия, фигурами коей будут и мои доченьки, и наследники многих престолов, то на голову принца Шартрского Луи-Филиппа, сына регента Франции Филиппа Орлеанского, опустится польская корона, а рядом с ним на трон воссядет королева Польши Елизавета, дочь Петрова…»

 

Из «Записок декабриста» А. В. Поджио (1830)

«Пусть, – сказал он, – венец достанется достойнейшему». И сколько в этих словах все того же прежнего Произвола. Во-первых, он отвергал законное право на престолонаследие в лице внука, Петра II; во-вторых, таким беззаконием он узаконил все происки, все домогательства к захвату престола, предоставленного произвольным случайностям, и, наконец, ввергал Россию во всю пропасть преследований, ссылок и казней, ознаменующих всякое воцарение. С этой поры началась, как мы видели, постыдная эра женского правления, исполненная безнравственных примеров, столь омерзительных, сколько и пагубных для государства. С этой поры начал входить в состав высшего правительственного слоя целый ряд временщиков, получавших свое значение в царских опочивальнях. Число этих вводных лиц возрастало с каждым царствованием и наконец образовало поддельный класс той аристократии, богатство которой служит свидетельством, до какой степени допускалось грабительство и расхищение народного достояния. Так чувство презрения Петра к Русским переходило по наследству к каждому преемнику с возрастающей силой, и мы видим, до чего оно доходило в царствование Екатерины, второй по имени, но шестой по своему полу. В жизни народов есть такие явления, которые никак не подходят под какое-нибудь приложение такого или иного исторического начала. Спрашивается, каким образом мог вторгнуться, без всякой естественной причины, этот являющийся вовсе новым небывалый женский элемент в непременном условии вводимого управления? Ужели это была варварская случайность или же обдуманная система государственными людьми того времени? Шесть сряду правительниц царят в течение почти целого века, и каждая из них при особенных обстоятельствах произвольно возводится на престол и при соблюдении условленных приличий будто бы закона заведывает государством! При таких непрерывных случайностях, при таком отсутствии всякого законного права на престол можно спросить себя (конечно, не их): нет ли тут навевания польского духа и престол Русский не обратился ли в престол избирательный? И, проследя этот жалкий факт в шести позорных картинах, не вправе ли каждый отчасти мыслитель прийти к этому заключению? Избирательный престол (положим, хотя бы и входило это начало своекорыстных временщиков, вельмож того времени), но где же те условия, которые освящают избрание? Петр вымолвил – достойнейшего после себя: но кто же будет определять это достоинство и кому передал он это право? Ужели все тот же всесильный грабитель Данилыч, человек, которого он дважды судил, засуживал, за все прощая, ужели, говорю я, он, Меншиков, будет один решать, кому быть? И кому же и не быть, как не той же опять Екатерине! Вот на чем остановилась, конечно, предсмертная мысль Петра. Его презрение к Русским не пошатнулось в нем и в последний, торжественный час его жизни. Он знал Русских, знал в этот момент и себя! Не имея ни воли, ни духа гражданского, он сложил с себя гласную ответственность перед потомством и дело порешил на смертном одре. Тут Питер, Катиша и Данилыч в этом навсегда позорном триумвирате (это таинственное число имеет всегда поверхностный и временный успех) условились, чему быть и кому быть, и тихо, и быстро! И бедная Россия, со введением начала ничем не узаконенного избирательного престола, подверглась испытанию тех нравственных потрясений, которые так тяжко, так безотчетно отзывались на ее общественный быт. И разве Петр не мог отвратить этого зла? Разве не было у него внука, и если он находил его малолетним, то не мог ли он назначить ему соправителей? Если он и тут затруднялся, разве не было у него Синода и Сената и достаточно государственных чинов, на которых он должен был возложить обязанности такого назначения или же назначить временного, до совершеннолетия внука, соправителя? Нет, не стало, как говорится, Петра на такое дело, и Русские, истинно Русские, давно заклеймили должными порицаниями – между прочим, и действиями – и действие, по счастью, последнее его жизни. Петр был уже невыносим для России; он слишком был своеобразен, ломок, а, пожалуй, говоря односторонне, и велик. Велик! Но не в меру и не под стать; он с Россией расходился во всем; он выражал движение, другая же – застой. За ним была сила, не им открытая и созданная, а подготовленная, и он ее умел усилить к окончательному порабощению. Преобразования его не есть творчество вдохновительной силы, которая истекала бы из него самого. Нет, он не творитель, а подражатель и, конечно, могучий; но как подражатель полуобразованный и вместе полновластный, введенные им преобразования отзываются узким, ложным воззрением скороспелого государственного человека! Впечатлительный, восприимчивый и нося в себе, неоспоримо, все зачатки самобытного призвания, он не мог, при азиатской своей натуре, постигнуть истинно великое и ринулся, увлекая за собою и Россию, в тот коловорот, из которого и поднесь не находится спасения! Так глубоко запали и проросли корни надменной иноземщины. Способность его подражательности изумительна. Настойчивость его воли придавала ему силу исполнения, и мы видим, как все приемы его были и решительны, и объемны; но вместе с сим мы чувствуем, насколько его нововведения были и насильственны, и не современны, и не народны. Не восстают ли теперь так гласно, так ожесточенно против так называемой немецкой интеллигенции, подавляющей русскую вконец? А кто же выдумал немцев, как не тот же Петр? Не он ли сказал: «Придите и княжите, онемечемте Россию, и да будет вам благо!» И подлинно, на первых же порах закняжил Остерман (вполне острый ман) и давай играть русским престолом и судьбами России! Тут же вскоре и Бирон, но этот уже не закняжил, а зацарствовал и давай Русских и гнуть, и ломать, и замораживать целыми волостями, выводя их босыми ногами на мороз русский! Чего вы, мои бедные Русские, не вынесли от этих наглых безродных пришельцев! Но пришельцы эти были вызваны, водворены (они все были бездомные) великим преобразователем для затеянного им преобразования. Но что это за звание или призвание преобразователя? Есть ли это высокое вдохновение, свыше данное собственно лицу, отделившимся от человечества, или же это есть обязанность, назначение каждого, отдельно взятого, из царской касты, вступающего на престол? Что касается до меня, то, не вдаваясь ни в какие догадочные умозаключения относительно преобразователей заморских, я, не выходя из пределов наших и основываясь на выводах исторических, чисто русских, скажу, что дух преобразовательный обнимает не одно лицо в силу каких-нибудь предопределений, а каждую и каждого, появляющегося на царство.

Петр Первый заявил себя ломким преобразователем, первый имел эту манию, и мания эта же, не с такой силой, конечно, стала занимать, волновать, обуревать всех последовавших ему венценосок и венценосцев! Нет ни одной, ни одного из них, который бы не задумал себя показать и хоть чем-нибудь да прославить себя, конечно, не расширением прав народных, но расширением собственных своих в виде изменения одного другим! Проследите повествования наши, за исключением обычного указа о возвращении сосланных в Сибирь, о прощении недоимок и о перемене, конечно, не формы правления, а формы мундира, вы усмотрите ряд изменений, назначений, наград и весь этот деятельный шум и треск, сопровождающий всякое новое царство. Такая мания одинаково будет действовать, в большем или меньшем размере, в увеличивании налогов, а главное – пределов империи. Таким образом, все они, волей или неволей, и преобразователи, и завоеватели. Достойные, право, люди исторической памяти! Но для них не настало время истории.

Итак, Петр заявил себя неуклонным, упорным преобразователем! Но что же вызвало и навело его на такое сложное и трудное поприще? Вопрос естественный и крайне любопытный, но, признаюсь, не входящий в мое исследование. Здесь надобно бы призвать на помощь и самую психологию, она же оставалась для меня всегда какою-то terra incognita, и потому не нахожу надобности зарываться в глубь этого человека. К тому же весь он и дела его налицо! Из таинственных причин, подействовавших на его впечатлительный ум, есть все-таки одна сторона, оставшаяся как бы не выслеженною, а именно: первоначальные, заронившиеся в нем религиозные зачатки. Как человеку исключительно властолюбивому, патриарх ему мешал, и он заранее думал и мечтал об уничтожении такого равносильного ему явления. Меня всегда приводило в раздумье, какая мысль влекла его в Саардам, почему он, слагая с себя императорский сан, превращается вдруг из Романова в Михайлова. Почему этот неуч, не жаждущий науки, взялся за топор, а не за книгу? Ведь он в Голландии, под рукой Гаага, и Лейден, а также Амстердам, средоточие тогдашнего движения умов; там гремели уже учения нового права, там… но он не ищет пера, а ищет секиру и находит ее. Но что это за пример смирения в этом Михайлове, изучающем плотничье мастерство? Не так ли заявил себя и плотник Назаретский? Нет ли тут искренней, чистой религиозности и не увидим ли мы в нем нового пророка или последователя Христа? Да, он заявит себя пророком, и долго, долго пророчество его будет служить путеводною звездой для его преемников. Да, он предрек падение патриарха и сам своевластно заменил его и силою собственного указа признал себя главою церкви! Таким образом, он подчинил не свободную, а раболепную церковь государству не свободному, а раболепному. Таким образом, русское духовенство утратило навсегда право на приобретение возможности влияния на общество и осталось так же невежественно, как оно было и как сие и требовалось.

Спрашивается, какое же могли иметь влияние пастыри такого рода на паству в отношении нравственного, христианского преуспевания? Ничтожно, неподвижно и безответно стоит и по сю пору духовенство. И нет его в час нравственного распадения, или же невзгоды и общего горя. Но цель достигнута: духовенство не вызывает опасения, двигателей против единодержавия и одним врагом меньше для него. Впрочем, допуская невежество, слитое с суеверием и фанатизмом, конечно, такие меры более чем необходимы; но при духовном образовании, освещенном духом истинного христианства, найдется в нем не помощь, а целая сила для поддержания разлагающегося чисто общественного организма.

 

Из письма Петра Первого Екатерине в Москву

«Большую хозяйку и внучат нашел в добром здоровье, также и все – как дитя в красоте разтущее, и в огороде (то есть в Летнем саду) повеселились, только в палаты как войдешь, так бежать хочетца – все пусто без тебя: адна медведица ходит, да Филипповна, и ежели б не праздники зашли, уехал бы в Кронштат или Питергоф».

 

Из письма графа Басевича о Екатерине Первой

«Она имела власть над его чувствами, власть, которая производила почти чудеса. У него бывали иногда припадки меланхолии, когда им овладевала мрачная мысль, что хотят посягнуть на его особу. Самые приближенные к нему люди должны были трепетать тогда его гнева. Припадки эти были несчастным следствием яда, которым хотела отравить его властолюбивая его сестра София. Появление их узнавали у него по известным судорожным движениям рта. Императрицу немедленно извещали о том. Она начинала говорить с ним, и звук ее голоса тотчас успокаивал его, потом она сажала его и брала, лаская, за голову, которую слегка почесывала. Это производило на него магическое действие, и он засыпал в несколько минут. Чтобы не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжении двух или трех часов. После того он просыпался совершенно свежим и бодрым. Между тем, прежде нежели она нашла такой простой способ успокаивать его, припадки эти были ужасом для его приближенных, причинили, говорят, нескольких несчастий и всегда сопровождались страшной головной болью, которая продолжалась целые дни. Известно, что Екатерина Алексеевна обязана всем не воспитанию, а душевным своим качествам. Поняв, что для нее достаточно исполнять важное свое назначение, она отвергла всякое другое образование, кроме основанного на опыте и размышлении».

 

Глава 2. Золушка с приданым

 

Итак, царь Петр выстраивал шахматную партию, кроил Европу по своему разумению. Выстраивал, однако понимал, что задуманное-то может и не осуществиться – шахматы тем и отличаются от людей, что гонору и спеси не имеют. И потому еще три года назад пригласил Петр Великий в гости голштинского герцога Карла Фридриха. В гости-смотрины, как жениха своей дочери.

Говоря по чести, пригласить-то пригласил, жениха-то жениха, но вот какую из дочерей отдать – еще не решился. И три года маялся (как, впрочем, умеют маяться и невыразимо страдать только герцоги да графы при царских дворах) неизвестностью рекомый Карл Фридрих, методично раз в месяц посылая Петру вопрошение – какая же из дочерей, Анна или Елизавета, станет его женой.

Три года Петр колебался, хотя голштинцы все настойчивее требовали, чтобы сия коллизия была им разъяснена как можно полнее и скорее. И на то у них были весьма и весьма веские, как им казалось, причины – маленькая, но гордая Голштиния, мечтавшая вернуть свою провинцию Шлезвиг, отнятую у герцога Данией еще пятнадцать лет назад, очень нуждалась в поддержке России. Подобная поддержка, конечно, могла быть выстроена и долгими дипломатическими усилиями. Но сие трудный путь, а вот женить молодого герцога на одной из дочерей царя куда как проще. И тут нашла коса на камень… Ежели, конечно, так можно описать отношения весьма уважающих друг друга стран: с одной стороны, Петр боялся продешевить, а с другой – не хотел расставаться с одной из любимых дочек. Вот поэтому он тянул с окончательным решением и лишь незадолго до смерти решил, что за голштинского герцога следует все же отдать, как и полагается, старшую дочь, Анну.

Елизавета и Анна, конечно, были всего лишь девушками, то есть, по мнению эпохи, существами не вполне здравомыслящими, да к тому же дочерьми царя, то есть существами донельзя избалованными и своенравными (согласно мнению той же эпохи: ну разве может быть принцесса разумной и благовоспитанной, послушной и любящей девушкой?). Так вот, дочери царя все это прекрасно понимали и были согласны стать, если можно так сказать, разменной монетой в большой политике отца. Ведь они его любили и прекрасно понимали.

Но и родители принцесс, Екатерина и Петр, властители огромной страны со многими верными политическими соображениями, оставались все теми же любящими родителями: им и больно было расстаться с дочками, даже во имя великой цели, и жалко девочек, ведь подобные браки строились отнюдь не на любви. Вернее, совершенно не на любви.

Вот поэтому Елизавета и Анна вовсе замуж не стремились. А родители, любящие их, как и положено нормальным, обычным, не венценосным родителям, старались их не принуждать.

Петр изменил свое решение после разговора, который завела с ним принцесса Анна.

После долгого отсутствия царя наконец в Летнем дворце семья собралась за ужином. Обычно за едой о делах не говорили, старались найти добрые, домашние темы. Но сейчас все же следовало эту привычку оставить: Карл Фридрих решился заговорить о женитьбе с самой Анной, нанеся ей вполне официальный визит.

Девушка такому визиту удивилась, конечно, но виду не подала. Она, не перебивая, выслушала голштинца, потом минуту помолчала, размышляя. А потом объявила, что сегодня же за ужином спросит у папеньки окончательного решения, которое со всей возможной скоростью будет передано и «любезному Карлу Фридриху».

Голштинец усмехнулся этим словам: он-то еще не знал, сколь решительна Анна и как уважает она собственное слово. Усмехнулся и откланялся. А девушка, посоветовавшись, конечно, с сестрой и матерью, все же решила не откладывать разговора до лучших времен.

Подали рыбу. Ко второй перемене блюд обычно подавали и вино, однако лакеи, повинуясь знаку Анны, не сделали ни шагу – принцесса была настроена весьма решительно.

– Папенька… – Анна бросилась в разговор как в омут. – Господин Карл Фридрих, уважаемый и вами и всеми нами голштинский герцог, уже скоро три года как гостит у нас. Ни для кого не секрет, что он избран женихом одной из ваших дочерей. Наталья еще мала, так что речь, думается, идет лишь обо мне или Лизаньке…

Петр поднял на дочь глаза. Та была необыкновенно серьезна – и ее настроение тут же передалось отцу. Он отложил позолоченный прибор и молча кивнул. Девушка продолжала:

– И почтенный голштинец, и мы обе прекрасно понимаем, что сей брак суть брак политический, что о чувствах речь не идет изначально. Более того, и я, и Лизанька с младых ногтей знаем, что таков удел дочери царя – брак всего лишь политический. Мы знаем это и готовы к этому. Так скажите же, добрый наш батюшка, кому следует готовиться к свадьбе, с кем из ваших дочерей вы расстанетесь первой?

«Моя дочь… – с удовольствием и гордостью подумал Петр. – Моя, кровная. Сильная и решительная. И страшно ей, и волнение душит – а вот поди ж ты, голос не дрожит, глаза ясные, взирают спокойно… Ну что ж, ты об этом заговорила, тебе первой и ответ держать…»

Приняв молчание отца за колебания, Анна продолжала:

– Не секрет, что кроме голштинца наших рук взыскуют и ваши, папенька, подданные. И при этом тоже о чувствах речь не идет – пройдоха ваш вице-канцлер Андрей Иванович Остерман посчитал бы весьма мудрым, если бы вы, папенька, выдали Елизавету за сына покойного царевича Алексея Петровича, великого князя Петра Алексеевича. Пусть он на шесть лет младше Елизаветы, однако Андрей Иваныч опасается, что, буде что-то случится с вами, первая ваша семья, о которой и говорить-то не принято, будет и вовсе упечена в острог.

Петр кивнул – он тоже знал об этом прожекте Остермана. Знал и неоднократно высмеивал – ведь Петр приходился Елизавете родным племянником.

Однако вице-канцлера сие не смущало – в Португалии-де и Австрии подобные браки родственников вполне обычны. Да и во всей Европе на столь возмутительные кровосмесительные союзы смотрят сквозь пальцы. Ибо что может быть важнее государственных соображений?

Знал Петр и то, что Остерман был уверен: только такой брак защитит его первую семью. Знал и даже не пытался вице-канцлера переубедить: Андрей Иваныч, преданный царю как собака, все равно бы его обещаниям не поверил – такова уж была его должность.

– Так вот, папенька, сейчас здесь только мы, ваша семья. Нет ни посторонних ушей, ни хитроумных советчиков. Мы с Лизанькой просим, умоляем – примите уж хоть какое-то решение. Пусть осуществление оного будет нескоро, мы готовы ждать. Однако томиться неопределенностью во сто крат тяжелее. А считать себя невестой сопливого Петра, простите, папенька, просто унизительно…

Петр поднял ладонь, останавливая дочь. Уже год длились переговоры с французами, переговоры пустые. Надменный Версаль отговаривался молодостью короля Людовика XV и явно чего-то выжидал. А Карл Фридрих действительно томился неопределенностью, да и девочки тоже.

– Аннушка, дитя мое, угомонись. Менее всего мне желаемо, чтобы вы с сестрой считали себя несчастными сказочными принцессами, обреченными влачить жалкую судьбу при дворе постылого супруга… Так, кажется, в сказках обычно говорится?

Девушка усмехнулась – умен отец, умен и насмешлив…

– Так вот, дитя, на дворе, слава Богу, век просвещенный. Никто вас неволить не хочет и заставлять приносить себя в жертву не собирается. Прежде чем дать тебе ответ, я расскажу, какие планы я лелею и отчего молчу столь долго.

Петр все же не собирался раскрывать дочерям все карты. Однако решил, что некоторая толика откровенности отнюдь не повредит – тем более что принуждать дочерей к унизительному браку и в самом деле вовсе не намеревался. Тем паче что французы, несмотря на всю свою спесь и все свое молчание, все же рассматривали Елизавету как вполне достойную невесту для Людовика, правда, после инфанты испанской, которая была и моложе короля, и не уступала ему древностью рода. Однако Версаль молчал, а решение принимать следовало побыстрее.

– Ты права, Аннушка, пребывание Карла Фридриха непозволительно затянулось. О браке с Петрушей, моим внуком, и речи не может быть ни для одной из моих дочерей, это уж просто насмешка и надо мною, и над царской фамилией. Разве вы, буде со мною что-то случится, позволите свершиться несправедливости? Разве достанет у вас мужества упечь в острог родного племянника?

Девушки переглянулись – по их лицам было преотлично видно, что о подобном они не задумывались. Мысли о семье Лопухиных вряд ли вообще тревожили их разум.

– Вижу ответ на лицах ваших, дети мои. А потому слушайте же мою волю. Ты, Аннушка, станешь невестой Карла Фридриха и еще до наступления зимы я, ежели Господь позволит, обвенчаю вас. А ты, Лизанька, уж подожди немного – о тебе мы думаем не менее, чем о твоей сестре. Однако решение твоего будущего еще впереди. Довольна ли ты, Анна?

– Благодарю, папенька…

Голос девушки был еле слышен, губы дрожали. Оно и понятно: вот так в одночасье стать невестой, да еще и узнать, что свадьба вовсе не за горами.

Петр улыбнулся – он отлично дочь понимал, и мысли ее знал, как собственные. Екатерина, что сидела напротив, лишь несколько раз молча кивнула – о чем спорить с мужем, особливо ежели он стократно прав?

Верный своему слову, Петр вскоре Анну женил. О судьбе этого брака мы еще упомянем, и неоднократно. А сейчас вновь вернемся к судьбе Елизаветы, которая не определилась стараниями отца, а позже, после смерти Петра Первого, не стала яснее и стараниями матушки, императрицы Екатерины Алексеевны.

– Нет, сие немыслимо… – все чаще повторяла Елизавета. – Это не замужество, а продажа унизительная. Токмо продаюсь не я, а продаются мне. Я словно Золушка с приданым – денег много, толку мало.

Елизавета после смерти матери получила в наследство более миллиона рублей и годовое содержание сто тысяч рублей за передачу права престолонаследия Петру. Личное имущество Екатерины Алексеевны – драгоценности, мебель, экипажи и столовое серебро – Анна и Елизавета поделили между собой.

Уже было объявлено об обручении Елизаветы и назначена дата свадьбы. Однако тут вновь вмешалась коварная судьба (ох, частенько мы ее вспоминаем… однако нечему удивляться – в жизни венценосных персон она играет такую же роль, как и в жизни простых смертных и подданных) – и многочисленные матримониальные проекты, скорее прожекты, с той поры заставляли цесаревну только отрицательно качать головой.

Проклятый 1727 год все не кончался. Русский двор, теперь принадлежавший Петру Второму, сменил стылый Санкт-Петербург на теплую патриархальную Москву – юный император освободился от назойливой опеки все того же Меншикова и вкушал прелести жизни и царствования самодержца российского.

Вот здесь, в Москве, уже в начале зимы и разнеслась скандальная сплетня о романе императора и его красавицы тетушки. И небезосновательно, смеем заметить, – Елизавете-то, пусть и тетушке, едва минуло восемнадцать. А пятнадцатилетний Петр Второй, статью пошедший в деда, выглядел ничуть не моложе цесаревны, а вел себя так, словно ему и поболе было.

В компании своего распутного фаворита князя Ивана Долгорукого юный царь уже многое видели многое испытал. А Петр и Елизавета вскоре стали почти неразлучны.

Как-то раз на охоте испанский посланник герцог де Лириа прошептал на ухо посланнику британского двора, милорду Рондо:

– Более всех юный император доверяет принцессе Елизавете, своей тетке, которая отличается необыкновенной красотой… Да-да, вы видите ее по правую руку Петра. Думаю, его расположение к ней имеет весь характер любви.

Тот, не отрывая взгляда от царственной пары, резвящейся в снегу, отвечал:

– У императора и цесаревны много общего – оба, думается, изрядные прожигатели жизни и без ума любят развлечения: праздники, поездки, танцы, вижу, что и охоту.

– Русские, – продолжал де Лириа на ухо соратнику, – боятся большой власти, которую имеет над царем принцесса Елизавета: ее ум, красота и честолюбие настораживают всех…

Рондо кивнул – ему, как никому другому, была видна цель, которую поставила перед собой Елизавета. Хотя и самые опытные посланники старинных королевских дворов вовсе не свободны от иллюзий и заблуждений… Первым вскочил император, подал девушке руку и, стряхнув снег, помог устроиться в седле. Кони понесли. И оба посланника не без зависти наблюдали, как два изящных наездника на великолепных конях летят по заснеженному полю…

Насколько долго продолжалась эта дружба и как далеко зашла, увы, неведомо никому, кроме, быть может, лакеев личных покоев. Однако они, такова уж их должность, отлично умеют хранить тайну.

К тому же Елизавета достаточно рано поняла значение своей необыкновенной красоты, поняла, что завораживает мужчин одним своим взглядом. И, конечно, не стала отказываться от оружия столь страшной убойной силы.

Фаворит Петра, князь Долгоруков, не мог соперничать с императором, однако все же попытался заманить Елизавету в свои сети. Когда же понял, что из этого ничего не выйдет, стал разжигать ревность и в царе, и в цесаревне. Для этого он ввел в круг самых близких императору лиц свою сестру, Екатерину Алексеевну. Юный царь мгновенно влюбился в девушку. Однако Елизавету сие, похоже, совершенно не задело – она была все так же мила и с племянником, и с его пассией.

Тогда князь решил удалить Елизавету от двора, ославив ее перед царем и обществом. И избрал для этого Александра Борисовича Бутурлина – красавца камергера двора Елизаветы. Общество, которое и без того было уверено, что Бутурлин близок к цесаревне, скверной сплетне не поверило, и князя Долгорукова подняли на смех. А Бутурлин, к тому же, вызвал некогда близкого приятеля на дуэль.

Чтобы замять скандал, Елизавета сочла за лучшее отправить камергера подальше от Москвы, в армию, стоявшую на Украине. А сама окунулась в омут светской жизни при дворе еще глубже. Говорили, что она не поехала на похороны любимой сестры Анны именно из-за очередного сердечного увлечения.

Думается, сейчас самое время о Елизавете ненадолго забыть и вспомнить о старшей ее сестре, Анне Петровне, к описываемым дням уже весьма солидной замужней дамы.

Судьба старшей дочери Петра Великого сложилась трагически. Вышедшая за голштинского герцога Карла Фридриха в столице Голштинии Анна страдала. Брак ее, как выяснилось, был весьма и весьма неудачен. Среди чужих людей дочь Петра Великого чувствовала себя одинокой, муж оказался недостойным такого сокровища, каким, по единодушному мнению современников, была Анна. Герцог был человеком слабым и несдержанным, любителем женщин и крепких напитков. Подданные своего герцога уважали, однако о герцогине печалились: ведь Карл Фридрих, казалось, любил всех женщин, кроме нее одной.

Письма Анны к сестре и к императору Петру Второму полны тоски и жалоб. Однако она даже помыслить не могла о разводе или о возвращении в Россию – в династических браках разводы были невозможны. В феврале 1728 года герцогиня родила мальчика, которого назвали Карлом-Петером-Ульрихом. Так появился на свет будущий российский император Петр Третий. Вскоре после родов у двадцатилетней Анны Петровны открылась скоротечная чахотка, и она умерла, завещав похоронить ее в Петербурге, возле родителей.

Анне, всегда нежно относившейся к младшей сестре, наверняка хотелось, чтобы та приехала на похороны, – ведь все детство и юность они были неразлучны. И Елизавета не могла обмануть чаяний Анны, пусть и посмертных.

Мы возвращаемся к цесаревне Елизавете и открываем одну из ее тайн. Осенью 1728 года тело Анны Петровны русский фрегат доставляет из Киля в Петербург. Его встречает немногочисленная свита, скорее, похоронная команда. Да и кто еще может встречать гроб с телом почившей дочери царя, завещавшей похоронить себя на родине? Командует встречающими невысокий поручик Анненский. После обязательных церемоний и похоронного ритуала он остается в Петропавловском соборе один, а утром исчезает. Ни в списках похоронной команды, ни в приказе о чествованиях и упокоениях сей поручик никогда не значился. Кто назвался столь простым именем и куда делся этот неизвестный, так и осталось загадкой истории.

Местом пребывания своего немногочисленного двора Елизавета Петровна избрала Александровскую слободу в Москве. Очень быстро эту слободу стали считать веселым пристанищем свободных нравов. Однако то говорили люди, считавшиеся добрыми приятелями Елизаветы. Злые же языки утверждали, что слобода стала местом затворничества, что лишь монахи-чернецы посещают это проклятое место, что дворец Елизаветы суть ветхая хибара, а она чуть ли ни единственная обитательница запустелых и замшелых стен. Место и впрямь было не из веселых – Александровская слобода была известна как одно из самых зловещих мест России: именно там устроил свою опричную столицу Иван Грозный. Однако волнения и друзей и врагов были напрасны: узнав о болезни императора, Елизавета Петровна даже не приехала в столицу. Никак лучше показать, что на трон она не притязает, цесаревна не могла.

Елизавета, как женщина мудрая, и не помышляла о повторении опричной истории. Ее жизнь текла вдалеке от борьбы за трон – кто бы ни взошел на него, цесаревна была ему не соперницей. Однако нет-нет, но кровь великого Петра все же вскипала в жилах младшей дочери царя. Но ума цесаревне хватало для того, чтобы подавить бунт в сердце и издалека следить за перипетиями истории.

Сторонние наблюдатели (уж таков закон жизни – даже у самой скромной из персон, в ком течет царская кровь, непременно найдутся и наблюдатели, и соглядатаи) усматривали в этом какую-то особо тонкую тактику честолюбивой цесаревны, ждавшей своего часа, другие подозревали, что в это время она была беременна и стремилась в загородном уединении скрыть свою тайну.

Умница же Елизавета, с улыбкой глядя на всю эту возню, оставалась вне схватки. И лишь узнав, что по смерти Петра Второго трон перейдет к ее кузине, Анне Иоанновне, в первый раз недобро усмехнулась. Ох, как выразительна была эта улыбка, ох, как страшна. Однако и сейчас цесаревна не сделала и шагу, чтобы этому воцарению воспрепятствовать.

– Терпение – удел сильных, доченька, – любила повторять ее мать, императрица Екатерина. – Терпи, и твое терпение вознаградится сторицей. Но не медли, когда видишь, что твой час настал. Тогда не медли ни одного лишнего мига!

Должно быть, Елизавета еще не видела, что ее час настал.

В деревне, вдали от света, цесаревна жила не то чтобы замкнуто, но скорее вдали и от царского двора, и от его потрясений. Актеры и художники, певцы и военные в невысоких чинах… Охота, скачки, прогулки по берегу тихой реки и вновь пирушки и охота… Классической красотой Елизавета не отличалась, но ее глаза, изумительные и невероятно живые, украшали и освещали ее лицо. Поклонников у нее хватало, но после афронта с Фридрихом Гогенцоллерном, а позже и с Морицем Саксонским Елизавета навсегда зареклась от монархических браков и поисков царственного супруга, предпочитая им пусть и не такие громкие титулы, но подлинные чувства и искренние привязанности.

Вот как описывал двадцатилетнюю Елизавету агент саксонского двора, барон Лефорт.

«Цесаревна сказочно хорошо сложена – красивые ноги, белоснежное свежее тело и ослепительный от природы цвет лица. Несмотря на пристрастие к французским модам, она не пудрит волосы, ведь они того красивого рыжего цвета, что весьма и весьма ценится любителями венецианской красоты. И от всего ее существа веет любовью и сладострастьем… В костюме итальянской рыбачки, в бархатном лифе, красной коротенькой юбке, с маленькой шапочкой на голове и парой крыльев за плечами, а позже и в мужском костюме, особенно любимом ею, потому что он обрисовывал ее красивые, хотя и пышные формы, она была неотразима. Она сильно возбуждала мужчин, чаруя их вместе с тем своею живостью, веселостью, резвостью… Всегда легкая на подъем, она легкомысленна, шаловлива, насмешлива. Она как будто создана для Франции и любит лишь блеск остроумия».

Именно при посредстве рекомого Лефорта Елизавета чуть было не вышла замуж за сына саксонского курфюрста Августа Второго. Старший сын Августа, признанный наследником, был изумительно хорош собой и к тому же весьма мужествен и решителен. От такого мужа грех было отказываться. Елизавета, правда, и не отказывалась, однако опасалась его необыкновенной предприимчивости.

– Он, словно флюгер, клянусь, – как-то в сердцах заметила она своей подруге Марте. – Откуда подует ветром свободного престола, туда его сердце сразу же и поворачивается. Красив, но гниловат женишок-то…

Мориц, конечно, не мог не прельститься прекрасной невестой, но куда более его прельщал обещанный вроде бы за Елизаветой курляндский престол. И даже возможность разделить его со столь прекрасной девушкой радовала куда меньше. Но в те дни место в Митаве было занято Анной Иоанновной, кузиной Елизаветы и вдовой Фридриха-Вильгельма, герцога Курляндского, значительно менее привлекательной, чем цесаревна, но в данную минуту обладавшей лучшим приданым. Мориц не колебался в выборе между богатством одной из предполагаемых невест и прелестями другой. Герцогиня Курляндская также не замедлила благосклонно принять предложение жениха.

Россия согласия на такой брак, конечно, не дала, и все трое остались при пиковом интересе. Однако лишь один из них, вернее, лишь одна Елизавета, с самого начала не питавшая никаких романтических иллюзий (да и неромантических тоже), с удовольствием приняла это известие.

– Я же тебе говорила, Марта, не будет из этого сватовства никакого толку. Да и рассуди сама – разве ж Мориц Саксонский ровня дочери Петра?

Собеседница отрицательно качнула головой. Вопрос был явно риторическим и ответа не требовал.

– Вот я и говорю, лучше быть здесь самой собой, чем подобно Аннушке умереть нелюбимой да еще и на чужбине.

Когда же к власти пришла, вернее, к власти привели кузину Елизаветы, Анну Иоанновну, для цесаревны мало что изменилось. Разве что Александровская слобода сменилась окраиной Санкт-Петербурга, куда почти сразу после коронации по высочайшей воле новой императрицы перебрался весь ее двор.

– Да, матушка, я живу бедно, я живу серо… Мало того, что содержание мое невелико, так еще и сестрица-то моя меня всякий миг в гадостях подозревает, а потому наводнила улицы вокруг моего убежища шпиками да соглядатаями, лазутчиками да жандармами.

Марта знала, что это вовсе не преувеличение, что лазутчиками наполнены не только улицы вокруг, но даже дворец цесаревны. Не зря же одну из ее горничных заточили в тюрьму, обвинив в непочтительных отзывах о Бироне. Откуда бы тайная канцелярия знала о подобных отзывах, скажите на милость?

Горничную подвергли допросу, высекли и сослали в монастырь. Однако Бирону и его лазутчикам наверняка было этого недостаточно, и они пытались добиться заточения в обитель и самой цесаревны. Преследования бесили Елизавету. О, если бы она могла сделать хоть что-то противу установленного! Однако содержание ее было почти ничтожно и позволяло ей жить отнюдь не роскошествуя. По царским меркам, разумеется.

Много позже, вспоминая об этом времени, она рассказывала своей невестке:

– Я носила простенькие платья из белой тафты, подбитые черным гризетом, дабы не входить в долги и тем не погубить своей души… Если бы я умерла в то время, оставив после себя долги, то никто их не заплатил бы и душа моя пошла бы в ад, а этого я совсем не желала. Хотя признаюсь, что белая тафта и черный гризет должны были вместе с тем производить впечатление вечного траура и служили своего рода вызовом этим наглецам, кои о троне, положа руку на сердце, и мечтать не смели.

В словах постаревшей Елизаветы было много правды. Действительно, содержание было по царским меркам более чем скудным. Ведь кроме двора, пусть и небольшого, на плечах цесаревны лежала забота о двух дочерях дяди, старшего брата царицы Екатерины, Карла Скавронского, которых она старалась выдать замуж. Собственно, молодая и полная сил цесаревна вела себя как матушка большого семейства, о всех заботящаяся, ведь такова жизнь – и разве может быть иначе в семьях, где более сильные ответственны за более слабых уже потому, что они самую малость сильнее.

– Знать пренебрегала мною как за мое низменное, по их меркам, рождение, так и за характер моих скандальных, с их точки зрения, любовных увлечений. Таким образом, душечка, признаюсь, что мне пришлось, чтобы составить себе общество, спускаться все ниже и ниже. В Петербурге, как ты знаешь, я наполнила свой дом гвардейскими солдатами. Я раздавала им маленькие подарки, крестила их детей и очаровывала их улыбками и взглядами. «В тебе течет кровь Петра Великого», – в благодарность говорили они.

Молодая невестка кивала. О да, это все была чистая правда. Или то, что цесаревне было удобно считать правдой, – ведь спустя годы многим из нас свойственно свои поступки переоценивать, находить в глупостях отсветы мудрых поступков, а в мудром молчании – следы несогласия или даже отвращения.

– Я, деточка, показывалась публично весьма редко, лишь в торжественных случаях, и даже тогда держалась серьезно и грустно, принимая вид, доказывавший, что ни от чего не отреклась. Глупцы были те, кто этого не понял.

«Глупцы, матушка императрица, – соглашалась мысленно невестка, – как есть безумные глупцы».

 

Из К. Валишевского. «Дщерь Петра Великого. Елизавета Петровна» (1902)

Она была прежде всего дочерью Петра Великого, озабоченная, в особенности в начале своего царствования, тем, чтобы не посрамить его имени и его наследия, на которое она предъявила права. Ее поклонение своему великому отцу доходило до мелочности; так, например, она иногда подписывала свои письма именем: «Михайлова», потому что Петр, путешествуя за границей, взял псевдоним «Михайлов». Но для того, чтобы эта страсть к подражанию распространилась на более серьезные предметы, Елизавете недоставало не одного только гения. За отсутствием гениальности она обладала все-таки здравым смыслом, хитростью, некоторыми еще более тонкими свойствами ума, например искусством, составившим впоследствии отличительную черту Екатерины II, устанавливать тщательно охраняемую границу между своими чувствами и даже страстями с одной стороны и своими интересами с другой. Образчиком этого может служить ее поведение с маркизом Шетарди; она расточала этому товарищу черных дней почти чрезмерные знаки дружбы и благодарности, предоставив ему и публично, и в своем тесном кругу привилегированное положение, и вместе с тем в области политики она перешла на сторону злейших врагов его и Франции и предала его им.

Она отличалась большой скрытностью. Никогда не была она так любезна с людьми, как в ту именно минуту, когда готовила им опалу или гибель. Но это опять-таки принадлежит к области вечно женственного.

У нее также было и чрезвычайно высокое понятие о своем царском достоинстве. Павел I, говоря впоследствии: «В России значительным человеком является только тот, с которым я говорю и пока я с ним говорю», повторял лишь заученный урок. Она нередко произносила подобные фразы. Так, по поводу великого канцлера, о титуле которого говорили в ее присутствии, она заметила: «В моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак».

Это чувство было у нее весьма искренно, вместе с тем менее лично, чем у Петра I. Она в нем отождествляла себя со своим народом, считая его чем-то высшим всех измеряемых величин и ценностей, а себя естественным олицетворением этого народа в глазах мира. Но она понимала, что тожественность эта была лишь случайная и преходящая, вследствие чего она не проявляла относительно будущего надменного равнодушия Петра. Она беспрестанно была озабочена вопросом о престолонаследии и огорчалась тем, что ей не удалось его лучше обеспечить. В ней было меньше гордости, и, вместе с тем, она обладала более верным сознанием своей роли и своих обязанностей и более глубокой любовью к своей родине. Она любила ее, гордилась ею и, несмотря на самые страшные испытания, оказалась неспособной предать ее интересы.

 

Глава 3. Шкатулка с потайным дном

В бальной зале стало тихо. Анне почудилось, что свет тысячи свечей померк, – в распахнутых дальних дверях показалась ее сестрица.

Восторженное аханье раздалось со всех сторон. Или сие просто померещилось одышливой стареющей царице… О да, она воссела на русский трон, но от этого не стала ни моложе, ни привлекательнее, ни желаннее. Умом особым Бог ее тоже, увы, не наградил – она завидовала. Завидовала уму своих советников, подозревая, и не без основания, что те беспокоятся о собственном благе куда более, чем о благе страны. Завидовала внешности своих придворных дам, видя, что даже самая невзрачная из них затмевает ее, императрицу, не прилагая к этому никаких усилий. Но более всего она завидовала Елизавете, только что появившейся в Малой зале приемов. Сияя бриллиантами в высокой прическе, улыбаясь чуть небрежно, дочь великого Петра приближалась к возвышению, на котором стоял трон. Вот она уже в нескольких шагах, вот подошла, присела в книксене.

– Ваше величество, милая моя сестрица! С днем ангела!

«Змеюка, – подумалось Анне, – дрянь лживая. Да ты не поздравлять меня явилась, а насмехаться надо мною! Не ты ли третьего дня сказывала своему прихлебателю Лестоку, что с удовольствием придешь токмо на мои похороны?»

– Благодарим тебя, милая сестра! Присоединяйся же к нашему празднику!

Анне с трудом удалось сдержаться: голос не дрожал, улыбка была почти радостной, а милостивое приветствие вышло вполне дружелюбным. Да и само обращение на «ты», пусть и в Малой зале, звучало вполне однозначно – кружок любящих людей собрался для того, чтобы отпраздновать именины императрицы. Во всяком случае, так хотелось Анне.

Но, к сожалению, это было только ее желание. Выглядело все происходящее совершенно иначе.

По давнему обычаю, приглашенные на «семейные» праздники двора собирались по правую руку от трона. Иногда там было совсем пустынно, иногда гости теснились, с трудом умещаясь в невидимых границах. В этот туманный вечер на правой половине были лишь особо доверенные, близкие Анне люди. Исключение составлял только китайский посол, третьего дня вручивший императрице верительные грамоты. Этикет обязывал пригласить его на ближайшие празднество, что Анна и сделала скрепя сердце.

Сейчас она с некоторой тревогой наблюдала, как этот самый посол прислушивается к шепоту жены английского посланника. Похоже, что беседа казалась гостю из далекой восточной страны весьма забавной, иначе отчего бы он улыбался столь широко? Должно быть, злословят иноземцы меж собой, ее, царицу и владычицу, высмеивают.

Стерпеть это было бы трудно любой даме, а уж владычице великой Росии и вовсе невозможно.

– Любезный посланник, – с улыбкой обратилась Анна к китайцу, – сказывают, что мужчины вашей страны весьма сведущи по части дамской красоты. Верно ли сие?

Посланник склонился в поклоне. Ему хотелось сказать, что это чистая правда, а потому женщины вокруг выглядят просто отвратительно: бледные, с широко распахнутыми, глупыми, по-рыбьи светлыми глазами. Но, увы, тогда бы его карьера при русском дворе закончилась, так толком и не начавшись.

– О да, прекрасная как сон императрица. Мужчины моей страны знают толк в прекрасном, это чистая правда. А потому знают толк и в подлинной женской красоте.

«Однако как хорошо ты говоришь по-русски, – подумала Елизавета, обернувшаяся на голос сестры. – Отчего бы это? Должно быть, побеседовать с тобой накоротке будет более чем интересно…»

– А раз так, любезный посланник, прошу вас разрешить наш маленький спор. Как все мы есть токмо глупые барышни, – Анна похлопала глазами, – прошу вас указать, которую из нас вы бы могли назвать самой прекрасной…

«Ох, сестричка, а ты воистину поглупела несказанно с нашей прошлой встречи… Или этот узкоглазый так сильно пришелся тебе по сердцу, что ты готова льстить ему каждую минуту, даже на глазах у всего света?»

(Злые языки поговаривали, что Анна пыталась пригласить нового посланника в свои личные покои, едва он только появился при дворе. Посланник же замешкался с согласием, должно быть, опасаясь привязанности императрицы не менее, чем ее гнева. Вот теперь, судя по всему, сестрица Анна пыталась предпринять еще одну попытку.)

Елизавета никогда не любила Анну, а кроме того, всеми силами стремилась пребывать в тени, находиться от воцарившейся сестры как можно дальше, не соперничать с ней ни в чем… Ну, хотя бы не соперничать явно.

Посланник сделал несколько шагов вперед. Его узкие глаза обежали весь зал, непозволительно долго задержавшись на сияющей красотой Елизавете. Та мысленно усмехнулась (любой женщине приятно, когда ею любуются, что ж тут греха-то таить, и я грешна, любезный посол). Однако столь явно показывать женское превосходство над Анной – хоть и очень соблазнительно, но неумно и не к месту…

Не позволив даже тени улыбке показаться на губах, Елизавета отвела взгляд от пристальных глаз посланника.

– Ваше величество, в звездную ночь трудно сказать, какая звезда самая яркая… – произнес китаец с поклоном.

«Да ты умен… Это и понятно, иначе что бы ты делал при нашем дворе… Сидел бы среди своих роз и соловьев да философствовал почем зря… Ничего нет лучше уклончивых ответов, это и я уже хорошо знаю. Однако мог бы и соврать, польстить Анне… Жалко, что ли, тебе?»

Анна благосклонно улыбнулась.

– Однако же я настаиваю. Ибо спор наш с нашими дамами длится уже непозволительно долго.

«Да, милая сестра, ума у тебя совсем не осталось… Зачем же, видя, что можешь получить нежелаемый ответ, продолжаешь задавать вопросы? А что ж тебе делать с державой? Хотя какая держава, у тебя на уме красота, да увядание, да любовники, да Бирон…»

– Ваш спор все же много короче, чем история моей великой страны, – неуклюже попытался выйти из неловкой ситуации посланник. Он и сам не понимал, почему не может спрятаться, как всегда, за крайне любезным и крайне двусмысленным комплиментом, пытался спрятаться за мудростью великого Кун-цы, но ничего не получалось. «Однако она не уймется… Что же делать?..»

Молчание затягивалось. Анна с тревогой наблюдала, как глаза посланника раз за разом останавливались на лице Елизаветы.

«Надо было сослать тебя, змея, в Чудов еще прошлым летом. Отговорили… Но, поди, и сегодня еще не поздно! Ужо я тебя, сестрица!»

– Разве может самая яркая звезда сравниться с луной, мерцающей на бескрайнем небе? – начал посланник. – Все звезды и иные небесные тела, поражающие нас красотой и заставляющие склоняться в безмолвном восхищении, меркнут перед ее блеском и величием!

И он склонился перед императрицей в низком поклоне – не оставляя и тени сомнения в том, кто же эта луна на бескрайнем небе (сиречь в палате царской).

«Однако забавно сегодня, ничего не скажешь… – Елизавета вслед за остальными придворными дамами присела в почтительном поклоне. – Расскажу Алеше, то-то порадуется…»

Но Анна все-таки не была столь глупа, как думалось Елизавете. Да, отчаянное женское самолюбие и сознание своей неотвратимой старости преследовало ее постоянно и заставляло совершать непозволительные поступки. Однако кто сказал, что она этого не сознавала? Милостиво улыбаясь, императрица в душе горько кляла себя за такое проявление слабости и за то, что сама же поставила себя в неловкое положение перед всем двором. Махнуть рукой и забыть не получится… Дамы-то и кавалеры – бог с ними, посудачат и забудут, отвлекутся на что-то новенькое и более интересное, а вот Лизка и Бирон…

Анна еле удержалась, чтобы не закусить от досады губу. Черти бы их побрали, и сестрицу любимую, и милого дружка… Отчего-то Анне вспомнилась непростая история ее воцарения. Может быть, и сейчас, вот прямо сейчас змея Лизка мечтает, как ворвется в ее спальню с гвардейцами… Нет, не может такого быть! Мечтать она, может, и мечтает, от обиды да злости, но решиться на такое ох как непросто… Да и силушки у нее не станет. За ней, законной царицей, Бирон, он один стоит десятка… сотни… Тьфу ты, так до тысячи можно дойти в лести. Десяток – и будет с него…

Хотя когда в последний раз цари всходили на трон России иначе? Быть может, когда-то и где-то уставший правитель передавал своему наследнику власть с улыбкой… Однако о таком чаще рассказывают сказки, чем летописи.

Анна была права. Путаница с престолонаследием, увы, была непременным атрибутом любого властительного дома. Сыновья видели в отце-властелине лишь досадную помеху своему воцарению, а в братьях – только соперников. Так было и в тот раз, когда умер русский царь Федор Алексеевич и на престоле оказалось сразу двое его малолетних братьев: старший – Иван Пятый Алексеевич и младший – Петр Первый Алексеевич под регентством правительницы – их сестры, царевны Софьи Алексеевны, которая в регентши, и это не секрет, навязалась к братьям насильно.

«Жадная до власти была, сказывали, царевна Софья. И полюбовник ее, Васька Голицын, все подстрекал отнять трон у братьев. К тому же стрельцы московские именно ее, Софью Алексеевну, видели своей царицей. Иль она, умница, сделала все, что могла, чтобы убедить в этом и стрельцов и двор. Дескать, достаточно лишь стрельцам силушку свою собрать вместе, как на трон взойдет Софья Алексеевна. Быть может, так бы все и случилось, ежели б младший из братьев, Петр, к тому времени не вошел в возраст. Семнадцатилетним он низложил свою сестрицу, заперши ее в монастыре. Однако самоличным властителем не стал – папенька мой, Иван, оставался его соправителем до самой своей кончины. Злые языки называли его и больным и слабоумным… Глупцы! Как же, слабоумным… Ежели б так было, кто б ему дал жениться?.. А ведь ко дню его смерти нас у матушки уже трое было – я, сестрица Екатерина да сестрица Прасковья. Одно плохо – все девицы. Не успел папенька о сыне-наследнике позаботиться. Не успел…»

Анна ненадолго отвлеклась от мыслей о семье. Гости все-таки собрались именно на ее именины, и потому следовало им хоть каплю внимания уделить, хотелось того или нет.

Царица улыбнулась Бирону, стоявшему, как обычно, не рядом, но так, чтобы видеть и слышать все, что происходит.

«Добрый друг мой… Следи же за всем хорошенько. – Анне хотелось, чтобы именно это говорила ее улыбка. – А после, когда закончится балаган, ты мне поведаешь и о виденном, и о слышанном, и о том, какие подводные течения были тобою замечены в мутной водице моих покоев».

Анна, пусть и не самого великого ума, была все же дочерью, внучкой и правнучкой царей – и потому прекрасно знала, что честностью и открытостью не может похвастать ни один двор, сколько ни ищи их на свете белом.

Эрнст Иоганн Бирон, давний друг и фаворит, молча поклонился. Он безошибочно угадал то, что ему хотела сказать Анна. Собственно, так было всегда – недремлющий страж, вот кто он есть для Аннушки. Тайный властитель ее тела и разума… Хотя чаще он чувствовал себя тайным властелином всей огромной России.

«И то, разве бы хватило у бабы ума продержаться на троне дольше одного дня, ежели б не давал я ей ежесекундно советов, не подсказывал бы верных решений да правильных слов… Баба – она баба и есть…»

Игра света свечей в многочисленных камнях перстней и диадем, ожерелий и браслетов… Роскошные платья с невероятной ширины фижмами и панье, обнаженные плечи, едва прикрытые газовыми шалями, а то и вовсе бесстыдно выставленные напоказ… Слуги, снующие между дамами и кавалерами, с бокалами вина…

«Вот уж глупость какая, – подумала Анна. – Привез же царь Петр обычай! Нет бы посидеть за столом как пристало, воздать должное трудам поварским, как на Руси принято было испокон веков…»

Сейчас царица совсем «забыла», что по прихоти рекомого Петра много лет прожила вдовой герцога Курляндского на задворках империи и о том, как «на Руси испокон веков было принято», знала до смешного мало.

Анна Иоанновна без тени любви относилась к Петру Великому, хотя и зла его памяти не желала. Более того, она считала настоящей трагедией то, что в конце жизни у него не осталось сыновей, которым он мог бы передать престол и страну. Когда в конце января 1725 года он умирал, то у его постели стояли только дочери: старшая – Анна, средняя – Елизавета и младшая – Наталья, которая вскоре тоже умерла и гроб которой несли рядом с гробом великого царя. Императорский престол перешел к жене Петра – императрице Екатерине I, но и она, процарствовав всего два года, в 1727 году умерла.

Перед кончиной Екатерина завещала корону двенадцатилетнему внуку Петра Великого, Петру Второму. Он был сыном покойного царевича Алексея, рожденного первой женой Петра, Евдокией Лопухиной. Но юный император правил и того меньше: в начале 1730 года он заболел оспой и 19 января умер.

«Вот так престол достался мне…»

Осиротевший трон по завещанию все той же Екатерины должна была занять одна из ее дочерей, буде с маленьким Петром случится несчастье. Ей не было дела до того, что придется делать выбор между двумя сестрами, да и до того, что обе ее дочери считались незаконнорожденными – ведь царь Петр женился на ней после рождения обеих девочек. И пусть маленькие Анна и Елизавета были привенчаны, для царственных домов мира это значения не имело. Незаконнорожденные, бастарды… Передать престол незаконнорожденной… Это было бы не просто верхом глупости, а настоящим вызовом всей Европе.

И французский, и английский, и прусский королевские дома отказали, когда Екатерина искала дочерям женихов. Отказали именно из-за того, что они незаконнорожденные. Но что было бы с несчастной Европой, если бы одна из оскандалившихся принцесс вдруг стала бы царицей?!

Афронт, настоящий афронт…

В ночь после смерти Петра Второго в покоях канцлера долго горел свет. Собравшийся на совещание Верховный тайный совет решал, кого же им назвать правителем России – правителем номинальным, конечно, ибо управлять страной, по мнению канцлера Головкина, должен был именно он, ну, с некоторой поддержкой семьи Долгоруких и, быть может, с помощью братьев Голицыных. А потому выбор совета пал на дочерей царя Иоанна Пятого Алексеевича. Царедворцы, почитавшие именно себя настоящими радетелями за благо страны (и своего кармана в первую очередь), единодушно выбрали в императрицы среднюю, бездетную дочь старшего брата Петра, Анну Иоанновну. К этому времени она жила в Митаве – столице крошечного герцогства Курляндия как герцогиня, вернее – как вдова курляндского герцога Фридриха-Вильгельма, за которого ее выдал еще Петр Великий.

Вернуть на трон кровь Романовых было, конечно, мыслью разумной. Однако Анна уже давно была русской лишь по крови. Неудивительно поэтому, что вместе с ней в страну хлынули и иноземцы всех мастей – немцы и пруссаки, в первую очередь, конечно. Да и фаворит Анны был, конечно, вовсе не русским.

Именно ему Анна была обязана тем, что очень скоро она стала самодержицей. Не без участия его, фаворита, Эрнста Бирона, Тайный совет был распущен, а все нити правления императрица сосредоточила в своих руках.

Анне приятно было думать, что Бирон был ее правой рукой. Приятно было даровать «душечке» Эрнсту возможность поуправлять. Однако она не замечала, что ни один из даров к ней не вернулся и что она была, скорее, некрасивой марионеткой на троне. А вот кукловод, не очень, впрочем, и пытаясь спрятаться, оставался все-таки у подножия трона.

Анна искренне не понимала, отчего русские по крови царедворцы так не любят иноземных своих коллег. Ведь сам Петр Великий, имя которого по сю пору было настоящей святыней в России, призывал учиться у всей Европы, брать у нее все лучшее, что могло бы послужить благу великой империи. Однако царю Петру Алексеичу и в голову не могло прийти, что иноземцы, обретшие новую родину, очень быстро начнут заражаться и исконно российской «болезнью» – мздоимством, отчего интересы страны так же очень быстро начнут путать со своими собственными интересами, а свой карман станут почитать более всего остального в этом мире.

Такова была правда с точки зрения Анны Иоанновны. Но какой увидели бы ее сторонние наблюдатели?

 

Глава 4. История о связанных руках

 

Взору стороннего наблюдателя предстала бы не очень молодая и, увы, весьма нездоровая женщина, которая наконец дорвалась до власти. Женщина, намертво забывшая то, о чем думать было бы неудобно или даже просто некомфортно. Последняя из московских царевен, помнившая о той, другой России, которую навсегда изгнал со страниц истории уже не раз вспоминавшийся здесь Петр Великий.

Анна Иоанновна родилась в самом конце семнадцатого века и была не последней, а предпоследней из московских царевен. Последней все же будем считать ее сестру Прасковью, появившуюся на свет через полтора года. Как и другие царские дети, Аннушка появилась на свет в Крестовой палате Московского Кремля, которую ко дням родов царицы специально убирали с особым великолепием.

В обычное время Крестовая использовалась как молельня, но на время родов туда переносили царскую кровать, и первое, что мог увидеть, хотя и не осознав, новорожденный, – это дивный свет, льющийся через цветные витражи окон, цветовое буйство настенных росписей, блестящие золотом и серебром иконные оклады, пестротканые одеяния и яркие уборы боярынь и мамок. Не уступали в красочности постели и стены дворцовых комнат, которые были затянуты сверху донизу сукнами зеленого, голубого и всех оттенков красного цвета. Нередко стены и потолок обивались атласом, златоткаными обоями и редкостной красоты тисненой золоченой кожей с изображениями фантастических птиц, животных, трав, деревьев. Стены комнаты царевны Анны были именно такими – документы утверждают это совершенно однозначно.

Самим мигом рождения, казалось, определена будет и вся ее судьба – судьба одной из многочисленных царских дочерей, мир которых десятилетиями неизменен и ограничен: Кремль, загородный дворец, церкви и, наконец, монастырская келья.

Анне не повезло родиться не только на рубеже веков, но и на переломе российской истории. Хотя тут уж о везении или невезении говорить следует осторожно: менялась судьба огромной страны, и это цунами перемен не могло не задеть уютного мирка многочисленной царской семьи.

За неполных полвека Анна смогла прожить три совершенно разные жизни. Первые пятнадцать лет – светлое детство и тихое отрочество, такие обыденно-традиционные для московской царевны, какой она по воле судьбы родилась. В семнадцать лет и уже волею грозного дядюшки-государя она превратилась в курляндскую герцогиню и почти два десятилетия не столько жила, сколько маялась и мучилась в чужой, непонятной и враждебной стране. И наконец волею теперь уже случая и политического расчета в зимний день 1730 года она стала императрицей и последние десять лет жизни восседала на престоле могущественной империи.

Эти три столь непохожие друг на друга жизни просто не могли не отложить своих отпечатков на ее нрав, поведение и вкусы, не могли не слепить неповторимо-причудливый и сложный характер.

Итак, июнь тысяча семьсот тридцатого года. В Измайлово, старый загородный дворец царя Алексея Михайловича, отчий дом, после двух десятилетий бесприютности, тревог и нужды возвращается из Курляндии Анна. Возвращается призванная Тайным советом как царица, но вовсе не самодержица. Ибо руки ее связаны «Кондициями», которые она подписала сама. В этом документе без Верховного тайного совета она не могла объявлять войну или заключать мир, вводить новые подати и налоги, расходовать казну по своему усмотрению, производить в чины выше полковника, жаловать вотчины, без суда лишать дворянина жизни и имущества, вступать в брак, назначать наследника престола.

«Кондиции» просуществовали недолго – ровно столько, сколько Анна чувствовала себя гостьей, а не хозяйкой в собственной стране. Но вернемся в июнь, осмотримся глазами Анны, вернувшейся из курляндской бедности и забвения.

Измайлово для нее – то же самое, что Преображенское и Семеновское для Петра Первого. И именно в Измайлове Анна несколько позже организует новый гвардейский полк – Измайловский, который встанет в один строй с полками петровской гвардии – Преображенским и Семеновским. История порой ни в чем не уступает судьбе по коварству.

С Измайловом у Анны были связаны самые ранние и, вероятно, как это часто бывает в жизни, лучшие воспоминания безмятежного детства. Сюда после смерти царя Ивана переселилась вдовая царица Прасковья с дочерьми: пятилетней Катериной, трехлетней Анной и двухлетней Прасковьей. История повторялась снова – точно так же в 1682 году в Преображенское перебралась, овдовев, жена царя Алексея Михайловича, Наталья Кирилловна, с десятилетним Петром и одиннадцатилетней Натальей. Но если будущее обитателей Преображенского дворца было тревожно и туманно, то для обитателей Измайлова горизонт был чист и спокоен: к семье старшего брата Петр относился вполне дружелюбно и «не умышлял ничего противу семейства». Дорога реформ прошла в стороне от дворца царицы Прасковьи – до семьи царя Ивана доходили лишь отзвуки грандиозного переворота в жизни России. Измайловский двор оставался островком старины: две с половиной сотни стольников, весь штат «царицыной» и «царевниных» комнат, десятки слуг, мамок, нянек, приживалок были готовы исполнить любое желание Прасковьи и ее дочерей. Будто и не бушевал за стенами тихого дворца буйный век.

Измайлово было тихим уголком, где время словно остановилось. Вокруг дворца, опоясывая его неровным, но сплошным кольцом, тянулись тихие пруды, по берегам цвели фруктовые сады. Царевны не раз плавали по ним на украшенном резьбой, увитом зеленью и цветными тканями ботике.

Тихое прохладное утро, яркие сарафаны и ленты, вплетенные в длинные косы… Кораблик тихо скользит по глади пруда, девушки со смехом звенят крошечным серебряным колокольчиком и крошат хлеб в глубины, откуда выходят на кормежку щуки и стерляди с золотыми кольцами в жабрах, надетыми еще при Иване Грозном. Рыбы были приучены выходить на кормежку по звуку таких колокольчиков.

Конечно, Измайлово не было совершенно изолировано от бурной жизни тогдашней России – новое приходило и сюда. Маленьким царевнам, кроме традиционных предметов – азбуки, арифметики, географии, – преподавали немецкий и французский языки, танцы. Учителем немецкого был, к примеру, Иоганн Христиан Дитрих Остерман – старший брат Андрея Ивановича Остермана, человека, которому предстоит в истории России сыграть немалую роль и имя которого уважаемый читатель еще не раз встретит на этих страницах. Но сейчас речь не о нем.

Анне и ее сестрам очень и очень повезло с матушкой. Вдовая Прасковья отлично знала, как к ней относится младший брат мужа, Петр. Но все же у нее хватало осторожности и мудрости вести себя крайне осмотрительно, быть может, даже избыточно нарочито не вмешиваясь в события вокруг трона, намеренно не замечая политики. Ее имя не попало ни в историю с бунтом стрельцов, которых вела в бой царевна Софья, ни в историю с царевичей Алексеем и его матерью, царицей Евдокией. Согласитесь, это кое-что значит. Ведь отлично известно, что Петр, проводя политический розыск, не щадил никого. Конечно, не погнушался бы он и царской кровью – родных племянниц отправил бы под топор палача, не моргнув глазом.

Прасковья оставалась в стороне от всей этой борьбы и тем спаслась – ее двор был островком спокойствия для Петра Великого, вторым после Преображенского двора сестры Натальи. Царь не чурался общества своей невестки, хотя и почитал ее двор старомодным. Из всех женщин семьи Романовых только Прасковью с дочерьми, сестер Наталью и Марию да всеми забытую царицу Марфу Матвеевну, вдову царя Федора, вывезет позже Петр в свой «парадиз» – выстроенную на болотах прекрасную столицу, студеный Санкт-Петербург.

Это переселение семейства произошло, когда Анне было пятнадцать. Пустынная и болотистая Городская (Петроградская) сторона, построенный «по правилам архитектуры» неуютный дворец, туманы, сырость и пронизывающий ветер новой столицы – как сильны и заметны отличия от родного уютного Измайлова…

Переезд в Петербург заставил царицу Прасковью сильно волноваться за судьбу дочерей. И понятно, почему: в новой столице дуют свежие балтийские ветры, а царь Петр планирует браки своих юных родственниц, чтобы связать династию Романовых с правящими европейскими родами.

Но первым стал царевич Алексей – Петр женил его на вольфенбюттельской принцессе Шарлотте Софии. Подумывал Петр о будущем и любимых дочерей – Анны и Елизаветы, которые с раннего детства были готовы к тому, что станут спутницами жизни европейских королей или принцев. Не забыты были и дочери брата Ивана – оставалось лишь подобрать им подходящие заморские княжества. О счастье девушек, конечно, никто не задумывался, в расчет принималась только польза для страны. Принцессы были к этому готовы, хотя радости от столь бездушного расчета вовсе не испытывали.

И вскоре появился первый жених – молодой курляндский герцог, племянник прусского короля, Фридрих Вильгельм.

Почему именно он стал мужем Анны? Все просто – начала приносить плоды победоносная Полтава. Царю сдались Ревель и Рига, а с ними в руках России оказались обширные территории Эстляндии и Лифляндии, которые Петр – и он этого никогда не скрывал – не собирался никому уступать. Теперь русские владения вплотную подошли к Курляндии – ленному владению Польши, по земле которого уже прошлась русская армия, изгнав из столицы герцогства – Митавы – шведские войска.

Положение Курляндии было чрезвычайно уязвимым: на ее территорию многократно бросали кровожадный взгляд властелины Речи Посполитой, сосед – прусский король – не упустил бы подобной возможности, буде таковая возникнет, да господствовавшие в Риге и Лифляндии шведы тоже не отказались бы от герцогства, попади оно им в руки. Когда же вместо шведских гарнизонов пришла более могущественная русская армия, Курляндия, конечно, стала все более милостиво взирать в сторону России.

Однако так просто расширить свою империю Петр не мог. Применить военную силу и сослать всех недовольных русским влиянием в Курляндии в Сибирь Петр тоже не решался – это наверняка не понравилось бы союзникам. Ибо согласие с Пруссией и Польшей царь считал чрезвычайно важным и для решения более крупных международных задач, и для сохранения безопасности собственной страны.

Вот поэтому Петр предпринял обходной и весьма перспективный маневр: при встрече с прусским королем Фридрихом Вильгельмом Первым он сумел добиться согласия на то, чтобы молодой герцог Курляндский Фридрих Вильгельм взял в жены племянницу русского царя. Вот так семнадцатилетний герцог, которого дядя приютил после оккупации герцогства шведами, оказался просватанным и был вынужден отправиться в Петербург.

Елизавете тогда был год с небольшим. Ни она, ни ее всесильный отец, конечно, не представляли, что брак, устроенный этим самым всесильным отцом, скажется и на ее судьбе.

Итак, герцог Курляндии ступил на мостовые столицы. На петербургский свет он благоприятного впечатления не произвел: хилый и жалкий юный властитель разоренного владения он не выглядел завидным женихом. Прасковья Федоровна, узнав от Петра, что именно ее дочь должна стать женой этого посмешища, отдала нелюбимую семнадцатилетнюю Анну, хотя должна была бы расстаться с любимой старшей дочерью Катериной.

Вряд ли кто-то в семье радовался этому решению Петра. Не радовалась и сама Анна.

Свадьба была назначена на осень. В последний день октября молодые, которым было по семнадцать, венчались в церкви при Меншиковском дворце. На следующий день был устроен свадебный пир.

Петр не дал молодоженам долго наслаждаться жизнью в своем «парадизе» – в январе, спустя два с небольшим месяца после свадьбы, герцогская пара отправилась в Курляндию. На следующий же день после отъезда и произошло несчастье, определившее на долгие годы судьбу Анны Иоанновны. В Дудергофе, первом же постоялом дворе, герцог Фридрих Вильгельм умер. Анна была уверена, что умер он с перепоя, – накануне семнадцатилетний глупец решил состязаться в питии с самим Петром.

Анна, конечно, вернулась в Петербург, к матери. Нетрудно понять ее чувства, хотя вряд ли мы когда-нибудь сможем представить их все. С одной стороны, семнадцатилетняя вдова наверняка облегченно вздохнула – теперь уже можно не ехать в чужую немецкую землю, но с другой – радоваться-то было нечему: бездетная вдова – крайне унизительное и тяжелое для русской женщины положение. Ведь ей нужно или вновь искать супруга, или уходить в монастырь.

Принцесса Анна, вернее, герцогиня Анна решила положиться на волю своего грозного дядюшки – пусть Петр, уже один раз решивший ее судьбу, теперь придумает, как ей быть дальше. Анна отлично понимала, что в России сейчас нет человека сильнее царя. Как нет человека, желания которого принимались бы всесильным царем в расчет.

И тут царь немало удивил и мир, и новоиспеченную герцогиню: Анне не нашли нового жениха, ее не отправили в монастырь. Через год ей приказали следовать в Курляндию той же дорогой, в которой ее застало несчастье год назад. Это распоряжение изумило Анну и отнюдь не порадовало курляндское дворянство, получившее грамоту Петра.

Всесильный русский царь, упоминая заключенный перед свадьбой контракт, предписывал подготовить для вдовы Фридриха Вильгельма резиденцию, а также выделить в необходимом количестве средства для содержания герцогини и ее двора. Вместе с Анной в Митаве поселился русский резидент Бестужев, которому она и должна была подчиняться.

Впрочем, Петр и не рассчитывал, что приезд герцогини будет восторженно встречен местным двором, – Бестужеву было недвусмысленно указано не стесняться в средствах для изыскания необходимых для содержания Анны доходов. Резиденту было предписано в случае необходимости прибегать к помощи рижского коменданта и его драгун.

Вот так началась курляндская жизнь Анны. В чужой стране, одинокая, окруженная недоброжелателями, не зная ни языка, ни культуры, она полностью подпала под власть Бестужева. Человек весьма решительный, он очень быстро принудил герцогиню делить с ним ложе. Анна не чувствовала себя ни хозяйкой в своем доме, ни герцогиней в своих владениях. Да и власти у нее не было никакой – герцогством после смерти Фридриха Вильгельма формально владел его дядя Фердинанд.

Герцогиня Анна, нелюбимая, неуважаемая, всем мешающая, но неприкосновенная, как икона, в Митаве нужна было только русским, которые стремились держать крошечное герцогство под полным контролем. Удобнее всего это было делать под предлогом защиты бедной вдовы – племянницы русского царя.

При любой возможности Анна пусть ненадолго, но уезжала в Петербург. Однако и здесь ей не было покоя – царица Прасковья, беспредельно добрая и ласковая к старшей дочери Екатерине, была весьма жестка с Анной.

Единственным человеком, который по-доброму относился к герцогине Анне, была императрица Екатерина Алексеевна, посылавшая нечастые весточки митавской «узнице». Неспешная переписка между тетушкой и племянницей длилась до самой смерти Екатерины Первой. Анна в письмах жаловалась на безысходную бедность и полнейшее одиночество – жить почти десять лет вдовой да еще вдали от родины было ох как непросто. Но найти для герцогини нового жениха было еще сложнее: тот должен был удовлетворять все заинтересованные стороны – и Россию, и Польшу, и Пруссию. Мало этого, своими действиями не нарушить столь хрупкого равновесия, едва-едва сложившегося в Европе.

И тут вдруг на сцене истории появляется более чем достойный кандидат на руку Анны – Мориц, граф Саксонский, внебрачный, но признанный сын Августа Второго. Молодому энергичному человеку надоела служба во французской армии, и он решил устроить свои династические и семейные дела.

Мориц сразу понравился и курляндскому дворянству, и самой Анне. Понравился настолько, что она бросилась за помощью в устройстве этого брака к Александру Меншикову. Тот с поручением Екатерины Первой направлялся в Курляндию. Анна не скрывала своих чувств – и Мориц ей люб, и политические интересы ни в малейшей степени не пострадают.

Но Меншиков сам с большим интересом поглядывал на престол Курляндии. Те самые политические интересы, ах, бедная Анна, заставляют всесильного Александра Данилыча отказать ей в помощи: ежели Мориц станет Курлянским герцогом, то Польша получит слишком лакомый кусок. А в Петербурге этого, понятно, вовсе не желают.

И Анна, поняв, что любви не бывать, решила, что и сам Меншиков не так уж плох. Но тут то ли Меншиков замешкался с согласием, то ли Анна не смогла достойно изложить всю пылкость вспыхнувших в Александру Даниловичу чувств. Не получив решительного согласия, герцогиня отправилась в Петербург, чтобы просить о содействии императрицу Екатерину. Но та на этот раз помогать не стала – интересы империи превыше всего. Анне пришлось вернуться в Митаву, где ее ждали неприятные дела с местной шляхтой, пытавшейся еще более урезать доходы герцогини.

Итог оказался весьма печален – Морица изгнали из Курляндии русские войска. Он вернулся во Францию, вновь стал «под ружье», а много позже прославился как один из выдающихся полководцев, покрыв свое имя славой, добытой на полях сражений. Меншикову тоже пришлось покинуть Митаву – Петербург не стал раздражать союзников, под дулами артиллерии заставляя избрать Александра Даниловича герцогом.

И Анна осталась у разбитого корыта.

Правда, одиночество, на которое она столь усиленно жаловалась, было вовсе не таким уж печальным – роман с Бестужевым продолжался. Однако вскоре резидента отозвали в Петербург. Но у Анны почти сразу появился новый фаворит – Эрнст Иоганн Бирон.

Судьба сведет с ним Анну на всю жизнь. Умирая, она отдаст ему самое дорогое, что имела, – власть над империей, – и не ее вина, что он не сумеет бесценный подарок удержать… Однако об этом чуть позже.

Сейчас же мы вернемся в Митаву, чтобы рассмотреть выражение лица Анны, получившей весьма странное письмо от Тайного совета, в коем ее приглашали на царство в Россию. Приглашали, опутав множеством оговорок и условий. Но Анне хватило ума приглашение принять – ведь быть царицей, пусть и с властью ограниченной, много лучше, чем прозябать в холодной, стылой Курляндии.

Какой она была царицей? Судите сами: любила драгоценности, дорвавшись до возможности их иметь в любых желаемых количествах, не любила править, предоставив это своему «душечке» Бирону, любила развлечения, привычные для своего времени, но сейчас бы удивившие нас своей вульгарностью и даже скабрезностью, любила охоту, причем предпочитала палить по птицам прямо из окон дворца.

Строгая блюстительница общественной морали, однако, совершенно не скрывала связи с Бироном. Отношения эти осуждались верой, законом и народом (о чем она точно знала из дел Тайной канцелярии).

Чем старше становилась Анна, тем сильнее ее тянуло в тихое прошлое – с его патриархальными нравами, понятными привычками, раз и навсегда установленным порядком жизни. Мир ушедшей, казалось, навсегда «царицыной комнаты» стал постепенно возрождаться в Петербурге. Старые порядки появлялись как бы сами собой, как ожившие воспоминания бывшей московской царевны. Однако она все же примеряла себя на роль «матушки-заступницы», неустанно заботящейся о благе страны и ее подданных. В указах это называлось: «О подданных непрестанно матернее попечение иметь». Но все-таки попечение не царское, а, скорее, хозяйкино: скорее она чувствовала себя владычицей огромного поместья, где всегда найдется немало дел.

Очень нравилась императрице роль крестной матери, кумы, но особенно любила она быть свахой, женить своих подданных. Обычно, кто б сомневался, сватовство Анне удавалось. Вообще все, связанное с амурными делами, интересовало императрицу, готовую при случае запросто припасть и к замочной скважине.

Подглядывать и подсматривать за подданными, читать их письма, было подлинным увлечением императрицы. Узнав о чем-то «противузаконном», Анна распоряжалась вначале собрать слухи и сплетни, дабы подтвердить сам факт злонамерения против ее императорского величества. И только собрав всю грязь, как существующую, так и воображаемую, Анна повелевала передать дело в Тайную канцелярию для «строгого расследования и справедливого наказания».

Для Анны Тайная канцелярия, созданная вскоре после воцарения, стала любимым и необходимым орудием – оно позволяло знать, что думают о ней люди, чем они сами дышат и что пытаются скрыть от постороннего взгляда: пороки, страстишки, тайные вожделения – словом, то, что иным путем до императрицы могло и не дойти. Начальник Тайной канцелярии, Ушаков, ежедневно докладывал о делах своего ведомства. Он приносил итоговые экстракты закончившихся дел, делал по ходу следствия устные доклады.

С особым вниманием следила Анна за делами об «оскорблении чести Ея Императорского Величества». У Анны не было никаких иллюзий относительно того, что думает о ней ее народ. Первым из поручений Тайной канцелярии, в этом можно не сомневаться ни минуты, была постоянная слежка за всеми еще живыми членами семьи Петра Первого. Особым своим врагом Анна Иоанновна, и небеспочвенно, считала Елизавету, дочь Петра Первого. Анна понимала, что у цесаревны прав на трон куда больше, а отдавать власть не желала ни под каким видом.

Оттого и появился новый указ о престолонаследии, начисто перечеркнувший все принципы передачи власти, которых до той поры хоть в какой-то мере придерживались в огромной стране. Анна Иоанновна объявила, что трон наследует потомок по мужской линии ее племянницы Елизаветы-Екатерины-Христины, дочери Екатерины Иоанновны, герцогини Мекленбургской, после крещения получившей имя Анны Леопольдовны.

Оставим ненадолго младшую Анну – о ее судьбе нам еще придется упоминать, и упоминать не раз. Жизнь Анны Иоанновны, царицы и самодержицы, подходит к концу – Елизавете, как мы уже заметили, сие видно невооруженным глазом.

Вскоре Анна опасно заболеет. Среди приближенных начнутся толки о наследниках. Вопрос о престолонаследии был давно решен – своим преемником императрица самолично назовет двухмесячного Иоанна Антоновича, сына Анны Леопольдовны. Но сейчас необходимо определить, кто же будет регентом до его совершеннолетия. Десять дней длится болезнь – и десять дней пройдоха «душенька» Бирон подкупает, уговаривает, приказывает, открывает глаза на то, что регентом может быть только он (а вовсе не родители малыша, венценосные великая княгиня Анна Леопольдовна и ее муж, великий князь Антон Ульрих). К сумеркам десятого дня становится ясно, что кончина близка. Императрица Анна зовет в свои покои канцлера Александра Ивановича Остермана и «душеньку» Бирона. В их присутствии она подписывает невероятные указы – наследником престола еще раз назван Иоанн Шестой Антонович, а регентом при нем «до мига совершеннолетия рекомого наследника» – Эрнст Иоганн Бирон.

Дорога к трону для истинных потомков Петра Первого теперь надежно закрыта.

 

Из записок фельдмаршала Б. Х. Миниха

Великая государыня, императрица Анна, обладала от природы большими достоинствами. Она имела ясный и проницательный ум, знала характер всех, кто ее окружал, любила порядок и великолепие, и никогда двор не управлялся так хорошо, как в ее царствование; она была великодушна и находила удовольствие в том, чтобы творить добро и щедро вознаграждать за заслуги; но недостаток ее заключался в том, что она любила покой и почти не занималась делами, предоставляя министрам делать все, что им заблагорассудится, чем и объясняются несчастья, постигшие семьи Долгоруковых и Голицыных, ставшие жертвами Остермана и Черкасского, опасавшихся их превосходства по уму и заслугам. Волынский, Еропкин и их друзья были жертвами Бирона, потому что Волынский подал императрице записку, в которой склонял ее к удалению и низведению Бирона. Я сам был свидетелем того, как императрица плакала горькими слезами, когда Бирон метал громы и молнии и угрожал нежеланием больше служить, если императрица не пожертвует Волынским, а также другими.

Мы видели, что разрыв, существовавший между самодержавной властью государыни и властью Сената, был восполнен кабинет-министрами графом Остерманом и князем Черкасским, но этого было недостаточно, так как эти два министра были полностью подчинены великому канцлеру герцогу Бирону и не делали ничего, что не нравилось бы этому фавориту. Именно так из империи были вывезены огромные суммы на покупку земель в Курляндии, на строительство там двух дворцов, не герцогских, а скорее королевских, и на приобретение герцогу друзей в Польше, сверх тех нескольких миллионов, которые были истрачены на покупку драгоценностей и жемчугов для семейства Бирона, и не было в Европе королевы, которая имела бы их столько, сколько герцогиня Курляндская; и не злое сердце государыни, а ее стремление к покою, дававшее министрам возможность удовлетворять свои амбиции и действовать в своих интересах, явилось причиною пролития крови Долгоруковых и Волынского и дало возможность при иностранных дворах говорить о том, что императрица Анна велела отрубить головы тем, кто возвел ее на престол.

В Сенате в ее царствование присутствовали только два лица: кригс-комиссар Новосильцев и Сукин, который был обвинен в лихоимстве за то, что взял десять тысяч рублей с поставщиков провианта для персидского похода. Если фельдмаршал Трубецкой время от времени и приезжал в Сенат, то лишь по своим личным делам или чтобы выказать свое полное ничтожество; другие сенаторы, недовольные Кабинетом, вовсе не ездили в Сенат. Остермана же и Черкасского устраивало то, что в Сенате присутствовали лишь лица, не имевшие веса.

Поэтому легко можно судить о том, насколько образ правления и Кабинет императрицы Анны были не только не совершенны, но даже вредны для государства.

 

Глава 5. Анна младшая

 

Однако все это случится много позже. Сейчас еще живая и вполне здоровая Анна Иоанновна празднует свои именины и кипит от зависти, глядя на взбалмошную, но ослепительно красивую цесаревну Елизавету.

– Ну где же она? Опять моя племянница изволила опаздывать…

– Никак нет-с, милая. – Бирон появился по левую руку императрицы словно бы ниоткуда. – Аннушка вот-вот появится, во всяком случае, свои покои она уже покинула.

– Опять ангелочков на потолке рассматривает, – куда тише пробурчала императрица.

– Анна Леопольдовна суть мечтательница, – пожал плечами Эрнст Иоганн. – Сие для девицы столь прекрасно.

– Ох, душа моя, что тут прекрасного! Ее ж никто и слушать не будет, когда я уйду.

– Матушка государыня! Да Господь с тобой! Уйдет она… Молодая, сильная, красавица…

Лесть Бирона охладила монарший гнев почти полностью.

– Ну будет, душенька мой, будет… Не так уж я и красива… Однако сил, ты прав, у меня достанет, чтобы власть в верные руки передать, а всяким самозванцам да бастардам дорогу в те края наладить, откуда уж не выбраться им никогда, хоть всю жизнь во весь опор скачи.

– Вот и ладно, матушка, вот и хорошо… Праздник у нас, а ты все серчаешь. Вот уже и Аннушка появилась. Ну улыбнись, милая!

В дальних дверях зала, тех, что вели в полуденные покои, и впрямь показалась племянница Анны Иоанновны, Анна Леопольдовна. Лицо царицы осветила улыбка – дочь сестры она и в самом деле любила. Любила… почти как родную дочь.

Тень этой улыбки досталась и Бирону – и тот не замедлил ответить широкой и искренней улыбкой. О, курляндский дворянчик за годы при дворе Анны обрел целый арсенал улыбок, которым пользовался в совершенстве.

Елизавета искоса наблюдала за кузиной и ее «душенькой». В душе ее не клокотал гнев, не копилась ярость. Напротив, ей было даже несколько смешно – смешно, что эти люди так нелепо изображали то, чем не являлись.

Как Анна не походила на правительницу, царицу – ни в чем, от внешности до разума, так Эрнст Иоганн, ее фаворит, «ночной император», – ничуть не был похож на «ничтожную персону, лишь благостию и милостию государыни допущенную ко двору». О нет, настоящий волк, мудрый и терпеливый, дожидался своего часа.

Елизавета раскланялась с леди Рондо, супругой английского посланника. Вот уж забавно – сухощавая, немногословная, холодноватая, на самом деле она была удивительно мудра, наблюдательна и при этом не злоязыка. Ее можно было принять не за жену, а за правую руку своего супруга, несущую «свет просвещенной Европы» дикарскому азиатскому народу.

«И что это ты, матушка, сегодня так недобра? – спросила Елизавета сама у себя. – Все ведь идет как обычно. Или ты ожидала чего-то иного? Пора бы уж привыкнуть…»

Цесаревна легко кивнула Бирону и склонилась в поклоне перед Анной Леопольдовной, появления которой ждала вот уже несколько минут.

Удивительно, но Анну-младшую, как она про себя иногда называла племянницу царицы, она почти любила. Во всяком случае, терпела без малейшего усилия. Быть может, иногда бы могла ее и подругой своей назвать – ведь девушка-то, пусть и соперница на пути к трону, была на диво беззлобна и мила в обращении.

«Квашня, – не в первый раз вспомнила Елизавета слова матушки, сказанные, впрочем, в отношении совсем другой девицы. – Квашня и более ничего. Ни власти ты не желаешь, ни обретения сил. И жених твой, Антон Ульрих, третьего дня представленный свету, таков же. Квашня, токмо мужеска полу. Однако беззлобен, как и ты. А в нынешние времена это почти достоинство…»

– Лизанька, душенька, – проворковала младшая Анна, приседая в ответном поклоне. – Как я рада видеть тебя здесь…

– И я рада, душа моя, – с улыбкой ответила Елизавета. – Ты для меня всегда словно лучик света в этом суровом мире.

Самое забавное, что вот сейчас цесаревна ничуть не лгала – Анна Леопольдовна, белокожая, светловолосая, предпочитающая палевые цвета в одежде, и в самом деле словно освещала Малый зал для приемов. Елизавета уже не раз поражалась тому, что ни один из залов дворца, всегда богато освещенный, не казался ей светлым. В углах отчего-то всегда селилась темнота, на лица вельмож словно была накинута какая-то туманная маска – они казались нечеткими, зыбко меняющимися. Причем ощущение это не покидало цесаревну даже тогда, когда лучи солнца заливали анфилады покоев. Все равно тьма была во дворце хозяйкой. Тьма, а не сестрица Анна Иоанновна…

Девицы еще раз улыбнулись друг другу, и Анна поспешила поклониться тетушке – в дни малых приемов, конечно, можно было пренебречь этикетом, но лишь самую малость. Царица с почти доброй улыбкой кивнула в ответ, а вот обер-камергер Бирон ласково похлопал девушку по ладони, дескать, рад тебе, милочка.

«Да и то, – Елизавета продолжила беседу с самой собой: сие был единственный собеседник, который не проговорится ни сестрице Анне, ни ее гончим от Тайной канцелярии во главе с вездесущим Ушаковым, – и то, ежели сестрица Анна приходится Анне-младшей тетушкой, то камергера-то смело дядюшкой можно назвать. Ну, аль иным близким родственником…»

Почти тридцатилетняя Елизавета беззлобно рассматривала зал. Ей, урожденной Романовой, изрядно претило изобилие иноземцев при дворе, да и на троне. Но мудрости ей хватало, чтобы держать рот на замке, – до поры до времени даже мечтать о престоле не следовало.

Многие тайные потоки и водовороты дворцовой жизни Елизавета видела более чем отчетливо – должно быть, так же отчетливо, как и царедворцы, их затевающие. Вот как сейчас, когда Бирон, с отеческой улыбкой встретивший Анну Леопольдовну, сделал пару шагов в ее, Елизаветы, сторону.

– По здорову ли, Лизанька? Не студено ли тебе здесь?

Елизавета ухмыльнулась – ее обнаженные плечи были лишь самую малость прикрыты узким кружевным шарфом… Кружевная полоса шоколадного цвета оттеняла, подчеркивала белоснежность кожи.

– Отнюдь, сударь. Во дворце мне всегда тепло и приятно, ибо здесь собирается моя фамилия и те, кто к ней близок, а значит, близок и ко мне. Трудно дурно себя чувствовать в теплом семейном кругу…

Глаза Бирона продолжали скользить по фигуре Елизаветы.

«Э-э-э, батюшка, что ж это ты так? Не привечала тебя давненько, выходит, сестрица-то моя, в черном теле, поди, держала… Бедняжечка…»

Нельзя сказать, что Елизавета так уж не любила Эрнста Бирона, как нельзя сказать, что так уж люто ненавидела свою двоюродную «сестрицу» Анну Иоанновну. О нет, скорее она их избегала, мечтая, что когда-нибудь наступит тот день, когда она сможет по своему разумению вести себя в дворцовых залах, приемных покоях и просто при беседе с теми, с кем желается беседовать.

Неусыпный же контроль тайного сыска, который Елизавета ощущала на своей персоне с первых дней воцарения «сестрицы», цесаревну даже слегка забавлял. То ли сыщики Ушакова были столь глупы и невежественны, то ли она за долгие годы научилась видеть то, чего и разглядеть-то невозможно.

Что куда меньше веселило Елизавету, что ее чрезвычайно раздражало – это унизительная финансовая зависимость от настроений Анна Иоанновны. Она повелела значительно уменьшить содержание цесаревны, хотя Елизавета, как и надлежит благовоспитанной состоятельной родственнице, содержала Скавронских – родню матушки Екатерины. Временами цесаревна, как и простые люди, люто ненавидела «эту проклятую бедность» – разумеется, бедность с точки зрения особы царской крови.

Вот и сейчас нахлынули подобные чувства – кружево-то, изумительного теплого цвета, было не шелковым, привезенным из далекого города Брюгге, а самодельным, тутошним. Приятельница тетушки Скавронской, ее давняя подруга, была удивительной рукодельницей – игла с ниткой словно навсегда приросли к ее пальцам. Она могла сшить платье совершенно неземной красы и украсить его кружевами так, как никакому далекому модному дому не под силу, и при этом потратить на создание настоящего чуда сущие копейки.

Елизавета чуть повела плечами, словно поправляя кружева. Масленый взгляд обер-камергера вновь намертво приклеился к ложбинке в основании шеи.

«Так и есть. Глупая гусыня, сестрица моя, за что-то взъелась на своего аманта, вот и решила наказать нелюбовью. Смешная она, воистину дурою ведет себя. Этак она и мужика лишиться может, и поддержки в делах… Не тем надобно аманта-то наказывать, ох не тем!»

Говоря по чести, Елизавета никогда не могла понять, чем же сестрицу Анну пленил Эрнст Иоганн – невидный, с брюшком и заметными даже под париком обширными залысинами. Разве что врожденной хитростью царедворца и интригана. Или, быть может, Анна была ему просто благодарна за те годы, что он скрасил в Митаве. И пусть сейчас иных чувств нет, но благодарности хватает, чтобы по-прежнему держать его при себе, привечать да советы слушать.

«Но все одно, душенька моя сестрица, не могу понять, что ты нашла в нем. То ли дело мой Алешенька! И красив, аж душа заходится, и мудр настоящей мудростью, а не змеиным хитрым расчетом…»

Да, ее «Алешенька», Алексей Разумовский, был на диво хорош собой. И не у одной Елизаветы при виде молодого певчего заходилось сердце. Но почти восемь лет, что провел Алексей в Петербурге, показали, что ему присущ настоящий ум, «розум», как говаривал его отец, реестровый казак.

При воспоминании о милом друге на сердце Елизаветы и в самом деле стало теплее – выходит, она ни словом не соврала пройдохе Бирону. Взяв с подноса тяжелый бокал с темно-янтарным токайским, Елизавета отошла к окну. Здесь было куда прохладнее – честно говоря, из-под изумительной красоты рамы безбожно дуло. Но зато было тихо и можно было спокойно размышлять, не опасаясь, что вот-вот какой-нибудь назойливый кавалер подойдет выразить свои восторги.

Да и то – какие могут быть кавалеры у почти опальной принцессы? Еще недавно все, кто мог, увивались вокруг Анны Леопольдовны. Должно быть, пример все того же пройдохи обер-камергера не давал им покоя. Дескать, раз уж он, неведомо вообще, дворянин ли, смог добиться такого положения, то и им не грех попробовать. Однако появление принца Антона Ульриха заметно охладило пыл искателей легкого счастья. Вон, Аннушка-то печалится в одиночестве подле тетушки. А рыхлый и вялый жених все еще в своих покоях – наводит, поди, немыслимую красоту…

Елизавета поежилась – да, студеный Малый зал приемов, ох и студеный. Того и гляди, мурашки побегут, красу плеч изуродуют, да и пальцы стынут. Ну да уж потерпим, не балованные, чай. Вон батюшка с матушкой – и в избах крестьянских живали, а то, бывало, и вообще в крошечной каютке или у полуночных соседей, в той же Митаве, в простом крестьянском доме. Должно быть, и матушке студено было, а все подле батюшки. Долг, он ежели не согреет, то уж самые нелепые нелепости оправдать может.

Отчего-то мысли о родителях не удержались в душе Елизаветы, а вот улыбающийся Алексей, напротив, словно оказался рядом. И цесаревна с удовольствием погрузилась в воспоминания о тех днях, когда он только появился в столице.

Было то уже почти восемь лет назад. Сказывали, что появлением в Санкт-Петербурге Разумовский был обязан своему изумительному басу да еще венгерскому «Токаю», до которого царица была большой охотницей. Федор Степанович Вишневский, вельможа двора Анны Иоанновны, был отправлен в Венгрию для закупки этого модного вина. На обратном пути Вишневский остановился на ночлег в селе Лемеши Черниговской губернии. Поутру случай завел вельможу в крошечный храм, и его изумил мощный бас, едва не колебавший стены церквушки. Никакого труда, конечно, не составило узнать, что колдовской голос принадлежит молодому крестьянину по имени Алексей, сыну казака Григория Розума. Мудрости Вишневскому хватило, чтобы понять, что не только вино до́лжно везти в столицу, но и прочие диковины и чудеса. Да и Алексей готов был сменить местный храм на место солиста в императорской капелле.

Его было нетрудно понять – он пас общественное стадо и нередко предоставлял его собственной судьбе, чтобы сбегать к дьячку, учившему его читать и петь. Должно быть, «розум» отца передался Алексею, иначе отчего бы он предпочитал учение бездумному полеживанию в высокой траве?

Хорошие церковные певчие весьма и весьма ценились в России. Мода на малороссийское уже не одно десятилетие царствовала в Санкт-Петербурге, а потому неудивительно, что певчие императорской капеллы были почти все малороссы. Более того, недалеко от родных Алексею Разумовскому Лемеш, в Глухове, была даже особая школа, где обучались целых двадцать четыре будущих певчих.

Вишневский взял с собой молодого пастуха, за что был вознагражден чином генерал-майора, а тот – местом при дворе цесаревны. К сожалению, студеные ветры с Финского залива повредили безумно красивому голосу Алексея Григорьевича, однако сердце Екатерины уже принадлежало ему полностью. Так Разумовский остался при дворе, пусть не певчим, но бандуристом.

«Остался он и в моих покоях, и в моем сердце, – улыбнулась себе Елизавета. – Сказать по чести, я бы и мужем своим желала его видеть… Но то дело не сегодняшнее…»

Елизавета вспомнила, как всего два часа назад Алексей провожал ее на бал. Глаза улыбались, смоляно-черные волосы шевелил ветер, сильная рука заботливо укладывала подол платья в карете.

– Будь осторожна, коханая. Не попадись на язык тамошним злыдням… Обиды они долгонько помнят.

– Не беспокойся за меня, Алешенька. Не до моих забот теперь при дворе сестрицы. Аннушка у них сейчас в главных беспокойствах да женишок ее новоявленный.

– То такой вьялый, невидный? Как прокисшее молоко на мир глядящий? Как же-с, видали…

– Ох, Алексей, да пусть он хоть весь на кислое молоко изойдет… Лишь бы сестрица Анна хоть ненадолго обо мне забыла да нам всем позволила вздохнуть посвободнее…

– Не гневи бога, Лизанька. Все же добре – вон, платье новое у тебя, карету недавно купили да лошадок… Все у нас буде так, как тебе зажелается. Потерпи, коханая…

Теплые губы коснулись сначала лба Елизаветы, а потом шеи. Ох, с каким бы удовольствием она бы забыла сейчас о долге, увозящем ее прочь от Алексея, в вечно холодный и темный даже среди ясного дня дворец!

Но, увы, сам бы Алексей наладил ее туда. «Долг, коханая, пока велит поступать так. Терпи – терпением, батюшка Ферапонт повторял многажды, великие империи строились…»

Цесаревна улыбнулась воспоминаниям. Должно быть, от них, а не от вина иноземного, тепло вновь окутало ее легкой шалью. Должно быть, от них загорелись мягким светом глаза.

– Чему улыбается столь светло прекрасная принцесса? – послышался рядом голос китайского посла.

Елизавета присела в книксене – так уж выучили ее еще у Меншиковых. Знакомство всегда следует начинать с поклона, говаривал Александр Данилович.

Посол, улыбнувшись, тоже поклонился. Эта высокая и статная дама была природой одарена щедро и даже роскошно. Ей бы, а не черноволосой и оплывшей Анне сидеть сейчас на троне, принимать верительные грамоты да избирать амантов из числа посланников. Но, увы, жизнь такова, какова она есть…

– Воспоминаниям, любезный посланник, – ответила Елизавета.

– Должно быть, воспоминания эти прекрасны… Как бы я хотел, чтобы вы, вспоминая когда-нибудь обо мне, ничтожном, улыбались столь же прекрасно.

– Для этого мне нужно лишь узнать вас так же, как я знаю предмет моих воспоминаний. – Тонкая ехидная ухмылка чуть искривила губы цесаревны.

Но посланник не остался в долгу.

– Так за чем же дело стало, принцесса? Вот он я, готов к пристальному изучению…

Елизавета протянула руку в перчатке.

– Будем же знакомы, сударь.

– Весьма рад близкому знакомству, – ответил посол далекой восточной страны, едва заметно пожимая пальцы без колец.

 

Из воспоминаний маркиза де ла Шетарди

«Некая Нарышкина, вышедшая с тех пор замуж, женщина, обладающая большими аппетитами и приятельница цесаревны Елизаветы, была поражена лицом Разумовского, случайно попавшегося ей на глаза. Оно действительно прекрасно. Он брюнет с черной, очень густой бородой, а черты его, хотя и несколько крупные, отличаются приятностью, свойственной тонкому лицу. Сложение его так же характерно. Он высокого роста, широкоплеч, с нервными и сильными оконечностями, и если его облик и хранит еще остатки неуклюжести, свидетельствующей о его происхождении и воспитании, то эта неуклюжесть, может быть, и исчезнет при заботливости, с какою цесаревна его шлифует, заставляя, невзирая на его года, брать уроки танцев, всегда в ее присутствии, у француза, ставящего здесь балеты… Нарышкина обыкновенно не оставляла промежутка времени между возникновением желания и его удовлетворением. Она так искусно повела дело, что Разумовский от нее не ускользнул. Изнеможение, в котором она находилась, возвращаясь к себе, встревожило цесаревну Елизавету и возбудило ее любопытство. Нарышкина не скрыла от нее ничего. Тотчас же было принято решение привязать к себе этого жестокосердого человека, недоступного чувству сострадания».

 

Глава 6. Пристроить поудачнее или ожидать любви

 

– Что делать, ума не приложу.

Екатерина нервно расхаживала между золочеными креслами. Последнее время неудачи с заключением брака Елизаветы беспокоили ее все больше. Как вода меж пальцев, утекали возможности, связи, перспективы… Чем дальше, тем хуже, унизительнее, напряженнее становились переговоры по этому вопросу – нет, внешне все выглядело более чем прилично и достойно, но ей ли не знать, что скрывается за вежливыми сладкими улыбками ключевых фигур европейского политика? Так, черт побери, скоро их и вовсе перестанут воспринимать всерьез – их, российских монархов!

– А чем вам не по нраву принц Голштинский?

Екатерина резко остановилась. Непривычно вкрадчивым был голос Остермана, слишком мягким, обволакивающим…

– Что?

– Карл Август, молодой принц, кузен Карла Фридриха. Я полагаю, мы все незаслуженно забыли о нем. Он хорош собой, умен, силен физически, к тому же обладает прекрасным здоровьем, что позволяет рассчитывать на то, что он проведет на троне много лет и принесет огромную пользу своему государству. А кроме того, он сможет произвести на свет наследника, равного себе по всем самым лучшим качествам, и этот наследник сможет укрепить еще больше нашу давнюю дружбу с голштинским герцогством…

Давняя дружба, о да… Можно, конечно, и так назвать череду бесконечных интриг и войн с германскими державами… Но, впрочем, они перемежались достаточно значимыми приятными событиями, и иметь дело с господами из Пруссии, пожалуй, все же лучше, чем с лягушатниками французами или, прости господи, поляками… Екатерину передернуло – она никак не могла забыть презрительного отказа в пользу дочери польского короля…

Карл Август… Почему бы и нет? О нем, помнится, писала и Аннушка, упоминая как бы между прочим и заинтересованность своего супруга в этом выгодном предприятии. Французский престол, конечно, заманчив, но очень обременителен. Мечты Петра Первого были слишком честолюбивы, а планы слишком грандиозны… Не ей, слабой женщине, воплощать их. Не может она так усложнить себе жизнь, ей нужно сохранить трон и обеспечить дочерям пускай не особенно великое, но надежное и верное место среди монархов Европы. А блеск… Что блеск? Чем выше летаешь, тем страшнее падение – и самый блистательный престол может оказаться западней, ведущей лишь к превратностям и печалям…

Как же все эти годы ей хотелось забыть то, о чем неустанно напоминали ехидные, исподтишка, взгляды придворных, чуть слышные перешептывания за спиной, мимолетные насмешливые взгляды… И кто бы еще упрекал ее? Кто был бы ей судьею? Мелкие людишки, десятилетиями отиравшиеся у трона в попытках подобрать крохи, сыплющиеся от изобилия монархов? Развратники и подлецы, стремящиеся сколотить себе состояние да найти девицу покрасивее да пораспутнее, чтобы погрела бочок под старость лет? Дамы, кичащиеся своим благородным происхождением – сколько ваших мужей обязаны «происхождением» только милости Петра Великого? – и брезгливо кривящие губки при упоминании «грязной маркитантки»?

Про маркитантку она как-то своими ушами слышала, все остальное вслух старались не произносить – страшно боялись царского гнева. Правильно боялись – даже сейчас она непроизвольно поджала губы и горделиво расправила плечи.

Что знаете вы, «дамы высокого происхождения», о том, что такое тысячи военных, поток которых не прекращается ни на день, ни на час, ни на минуту? Ими полны все дома, все кабаки и лавки, от них нет прохода на улицах, а ты в своем доме уже не хозяйка, а заложница, и ты в полной их власти, и с тобой могут сделать все что угодно, а твой старик отец будет не в силах помочь тебе…

Проезжие солдаты всегда накидывали на нее масленым оком, и скоро она даже перестала бояться их – привыкла. Но время все же было лихое, и настал миг, когда не стало ни дома, ни отца, ни такого родного и привычного гама на улочках…

Что знаете вы, господа, с такой готовностью осуждающие, о том, как со всех сторон налетают, становятся на дыбы огромные, жутко скалящиеся кони с вооруженными седоками, как окружают, теснят, и выхода нет, и только и остается, что молиться… Когда живешь день за днем то в лачугах, а то и вовсе под открытым небом, и хочется есть, и хочется пить, а вокруг какие-то страшные черные бородатые мужики, а ты не можешь даже и заикнуться, чтобы отпустили домой…

Ей хотелось жить, и хотелось есть, и она вскоре поняла, что все – и кусок хлеба, и воду, и вино, и даже новое, неистрепанное платье можно получить от солдат, ежели, конечно, вести себя правильно. Она и вела – и нравилась им, потому что очень скоро научилась делать именно то, чего от нее ожидали, быть в меру ласковой и в меру веселой, в меру задорной и в меру развязной…

Потом ей повезло. Как раз тогда, когда она начала задумываться, надолго ли хватит ее беспутной жизни. Ее заметил из окна кареты проезжавший мимо граф Шереметев – конечно, заметил, она ведь не была уже перепуганной девушкой в лохмотьях, а сидела на краю телеги, с любопытством рассматривая проходящий и проезжающий люд, в неновой, но красивой лисьей душегрейке, в теплых валеночках, с подобранными волосами, умытая…

В графской палатке было тепло, спокойно, а главное, сытно. Шереметев не особо и утруждал ее, она жила в свое удовольствие и лучшей доли не желала, не гневила Господа, наряжалась и отсыпалась, и все более румяными становились ее щечки, за которые так любил потрепать ее граф. Самое большее, что она себе позволяла, – притворно невинно похлопать ресницами в присутствии гостей Шереметева: хотя таковые случались часто и в большом количестве, видела она их редко, ибо граф молодую любовницу выставлять напоказ не стремился…

И правильно делал, как оказалось. Потому что когда в один прекрасный день в палатку заглянул крепкий красавец в орденах, со сверкающими хитрыми глазами, пышущий неудержимой бесовской силой и удалью, судьба Марты Скавронской была решена… Ее покровитель навсегда лишился пассии, а она – нищего незаметного существования…

Екатерина усмехнулась про себя. Воистину, как говорят в России, вспомнила бабка… Однако вспоминать было приятно…

Неистовая, не знающая границ и сомнений страсть Александра Меншикова поглотила ее целиком, что там – смела с лица земли ту, что была когда-то наивной девицей Мартой, а потом распутной любимицей солдатского сброда… Она теперь не помнила себя и сама называла себя чудной, каждый день превращался в ожидание, каждая встреча становилась праздником, и когда-то она даже мысленно сравнила себя с собакой, которая преданно ждет хозяина, а потом в прыжке ловит брошенную ей кость… Впрочем, это было мимолетно, она даже не отдала себе отчета в том, что подумала, – слишком была тогда молода и недалека, а он как раз вернулся, вошел в палатку, только соскочивший с коня, запыленный, веселый, с озорными хитрыми глазами, – и она бросилась ему на шею, уже не думая и не переживая, а он любил ее так, что думать ни о чем и не надо было, все было ясно без слов… Иногда она ловила на себе его взгляд: странный, словно с стороны, оценивающий, задумчивый… Она не раздумывала, к чему бы это, ее не тревожили такие мелочи, главное, что по ночам он по-прежнему приходил к ней и был таков же, как в первые дни.

Потом говорили, что он сам показал ее Петру – гляди, мол, какова… Она долго не верила, не хотела верить, даже сейчас, хотя уже доподлинно знала, какой змей Алексашка Меншиков и чего от него можно ждать… Сначала она тосковала, все думала, что он заберет ее опять к себе, – до чего же глупая надежда…

– Знал, что я по сердцу ему придусь? – прямо спросила она всесильного фаворита через много лет, когда уже была российской императрицей. – Точно знал, для того и отобрал меня у графа?

Глаза Меншикова томно блеснули.

– Ну что ты, Катенька… Просто красота твоя огромную силу имеет, ни одного равнодушным не оставит…

К своему новому властелину она привыкала долго и мучительно. Однако имела уже достаточно опыта, чтобы ничем не выказывать этого, – хоть она, возможно, и не была наиразумнейшей из всех дочерей Евы. Мужские глаза видят только то, что им показывают, – и она была всегда кротка и приветлива, нежна и предупредительна, соблазнительна и робка…

Не сразу она узнала, что черноволосый поручик громадного роста – на самом деле российский самодержец. А узнав, изумилась и втайне обрадовалась: все же есть справедливость на белом свете, и не зря вело ее столько лет Провидение, уберегая от опасностей и смерти.

Да, она была ловка, достаточно хитра и к тому времени уже так искусна в любви, что царь, сам того не замечая, привязывался к ней сильнее и сильнее… А она, раздумывая, как привязать его к себе покрепче, и опасаясь возможных соперниц, строила планы, раскидывала сети, примерялась и просчитывала, как вдруг, совершенно неожиданно…

…Ему стало плохо. В один миг он вскинулся, закричал от дикой боли и замер, выгнувшись всем телом. Она перепугалась, подскочила, попыталась обхватить его одной рукой, но он уже обмяк, упал на простыни и стал кататься по ним, сбивая их и глухо рыча сквозь зубы… Она стояла в стороне на коленях, не зная, что делать, на что решиться, как помочь ему, не понимая, что происходит. Петр бился и стонал, пот заливал его лицо, по телу пробегали судороги… Наконец он затих, свернулся в клубок, как ребенок, съежился и стал будто меньше ростом…

– Что с тобой, Петруша? – бросилась она к нему, приникла, обняла.

– Уйди, Марта, – глухо бросил он, не поворачивая головы и не открывая глаз.

Ему все еще было больно. Слова давались с трудом, язык будто заплетался, и даже оттолкнуть ее он был не в силах.

В этот миг ей стало так жаль его, что захотелось плакать. Она прилегла рядом, прижалась к нему всем телом и стала очень мягко, очень нежно поглаживать его волосы. Он все еще пытался оттолкнуть ее и стонал, но постепенно затих, и она продолжала гладить его голову, слегка массируя, и изредка касалась губами его уха, то ли целуя, то ли успокаивая.

– Ничего, ничего, – шептала она тихонько, словно баюкая. – Сейчас все пройдет… Засыпай, засыпай… Ты проснешься и снова будешь здоров… Больно не будет…

Он притих и наконец задремал, прямо на ее руке, и она всю ночь пролежала в неудобной позе, поверх одеял, и замерзла так, как не мерзла, кажется, никогда в жизни. Руки затекли, плечи онемели, и невыносимо хотелось переменить положение, но она боялась даже шевельнуться – только бы не потревожить его, его сон так чуток, пусть поспит…

Утром он открыл глаза и еще замутненным, но уже полным облегчения, удивления и благодарности взглядом посмотрел на нее, потянулся к ней, вдруг осознал, как она лежит… Его тонкий ус дернулся, он выдохнул: «Марта!» – резко повернулся, подхватил ее, уложил поудобнее, накрыл покрывалом и поцеловал так крепко и нежно, как никто ее до этого не целовал…

С той ночи словно что-то надломилось в ней. Теперь было все равно, царь он или нет, был в ее жизни когда-либо Меншиков или не было его… Петр был так нежен и заботлив, и она ловила, берегла каждую секундочку его внимания, каждый взгляд, поцелуй, прикосновение, упивалась, не отпускала, притягивала, манила, наслаждалась… Он стал ей необходим – она и жить бы не сумела, если бы он бросил ее. И чего она больше всего страшилась – что надоест ему, что он вспомнит о ее прошлом, о солдатах в русском лагере, о старике Шереметеве и найдет другую, моложе, красивее…

Екатерина тряхнула головой, отгоняя воспоминания. Петра давно нет на свете, и вся ответственность за будущее российского престола и, самое главное, их общих дочерей, лежит на ней одной.

«Может быть, и вправду принять предложение Карла Августа? Надо его показать Елизавете. Он и впрямь недурен и недавно стал епископом Любекским… Правда, придется Лизаньке перейти в его веру… Ну, да невеликое горе. В конце концов, может и он отречься от своих обязанностей ради такого дела, чай, и ему приятнее на троне с молодой женой, чем в исповедальне с грешниками и в сутане. Прости, господи, мою душу грешную… – Царица перекрестилась. – А в случае чего можно подумать и о Наталье – не Лиза, так она вполне может стать герцогиней Голштинской, хоть и юна…»

– Однако же не будем забывать о Морице Саксонском. Чем не жених?

Губы Екатерины чуть искривились.

– Понимаю вашу тягу к курляндцам, господин Остерман, однако же удивлена такой настойчивостью. Разве не решили мы, что после всех фокусов этому вьюношу не место среди монарших особ?

– Но, ваше величество, Курляндия…

– Нет уж! Довольно с меня Курляндии да этого молодца, в которого Анна Иоанновна, бедная вдовушка, влюблена до безумия. Мало того, что заморочил головы всем дипломатам европейским, так еще и втравил нас в авантюру. Вы знаете, сколько это стоило нам, граф? Лефорт, черт бы его побрал, хитроумный прожектер… И Александр Данилович не хуже, милый друг наш… Хорошо хоть Елизавета умна не по годам. Ее так просто с толку не сбить. И «очаровательному Морицу» это не удастся…

Прожектер Лефорт, представлявший в Петербурге интересы графа Саксонского, отстаивал их весьма своеобразно: вместо того чтобы выполнять прямое указание своего господина и вести переговоры о браке с Анной, он принял блистательное решение договориться о свадьбе с более молодой и красивой цесаревной Елизаветой. «Анна стара, ей за тридцать, – рассуждал он. – Елизавета же в самом расцвете, а кроме того, имеет все шансы стать императрицей российской». Похвальное, в общем-то, желание посадить своего господина на русский престол привело к плачевным последствиям: Лефорт не счел нужным уведомить о своих намерениях даже Морица, что уж говорить о Елизавете, а та, юная и беззаботная, наблюдала за его нескрываемыми стараниями с довольно вялым интересом. Посланник начал переговоры, но тут его подвел сам Мориц: вопреки запрещению отца он отправился в Митаву и был торжественно избран герцогом Курляндским и Семигальским. Пятнадцать дней спустя в Митаву вступили русские войска во главе с Меншиковым. Однако Екатерина вскоре велела ему убираться из Курляндии.

– Бог с ней, с Курляндией, важно сохранить мир на севере, – говорила она.

Отец Морица, курфюрст саксонский и король польский, не преминул этим воспользоваться: он мгновенно постановил присоединить Курляндию к Речи Посполитой. Тут уж ничего не попишешь: пришлось России опять вторгаться в Курляндию – теперь уже с восьмитысячным войском, – чтобы восстановить порядок и изгнать наконец герцога Морица…

«Надо что-то решать. Не в бирюльки, чай, играем. Накладно, да и глупо по всей Европе за женихами бегать, а пуще за такими, как Мориц. Решено, этот не годится. Зачем нам байстрюк? Пусть будет лучше Карл Август, хоть не так беспокоен. Да и поможет нам, верю. По крайней мере не так бестолков, надежда есть, что толк будет и поддержит он нас в конфликтах наших с соседями, ежели нужда придет…»

 

«Записная книга Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии», запись за 26 июня

Того ж числа пополудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком раскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился.

 

Из письма графа Румянцева

«…как царевич в те поры не домогал, то его к суду, для объявки приговора, не высылали, а поехали к нему в крепость: светлейший князь Александр Данилович, да канцлер граф Гаврило Головкин, да тайный советник Петр Андреевич Толстой, да я и ему то осуждение прочитали. Едва же царевич о смертной казни услышал, то зело побледнел и пошатался, так что мы с Толстым едва успели его под руки схватить и тем от падения долу избавить. Уложив царевича на кровать и наказав о хранении его слугам да лекарю, мы поехали к его царскому величеству с рапортом, что царевич приговор свой выслушал; и тут же Толстой, я, генерал-поручик Бутурлин и лейб-гвардии майор Ушаков тайное приказание получили, дабы съехаться к его величеству во дворец в первом часу пополуночи.

Недоумевая, ради коея вины сие секретное собрание будет, я прибыл к назначенному времени во дворец и был введен от дворцоваго камергера во внутренние упокои, где же увидел царя, седяща и весьма горююща, а вокруг его стояли: царица Екатерина Алексеевна, Троицкий архимандрит Феодосий от Александроневского монастыря (его же царь, зело уважая, за духовника и добраго советывателя имел), да Толстой, да Ушаков; а не было только Бутурлина, но и тот приездом не замедлил.

А как о нашем прибытии царю оповестили, ибо ему замногими слезами то едва ли видно самому было, то его величество встал и, подойдя к блаженному Феодосию, просилу него благословения, на что сей рек: „Царю благий, помысли мало, да не каяться будеши?“ А царь сказал: „Злу, отчесвятый, мера грехов его преисполнилась, и всякое милосердие от сего часа в тяжкий грех нам будет и пред Богом и предславным царством нашим. Благослови мя, владыко, на указзело тяжкий моему родительскому сердцу и моли всеблагаго Бога, да простит мое окаянство“. Тогда Феодосии, воздев руки, помолился и, благословивши царя, глагола: „Да буде тволя твоя, пресветлый государь, твори, яко же пошлет тиразум сердцеведец Бог“. Тогда царь приблизился к нам, в недоумении о воле его стоящим, и сказал: „Слуги мои верные, во многих обстоятельствах испытанные! Се час наступил, да великую мне и государству моему услугу сделаете. Оный зловредный Алексей, его же сыном и царевичем срамлюся нарицати, презрев клятву пред Богом данную, скрыл от нас большую часть преступлений и общенников, имея в уме, да сие последнее о другом разе ему в скверном умысле на престол наш пригодятся; мы, праведно негодуя за таковое нарушение клятвы, над ним суд нарядили и тамо открыли многия и премногия злодеяния, о коих нам и в помышлении придти не могло. Суд тот, яко же и вы все ведаете, праведно творя и намногие законы гражданские и от Святого Писания указуя, его, царевича, достойно к понесению смертныя казни осудил. Вам ведомо терпение наше о нем и послабление до нынешняго часа, ибо давно уже за свои измены казни учинился достоин. Яко человек и отец, и днесь я болезную о нем сердцем, но, яко справедливый государь, на преступления клятвы, нановыя измены уже нетерпимо и нам бо за всякое несчастиеот моего сердолюбия ответ строгий дати Богу, на царство мя помазавшему и на престол Российской державы всадившему. Того ради, слуги мои верные, спешно грядите, убо к одру преступнаго Алексея и казните его смертию, яко же подобает казнити изменников государю и отечеству. Не хочу поругать царскую кровь всенародною казнию, но да совершится ей предел тихо и неслышно, яко бы ему умерша от естества, предназначеннаго смертию. Идите и исполните, тако бо хощет законный ваш государь и изволит Бог, в его же державе мы все есмы!“ Сие глаголиша, царь новыя тучи исполнися, и аще бы не утешение от царицы, да не словом в иноцех блаженнаго Феодосия, толико яко презельная горесть велий ущерб его царскому здоровью приключилась бы.

Не ведаю, в кое время и коим способом мы из царского упокоя к крепостным воротам достигли, ибо великость и новизна сего диковиннаго казуса весь ум мой обуяла, долго быя от того в память не пришел, когда бы Толстой напамятованием об исполнении царскаго указа меня не возбудил. А как пришли мы в великия сени, то стоящаго тут часового опознавши, ему Ушаков, яко от дежурства начальник дворцовыя стражи, отойти к наружным дверям приказал, яко бы стук оружия недужному царевичу, беспокойство творя, вредоносен быть может. Затем Толстой пошел в упокой, где спали его, царевича, постельничий да гардеробный, да куханный мастер, и тех, от сна возбудив, велел немешкотно от крепостного караула трех солдат во двор послать и всех челядинцев с теми солдатами, якобы к допросу, в коллегию отправить, где тайно повелел под стражею задержать. И тако во всем доме осталося нас четверо, да единый царевич, и той спящий, ибо все сие сделалось с великим опасательством да его безвремянно не разбудят. Тогда мы, елико возможно, тихо перешли темные упокой и с таковым же предостережением дверь опочивальни царевичевой отверзли, яко мало была освещена от лампады, пред образами горящей. И нашли мы царевича спяща, разметавши одежды, яко бы от некоего соннаго страшнаго видения, да еще по времени стонуща, бо, и в правду, недужен вельми, такчто и Святого Причастия того дня вечером, по выслушанииприговора, сподобился, из страха, да не умрет, не покаявшись во гресех, с той поры его здравие далеко лучше стало и, по словам лекарей, к совершенному оздравлению надежду крепкую подавал. И, не хотяще никто из нас его мирного покоя нарушати, промеж собою сидяще, говорили: „Не лучше ли-де его во сне смерти предати и тем от лютого мучения избавити?“ Обаче совесть на душу налегла, да не умрет без молитвы. Сие помыслив и укрепись силами, Толстой его, царевича, тихо толкнул, сказав: „Ваше царское высочество! Возстаните!“ Он же, открыв очеса и недоумевая, что сие есть, седе наложнице и смотряще на нас, ничего же от замешательства[не] вопрошая.

Тогда Толстой, приступив к нему поближе, сказал: „Государь-царевич! По суду знатнейших людей земли Русской, ты приговорен к смертной казни за многия измены государю, родителю твоему и отечеству. Се мы, по Его царскаго величества указу, пришли к тебе тот суд исполнити, того ради молитвою и покаянием приготовься к твоему исходу, ибо время жизни твоей уже близ есть к концу своему“. Едва царевич сие услышал, как вопль великий поднял, призывая к себе на помощь, но из этого успеха не возымев, нача горько плакатися и глаголя: „Горе мне бедному, горе мне, от царской крови рожденному! Не лучше ли мне родитися от последнейшаго подданного!“ Тогда Толстой, утешая царевича, сказал: „Государь, яко отец, простил тебе все прегрешения и будет молиться о душе твоей, но яко государь-монарх, он измен твоих и клятвы нарушения простить не мог, боясь, да в некое злоключение отечество свое повергнет чрез то, того для, отвергши вопли и слезы, единых баб свойство, прийми удел твой, яко же подобает мужу царския крови и сотвори последнюю молитву об отпущении грехов своих!“ Но царевич того не слушал, а плакал и хулил его царское величество, нарекая детоубийцею.

А как увидали, что царевич молиться не хочет, то, взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас, кто же именно (от страха не упомню) говорить за ним зачал: „Господи! В руци твои предаю дух мой!“ Он же, не говоря того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Той же, мню, яко Бутурлин, рек: „Господи! Упокой душу раба твоего Алексея в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец!“ И с сим словом царевича на ложницу спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, дондеже движение рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней немощи, и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкия смерти ему разума помрачение сталося. А как то совершилося, мы паки уложили тело царевича, якобы спящаго, и, помолився Богу о душе, тихо вышли. Я с Ушаковым близ дома остались – да кто-либо из сторонних туда не войдет, Бутурлинже да Толстой к царю с донесением о кончине царевичевой поехали. Скоро приехала от двора госпожа Краммер и, показав нам Толстаго записку, в крепость вошла, и мы с нею тело царевичево опрятали и к погребению изготовили: облекли его в светлыя царския одежды. А стала смерть царевичева гласна около полудня того дня, сие есть 26 июня, якобы от кровенаго пострела умер…»

 

Глава 7. Принц-мечтатель

За окном была глухая осень. Дожди окончательно размыли дороги, как и во все времена, оставлявшие желать лучшего, и дорогая, украшенная золотом карета претендента на руку и сердце цесаревны Елизаветы Петровны несколько раз увязала в дорожной хляби. В довершение всех злоключений у самого Петербурга в карете сломалась ось, и пришлось несколько дней провести в самой настоящей, по разумению Карла Августа, хибаре – хотя на самом деле это был чистенький, опрятный и довольно уютный крестьянский домик.

Юноша с трудом подавлял раздражение. Вместо прекрасных глаз молодой царевны каждый день видеть кучера да лакеев, а к тому же еще и наслаждаться унылым пейзажем за окном… Право, батюшка Елизаветы был еще тот чудак: это же надо, вздумать построить город на непроходимых топях, в глуши, вдали от цивилизованного европейского мира… Зачем? Почему? Один Бог о том ведает…

Темнело очень рано, читать перед сном, как с детства привык Карл Август, приходилось при лучине, да и до самого сна бывало еще далеко, когда непроглядная темень надвигалась со всех сторон, словно грозя потопить одинокого путника, ищущего своего счастья в чужой неприветливой стране…

«О, моя прекрасная Елизавет… Ты словно дивный цветок, расцветший среди грязи и нищеты… Как я понимаю Фридриха, потерявшего голову от любви к тебе – и навсегда распростившегося с надеждой на радость души… Смогу ли я стать для тебя таким другом, которого чаяла ты обрести в нем, – верным и преданным?..»

Размечтавшись, Карл Август едва не выронил книгу. Поймал ее на лету, изумленно уставился на нее и вдруг по-мальчишески фыркнул.

«Однако не слишком ли меня проняло? Я знать не знаю цесаревну и слыхал о ее несравненных достоинствах лишь от дорогого моему сердцу Фридриха. Если бы он тогда в мюнхенском кабачке, утратив столь свойственное ему самообладание, не поведал мне о конфузе, случившемся много лет назад, я бы и сейчас был в неведении… Однако как благороден мой милый друг! Узнав, что я могу стать мужем его бывшей возлюбленной, он не проронил ни слова обиды или обвинения в мой адрес, а его пожелания и напутствия были полны самых искренних теплых чувств…»

Карл Август отложил книгу и сладко потянулся, разминая затекшие мышцы.

«Впрочем, неизвестно еще, как встретит меня Елизавета и, самое главное, ее мать, вдовствующая императрица Екатерина… И кто знает, найду ли я и правда в милой девушке те прекрасные черты, о которых с таким восхищением и уважением говорил Фридрих… Ее наружность не может оставить равнодушным никого, но вот душевные качества – это еще вопрос… Да и интриги, с которыми наверняка столкнусь я при дворе… Конечно, в случае удачного исхода дела я увезу Елизавету в Голштинию, ну да ведь никто никогда не забудет, что она – законная наследница царя Петра. Надо думать, мне придется противостоять многим трудностям… Может быть, нужно было отклонить предложение монаршего дома?»

Юноша покрутил головой, словно отгоняя ненужные мысли.

«Да что это со мной сегодня? Видно, русская мрачность и бездорожье нагоняют на меня тоску. Фридрих не колебался бы ни секунды, если бы стоял перед таким выбором. Разве смог бы он отказаться взойти на сияющую вершину? О, Фридриха ждет поистине великое будущее, я уверен в этом!»

Слава, немеркнущая военная слава манила Карла Августа – с самого отрочества, с тех самых пор, как на его глазах вернувшиеся с очередной войны гвардейцы выстраивались во дворе замка, отдавая честь его отцу – их королю и командиру. По сей день в ушах стоял звук выкрикиваемых команд, а стоило закрыть глаза, и перед мысленным взором возникали гарцующие кони, удалые улыбки, молодцеватая бравада офицеров… Однако принц Голштинский очень хорошо понимал, что мечты – мечтами, а его удел – размеренная неторопливая жизнь, проводимая в размышлениях и научных изысканиях, в довольстве и покое, рядом с доброй любящей супругой. Зачем соваться туда, где заведомо проиграешь, потому как от природы не способен ни к стратегии, ни к тактике, ни к военным будням, ни к коварным интригам… Что же тут поделаешь… Зато он умен, и это несомненно («Хотя и несколько нескромно», – усмехнулся про себя Карл), надежен (по собственному разумению) и поэтичен (что признано многими). «Кстати, и некоторая ирония по отношению к себе самому тоже присутствует, что немаловажно…» Находить себе применение нужно там, где принесешь наибольшую пользу – окружающим, стране, себе наконец…

Да, все так, и так можно рассуждать до бесконечности… Однако временами невесть откуда взявшееся томление и тяга к захватывающим дух приключениям и ужасным опасностям накрывали Карла Августа с головой. Это же так чудесно: быть в глазах прекрасных дам не только благородным кавалером с изысканными манерами, но еще и романтическим героем, окутанным шлейфом таинственности и великих подвигов… Это становилось вечным источником его зависти к Фридриху – зависти не злобной, не черной, лишь легкого чувства некоторой обиды: и я бы так хотел… эх… Фридрих с юности подавал надежды на том поприще, лавровых венков на котором никогда не заслужить ему, Карлу Августу, – походы, сражения, победы, тонкая дипломатическая игра – во всем этом ему не было равных…

«Хм, однако хватит прибедняться… Что до дипломатии, тут, смею надеяться, я и сам не вполне безнадежен, хотя нутру моему противны придворные приемы и пошлости… Путь священнослужителя тоже не усыпан розами, ибо как можно спасать заблудшие души, не касаясь тления и праха? Нужно избегать недостойных и недостойного в жизни своей, однако всегда ли сие возможно? Часто приходится прибегать к хитрости – ради благого дела, за что нужно затем искренне раскаяться и просить прощения у Господа, ведь это сделано было во славу Его…

Если цесаревна Елизавета столь же безупречна душевно, сколь и внешне, наша общая жизнь будет полна прекрасных деяний и постоянных устремлений к совершенству… Есть много доброго, что необходимо свершить на этом свете. Так почему бы нам с молодой супругой не посвятить этому свои жизни? Разве достойно провести жизнь в лени и праздности, особенно когда обладаешь богатством и влиянием? Разве не есть высшее счастье – преумножать благо, свет и любовь в этом мире? Это ли не истинное благородство? Это ли не угодно Господу, в которого я верую всею своею душой? Впрочем, Елизавета крещена в православной вере… Но разве это может стать серьезным препятствием для двух душ, главное намерение которых – истинная вечная любовь к ближнему и единение духовное?»

С такими мыслями и с таким настроением встречал один из своих первых рассветов в бескрайней России Карл Август, принц Голштинский, не ведая о том, чем обернется для него приезд в эту загадочную страну и кем для него станет незнакомка, чей портрет он бережно хранил сейчас в кармане камзола…

 

Глава 8. Как угодишь тебе, душа?

Петербург поразил его. Сверкающие огнями дворцы, застывшая в холодном великолепии Нева, мелькание слуг в великолепных ливреях и взгляды дам таких прекрасных, каких ему еще не доводилось встречать… Все тяготы пути показались сущей ерундой. Он много слышал о богатстве и беспредельных просторах России, но действительность превзошла все ожидания! Теперь он ждал только хорошего, и надежды и мечты его были так светлы, как, казалось, никогда ранее… Он впитывал как губка все, что происходило вокруг, в бесконечных анфиладах роскошного дворца – от самых незначительных деталей, от мельком оброненных фраз, от мелочности и сплетен до тонкостей быта, обычаев, правил, расстановки сил, – чтобы понять и принять этот новый, непривычный, в чем-то диковатый, но такой удивительный русский уклад, который он, еще не зная его, успел полюбить всем сердцем…

Он шел через весь зал, мимо десятков придворных, прямо к трону, на котором восседала императрица. Она ожидала его, слегка улыбаясь. Ее дочь сидела рядом с ней, в голубом платье с оголенными плечами, белокожая, юная, поразительно красивая, но от волнения Карл не мог толком ее разглядеть. Ее присутствие даже несколько мешало: оно смущало его и сбивало с толку. Стоящий рядом с троном граф Меншиков смотрел на него внимательно, даже пристально, и это тоже бодрости не добавляло. Однако впитанная с молоком матери, годами отшлифованная привычка к самообладанию победила: никто, глядя на него, не сказал бы, что молодой человек испытывает хотя бы тень смущения или неуверенности.

Карл склонился в почтительном поклоне.

– Приветствую вас, дорогой принц, – прозвучал в тишине спокойный голос императрицы Екатерины.

«Однако какая интересная внешность, – равнодушно отметила про себя Елизавета. – Его можно даже назвать красавцем. Конечно, он не чета молодому графу Бутурлину, но что-то в нем определенно привлекает… Может, эта гордость во взгляде? Он словно король всего мира, при этом ведет себя просто и непринужденно…»

Она вполуха слушала приветствия гостя и рассеянно думала, как бы поскорее удрать с великолепного приема, например в Царское Село… или на охоту. Конечно, на охоту веселее, можно, кстати, и этого Карла пригласить… Черт побери, не только можно, а и придется – как-никак, возможный будущий муж… Остается надеяться, что он не такой зануда, как все голштинцы…

«Как же мне надоело это сватовство бесконечное… Я словно товар никому не нужный, который хотели продать подороже, а теперь стараются хоть за бесценок отдать… То французы, то поляки, теперь этот вот… И каждый-то меня оценивает, и каждый свое просчитывает, а я знай свое дело: приседай в книксенах да улыбайся».

Похоже, прием затягивался. Екатерина любезно беседовала с гостем, время от времени ласково взглядывая на дочь, словно приглашая и ее к разговору, но Елизавета, как образцовая юная девица, только взмахивала ресницами, придавая взгляду как можно больше кротости и приветливости, и, как водится, улыбалась со всей возможной скромностью. Матери явно нравился Карл Август, она милостиво кивала, слушая его, надо признать, весьма достойную речь, и, кажется, не собиралась прерывать, по крайней мере в обозримом будущем.

«Так мы и к завтрашнему дню не разойдемся… Отправляться мне в Голштинию, как пить дать. Матушка, вижу, довольна. А какое платье у княгини Шуваловой… Сказывают, амант подарил ей жемчужное ожерелье дивной красоты… Неплохо бы еще поехать на гулянье к Неве, но это вряд ли… Матушка будет против, а сердить ее сейчас не нужно… Жемчуг подошел бы и к моему платью, да, определенно бы подошел… Хоть бы одним глазком взглянуть на того таинственного поклонника Мари Меншиковой, о котором она говорила мне третьего дня… Надо же, записки, медальон, и все тайно, даже служанка, которая передает от него весточки, не видела его лица… Как это романтично и глупо… Однако Мари так неосторожна… Ежели узнает Александр Данилович…»

– … надеюсь увидеть вас на балу.

– Почту за честь присутствовать на нем, ваше величество. Это будет великое удовольствие для меня.

Аудиенция была окончена. Екатерина еще раз милостиво улыбнулась, отпуская гостя, Елизавета взмахнула ресницами, Меншиков слегка поклонился, Карл Август направился к выходу, придворные удалились… Слава богу!

Облегчение на лице Елизаветы было столь явным, что Екатерина едва удержалась от улыбки – но хоть кто-то же должен вести себя по-царски!

– Пойдем, Лизанька, в мои покои, поговорим с тобой немного. Александр Данилыч, не обессудь.

Меншиков поклонился, и мать с дочерью направились по бесконечным залам дворца в опочивальню императрицы. Там Екатерина тяжело опустилась в золоченое кресло (возраст и подступившие болезни все же давали себя знать), а Елизавета уютно устроилась подле ее ног на расшитом серебряной нитью парчовом пуфике.

– Что же, дочь моя, по нраву ли тебе Карл Август Голштинский?

– Право, не знаю, матушка. Он мил, любезен, умен. Хорош собою… Отчего же ему не быть мне по нраву?

«Да ты хоть слово-то слышала из его речи? Любезен, умен… Это все так, конечно, но что же ты, дитятко, не понимаешь, о чем я спрашиваю тебя?»

– Тебя, Лизанька, замуж пора отдавать. Не хочешь ты об этом думать, тогда я за тебя подумаю. Поедешь развеяться, его с собой возьмешь. Что так смотришь-то? Тебе же не терпится отправиться в охотничий домик. Вот и поезжай. Нечего от женихов бегать.

– Я не бегаю, матушка.

– Вижу я, как ты не бегаешь. Не пойму что-то: как вернулась из Германии, сама не своя. Али случилось там что?

Определенно что-то произошло, отметила про себя Екатерина. Слишком быстрый взгляд. Слишком быстрый ответ.

– Что вы, матушка… Что могло там случиться? Да и разве со мной что не так?

– Не знаю, дитя, не знаю… Чует мое сердце материнское, что скрываешь ты от меня что-то… Ну да, будет воля, расскажешь.

Елизавета, не желая спорить, тихонько вздохнула и прижалась к ногам матушки.

– Не хочу я покидать тебя. Как я без тебя буду – одна в чужой стороне?

– Что поделаешь, судьба наша такая, женская. Я не вечна, Лизанька…

– Что ты говоришь, матушка!

– Видишь, хвори одолевают, не так я уж сильна, как когда-то. Чую, скоро встречусь с батюшкой твоим.

– Матушка!

– Не перебивай меня, дитя, послушай. Ты цесаревна, может, станешь когда-нибудь императрицей российской, а нет – так все равно будешь правительницей, хоть Голштинии, хоть еще какого княжества. А правительница всегда знать правду должна – и про себя, и про других. Вот и ты сейчас пойми: я – в мир иной, а ты в этом останешься, без защиты и помощи. Поди знай, как поведут себя нынешние друзья и сподвижники. Нет у царей друзей и быть не может. Потому нужно, чтобы была поддержка, а лучшей поддержки, чем супруг, в таких делах не бывает. Карл умен и влиятелен. Он и наши конфликты на севере при надобности поможет разрешить, и здесь полезен будет. А его дружба с Фридрихом всем известна. – Елизавета слегка вздрогнула. – Так что ежели по уму, то это лучший вариант из тех, что есть у нас. Франция с Польшей – сие великолепно, однако и другие державы на свете есть. А как жизнь шутить любит, ты и сама знаешь. Вот хоть меня с батюшкой вспомни. Думала ли я, что стану когда-нибудь самодержицей всероссийской? Нет! А вот доля привела батюшку-то встретить…

«Непременно нужно сделать так, чтобы Карл Август женился на ней. Она бесхитростна и беспечна, ей самой не удержать власть… Как знать, что выкинет любезный Александр Данилыч. Он только свой интерес соблюдает, так чего ради станет делиться чем-либо с неопытной цесаревной?»

– Никто не знает, куда его дорога приведет, дитятко. Можно на самом великом престоле восседать и пасть так низко, что не соберешь косточек. А можно начать с малого, незаметного и прийти к вершине…

 

Глава 9. Любовь – волшебная страна

В тот год случились настоящие снежные заносы. Маленький охотничий домик в Гатчине стоял заметенный снегом. Карл Август в жизни не видел такой зимы: морозной, трескучей, сверкающей… Закутанный в меха, он стоял на пороге, не зная, решиться ли на прогулку или все-таки посидеть в тепле перед камином.

– Да что вы, Карл! – расхохоталась Елизавета. – Поедемте с нами!

Он взглянул на нее: смеющиеся озорные глаза, рыжеватые волосы, выбившиеся из-под охотничьей шляпы, раскрасневшиеся на морозе щеки… Простой мужской костюм для верховой езды не скрывал ее притягательных форм, и принц не мог отвести взгляда от высокой груди.

– Едем, едем, Карл! Будет весело! Вы точно не замерзнете, не бойтесь!

Ее смех, задорный и дразнящий, подхлестнул его. Забыв о жгучем морозе, Карл взлетел в седло.

– Едем, ваше высочество! Быстрее!

– О, так вы мне больше нравитесь!

Целая свита придворных последовала за ними. Но Карл и Елизавета далеко оторвались от них: они неслись верхом, вздымая клубы снега, искрящегося на солнце алмазной россыпью, без устали, и цесаревна казалась ему сейчас настоящей амазонкой. Она была поистине прекрасна, и весь мир соединился для Карла в одном ее лице. Он видел только ее – и даже не слышал, хотя она что-то весело кричала ему, пришпоривая гнедого коня. Карл несся за ней, то настигая, то обгоняя, а она хохотала все громче и звонче, и теперь не было для него в целом мире никого, кроме нее…

Уже несколько дней они жили вдали от двора, и Елизавета невольно все чаще вспоминала материнский наказ не бегать от женихов. В самом деле: зачем всю жизнь думать о том, кого нет рядом?

Карл нравился Елизавете, но все равно не мог затмить образ того, другого. Те черты со временем становились нечеткими, расплывчатыми, но продолжали жить в ее душе. Было время, когда она думала, что боль никогда не пройдет, но теперь понимала, что это был лишь вопрос времени. Конечно, боль никуда не делась, но теперь уже не жгла изнутри, а только тлела, свернувшись, полузабытая, на дне души. Забыть его было невозможно – да и стоило ли забывать? Давняя обида, оскорбленная гордость, бывало, напоминали о себе, но вызывали скорее тихую печаль, чем невыносимую боль. Сквозная рана осталась, и, наверно, навсегда, но она уже не мешала жить дальше.

Карл или нет, но пора было начинать все сначала. Если ей не суждено стать счастливой, она будет по крайней мере супругой европейского принца. А там будет видно… В конце концов, Карл Август – отличный вариант…

Снег чуть поскрипывал под ее ботфортами. В окне охотничьего домика горел слабый свет. Елизавета медленно прошла к двери и чуть приоткрыла ее.

Карл Август Голштинский стоял перед мольбертом, спиной к двери, и, скрестив руки на груди, задумчиво рассматривал какую-то картину. Кажется, это был женский портрет – с ее места было плохо видно. В руке Карл держал кисть. Он сам пишет картины?

Елизавета неслышно подошла ближе и заглянула через его плечо.

– Что вы делаете, Карл?

Карл слегка склонил голову набок.

– Разве вы не видите, ваше высочество?

– Но это ведь…

– Вы совершенно правы. Это вы, сударыня.

С портрета на Елизавету смотрела молодая женщина в голубом платье с открытыми плечами, с тонкой нитью драгоценностей на шее. Эта женщина была потрясающе красива – но не той дьявольской красотой, которая отличала некоторых придворных дам, слывших искусными обольстительницами. Ее красота была мягкая, нежная, но в глазах крылось нечто глубокое и тайное – словно горел скрытый огонь, словно уже готовы были вырваться наружу скрываемые даже от себя самой чувства и желания. Казалось, женщина, изображенная на портрете, еще и сама не знает силы своей души, глубины своей страстности и чувственности. Взгляд ее притягивал – обволакивая и не отпуская.

– Значит, такой вы меня видите? – спросила Елизавета очень тихо.

– Портрет не передает и сотой доли вашей красоты и обаяния, ваше высочество.

Цесаревна молча рассматривала портрет.

– Простите, если я позволил себе дерзость, ваше высочество. Мое желание изобразить вас вызвано лишь безмерным восхищением и преклонением перед вами, а также стремлением запечатлеть в меру моих скромных сил то, чему Господь позволил мне быть свидетелем.

Елизавета повернула голову и смотрела на него очень внимательно. Легкое удивление сквозило в ее взгляде.

– Благодарю вас, Карл. Очень приятно стать источником вдохновения для такого талантливого человека, как вы. Однако, мне кажется, вы несколько приукрасили действительность. Хотя, признаться, то, что я вижу, мне очень льстит.

– Вы попросту не знаете себе цены, сударыня! – воскликнул Карл.

– В самом деле? – В голосе цесаревны мелькнула откровенная насмешка.

– Ваше высочество, простите мне то, что я сейчас скажу. Возможно, вам это покажется непозволительной дерзостью, но, мне кажется, на правах претендента на вашу руку я имею право это сделать. Ваша красота поразила меня, еще когда я увидел вас в Голштинии, на портрете, переданном для меня посланником. Впервые увидев вас во дворце, я был поражен не менее и, видит бог, безмерно смущен, ибо кроме красоты внешней я почувствовал в вас и красоту душевную, возвышенную. Теперь же, когда узнал вас ближе, я сражен наповал. Мне нет спасения, ваше высочество, – мое сердце, мои чувства, вся моя жизнь в ваших руках. Одно ваше слово – и я стану самым счастливым человеком на свете. Если же на то ваша воля, скажите нет – и я стану несчастнейшим из смертных, однако это не помешает мне и далее любить вас всем своим измученным сердцем.

Елизавета слушала его, пораженная. Карл говорил искренне – в этом не было сомнения.

– Прошло очень мало времени со дня нашего знакомства, ваше высочество, но мне хватило этого времени, чтобы понять: вы единственная женщина, которая нужна мне. Я люблю вас, ваше высочество, и, если сейчас вы отвергнете меня, знайте: даже будучи отделен от вас расстоянием и судьбой, я всегда буду предан и верен вам и вы всегда можете рассчитывать на меня как на лучшего своего друга и защитника.

Елизавета молчала. В голову не приходило ни единой здравой мысли – честно говоря, не только здравой, а ни единой вообще.

Она с трудом приходила в себя от неожиданности и никак не могла сообразить, что бы такое ответить ему сейчас.

А он молча ждал, глядя ей прямо в глаза. Скрыться от его взгляда было некуда – и, черт побери, что же делать?

– Я не тороплю вас с ответом, сударыня. – Голос его был тихим и ровным, но глаза выдавали сдерживаемую боль. – Вы знаете теперь все о моих чувствах, и любое ваше решение я приму с благодарностью и с любовью.

Еще секунду он смотрел ей в глаза, а потом резко развернулся и вышел.

Елизавета осталась одна.

Бог знает, что с ней случилось, но с того дня она стала все чаще и чаще останавливать на нем взгляд. В любом разговоре искала случая обратиться к нему или сказать что-то так, чтобы он услышал. А он вел себя спокойно и ровно – но где бы она ни была, что бы ни делала, она все время чувствовала на себе его взгляд. Его присутствие ощущалось физически – она всегда знала, что он рядом. Его отношение было приятно и очень трогало, а потом вдруг она поймала себя на том, что думает о нем все чаще и чаще.

Потом он начал ей сниться. Потом она с изумлением поняла, что скучает по нему – все больше и больше. А потом стало совсем нехорошо. Она стала мечтать о нем, причем совершенно не по-девически (ну да это ладно, большое дело!), представляя, как его сильные крепкие руки нежно обвивают ее талию, а она склоняется к нему на грудь… Приходили грезы о тайных поцелуях, романтических побегах и погонях (тут она ругала себя за глупость, вспоминая прошлый опыт, но избавиться от фантазий не могла, как ни старалась). В его присутствии она с трудом сдерживалась, чтобы не краснеть: только усилием воли она заставляла себя обращаться к нему как ни в чем не бывало. Несколько раз он словно невзначай касался ее – то подавая упавшую перчатку, то во время танца… Она вздрагивала – и, кажется, все-таки слегка краснела, потому что его улыбка становилась чуть более нежной, чуть более дерзкой, а глаза… Нет, она даже не могла передать, она не могла даже поверить в то, что в такие мгновения говорили его глаза… Он смотрел на свою – именно на свою! – женщину, и никакая сила не могла бы заставить его вспомнить, что она – Елизавета, дочь Петрова, российская цесаревна, наследница великого престола. Для него она была – и в такие моменты это особенно чувствовалось – просто юной красавицей, манящей, любимой и желанной.

Когда пришло время его отъезда, она уже не представляла себе жизни без него. И это совершенно никуда не годилось. Радовало во всем этом только то, что она без памяти влюбилась не в кого-нибудь, а в своего нареченного жениха.

– Ваше высочество, скоро я вынужден буду уехать – неотложные дела зовут меня домой, в Голштинию. Ее величество и господин Меншиков официально объявили мне, что наш брак – дело решенное. Однако я не могу покинуть Петербург, не получив ответа от вас. Я счастлив, что вы станете моей законной супругой, но не смогу жить спокойно и принять от вас обет, не зная, не тяготит ли вас обязательство, которое вы вынуждены на себя взять.

Она подняла на него огромные глаза, темно горевшие на бледном лице.

– Вы мне очень дороги, Карл.

Его глаза полыхнули.

– Значит ли это…

– Да. – Она смотрела на него не отрываясь и чувствовала, как начинают гореть щеки. – Я люблю вас, Карл, и с радостью стану вашей женой, чтобы разделить судьбу, которая выпадет вам. Я буду счастлива уехать с вами в вашу страну, хотя мне и будет очень тяжело расстаться с матушкой и родным домом. Да что там, я готова пойти за вами на край света, если это потребуется.

Карл порывисто обнял ее. Она вздрогнула, но на темной аллее парка, кроме них, никого не было, и Елизавета, махнув рукой на приличия, прижалась к его широкой груди.

– Дорогая моя, я не смел и надеяться… Сказать, что я люблю вас – это ничего не сказать. Елизавета, вы – жизнь моя, дыхание мое…

Теплые губы мягко коснулись ее лба, скользнули по щеке вниз. Его поцелуй был нежен и длителен, и Елизавета почти потеряла сознание, растворяясь в его ласках. Она не знала, сколько прошло времени, и, когда он наконец оторвался от нее, почувствовала сожаление.

– Мне будет очень не хватать вас. Возвращайтесь же поскорее.

– Я вернусь через шесть месяцев – это долгий срок, но не бесконечный. Верьте мне, Елизавета, и ждите меня.

– Вы увезете с собой мой портрет?

– Право, я думал оставить его вам на память, но не в силах расстаться с ним.

– Для меня будет большим удовольствием, если вы возьмете его с собой. Надеюсь, глядя на него, вы будете вспоминать меня…

– Милая моя, конечно же, я буду вспоминать вас. Я вынужден уехать и еду только потому, что обстоятельства не допускают другого решения. Но душой я всегда буду с вами и никогда вас не забуду.

– Вы тоже навсегда останетесь в моем сердце, Карл…

 

Глава 10. Услыши и помилуй…

– Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй… Еще молимся о упокоении души усопшия рабы Божия, Екатерины, и о еже проститися ей всякому прегрешению, вольному же и невольному…

Елизавета стояла рядом с Меншиковым. В черном траурном платье она казалась очень бледной, рыжеватые волосы были уложены в высокую прическу. Сейчас, казалось Александру Данилычу, она очень походила на свою мать, какой она была в молодости, в расцвете своей красоты. Лицо цесаревны хранило выражение скорби, но скорби столь величественной, что всесильный граф изумился. Это уже не была маленькая беззаботная девочка, какой он всегда знал ее, возле него стояла истинная наследница российского престола, холодная, спокойная, гордая даже в своем горе.

Опять, как и после смерти батюшки, подавленная, растерянная, убитая горем Елизавета плакала одна в опочивальне. Как никогда, ощущала она вокруг гнетущую пустоту. Здесь, в России, не было больше ни одного родного человека. Обессилев от слез, она, как ребенок, свернулась калачиком на кровати и затихла. Так она лежала некоторое время, не думая ни о чем и ничего не чувствуя, и незаметно задремала. Сон был неглубок и чуток; она проснулась от какого-то легкого стука за спиной и некоторое время не могла сообразить, почему лежит поверх покрывала одетая и почему так ломит затекшую руку. А вспомнив все, она вдруг тихо, жалобно застонала и сама удивилась, поняв, что это был ее стон – скулящий, как у брошенной несчастной собачонки…

«Милый друг мой, Карл! Не могу передать словами, как я несчастна и как тяжело мне писать это письмо. Больше нет на свете моей любимой матушки, и теперь только ты остался у меня на белом свете, у тебя ищу поддержки и помощи. Больше всего желала бы сейчас тебя увидеть – хоть ненадолго, хоть на одну-единственную минуточку. Но расстояние, разделяющее нас, столь велико, что это невозможно, посему остается только молиться об исполнении моего наизаветнейшего желания. Единственное, что согревает меня сейчас, – память о твоем пребывании здесь и надежда на скорейшую встречу. Всей душой жду того мгновения, когда мы воссоединимся и сможем всегда быть вместе. Чувства мои к тебе вовек неизменны…»

– От всей души разделяю твое горе, дорогая Лизанька. – Глаза Меншикова были участливы и серьезны. – Однако следует подумать о будущем. Нет никаких причин откладывать твой брак с Карлом Августом, и, думаю, даже полезно всемерно его ускорить.

– Вы знаете, что я могу только радоваться этому, Александр Данилыч.

– Дружба с Голштинским герцогством ценна для нас. И твой брак, как и царствование твоего племянника Петра, который, бог даст, в скором времени взойдет на престол, только укрепят эту дружбу.

– Я буду всегда способствовать этому. Главное мое желание сейчас – чтобы милостию Божией процветали и были счастливы и милый моему сердцу Петруша, и дорогой Карл Август.

– Новость о нашей утрате уже достигла Европы.

– Я и сама писала ему о смерти матушки.

– В таком случае, уверен, он очень скоро приедет в Россию.

– Я надеюсь на это. Однако понимаю, что неотложные дела, заботы, его долг правителя будут еще некоторое время удерживать его в Голштинии. Посему постараюсь набраться терпения и ждать его столько, сколько потребуется.

– В горькие минуты особенно важна поддержка и помощь друзей, Лизанька. Ты можешь располагать моим домом как собственным. Ты знаешь, что моя Мари очень любит и тебя, и Петра.

– Благодарю, Александр Данилыч. Я тоже питаю самые добрые чувства к милой Мари. Однако же сейчас мне уютнее всего здесь, в матушкином дворце.

– В любом случае я всегда к вашим услугам, ваше высочество…

Прошло всего несколько дней после похорон Екатерины, но Елизавете казалось, что минул по меньшей мере год. Стояло жаркое лето, сад был полон буйной зелени, ярких красок, на деревьях заливались трелями птицы, а ей вспоминались холод церковных стен и голос диакона, гулко разносящийся под сводами… Контраст был столь ярким, что Елизавета порой сомневалась, вправду ли все это происходило с ней – прощание с матушкой, отпевание в мрачной церкви… Думалось иногда, что она наблюдает со стороны за чьей-то чужой жизнью.

Совсем скоро она покинет Петербург и отправится в Голштинию, навстречу неведомому… Елизавета не страшилась неизвестности: чего бояться, если рядом будет любящий супруг? Новая жизнь, новые впечатления, новые радости… Им будет очень хорошо вдвоем с Карлом. Потом появятся дети… Тут уже бесстрашия у Елизаветы убавлялось – беспокойство рождалось в глубине души, постепенно охватывая ее всю, но почти сразу отпускало – веселая уверенность в том, что все будет хорошо, просто отлично, плохо быть попросту не может, если с ней Карл, придавала бодрости.

«Как-то же женщины справляются с этим! Сколько было нас у матушки с батюшкой… А осталась одна я… Я молода, здорова, мы с Карлом любим друг друга, так отчего же беспокоиться?»

Потом дети подрастут, и можно будет путешествовать с ними вместе по всей Европе! О, она непременно посетит Париж – тот Париж, который когда-то дал ей от ворот поворот. Она будет блистать там – герцогиня Голштинская, и все заносчивые французы, и король в том числе, будут поражены ее красотой и изяществом. Она всем им вскружит голову, но милый Карл не рассердится, он будет только рад ее успеху, ведь он, как всегда, будет уверен в ней, иначе и быть не может, потому что только он один живет в ее сердце и он знает об этом.

Потом они поедут в Италию – обязательно в Италию, говорят, там море синее, как небо, и такое же бескрайнее… А потом нужно посетить Англию: Карл говорил, что эта страна – не что иное как остров!

Сколько всего она не знает, сколько всего ей предстоит узнать! Целый мир открывается перед ней – яркий, прекрасный, ничем не загороженный, во всем своем великолепии и блеске…

Днем Карл будет заниматься делами, а дети будут шуметь, и носиться по комнатам, и играть, и она будет заботиться о них так, как родители заботились о ней… Они научат мальчика верховой езде, а девочку танцам… А когда у мужа выдастся свободный день, они поедут на охоту или просто на прогулку. Будут нестись быстрее ветра по голштинским зеленым лугам – не российские просторы, конечно, ну да ладно…

А вечерами они будут сидеть перед камином в его старинном замке и разговаривать обо всем, а рядом будет лежать большая собака – любимая гончая Карла – и смотреть на них коричневыми умными глазами…

Письмо от Анны принесли, когда цесаревна пила кофе в маленькой гостиной. Елизавета очень скучала по наперснице, и письму от нее несказанно обрадовалась.

– Интересно, что пишет мне дорогая Анна?

Елизавета развернула письмо – изящно сложенное, с маленькой сургучовой печатью. Пробежала глазами по строчкам – и свет внезапно померк. Не веря, перечитала написанное еще раз. Потом еще.

«Дорогая моя Елизавета, ты знаешь, как я люблю тебя и как была бы счастлива оградить тебя от всех бед и напастей, которыми, увы, так богата наша земная жизнь. Однако каждый несет свой крест в одиночку, и в моих силах только разделить с тобой твою боль. Не знаю, как написать тебе об этом, однако лучше ты узнаешь обо всем от меня, чем от чужого и равнодушного человека. Наш дорогой Карл Август первого июня скончался. Ужасная оспа стала причиной его смерти. Все выпавшие на его долю страдания наш бедный Карл сносил мужественно и смертный час свой встретил достойно и смиренно, как истинный христианин. До последнего мгновения мыслями он был с тобой и надеялся на встречу и на счастье с тобою. Постарайся не плакать, дорогая моя, молись за чистую душу Карла и уповай на Бога. Господь милостив, и он не оставит тебя. С тобой же всегда моя любовь и сострадание».

Внезапно ослабев, Елизавета выронила письмо. Встала, чтобы поднять его, – и почувствовала, что не может дышать. Ноги подкосились, и она без чувств опустилась на пол.

 

Глава 11. Его больше нет…

Рассвет наползал на Петербург, окутывая его густой туманной дымкой. Ничего не разглядеть за окном, кроме черных деревьев, поднявших к небу тонкие черные ветки, будто костлявые руки… Какие же они белые – эти июньские ночи? Они серые, промозглые, тягучие, безутешные…

Карла больше нет, а значит, нет ее самой. То, что осталось, – зыбкая смертная оболочка, не более. Почему он умер, как он мог, как он посмел умереть? Как допустили это небеса?

Столько ушло с его смертью, столько не сбылось… Елизавета целыми днями сидела у окна, безучастно глядя в сад и не замечая ничего вокруг.

Она перестала спать – чуть сухие глаза в изнеможении закрывались, перед ней возникало лицо Карла, и стоило забыться сном, как его образ не уходил, и тогда нужно было обязательно проснуться, чтобы избавиться от душевной муки. А проснувшись, она тут же вспоминала, что произошло, – и воображение рисовало такие картины его страданий, что перехватывало дыхание и боль сдавливала сердце с новой силой. Она пыталась представить его умершим – казалось, что это позволит его отпустить и станет хоть немного легче, – но видела только живым, веселым, красивым. Как может быть, что он лежит в холодном склепе, в непроглядном мраке, совсем один, с обезображенным оспой лицом, исхудавший и почерневший за время болезни? Разве возможно им больше никогда не встретиться?

Она перестала есть, кусок не лез в горло – и девушки чуть не плакали, видя, как медленно тает их госпожа. За несколько дней она исхудала и осунулась так, что ее было не узнать, на еще недавно прелестном лице, казалось, остались лишь огромные глаза, скулы заострились, некогда прекрасные рыжеватые волосы в беспорядке спадали на плечи.

Она не разговаривала – ни с кем. Слушала отстраненно, не слышала почти ничего из того, что ей говорили. Выражала согласие или несогласие чуть заметным кивком или поворотом головы. Устало отводила глаза и снова смотрела в сад.

Она не выходила из своих покоев почти неделю – позволила себе это, чтобы хоть немного отболело, утихло, занемело…

– Воистину неудачно получилось с Карлом Августом. Вот уж не ко времени он подхватил эту проклятую оспу… И правда, сие бич всей Европы, победить который способа нет…

– Однако нужно решать, и решать здесь и сейчас. Промедление смерти подобно.

– Вы правы, князь. Елизавета Петровна теперь может быть для всех нас только костью в горле. Она растеряла всех претендентов на свою руку, и надежды на хоть какой-нибудь брак в ближайшем будущем нет никакой. Конечно, она неамбициозна и не имеет интереса и способностей к интригам, но отсутствие женихов может сподвигнуть и самую тихую гусыню вспомнить о своем праве на престол и возжелать увенчать себя короной.

Александр Данилович Меншиков был крайне раздражен и потому несдержан. Блестяще проведенная комбинация с помолвкой Марии и Петра Второго могла закончиться афронтом. То есть полнейшим афронтом! И что, все усилия – впустую?

– Ее влияние на Петра до сих пор слишком велико. Если бы она была чуть коварнее, – Меншиков усмехнулся, – давно бы стала его законной женой.

– Она слишком беспечна, – отозвался князь Нарышкин. – Но это и хорошо. Она не придаст значения такой возможности и не воспользуется ею. А глупыш Петр слишком любит свою тетушку, чтобы принуждать ее делать то, что ей не по сердцу.

– Петр несколько наивен, как большинство в его возрасте, но он отнюдь не глуп, – возразил Меншиков.

– Согласен с вами, – кивнул Бестужев. – Если он заподозрит хотя бы тень попытки повлиять на него, взбрыкнет тут же.

– Вот-вот, именно взбрыкнет! И последствия его необдуманных действий будут непредсказуемы.

– Посему, господа, для Елизаветы Петровны есть только два пути. Либо она выходит замуж, либо посвящает себя Господу.

– Последнее есть наисладчайший удел для истинной дочери Христовой, – заметил с тонкой улыбкой Бестужев.

Меншиков хмыкнул.

– Возможно, дорогой граф, однако прошу не забывать о том, как этот удел оборачивался для некоторых дочерей Христовых в государстве Российском.

– Что вы имеете в виду?

– То, что нам всем не след забывать! – вспылил Меншиков. – Неужто минуло каких-то три-четыре десятка лет и мы мирно забыли о Софье Алексеевне да о милом ее друге, Ваське Голицыне? Давно ли бунт давили? Давно ли стрельцам головы рубили? Давно ли по всей Москве кровь текла?

– Да что ж вы, батюшка, так-то… Не все, чай, таковы змеи, как Сонька-то… Вот, к примеру, Евдокия Лопухина – разве ж она из монастыря хоть раз дернулась? А Лизка что? Дитя!

– Дитя? Она дитя не кого-нибудь, а самого Петра! И змее Соньке, как-никак, родная племянница! – Ноздри Меншикова раздувались, он в бешенстве опустился в кресло. – Нашел кого вспомнить – Дуньку Лопухину! Дура дурой, окромя косы, да сарафанов, да разговору глупого, сроду ничего не имела! А тут кровь! Петра кровь родная!

– Нельзя ее со счетов сбрасывать, – тихо согласился Бестужев. – Прав ты, Александр Данилыч, лучше отвлечь ее, чем в заточении держать. Елизавета весела, красива, ее монастырь, ежели против воли, озлобить может.

– Вот-вот, ежели против воли! Может, она сама захочет теперь в монастырь-то…

– Все же лучше бы ей замуж… И найти кого побогаче…

– Кого побогаче? Хоть кого-то бы найти… Нет, все же не хочу я Лизку в монахини стричь, разве что другого выхода не будет. Судите сами: на Петра влиять можно и нужно, если моя Машка с умом себя поведет, будет Лизавета ей в подмогу. Карл Фридрих на нее заглядывался, аж заходился весь, а он, верьте моему слову, еще покажет себя на европейской арене, и тогда Лизка нам может очень пригодиться… А будет замужем – некогда станет о власти думать-то… Что ей тогда: парики, да румяна, да наряды заморские… Она еще молода, и жениха подобрать хоть трудно, но можно, особливо ежели хвост не пушить и аппетиты умерить. Да и кто знает: вдруг завтра овдовеет польский король – вот и Елизавета, женись, будь любезен. А в случае чего (не дай бог, конечно, но всяко бывает в жизни) – вот она, Лизка, пожалуйте, законная наследница Петрова. Так что покуда так решаем, – поднялся Меншиков. – Подождем немного. Поспешим – людей насмешим, как говорится.

– Очень рад видеть вас в добром здравии, ваше высочество. – Меншиков склонился перед Елизаветой в почтительном поклоне.

– Очень рада и я, милый Александр Данилович.

Все более чем хорошо. Голос спокоен и ровен, взгляд – она уверена – мягок и приветлив, и руки не дрожат, и улыбка такая, как всегда, – от нее мужчины напрочь теряют голову. Скромное платье, украшений самая малость – что ж, дочь великого Петра вынуждена жить на нищенское содержание, урезанное больше чем в три раза, – по личному распоряжению, кстати, милого Александра Даниловича.

Что поделаешь – теперь она не наследница престола и даже не невеста голштинского герцога, а лишь обуза для императорской семьи и казны государственной…

– Как здоровье дорогой Мари?

– Благодарю, ваше высочество, – да что он взялся кланяться, в самом деле, зачем теперь-то уж эти игры, – дочь моя прекрасно себя чувствует и, хоть сейчас приготовления к свадьбе мешают ей, к великому ее и нашему сожалению, явиться ко двору, намерена в самом ближайшем будущем засвидетельствовать вам свое почтение и выказать свое соболезнование и поддержку…

«Да, племянничек любимый, Петруша, чует мое сердце, попал ты аки кур в ощип… Будешь ли игрушкой в руках всесильного Данилыча али посмеешь супротив него пойти? Ах, грехи наши тяжкие, и так и так беда может быть…»

– Уж не знаю, любезный Александр Данилович, смогу ли увидеться с ней в ближайшее время, хоть видеть ее была бы рада безмерно… Обстоятельства вынуждают меня к уединению.

– Не верю своим ушам, милое дитя, Лизанька! Неужели вы желаете покинуть петербургский двор?

«Что смотрите так, Александр Данилович? Не в монастырь я собралась, даже не надейтесь».

– Желания мои теперь все подчинены одному чувству – глубокой скорби по дорогому моему нареченному Карлу Августу.

– Скорблю всей душой вместе с вами и сожалею о вашей потере. – Меншиков склонил голову. – Вы потеряли достойного спутника жизни, Европа утратила благородного справедливого правителя.

– Благодарю вас, граф, и надеюсь, что вы поймете меня и отнесетесь с сочувствием к моей просьбе.

– Все, что угодно, ваше высочество. Вы знаете, что моя преданность и верность вашей семье, моя искренняя любовь к вашему отцу, матери, к вашим сестрам и вам самой никогда не подвергались и не будут подвергнуты сомнению.

– О да, граф, и я безмерно благодарна вам за все. Теперь же я бы хотела удалиться на некоторое время в Царское Село и тихо оплакать там, вдали от суеты двора, моего дорогого Карла Августа. Его кончина стала для меня большим горем, а ведь я только что потеряла матушку. Это слишком тяжелое испытание для меня – потерять сразу двух самых близких мне людей.

«Соглашайся, ты не можешь не согласиться! Это хороший вариант. Я сама предлагаю его тебе. Я сама отойду от двора, меня не нужно удалять от него, меня не нужно выгонять, не нужно выдавать замуж, не нужно городить огород с моим пострижением, черт возьми! А вскоре Петр женится на твоей дочери, и я перестану представлять для тебя даже самую малую угрозу… Тебе нужно только немного выждать… Ну соглашайся же! Я не хочу в монастырь!»

– Была бы очень признательна вам, Александр Данилович, если бы вы посодействовали мне. – Елизавета присела в книксене, улыбаясь и доверчиво, как ребенок, но все же с некоторым кокетством глядя на графа (мы же оба знаем, что вы не откажете мне, своей любимой Лизаньке!).

– Конечно, милое дитя, я все сделаю для того, чтобы вы были если не счастливы, то хотя бы умиротворены и имели возможность избежать непосильных для вас тягостей и забот. Однако же, думаю, вскоре ваша душа найдет утешение и будет пребывать в мире и покое, так как все в нашей жизни – тлен, и все преходяще, и радости, и страдания наши…

«Каким соловьем заливаешься, впору к проповеди либо к исповеди! Что ж, Александр Данилыч, главное, что ты согласился, – теперь некоторое время я могу быть спокойна. Да и видеть мне всех вас, Господи, совсем невмоготу…»

 

Глава 12. Дороги воспоминаний

 

Эрнст Иоганн Бирон не без тревоги следил за Елизаветой – та словно и не видела, как ее сторонятся, не замечала, что стоит одна-одинешенька и что даже самые захудалые кавалеры стараются обойти ее десятой дорогой. Цесаревна явно думала о чем-то невероятно далеком и от приема, и от замерзающего Санкт-Петербурга. И чем более отстраненной выглядела Елизавета, тем, с точки зрения почти всесильного обер-камергера, ее следовало опасаться. Ибо наверняка тайные, невысказанные мысли ее несли угрозу царице, а значит, и его сытому и спокойному существованию.

Бирон боялся признаться даже самому себе, что не об Анне болит его душа, не о ней он постоянно в тревогах. Собственное благоденствие и спокойствие детей в его глазах стоили куда дороже, чем политика или привязанность царицы. Однако ежели путь к достойной жизни лежит только через политику и ложе Анны – значит, он будет усердным царедворцем и не менее усердным фаворитом.

Бирон увидел, как к Елизавете подошел китайский посланник – на диво высокий для своей нации, он был почти одного роста со статной цесаревной. Даже издали было понятно, что косоглазый посланник сыплет комплиментами, а Елизавета, мило улыбаясь, принимает их со всем возможным в ее положении удовольствием.

Ох, как же сейчас хотелось Эрнсту Иоганну подслушать, о чем шепчутся эти двое! Быть может, вовсе никакие не комплименты, а самый что ни на есть кровавый комплот затевают, прикидываясь незнакомыми? Ну уж нет, сего он терпеть не намерен.

Бирон давным-давно чувствовал себя подлинным хозяином и дворца, и столицы, да и, чего греха таить, всей империи. Желание стать герцогом Курляндии уже бог знает сколько лет назад переросло в куда более могучее желание – желание власти без каких бы то ни было ограничений. Такой властью, быть может, не обладает в этом мире ни одна коронованная особа, однако на меньшее Бирон был не согласен – все ему было мало, меньшее он, в любом случае, рассматривал только как очередную ступеньку к осуществлению, возможно, и несбыточной, но такой красивой мечты.

– Душенька мой, что ты так пристально рассматриваешь?

Отчего-то голос Анны Иоанновны показался сейчас Бирону отвратительным – надтреснутый, капризный, сладкий. И что за кличку она ему придумала – «душенька», – так, поди, в приличных домах левреток кличут к кормушке или кошечек на руки берут с подобными словами. Но мужчину, царедворца, советчика и даже опору называть столь… гадким словом просто глупо!

Однако следовало сдержаться! Да и какова потеха будет гостям слушать перебранку царицы со своим многолетним амантом! Словно пара, что долгие десятилетия прожила вместе, ссорится у лотка коробейника…

«Однако о чем может столько времени любезничать цесаревна с посланником? Не пора ли уже ему убраться подобру-поздорову, пока его не обвинили в заговоре против «живота императрицы»?! Пусть Елизавета продолжает в одиночку сиять красотой – хотя и ей тоже не пристало столь долго гостить на празднике. Одним словом, пора уже им обоим убираться, пока Анна Иоанновна не почуяла недоброго…»

Елизавета тем временем отняла руку у посланника и отрицательно качнула головой. Бирон залюбовался длинной шеей и белыми плечами «сестрицы Лизаньки», как иногда не без яда называла цесаревну царица.

И мысли Эрнста Иоганна приняли в этот миг совсем иной поворот, обратились, можно сказать, своей противоположностью. Всесильный фаворит впервые спросил себя, отчего это он не уделял доселе более пристального внимания цесаревне Елизавете? Отчего видел одну лишь Анну царицей? Отчего был готов свою жизнь положить ради ее спокойного царствования?

«Ведь цесаревна-то Елизавета куда умнее Анны, да и хороша безмерно. И к тому же моложе… Из нее вышла бы замечательная возлюбленная. А уж если ей немного подсобить, так и совсем неплохая царица… А при такой царице стать канцлером куда слаще, чем быть обер-камергером при нынешней, старой да неумной…»

Китаец наконец покинул зал приемов. Елизавета вновь оборотилась к окну, взглянула в темные дали за ним. Сделала несколько шагов назад, поправила кружева.

«Сейчас или никогда! Ну же, глупец Эрнст Иоганн, решайся! Второго такого же шанса может не быть!»

Обер-камергер сделал пару шагов к одинокой фигуре Елизаветы. Та все еще смотрела во тьму за окном.

– Душенька, куда ты? Подай руку, я желаю спуститься к гостям.

Бирон обернулся к царице и безмолвно протянул руку. Та, с трудом поднявшись, оперлась на нее.

– Пойдем, душенька. Веди меня, что-то тяжко мне в одиночку-то ходить.

Царица почти стонала, но Бирон отчего-то был уверен, что это всего лишь скверное скоморошничанье.

«Увы, шанс утерян… Да и был ли он?»

Провожая царицу по залу, Эрнст Иоганн, однако, решил не отказываться от поисков еще одного случая, быть может, более удачного. Да и от намерений своих отказываться не собирался, равно как не собирался в них раскаиваться.

«Молодая любовница всегда лучше старой. А молодая царевна всегда лучше стареющей царицы…»

 

Из записок фельдмаршала Б. Х. Миниха

18 октября 1740 года герцог Курляндский Бирон был признан и провозглашен регентом Российской империи в силу завещания императрицы Анны. Он принес присягу в качестве регента перед фельдмаршалом графом Минихом.

Он сам председательствовал в Кабинете, членами которого были в то время граф Остерман, князь Черкасский и Алексей Петрович Бестужев, которого герцог привлек на свою сторону и которого, по его рекомендации, императрица назначила членом Кабинета, чтобы уравновесить власть Остермана, о котором ее величество всегда говорила, что он вероломен и никого не может терпеть около себя.

В одном из пунктов завещания императрицы было сказано, чтобы герцог-регент почтительно и сообразно их положению обходился с ее племянницей принцессой Анной и принцем ее супругом; но герцог поступал совершенно наоборот; с его стороны имели место лишь надменность и угрозы: я сам видел, как трепетала принцесса, когда он входил к ней. Так как герцог уже обошелся империи в несколько миллионов рублей еще в бытность свою только обер-камергером, сановники внушили принцессе: весьма вероятно, что за шестнадцать лет, пока он будет регентом и один будет располагать всею властью в управлении империей, он вытянет еще по крайней мере шестнадцать миллионов, если не больше, из России.

Так как другим пунктом того же завещания герцог и государственные министры уполномочивались, по достижении молодым принцем Иоанном семнадцатилетнего возраста испытать его и вынести суждение о том, в состоянии ли он управлять государством, то никто не сомневался, что герцог найдет способ представить молодого принца слабоумными своей властью возвести на престол своего сына принца Петра, который должен был, как говорили за два года до этого, жениться на принцессе Анне. Итак, принцессу убедили в том, что для блага государства нужно арестовать регента Бирона, отправить его с семьей в ссылку, а вместо него сделать герцогом Курляндским принца Людвига Брауншвейгского.

Как мы увидим ниже, регент был арестован в ночь с 7 на 8 ноября.

…Этот человек, сделавший столь удивительную карьеру, совсем не имел образования, говорил только по-немецки и на своем родном курляндском диалекте. Он даже довольно плохо читал по-немецки, особенно если попадались латинские или французские слова, и не стыдился публично признаваться при жизни императрицы Анны, что не хочет учиться читать и писать по-русски, чтобы не быть вынужденным читать ее величеству прошения, донесения и другие бумаги, которые ему присылали ежедневно.

У него были две страсти: первая, весьма благородная, – любовь к лошадям и к выездке. Будучи обер-камергером в Петербурге, он выучился отлично выезжать себе лошадей и почти каждый день упражнялся в верховой езде в манеже, куда ее величество императрица очень часто приезжала и куда, по ее приказанию, министры приносили ей на подпись государственные бумаги, составленные в Кабинете. Герцог убедил ее величество произвести большие расходы на устройство конных заводов в России, где не хватало лошадей. Племенные жеребцы для заводов были доставлены из Испании, Англии, Неаполя, Германии, Персии, Турции и Аравии; было бы желательно, чтобы эти великолепные заводы поддерживались и после него.

Его второй страстью была игра: он не мог провести ни одного вечера без карт и вел крупную игру, а так как он часто выигрывал, это ставило в затруднительное положение тех, кого он выбирал себе в партнеры.

У него была довольно красивая наружность, он был вкрадчив и очень предан императрице, которую никогда не покидал, не оставив вместо себя своей жены. Государыня вовсе не имела своего стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита. Он был великолепен, но при этом бережлив, очень коварен и чрезвычайно мстителен, свидетельством чему является жестокость в отношении к кабинет-министру Волынскому и его доверенным лицам, чьи намерения заключались лишь в том, чтобы удалить Бирона от двора.

Регент ежедневно появлялся в Кабинете. Его министрами были те же лица, что и в царствование императрицы Анны, то есть граф Остерман, Черкасский и Бестужев.

Бирон был уверен, как он полагал, в преданности гвардии; я командовал Преображенским полком, а под моим началом находился майор Альбрехт, его ставленник и шпион; Семеновский полк был под начальством генерала Ушакова, весьма преданного Бирону; Измайловским полком командовал Густав Бирон, брат герцога, а конногвардейским – его сын принц Петр, а так как он был еще слишком молод, то Ливен, курляндец, впоследствии фельдмаршал.

Однако в самом начале против Бирона был составлен заговор, в котором участвовал секретарь принца Брауншвейгско-го по имени Граматин, что явилось одной из причин, по которой герцог так сурово обращался с принцем и принцессой Анной. Секретарь и его сообщники были подвергнуты допросу и пытке и во всем сознались; этим началось регентство Бирона.

Будучи врагом прусского короля, он вступил в новые сделки с Венским двором, но это не могло иметь никаких последствий, так как его регентство длилось всего двадцать дней, с 18 октября по 7 ноября, когда он был арестован и на следующий день отправлен в Шлиссельбург, а оттуда в Пелым, в Сибири, место его заключения, выбранное его так называемым другом князем Черкасским, который прежде был губернатором в Тобольске и знал места, где обычно содержались лица, впавшие в немилость.

 

Глава 13. Вечная невеста

 

Бирон удивился, когда после этих мыслей Елизавета вдруг окатила его долгим оценивающим взглядом.

«Ведьма, – с легким ужасом подумал обер-камергер. – Но до чего же хороша!..»

Елизавета усмехнулась, еще раз с ног до головы смерила Бирона взглядом и присела в легком книксене. Между ними было добрых полтора десятка шагов, и поэтому Бирон так и не понял, что именно хотела сказать цесаревна. Однако ответил на ее поклон милостивым кивком.

Елизавета вновь поправила узкое кружево и, повернувшись, отправилась к выходу из Малого зала.

– Душенька мой, что ж это ты? Отпустил цесаревну и даже соглядатая за ней не наладил?

Голос Анны Иоанновны сейчас был Бирону отвратителен. А ее не менее гнусная манера выносить сор из избы прилюдно, иногда даже забавлявшая Эрнста Иоганна, сейчас просто взбесила его. Сквозь зубы, стараясь говорить тихо, но так, чтобы Анна в полной мере оценила степень его гнева, он проговорил:

– Ваше величество! Будьте любезны, не обращайте внимания на мелочи! Я обо всем позабочусь.

Однако Анна Иоанновна очень мало походила сейчас на императрицу, скорее на базарную торговку. Она вскинулась, отчего всколыхнулись ее пухлые щеки, подбородки и декольте.

– Да как же это ты, дружочек мой, а? Ничего не сказавши мне, ни о чем не доложившись, дело решать намереваешься?

Бирон почувствовал, как гнев затопляет его мозг. Очевидно, он покраснел столь сильно, что испугались все, кроме царицы. Анна Леопольдовна, умница, не стала ждать ответа Бирона:

– Тетушка, да что ж вы даже в собственный праздник все в делах? Ну пусть слуги хоть иногда делают свое дело… Не тревожьтесь ни о чем…

Нельзя сказать, чтобы царица успокоилась, но милый мелодичный голосок племянницы, безусловно, привел ее в чувство. Она благодарно похлопала Анну-младшую по руке и вновь обратила взгляд к группам, фланирующим по залу. Бирон тоже был принцессе от всей души благодарен, однако не собирался забывать, что его (его!) обер-камергера Эрнста Иоганна Бирона какая-то девчонка назвала слугой, пусть даже в угоду царице и для его же блага.

«Однако недурно будет сделать вид, что я и в самом деле собираюсь наладить соглядатая…»

Обер-камергер вышел из Малого зала вслед за цесаревной Елизаветой. Той, конечно, уже и след простыл – должно быть, экипаж, что ее дожидался, и за угол повернуть успел. Но это сейчас для Бирона было только кстати, он любил торопиться медленно, а потому посчитал пару откровенных взглядов Елизаветы вполне хорошим началом для своих и впрямь далеко идущих планов.

Закрывшись в своем кабинете, Эрнст Иоганн набил трубку, приоткрыл окно и, откинувшись в кресле, погрузился в размышления. С поистине немецкой педантичностью он стал мысленно выстаивать шахматную партию завоевания сердца цесаревны Елизаветы. Сейчас он уже видел все: от первого поклона до того мига, как запрет за забой дверь опочивальни цесаревны в Летнем дворце.

 

Из воспоминаний Екатерины Второй

Один из маскарадных дней был только для двора и для тех, кого императрице угодно было допустить; другой – для всех сановных лиц города, начиная с чина полковника, и для тех, кто служил в гвардии в офицерских чинах; иногда допускалось и на этот бал дворянство и наиболее именитое купечество. Придворные балы не превышали числом человек полтораста-двести; на тех же, которые назывались публичными, бывало до 800 масок. Императрице вздумалось в 1744 году в Москве заставлять всех мужчин являться на придворные маскарады в женском платье, а всех женщин – в мужском, без масок на лице; это был собственный куртаг навыворот.

Мужчины были в больших юбках на китовом усе, в женских платьях и с такими прическами, какие дамы носили на куртагах, а дамы – в таких платьях, в каких мужчины появлялись в этих случаях. Мужчины не очень любили эти дни превращений; большинство были в самом дурном расположении духа, потому что они чувствовали, что они были безобразны в своих нарядах; женщины большею частью казались маленькими, невзрачными мальчишками, а у самых старых были толстые и короткие ноги, что не очень-то их красило. Действительно и безусловно хороша в мужском наряде была только сама императрица, так как она была очень высока и немного полна; мужской костюм ей чудесно шел; вся нога у нее была такая красивая, какой я никогда не видала ни у одного мужчины, и удивительно изящная ножка. Она танцевала в совершенстве и отличалась особой фацией во всем, что делала, одинаково в мужском и в женском наряде. Хотелось бы все смотреть, не сводя с нее глаз, и только с сожалением их можно было оторвать от нее, так как не находилось никакого предмета, который бы с ней сравнялся. Как-то на одном из этих балов я смотрела, как она танцует менуэт; когда она закончила, она подошла ко мне; я позволила себе сказать ей, что счастье женщин, что она не мужчина, и что один ее портрет, написанный в таком виде, мог бы вскружить голову многим женщинам. Она очень хорошо приняла то, что я ей сказала от полноты чувств, и ответила мне в том же духе самым милостивым образом, сказав, что если бы она была мужчиной, то я была бы той, которой она дала бы яблоко. Я наклонилась, чтобы поцеловать ей руку за такой неожиданный комплимент; она меня поцеловала, и все общество старалось отгадать, что произошло между императрицей и мною.

 

Глава 14. «О престоле я подумаю завтра…»

 

Удивительно, но Елизавета, возвращаясь в Летний дворец, тоже думала о прошлом. Однако в ее мыслях не было места расчетам. Да и какой может быть расчет, ежели Петруша был не только ее племянником, но и другом? Ежели все, о чем когда-то поведал циник Остерман любопытствующему Бирону, было ее жизнью и жизнью ее близких?

Что уж говорить о милом Карле Августе, епископе Любекском, который вот-вот должен был стать ее супругом…

Спокойный, веселый, благовоспитанный, но с легким и чуточку авантюрным характером, пригожий лицом… Даже сейчас при воспоминаниях на душе Елизаветы теплело.

Но как же больно было переживать его кончину! И не в том дело, что все ее надежды на будущее разом улетучились, а в том, что боль эта шла не от разума, где и в самом деле жили весьма радужные расчеты, а от сердца, которое за несколько месяцев успело привязаться к голштинскому принцу.

«Никто не знает, какими были мои дни… Никто и никогда не узнает, сколько слез я пролила… Да и не дело это – выставлять душу напоказ! Пусть дурни думают, что я скачу по верхам, что никого и никогда не люблю, что лишь веселюсь, ничего не принимая всерьез! И чем дольше сие будет продолжаться, тем лучше. Нет ничего хуже, чем серьезное выражение лица. Стоит тебе лишь свести брови, как все сразу начнут подозревать тебя в заговоре… Или в умышлении смертоубийства… Или в иных противных человеку замыслах и деяниях. А кому придет в голову подозревать болтливую кокетку, что скачет по жизни, словно кузнечик?»

Елизавета откинулась на изрядно продавленные подушки. Карета знавала лучшие дни, и минули они ох как давно. Но цесаревну не смущали ни скрипучие рессоры, ни истертый бархат, ни даже собственноручно сшитое платье – цель ее была столь высока, что тратить силы на гнев по таким низменным поводам было бы непростительной глупостью. Да и зачем?

На нее в простом платье, без колец и брошей, с одной лишь тонкой нитью каменьев в прическе, мужчины заглядываются так, что шеи хрустят. Китаец этот, даром что посланник, наверняка на многое готов. И уж точно будет прилагать все силы, чтобы остаться ее добрым другом, ибо сестрица Анна не вечна, а с Анной-младшей чего только приключиться не может на пути к трону-то…

«Биро-о-он… – Елизавета вполголоса рассмеялась своим мыслям. – Вот уж кто ищет путей наверх, не гнушаясь никакими средствами. Готова спорить на годовое содержание всего своего двора, что он станет делать мне нескромные намеки при первом же удобном случае. Глазки-то ма-а-асленые были у обер-камергера, тут и не хочешь, а все поймешь без ошибки. Да только мне такого аманта не надобно… В страшном сне не пожелаешь такого аманта… А уж врага нажить в его лице отказом – и того хуже. Как тут не поблагодарить судьбу, что привела Алешеньку? Как Господу в ножки за такое счастье не кланяться?»

Копыта упряжки более не цокали по мостовой – вдали от дворца ничего о городе не напоминало. Как начинались дожди, так ноги лошадей вязли в липкой грязи. А уж осенняя распутица могла и вовсе помешать выехать за ворота Летнего дворца.

– Ну вот я почти и дома… Алеша, поди, ждет, дождаться не может. Да и лекарь мой не преминет поинтересоваться, кто что говорил, да кто как смотрел. Уж сколько раз я пыталась его с собою брать… Нет, не желает. Говорит, что у него везде есть глаза и уши… Однако зачем же тогда меня-то расспрашивать?

Елизавета не давала себе труда задаться вопросом, когда и каким образом лейб-медик, не так давно матушкой возвращенный из ссылки в далекую Казань, сумел обзавестись «собственными глазами и ушами» при царском дворе. Болтливые языки сказывали, что там плетутся интриги против «душеньки Эрнста Бирона», да такие, что страшно себе и помыслить. А скромный лейб-медик Лесток, дескать, поддерживает сторону то обер-камергера, то его врагов – в зависимости от того, в чем видит собственную выгоду. Но Елизавета всегда Лестоку доверяла – должно быть потому, что он прошел через опалу и отлично знал, какой бывает цена даже за простое подозрение «на умысел противу царской фамилии».

Карета остановилась. Усердный лакей бросился помогать цесаревне, но низкий голос Разумовского со ступеней остановил его:

– Лизанька, душа моя… Вот, наконец и ты… Поди прочь, служивый. За лошадьми бы лучше приглядел да проследил бы, чтобы корму им задали и вычистили.

– Да что ж их чистить-то, батюшка Алексей Григорьич, когда их все утро холили, поди, щетку всю об них истерли. Они вона даже разгорячиться не успели. Все больше стояли в указанном месте.

– Тебя бы так, юначе, холили, как ты лошадок сих холить желаешь. Аль кормили б только тогда, когда впереди целый день работы тяжкой предстоит. Скотина, она тоже душу живую имеет. Ступай уж, делом займись! Да не лентяйничай. Приду, непременно проверю.

– Ох, Алексей, тебе б не певцом быть, а экономом иль управляющим делами.

– Любая служба почетна, серденько. А для твоей персоны я и золотарем могу стать, лишь быть от сего тебе радость да польза была.

Елизавета звонко рассмеялась.

– Вольно ж тебе, Алеша, глупости-то говорить. Твоя судьба много выше, а ты тут «золотарем готов ста-ать…»

– О судьбе, Лизанька, токмо Господь Бог ведает. А нам того знать не положено.

– Ну не хмурься, душа моя. Заждался, поди?

– Как есть заждался, серденько. Да и не кормила тебя твоя сестрица-то подколодная, готов спорить, даже ломоть хлеба не предложила.

– Нет. – Елизавета кивнула. – Не предложила она мне ни крошки хлеба, это верно. Только вина своего любимого позволила бокал испить.

– От гадюка, прости господи. – Алексей перекрестился. – И как таких подлых людишек только земля носит…

– Плоховато носит, родной мой, плоховато. Толста сестрица-то моя, одышлива, сера лицом. Видать, недомогает…

– И поделом ей. Пойдем, красуня, ужин заждался. Да и ночь уж глубокая стоит.

Елизавета, опираясь на руку Разумовского, поднялась по истертым каменным ступеням дворца. Душа ее была удивительно спокойна – ее ждали, ее любили, о ней беспокоились и заботились. Что еще может быть нужно женщине?

Кроме власти, разумеется…

Но об сем следовало думать не после утомительного куртага в студеном дворце, а хорошенько отоспавшись. Да и то лишь после того, как раз сто или даже двести все сам взвесишь и со сведущими людьми все обсудишь. Ибо одна голова-то хорошо, но две – куда умнее. Или куда хитрее, что ныне важнее всякого ума будет.

Однако этому весьма похвальному намерению сбыться было не суждено – у дверей в столовую нетерпеливо дожидался ее Лесток, верный друг, наперсник и советчик.

«Бог с ним, – не раз думала Елизавета после того, как ей рассказывали о встречах доктора и посланника французских монархов, маркиза де ла Шетарди. – Арман-то игрок, как тут без пенсионов обходиться? Должно быть, не только от Франции деньги перепадают. Быть может, и Туманный Альбион поддерживает нашего лейб-медика. Ну и пусть, лишь бы он продавался во славу нашего дела, а не выдавал тайны направо и налево. Хотя какие у меня, никчемной, могут быть тайны? О чем с Марфушей болтала третьего дня? Или сколько потратила на новый выезд?»

Елизавета усмехнулась своим мыслям. Счастье, что никому не догадаться о том, что же на самом деле у нее на душе. Потому что по сю пору никогда и никому она не доверяла до конца, не откровенничала, никого в душу не пускала. Должно быть, даже если бы все ее близкие разом продались хоть Тайной канцелярии, хоть французу Шетарди, хоть шведу Нолькену, все одно всей правды не раскрыли бы.

Права была матушка, сто раз права, когда учила доверять, но с оглядкой. А за годы, что прошли без нее, единственная наследница великого Петра преотлично научилась не доверять вообще никому.

«Даже Алеша, друг мой сердечный, много не знает. И, поди, не узнает никогда – я сама откровенничать не охотница, а он и не ведает, о чем спрашивать. Но то и к лучшему. Он и так ревнует и по поводу и без оного…»

Это была чистая правда – Алексей оказался невероятно ревнив. Он с некоторых пор не пропускал ни одной встречи Елизаветы даже с верным Лестоком, не говоря уже о менее близких ко двору цесаревны мужчинах. Каждый раз, когда в разговоре всплывало имя давным-давно почившего жениха, лицо Разумовского темнело. Он умудрялся ревновать Елизавету даже к запискам от посланников, от Шетарди или того же пройдохи Нолькена.

«Счастье, что я ни разу о Фрице не упоминала… Иначе Алешенька весь бы на ревность изошел. А сие мне совершенно без надобности…»

Да, о Фридрихе надо будет подумать – не как о душевном друге, не как об аманте (тут Елизавета усмехнулась – горе амант-то оказался, это все в прошлом), но как о соратнике. И не сейчас, когда за спиной несет караул хмурый Разумовский, а двери в столовую открывает Лесток. Однако подумать следует непременно.

– Итак, матушка, чем порадуешь?

– Да чем же порадовать мне тебя, граф? Не лазутчик я, чай, чтобы по дворцам-то шпионить. Царица Анна Иоанновна именины праздновала, во дворце было от гостей не протолкнуться, лакеи с ног сбивались…

Лесток кивал так, словно все это он уже знал и теперь просто проверял сам себя.

– … Принцесса Анна по обыкновению витает в облаках, как нездешняя. Ее жених вообще на рауте не показывался – видать, чересчур высоко ценит свою персону. Или, быть может, я слишком рано уехала…

– Так-так…

– О посланниках, что вручали грамоты верительные третьего дня, ты и без меня уж наслышан, о сплетнях, что услышала, рассказывать не буду – ибо не слышала я ничего. Однако царица обеспокоила меня видом своим нездоровым. Должно быть, ей лекарь не помешает хороший. Стареет сестрица-то…

– Стареет, матушка цесаревна, – согласно кивнул Лесток. – А от сей болезни лекарств не придумано, уж не взыщи.

– Да хватит вам все о политике… Время позднее, а Лизанька-то почитай с полудня ни крошки…

– Алешенька, друг мой бесценный, не беспокойся. Видишь же, ужинаю. И беседа сему вовсе не мешает. Моим бы воспитателям у тебя заботе поучиться.

– Да, поди, не сплоховал бы. – Разумовский улыбнулся в черные усы. – Нашел бы, что сказать, уму-разуму поучить…

– Да только давно уж нет в живых моих-то нянюшек.

– Вот потому я за тебя перед ними всеми ответ и держу, серденько.

Алексей коснулся губами пальцев Елизаветы. Цесаревна прижалась щекой к волосам Разумовского.

«Да, друг мой, ты-то и заменил мне всех моих ушедших нянюшек. Ты врачуешь мою душу, беспокоясь, как о маленькой девочке. Пожалуй, тебе бы я могла когда-нибудь открыться. Но когда-нибудь в будущем. Особливо ежели цель моя будет достигнута. А пока что с тебя довольно и того, что я не ищу никого, не вздыхаю ни о ком, радуюсь лишь тебе…»

Алексей, словно услышав мысли Елизаветы, выпрямился и обнял ее. Он был куда выше цесаревны и куда крупнее – поэтому объятием своим словно говорил, что приложит все силы, чтобы защитить ее от мира, коварных помыслов врагов и хитрой подлости друзей.

Лесток с улыбкой смотрел на них. Должно быть, он желал, чтобы улыбка выражала его поддержку и сочувствие, но Алексею отчего-то в улыбке этой увиделась змея, которая пристально следит за жертвой, чтобы в нужный момент совершить смертельный бросок.

«Змея, да к тому же породы неведомой, яду неузнанного».

При дворе все почему-то привыкли считать, что Арман Лесток ведет свой род издревле, что как минимум сто лет насчитывает история его дворянского семейства. Хотя злые языки перешептывались: дворянским ли было то семейство, доподлинно неизвестно, может, прихлебатели при Петровом дворе сочинили, может, купил он себе дворянство еще во Франции. Как бы то ни было, никто особенно правды не доискивался: дворянин – и слава богу… Но Елизавета помнила прекрасно: отец великолепного Армана был цирюльником и лекарем этого самого крошечного городка – у отца он и выучился основам медицины. Помнила – и благоразумно помалкивала. Зачем же надежного друга злить…

Арман продолжил свое образование во французской армии. Должно быть, зрелище страшных кровавых ран убедило его в том, что лучшего средства для лечения от всех болезней, чем кровопускание, не сыскать. Теперь он называл себя хирургом.

Он появился в России во времена царствования Петра Первого – в числе лекарей-иностранцев. Лесток был красив, обаятелен, легко сходился с людьми, да и лечил совсем неплохо. Хотя тут удивляться нечему: практика научит даже противу желания. Ежели пациент не помрет, конечно… Должно быть, Лесток учиться желал, ибо не прошло и года, как он уже стал лейб-медиком и врачевал царскую семью. Должность эта обещала блестящую карьеру, но жадность до развлечений и болезненная порой тяга к «златому тельцу» сыграли с хирургом злую шутку. Он уже был женат, но дворец есть дворец. Лесток увлекся дочерью придворного, соблазнил ее. История вышла некрасивая, скандальная, и Петр сослал Лестока в Казань.

Екатерина Первая вызволила его из ссылки и назначила лейб-медиком к Елизавете Петровне через шесть лет, когда Петр уже был мертв. Все те же злые языки упорно твердили, что Лесток был любовником Елизаветы. И это вполне понятно: красавец лейб-медик, который старше красавицы цесаревны, наверняка мог бы при желании добиться ее близости, тем более что Елизавета своему доктору всецело доверяла. Однако сей слух не был справедлив – и Лесток после Казани ума поднабрался, и Елизавете хватало ума, чтобы держать дистанцию, не допуская в аманты человека, от которого может зависеть ее жизнь. Ведь если что с чувствами случится, ежели амант отставку получит, то он, впавши в печаль, и отравить может, раз уж лейб-медиком остается. А изгнать из сердца и дворца одновременно не всегда так уж просто…

Елизавета по-особому, более чем доверительно относилась к Лестоку. Он жил на широкую ногу, любил крупную карточную игру и хорошую кухню, великолепно одевался, почитал балы и часто устраивал в своем доме знатные приемы. Жизнь его была бы прекрасна, если бы не вечное безденежье.

«Придется платить тебе за услуги, и платить более чем щедро. Да и, зная тебя не первый год, не сомневаюсь, что кормиться ты будешь не только с моей руки. Еще бы, лейб-медик… Наверняка будешь получать и солидные пенсионы от иностранных держав. Ну да и бог с тобой. Большой беды ты мне не причинишь, я уверена, державы те не обеднеют, а России – экономия. На одном Лестоке сбережем, почитай, четверть годового дохода».

Пройдет время, нынешняя цесаревна приобретет уверенность в себе и опыт, соберет вокруг себя тех, кому будет всецело доверять. Арман Лесток окажется не только честолюбив, но и ревнив. Он будет позволять себе изрядные капризы, осыпать Елизавету упреками – не слушается она, вишь ты, дельных советов, или слушается советов тех, кому он никогда и собачку не доверил бы (и речь иногда будет идти не только о посланниках или медиках, но даже и о канцлере, немало делавшем для чести российской). Елизавету начнут раздражать и авторитетный тон Лестока, и его непоколебимая уверенность в собственной правоте да непогрешимости, и его убежденность в том, что лишь он один знает, как правильно. Да и о непогрешимости-то следовало бы молчать. Лесток поймет, что заигрался, лишь когда рескриптом монархини маркиз де ла Шетарди получит отставку и будет с позором выслан из России.

Однако даже этого ему покажется мало – и он при – бежит как-то поутру к Елизавете, размахивая указом, подготовленным Бестужевым. В гневе будет кричать, что не потерпит над страной подобного надругательства и таких расходов ни понять, ни оправдать не может.

– Не твое сие дело, друг мой! – Тон Елизаветы будет смертельно холоден. – Куда ты лезешь? Ведь господин-то Бестужев, поди, по склянкам твоим да по флаконам нос не сует. Вот и ты в государственные дела не суй носа!

Вот так взойдет и закатится звезда Армана Лестока, французского лекаря и одного из тех, кого цесаревна почитала всю жизнь своими верными друзьями.

 

Из депеши Мардефельда

«Лесток, как мне показалось, отнесся весьма чувствительно к моему намеку на то, что ваше величество вознаградило бы звонкой монетой оказанные им услуги. Он мне сказал на это, что Англия предложила ему значительную пенсию и что императрица упрекнула его за то, что он ее не принял; что вслед за этим установлена была и определенная цифра, но это, однако, не делает его сторонником Лондонского двора, причем он заметил, что в данном случае есть некоторое лукавство с его стороны;… он сознался, что он уговорил императрицу в Москве не приступать к Бреславльскому трактату исключительно потому, что предложил его Вейч, и что, если бы сторонники Англии не воспользовались его отъездом в Ярославль, никогда договор с данной державой не состоялся бы; что он любит Францию из благодарности за то, что она дала 300 000 дукатов на осуществление намерения императрицы предъявить свои права на престол… она не могла бы исполнить его без этой сильной поддержки; что, однако, это обстоятельство не помешало ему высказать свое мнение маркизу де ла Шетарди в присутствии императрицы, когда он стал требовать от нее невыгодных для России уступок; что король польский хотел пожаловать ему орден, но он отказался его принять… я прервал его здесь, сказав, что почетнее всего носить ордена собственного своего повелителя, так как опасался, чтобы он не попросил ордена вашего величества. Затем он сообщил мне, что вполне предан вашему величеству в виду тождества ваших интересов с интересами императрицы. Я подхватил мяч на лету и просил его склонить государыню к безусловному поручительству за Силезию, уверив его, что ваше величество сделает то же самое относительно новых русских приобретений в Финляндии. Он мне это обещал».

 

Глава 15. И снова сестрица Анна

Елизавета поначалу вовсе не помышляла о российском престоле. Воспитанная как принцесса, она с малолетства знала, что ее судьба – брак во славу страны. Что, подобно Ярославне, дочери киевского князя, она должна будет выйти замуж так, чтобы страна ее супруга стала верной союзницей прекрасной и любимой России.

И если бы усилия матушки, Екатерины Первой, увенчались успехом, она действительно стала бы женой, а потом, быть может, и соправительницей Швеции или Франции, Саксонии или Пруссии. И лишь глупость и надменность европейских дворов, считавших союз с привенчанной дочерью Петра Первого возмутительным мезальянсом для наследников, в конце концов привели Елизавету к мысли о том, что единственно достойным ее может быть только престол российский. А вот грязные методы, которыми эти же европейские дворы пользовались для достижения своих целей, убедили цесаревну, что иных путей воцарения просто не существует.

Стояла глубокая ночь, но Елизавете не спалось. Мысленно она раз за разом возвращалась в Малый зал, пристально рассматривала морщины на нездоровом лице «сестрицы», пыталась разглядеть, о чем думает ее племянница, юная Анна Леопольдовна. Пыталась увернуться от пристальных взглядом Бирона… Удивлялась прихотям судьбы, которые именно этих троих сделали хозяевами царского дворца.

Недурно будет и нам взглянуть на тернистый путь, проделанный двумя Аннами к российскому престолу. Причем путь сей, без сомнения, видится нами сейчас совсем не так, как он виделся Анне Иоанновне, когда та всходила на трон, или цесаревне Елизавете, когда та удивлялась этому восхождению.

Восхождению Анны Иоанновны на трон способствовали, сами того не желая, различные дипломатические миссии.

Граф Вратислав, австрийский посланник в России, решил выдвинуться на первый план и приложил немало усилий к тому, чтобы по смерти Екатерины Первой на царство был возведен сын Анны Петровны Карл Петер Ульрих Голштинский, а Елизавета Петровна, тетка означенного сироты, была бы при нем регентшей. Для этого посланник направо и налево раздавал субсидии и подношения. Его соперники – датчане и британцы – стремились помешать будущему Петру Третьему завладеть российской короной. И для этого тоже раздавали презенты, субсидии и подношения налево и направо.

Тайный Совет, изнемогая от всех этих интриг, нашел, как им тогда показалось, идеальное решение – избавиться от обременительной царевны: теперь уже русские сами объявили Елизавету незаконной дочерью, рожденной вне брака. Была издана Декларация, которая аннулировала права на трон Романовых Елизаветы, равно как и права ее племянника. Более того, при живых наследниках сия Декларация объявляла угасшим сам род Петра Великого. Похоже, что вельможи страшились царевны, которая с годами становилась и сильнее, и мудрее, и решительнее. Став регентшей, она бы, чего доброго, отомстила за все унижения, перенесенные по вине многочисленных тайных недоброжелателей, Долгоруких, конечно, в первую голову. Посадить на трон маленького Петера Ульриха Голштинского означило бы возвратить ко двору Карла Фридриха со всем его многочисленным кланом. Если бы такое решение все же было принято, если бы Елизавета стала регентшей при малолетнем племяннике, России угрожала бы война с Данией и Англией. Хотя сие, с точки зрения Тайного Совета, было меньшим злом, чем собственная отставка или опала.

Елизавета не стала предпринимать в свою защиту ровным счетом никаких деяний. Она удалилась в имение Измайлово. Лесток тщетно уговаривал цесаревну тотчас же отправиться в столицу, опираясь на верных гвардейцев, явиться в Сенат, показаться народу. Продемонстрировать, одним словом, что род Петра не только не угас, но полон сил и готов на защиту славного имени великого царя пойти буквально по трупам. Считалось, что сотни посланий, которые писали ей в те дни ее сподвижники, то ли вообще до нее не дошли, то ли дошли с большим запозданием. Но все было много проще – Елизавета их все исправно получала, иные прочитывала и аккуратно складывала во все растущую стопку. И не предпринимала ничего. Ибо знала, что в любом случае победы ей еще не одержать.

Обескураженный молчанием Елизаветы Верховный тайный совет три дня ждал, прежде чем решить, кого лучше назвать новым государем. Дмитрий Голицын был первым, кто вспомнил о потомках Ивана V, старшего брата Петра Великого.

Его дочь Екатерина Иоанновна была замужем за герцогом Мекленбург-Шверинским, но хотя эта пара жила врозь, существовала опасность, что, если его жена взойдет на трон, герцог может обосноваться в России и начать вмешиваться в государственные дела. Собственно, от герцога Мекленбургского опасность исходила всегда, и некогда Елизавета Петровна считалась единственной спасительницей страны от усердий рекомого герцога. Ан нет – нашлась и другая спасительница, Анна Иоанновна. После скандала, спровоцированного Морицем Саксонским, она стала сговорчивой и на все согласной. К тому же ее любовник Эрнст Бирон казался настолько погруженным в дела Курляндии, что, думалось вряд ли захочет покинуть страну. Известно, что Тайный совет, бояре желали посадить на трон личность незначительную, которой они смогут управлять, исходя из собственных интересов. Одним словом, марионетку.

К тому же вспомним, как при Романовых непросто им жилось. Правление Романовых, по сути диктатура, было довольно жестким, простолюдины и чужестранцы вроде Меншикова и Лефорта слишком сильно влияли на российскую политику. Единственным выходом им виделось принципиальное ограничение монаршей власти, передача старой боярской элите Москвы, консервативной и приверженной православным обычаям, весьма широких полномочий. Тот же Дмитрий Голицын создал манифест, который описывал и права и обязанности новой монархии, первой представительницей которой должна была стать Анна.

В манифесте значилось, что надобно увеличить число тех, кто ответственен за принятие решений: законоположение предусматривало невероятно широкое участие дворянства в государственных делах. Все члены Тайного совета подписали сей документ, кроме Андрея Ивановича Остермана, первого кабинет-министра, который по обыкновению уклонился, сославшись на недомогание, – у каждого есть свой секрет, как подольше продержаться у кормила имперской власти и при этом не нести ни за что ответственности. Вот условия, что значились в манифесте, который Анна Иоанновна подписала, дабы все-таки стать русской царицей и избегнуть жизни в нищете и забытьи: императрица не принимает никаких решений без согласия Тайного совета, она не будет ни объявлять войну, ни заключать мир без его попечительства. Царица не может выносить приговор в отношении какого-либо дворянина и не должна конфисковать имущество обвиняемого, по крайней мере прежде, чем его вина будет доказана со всей непреложностью. И наконец, царица лишается права вступить в брак и сама назначить себе преемника. Каково было ставить подпись Анне под таким манифестом, особенно если вспомнить, что ей исполнилось тридцать семь – и она могла быть не только стареющей марионеткой, но и стать женой и заботливой матерью.

Анне внушали, что ее избрание произошло по воле народа. Однако основные условия, согласно которым бразды правления, и весьма ограниченного правления, заметим, все-таки стали известны будущей царице, до сих пор терпеливо ожидающей окончательного решения в Митаве. Уже упомянутый Андрей Иванович Остерман, хитрая лиса, втайне от Совета, разработал иной проект уже в пользу Анны. Почти неограниченная власть царицы, осознающей, кому она этим обязана, должна была стать для него гарантией, что за ним сохранится пост министра иностранных дел. О Елизавете, казалось, все забыли, ею пожертвовали.

Вельможи предпочли особу безликую и, как они надеялись, более управляемую. Родовитая знать полагала, что из женщины, лишенной политического опыта, сможет вить веревки.

Персона Елизаветы для всех этих политических игрищ явно не годилась – как белый день было ясно, что дочь Петра и Екатерины намерена продолжать дело своего отца, поддерживаемая министрами и царедворцами, признанными Петром Великим. Пусть при этом и лишится поддержки боярской верхушки. Бояре даже боялись представить, что именно сделает с ними цесаревна, ежели придет к власти – она и сейчас, будучи по существу никем, открыто потешалась и злословила, без различия чинов и званий.

В середине января к Анне были отправлены официальные курьеры Тайного совета. Каким образом Анну известили об интригах, плетущихся вокруг трона, и о том, что до последней минуты еще не решено, кто же станет следующим правителем России – неведомо. Однако Анна была все же монарших кровей и, всю жизнь проведя в тихой Митаве, дурой отнюдь не стала… Она сразу приготовилась вести двойную игру – любезно приняла Василия Долгорукого и без колебаний подписала поистине унизительные условия своего восшествия на престол. Она, а вот это уже настоящее чудо, согласилась даже с тем, что ее любовник Бирон не последует за ней в Россию. Бумага была утверждена.

Анна отправилась в путь, исполненная решимости отстаивать права, рассчитывая опереться на сторонников неограниченного самодержавия, располагавших серьезным козырем: безоговорочной поддержкой гвардии.

Члены Верховного Тайного совета встречали Анну в нескольких верстах от столицы. Государственный канцлер Головкин почтительно вручил новой владычице орден Святого Андрея Первозванного.

– Отчего меня не встречает гвардия? Царица присягу гвардейцев принимать желает.

Советники испытали некоторое замешательство – когда-то присяга и поддержка гвардии позволила Екатерине Первой завладеть троном.

Однако это были еще не все «несовпадения» с разработанным для ограниченной в правах монархини протоколом. Анна повелела величать себя полковником Преображенского полка, а Семена Салтыкова, кузена, тотчас же произвела в генерал-лейтенанты того же полка. Члены Тайного совета впервые почувствовали неженскую хватку царицы Анны. И ощутили, что в глубинах самого совета зреют комплоты, которые разрушат монолитную силу Совета, а то и вовсе приведут к его уничтожению.

На первом же заседании царица заставила Долгорукого и Головкина вслух прочитать манифест. Едва чтение закончилось и стало ясно, какую грязную бумагу состряпали эти достойные вельможи, царица собственными руками разорвала договор, который подписала в Митаве. В тот же день Верховный тайный совет будет упразднен и заменен кабинетом министров. Войска получили указ изготовиться к новой присяге. На каждом перекрестке установили посты. Голицына и Долгорукого сослали в их имения, подальше от столицы. И наконец, во все губернии были разосланы курьеры с отрадной вестью: Россия вновь имеет царя. Точнее – царицу. Властительницу, а не марионетку.

Состоялась коронация, но Елизавета на ней не присутствовала, предпочтя поздравить кузину письменно. Ее отсутствие разгневало Анну, от природы мстительную и злопамятную. Императрица опасалась цесаревны и ее кипучей натуры. К тому же она была недурно осведомлена о том, кто поддерживает дочь Петра в ее притязаниях на трон.

Подобная непочтительность, конечно, должна быть строго наказана: Анна решает удались Елизавету в имение, да при этом навсегда лишить ее даже слабой надежды на воцарение, пусть и по смерти кузины. Меньше чем через год после коронации Анна издает указ о новом порядке наследования престола – теперь исключительное право на трон принадлежит ее тринадцатилетней племяннице Анне Леопольдовне фон Мекленбург-Шверинской.

Юная герцогиня получила титул ее величества и обосновалась при дворе. Потомству же Петра Первого, казалось, уже навсегда отказано во всех правах, но тем не менее новая императрица не раз злобно сетовала на то, что голштинский принц – сын Анны Петровны, племянник Елизаветы и внук великого государя, – еще жив.

Елизавета стала жить в Летнем дворце, превратившись в схимницу и почти затворницу. Казалось, отныне она обречена прозябать только в своих поместьях и появляться при дворе в особых, крайне редких случаях.

Для Елизаветы наступали черные дни. Сначала Анна сослала ее в женский Свято-Успенский монастырь в Александровской слободе, в ста верстах к северо-востоку от Москвы. Императрица всерьез подумывала, не постричь ли соперницу в монахини – идея, от которой ее сумел отговорить Бирон, любовник царицы, давным-давно уже покинувший Курляндию. Этот человек, осмотрительный и предусмотрительный, не желал ссориться с дочерью первого русского императора. Более того, за спиной своей покровительницы он время от времени оказывал ей мелкие знаки внимания. Хотя, думается, Анна Иоанновна об этом преотлично знала, ибо ее любимым детищем была вновь устроенная Тайная канцелярия.

Итак, Елизавету вернули в столицу. Казалось, цесаревна ничуть не удручена ссылкой, не удивлена возвращением. Дескать, что царица прикажет, то и приму.

Более всего Анну изумляло, что цесаревна, отстраненная от власти, ведет все ту же былую праздную жизнь – за охотой следует бал, одного аманта сменяет другой. Время от времени Елизавета устраивала званые обеды и ужины, угощение для которых иногда готовила собственноручно.

Чтобы всегда видеть Елизавету и хоть как-то контролировать ее передвижения и встречи, Анна приказала цесаревне перебраться в Москву, в Анненгоф – деревянный дворец, специально выстроенный для императрицы. Елизавете пришлось терпеть крайне недружелюбное обращение царицы и отвратительные выходки ее сестры, Екатерины Мекленбургской. Но при этом она, к собственному немалому удивлению, обрела подругу в лице Анны Леопольдовны, племянницы императрицы. Девушки были различны во всем: во внешности и поведении, в оценке людей и событий, во вкусах и темпераменте. Но как бы там ни было, подруг сближала общая страсть: молодые женщины объединились во имя громадной и несбыточной цели – ни в коем случае не вступать в брак, навязанный силой. Анна восторгалась естественным изяществом и обаянием Елизаветы, а вот какие чувства испытывала та к своей сопернице, сказать трудно.

К несчастью для императрицы, Елизавета оставалась любимицей двора и сановников. Обосновавшись в столице, она сблизилась и с дипломатическими кругами, более того, у нее появилось множество почитателей, среди которых оказались испанский посол герцог Лирийский и прусский барон фон Мардефельд.

Наконец столицей Российской империи становится Санкт-Петербург. Двор переезжает на Неву, и Елизавету вновь селят в Летнем дворце. Однако ей отказано в праве приближаться к императрице и появляться при дворе, не испросив прежде соизволения, причем за несколько недель. Вельможи в ретивом усердии обидеть цесаревну и так выслужиться перед императрицей заключают ее жизнь в весьма тесные рамки. Они надеются, что, не имея достаточных средств, она станет менее привлекательной и не сможет своими способностями или щедростью привлекать новых друзей. Отдельно следует сказать о деньгах – к сожалению, они всегда равняют в несчастье и богачей, и бедняков, а те, кто желает нас притеснить, в первую очередь лишают достаточных средств к существованию.

С Елизаветой поступили именно так: сто тысяч рублей ежегодного содержания, которые полагались ей по завещанию Екатерины, отныне превратились в тридцать. И пусть к ним прибавлялись доходы от поместий, все же рекомой суммы не хватало для содержания двора, где так важно поддерживать видимость роскоши. Но цесаревна быстро научилась управлять своими расходами, значительно уменьшив число челяди, хотя все же не изгнав всех, без кого могла бы обойтись. Думается, поступила она столь «неэкономно» из простого человеколюбия – ведь слугам тоже нужно было содержать семьи, кормить детей, присматривать за престарелыми родствен – никами.

Похоже, что именно такая забота, мало свойственная членам царских фамилий, и объясняет то, насколько к цесаревне были привязаны люди, коих она числила своими друзьями. При этом маленьком дворе уже нашли свое место те, кому предстоит сыграть немалую роль во время грядущего царствования Елизаветы: Петр Шувалов и его невеста Мавра Шепелева, Михаил Воронцов и его будущая супруга Анна Карловна, кузина Елизаветы.

Безусловно, сказанного достаточно, чтобы понять, что двор Елизаветы выглядит не просто скромно, а почти скудно. Да и сам Летний дворец кажется крошечным по сравнению с палатами, возведенными для императрицы. Но цесаревна, к удивлению многих, не требует к себе никакого особого внимания или подхода, не устраивает Анне Иоанновне сцен, она словно старается уйти в тень. В первую очередь просто для того, чтобы царица своим ревнивым любопытством не мешала ей жить так, как хочется. Елизавета и ее друзья довольствуются строгой деревянной мебелью петровской эпохи, гобеленов в Летнем дворце было немного, да и те явно не первой молодости, не висели в комнатах цесаревны и громадные зеркала, подобные тем, что украшали дворцы императорских сановников.

Елизавета знала, что среди ее слуг немало царицыных шпионов, но уступать давлению кузины она явно не собиралась. Дочь Петра Великого любила общаться с народом. Прогуливаясь, часто забредала в гвардейские казармы, иногда, если была такая возможность, помогала старым солдатам и офицерам, которые помнили еще ее отца. Она охотно соглашалась быть крестной матерью и нередко приглашала в свою скромную резиденцию целые орды веселых ребятишек.

Анна взирала на все эскапады Елизаветы крайне неодобрительно, раз за разом делая попытки вернуть цесаревну в монастырь. Только Бирону удавалось отговорить ее – единственным козырем, который всегда действовал на императрицу, был прост: подобное деяние чрезвычайно уронит царицу в глазах народа. Оставалось вновь попытаться выдать неудобную и неугодную цесаревну замуж за иноземного монарха, желательно, помельче и понезаметнее – такой брак, дескать, навсегда удалит ее от двора и безусловно лишит возможности притязать на трон, буде Анна Иоанновна внезапно расстанется с жизнью.

Австрийский посол в России граф Вратислав вспомнил о до сих пор не женатом португальском инфанте доне Мануэле, чье уродство потрясло даже императрицу. Елизавета и Анна Леопольдовна в один голос объявили, что предпочтут монастырь подобному союзу.

Прусский король посватал одного из своих родственников, Антона Ульриха Брауншвейг-Бевернского. После долгих уговоров первого кабинет-министра Анна Иоанновна этот выбор одобрила, однако, поразмыслив, решила, что знаменитый родич Габсбургов и Гогенцоллернов куда больше подойдет не для нелюбимой кузины, но для обожаемой племянницы и наследницы русского трона великой княгини Анны, дочери Екатерины Мекленбургской.

Та все предложения от будущих супругов отвергала, женихов не пускала даже на порог своих комнат, а о принце Брауншвейге сказала так:

– Да лучше я брошусь в Неву, чем стану его женой, тетушка!

Анна Иоанновна решила не отступать – Антон Ульрих был приглашен в Россию, и уж не первый, далеко не первый день гостил во дворце. Анна Леопольдовна же, против собственных слов, отчего-то все не торопилась бросаться в Неву. Наоборот – время от времени она даже беседовала с женихом, хотя о браке старалась не упоминать.

 

Глава 16. Моя сердечная тайна

Воспоминания увлекали. Они возвращали почти тридцатилетнюю цесаревну в те времена, когда она была и намного моложе, и намного наивнее. Однако в той наивности была и своя изюминка – мир еще не казался таким жестоким, будущее не представлялось настолько безрадостным.

Чем больше Елизавета думала о грядущем, чем больше ощущала, что оно само просится ей в руки, тем сильнее ей хотелось вернуться, пусть и ненадолго, в теперь уже далекое прошлое – когда жива была матушка, когда она, Лизетка, вместе с любимой сестрой Аннушкой, пожалуй, единственной по-настоящему близкой, отправились в то самое, необыкновенное, незабываемое путешествие…

О-о-о, сейчас, в тишине опочивальни, прислушиваясь к дыханию Алексея, Елизавета чувствовала то же спокойствие, ту же защищенность, как и тогда, когда карета покинула столицу и устремилась на запад, в новые, неведомые миры…

Так оно все и было – ведь она, Елизавета, впервые за всю свою жизнь отправилась покорять Европу, в которую папенька столь старательно рубил окно, а потом и мостил дороги дружбы. Матушке нездоровилось, но она, пожимая руку младшей дочери, раз за разом повторяла:

– Все хорошо, милая… Я просто немного волнуюсь. Не так часто мне доводится вывозить дочерей в свет, представляя королевским домам…

За окошками кареты цвел май. Ухоженные поля сменялись садами. Колеса кареты то стучали по мостовым городков, то отмеряли дороги, укрытые лишь слоем пыли. Отчего-то сейчас Елизавета не могла вспомнить толком ничего – до того мига, когда матушка проговорила:

– Смотри, Лизанька… Вон там, видишь шпили? Это Дрезден.

– Дрезден, матушка?

– Да, моя хорошая. Вскоре мы увидим дворец курфюрста…

Что-то в голосе матери удивило Елизавету – некая странная мягкость и даже мечтательность. Похоже, что там, во дворце, матушка некогда пережила какие-то удивительно приятные минуты. Может быть, то была какая-то встреча, что-то изменившая в ее судьбе. Может быть, какая-то весть…

Однако задать вопрос Елизавета не решилась.

«Ох, как бы я хотела вернуться назад… Вновь ощутить прикосновения матушкиных пальцев к щеке, почувствовать, как она играет с моими локонами. Увидеть, как светятся ее глаза, когда она смотрит туда, вдаль, где мелькают улицы, где поворот сменяется поворотом. Вот-вот покажется дворец…»

Да, чем-то необыкновенным этот город был памятен матушке… Иначе так бы бурно не вздымалась ее грудь, так бы часто не билось сердце, так бы не дрожали пальцы. За очередным поворотом, Елизавета уж и со счета сбилась, вдруг раскрылась площадь. Удивительно светлая, хоть и закованная в камень, оан выводила ко дворцу, словно взлетающему ввысь. Башенки и балкончики, шпили и колоннада… Серый камень словно светился, как котенок, подставляясь утреннему солнцу. Струи фонтанов рассыпались в прозрачном воздухе всеми цветами радуги, а широкая спокойная река отражала просыпающийся город во всем его великолепии.

– Ох, какая красота! – не удержалась Елизавета от возгласа.

– Да, моя милая, город прекрасен. Как прекрасен и его властитель, Август Сильный.

– Город прекрасен, о да. Но чем хорош его повелитель? Отчего ты называешь его прекрасным?

– Ты увидишь все сама, девочка. Ты влюбишься и в этот город, и в этот дворец, и в курфюрста – этого человека не любить нельзя, поверь.

Матушка оказалась права – у удивительного города словно была живая душа, а его курфюрст, Август Второй, был человеком и в самом деле необыкновенным. Однако не только своим правителем был прекрасен Дрезден, не только улочками и фонтанами, цветущими садами и спокойной Эльбой. Елизавета мгновенно влюбилась в роскошь придворных праздников – изумительный дворец, казалось, был открыт любому, кто желал в него войти.

Не прошло и двух дней, как она подружилась с детьми курфюрста. Они были такими же удивительными, как их батюшка. Быть может, только здесь, в Саксонии, им с Анной никто не цедил презрительного «бастарды»… Да и кому было такое говорить, когда во дворце царила прекрасная как сон возлюбленная курфюрста графиня Анна Козель? Старший сын графини, Мориц Саксонский, юноша весьма серьезный и более всего склонный к военному делу, был признан Августом как его наследник, а вот средняя дочь, тоже Анна, всего двумя годами старше Елизаветы, мгновенно стала ее лучшей подругой.

Девушки шушукались, гуляя в саду, придумывали беззлобные розыгрыши и без конца менялись платьями, мороча прислугу и заставляя матушек хвататься за сердце. Сам же Август Второй стал жертвой розыгрыша лишь однажды. Вернее, девушки попытались его разыграть, но он лишь нежно улыбнулся дочери, поцеловал руку Елизавете и сказал:

– Ах, мои дорогие… Сердце поет при виде ваших улыбок…

Анна скорчила гримаску.

– Ах, батюшка, ну разве можно быть таким мудрым?.. Отчего вы не спутали нас друг с дружкой? Отчего не приказали слугам сей же час искать пропавшую гостью?

– Душа моя, доченька, да разве я могу вас спутать друг с дружкой? Полагаю, и матушка твоя тоже прекрасно все видит и лишь подыгрывает вам слегка…

Анна чуть не заплакала.

– Батюшка, это ужасно, вы испортили нам радость от игры… испортили навсегда!

– Не расстраивайся, дитя мое. – Август ласково улыбнулся дочери. – К исходу третьего дня мы ожидаем в гости нашего венценосного брата, короля Пруссии Фридриха-Вильгельма. Вместе с ним должен прибыть к нашему двору и его сын, а также двое его племянников. Говорят, что юноши эти, воспитанные строгим королем в духе любви к одной лишь воинской науке, напрочь лишены чувства юмора. Вот с ними-то куда веселее будет шутить.

Анна ахнула.

– Третьего дня? И вы, о ужас, только сейчас говорите нам об этом! Матушка, должно быть, просто обиделась бы… Мы же теперь ни нарядов новых сшить не успеем, ни куафера призвать, ни даже…

Тут Анна запнулась, не зная, какую еще беду припомнить. И Елизавета ей вполголоса помогла:

– … ни даже какие каверзы этим противным мальчишкам придумать…

Август гулко расхохотался.

– Вот об этом и думайте. О нарядах уже беспокоятся, полагаю, ваши матушки. Равно как они беспокоятся обо всем, о чем может беспокоиться дама в ожидании гостей. Вам, мои хорошие, не следует печалиться – а вот придумать каверзу-другую вы как раз успеете. Клянусь своей… короной!

Девушки переглянулись, потом Анна как-то неуверенно, не сводя глаз с отца, все же кивнула Елизавете.

– Я даю на это свое дозволение, – почти серьезно проговорил Август. – Идите уж, непоседы…

Девушки выскользнули в зимний сад.

– Аннушка, херен, неужели ваш отец позволил нам?..

– Вы же слышали. Лизанька!

Елизавета была не просто изумлена, она… даже трудно сказать, что она чувствовала. Чтобы курфюрст, властитель Саксонии, гостеприимный хозяин, позволил учинять каверзы над ожидаемыми гостями властительного дома? Нет, в это невозможно поверить. Однако уши вряд ли ее обманывали. К тому же глаза графини Анны как-то уж очень подозрительно блестят – девушка явно уже что-то задумала.

– Давайте просто прогуляемся по саду, графиня, – предложила цесаревна.

– Давайте, душенька. А все придумки и каверзы оставим на день-другой. К тому же надо посмотреть, кого к нам в гости судьба доставит. А вдруг это и впрямь маленькие зольдатики, ничего не смыслящие ни в веселостях, ни в шутках? С такими каверзы устраивать – ну никакой радости нет…

Елизавета несколько раз кивнула. Не то чтобы она во всем и беспрекословно была согласна с графиней Анной, но что-то в словах девушки было. Сначала и в самом деле надо посмотреть, что за люди эти прусские гости.

Три дня, к счастью, ждать не пришлось. Уже назавтра к вечеру пышная кавалькада втянулась в распахнутые парадные ворота. Суровый, одетый в наглухо застегнутый мундир король Фридрих-Вильгельм, недовольно оглядевшись, поспешил в гостевые покои. Следом за ним из кареты шагнули на камни дворцовой площади двое юношей. Они тоже были одеты в наглухо застегнутые мундиры, однако было заметно, что им привычно и светское платье.

Девушки следили за гостями из мансардного окна прямо над покоями графини Анны. Говоря по чести, они бы с удовольствием выскочили на площадь, чтобы встретить пруссаков, но это было бы верхом неприличия, совершеннейшим презрением к этикету и протоколу. И потому матушка графини Анны, погрозив для видимости пальцем своей шалунье дочери, сама показала им две комнатки в мансарде, откуда открывался изумительный обзор дворцовой площади.

– Ма-а-атушка… Откуда вы знаете об этих комнатах?

– Когда-то, деточка, именно отсюда я высматривала, когда вернется с охоты ваш батюшка курфюрст… Вышивала и посматривала в окошко. Вернее, пялилась в окно, изредка возвращаясь к вышиванию…

Графиня Анна погладила мать по плечу. Елизавета уже не раз замечала, что фаворитка курфюрста и ее дочь необыкновенно похожи. Сейчас же, когда они стояли лицом к лицу и улыбались друг другу, то куда более походили на сестер, чем на мать и дочь. Графиня Анна-старшая, еще раз улыбнувшись, теперь уже обеим девушкам, спустилась вниз, а юные проказницы заняли места на наблюдательном пункте.

– Однако же батюшка говорил о троих – о сыне прусского короля и двух его племянниках…

В голоса Анны звучало настоящее раздражение.

– Не торопитесь, графиня, – заметила цесаревна. – По-моему, перед нами рекомые племянники и есть. А вот сын короля, полагаю, еще отсиживается в карете.

Елизавета оказалась права, хотя сама этому чрезвычайно удивилась. Действительно, из той же кареты выбрался третий юноша. Его мундир был расстегнут, а шейный платок, который должен был плотно обнимать шею, и вовсе болтался за спиной… Юноша сладко потянулся и хлопнул вытянувшихся по струнке братьев по плечам.

Что он им сказал, девушки не услышали, но все трое юношей заулыбались.

– Ну что ж, душа моя… – Анна потерла руки. – Наши гости прибыли. Однако, полагаю, удовольствие нам смогут доставить только племянники короля. Уж они-то будут пугаться наших розыгрышей и доносить страже о том, что во дворце привидения, как миленькие. А вот третий, принц, орешек потверже. Этот и сам бы не прочь всласть поиздеваться над простаками…

Елизавета пожала плечами. Ей картина была пока не так ясна, как графине. Однако даже двое глупеньких солдатиков, исправно пугающихся призраков, все же куда лучше, чем матушки или слуги, к любым шуткам уже давным-давно привыкшие.

Девушки спустились в покои принцессы.

– Да, вечером будет дан бал в честь гостей, это несомненно. Однако пока мне неясна еще цель наших гостей…

Графиня Анна была задумчива. Елизавета про себя удивилась этой задумчивости. Разве может быть что-то более естественное, чем визит одного монарха к другому, причем в обществе своего наследника? Ведь и они с сестрой Анной вместе с матушкой прибыли в Саксонию, царица не оставила их у Меншиковых, как бывало в детстве.

– Зачем же король привез с собой этих олухов? Ох, Лизанька, друг мой… Боюсь, что цели Фридриха-Вильгельма касаются нас с сестрой…

– Вы полагаете?..

– Я почти уверена, душенька. Подобный брак соединил бы Пруссию и Саксонию, сделав сильными обе страны. О подобном нам с графиней Эльзой учителя чуть ли не каждый день напоминают, особенно учитель истории старается. А мне так не хочется быть… как бы сказать… товаром на брачном рынке!

Елизавета вновь пожала плечами. Она подумала, что уж ей-то подобное предложение польстило бы, ведь и ее воспитывали именно как товар… Ну, если говорить возвышеннее, как посланника своей страны в стране своего супруга.

Анна же продолжала:

– Да, я понимаю, сие неизбежно – замуж по любви мне не выйти. Но и столь… грязные смотрины…

Тут девушка презрительно наморщила носик.

– Грязные? Отчего же?

– Лизанька, друг мой, поверьте, грязные, неприкрытые мотивы. Да и что за партия для Саксонии – Пруссия, погрязшая в муштре! Вот если бы Франция…

«Ого, графиня, а у вас губа не дура! Хотя, быть может, к вам кардинал Флери будет милостивее, чем был в свое время ко мне…»

Елизавета молча улыбнулась. Анна вернула улыбку гостье.

– Друг мой, теперь я поняла, отчего судьба привела вас с сестрой и матушкой именно сейчас в прекрасный Дрезден!

Цесаревна недоуменно взглянула на графиню Анну. Лицо той светилось – на губах играла загадочная улыбке, глаза блестели. Девушка была сейчас удивительно хороша.

– …Я поняла… о, какое счастье! И придумала, как мы сможем этой милостью прекрасной Фортуны воспользоваться. О, вас послал мне милосердный Господь!

Принцесса вскочила и захлопала в ладоши.

– Вставайте, милая Лиза, вставайте! Дел невпроворот, а времени… Совсем нет!

– Анна, что вы задумали? – Елизавета, конечно, готова была поддержать любую каверзу, однако желала все же понимать, что именно ей предстоит делать.

– Вставайте же! Мешкать некогда! – графиня тянула Елизавету за рукав.

– Принцесса, я не сдвинусь с места, пока вы мне все не объясните!

– Ну ладно, так и быть! – графиня опустилась на козетку рядом с гостьей. – Несколько минут и вправду ничего не изменят. Слушайте же! Мы с вами сверстницы, мы одного роста, голоса даже несколько похожи. Вы владеете моим языком… Одним словом, Лиза, вы станете мною, а я вами!

Глаза Елизаветы широко раскрылись от изумления. Однако привычка молча обдумывать даже самые странные слова перевесила все иные порывы.

«Удивительно, но в этом и в самом деле нет ничего невозможного… Это не противозаконно, это не противу морали, даже протокол молчит о розыгрышах, которыми монаршие дети могут обмениваться при встречах… Но отчего Анне это так необходимо? Неужели только для того, чтобы сватовство не состоялось? Бедняжка, она еще не знает, что решений здесь она никаких принять не может… Если политике будет угодно, брак состоится, даже если жених с невестой терпеть друг друга не могут…»

– … Да-да, я знаю, – продолжала Анна, – знаю, что решения королей неизменны. Тогда тем более, на прощание хоть шалость совершить!

«Ну что ж, раз она сама все понимает…»

– Будь по вашему, графиня. Я стану вами, а вы мной!

– Душенька! – Анна опять вскочила. – Тогда побежали, нам еще столько всего нужно успеть!..

Елизавета последовала за графиней, недоумевая, отчего та столь радостна. Неужели простой шалости ей достаточно?

Бал, как и предсказывала графиня, начался в сумерках того же дня, как появились гости. О переговорах, даже если таковые и проводились, девушкам, конечно, ничего известно не было. Говоря по чести, своих матушек они и не искали, совершенно занятые подготовкой к грядущему празднику и своим маскарадом.

Девушки благовоспитанно высидели все застолье, стараясь двигаться, есть, говорить и даже молчать одинаково. Лиц они мудро решили за вуалями не прятать, однако воспользовались таким количеством сурьмы, пудры и мушек, что их можно было принять за кого угодно, даже за оживших фарфоровых кукол.

Похоже, курфюрст что-то заподозрил, однако чувства юмора ему хватило для того, чтобы не устраивать дочери прилюдно допроса, а досмотреть комедию до конца. Август склонился к царице Екатерине, сидевшей от него по правую руку (о, то была великая честь, которую Екатерина отлично почувствовала) и что-то прошептал. Царица согласно кивнула, улыбнувшись кончиками губ.

– Графиня, – Елизавета обернулась к Анне. – Отчего-то мне кажется, что ваш батюшка разгадал наш план.

Цесаревне же в этот момент показалось, что она беседует с собственным отражением в невидимом зеркале. И отражение это, склонившись к ней, ее же голосом ответило:

– Ничего страшного, душенька. Думаю, и ваша маменька что-то заподозрила. Но ведь нам же сие не помешает веселиться, верно?

Елизавета в ответ лишь плечами пожала – пока веселья никакого не наблюдалось. Однако и бал едва начался.

– Смотрите, душечка, как на вас господа пруссаки пристально смотрят.

«Господа пруссаки», сиречь наследник престола Фридрих и оба его двоюродных брата, и впрямь весьма пристально разглядывали девушек. Должно быть, они пытались понять, кто из этих одинаковых красавиц в одинаковых платьях дочь курфюрста, а кто всего лишь гостья. Сам Фридрих-Вильгельм сидел по левую руку Августа Второго, преизрядно таким нарушением протокола раздосадованный. Однако сделать ничего не мог – он был таким же гостем как эта выскочка, которую сам Петр Первый короновал императрицей.

Елизавета пожала плечами:

– Да и пусть смотрят. Они, поди, лучше нашего ведают, зачем в Дрезден их батюшка-дядюшка пожаловал, да зачем их с собой поволок.

– Лиза, дружочек, ну отчего вы все задаетесь этим вопросом? Политику оставим мужчинам – мы же лишь слабые дамы, нам недосуг ею заниматься, когда есть в мире более важные вещи…

Цесаревна недоуменно взглянула на визави. Политика недостаточно важная вещь? Из-за нее рушатся судьбы, проливается кровь, гибнут люди… А это пустая болтушка называет ее неважной вещью!..

Однако здесь Елизавета была всего лишь гостьей, гостьей, принятой радушно. И потому следовало сдержаться, оставив свои мысли при себе. Она согласно кивнула, поправила бархотку, украшенную скромной жемчужной брошью, точь-в-точь такую же, как та, что украшала шею графини, и бросила взгляд на прусских гостей. Те не просто не сводили взгляда с девушек – глаза наследника, молодого Фридриха горели настоящим огнем. Его братья чувствовали себя куда более скованно, но и они едва сдерживались, чтобы не броситься к дверям – в соседней зале уже звучали первые такты контраданса.

– Могу спорить, стоит нам только встать из-за стола, как молодой Фридрих сию же секунду бросится приглашать вас, милая Лиза.

– Тут и спорить нечего. Бросится. Но, думается мне, охоту он ведет все же за вами, милая графиня…

– Ну вот и посмотрим. Идемте же!..

Анна грациозно встала и, получив одобрительный кивок курфюрста, вышла из-за стола.

– Идемте, милочка, батюшка нас отпустил. Идемте!

Елизавета послушно вышла из-за стола и поспешила следом за графиней, перед которой, словно по волшебству, распахнулись двери бального зала. Настоящий водопад света хлынул оттуда. И вместе с ним на девушек обрушились бравурные звуки первой обязательной фигуры. Анна не отпускала руки Елизаветы, тянула ее за собой и успокоилась только тогда, когда обе девушки встали в линию танцующих дам.

Уж такой это был танец, простой и деревенский всего столетие назад, сейчас он, насытившись разными па самых разных танцев, стал первым обязательным на любом сколько-нибудь достойном балу. Линия дам напротив линии кавалеров, каждые четыре шага перед красавицей новый воздыхатель… Четыре шага – и еще один, потом четыре шага – и еще…

Елизавета танцевала с удовольствием – здесь можно было сбросить любые маски и отдаться течению музыки, ненадолго забыть и о шалостях, и о политике, и даже о послушании. Глаза танцевавшей рядом Анны тоже горели от удовольствия, а румянец победил даже толстый слой пудры, превращавший лицо графини в белую маску.

На четвертой перемене пар перед Елизаветой вырос молодой Фридрих, наследник прусского престола. Сейчас его мундир был в полном порядке, пуговицы сияли, а шейный платок был повязан пусть не строго по уставу, но весьма эффектно. Молодой человек поклонился чуть ниже, чем то предписывали бальные требования, и задержал руку цесаревны почти на целый такт дольше. Но тут те самые четыре шага вместе завершились, кавалер должен был перейти к новой партнерше, но… Перед Елизаветой опять появился принц Фридрих.

Анна хихикнула. Она танцевала совсем рядом, да и смех никто не запрещал… Но отчего-то щеки Елизаветы запунцовели, а руки задрожали. Пальцы Фридриха в тончайшей перчатке чуть сжали пальцы цесаревны. Два шага, поворот, два шага, книксен на прощание и…

И опять перед Елизаветой стоял Фридрих. О нет, теперь уже не было никаких сомнений – наследнику престола Пруссии нравилась именно она, прекрасная незнакомка! Два шага, поворот, еще два шага… Но теперь уже цесаревна и не пыталась освободить руку из руки принца Фридриха.

Да и не хотела, говоря честно. Впервые она ощутила не просто удовольствие от танца, но и удовольствие от партнера по танцу, от того, как легко, но уверенно он держит ее руку, как поддерживает в легком антраша… Даже просто от того, как улыбается ей.

Елизавета оглянулась на графиню Анну. Та, почти не скрываясь, следила за цесаревной и наследником прусского престола. И следила с видимой радостью. Похоже, у дочери курфюрста были вполне определенные планы на будущее – и принц Фридрих в эти планы совершенно не вписывался. Как не вписывались и оба его двоюродных брата.

Елизавета же планов никаких пока не строила – и даже не пыталась, втайне мечтая, как все юные девушки, о браке по любви. Ибо отлично понимала, что даже незаконнорожденная, но все же принцесса таких мечтаний себе позволить не может. Однако сейчас она о чувствах вообще не думала, как не думала о будущем, позволяя себе просто с удовольствием принимать все растущее поклонение принца Фридриха.

За контрадансом последовала кадриль, за ней мазурка, за ней аллеманда, за ней менуэт… Танцы становились все медленнее, па каждого следующего позволяло партнеру все ближе подходить к своей даме. Дамы же, то ли в самом деле уставшие, то ли подчиняющиеся неписаным правилам игры, все свободнее вели себя с кавалерами, уже не кокетничая тайком, а флиртуя в открытую – настолько, насколько это было вообще допустимо на балу. Улыбки становились шире, объятия ближе, взгляды теплее.

Из распахнутых в сад стеклянных дверей в зал вливался упоительный весенний вечер – мягкий и сиреневый. В дыхании едва слышного ветерка огни свечей танцевали, повторяя движения пар. Елизавете показалось, что она в несколько шагов переместилась в сказку, что послушно фигурам танца шагает по облакам, с каждым следующим шажком все более удаляясь от прозы дней. Голова цесаревны кружилась.

И ей сейчас совершенно неважно было, отчего это происходит. Виной ли тому была духота в бальном зале или нежные объятия кавалера, непривычно теплый вечер или затянутое по последней моде платье… Главное, что она чувствовала себя настоящей принцессой, наверное, даже из сказки, вернее, принцессой, вернувшейся в сказку. И рядом, что замечательно, был самый настоящий прекрасный принц – чуткий и сильный.

Церемониймейстер гулко опустил посох в пол – первая половина бала истекла, танцующие приглашались к накрытым в саду столам освежиться напитками и мороженым. Но принц решительно потянул девушку в тайную темноту дальней аллеи. Елизавета, даже не оглянувшись на графиню, последовала за наследником прусского престола.

О, сейчас она менее всего думала, кто рядом с ней – наследник трона или сын крестьянина. Ей было хорошо, волшебно… Сердце колотилось как сумасшедшее, щеки горели, пальцы дрожали…

Принц уверенно вел девушку по зеленому лабиринту аллей. Вот стихли звуки, вот померк свет из бальной залы. Уж здесь-то они были совсем одни. И эта уединенность окрылила Фридриха, одарила его невиданной решительностью.

О, первый поцелуй! Нежный и нерешительный, опаляющий и возносящий к самым вершинам мечтаний! Такому поцелую можно посвятить не один десяток романов. Быть может, когда-нибудь именно с него начнется великая ода любви. Но сейчас, в дальней аллее, вершилось настоящее чудо: двое, навсегда разлученные расстояниями, временем рождения, традициями, прозой династических установлений, вдруг обретали друг друга.

Мы не будем подслушивать, что говорили друг другу в тот вечер Елизавета и Фридрих, не будем подсматривать, пытаясь понять, как далеко мог зайти принц и насколько был он смел. Напротив, мы предоставим влюбленных друг другу – ибо в этом обществе они сейчас нуждаются более всего.

Как и когда попала в свою комнату Елизавета, она не помнила. На губах жил вкус бесчисленных поцелуев Фридриха, за еще минуту в его объятиях она готова была отдать половину жизни, от его признаний сладко замирало сердце.

Не успела цесаревна снять платье и накинуть просторный шлафрок, как в дверях комнаты показалась Анна, уже тоже одетая по-домашнему.

– Как вам показался принц Фридрих? – спросила графиня, заранее зная ответ.

– Ах, душенька, он замечательный. Ежели б все мужчины были таковы, сколь прекрасным был бы удел женщины!

– Ого, да вы совершенно очарованы им! Влюбились, душа моя, признайтесь?

– В него невозможно не влюбиться, Анна, душенька! Он столь умен, столь много читал, столь хорош в танце и стихах…

– А объятия его крепки ли? Есть ли в нем сила мужчины? Чувствовали ли вы ее?

Елизавета покраснела. О да, она чувствовала его силу, чувствовала, какое желание сжигало его.

– О-о-о, душенька, – с улыбкой и почти без зависти протянула Анна. – Да ведь вы в него влюбились по уши! А он? Как он? Очарован ли вами?

– Ах, графиня, – румянец на щеках Елизаветы стал гуще. – Если верить его словам, он просто голову теряет.

– Ну, такую голову и потерять не жалко… Однако я так рада за вас, милая, так рада.

– Благодарю вас, душенька.

Девушки обнялись.

– Спите сладко, милочка. А завтра подарите весь день вашему герою!

– Но что скажет матушка? И каково будет мнение вашего батюшки о моем поведении?

– Ни о чем не тревожьтесь, прошу! Утро вечера мудренее, полагаю, найдется вполне разумное объяснение тому, что наследники разных стран не следуют протоколу буквально – ибо ежели дружат наследники, как не подружиться странам? Спите же, милая. Пусть вам приснится ваш принц!

За Анной закрылась дверь. Елизавета перекрестила девушку вслед.

– И вы спите, милая графиня! Пусть злые мысли не тревожат вашей светлой души.

 

Глава 17. Коварство раскрытых тайн

Графиня Анна оказалась права – ни Август, мудрый курфюрст Сансонский, ни царица Екатерина не возражали против частых встреч Елизаветы и Фридриха. Цесаревна была уверена, что графиня приложила немало стараний, чтобы объяснить пренебрежение протоколом.

Елизавета была на седьмом небе. Быть может, впервые в жизни ей никто не тыкал в лицо оскорбительными «привенчанная дочь» и «незаконнорожденная», никто не оценивал ее внешность или достоинства с точки зрения пристойного морганатического брака или протокольного династического. Просто за живой и веселой семнадцатилетней девушкой красиво ухаживал юноша – по виду сверстник, хотя и двумя годами моложе.

Цесаревна была увлечена не столько внешностью принца, сколько его обширными знаниями – не только в военном или фортификационном деле, но и в делах светских. Фридриху ничего не стоило пуститься в размышления о преимуществах и недостатках театра древнего перед театром современным, об удивительном разнообразии музыкальных инструментов века нынешнего, особенно заметном перед скудностью музыкальных инструментов веков прошедших… Говоря по чести, Елизавете были интересны и рассказы принца об армии и том самом фортификационном деле, одно название которого так пугало веселую графиню Анну.

Как-то вечером та спросила цесаревну:

– Милочка, но отчего вас столь увлекают все эти непонятные предметы? Отчего вы слушаете рассказы принца, не перебивая, не просите его беседовать с вами о предметах более простых? Для нас, девиц, более интересных…

– Душенька, но мне интересны его рассказы! В них чувствуются не только знания, но и вдумчивые размышления. Мне кажется иногда, что принц сам прошел все, о чем рассказывает, сам… как обычный солдат. И его рассказы внушают мне мысли о том, что он способен защитить всех, кому повезет прожить рядом с ним жизнь.

Графиня пожала плечами.

– Ну, не знаю… Думается, я бы заснула после первой же минуты такого рассказа…

Цесаревна покровительственно усмехнулась.

– Быть может, и так. Однако вам еще неведомо, что бы вы делали, если бы вам был интересен и сам рассказчик…

– И то верно, душенька. Так вам и сам рассказчик интересен? – лукавый бесенок выглянул из глаз графини.

– Не просто интересен, милочка. Я бы всю жизнь готова была провести с ним…

– Быть может, это и случится… Ведь принцу-то давно уже подыскивают невесту. Кто знает, может быть, уже и сыскали – раз король не противится вашим встречам…

Что-то в голосе, в выражении глаз графини настораживало Елизавету. Уж слишком сильно радовалась милая хозяйка успеху гостьи, слишком интересовалась всем происходящим. Видно было, что она не прочь была бы спросить и о более интимных сторонах многочисленных встреч. Однако пока здравого смысла придержать язычок у нее еще хватало.

Самой же Елизавете, как бы ни хотелось с кем-то поделиться всем прочувствованным, все же не хотелось раскрывать душу именно графине Анне. Быть может, из-за этого с трудом скрываемого интереса.

«Нет уж, душечка, вам не узнать более того, что я вам уже рассказала! Что-то опаску я имею вам доверяться. Да и цели ваши мне неясны пока. Вот ежели вы вдруг первая заговорите, зачем просили выдать себя за вас… Но ни минутой раньше, клянусь!»

Размышления цесаревны были прерваны деликатным стуком в дверь. Елизавета подняла голову, но не успела раскрыла рот, чтобы сказать «войдите», как узкая створки едва приоткрылась и на пол упало письмо в сиреневом конверте с вензелем курфюрста Августа.

– Это что такое? – пробормотала Елизавета.

Ответа, конечно, не было. Девушка встала из удобного кресла, подошла к двери и взяла в руки узкий конверт. Отчего-то она была уверена, что это не письмо от Анны и не записочка от матушки. Более того, никто не ошибся дверью или не намеревался сыграть с ней злую шутку. Сердце застучало.

– Это может быть только от него… – прошептала девушка и сломала печать.

«Душа моя, несравненная греза! Каждый день, проведенный с тобою рядом, смело могу я назвать праздником. Каждый же час, проведенный вдали от тебя, превращается в год невыносимых страданий. Стань же счастьем всей моей жизни, любимая! Согласись разделить каждый ее миг со мною – и ты никогда не пожалеешь о том мгновении, когда, собравшись с духом, решилась на сие изумительное деяние! Прошу тебя, молю – стань моею женою. К твоим ногам приношу я свое сердце, свою душу и все, чем владею! Прошу тебя, молю, скажи «да»!

Вижу слезы счастья на твоих глазах, единственная! Ежели сие не привиделось мне – буду ждать тебя в часовне Валентина Всемилостивого, покровителя всех влюбленных в десятый час пополудни. Ничего не бойся, ни в чем не сомневайся! И ты составишь счастье всей моей жизни!

Навеки твой принц Фридрих».

Дрожь охватила Елизавету. О, она знала, что принц питает к ней самые пылкие чувства, но такого она и представить не могла. Чтобы наследник престола решился на подобное! Это будет не просто бунт, это будет невероятный скандал, который затронет половину царственных домов Европы!

– Господи, спаси и сохрани меня… Но что же делать? Согласиться? Отказать?

Ноги цесаревны подкосились, и она не столько села, сколько упала в кресло у окна. Всего миг назад она была простой мечтательницей… Всего миг… А теперь она желанная невеста. Единственная и любимая… Кто бы мог подумать, что сие вообще возможно!

«Подумать… Подумать… Мне надо все хорошенько обдумать, взвесить… Я не могу вот так, без размышлений, как в омут, бежать в эту самую часовню, не могу назвать милого Фридриха своим единственным, не могу даже вслух такого произнести! И не могу ни с кем посоветоваться, вот что самое тяжкое!..»

Вдруг Елизавета почувствовала, что исчезает из своей уютной комнатки. Огромное, невиданное никогда прежде пространство охватило ее, закрыло со всех сторон. Казалось, что исчез весь мир и все чувства, ему присущие и им лелеемые. Все, кроме одного – отчаяния. Надо на что-то решаться и не с кем посоветоваться, потому что никто не сможет дать верного совета!

«Такое со мной еще будет! Будет и не один раз. Это – первый. Быть может, сие есть просто испытание для твердости моих устремлений, или, быть может, проверка истинности моих чувств? Быть может, Господь Бог соблазняет меня сейчас, как некогда змей-искуситель соблазнил первую из женщин, дабы проверить, та ли я, которую он избрал для еще неведомых мною самой свершений? Что же делать? Куда бежать? У кого правды искать?»

Часы на бане пробили полдень. Весеннее солнце заглянуло в комнату цесаревны и заиграло в золоте вышивки на шторах, овальном зеркальце и милых хрустальных безделушках, расставленных на туалетном столике.

«Словно солнышко мне подмигивает… Должно быть, хочет что-то сказать. Но вот что?»

До вечернего суаре время тянулось невероятно медленно. Цесаревна, сказавшись больной, не пошла играть в дворцовом саду, после отказалась от кофе, присланного заботливой графиней Анной. Она никак не могла понять, чего же хочет да и вообще, хочет ли чего-то.

Отказать принцу значило навлечь его гнев не на себя, что было бы неприятно, однако в сущности не так страшно, но на всю страну – ведь Пруссия, пусть и состоя в кровной родне с домом Романовых, однако все чаще выставляла себя врагом, чем другом или просто равнодушным соседом. Согласиться стать женой принца и тайно обвенчаться? О, сейчас это кажется таким прекрасным, таким желанным… Но вот что будет, когда пройдут годы и острота чувств утихнет?

«Да и есть ли они те самые чувства, о которых я сейчас думаю? Не минутное ли это увлечение? Или, быть может, вообще чья-то злая шутка. Дескать, стоит поманить эту незаконную пальцем, как она сразу готова бежать, не раздумывая, отдаться первому встречному?..»

О, принц, это правда, кажется по-настоящему влюбленным. Слова его пылки, руки горячи, объятия крепки. Но что, если сие суть прекрасное лицедейство? Что, если графиня Анна подговорила его изображать пылкую страсть точно так же, как уговорила меня назваться ею?

Елизавета мерила шагами комнатку, поглядывая на письмо Фридриха, которое бросила на туалетный столик, и удерживаясь от того, чтобы не перечитать его, должно быть, уже в сотый раз. За окном слышались девичьи голоса, смех, удары по мячу. Шелестели листья в дворцовом парке, временами легкий ветерок врывался и в комнату Елизаветы.

Девушка и замечала все это и не замечала – душа ее была столь неспокойна, что просто на минуту остановиться и оглядеться было почти невозможно. Она вспоминала каждый миг каждой встречи с принцем, пусть их было и не так много, пыталась увидеть в глубине его глаз коварный блеск или пошлую похоть, услышать в шепоте насмешку или намеренную колкость. Но ничего не вспоминалось и не находилось.

«Неужели принц столь искренен, сколь и безумен? Неужели долг перед страной для него значит меньше, чем чувства, испытываемые к незнакомой по сути девушке? Но если так, долго ли подобным чувствам жить? Достаточно ли их для семейной жизни? И не раскается ли он в своем порыве уже завтра?»

Елизавета думала о Фридрихе, хотя должна была бы сначала думать о себе. Хочется ли ей этого брака? Хочется ли ей жить с этим блестящим юношей? Не превратится ли он через два-три года в занудного болтуна? Станет ли он настоящим мужем, защитой и опорой или будет вынужден принять условия игры, которые навязывает наследникам престола высокая политика?

Наконец этот бесконечный день подошел к концу. Посиреневели тени, теплые сумерки накрыли дворцовый парк, пробрались в комнату к Елизавете, искажая очертания предметов и накрывая их все более непроницаемой пеленой. Колокола собора запели сложную вечернюю песню.

– Пора. – Елизавета встала. – Что бы ни произошло, я не могу просто отсидеться здесь. Я должна прийти на эту встречу, пусть даже для того, чтобы просто выяснить, что же готовится – свадьба или только фарс…

Конечно, ни о каком свадебном туалете не было смысла и думать. Девушка улыбнулась своим мыслям и взяла в руки шляпку – с широкими полями, отделанную вуалью, черными страусовыми перьями и вышитую бисером.

– Пожалуй, достаточно будет, если я надену платье цвета перванш. Оно точь-в-точь подходит по тону, не слишком яркое…

Цесаревна беседовала с зеркалом и пыталась успокоиться. Темно-сиреневая гладь ее молчаливого собеседника была спокойна и холодна. Но спокойствия не дарила. Более того, от звуков собственного голоса Елизавета стала нервничать еще сильнее.

– Нет уж, матушка, так не годится! – одернула она сама себя. – Что это ты? Нешто и впрямь поверила в высокие чувства? В любовь до гроба? Дурочка! Это будет просто нелепая комедия. А ты ведешь себя так, словно должна сделать в жизни самый главный шаг! Стыдись, ты же Петрова дочь, а не крестьянка.

Ветерок, вновь влетевший к Елизавете, похоже, попытался девушке помочь. Во всяком случае, он подсказал, что неплохо было бы на плечи накинуть шелковую шаль – и декольте недурно прикрыть, и вечер все-таки весенний, скорее холодный, чем прохладный.

Цесаревна выскользнула из комнаты, привидением прошмыгнула по бесценным дворцовым полам, невидимкой вылетела из калитки для челяди и затерялась в толпе на городской площади. К удивлению девушки, с приходом вечера горожане вовсе не прятались в своих домах за толстыми стенами и тяжелыми ставнями. На площади звучала музыка – бродячие музыканты веселили гуляющих. Дамы смеялись, мужчины беседовали, кто степенно и спокойно, кто громко и вызывающе. У фонтана играли дети, как любые дети любого времени и любой страны, не обращая никакого внимания на окрики взрослых и считая себя умными, взрослыми и бесстрашными.

Эта прекрасная, такая обыденная и такая непринужденная жизнь вокруг лучше всяких уговоров успокоила цесаревну.

– Будь что будет! Я должна появиться в этой часовне… Хотя бы для того, чтобы убедиться в искренности слов принца. Или чтобы доказать, что меня пересудами или подозрениями не запугать!

Часовня Валентина стояла совсем рядом с дворцом курфюрста, но все же не на главной улице. Высокие узкие двери были распахнуты настежь, теплый желтый свет заливал мостовую и крошечный садик у стен обители, вполголоса пел орган, то ли призывая горожан к мессе, то ли напоминая о присутствии Всевышнего везде и во всякий час.

Цесаревна вошла в храм. Она ожидала чего угодно, но только не того, что открылось ее взору. Сотни свечей, цветы в вазах и на алтарном приделе, парадное облачение священника и… принц Фридрих, стоящий по правую руку от него.

«Неужели все это не сон? Не злой розыгрыш, отвратительная шутка или спесивая насмешка? Неужели сказка оказалась самой что ни есть правдой? И этот юноша в самом деле ждет меня, чтобы назвать своей женой перед Богом и людьми до того часа, пока смерть не разлучит нас?»

Елизавета шла по проходу между двумя рядами скамей. Сердце ее стучало так громко, что она не слышала, как запел орган, призывая гостей ликовать при появлении новобрачной. Да и не было никаких гостей. Вот до Фридриха остался десяток шагов, вот пять, вот один. Вот цесаревна вложила свои прохладные пальцы в его теплую руку.

– Я не чаял тебя здесь увидеть… Не верю собственным глазам…

– Но ты же сам позвал меня, мой принц. Как же я могла не прийти, не ответить на твой призыв?

Священник откашлялся.

– Дети мои, вы ли припадаете к престолу творца нашего, дабы соединил он вас навеки, дав вам одну жизнь на двои? Вы ли ищете его мудрого совета и защиты?

– Да, отец, – кивнул Фридрих.

Голос принца дрожал, но Елизавета поразилась тому, каким глубоким и проникновенным он стал. В руке Фридриха было так спокойно ее руке, его волнение казалось отражением ее нервной дрожи. «Неужели это правда? Неужели он и в самом деле готов назвать меня своей женой и спутницей своих дней? Неужели это не сон?» Наученная горьким опытом, увы, Елизавета уже не могла поверить в искренность чьих-то чувств, в их чистоту, в первую очередь все так же выискивая в каждом поступке второй смысл, подлость, насмешку или упрек.

Священник раскрыл Библию, поднял глаза на стоящих перед ним юношу и девушку. Быть может, он догадывался о неожиданности этого союза, быть может, знал, что он тайна от всех вокруг. Однако виду не подал – сейчас он был тем, кто соединит две жизни в одну и передаст эту жизнь под защиту Творца всего сущего.

– Карл-Фридрих из рода Гогенцоллернов, сын Фридриха Вильгельма. Согласен ли ты взять в жены сию деву, стоящую передо мной и рядом с тобой? Согласен ли беречь ее, опекать и наставлять, как это положено мужу, защищать во всякий час дня и ночи, соблюдая обеты, которые вы дадите друг другу в этом святом месте?

– Да, отец, я согласен. Я мечтаю об этом!

Священник, чуть улыбнувшись горячности будущего супруга, кивнул и обернулся к Елизавете.

– А ты, девица Анна из рода Орзель, сог…

– Нет, отец мой.

– Что «нет»? – священник опешил.

– Я не Анна Орзель.

Елизавета почувствовала, что не следовало этого говорить. Но сочетаться тайным браком, да еще и назвав себя чужим именем, – это было просто абсурдом!

– Не Анна? – вскричал Фридрих.

– Нет, мой принц. – Цесаревна покачала головой. – Я Елизавета, дочь русского царя Петра, любящая вас всем сердцем Елизавета.

– Какая еще Елизавета? Та самая? Внебрачная дочь? Дурная кровь портомои?

Цесаревна похолодела. «Вот оно, начинается. Так это графиня Анна и с ним, и со мной сыграла не просто злую шутку! Она убила нас обоих, выставив дураками перед всем светом!»

Елизавета вновь кивнула, гордо выпрямившись, взгляд ее стал тверже и холоднее.

– Я та самая дочь царя Петра и его жены Екатерины, которая имеет все права на российский престол и которую лишь невежи и напыщенные снобы из бедных, как церковные крысы, правящих домов рискуют называть незаконной и внебрачной!

Принц Фридрих без сил опустился на пол и закрыл голову руками. Стоящий с раскрытой Библией в руках священник окаменел. Перед ним разворачивалась трагедия, действующими лицами которой были дети великих домов Европы, – и он благодарил небо за то, что не успел заключить этот брак.

Принц раскачивался из стороны в сторону и что-то невнятно бормотал. Цесаревна присела и положила руку ему на плечо, но Фридрих дернулся как от ожога.

– Пошла прочь, дрянь! Ненавижу! Не смей меня трогать!

– Фридрих, что с вами?

– Предательница! Все вы ничтожные лгуньи, отвратительные грязные лживые твари! Не зря же батюшка столь строго наставлял меня – только Анна, только Анна… Зачем ты назвалась ее именем, ничтожная?

О, такие слова были куда привычнее, и они подействовали на Елизавету лучше всяких уговоров.

– Я никем не называлась! Я всегда была самой собой, – отчеканила она. – Если вы, юный глупец, изволили принять меня за кого-то другого, то это ваша вина! Моя совесть чиста!

– Твоя совесть не чиста! Она так же грязна, как совесть всех женщин и всякой женщины. Ты так же презренна, как все вы! Все ваше племя ни на что не годится, кроме одного… Отныне я… Отныне никогда…

Фридрих вскочил и, спотыкаясь, побежал прочь из часовни. Елизавета слышала, как он раз за разом повторял «Никогда… Больше ни одна…»

Алексей перевернулся на бок и всхрапнул. Елизавета, все та же цесаревна Елизавета, вернувшаяся из прошлого, погладила милого друга по плечу, успокаивая. «О да, то было незабываемое, воистину необыкновенное путешествие!»

 

Глава 18. Наследница подлинная и наследница мнимая

Такое, конечно, забыть было невозможно, но Елизавета никогда и не забывала Фридриха. Ни его пылкой страсти, ни его последних слов, так и сочащихся гневом. С тех пор прошел не один год, но связь своей души с душой этого необыкновенного человека Елизавета ощущала до сих пор. И пусть доброхоты доносили до нее нелицеприятные, а порой и откровенно издевательские слова, которые Фридрих, ставший к этому времени королем Пруссии, позволял себе произносить в адрес женщин, – она всегда была уверена, что при всем пренебрежении, что питал Фридрих Второй, он не способен будет на подлое деяние или на откровенное злодейство в отношении нее, цесаревны Елизаветы, так и не ставшей его женой. Не ставшей ничьей женой, словно хранящей себя для него…

Цесаревна заулыбалась.

«Глупая ты курица, ну что тебе лезет в голову! Какое там „хранящей“… Наши страны далеки друг от друга, а мы еще дальше… Счастье будет, если этот напыщенный индюк при встрече просто узнает меня… А сейчас не пора ли тебе, милая, спать? Уж утро на носу, а ты все еще звезды считаешь. Спи, наступает непростой день!»

А день действительно наступал на диво непростой – императрица Анна Иоанновна сегодня все-таки отдаст в жены принцу Антону Ульриху свою племянницу, Аннушку. Известно, она сама об этом говорила, не скрываясь, что вовсе не горит желанием выходить замуж, и уж тем более за Антона Ульриха, как бы его тетушка ни привечала, как бы орденами за несуществующие воинские доблести ни увешивала.

«Да и то, Линар племяннице по сердцу, да токмо за него ей не пойти никогда. Ни тетушка ей этого не позволит, да и понятия о дозволенном и недозволенном в голове Анны сидят уж слишком строгие…»

О да, с семнадцатилетия Анне был сосватан Антон Ульрих, принц Брауншвейгский. И княжество-то существовало, почитай, только на бумаге, и доходов не приносило никаких. Однако сие есть достойная партия, а брак был угоден Австрии. Дело решено! А кто такой Мориц Линар?

Да, знатного рода, да, красавец писаный, особливо ежели с вялым и неинтересным Брауншвейгом сравнивать… Однако ж просто посланник. Недостойная партия… Уж как пройдохи при дворе ни пыжились, как его достоинства ни расписывали, а Анна-то Иоанновна, решение принявши, отказываться от него не собиралась…

Сон упорно не шел. Елизавета поняла, что далее спорить с бессонницей глупо. Мысли о прошлом и грядущем изгнали цесаревну из постели лучше любой строгой нянечки.

Набросив на плечи легкую шаль, взяв в руки первую чашку с кофием, до которого она была большая охотница, Елизавета подошла к окну. Июльский день обещал быть солнечным, предвещая паре если не долгую безоблачную жизнь, то уж красивую свадьбу, не омраченную ни тучами, ни дождями.

«Воистину судьба ко мне милосердна! Если бы тогда принц не сбежал из-под венца, лишь услышав мое имя, я бы так никогда и не поняла, что не с чинами и званиями, не с королевским именем жить, а с человеком. И что у королей да принцев душа может быть чернее ночи, а у человека простого – чистая и светлая. Что преданность не царским именем обещана, а только от чистоты души даруется. Что лучше найти человека самого простого звания, но такого, с кем жить будет сладко да спокойно, чем о принцах крови мечтать, которые продать норовят при первой же возможности…»

Словно услышав мысли Екатерины, Алексей еще раз всхрапнул.

«Спи, душа моя, отдыхай. Уж будь уверен – ты для меня лучше и краше, у меня-то достанет разума увидеть под париком черные мысли, а под слоем пудры да мушками – черную душу…»

Мысли Елизаветы вновь обратились к дню наступающему. Она в который уже раз удивилась тому, как мало в жизни правителей и правительниц чистых помыслов и подлинных чувств, но зато сколь много интриг и расчета.

«Словно сеть, они накрывают тебя, спеленывают, не дают ни вздохнуть вольно, ни помыслить здраво, ни шагнуть разумно… Словно сеть, в которую всякая рыбка с радостью ловится, да вот только потом уже никогда на волю выбраться не может. Добро, коль удается ее, сеть эту, разглядеть – когда хватает для этого зоркости сердца или смелости. А коли ни того ни другого нет, то сеть эта невидимкою злою окутывает так, что становится второй кожей, человек словно преображается, выискивая для себя одни лишь выгоды да преимущества. А когда такие люди собираются в компании… Ох, тут жди беды – особливо ежели компании сии из придворных состоят. Тут любая казна любой страны должна опасаться, что сии господа растащат ее в угоду своим интересам, не думая ни о чести державы, ни о благодетеле на троне. Совсем же беда, ежели такой благодетель на троне тоже лишь о выгоде для себя думает…»

Аромат кофе был так силен, что отвлек Елизавету от размышлений, пусть всего на мгновение. Однако мысли цесаревны, хоть и вернулись во дворец, но теперь все же были направлены на троих главных участников грядущей сегодняшней драмы. Да-да, именно на троих. Елизавета твердо знала, что даже отставленный от двора, высланный из страны, посланник Линар все равно жив в сердце невесты. И только в том случае, ежели жениху удастся завоевать душу своей будущей жены, призрак саксонского посланника исчезнет из воспоминаний племянницы, ставшей в крещении Анной Леопольдовной.

Должно быть, из-за невеселого детства Анна мечтала о подлинный чувствах. Должно быть, именно из-за этого напрочь отвергала все мысли о браках по выбору тетушки. Но тут уж, увы, не той она родилась дочерью, чтобы замуж по любви идти.

Менее всего об Анне можно было сказать, что она дитя любви. Супружеская жизнь ее матери Екатерины Иоанновны и отца, герцога Карла Леопольда Мекленбург-Шверинского, ежели вообще подобное можно назвать супружеской жизнью, не задалась с первых дней. Герцог Мекленбургский был сварливым и хамоватым деспотом, который ухитрился за три года превратить в ад жизнь жены и дочери. Не выдержав столь гнусного обращения, Екатерина Иоанновна с дочерью бежали из Ростока. Сначала они поселились при дворе Прасковьи Федоровны в патриархальном Измайлово – здесь господствовал прошлый век, почитались старомосковские традиции. Маленькая принцесса ожила – теперь она была там, где ее любили, о ней заботились… Ну пусть вокруг были карлики и уроды, пусть старинные традиции правили здесь всем. Сие оказывалось важным для взрослых, а для Анны тишина и благость стали елеем.

После вступления на российский трон Анны Иоанновны жизнь девочки изменились самым решительным образом. Желая сохранить престол за своим родом, бездетная императрица приблизила к себе тринадцатилетнюю племянницу и окружила ее наставниками, учителями и воспитателями. Их усилия не пропали втуне: уже через год принцесса свободно говорила и писала на русском, немецком и французском языках, запоем читала историческую, мемуарную и приключенческую литературу. Но более всего ей по душе были французские и немецкие романы.

Однако и плоды патриархального воспитания были налицо – Анна была глубоко религиозна и серьезно наставлена в православии. Уже упоминаемая нами госпожа Рондо, которой повезло попасть не только в парадные, но и в личные покои семнадцатилетней принцессы, писала: Анна «ставила образа во все углы своих комнат, следила, чтобы везде были зажжены лампады».

Императрица Анна, бездетная, назвала принцессу своей наследницей и потому всерьез думала о династическом браке для своей племянницы – о браке, дети которого могли бы стать подлинными наследниками и тем самым уже навсегда избавить тетку и мать от призрака Петровской крови.

А чтобы законодательно закрепить это хлипкое построение, был издан указ, согласно которому Анна Иоанновна объявляла своим наследником будущего ребенка племянницы – принцессы Мекленбург-Шверинской Елизаветы-Екатерины-Христины, в крещении Анны Леопольдовны. После этого все подданные были приведены к присяге на верность будущему наследнику.

Для поисков жениха на Запад отрядили генерал-адъютанта Карла Густава Левенвольде. Тот, проведя в Европах около года и всласть навыбиравшись, сыскал двух относительно достойных наследников: маркграфа бранденбургского Карла и принца Антона Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люнебургского.

Брак с Карлом Магдебургским для России означал бы сближение с Пруссией, брак с Антоном Ульрихом, племянником императора Карла VI, – с Австрией. И опять ни слова о том, что мог значить этот брак для самой Анны Леопольдовны!

Сначала выбор пал на Карла, начались было соответствующие переговоры, но венский двор приложил все усилия к тому, чтобы этот брак расстроить, и добился приглашения в Россию, которое было послано принцу Антону Ульриху. Давайте еще раз послушаем леди Рондо – жену английского посланника при русском дворе, которая присутствовала при первом появлении молодого Брауншвейга в столице: «Наружность принца хороша, он очень белокур, но выглядит изнеженным и держится скованно. Это да ещё его заикание затрудняют возможность судить о его способностях».

Итак, в день рождения Анны Иоанновны девятнадцатилетний Антон Ульрих появляется в Петербурге. Внешностью, малым ростом, неловкостью и застенчивостью он производит весьма неблагоприятное впечатление и на императрицу, и на будущую супругу. Не сказав ни слова по поводу брака, императрица оставляет Антона Ульриха в России, принимает в русскую службу и жалует ему чин полковника кирасирского полка.

– Даст бог, форма ему пойдет. А там уж все равно, хорош ли лицом, или дурен – мужчина в самом соку!

Увы, но Анна Иоанновна тут сплоховала – даже одетый в форму, украшенный, словно рождественская елка, Антон Ульрих не пришелся по вкусу Анне Леопольдовне. Потерпели фиаско и все его попытки сблизиться с невестой.

Принцессе Елизавете-Екатерине-Христине Мекленбург-Шверинской было пятнадцать лет, когда она приняла православие и получила новое имя – Анна, в честь тетушки-императрицы, ставшей для племянницы крестной матерью. Отчество для принцессы выбрали по второму имени отца – Леопольдовна.

Тетушка на радостях одарила «милое мое дитя, Аннушку» орденом святой Екатерины. Но с браком решила все же не торопиться – уж очень явной была холодность Анны Леопольдовны к жениху. Свадьбу решено было отложить до совершеннолетия невесты.

На самом же деле равнодушие Анны объяснялось чрезвычайно просто: пятнадцатилетняя принцесса была увлечена молодым графом Линаром, красавцем и щеголем. Причем увлечение было взаимным. Во дворце бывает непросто сохранить чувства в тайне, но тут юным любовникам чрезвычайно повезло: им покровительствовала падкая на душевные драмы и к тому же вполне явно поддерживающая прусские интересы воспитательница Анны, госпожа Адеркас.

Злые языки, ох, слишком часто упоминаемые нами, увы, непременный атрибут любого двора, пусть и самого захудалого, утверждали, что госпожа Адеркас и сама пала жертвой чар Линара. Правда сие или вымысел, нам неведомо. Однако Линар был истый щеголь, отличавшийся светской любезностью и утонченностью, привитыми ему в Дрездене – городе, который по праву соперничал в те дни с блистательным Версалем. Портрета этого господина не сохранилось, мы судим лишь по отзывам современников. Но он был, говоря современным языком, роковой красавец и кумир всех дам.

Однако юная Анна не была столь проста – она бы не прельстилась пустым придворным щеголем: в графе Линаре ее привлек, кроме внешности, конечно, и острый ум, и широкое образование. Их объединяла к тому же и страсть к чтению. И, совсем как в прочитанных ими романах, между ними завязалась, причем весьма быстро, оживленная переписка, которая продолжалась бы и продолжалась, если бы через два года тайну не раскрыла сама императрица. Гневалась она долго и шумно, воспитательницу принцессы распорядилась выслать за границу, а граф Линар под благовидным предлогом был немедленно отозван в Польшу.

Но Анна не воспламенилась любовью к Антону Ульриху, увы. По приказу императрицы за принцессой был установлен весьма жесткий контроль, девушка оказалась почти в полной изоляции. Но и это не дало видимых плодов, лишь усилило любовь принцессы к уединенному размышлению, долгим молитвам и чтению. Более того, Анна не скрывала, что не испытывает никакой радости от любых появлений в свете. Она с крайним неудовольствием меняла простое домашнее платье на придворные туалеты в те дни, когда ей дозволялось появляться в тронном зале или на куртагах императрицы. Пребывание в обществе доставляло Анне настоящие мучения – даже если это было общество немногочисленное и состоящее сплошь из одних только знакомых. Что же тогда говорить о балах или торжественных приемах? Анна появлялась ненадолго и с большим опозданием, не старалась даже скрыть, насколько ей тут тоскливо и неприютно. И при первой же возможности удалялась в свои покои.

И снова дадим слово леди Рондо: «Приятнейшие часы для нее были те, которые она в уединении и в малочисленной беседе проводила, и тут бывала она сколько вольна в обхождении, столько и весела в обращении». К тому же «она была от природы неряшлива, повязывала голову белым платком, идя к обедне, не наряжаясь, даже не умываясь, и в таком виде появлялась за столом и после полудня за игрой в карты с избранными ею партнерами…»

Так и прожила принцесса Анна долгих четыре года, пока ее не вынудили все-таки выйти замуж.

Принц же Антон Ульрих к этому времени проявил себя в битве под Очаковом, получив, почти заслуженно, чин генерала и ордена – орден Андрея Первозванного и орден Александра Невского. Однако и воинская доблесть не заставила Анну Леопольдов – ну не то что любить, даже уважать своего жениха. Она по-прежнему была холодна и не скрывала крайней неприязни.

Бирон, ушлый фаворит, решил, что пора и ему принять участие в судьбе девушки. Но так, чтобы его, Эрнста Иоганна, карьера при этом пошла вверх. Он предложил в мужья Анне своего сына, причем Бирона вовсе не смутила разница в возрасте: Анна была на шесть лет старше нового «жениха».

Пройдоха отправился к принцессе с визитом и, якобы от имени императрицы, сообщил, что Анна Иоанновна смягчилась и теперь дает племяннице возможность выбора жениха между принцем Брауншвейгским и принцем Курляндским. Анна Леопольдовна, неведомо, поверив ли словам фаворита, отвечала, что повинуется приказам её величества, Хотя в данном случае делает это чрезвычайно неохотно и предпочитает смерть браку с любым из означенных женихов. Однако если уж ей без замужества никак не обойтись, она выбирает принца Брауншвейгского.

Конечно, это был вовсе не тот ответ, которого ждал Бирон. Но делать нечего, дважды навязывать принцессе сына было бы откровенным афронтом.

Что же сам Антон Ульрих? Он усердно служит России, тщетно надеясь, что можно завоевать любовь на поле брани: возглавляет отряд при штурме крепости Очаков.

В гуще боя под ним пала лошадь, вражеская пуля задела камзол. Но судьба хранила его, и после нескольких лет в войсках Антон Ульрих вернулся если не овеянным славой, то уважаемым в армии командиром.

И вот наконец случилось то, чего так долго добивался жених: он получил руку принцессы. Каким же по сравнению с ним, рыхлым и невысоким, чуть заикающимся и беседующим об одних лишь ударах конницы, каким притягательным казался недоступный, но безумно любимый граф Линар! В нем одном виделся ей романтический герой из прочитанных книг. Но граф был далеко… И Анна согласилась на помолвку, а затем и на помпезные торжества по случаю бракосочетания с нелюбимым Антоном Ульрихом Брауншвейгским. Ведь Анна прекрасно понимала, сколь высока она по рождению, и если уж не судьба быть с любимым, то следует согласиться на брак с самым родовитым из имеющихся на примете женихов. Конечно, только поэтому она и выбрала принца, происходившего из древней и благородной фамилии.

Хотя, быть может, к браку ее подтолкнули слова Анны Иоанновны, произнесенные ею как-то вечером за ужином и обращенные к Бирону, которые Анна Леопольдовна, кто бы сомневался, не могла не услышать: «Конечно, принц не нравится ни мне, ни принцессе; но особы нашего состояния не всегда вступают в брак по склонности. К тому же, принц ни в каком случае не примет участия в правлении, и принцессе все равно, за кого выйти. Лишь бы мне иметь наследников и не огорчать императора отсылкою к нему принца. Да и сам принц, кажется мне, человек скромный и сговорчивый».

 

Глава 19. Свадьба-то свадьба, да похоронами попахивает

 

И вот наконец свершилось! 1 июля 1739 года состоялась официальная церемония обручения Анны Леопольдовны и принца Антона Ульриха, а через два дня с совершено необыкновенной пышностью в церкви Казанской Богоматери принцесса обвенчалась. Анну Леопольдовну сопровождала сама императрица. Они ехали в огромной открытой карете, искусно украшенной и вызолоченной везде, где только можно.

Свадебная церемония длилась с девяти утра до позднего вечера, а празднества по случаю бракосочетания продолжались целую неделю. Молодые, понимая, что они все время на виду, соблюдали все положенные церемонии. Одна них предписывала носить придворное платье из затканной золотом парчи, необычайно тяжелой. Корсаж платья сковывал тело, не позволяя свободно дышать и двигаться. Высокая прическа из собственных и накладных волос на специальном каркасе, обвитая нитями драгоценных камней, весила с треть пуда. Анна Леопольдовна всю свою свадьбу проплакала.

Но гремели пушки, салютовали беглым огнем войска, били фонтаны с красным и белым вином, а для «собравшегося многочисленного народа пред сими фонтанами жареный бык с другими жареными мясами предложен был».

Вот как описывала эту вызолоченную свадьбу уже другая англичанка, жена резидента, леди Вигор: «На женихе был белый атласный костюм, вышитый золотом, его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит как жертва… Принцесса обняла свою тетушку и залилась слезами. Какое-то время ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Потом принцесса Елизавета подошла поздравить невесту и, заливаясь слезами, обняла».

Нет никаких сомнений, что плач, вытье и причитания – обязательные приметы русской свадьбы. Но в нашем случае стенания и плач имели совершенно иное основание, да и для осведомленных лиц яснее ясного говорили о полнейшем отсутствии радости, которую должна была бы испытывать невеста. Скорее, все обстояло совершенно иначе: невеста выходила замуж за постылого жениха, императрица, прекрасно осознающая, в какую пропасть толкает племянницу, но все же благословившая сей династический брак, не могла не рыдать вместе с невестой. А слезы Елизаветы? Она тоже была отнюдь не радостна: замужество Анны и будущее рождение наследника лишало ее даже крошечных шансов взойти на русский престол.

Слуги шептались, что в первую брачную ночь молодая жена сбежала в сад, и разгневанная императрица хлестала племянницу по щекам, загоняя ее на супружеское ложе.

Но время шло, и принцесса смирилась со своей участью – она стала мила с мужем и даже прилюдно целовала его. Через год она родила сына, нареченного при крещении Иоанном. Андрей Иванович Остерман составил Манифест, который Анна Иоанновна подписала и в котором значилось, что кроха объявлен великим князем и наследником престола. Там же значилось, что в случае смерти «благоверного» Иоанна корона перейдет к принцам «из того же супружества рождаемым».

Конечно, ребенок управлять государством не мог – надлежало назначить регента. Но вскоре после его рождения императрица Анна Иоанновна серьезно заболела. Напуганная до последней степени, она подписывает составленное все тем же Остерманом завещание, в котором регентом назначался герцог Эрнст Иоганн Бирон, который таким образом получал «мочь и власть управлять всеми государственными делами как внутренними, так и иностранными». Императору Иоанну Шестому Антоновичу было всего лишь два месяца и пять дней.

И вот новоиспеченный регент взялся за дело. Но начал он вовсе не с дел государственных – всю свою нелюбовь, чтобы не сказать ненависть, он направил на родителей младенца-императора. Он позволял себе оскорблять Антона Ульриха, потребовав, чтобы тот добровольно сложил с себя все военные чины. Тот повиновался, но Бирону уже было мало, и он наложил на отца императора домашний арест. Анне же Леопольдовне регент пригрозил, что вышлет ее с мужем из России и призовет принца Голштинского, сына Анны Петровны.

Поговаривали, что Бирон сам метил на престол, а потому обхаживал цесаревну Елизавету – то ли сам собирался жениться на ней, то ли женить своего сына Петра. В Брауншвейгском семействе регентство Бирона при живых родителях так и осталось непонятным. А их окружение открыто сомневалось в подлинности подписи Анны Иоанновны на указе, передающем власть не матери или отцу, а фавориту герцогу Курляндскому.

Принц и принцесса вместе с маленьким императором переехали в Зимний дворец. Теперь они жили по сути как живые куклы при могущественном кукловоде. Который тут же назначил им содержание… вполне приличное, если считать Брауншвейгов обычным семейством, и совершенно унизительное для монархов – по двести тысяч рублей в год. Современники в превосходных степенях писали об усердии Бирона в первые дни правления – он не скупился на милости, амнистии и награды. Однако это ни на йоту не ослабило к нему ненависти и неприязни, таившихся под внешним уважением.

Регентство Бирона вызывало многочисленные толки. Гвардия же, возмущенная арестом Антона Ульриха, встала против Бирона, а некоторые из гвардейцев уговаривали товарищей свергнуть регента, а соправителями при малолетнем императоре назначить мать и отца. Но гвардейцы были вскоре арестованы, сам принц Антон Ульрих, тоже желавший изменить постановление о регентстве, был исключен за это из русской службы.

Курляндец Бирон, должно быть, не знал русской поговорки о том, что сколько бы веревочке ни виться…

Наступил день, когда грубое и оскорбительное обращение регента вывело из терпения кроткую принцессу. Она обратилась за советом к президенту Военной коллегии фельдмаршалу Бурхарду Кристофу Миниху, который давно чувствовал, что регент хочет отделаться от него как от опасного соперника. Видя, что содействие Бирону не увеличило его влияния на дела, что теперь он, Миних, еще дальше от своего заветного желания – обретения звания генералиссимуса, он решился стать во главе недовольных и, действуя именем Анны Леопольдовны, матери императора, лишить Бирона регентства. Уже на следующий день был обнародован манифест о назначении Анны Брауншвейгской правительницей империи с титулами великой княгини и императорского высочества. Она становилась регентшей до совершеннолетия младенца-императора. Это известие было встречено всеобщим ликованием. Французский посланник при дворе писал, что за все годы службы в России впервые видел, как «народ обнаруживал такую неподдельную радость, как сегодня».

Новую регентшу отличало исключительное милосердие. Она была кротка и добра, очень любила оказывать милости и была врагом всяческой строгости. Казалось, ее правительство было самым мягким из всех, когда-либо существовавших в Российском государстве…

Несмотря на оскорбления, нанесенные Бироном, Анна Леопольдовна не утвердила решение суда, приговорившего его к четвертованию, и заменила его ссылкой. Правительница своей волей если не запретила, то заметно уменьшила свирепое рвение Тайной канцелярии, одно название которой наводило на всех страх. Более того, вскоре поползли слухи, что Тайная канцелярия со дня на день может быть упразднена. Правительница вернула из Сибири всех, кто в царствование Анны Иоанновны попал в ссылку по политическим мотивам.

А что же Линар? Неужели Анне Леопольдовне так более никогда и не повезло увидеть своего любезного аманта?

О нет! Напротив, его вернули на должность, едва дошли слухи о смерти Анны Иоанновны. Новое назначение и последовавший вскоре приезд Линара были приняты правительницей с нескрываемым восторгом. Он нанял (или, как упорно твердили при дворе, для него был снят правительницей) дом, граничивший с садом у Летнего Дворца, в котором жила Анна Леопольдовна. В ограде сада была устроена тайная дверь, близ которой стоял часовой, получивший строгое приказание не пропускать никого, кроме Линара. Даже супругу правительницы, Антону Ульриху, путь через эту дверцу был заказан.

Фавор Линар обратил на себя внимание и русских вельмож, и иностранных министров при нашем дворе. Русские с крайним неудовольствием смотрели на все возрастающее влияние временщика, начинавшего вмешиваться и во внутренние дела империи, и не без оснований опасались появления нового Бирона.

Страхи эти, конечно, были не беспредметны – с каждым днем его пребывания в Петербурге на него изливались новые милости. Анна Леопольдовна постоянно приглашала его к себе в апартаменты, где он оставался по многу часов в обществе правительницы и ее фаворитки, Юлии Менгден. Анна Леопольдовна решила сделать его обер-камергером своего двора и наградила орденом святого Андрея Первозванного.

Русские справедливо негодовали на возвышение Линара, но бороться с ним было не так просто, как хотелось бы. Быть может, помочь мог бы супруг Анны Леопольдовны, принц Антон Ульрих. По уверению английского посланника, которое тот отразил в своем донесении двору, он не только знал истинный характер отношений Линара с правительницей, и даже возмущался им, хотя не имел никакой силы этим отношениям противодействовать.

К чести Линара следует сказать, что он, хотя и пользовался своим положением вовсю, однако чуял, что паркет дворцовых залов под ним отнюдь неспокоен. Чтобы избежать хоть части кривотолков, Линар через полгода после появления в столице начал открыто и настойчиво ухаживать за Юлией Менгден, фавориткой императрицы. Через месяц с небольшим было объявлено об их обручении. Все понимали, что эти празднества – только ширма истинных отношений Линара и Анны Леопольдовны. Предполагалось, что после обручения Линар отправится на родину, дабы получить от своего государя разрешение поступить на службу России, и вернется ко двору, чтобы остаться здесь навсегда.

Конечно, при разлуке его осыпали подарками и знаками внимания. Он увозил с собою немалые сокровища – как говорили, только золота и драгоценностей более чем на миллион рублей. Часть их считалась подарком от невесты, деньги он должен был положить от ее имени в фонд дрезденского казначейства, драгоценности принадлежали Российскому двору. Они были отданы Линару правительницей по описи под расписку министра в их получении, якобы для ремонта и переделки в более современные.

И перед отъездом Линар решился. То ли страх за судьбу любимой, то ли предчувствие, что разлука станет вечной, он заговорил с Анной Леопольдовной об угрозе ее царствованию. Проведав о замыслах Шетарди и Лестока, которые, почти не скрываясь, организовали комплот с целью возвести на трон Елизавету Петровну, Линар настойчиво советовал правительнице заговорщиков разгромить, а Елизавету Петровну, не медля ни минуты, заточить в монастырь. О том же он писал ей и по пути, раскрывая нити заговора. Анна Леопольдовна отвечала нежными письмами, но о сохранении престола в тех письмах не говорилось ни слова.

Линар уехал, как предполагалось, совсем ненадолго. Несмотря на сложные отношения с мужем, через месяц после его отъезда Анна родила второго ребенка – принцессу Екатерину. Кто на самом деле был отцом малышки, история умалчивает, хотя многие при дворе с появлением принцессы связывают все же рекомого Линара. Он поступил, как многие иные красавцы-фавориты – сбежал при первых же признаках опасности. Хотя кто знает, какой была бы история, услышь правительница слова своего аманта…

Однако какое-то из многочисленных предостережений все же достигло разума Анны Леопольдовны. И она решила, не откладывая в долгий ящик, объясниться со своей подругой и двоюродной тетушкой. А тут и повод подоспел – куртаг.

После смерти Анны Иоанновны Елизавета вновь стала частенько появляться при дворе. Ее отношения с правительницей оставались учтивыми, даже сердечными. Поглощенная своею любовью к Линару и привязанностью к Юлии Менгден, Анна не могла не искать ушей, которым можно было относительно безопасно излить душу. И такой слушатель нашелся. Слушательница… Елизавета Петровна.

Вместо того чтобы, по единодушному мнению, держаться от цесаревны как можно дальше, а лучше вообще упрятать ее в дальний скит, Анна подолгу могла рассказывать Елизавете о Линаре и его деяниях, о приданом, которое готовит для Менгден, о детях, ибо она, Анна, была хорошей и заботливой матерью, о том, насколько лень выслушивать длинные речи сановников, и о том, насколько хочется покоя и «царственного отдохновения».

Однако сейчас Анна решила все-таки начать свою речь с прямого вопроса, наконец объясниться с цесаревной.

– Матушка Елизавета, – Анна помахала в воздухе распечатанным письмом от Линара. – До нас доходят сведения о более чем подозрительных действиях маркиза де ла Шетарди и вашего обер-лекаря Лестока. Мои корреспонденты пишут, что маркиз собирает деньги на восшествие дочери Петровой на престол, а обер-хирург катается по казармам гвардейских частей да бунтует солдатушек. Верно ли сие?

Елизавета была ошеломлена.

«Это все Линар-гадюка. Он, кто же еще – единственный, за письмами которого Лесток не смог наладить слежки, так что мы раскрыты? Комплоту не бывать?»

Анна Леопольдовна молча ждала ответа цесаревны. Однако мысли ее уже перескочили на какой-то иной предмет, и она замешательство тетушки посчитала возмущением столь сильным, что даже слов не находится для ответа.

– Я понимаю, что ни за Лестока, ни тем более за французского посланника вы не в ответе, однако знать все же надобно. Ибо ежели сие есть токмо ложь, то нужно предупредить и моих корреспондентов, чтобы держались от источников их сведений как можно далее…

– Ваше величество, голубушка Анна Леопольдовна?! – наконец собралась с духом Елизавета. – Да о каком комплоте вы говорите?! Против кого? За кого? Да, маркиз бывает у нас едва ли не раз в неделю – он посланник, ему сие положено. Не скажу, кстати, что его визиты доставляют мне столь большое удовольствие. Маркиз болтлив, промеж слушателей различия не делает, часами рассуждая о высоком европейском политике так, словно сам причастен к каждому деянию каждого монарха. Да ежели вы пожелаете, я его сей же час отлучу от двора – и получу от этого немалое удовольствие!..

Анна усмехнулась – выдержать многочасовые речи маркиза и впрямь было крайне непросто.

– А Лесток… Что ж, пусть Тайная канцелярия арестует его да и допросит по всей строгости! Мне-то что с того? Мало ли какие дела он крутит за спиной-то благодетельницы… Я же его приютила, я ему кров и защиту обещала, еще когда матушка была жива! А он со мной столь низко обошелся!

И Елизавета Петровна расплакалась. Кто знает, быть может, испуг вложил в ее уста верные слова, или, быть может, эти неподдельные слезы сделали свое дело. Но, увидев плачущую Елизавету, которая медленно опускалась на колени перед нею, расплакалась и Анна Леопольдовна.

– Голубушка, цесаревна! Встаньте с колен! Ну что же вы… Ах, ну успокойтесь же! Я верю вам… нас, женщин, так легко обмануть, так просто оболгать! Встаньте же, милая тетушка!

И великая княгиня подняла с пола Елизавету. В глазах цесаревны кипели слезы обиды, глаза ее кузины покраснели.

– Ну будет, будет. Давайте же обнимемся, дорогая тетушка. Да и успокоимся. Мы словно уединились, дабы поплакать в тишине. Неподходящее место для сего куртаг, совсем неподходящее!

– И то… – Елизавета промокнула тончайшим батистом уже совершенно сухие глаза. – На куртагах след веселиться. Пойдем же, милая кузина, пока нас не ославили злые дворцовые языки.

И дамы, вполне мирно беседуя о новых ленточках, кои вошли в моду и коими непременно следует украсить одежду венценосных Иоанна и Екатерины, вышли в зал. Гремела музыка, пары вышагивали в неспешном падекатре…

Елизавета почти до полуночи пробыла во дворце. Внешне она уже была спокойна и приветлива, танцевала и шутила. Но в душе все еще бушевала неистовая буря чувств. Ох, как же кстати оказались слезы обиды. Как же выручили!..

Тряская карета уже почти добралась до Летнего дворца, когда к Елизавете пришла твердая уверенность – откладывать более нельзя. Ежели и в самом деле за Лестоком придет Тайная канцелярия, то не устоять никому. Да и полки готовы. Можно выступать хоть сейчас!

 

Из записок фельдмаршала Б. Х. Миниха

Принцесса Анна, воспитанная под присмотром своей матери, цесаревны Екатерины Ивановны, герцогини Мекленбургской, с ранней юности усвоила дурные привычки.

Императрица Анна, нежно ее любившая, взяла ее к себе, поместила в императорский дворец, учредила при ней особый штат и приставила к ней гувернантку, госпожу Адеркас, но эта дама, совершенно непригодная выполнять обязанности, связанные с этой должностью, была внезапно выслана через Кронштадт из страны с приказанием никогда туда больше не возвращаться, не будучи допущена проститься с ее императорским величеством.

Характер принцессы раскрылся вполне после того, как она стала великой княгиней и правительницей. По природе своей она была ленива и никогда не появлялась в Кабинете; когда я приходил к ней утром с бумагами, составленными в Кабинете, или теми, которые требовали какой-либо резолюции, она, чувствуя свою неспособность, часто мне говорила: «Я хотела бы, чтобы мой сын был в таком возрасте, когда мог бы царствовать сам». Я ей всегда отвечал, что, будучи величайшейго сударыней в Европе, ей достаточно лишь сказать мне, если она чего-либо желает, и все исполнится, не доставив ей ни малейшего беспокойства.

Она была от природы неряшлива, повязывала голову белым платком, идучи к обедне, не носила фижм и в таком виде появлялась публично за столом и после полудня за игрой в карты с избранными ею партнерами, которыми были принц ее супруг, граф Линар, министр польского короля и фаворит великой княгини, маркиз де Ботта, министр Венского двора, ее доверенное лицо, оба враги прусского короля, господин Финч, английский посланник, и мой брат; другие иностранные посланники и придворные сановники никогда не допускались к этим партиям, которые собирались в апартаментах фрейлины Юлии Менгден, наперсницы великой княгини и в то же время графа Линара, которому великая княгиня собственноручно пожаловала орден Св. Андрея, при этом наградила его поцелуем, находясь еще в постели, хотя и была совершенно здорова.

Она не ладила с принцем, своим супругом, и спала отдельно от него; когда же утром он желал войти к ней, то обычно находил двери запертыми. Она часто имела свидания в третьем дворцовом саду со своим фаворитом графом Линаром, куда отправлялась всегда в сопровождении фрейлины Юлии, принимавшей там минеральные воды, и когда принц Брауншвейгский хотел войти в этот же сад, он находил ворота запертыми, а часовые имели приказ никого туда не впускать. Поскольку граф Линар жил у входа в этот сад в доме Румянцева, великая княгиня приказала выстроить поблизости загородный дом – ныне Летний дворец.

Летом она приказывала ставить свое ложе на балкон Зимнего дворца со стороны реки; и хотя при этом ставились ширмы, чтобы скрыть кровать, однако со второго этажа домов соседних с дворцом можно было все видеть.

В то время я заболел коликой столь жестокой, что, не испытывавший до тех пор никогда ничего подобного, я думал, что умру в тот же день; врачи, а с ними и все остальные полагали, что я был отравлен; однако через три недели я оправился от болезни, а за это время в Кабинете ничего не делалось.

Прежде всего я позаботился о возобновлении оборонительного союза с прусским королем, и вместо взаимной помощи шестью тысячами человек, как было условлено в предыдущих договорах, моими заботами было предусмотрено двенадцать тысяч.

Но этот договор, хотя и был ратифицирован и министры обоих дворов обменялись им, просуществовал недолго; вскоре в Дрездене был составлен другой договор, по которому Венский и Саксонский дворы брали на себя обязательство объявить войну королю Пруссии, лишить его владений и отобрать Силезию; маркграфство Бранденбургское должно было отойти римско-католическому курфюрсту Саксонскому и т. д.

Этот договор был подписан в Дрездене графом Братиславом, министром Венского двора и гофмейстером двора польской королевы, посредником весьма пронырливым, одним иезуитом, аккредитованным на эти переговоры Венским двором и графом Брюлем, министром польского короля.

Копия этого договора была отправлена русским посланником при дворе польского короля бароном Кайзерлингом великой княгине, и эта государыня приглашалась принять в нему участие и объявить войну прусскому королю, своему союзнику.

Принц Брауншвейгский, граф Остерман, канцлер князь Черкасский и вице-канцлер граф Головкин, все находившиеся под влиянием маркиза де Ботта и графа Линара, не только не нашли никаких возражений, но убедили великую княгиню-правительницу принять его, и в сторону Риги были двинуты российские войска, чтобы атаковать прусского короля на территории королевской Пруссии.

Так как этот договор сначала был передан мне и два дня находился в моих руках, я объявил великой княгине, что «меня приводит в ужас этот договор, направленный на то, чтобы лишить престола и владений монарха, который, как и его предшественники, с начала этого столетия был самым верным союзником России и особенно Петра Великого, что Российская империя на протяжении более сорока лет ведет обременительные войны, что ей нужен мир, чтобы привести в порядок внутренние дела государства, и что я и министерство ее императорского высочества будем нести ответственность за это перед юным монархом ее сыном, когда он начнет царствовать, если будет начата новая война в Германии в то время, когда та, которую мы ведем со Швецией, еще не закончена, и что ее императорское высочество только что заключила союзный договор с королем Пруссии».

Великая княгиня, находясь в полном подчинении у графа Линара и маркиза де Ботта, не встретила никаких возражений ни от кого из своих министров, за исключением меня; она рассердилась на меня и сказала мне с запальчивостью: «Вы всегда за короля Пруссии; я уверена, что, как только мы двинем наши войска, прусский король выведет свои из Силезии».

С этого дня великая княгиня стала оказывать мне дурной прием, и так как я не мог помешать тому, чтобы двинуть войска в сторону Риги, то попросил отставку, которая была мне дана сначала немилостиво, и я удалился в Гостилицы. Через несколько дней ее дурное расположение духа прошло, и она пожаловала мне пенсию в пятнадцать тысяч рублей в годи караул от Преображенского полка к моему дому.

Доказательством непростительной небрежности великой княгини служит то, что она была за несколько дней предупреждена английским посланником господином Финчем, что будет низвергнута, если не примет мер предосторожности; но она не только не приняла никаких мер, но имела даже слабость говорить об этом с принцессой Елизаветой, что и ускорило выполнение великого плана этой государыни самой возвести себя на престол.

…Огромная пустота в пространстве между верховной властью и Сенатом были совершенно заполнены Советом или Кабинетом этой принцессы, где вместе со мной, как первым министром, были граф Остерман, канцлер князь Черкасский и вице-канцлер граф Головкин. Мы сказали выше, что граф Головкин, недовольный тем, что не был назначен членом Кабинета при императрице Анне, оставался в постели на протяжении девяти или десяти лет, но как только, по моему предложению, он был назначен вице-канцлером и кабинет-министром, он встал с постели, явился во дворец и сказал: «Я в состоянии работать». Затем я позаботился о распределении дел Кабинета между различными департаментами.

Военный департамент был моим.

Департаменты морской и иностранных дел были графа Остермана.

Внутренние дела империи находились в ведении департамента канцлера князя Черкасского и вице-канцлера графа Головкина.

То, что каждый определял и решал в своем департаменте, выносилось в Кабинет на всеобщее рассмотрение и отдание соответствующих приказов. Этот порядок был исключительно делом моих рук. Было увеличено также число сенаторов господином Брылкиным и др.

Сенат также был разделен на несколько департаментов; но моя отставка от службы помешала мне устроить все согласно общему плану, над которым я работал.

Регентство великой княгини Анны продолжалось всего годи шестнадцать дней, а именно с 8 ноября 1740 года до ночи с 24 на 25 ноября 1741 года, когда она была арестована в своей постели самой принцессой Елизаветой, сопровождаемой Преображенскими гвардейцами.

 

Глава 20. Не подчиняться, а властвовать

 

Лесток отправился в Зимний дворец: в окнах комнаты, которая, по его предположению, была спальней правительницы, света не было. Он не удивился: ему хорошо было известно, что Анна Леопольдовна постоянно меняла опочивальню.

Вернувшись к Елизавете, он нашел ее молящейся перед иконой Богоматери.

– Пойдем, Лиза. Пора.

Елизавета не сразу поднялась с колен. Она словно и не заметила Лестока: заканчивала молитву. Тот терпеливо ждал. Наконец она обратила к нему взгляд.

– Я обет сейчас дала. Святой обет. И ты поклянись мне, иначе шагу не сделаю из этих покоев. Клянись, что ни одна капля крови не прольется сегодня.

– Но, матушка, как же…

– Клянись, не перечь мне!

– Клянусь… – растерянно повторил Лесток.

– А если будет успех нам дарован, смертную казнь отменю! – решительно произнесла Елизавета и, не дожидаясь его, не оборачиваясь, быстрым шагом направилась к двери.

В соседней комнате собрались все приближенные: Алексей и Кирилл Разумовские, Петр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с женой, Василий Салтыков, дядя Анны Иоанновны, Скавронские, Ефимовские и Гендриковы. Лесток надел цесаревне на шею орден Святой Екатерины, вложил ей в руки серебряный крест и вывел ее из дома.

У двери уже стояли сани. Елизавета села в них вместе с Лестоком, Воронцов и Шуваловы стали на запятки, и они понеслись во весь дух по пустынным улицам города. Алексей Разумовский и Салтыков следовали в других санях вместе с Грюнштейном и его товарищами.

Вот и казармы преображенцев. Сани остановились перед съезжей избой полка. Караульный, выскочивший из сеней, тут же бросился внутрь, изо всех сил стуча в барабан. Однако барабанный бой захлебнулся: барабан был прорван железным кулаком Лестока.

– Бегите! – закричал он что было силы, и огромные широкоплечие гренадеры кинулись по казармам.

– Вставайте, братцы! – кричали они. – Вставайте! Час пробил!

В несколько минут собралось несколько сот человек – только солдаты, все офицеры жили в городе. Большинство из них не знали, что происходит, настороженно переглядывались, спрашивая глазами друг у друга, в чем дело, и недоуменно пожимали плечами.

Елизавета глубоко вдохнула, набросила на плечи меховую накидку, перекрестилась и решительно вышла из саней.

– Здравствуйте, братцы! Узнаете ли вы меня?

– Узнаем, матушка!

– Знаете ли вы, чья я дочь?

– Знаем, матушка!

– Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти за мной, ребята, меня защитить?

– Готовы, матушка; всех их перебьем!

– Не говорите про убийство, а то я уйду; не хочу я ничьей смерти.

Гул пробежал по солдатским рядам. Бородатые лица. Смущенные и угрюмые взгляды. Неверное пламя факелов.

«Все, после этих слов они мои. Ну, с богом!»

Елизавета высоко подняла крест.

– Клянусь в том, что умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови.

– Клянемся! – раздалось со всех сторон.

Солдаты бросились прикладываться к кресту.

Целовали, припадали к ее ногам. Она стояла неподвижно, ждала, пока все подойдут к кресту, и не сразу поняла, что случилось, откуда слышится крик.

– Что здесь?!

Елизавета чуть заметно вздрогнула и обернулась. По плацу бежал, размахивая шпагой, офицер – похоже, единственный из офицеров, кто в эту ночь оставался в казармах.

– Ах это ты, отродье! Хватай его, ребята! – послышались крики.

Елизавета не успела и шагу сделать – солдаты схватили офицера и уволокли под стражу. Сопротивления он не оказывал.

– Вот так… – прошептал оказавшийся рядом с ней Лесток.

– Все ли присягнули, ребята?

– Все, матушка!

«Все…»

– Пойдем!

Вслед за ней шло почти триста человек – по Невскому проспекту, в темноте, при жгучем морозе. Отблески факелов плясали на стенах домов, выхватывали из темноты усатые лица… Лесток, сосредоточенный и хмурый, сидел в санях рядом с Елизаветой.

На Адмиралтейской площади она вышла из саней и пошла пешком. Ноги вязли в глубоком снегу…

– Мы что-то тихо идем, матушка!

– Позвольте, матушка!

Сильные руки подняли ее и понесли.

– Дорогу матушке императрице!

«Хорошо, что своя для вас… Не зря я с вами кумилась, ребята, каждому простому гвардейцу была как дочь, как сестра. Не зря гуляла с вами, не напрасно по Неве под парусами ходила… Прав ты был, батюшка: простой народ, ежели к нему с подходом и уважением, вознесет тебя куда тебе надобно, хоть на самую высокую, недосягаемую вершину…»

У Зимнего дворца Лесток отделил двадцать пять человек, получивших приказание арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина. Восемь других гренадеров пошли вперед. Зная пароль, они притворились, что совершают ночной обход, и набросились неожиданно на четырех часовых, охранявших главный вход. Окоченевшие от холода, запутавшиеся в широких шинелях, часовые легко позволили себя обезоружить…

Заговорщики вошли во дворец.

– На караул! – что было силы закричал дежуривший офицер.

Он не успел договорить – его повалили на пол. Елизавета бросилась к упавшему и едва успела отвести в сторону занесенный над ним штык, чуть не пронзивший его грудь.

– Не надо крови. Идемте, ребята.

Гвардейцы последовали за ней в покои Анны. Елизавета уверенным жестом растворила двери и вошла в них широким шагом. Ее широкая накидка развевалась. Какой-то огромного роста русоволосый гренадер опередил ее и подскочил к кровати императрицы. Та спала крепким сном рядом с мужем. Гренадер грубо тряхнул ее за плечо – Елизавету передернуло.

– Вставай!

Анна распахнула сонные, непонимающие глаза и спросонья захлопала ими, силясь понять, что происходит. Рядом сидел в кровати ее муж, потирал глаза, пытался нащупать что-то в сбившейся постели.

– Вставайте, сестра, – тихо произнесла Елизавета. – Время идти.

У Анны задрожали губы и мелко затрясся подбородок. Глаза ее супруга медленно наливались неподдельным, всепоглощающим ужасом. Елизавета отвела глаза: ей стало жаль родственников.

– Одевайтесь. Сестра, мы ждем самую малость.

Анна, от стыда не попадая в рукава, начала одеваться. Рядом бестолково топтался ее супруг. И вдруг гам мужских голосов перекрыл пронзительный, полный ужаса, захлебывающийся крик ребенка – это кормилица принесла перепуганного, разбуженного криками младенца в кордегардию.

– Иоанн! – вскинулась Анна и с мольбой обратила к сестре воздетые руки.

– Я же приказывала! Кто посмел потревожить его?! – грозно выпрямилась Елизавета.

Но было поздно. Ребенка разбудил страшный шум, он плакал и не мог успокоиться. Перепуганная мать успокоить его была не в состоянии, и Елизавета взяла малыша на руки, стала тихонько баюкать.

– Маленький, несмышленыш… – приговаривала она. – Бедный невинный младенец! Не бойся, тетка тебя не обидит… Твои родители одни виноваты.

Елизавета увезла малыша в своих санях. Они ехали по Невскому проспекту, который уже заполонил со всех сторон нахлынувший люд. Новая императрица устало откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза, наслаждаясь звуками народного восхищения, доносившегося с улицы, – народ приветствовал ее криками «ура!». Бывший наследник престола, младенец Иоанн Антонович, развеселился и запрыгал на руках у тетушки, лишившей его навсегда и родителей, и короны…

 

Из записок Кристофа Манштейна

Чтобы объяснить хорошенько обстоятельства этого переворота, надо начать раньше.

Царевна Елизавета, хотя и не была совсем довольна вовремя царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойной до тех пор, пока не состоялось бракосочетание принца Антона Ульриха с принцессой Анной; тогда она сделала несколько попыток, чтобы образовать свою партию. Все это делалось, впрочем, в такой тайне, что ничего не обнаружилось при жизни императрицы; но после ее кончины, когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее. Тем не менее первые месяцы после того, как принцесса Анна объявила себя великой княгиней и регентшей, прошли в величайшем согласии между ней и царевной Елизаветой; они посещали друг друга совершенно без церемоний и жили дружно. Это долго не продолжалось; недоброжелатели поселили вскоре раздор между обеими сторонами. Царевна Елизавета сделалась скрытнее, начала посещать великую княгиню только в церемониальные дни или по какому-нибудь случаю, когда ей никак нельзя было избегнуть посещения. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что двор хотел принудить ее вступить в брак с принцем Людвигом Брауншвейгским, и что ближайшие к ее особе приверженцы сильно убеждали ее освободиться от той зависимости, в которой ее держали.

Ее хирург, Лесток, был в числе приближенных, наиболее горячо убеждавших ее вступить на престол; и маркиз де ла Шетарди, имевший от своего двора приказание возбуждать внутреннее волнение в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы, не преминул взяться за это дело со всевозможным старанием. У царевны не было денег, их понадобилось много для того, чтобы составить партию. Де ла Шетарди снабдил ее таким количеством денег, какое она пожелала. Он имел часто тайные совещания с Лестоком и давал ему хорошие советы, как удачно повести столь важное дело. Затем царевна вступила в переписку со Швецией, и стокгольмский двор предпринял войну, отчасти по соглашению с ней.

В Петербурге царевна начала с того, что подкупила нескольких гвардейцев Преображенского полка. Главным был некто Грюнштейн, из обанкротившегося купца сделавшийся солдатом; он подговорил некоторых других, так что мало-помалу в заговоре оказалось до тридцати гвардейских гренадеров.

Граф Остерман, имевший шпионов повсюду, был уведомлен, что царевна Елизавета замышляла что-то против регентства. Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах, при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены. Министр не преминул сообщить все это великой княгине, которая посмеялась над ними не поверила ничему, что он говорил по этому предмету. Наконец, эти известия, повторенные несколько раз и сообщенные даже из-за границы, начали несколько беспокоить принцессу Анну. Она поверила, наконец, что ей грозила опасность, но не предприняла ровно ничего, чтобы избежать ее, хотя и могла бы сделать это тем легче, что царевна Елизавета дала ей достаточно времени принять свои меры. Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того, чтобы поспешить с исполнением, находила постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время. Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6 января (по старому стилю), праздника св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться к нему с речью; так как она имела в нем преданных ей людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то остальные войска не затруднятся последовать за ним.

Этот проект, разумеется, не удался бы или, по крайней мере, вызвал бы большое кровопролитие. К счастью для нее, она была вынуждена ускорить это предприятие; многие причины побудили ее принять окончательное решение.

Во-первых, она узнала, что великая княгиня решила объявить себя императрицей. Все лица, приверженные к царевне Елизавете, советовали ей не дожидаться осуществления этого намерения и представляли, что она встретит тогда больше затруднений, и что даже все ее меры могут провалиться.

Во-вторых, по известиям, полученным двором о движении графа Левенгаупта, трем гвардейским батальонам было приказано быть готовыми двинуться к Выборгу для соединения там с армией; многие лица, принимавшие участие в деле царевны, должны были идти с этим отрядом. Они отправились к царевне и сказали ей, что нужно непременно торопиться с исполнением ее замысла, так как лица, наиболее ей преданные, уйдут в поход, а на некоторых других может напасть страх, который заставит их донести обо всем.

И, наконец, неосторожность принцессы Анны, которая говорила царевне о тайных совещаниях этой последней с де ла Шетарди, главным образом, ускорила это дело. 4 декабря, в приемный день при дворе, великая княгиня отвела царевну Елизавету в сторону, и сказала ей, что она получила много сведений о ее поведении, что ее хирург имел часто тайные совещания с французским министром, и что оба они замышляли опасный заговор против царствующего дома; что великая княгиня не хотела еще верить этому, но если подобные слухи будут продолжаться, то Лестока арестуют, чтобы заставить его сказать правду.

Царевна прекрасно выдержала этот разговор; она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына; что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу; что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастной; что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невиновность царевны может еще более обнаружиться. Царевна Елизавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невинности великую княгиню (которая также проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не была виновна.

Возвратясь к себе, царевна Елизавета сразу же известила Лестока о своем разговоре с великой княгиней; ее наперсник желал бы в ту же ночь предупредить опасность, грозившую царевне и ему самому, но так как все, принимавшие участие в заговоре, были рассеяны по своим квартирам, и их ни о чем не предупредили, то дело было отложено до следующей ночи.

Утром, когда Лесток явился, по обыкновению, к царевне, он подал ей небольшой клочок бумаги, на которой он нарисовал карандашом царевну Елизавету с царским венцом на голове. На обратной стороне она была изображена с покрывалом, а возле нее были колеса и виселицы; при этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицей или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». Он убеждал ее далее не медлить, и последнее решение было принято на следующую ночь.

Лесток не забыл уведомить об этом всех, принадлежавших к их партии. В полночь царевна, сопровождаемая Воронцовыми Лестоком, отправилась в казармы гренадеров Преображенского полка; 30 человек этой роты были в заговоре и собрали до 300 унтер-офицеров и солдат. Царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи, все согласились жертвовать собой для нее. Первым их делом было арестовать ночевавшего в казармах гренадерского офицера по имени Гревс, шотландца по происхождению; после этого они присягнули царевне на верность; она приняла над ними начальство и пошла прямо к Зимнему дворцу; она вошла, без малейшего сопротивления, с частью сопровождавших ее лиц в комнаты, занимаемые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода; они не оказали никакого сопротивления и позволили ей действовать. У всех дверей и выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадеров в покои великой княгини и арестовали ее с супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом.

Лишь только это дело было окончено, несколько отрядов было послано арестовать фельдмаршала Миниха, его сына, обер-гофмейстера великой княгини, графа Остермана, графа Головкина, графа Левенвольде, обер-гофмаршала двора, барона Менгдена и некоторых других, менее значительных лиц.

Все арестованные были отведены во дворец царевны. Она послала Лестока к фельдмаршалу Ласи предупредить его о том, что она совершила, и уверить, что ему нечего бояться, и приказала немедленно явиться к ней. Сенат и все сколько-нибудь знатные лица империи были также созваны во дворец новой императрицы. На рассвете все войска были собраны около ее дома, где им объявили, что царевна Елизавета вступила на отцовский престол, и привели их к присяге на подданство. Никто не сказал ни слова, и все было тихо, как и прежде. В тот же день императрица оставила дворец, в котором она жила до тех пор, и заняла покои в императорском дворце.

Когда совершился переворот герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады; на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не так: все выглядели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства, и все начали дышать свободно только по прошествии нескольких дней.

Все, читающие об этом событии, не могут не удивиться ужасным ошибкам, сделанным с обеих сторон.

Если бы великая княгиня не была совершенно ослеплена, то это дело не удалось бы. Я говорил выше, что она получила несколько извещений даже из-за границы; граф Остерман, приказав однажды доставить себя к ней, уведомил ее о тайных совещаниях де ла Шетарди с Лестоком; вместо того чтобы отвечать ему на то, что он говорил, она велела показать ему новое платье, заказанное ею для императора.

В тот же вечер, когда она говорила с царевной Елизаветой, маркиз Ботта обратился к ней со следующей речью: «Ваше императорское высочество упустили случай помочь моей государыне, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что, с помощью божией и других наших союзников, мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга».

Все эти увещания не побудили ее сделать ни малейшего шага, чтобы утвердить за собой престол. Ее неосторожность простиралась еще дальше. В вечер, предшествовавший перевороту, ее супруг сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елизаветы, что он сразу же прикажет расставить на улицах караулы, и решился арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считает царевну невинной, что когда она говорила с ней о ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее.

Ошибки, сделанные партией царевны Елизаветы, были не менее велики. Лесток говорил во многих местах и в присутствии многих лиц о долженствовавшей случиться в скором времени перемене. Прочие участники заговора были не умнее: все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну. Сама царевна делала некоторые вещи, за которые она была бы (арестована?) в царствование императрицы Анны Иоанновны. Она прогуливалась часто по казармам гвардейцев; простые солдаты становились на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжали, разговаривая с ней, по улицам Петербурга. Их приходило каждый день по нескольку в ее дворец, и она старалась казаться популярной во всех случаях. Но провидение решило, что это дело удастся, поэтому другие по необходимости были ослеплены.

В день переворота новая императрица объявила манифестом, что она взошла на отцовский престол, принадлежащий ей как законной наследнице, и что она приказала арестовать похитителей ее власти. Три дня спустя был обнародован другой манифест, который должен был доказать ее неоспоримое право на престол. В нем было сказано, что так как принцесса Анна и ее супруг не имели никакого права на русский престол, то они будут отправлены со всем семейством в Германию. Их отправили из Петербурга со всеми слугами под конвоем гвардейцев, состоявших под командой генерала Салтыкова (бывшего обер-полицмейстером при императрице Анне). Они доехали только до Риги, где их арестовали. Сначала их поместили на несколько месяцев в крепость; затем перевезли в Дюнамюндский форт и, наконец, вместо того, чтобы дозволить им возвратиться в Германию, привезли обратно в Россию. Место их заточения часто менялось. Великая княгиня умерла в родах в марте 1746 г., тело ее было перевезено в Петербург и предано земле в монастыре св. Александра Невского.

Неизвестно, где именно содержатся теперь принц Антон Ульрих и юный император; иные говорят, что отец и сын находятся в одном и том же месте и что молодому принцу дают, по повелению двора, хорошее воспитание; другие утверждают, что царевич Иоанн разлучен со своим отцом и находится в монастыре, где его воспитывают довольно плохо.

По всему, что я сказал о принцессе Анне, будет нетрудно определить ее характер. Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, не любила трудиться, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла Леопольда Мекленбургского, с той только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большой кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати. Ее фаворитка пользовалась ее полным доверием и распоряжалась ее образом жизни по своему усмотрению. Своих министров и умных людей она вовсе не слушала, наконец, она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время. У нее был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием тех огорчений, которые она испытала со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны. Впрочем, она была очень хороша собой, прекрасно сложена и стройна; она свободно говорила на нескольких языках.

Что же касается принца, ее супруга, то он обладает наилучшим сердцем и прекраснейшим характером в мире в сочетании с редким мужеством и неустрашимостью в военном деле, но он чрезмерно робок и застенчив в государственных делах. Он приехал слишком молодым в Россию, где перенес тысячу огорчений со стороны герцога Курляндского, который не любил его и часто обращался с ним весьма жестко. Эта ненависть герцога происходила потому, что он считал его единственным препятствием к возвышению своего дома, так как, сделавшись герцогом Курляндским, он возымел намерение выдать принцессу Анну за своего старшего сына и возвести этим браком свое потомство на русский престол; но, несмотря на свое влияние на императрицу, он никогда не мог убедить ее согласиться на это.

Принц Людвиг Брауншвейгский, бывший еще в Петербурге во время революции и имевший помещение во дворце, был также арестован в своей комнате; спустя несколько часов после того, как императрица велела снять караул, ему назначили другую квартиру в доме, подаренном великой княгиней своей фаворитке, который отстраивался все предыдущее лето и всю осень; отапливать в нем можно было только одну комнату. Принц должен был ее занять и довольствоваться ею; он оставался в Петербурге до марта месяца, а потом возвратился в Германию.

К нему, якобы для почета, был приставлен караул, но, в сущности, более для того, чтобы наблюдать за всеми, кто будет приходить к нему. Его посещали одни иностранные министры.

Прежде чем я стану говорить о прочих событиях, случившихся после революции, скажу сначала о том, что касается арестованных вельмож.

Была назначена комиссия, составленная из нескольких сенаторов и других русских сановников, которые должны были допросить их и произвести над ними суд. Они были обвинены во многих преступлениях. Графа Остермана обвинили, между прочим, в том, что он способствовал своими интригами избранию императрицы Анны и уничтожил завещания императрицы Екатерины, и т. д. Графа Миниха обвинили в том, будто он сказал солдатам, арестовывая герцога Курляндского, что это делалось с целью возвести на престол царевну Елизавету; тот и другой легко могли бы доказать, что эти обвинения были ложными, но их оправдания не были приняты.

В сущности, преступление всех арестованных лиц состояло в том, что они не понравились новой императрице и слишком хорошо служили императрице Анне. Сверх того, Елизавета обещала тем, кто помогли ей взойти на престол, что она освободит их от притеснения иностранцев; поэтому пришлось осудить тех, кто занимал высшие должности.

Согласно определению, граф Остерман был приговорен к колесованию заживо; фельдмаршал Миних – к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена присудили к отсечению головы. Императрица даровала им жизнь; их сослали в разные места Сибири. Граф Остерман получил помилование лишь на эшафоте, когда ему уже положили голову на плаху.

Двор издал по этому случаю манифест, где были перечислены все преступления, в которых они обвинялись.

Миних, Остерман и Левенвольде перенесли свое несчастье с твердостью; не так было с другими. Все поместья сосланных, за исключением тех, которые их жены принесли за собой в приданое, были конфискованы в пользу двора, который наградил ими других лиц. Жены осужденных получили позволение поселиться в своих поместьях и не следовать за мужьями в ссылку, но ни одна из них не захотела воспользоваться этой милостью.

Некоторые из этих вельмож играли столь видную роль в свете, что я считаю нужным сказать несколько слов об их хороших и дурных качествах, присовокупив к этому перечень главнейших событий в их жизни.

Граф Миних представлял собой совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело, но минуту спустя он оскорблял их до того, что они были вынуждены его ненавидеть. В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятности. Это был самый гордый человек в мире, однако он делал иногда подлости; гордость была главным его пороком, его честолюбие не имело пределов, и чтобы удовлетворять его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды; самыми лучшими для него людьми были те, кто ловко умел льстить ему.

Это был гениальный человек, один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знал, что такое невозможность; так как все, что он ни предпринимал самого трудного, ему удавалось, то никакое препятствие не могло устрашить его.

Он не имел способностей для того, чтобы быть министром, однако не упустил ни одного случая, чтобы попасть в члены министерства, и это было причиной его несчастья. Чтобы выведать у него самые тайные дела, стоило только рассердить его противоречием.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его, дав ему хорошее образование, определил его в 1700 г. капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию во время войны за наследство, вплоть до сражения при Денене, когда был взят в плен. Король шведский, Фридрих I, при котором он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им.

После заключения мира с Францией в 1713 г. он поступил на службу к польскому королю Августу II, в чине подполковника, получил некоторое время спустя чин генерал-майора и командовал польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его; но граф Флемминг, не желавший делить расположение своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать его и до того преследовал, что он был вынужден выйти в отставку в 1718 г. Он намеревался поступить на шведскую службу, но так как Карл XII был убит в Норвегии, то он поступил на службу в России. Он заслужил вскоре расположение Петра I, которое и сохранил до смерти этого сударя.

В царствование Екатерины I и Петра II он перенес много огорчений от князя Меншикова, не любившего его; падение этого любимца поправило его дела.

Привыкнув за всю жизнь к труду, он не может оставаться праздным и в ссылке: он написал и представил сенату несколько проектов, касающихся улучшения провинций России, и забавляется обучением геометрии и инженерной науке нескольких детей, которых ему поручили. Губернаторы сибирских городов боятся его так, как если бы он был генерал-губернатором края. Узнав о каком-нибудь их злоупотреблении, он сразу же пишет им, грозя донести о том двору, и т. п. В заключение о нем можно сказать, что в нем нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики.

Единственный сын разделил его опалу, комиссия употребляла всевозможные усилия, чтобы найти за ним какой-нибудь проступок, достойный наказания; но это не удалось, он был оправдан своими судьями; однако ему все-таки не хотели предоставить полную свободу; в приговоре было сказано, что так как он знал, что принцесса Анна намеревалась объявить себя императрицей, то он должен возвратить орден Александра Невского, что лифляндские поместья его будут обменены на другие в России; впрочем, и это было изменено: двор назначил ему ежегодную пенсию в 1200 рублей, и ему было приказано поселиться в Вологде, городе, отстоящем от Москвы приблизительно на 80 французских лье, и где поселилось несколько голландских купцов.

Он не имел блистательных качеств своего отца, но унаследовал многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он и получил бы там должность, если бы продлилось правление принцессы Анны. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоке; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы; несколько лет спустя был пожалован в камергеры, и когда великая княгиня приняла звание императрицы, то без раздумий назначила его обер-гофмейстером своего двора.

Граф Остерман был, бесспорно, одним из величайших министров своего времени. Он знал основательно интересы всех европейских дворов, был очень понятлив, умен, чрезвычайно трудолюбив, весьма ловок и неподкупной честности: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов, только по приказанию своего правительства.

С другой стороны, он был крайне недоверчив, часто заходя в подозрениях слишком далеко. Он не мог терпеть никого ни выше себя, ни равного себе, разве когда это лицо было гораздо ниже его по уму. Никогда товарищи его по Кабинету не были довольны им, он хотел руководить всеми делами, а остальные должны были разделять его мнения и подписывать.

Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати болезнями он удержался в продолжение шести различных царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он часто имел с иностранными министрами, последние, выходя из своего кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными.

Домашний образ его жизни был чрезвычайно странен; он был неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, а кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Его одежда в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, была до того грязна, что возбуждала отвращение.

Он был родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 г. и начал службу на галерах в чине мичмана; некоторое время спустя он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крейц взял его к себе в качестве секретаря.

Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крейца: нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем как на родном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим личным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.

Петр I женил его на русской, из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; она принесла ему богатое приданое, но была одним из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имел от нее двух сыновей и дочь. Сыновья, бывшие при принцессе Анне капитанами гвардии, что давало им чин подполковников армии, были переведены капитанами в пехотные полки, а дочь через некоторое время после опалы отца вышла замуж за подполковника артиллерии Толстого.

Граф Левенвольде был лифляндцем, происходившим от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I; после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собой и статен, императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всех своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы; но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свои мнения, и так как он придерживался также мнения, чтобы великая княгиня объявила себя императрицей, то он разделил ее падение и окончил, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным его недостатком была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер. Я не скажу ничего об остальных несчастных; они были слишком мало известны остальному миру.

 

Глава 21. «…Уничтожить даже следы царствования…»

Стылый ноябрьский ветер шевелил волосы, руки терпли, но Елизавета никому не отдавала малыша. Маленький Иоанн спал, согревшись на руках тетки. Сейчас это был не правитель на руках у регентши, а просто годовалый мальчишка, придремавший в теплых объятиях.

«Но что же ты, глупая курица? Вот же он – миг твоего торжества! Что ж ты так холодна?»

Временами цесаревна себя почти не любила – уж по секрету от всех она могла и отругать себя. Особенно тогда, когда не понимала, что же с ней происходит, отчего от тоски сжимается сердце, хотя должно, казалось бы, петь от радости. Или вот как сейчас: власть не просто в твоих руках, страна у твоих ног! Наконец ты исполнила заветы матушки и батюшки – трон Романовых вновь вернулся к Романовым, вернулась по справедливости.

«Вон, посмотри, как горят глаза твоих „кумовьев“. Уж они-то торжествуют победу и торжествуют по справедливости. Они видят, как сияют твои глаза, радуются тому, что помогли тебе. Отчего же ты сейчас невесела? Что мучит тебя, что не дает тебе вместе с ними насладиться столь долгожданным мигом, мигом воцарения?»

Да, стоять на балконе было холодно. Уж позади осталась и присяга в церкви Зимнего, и прощание с глупой племянницей, и возвращение Лестока. Уже, повинуясь крикам сотен глоток, она вышла на балкон, простоволосая, без накидки, в одном только платье. И вот теперь, пытаясь окунуться в ликование толпы, насладиться светлым мигом победы, все так же прижимает к себе маленького Иоанна Антоновича, словно пытается спрятаться за ним от грядущих решений.

Должно быть, в глубине души так оно и было: спрятаться за годовалым императором от мига принятия решения… Но надолго ли хватит такой защиты? Да и защита ли годовалый мальчик для всесильной царицы? Пусть даже он император… Был…

– Матушка, не гневи бога, уйди со стужи. – Голос Лестока нельзя было спутать ни с каким другим. – Они еще сутки будут горланить, а тебе невместно, как девчонке, преклонение столь… низменное принимать. Да и дитя вот-вот проснется. Ему уж стужа не нужна вовсе.

– Ты прав, лекарь мой добрый, – Елизавета сделала несколько шагов назад и отступила за тяжелые портьеры. – Повели, чтобы зашторили поплотнее, что-то меня мороз бьет.

– Так не стояла бы ты, красавица, более часа на ветру-то невском… Удивляюсь я твоему усердию по части любви к подданным.

– Уж скажешь, Арманушка…

– Лизанька, серденько, – в покои не вошел, ворвался Разумовский. – Говорили мне люди, да я не верил, что государыня-то матушка уж который час на балконе Зимнего дворца присягу подданным приносит.

– Напутали все твои люди, – пробормотала Елизавета. – Никакой присяги часами я не приносила.

– Отдай уж дитя-то, женщина, – Алексей осторожно принял укутанного в меха спящего Иоанна. – Что ж ты его к себе-то прижимаешь, как неживого? Едва уснул, поди, от криков-то. Уж больно буйны в радости кумовья твои…

– И то… Возьми, Алешенька. – Елизавета начала растирать затерпшие ладони. – Малышу и впрямь нечего было там делать. Что-то я сегодня глупость за глупостью творю.

– Не наговаривай на себя, Елизавета Петровна, – вмешался Лесток. – Деяния твои история рассудит. Не нам, грешным, приговоры-то выносить.

Елизавета поежилась. Она чувствовала внутри огромную ледяную глыбу, которая с каждой минутой не тает, а словно растет, поглощая ее всю, от сердца до пальцев на ногах.

Лесток, словно почувствовав то же, что чувствует она, поднял глаза – в них цесаревна, ох нет, императрица, царица-матушка без труда разглядела немой вопрос.

– Увы, Арман, мне неведомо и самой, что творю, что дальше-то… не понимаю я, какой следующий шаг сделать.

– А что ж тут непонятного-то? – вместо Лестока подал голос Разумовский. Он-то давным-давно все понял, а чего не понял, то почувствовал – столько лет бок о бок с Елизаветой сделали чуткого Алексея поистине голосом совести его «Лизаньки».

– Да все непонятно! – царица в сердцах топнула ногой. – Дети безвинные… Они-то за какие грехи должны на плаху всходить?

– А что, родители их вину обрели? Им, ты хочешь сказать, есть за что смертушку лютую принимать?

Елизавета понурилась. Алексей был прав: не было никакой вины ни у Анны, ни у ее мужа-тюфяка. Ничем они перед цесаревной-царицей не провинились. Ну разве что в деревушке поганой жить принуждали. Так это же не смерть, не каторга, не изгнание в чужие палестины…

– Однако же невместно более Брауншвейгам-то в России жить… – едва слышно проговорила Елизавета.

– Да об этом и говорить-то смешно, серденько! Думается мне, что им нигде жизни-то спокойной не найти. Ибо ежели ты выпустишь их в Швецию или Пруссию, их тотчас же в мучеников превратят, да новые комплоты от их имени составлять кинутся!.. Уж, поди, добрый дружок твой Фридрих никаких денег не пожалеет…

– А ежели в России оставлю?

– Так они и сами начнут бунты учинять, думается… Аль из доброхотов, кои от их имени будут выступать, в глазах темнеть начнет. А то, что таких доброхотов найдется немало – я знаю наверное.

– Ох, – Елизавета приложила руку к груди. – Страшно мне, Алешенька, друг мой добрый. Боязно… Не ведаю я, в какую сторону склониться, к какому решению прийти.

Лесток молча пожал плечами – ему-то все уже давно было ясно. Живые Брауншвейги для царицы Елизаветы смертельно опасны. И сколько они будут жить – столько будет жить и опасность, ни на йоту не уменьшаясь. Напротив, с течением лет история о сверженной фамилии обрастет невероятными легендами. Само семейство станет мучениками, а, значит, желание «восстановить справедливость», пусть ею и не пахнет, в народе ничуть не уменьшится.

– А решение-то может быть только одно, матушка. Если сама боишься взглянуть правде в глаза, у Шетарди спроси – уж его-то чутью ты доверяешь. Или у Нолькена, пройдохи.

– А куда проще будет у супруга Анны Леопольдовны осведомиться, что делают со свергнутыми соперниками в Европах, на кои нам завещал равняться папенька ваш, великий царь Петр…

Губы Елизаветы побелели, в глазах показались слезы.

– Но детушек-то за что? Вина-то их только в том и состоит, что родились они у Анны, племянницы, а не у… графини или княгини какой…

«Или у тебя, душа моя… – Разумовскому было до слез жалко любимую. – Уж будь эти дети твоими, ты бы аки волчица их защищала, в любой бы бой бросилась, только б уберечь от беды, лихого человека или даже косого взгляда. А эта мать, прости господи, дала себя от крох увести, токмо молила, чтобы с Юленькой любимой, подругой ненаглядной не разлучали… Стыдоба-а…»

Размышления Разумовского прервал появившийся неизвестно откуда Шетарди.

«Черта вспомни, – подумал Лесток, – он и появится…»

Лучи полуденного солнца, казалось, изгнали из дворца все страхи. Должно быть, они потеснили и сомнения в душе Елизаветы. Или цесаревна уже в какую-то сторону склонилась.

– Совета хочу у тебя просить, граф, – без долгих околичностей обернулась Елизавета к посланнику.

Тот поклонился так низко, как только мог.

– Скажи мне, любезный, что сделать мне с годовалым принцем Брауншвейгским?

«О да, любезная, ты уж все решила сама. «Принцем»… Императора-то уже и не существует…»

Шетарди выпрямился и ответил, не медля ни секунды:

– Думаю, будет крайне разумно употребить все меры, чтобы уничтожить всяческие следы царствования Иоанна Шестого.

Француз еще только заканчивал фразу, но ужас уже затопил выстуженный будуар. Да, это был вполне однозначный совет. «Всяческие следы царствования» – это даже не ссылка, это смерть.

Смерть всех членов семьи…

Огромные часы в углу гулко пробили час пополудни. Елизавета молчала. Возбуждение, что ее держало в своих объятиях с ночи, стало потихоньку проходить. Спина расслабилась, ушла нервная дрожь. Вернее, нервная дрожь переместилась в разум. Ведь ответ однозначный ни на один из мучивших императрицу (да-да, именно императрицу) вопросов так и не был найден. Что из того, что ликующая под окнами толпа все не расходилась? Что из того, что от криков «матушка царица» уже болит голова? Ведь сейчас может случиться все, все что угодно…

Алексей молчал. Боль и растерянность любимой он чувствовал как свои собственные. Так же остро он чувствовал и ее растерянность. Ох, как же тяжко ей сейчас решение-то принимать. Вот если бы он чем-то помочь мог… Хоть советом добрым…

«Да какой же тут совет добрым будет? Оставить их жить – значит, обречь себя на риск до конца дней своих. Казнить аль умертвить тайно – навлечь на свою совесть муки, перед которыми любой риск покушения смешным покажется… Милая ты моя. Вот увезти бы тебя отсюда, в матушкины руки передать добрые – пусть понянчит она тебя, как меня да сестрицу мою нянчила, пусть заботой своей успокоит – утешит… Так ведь не поедешь ты никуда – взойдя на сей высокий пост, нет тебе уж дороги назад, любимая. Вот потому мне и остается лишь молчать да волнение твое успокаивать…»

Дело шло к двум, когда Елизавета вдруг очнулась от размышлений.

– А скажи мне, граф, какие бы ты предосторожности предпринял относительно иноземных стран, что бы сделал, приняв решение о судьбе Брауншвейгов?

Шетарди, который, казалось, только этого вопроса и ждал, ответил спокойно:

– Я бы, матушка задержал всех курьеров иноземных, уж какими бы полномочиями они бы ни размахивали. А вперед бы выслал своих, дабы они успели объявить о совершившемся событии так, как я это вижу…

– Задержал бы, говоришь… Быть по сему!

Голос Елизаветы, севший на невском ветру, стал жестким и напугал Алексея – сейчас у дальней стены стояла не его любимая, а суровая императрица, принявшая страшные решения и взвалившая на свои не такие и широкие плечи тяжесть огромной страны. Женщина, возвысившаяся над всеми мужчинами, коих немало было в этой выстуженной комнате.

– Арман, писца сюда, да поживее!

Лесток поспешил к двери. Однако кроме писца, вернее, даже перед тем как призывать его, следовало все же убрать с улиц этих неутомимых гренадер. Уж лучше пусть караул несут, на часах стоят у каждой двери, пусть даже и у опочивальни императрицы. Алексей ее убережет, но уж пусть добрые «солдатушки» почувствуют себя в полной мере причастными к великому делу.

Низко кланяющийся писец был усажен в угол.

– Пиши манифест, дитятко…

Тот принялся очинять перо, в ожидании слов императрицы.

– Сего дня, ноября двадцать восьмого, мы, дочь императора Петра Великого, Елизавета Петровна…

Елизавета ходила по комнате. Сейчас она впервые за долгое время решилась вслух вспомнить о завещании Екатерины Алексеевны, своей доброй матушки, в котором черным по белому утверждались права на законное наследование трона двоих дочерей Петра – цесаревны Анны Петровны, старшей сестры со всем ее семейством, и Елизаветы Петровны, младшей сестры, с ее потомством. В том, правда, случае, ежели потомство сие будет исповедовать веру православную, веру великой России…

Так Елизавета, на словах верная памяти матери, сразу же вычеркивала из наследников сына Анны, своего племянника, юного герцога Голштинского. Ведь он, воспитывающийся в Киле, в семье отца, был протестантом. И тем самым исключался из списка наследников и подпадал под заключительный пункт завещания Екатерины Первой, устранявший от престола наследников не православного вероисповедания.

«Бедная ты моя, коханая… Ведь ежели были бы у нас с тобой дети… Во сколько раз проще было бы тебе сейчас. Горькая ты моя, бедная…»

– … Семейство же Брауншвейгское, состоящее из принца Иоанна Антоновича, его младшей сестры Екатерины и их отца и матери, принца Антона Ульриха Брауншвейгского и принцессы Анны Леопольдовны Мекленбургской, будет отправлено с соответственными их званию почестями в княжество Мекленбург. Семейству назначить содержание в шестьдесят тысяч рублев ежегодной пенсии да тридцать тысяч рублев на путешествие…

– Однако сие более чем щедро, – пробормотал Лесток. – По-настоящему царское решение.

Разумовский качнул головой – что-то было не так и с этим путешествием, и с такой немалой пенсией. Должно быть, Елизавета задумала что-то совсем иное…

– А теперь возьми-ка ты еще один гербовый лист, детушка, да пиши вот что…

Елизавета наконец присела на козетку. Ей было ужасно неудобно, но ноги просто не держали, а распоряжений надо было сделать еще очень и очень много.

– Мы, императрица Елизавета, дочь Петра Великого, сим рескриптом призываем в Россию племянника нашего, Карла Петера Ульриха Голштинского, сына безвременно почившей сестры нашей, цесаревны Анны Петровны…

Глаза Лестока широко раскрылись.

– Зачем, донерветтер, она это делает? – прошептал он чуть слышно.

– Лизанька наследника себе указывает, Арман. Что ж тут непонятного?

– Наследника? Она откажется от собственных детей?.. Ведь она еще так молода. Думается, теперь-то можно будет и о детках ей задуматься.

– Невместно императрице-то рожать детей от простолюдина…

– Но… – тут Лесток осекся.

– Ты все понимаешь верно, лекарь. Решили мы, что не будет у нас детей… А наследник стране нужен до зарезу.

– Но ведь она же может еще выйти замуж за особу царских кровей…

– Купить себе в мужья особу царских кровей, – должно быть, ты это хотел сказать. Купить законного венценосного отца своим законным царственным детям…

Лесток с опаской взглянул в лицо Разумовского – голос Алексея был так сух и отстранен, что слегка даже напугал бесстрашного лекаря.

– Это было бы вполне… цивилизованно. Законный наследник… А вы бы оставались в морганатическом союзе…

– Не бывать такому… Даже если бы меня не было рядом, чтобы защитить голубку мою от всяких прощелыг… Ты, похоже, плохо знаешь свою царицу, ежели можешь такое предположить…

Лесток несколько раз истово кивнул – Разумовский был прав. И Елизавета до такого не опустится, да и он, некогда певчий, а ныне признанный фаворит, такого не позволит. Тем временем Елизавета закончила диктовку. Карл Ульрих будет призван в Россию, крещен по православному обряду и наречен наследником русского престола. Пусть и изрядно разбавленная немецкой, однако на троне все же останется кровь Романовых. И сие было главным.

Вот так закончился для Елизаветы, теперь уже царицы, этот непростой день.

Нам же остается слегка заглянуть в грядущее, дабы увидеть, что же сталось с Брауншвейгским семейством, на путешествие которого щедрая императрица выделила рекомые тридцать тысяч сребреников.

Семейство сопровождал в странствии Василий Федорович Салтыков. Ему было приказание ехать не останавливаясь и объезжать большие города. Путешествие обещало быть непростым и полным случайностей – уж такова страна и причудливая царская воля.

Таким оно и оказалось: на первой же станции курьер догнал Салтыкова и передал ему приказание не спешить и останавливаться по несколько дней в каждом городе вплоть до Риги. Стало ясно, что Елизавета сожалеет о первом своем щедром порыве и желает дать себе время на размышление. В Риге последовал очередной сюрприз: приказание оставаться на месте впредь до новых распоряжений.

Похоже, что Лесток и Шетарди все-таки своего добились: мысль об отправке Брауншвейгов на родину была и вовсе оставлена. Бывшего императора и его родителей не только задержали в Риге, но и заточили в крепость.

Хотя вряд ли только Лесток смог переубедить императрицу. Дело-то государственное. Письма от королей и императоров так и летели в Россию из всех уголков Европы. Что бы в них ни значилось, все они в той или иной степени убеждали царицу в непрочности ее власти и щекотливости положения, в которое она поставила себя, отдав милосердное распоряжение о высылке. Да-да, между строк читалось только одно: выпуская из рук сверженного императора, она не сможет долго удержаться на престоле. Удивительнее всего то, что некогда ярый недоброжелатель, император Фридрих II, ныне прилагал всевозможные усилия, чтобы убедить ее в этом. Женатый на принцессе Брауншвейгской, хотя и не забывающий подчеркивать, что люто ненавидит свою жену и ее семью, он и с колоссальным рвением силился устранить от себя всякое подозрение в симпатиях к молодому принцу, приходившемуся ему племянником.

Но это было, скорее, исключение, а вот Австрия, Швеция, даже Пруссия, казалось ей, готовы были в любую минуту вступиться за малыша. Да не только дипломатически, но и используя немалые воинские силы.

Грозные призраки преследовали императрицу. С помощью Лестока она встретилась и с опальным Бироном, которого не вернула из ссылки, однако значительно смягчила опалу. Императрица встретилась с бывшим регентом, поселив его в Ярославле и запретив приезд в столицу и ко двору.

Содержание этого разговора так и осталось неизвестным. Должно быть, трехчасовая беседа окончательно убедила императрицу. Или упрочила ее решение. Как бы то ни было, но в середине декабря вся семья в большой тайне была перевезена в Дюнамюнде, а затем в январе 1744 года – в Ораниенбург, Рязанской губернии.

Здесь мы пока остановимся, хотя к Брауншвейгам так или иначе нам придется еще возвращаться.

А пока взглянем на Елизавету, уже самодержицу и императрицу. Счастлива ли она теперь? Спокойна ли?

 

Глава 22. «Мы, Елизавет Первая…»

 

– … Что бы ты ни говорил, Арман, короноваться я буду в Москве! Там папенька мой был коронован, там он маменьку в императрицы возвел…

– Так ведь, матушка государыня, не мог ваш папенька-то в Санкт-Петербурге короноваться – не было его тогда! А теперь это ж сколько сил займет да суеты потребует: Сенат надобно отправить в первопрестольную, Синод також…

– Иностранную и Военную коллегии, службы дворца, канцелярию придворную… – продолжил мысль Лестока Разумовский.

– И что же? И из-за этого я должна старые традиции отменять?

– Можно было бы новые традиции основать – короноваться здесь, на Неве, ведь племянница-то твоя здесь коронована была…

Лесток осекся – не стоило этого говорить, ох не стоило. Алексей укоризненно покачал головой – дескать, что ж это ты, батенька, не удержался-то…

Однако Елизавета только плечами пожала, для нее уже все было решено. Да и Брауншвейги помаленьку стали в прошлое отходить. Но не страшный призрак маленького Иоанна. Однако сейчас следовало все же думать об ином – стать законной царицей, принеся присягу, мало. Надо стать коронованной императрицей, иначе останешься простой узурпаторшей, а не наследницей дел своего великого отца. Чтобы тебя признала твоя страна, чтобы занять достойное место в бесконечной веренице правителей тысячелетнего государства, ты должна была венчаться с властью в ее древнем жилище – в московском Кремле.

– Одним словом, готовьтесь, други…

Лесток вздохнул, но совсем тихо. Елизавета очень быстро превращалась во владычицу, императрицу, самодержицу. Лейб-медик не без удовольствия подумал, как же просчитались Шетарди с Нолькеном, да и их монархи, принимая дочь великого Петра за пустую дурочку и марионетку.

«Ох и задаст она вам жару, ох и задаст!.. Клянусь, вы еще пожалеете, что некогда отказались видеть ее королевой Франции или Саксонии с Курляндией! Кровь Петрова вам еще даст жару…»

Губы Елизаветы плотно сжались – уж очень она не любила, когда с ней спорят, даже самые близкие. Лесток еще раз усмехнулся про себя.

Ровно через неделю невероятный, невиданный обоз отправился в путь. Современники писали, что почти девятнадцать тысяч лошадей были расставлены вдоль дороги, по которой кибитка императрицы, сани, кибитки и кареты из Петербурга следовали в Москву.

Изумительная, незабываемая, ни на что доселе не похожая поездка весьма согрела душу Елизаветы Петровны – радостные подданные с иконами встречали царский поезд у въездов на станции, громко звонили колокола, люд пел и веселился. По ночам вдоль дороги зажигали бочки со смолой – крылатая душа императрицы не любила медленной езды, поэтому ее кибитка неслась по заснеженным дорогам аки птица.

Да и кибитка-то была непростая – настоящий дом на полозьях. Отделанная кожей и коврами, меблированная удобными креслами и столом, она была настоящим передвижным дворцом. В кибитку запрягали дюжину лошадей, которые меняли на каждом постоялом дворе. А уж за этой кибиткой-дворцом невероятный хвост из саней и кибиток вельмож и чиновников растягивался на целые версты.

В Москву обоз вошел в конце февраля, и всего через два месяца архиепископ Новгородский Амвросий – глава Синода – начал торжественную службу под сводами кремлевского собора.

Именно архиепископ Новгородский некогда настаивал на том, чтобы цари русские короновались в Москве, именно он, чуть растягивая «о», убеждал цесаревну Елизавету в том, что нет и не может быть иного места для столь великого таинства, коим является таинство коронационное.

– Кремль, матушка, есть особое место в Москве да и во всей России. Сие не только памятники истории нашей, не только величественные соборы да дворцы изумительной красоты. Сие не только высокий холм, на коем была заложена первая деревянная цитадель. Кремль – история страны, от первых ее царей да первых подданных. Вся земля в Кремле и вокруг него пропитана кровью тех, кто штурмовал и оборонял сии древние стены, кровью казнимых на эшафотах и растерзанных толпами. Однако и этого мало. Кремль, прежде всего, место власти, ее обиталище и престол. Величие власти всегда обитало именно здесь, всегда в глазах твоих подданных, матушка, от вельмож до простолюдинов, именно отсюда проистекало. Каждый русский человек испытывает вполне понятное и объяснимое волнение и даже страх, ступая впервые на землю Кремля. Неуместными, но одновременно такими близкими и родными кажутся пышно цветущий яблоневый сад на склоне холма, крик ласточек в небе – там, где державно сверкает золотом Иван Великий…

– Да вы поэт, батюшка…

– О нет, царица. Какой из меня, смиренного инока, поэт? Сие описание я помню еще с семинарии. Светлые то были дни, сердцу тепло от них.

– Вот удивительно, батюшка, ничего этого я не знала, однако чувствовала, что коронация должна быть именно здесь, в сердце страны.

– Душа, Елизавета Петровна, порой куда мудрее разума бывает. Вот она-то, душа мудрая, тебя и привела на древние камни Кремля. Не противься никогда зову своей души. Да советчиков слушай лишь тогда, когда сама сомневаешься в деянии. Ежели тебе все понятно – так и поступай, как считаешь правильным.

«Легко сказать, – мысленно вздохнула Елизавета. – Ежели б всегда и все было понятно… Однако спасибо, батюшка, сейчас мне сего совета вполне довольно. А завтра… Оно будет завтра…»

Нынче, это правда, Елизавета ни в своем решении, ни в своих приказаниях не сомневалась ни на йоту. И коронация ее стала пышной настолько, насколько это вообще возможно.

Постарались все, однако первым свое усердие проявил Сенат, увеличивший число коронационных регалий – кроме короны, порфиры, мантии, скипетра и державы, появились Государственный меч, Государственное знамя и Государственная печать.

Во-вторых, изменилась и процедура коронации. Тут не обошлось без хитреца Лестока, сумевшего убедить Синод, вернее, наиболее влиятельных его членов, что новый век и новые цари должны принимать власть не от отцов или пастырей, а от помощников и друзей. Теперь коронуемый самодержец уже не должен был называть коронующего его патриарха «отцом», не просил «благословить его на царство» и не подставлял голову для короны, стоя на коленях. Более того – Лесток намекнул, что совсем недурным будет и вовсе заменить поучительно-назидательное слово патриарха поздравлением президента Священного Синода.

– Да без особого подобострастия, отец! – обер-лекарь позволил себе даже погрозить Амвросию пальцем. – Царица не любит лизоблюдов, но, напротив, чрезвычайно уважает людей свободных от гнета старины, кем бы сии люди ни были и сколь бы высокие посты ни занимали.

Патриарх Амвросий тяжело вздохнул. Он видел, какие ветра дуют над страной, видел, что патриархальная неторопливость сменяется звериным имперским оскалом. Но поделать тут ничего не мог. Да и вряд ли хотел – опять же, вполне трезво понимая, что все его усилия не привели бы ни к чему хорошему. За исключением, быть может, его, Амросия, ссылки и опалы до конца дней.

Но того, что произошло в самый торжественный момент коронации, не ожидал и патриарх. При «уставлении» короны на голове Елизавета взяла корону из рук Амвросия и сама водрузила сверкающее бриллиантами и сапфирами сооружение на свою прелестную головку.

У Амвросия хватило сил и выдержки помочь ей, однако руки его преизрядно дрожали.

– Что ж ты, матушка, не предупредила меня, что столь далеко пойдешь в своем усердии да в переменах, – едва слышно прошептал он.

– Я знала, что вы, отец мой, всегда мне поможете.

– Но как же? Должно быть, сие был порыв, державное рвение?

– Вы правы, отец, сие действительно есть державное рвение. Но отнюдь не порыв. Я желаю, чтобы Москва, а за ней вся держава знала, что я, дочь великого царя Петра, взяла в свою руки страну так же, как сегодня взяла в руки корону. Пусть все это против установившегося порядка вещей, пусть сие даже в чем-то оскорбляет моих подданных… Однако я увенчала себя сама, и с этим уже не поспоришь…

Патриарх повел службу дальше. В глубине души он не мог не согласиться с правотой новокоронованной императрицы – пусть и противу всех правил да традиций, однако никаких сомнений теперь не осталось: царица взяла в руки страну и управлять будет так, как повелит ей ее разум, а не так, как сие будет угодно седым традициям.

Елизавета пошла много дальше. Она повелела возвести в Москве триумфальные ворота в честь своей коронации, а на них изобразить аллегорическую картину: солнце в короне с подписью: «Само себя венчает». В официальном «Описании» триумфальных ворот для тех, кому суть аллегории могла быть неясна, было помещено вот такое пояснение: «Сие солнечное явление от самого солнца происходит не инако, как и Ея императорское величество, имея совершенное право, сама на себя корону наложить изволила».

Амвросий, увидев это сооружение, понял все. Понял, что Елизавета, пусть с виду и пустая красавица, на самом деле готовилась к торжеству давно и заранее все успела обдумать. И эффектный жест императрицы при церемонии коронации, и водруженные врата с картиной, и строки в газетах вполне однозначно утверждали полную независимость императрицы от всех, кто возвел ее на трон и кто хотел бы править от ее имени, «помогать править слабой женщине». Она была ныне свободна от церкви и гвардейцев, от подданных и всех своих советчиков, сколь бы близкими себе их ни считала.

– Продолжайте, отец мой, – прошептала Елизавета, подставляя лицо под кисть, которой архиепископ наносил капельки мирры на лицо владычицы, помазывая ее в монархи. Ибо именно так Бог, а значит, и народ признали новую императрицу.

В один гул слились голоса бесчисленных московских колоколов, от блеска золота и церковной утвари слезились глаза, от тяжести мантии с белыми горностаями, возложенной на плечи императрицы, болела спина – однако более никаких вольностей себе Елизавета не позволила.

– Благодарю тебя, дочь моя, за сие торжество, – прошептал Амвросий, когда церемония заканчивалась.

Императрица лишь милостиво наклонила голову. Сейчас она думала о том, достанет ли ей сил менять в империи старые порядки и традиции так, как задумано, но при этом все-таки так, чтобы не оскорблять ежеминутно чувств своих подданных. «Тяжкую ношу, ох и тяжкую приняла я на душу свою в ту ноябрьскую ночь…»

А потом были пиры в Грановитой палате, балы и крики восторженной московской толпы, бросавшейся за золотыми и серебряными жетонами и деньгами, которые пригоршнями швыряли с балконов и возвышений. Москва еще помнила веселую стройную цесаревну, что некогда вихрем проносилась по улицам старой столицы на белом коне в поля на охоту. И теперь не могла не радоваться торжеству своей любимицы.

Москвичи, к счастью, не ведали, что удивительный размах и помпа, с коей была устроена коронация, – плод усилий самой императрицы. Вернее, воплощение ее повелений.

– Державе убытку не будет, но должна быть хоть какая-то отрада. И то – все равно недоимки не собрать. Так уж пусть порадуется люд-то.

И поставила размашистую подпись на манифесте о прощении преступников и сложении всех штрафов и начетов с 1719 до 1730 года. Для уже наказанных казнокрадов, растратчиков и взяточников в манифесте значилась невиданная льгота. Их не только освобождали от наказания, но и разрешили вернуться на государственную службу.

Празднование коронации, несмотря на столь широкие жесты, которые несомненно привели к истощению казны, надолго запомнили жители Москвы. Традиционные залпы салюта и пальба стоящих шпалерами войск, триумфальные арки и украшенные разноцветными полосами ковров и сукна стены окрестных домов, вдоль которых двигалась церемония. Толпы народа следили за грандиозными выездами знати, а многолюдные маскарады, в которых принимали участие тысячи человек, были повторены девять раз подряд!

Щедрые милости как из рога изобилия хлынули на подданных – одни получили новые чины, ордена, другие – поместья, третьи – деньги, четвертые – помилование. Государыня объявила массовые амнистии.

Двадцать седьмого сентября, уже вернувшись в Санкт-Петербург, Елизавета подписала указ: «Ее императорскому величеству сделалось известно, что в бывшие правления некоторые лица посланы в ссылки в разные отдаленные места государства и об них когда, откуда и с каким определением посланы, ни в Сенате, ни в Тайной канцелярии известия нет, и имен их там, где обретаются, неведомо: потому Ее императорское величество изволила послать указы во все государство, чтобы, где есть такие неведомо содержащиеся люди, оных из всех мест велеть прислать туда, где будет находиться Ее императорское величество, и с ведомостями, когда, откуда и с каким указом присланы».

– Ох, матушка, крутенько забираешь…

– Арманушко, не становись занудою, прошу. Ты не знаешь, какие обеты принесла я там, в первопрестольной. Да и никто не знает: сие одному лишь госоподу нашему ведомо. Однако же сим обетам я буду следовать столько, сколько живу. И от них, уж поверь, меня никакими словами не отвратить. Так что не старайся понапрасну – токмо силы бесцельно истратишь да слова впустую.

О да, неженский характер императрицы тогда впервые проявился в полную силу. А обет, который она дала Богу, был более чем нерушим. С того апрельского дня и до самой своей кончины Елизавета Петровна, императрица и самодержица, не принимая формального акта, ничего не провозглашая, все же не подписала ни одного смертного приговора.

Потомки навсегда запомнили эту невиданную милость императрицы – ведь такого в истории России никогда не бывало. Щедростью и милосердием, размахом деяний и собственной красотой Елизавета Петровна покорила москвичей и всю страну. Она уезжала из старой столицы в новую уже признанной государыней, императрицей. Ее титулы звучали не менее гордо, чем у ее предков, но за ними, вот удивительно, стояла подлинная любовь народа – и этим мало кто из Романовых мог похвастаться.

«Мы, Божиею поспешествующей милостию, Мы, Елизавет Первая, императрица и самодержавица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новогородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, государыня Псковская и великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Лифляндская, Корельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных, государыня и великая княгиня Новагорода Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея северныя страны, повелительница и государыня Иверской земли, Картлинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследная государыня и Обладательница…»

 

Манифест

О вступлении на Престол Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, с обстоятельным изъяснением ближайшаго и преимущественнаго права Ея Величества на Императорскую Корону.

Объявляем всем. Понеже в прошлом 727 году Маия 7 числа, по кончине блаженныя и вечнодостойныя памяти Матери Нашей, великия Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны, объявленною духовною (по которой тогда все Наши верноподданные, как духовнаго, так и светских чинов, присягали), о наследстве Всероссийскаго Императорскаго Престола, первым артикулом определен Наследником Император Петр Вторый; а по кончине Его о Сукцессорах Всероссийскаго Престола, в 8 артикуле сими словами изображено тако: Ежели Великий Князь без наследников преставится, то имеет по Нем Цесаревна Анна со Своими Десцендентами, по Ней Цесаревна Елисавета и Ея Десценденты, а потом Великая Княжна и Ея Десценденты наследствовать; однако ж мужеска полу Наследники пред женским предпочтены быть имеют; однако же никто никогда Российским Престолом владеть не может, который не Греческаго закона, или кто уже другую корону имеет. И тако следовательно по тому Ея Императорскаго Величества Матери Нашей Государыни тестаменту, как то выше изображено, Мы еще тогда ж, как скоро по воле Всемогущаго Бога, император Петр Вторый сию временную на вечную жизнь пременил, уже законною Наследницею Нашего Отеческаго Всероссийскаго Престола без изъятия были; но недоброжелательными к Нам и коварными происки бывшаго тогда при Его Императорском Величестве, Оберъ-Гофмейстером Графа Андрея Остермана, та Ея Величества Матери Нашей Государыни духовная, по кончине Его Величества, (ибо при упомянутом Его Величестве Императоре Петре Втором, все Государсвенныя тако важности подлежащия дела были в его Остермана руках) скрыта, и его ж Остермана происком, дабы Мы, яко довольно зная уже его коварные и Государству Нашему вредительные многие поступки, Всероссийский Престол не наследовали, избрана на Престол Всероссийской Империи, мимо Насъ (как всему умному Свету известно есть, законной Отеческому Престолу Наследницы) блаженныя памяти Императрица Анна Иоанновна. Когда ж в прошлом 740 году в Октябре месяце, Ея Величество уже к смерти разболелась, тогда он же Граф Остерман сочинил определение о наследнике Ея Величества (которое 6 числа того Октября напечатано и в народ публиковано), что тем Ея Величество учиняет Наследником по себе Принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургскаго, от Светлейшей Принцессы Мекленбургской Анны рожденнаго сына (никакой уже ко Всероссийскому Престолу принадлежащей претензии, линии и права неимеющаго) еще только двумесячнаго младенца суща Иоанна, котораго в том же определении и Великим Князем Всероссийским проименовал, и, не удовольсуяся тем, к вящшему Нам оскорблению и к явному законнонаследнаго Нашего Престола Нас лишению, еще и того в то же определение внести не устыдился, чтоб и по смерти его Принца Иоанна наследниками Всероссийской Империи быть брату его, а по смерти паки таковому же его брату, а в случае и того преставления, другим от помянутых Принца Брауншвейг-Люнебурскаго и Принцессы Мекленбургской (кои и сами нимало к Российскому Престолу права не имеют) раждаемым Принцам; которое уже в крайней Ея // Величество слабости бывши, 5 числа того Октября и подписать изволила. И по тому чрез его ж Остермана с бывшим Фельдмаршалом Графом Минихом общему старанию, упоминаемый Принц Иоанн, по кончине Ея Величества, того ж Октября 17 Всероссийским Императором утвержден. И понеже тогда, как Гвардия Наша, так и полевые полки, были у упоминаемаго Гарфа Миниха и отца его (Принца Иоанна) Принца ж Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургскаго в команде, и тако как уже здраво всякому разсудить можно, тогда и вся сила состояла в их руках, и следовательно и все доброжелательные Нам Наши верноподданные, будучи в крайней от того опасности и утеснении, по тому определению ему Принцу Иоанну, яко учиненному тем определением Императору, и притом же по кончине Ея Величества объявленному и о правительстве в малолетстве его особому определению (которое он же Граф Отсерман один к Ея Величеству для подписания неоднократно нося, склонил 6 числа того ж месяца подпиать), присягать принуждены сталися. Да и они сами, яко то часто упоминаемый Принц Антон Ульрих с супругою его Принцессою Анною, льстясь Всероссийский Престол удержать, сыну своему по тем обеим определениям с подпискою их рук присягали же, но потом, как то уже всму Свету известно есть, попощию часто упоминаемых же Графов Остермана и Миниха, и Графа Михайла Головкина, презря упоминаемую учиненную свою присягу, то о правительстве определение нарушили, и правительство Нашей Империи в свои руки, под именем той Мекленбургской Принцессы, супруги Принца Брауншвейг-Люнебургскаго Анны, насильством взяли, и чрез то сама себе означенная Принцесса титул (нимало ей подлежащий) Великой Княгини Всероссийской придать не устыдилася; от чего как то всем же довольно известно есть, не токмо немалые в Нашей Империи непорядки и верным Нашим подданным крайния утеснения и обиды уже явно последовать началися, но еще и к вящшему Нашей собственной Персоне утеснению и опасности, часто упоминаемыми Остерманом и Головкиным, с их Принца Антона Ульриха и супруги его Принцессы Анны согласия, сочинено некоторое к конечному Нас от Нашего законнаго, и по правам всего Света, к тому же и по крови подлежащаго наследия, Всероссийскаго Престола отрешению, отменное о наследствии Нашей Империи определение, которым и самое ее Принцессу Анну в Императрицы Всероссийския еще и при жизни сына Ея, Принца Иоанна, утверждать отважилися. И тако, видя такия во время того младенца (ибо ему от рождения и ныне токмо четырнадцать месяцов есть) происходящия к крайнему Нашего Государства разорению и крайния же разными образы подданным Нашим утеснения и чаемые как внутренние Империи Нашей, так и внешние непорядки и безпокойства, и впредь худыя следствия, и будучи уже и сами мы, Нашею Императорскою Персоною, в крайнем опасении, для пресечения всего того, помощию всех благ Подателя Нам, Творца Бога, и по верноподданнейшему к Нам всех Наших верноподданных, а наипаче и особливо Лейб-Гвардии Нашей полков прошению, Родительский Наш Престол, истекающаго сего месяца 25 числа (как того числа изданным в народ Манифестом объявлено) Всемилостивейше восприять соизволили. И хотя она Принцесса Анна и сын ея Принц Иоанн, и их дочь Принцесса Екатерина (как-то уже довольно выше изъяснено) нималейшей претензии и права к наследию Всероссийскаго Престола ни по чему не имеютъ; но однако в разсуждении их, Принцессы и его Принца Ульриха Брауншвейгскаго // к Императору Петру Второму по матерям свойства, и из особливой Нашей природной к ним Императорской милости, не хотя никаких им причинить огорчений, с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их вышеизъясненные к Нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество Всемилостивейше отправить повелели.

 

Глава 23. Жениться по любви не может ни один…

 

– Счастлива ли ты, душа моя?

Елизавета задумалась. Нельзя сказать, чтобы она ощущала себя совершенно счастливой. Но присутствие Алексея ее всегда и успокаивало, и придавало сил.

Польстить? Сказать правду?

– Не знаю, Алешенька, – Елизавета решила не кривить душой. – Что есть счастие-то? Кто сие сказать может?

Разумовский взял обе ладони Елизаветы в свои огромные руки.

– Серденько, сего толком никто не знает. Но хорошо ли тебе со мной, сирым да убогим?

Елизавета рассмеялась – она любила Алексея, любила давно и даже не пыталась это скрыть.

– Мне хорошо с тобой, Алешенька. Хорошо… И ты об сем прекрасно осведомлен, сирый ты мой и убогий. Отчего вдруг такие вопросы, душа моя?

– Оттого, красуня моя, что лишь в тебе одной свет моей жизни. Я бы хотел в том перед Богом поклясться. Хотя и ведаю, что нам с тобой венчаться нельзя…

– Отчего ж это «нельзя»? – Елизавета от изумления даже встала из уютного кресла.

– Ты царица, серденько. Тебе не о счастье для себя, а токмо о пользе для страны думать следует.

Елизавета ожидала чего угодно, но только не этих слов Разумовского. Она ждала, что он сейчас уведомит ее о том, что уезжает обратно, в свои Лемеши, или просто испросит свободы. Но слов о пользе «токмо для страны» она не ждала.

– Друг мой, страна и так занимает все мои мысли, сам же знаешь, сколь горькими иногда они бывают. Страна забирает у меня все силы – и сие ты тоже видел стократно. Ее польза есть и так повод моих ежедневных радений. Но душу-то я ей не отдавала. Душа, поди, еще мне принадлежит. И она всецело тобою занята.

– Так-то оно так, однако же…

– А раз так, то и венчаться мы с тобой можем. И повенчаемся, клянусь!

«Да и Дубянский-то сколько уж раз мне настоятельно советовал браком-то церковным сочетаться. Так не пора ли прислушаться к советам духовника. Алеше, поди, много сил пришлось собрать, чтобы на этот разговор решиться. И второй раз он о венчании не заговорит – уж это-то мне отлично известно. Так отчего я должна прислушиваться к тем, кто от меня много дальше, и пренебрегать теми, без кого жизни своей не вижу?»

– Подумай, коханая, подумай хорошенько! Ты же государыня, чело страны, ее надежда.

– А еще я женщина… Которая хочет открыть свои чувства Господу нашему. Не спорь, Алеша, все решено.

Разумовский кивнул – спорить с Елизаветой, это он отлично знал, было бесполезно. И разубеждать ее в чем-то тоже…

Положа руку на сердце, Алексей начинал этот разговор не без дальнего прицела. При том, что жилось ему рядом с его «Лизанькой» хорошо и спокойно, неопределенность его положения, шепотки за спиной нет-нет, да и пробивали его броню спокойствия. «Ночной император»… Да, это было громко, это было положение. Но от него становилось все-таки неуютно. Пусть бы прогнала – это была бы уже какая-то определенность, или вот как сейчас – решила венчанным мужем назвать. Понятно, что узнают об сем единицы, но все же для них обоих это будет свершившийся факт. А это самое главное.

Крошечная церквушка в подмосковной деревне Перово сияла сотнями свечей. Запах ладана кружил голову, смешиваясь с запахами плавящегося воска, старого ухоженного дерева и старой пыли, без которых, похоже, не может обойтись ни одна из многочисленных церквей и церквушек огромной первопрестольной.

«Ох, как же сие непохоже на ту часовню, куда меня зазвал некогда мальчишка Фридрих! И тише здесь и как-то темнее. Но душе отраднее, разуму спокойнее. Да и лица вокруг родные. Пусть сердце не бьется оглушительно, страсти голову не кружат… Но оно и к лучшему – жизнь-то в страстях прожить можно, да только дров уж больно много наломаешь…»

Пламя свечей заколебалось, запел хор. Сердце Елизаветы, как она ни старалась успокоиться, громко и часто забилось. С минуты на минуту станет она Елизавета, дочь Петрова, венчанной женою – даст обеты, от которых не отречься…

«Вот и хорошо. Теперь уж никто из по-настоящему близких не посмеет укорить меня в легкомыслии или с усмешкой сказать, что меняю мужчин аки перчатки. Да и не нужен мне никто. Так пускай же те, кто достоин, узнают об этом. Не пышной свадьбой, а общей тайной я свяжу их куда как крепко…»

Елизавета удивлялась, почему волнение не мешает ей замечать сотни и сотни деталей, не мешает видеть, как волнуется Алексей, чувствовать, как отчего-то дрожит его рука в тот миг, когда взял он ее руку и широкая вышитая золотом лента трижды обвила обе кисти.

– Что с тобой, Алешенька? – чуть слышно прошептала она.

– До сих пор не верю, серденько. Не могу поверить, что ты предпочла меня…

– Предпочла? – уголки губ Елизаветы чуть дрогнули. – Да разве я могла стать женой кого-то другого? Разве кому-то я доверяю более, чем тебе, разве чье-то слово значит для меня более, чем твое. Разве не с тобой я делю каждый час своей жизни, когда я могу его урвать у дел государственных?

– Коханая, ты же царица…

– А ты мой муж. И не будем более об этом. Гости, поди, уже заждались…

Алексей нахмурился. Он слышал краем уха, что Елизавета отдавала распоряжения, но и представить не мог, что их тайное венчание станет явным, что его отныне жена решится раскрыть миру это тайну.

– Гости, душенька?

– Да, Алеша. Бал. Но только мы с тобою, да Отец наш небесный будем знать, что сие не просто увеселение, что сие празднуется наша свадьба. А все остальные иные прочие званы в честь… разных событий. Послы иноземные да монархи думают, что соберутся, дабы поздравить меня с первой годовщиной коронации, злой гений мой Фридрих почтил визитом Москву, дабы самолично убедиться в шаткости моего положения… Голштинцы желают видеть, как устроился Петруша в новом для себя качестве наследника престола. Лишь мы с тобой знаем, что ныне большой праздник. Самый большой, какой только человек может праздновать. Кроме собственного рождения, поди.

Алексей прижался губами к руке жены.

– Хорошо, серденько. Как велишь, так и будет.

– И прости меня, что я у тебя такой большой да светлый праздник отобрала…

Алексей с улыбкой ответил:

– Ты ничего не отбирала, красуня. Ты же со мной… А то, что не все гости напьются до одури, как у нас в Лемешах принято на свадьбах гулять… Что ж, сие тоже не так плохо.

Елизавета усмехнулась – быть может, за такое добродушие и прикипела она душой к Алексею. За то, что тот во всем умеет хорошую сторону в первую очередь видеть?

Зал приемов поражал убранством. Особенно это бросалось в глаза после тишины и умиротворяющего уединения старой перовской церковки. Тысячи свечей отражались в сотнях зеркал, изумительные мозаичные полы играли всеми оттенками медового и золотого, стены, обитые парчой, отражали игру света в драгоценностях гостей. Навершия посохов и рукоятки парадного оружия, украшенные драгоценными камнями, соперничали в роскоши с диадемами и брошами. Пудренные парики и изящные прически искрились не хуже драгоценных вышивок золотом и жемчугом.

– Ваше величество, ну не гоже столь надолго опаздывать!.. К тому же на бал в честь собственного воцарения!

– Смотри, Алеша, вот так и указывают императрице ее место…

Елизавета не без яда и удовольствия смотрела, как сначала краснеет, а потом бледнеет до синевы церемониймейстер. Да и то – кто и по какому праву может делать ей, императрице, замечания? Разве что муж…

Теперь у нее есть муж… Вот радость-то!

Голова у Елизаветы закружилась, и несколько ни с чем не сравнимых мгновений она пребывала там, в самых высотах счастья. Пусть об этом знают единицы, но теперь у нее есть муж – ее, Елизаветы, второе «я», тот, кто даст ей силы в любой час, и тот, кто отдаст всего себя ради нее. Теперь есть тот человек, ради которого можно любые подвиги совершать…

Теперь позволительно будет заходить к нему по утрам или вовсе не уходить из его покоев весь день. Можно будет не высылать вперед слугу, дескать, императрица желает посетить покои своего камергера… Можно будет заботиться о нем во всякий миг и не слушать злых языков, которые все оценивают, что пристало царице, а что не пристало. Пусть себе злословят – теперь она перед самой собой честна. А сие куда как важно!

– Лизанька, а представь, что станут говорить посланники да лазутчики, шпики да сплетники!.. Исполощут имя царицы…

В голосе верной подруги Марты Шуваловой звучал и смех, и страх.

– Да и пусть себе полощут глупыми языками! Работа у них такая, Машенька. А мы будем сплетни эти слушать да смеяться.

– Но если правда дойдет до Версаля? Аль до Берлина? Или до Лондона?

– Правда, милочка, не дойдет никогда. Ибо знают ее считанные люди. Дойдут сплетни да слухи. Версаль аль Берлин отправят письмо, правда ли это, посланники начнут искать тех, кто им сведения продаст… И все заняты своей возней, которую делом серьезным почитают.

– Но ведь могут и свидетелей найти… Служку в церкви, к примеру.

Елизавета заботливо поправила на плече подруги изящное брюссельское кружево.

– Молва, душенька, есть страшная сила. Вон и сестрицу-то мою с Бироном раз пять уж повенчали, а матушку, как только батюшка преставился, за кого только не отдавали… И курфюрста Августа с ней связывали, и Фридриха-Вильгельма, и пашу янинского… Пусть уж и меня с Алексеем венчают. Не оправдываться же, в самом деле?

Шувалова пожала плечами. Елизавета говорила все правильно. Но так рассуждать могла бы графиня или баронесса, а то и женщина простого сословия. Хотя… Быть может, ежели начать со слухами бороться, воевать да опровергать – вот тут все в их правдивости и уверятся.

«Пашу янинского… Ты, милочка моя, не все знаешь. Ведь и тебя, голубку, и за племянника твоего Петра Второго уж отдавали, и за Морица Саксонского, которому ты, по слухам, уж сыночка-то родила да доченьку… Может быть, есть в твоих словах-то правда. Пусть себе болтают, коли заняться более нечем!..»

Мысли Шуваловой перебил смешок Елизаветы.

– Я знаю, друг мой, как поступить. Мы сами пустим слух, что венчались. Вернее, найдем нескольких «честных да верных» человечков с темным прошлым, которые своими глазами видели, как мы с господином Разумовским под венцами-то стояли. Кто в Петербурге был сему свидетелем, кто здесь, в первопрестольной. Да пусть они на всех углах об этом и кричат. Готова спорить – после такого ни один двор в правду-то и не поверит.

– Ох, и недобра ты, матушка-императрица. Ох и недобра…

– А отчего мне доброй-то быть. Много ли я доброты от Версаля видела? Аль от Берлина? Сначала незаконной меня называли, потом гонимой, теперь вот в законные наследницы престола пошили… Вовремя, уж год прошел, а только теперь прозрели, вспомнили, кто папенька-то мой был, да какое завещание маменька оставила.

– Политика, – кивнула Шувалова.

– Да, матушка, грязь и ложь. Так что я просто им плачу их же монетой. А где Алеша?

Елизавета поискала глазами среди гостей, Разумовского не увидела и сразу как-то опечалилась. Словно невидимый злой волшебник стер все краски с сегодняшнего по-настоящему праздничного бала.

Но тут с балкона послышалась малороссийская мелодия и некогда мощный, но теперь мягкий бас затянул песню о том, как гулял он с чернобровой да черноокой, а она все загадки ему загадывала, а домой не звала.

– Да вот же он, Алеша-то твой, голубка! Песенку тебе поет…

«А песенка-то не простая, душенька. Свадебная то песня… Только тебе сего знать не надобно. Хоть ты и подруга моя самая близкая, хоть ты и венец держала. Но даже самым близким всего лучше не открывать. Во всяком случае нам, царям…»

Бал шел своим чередом. Разумовский давно уже спустился и теперь восседал на своем привычном месте – лицом к Елизавете на противоположном конце царского стола. От хмеля он раскраснелся, однако был сдержан.

«Что-то ты сегодня не буянишь, сердце-то мое сладкое. Поди, ждешь ночи свадебной? – Елизавета мягко улыбнулась своим мыслям и увидела ответную улыбку на лице Алексея. – Так и есть… Да оно и к лучшему. Быть может, теперь-то уж во хмелю не будешь буен аки тигр, присмиреешь… Хотя сей-то грех в России нашей завсегда прощали легко. Ну да уж как будет-то. Душа моя, муж мой венчанный…»

Мысли Елизаветы прервал бас изумленного церемониймейстера.

– Король Пруссии Фридрих!..

– Однако же сие не просто небрежение приличиями, сие подлинный вызов… – прошипел Лесток, как обычно занимающий место по левую руку от царицы.

– Не злословь, Арманушка! Посмотри не него и пожалей, он на целых полтора года меня моложе, а уж стариком-то глядит, ходит с трудом.

– Оно и понятно, ваше величество. Какая радость от мужской-то любви проистечь может, какая сила, какая молодость? Вот и стареет твой дружок– то давний.

– Стареет… – Елизавета усмехнулась.

Злые языки все знают, всю подноготную выведать да раззвонить могут. А вот отчего Фридрих-то мужчин женщинам предпочитает, так и осталось тайной для мира. Для всего мира, кроме нее одной…

Елизавета спустилась с возвышения и подала руку для поцелуя – невиданная, невероятная милость и столь же сказочная вольность.

– Брат наш венценосный! Нет слов, чтобы описать радость от лицезрения вашей персоны! Будьте же желаннейшим из гостей, взойдите за стол и разделите нашу скромную трапезу!..

Фридрих поклонился, поцеловал руку и подал свою, чтобы императрица могла на нее опереться. Елизавета шла неторопливо, царственно, и третий король Пруссии, в самом деле чуть хромая (ох, и Лесток, все-то видит, все-то знает), сопровождал ее, сообразуясь со всеми правилами дворцового этикета.

«Да-а, подобные вольности могут себе позволить только цари да короли, – подумала не без сарказма Мария Шувалова. – Один опаздывает на два часа, другая ручку подает, к столу зовет да шаг свой с хромоножкой смеряет… Чудны дела твои, Господи, ох и чудны!»

Алексей нахмурился. О давней встрече Елизаветы со Старым Фрицем (тогда, конечно, не старым, а напротив, совсем юным) он ничегошеньки не знал, однако некоторая вольность нравов и свобода обращения не могла ускользнуть от его взгляда.

– Что ж это твой амант так гневно смотрит на меня, сестрица венценосная?

– Да ревнив он, муж мой, ох и ревнив.

– Муж?

Елизавета кивнула. Она столько лет вращалась в высоких кругах, что теперь не могла не представлять последствий своих слов. Да и не проговорилась она вовсе – напротив, сделала так, что теперь слухам никто и никогда не поверит. Раз уж она сама, да в лицо венценосному брату, да без всяких просьб сохранить тайну!..

Наверняка сие есть шутка, какую может себе позволить лишь венценосная особа наедине с другой венценосной особой…

Фридрих нахмурился. Против его желания ревность все-таки уколола душу. Пожалуй, даже сейчас Елизавета оставалась единственной женщиной, с которой он готов был свою судьбу связать, изменить давнему слову, с которой, не оглядываясь, прошел бы всю жизнь, благодаря за каждый ее день.

Прошло уже столько лет, тоненькая девушка с широко открытыми глазами превратилась в прекрасную женщину, ухоженную и царственную. Но та девчушка, Фридрих видел это, все еще была жива! Ее глаза смеялись ему в лицо, ее милая чуть кокетливая улыбка играла на губах «венценосной сестры».

– Ох, душенька, что ж ты осерчал-то так?

Елизаветин немецкий был на диво хорош, а русские словечки, которые она мило и непринужденно вплетала в разговор, делали ее речь необыкновенной, завораживающей, колдовской…

– Видит бог, Лизанька, – Фридрих перешел на шепот. – Сейчас я вновь позвал бы тебя в часовню святого Валентина… И уже не сбежал бы, клянусь.

– Поздно, милый мой венценосный брат, – тоже вполголоса ответила Елизавета. – Такие предложения раз в жизни делают. И раз в жизни их принимают. Ты теперь не тот милый принц, а я уж точно не та незаконнорожденная дурочка, от которой ты сбежал… Пусть все остается как есть…

– К тому же ты, выходит, замужняя дама нынче.

– Замужняя, мой друг. Более того, сегодня как раз мы мою свадьбу и празднуем…

Ох, каким же стало лицо у Фридриха! Никогда еще, похоже, ни одна дама, пусть и трижды венценосная особа, не вела себя с ним подобным образом! И не говорила ничего подобного.

«Да, друг мой, я ничего не забыла. И ничего тебе не простила. Но мудрости у меня хватало, чтобы до поры до времени не пытаться даже рассчитаться с тобой… Лишь сегодня настал этот день!»

«Доннерветтер, какой же я был болван! Не просто болван! Венценосный осел и трус! Если бы я не сбежал, то обрел бы себе и жену и друга! Настоящую королеву – и по крови и по мудрости! Настоящую… И никогда бы более не искал ни удовольствий на стороне, буде они хоть мужеска, хоть женского пола… Ибо была бы со мной рядом единственная, о которой всегда хочется думать!»

– Что же ты ему, душенька, сказала такого, что твой брат венценосный так закручинился? – пробормотал Разумовский, наблюдая за этой короткой беседой.

Он знал, что никогда не проведает, о чем шла речь, хоть каждый час у Елизаветы спрашивай. Она – настоящая царица и умеет держать язык за зубами.

«Угораздило же меня влюбиться в нее! Однако же, ежели любить, то только царицу, не девку-то лапотную…»

 

Из воспоминаний княгини Екатерины Дашковой

Одним вечером… Елизавета заехала к нам ужинать из итальянской оперы; ее провожали только мои дядя и Шувалов. По ее предварительному желанию, я на этот раз осталась дома, и князь Дашков находился со мной. Внимание государыни к нам было очень обязательное; в продолжение этого вечера, отозвав нас в другую комнату, она необыкновенно ласково, как крестная мать, сказала нам, что наша тайна ей известна и что она желает нам полного счастья. Она с похвалой отзывалась об уважении князя к его матери и, отпустив нас в общество, сказала ему, что фельдмаршалу Бутурлину приказано уволить его в Москву. Доброта, нежное расположение и участие государыни в нашей судьбе так глубоко тронули меня, что я не могла скрыть своего волнения. Императрица, заметив это, легонько ударила меня по плечу и, поцеловав в щеку, промолвила: «Оправься, мое милое дитя, иначе ваши друзья подумают, что я выбранила тебя». Никогда я не забуду этой сцены, которая навсегда привязала меня к этой добросердечной государыне.

Зимой также посетил и ужинал у нас великий князь, будущий потом Петр III, с его супругой, впоследствии Екатериной II. Благодаря многим посетителям моего дяди я уже была известна великой княгине как молодая девушка, которая проводит почти все свое время за учением, причем, разумеется, было прибавлено много и других лестных отзывов. Уважение, которым она впоследствии почтила меня, было результатом этой дружеской предупредительности; я отвечала на него с полным энтузиазмом и преданностью, которая потом бросила меня в такую непредвиденную сферу и имела большее или меньшее влияние на всю мою жизнь. В ту эпоху, о которой я говорю, наверное, можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением; отсюда, между прочим, родилась наша взаимная привязанность, и так как великая княгиня обладала неотразимой прелестью, когда она хотела понравиться, легко представить, как она должна была увлечь меня, пятнадцатилетнее и необыкновенно впечатлительное существо.

В продолжение этого памятного для меня вечера великая княгиня говорила почти исключительно со мной и очаровала меня своей беседой. По высокому тону ее чувств и степени образования нетрудно было заметить женщину редких дарований, той счастливой природы, которая превзошла самые смелые мои мечты. Вечер прошел быстро, но впечатление от него сохранилось навсегда и отразилось в ряде тех событий, о которых я расскажу после.

Когда Дашков возвратился из Москвы, он, не теряя ни минуты, представился всему нашему семейству; но по причине болезни моей тетки свадьба была отложена до февраля. Едва она немного оправилась, нас обвенчали в самом искреннем кругу близких людей; и когда тетка совершенно выздоровела, мы уехали в Москву.

Здесь новый мир открылся передо мной, новые связи, новые обстоятельства. Я говорила по-русски очень дурно, а свекровь моя, на беду, не говорила ни на одном иностранном языке. Родственники моего мужа были большей частью людьми старого покроя, и хотя они любили меня, я, однако же, заметила, что, будь я больше москвитянкой, я нравилась бы им еще больше. Поэтому я ревностно стала изучать отечественный язык и так быстро успевала, что заслужила всеобщие рукоплескания со стороны моих родственников; я искренне уважала их и тем приобрела их дружбу, которая не изменилась даже после смерти моего мужа.

 

Глава 24. Свекровь – своя Кровь

 

– Уж не знаю, душенька, что тебе и сказать… Но только наш-то «ночной император» получше иных королей коронованных будет. Да почестнее многих эпископов. А уж царицу-то не просто любит – по– настоящему боготворит.

Молоденькая горничная презрительно пожала плечами.

– Так и благодарность от царицы-то, поди, немалая…

Та, что ее наставляла, почтенная матрона в летах, камеристка, называя ее по-европейски, только неодобрительно головой качала.

– Какой бы царица ни была, но Алексей-то Григорьич настоящий человек. Слова дурного никогда не скажет, откуда родом, всегда помнит, не зазнается, не мнит себя невесть кем.

Ее собеседница кивнула – она тоже слыхала, на какие высоты заносило иных «ночных императоров», и неплохо представляла, как больно было им оттуда падать на грешную-то землю.

– А правду ли говорят, что он чинов никаких не принимает от царицы, что по-прежнему певчим себя называет?

– Ох, смешная ты все-таки… Ну как же такое может быть? О прошлом годе только наша царица-то его в графы Священной Римской империи возвела… – руки камеристки ловко взбивали бесчисленные подушки на креслах в малой приемной государыни. – И вместе с сим получил Алексей Григорьич патент короля Карла Седьмого, который делал его потомком княжеского рода.

– И откуда ты все это знаешь, Ильинична?

– Так, почитай, двадцать годков при дворе-то. И с Елизаветою Петровною столько всего прошла, что ежели вспоминать начну, цельная летопись получиться может!

– Да что ты мне про себя, ты про графа-то Алексей Григорьича рассказывай!

– Так вроде ж уже все рассказала – добродушный и бесхитростный он, граф-то Алексей Григорьич, однако при этом и своего не упустит: глаз остер, хватка мужицкая, разум изворотливый…

– Сказывают, во хмелю шальной делается совсем… – голос горничной стал мечтательным.

– Э-э-й, девонька, о чем это ты замечталась-то? Буен он как есть буен, а только вот на женщин не смотрит совсем. Ну разве что, когда ищет, кому бы в глаз дать – и тут не разбирает, кто перед ним.

– Бьет, поди, значит, любит…

– Охолонь, глупая! Не про тебя сей господин – не по себе кусок откусить-то тщишься. Уж лучше слушай, как отвечал Алексей Григорьич, когда государыня попыталась присвоить ему чин воинский, аж генерал-фельдмаршалом сделать захотела.

Горничная, покраснев, кивнула – она-то понимала, что не по чину ей заглядываться на статного чернобрового красавца-фаворита. Однако же отчего бы не попробовать?

– Так вот, Алексей Григорьич расхохотался, поцеловал царицу в щеку и сказал так: «Лиза, ты можешь сделать из меня что хочешь, но ты никогда не заставишь других считаться со мной серьезно, хотя бы как с простым поручиком».

– Ишь ты, каков…

– Вот таков. Так что ты, дурочка, можешь и не мечтать – сей господин отлично знает себе цену и достоинством может поспорить с королями по крови.

К несчастью, не у всех придворных были столь же мудрые советчики. Иначе, конечно, отсоветовали бы создавать генеалогическое древо, в котором род Разумовских-Розумов, переселившийся в Лемеши, вел свое начало от некоего польского шляхтича Романа Рожинского, состоявшего в кровном родстве чуть ли не с самими Ягеллонами.

Гулкий хохот Разумовского, любовавшегося на это творение, был слышен во всех уголках только что отстроенного дворца.

– Ох, насмешили старика, – проговорил Алексей Григорьевич, утирая слезы, – насмешили…

– Повесить бы этих сочинителей, – пробормотала Елизавета.

– Ну будет, Лизанька, за что вешать-то? Подольститься к «ночному императору» хотели вьюноши рьяные. На похвалу, а то и награду рассчитывали, поди.

– Рьяность некоторых вьюношей не похвалы заслуживает, а токмо плахи…

– Ну что ты, Лизанька. Успокойся. Считай, что мы с тобой славно посмеялись над историческим анекдотцем. Представь, что сия пакость пережила бы нас – наверняка потомки, живущие на пару сотен лет позже, поверили бы каждому здесь слову, ни минуты не сомневаясь.

Елизавета улыбнулась:

– Выходит, мы грядущее от хотя бы одной глупости уберегли?

– Выходит, что так.

– Ну тогда позволь и мне, душа моя, подольститься к властителю моего сердца.

Разумовский не без опаски взглянул на царицу.

– Орден какой презентовать желаешь? Аль волость вместе с живыми и мертвыми душами?

– Ох, любовь моя, да разве так подольстишься к тебе? Обсмеешь да и вернешь подарок-то. Знаю я тебя…

– Но чего же ты тогда хочешь?

– Твоего, сердце мое, дозволения призвать в столицу матушку твою и сестер с братом.

– Серденько… – на глаза Алексея навернулись слезы. Царица, а все же позволения просит, не приказывает. Выходит, как мужа уважает…

– Ну вот, – Елизавета довольно улыбнулась. – Думается мне, что матушке твоей и здесь, и в северной столице-то, найдется и место, и занятие. А сестрам твоим в свете бывать надобно, я уж о брате молчу!

– Матушке моей дело всегда найдется, это верно. Позволь мне самому от твоего имени письмо составить да выехать к ним навстречу.

– Как пожелаешь, добрый друг мой. Составляй письмо, готовь поезд для встречи. Все, что нужно, бери, не докладываясь, и моим именем. Царскую свекровь, поди, встречать-привечать намереваешься!

Именем царицы – это неслыханная милость, что верно, то верно. Письмо Алексей составил того же дня и уже рано поутру кортеж придворных карет отправился в Козелецкий уезд, где в селе Лемеши Наталья Демьяновна, вдова казака Розума, держала шинок.

Когда кортеж добрался в Лемеши, изумлению хуторян не было предела. Из головной кареты выбрался сияющий золотым галуном придворный и, стараясь ступать только по чистому, осведомился:

– Где живет здесь госпожа Разумовская?

– Шо? Яка така госпожа? Нема в нас никакой такой пани. А е пани Розумиха, удова казака Розума. Так вона он тамочки, у шинку зараз…

И хуторяне стали наперебой показывать столичному хлыщу, где стоит тот самый шинок, в котором хозяйкой вдовая Розумиха, мать троих сестер и двух сынов.

– Своими очами бачила, як до дверей шинка подошел этот самый пан, увесь у золоти. Подошел, постучал, с поклоном к Розумихе-то обратился. Дары ей богатые поднес…

– А шо за дары-то? – осведомились те, кто не успел увидеть столь экзотическое для Лемешей зрелище.

– Дак, хто зна? Одних сундуков-то, медью кованных, цельных четыре штуки. Да еще шо-то в чувалах, а еще шо-то в коробках разнаряженных. Да шубу соболью одразу ж на плечи Розумихе набросил, да прям поверх свитки-то…

– Ох, то дыва так дыва…

– Та то ще не вси дыва. А опосля этот пан у золоти с поклоном передал Розумихе приглашение от самой императрицы в столицу-то прибыть да гостями в самом царском дворце стать…

– Та не може буть!

– Клянуся! Не просто може, а так и було!

– А шо Демьяновна-то?

– А вона ж умная. Поклонилась в пояс, поблагодарила, да в шинок пригощать запросила. Дескать, тута я сама царица. После, конечно, пока гости пригощались, отправила мальца за детьми. Как те пришли, постелила она соболью шубу у порога хаты, посадила на нее родных – дочерей и зятьев, кумовьев и сватьев со свахами, выпила с ними горилки – погладить дорожку, шоб ровна була… Да и стала в столицу к царице собираться.

Выезд, к слову, был немаленьким – вместе с матерью отправились в столицу все три сестры Алексея Григорьевича – Агафья, Анна и Вера – и младший брат Кирилл. Кроме сестер Алексея Григорьевича, с Натальей Демьяновной выехали покорять свет и их мужья: ткач Будлянский, муж сестры Агафьи, закройщик Закревский, муж сестры Анны, и казак Дараган, муж самой младшей, Веры.

Почтительный сын, Алексей Григорьевич, выехал матери навстречу и в нескольких верстах от Москвы увидел знакомые кареты царского поезда.

Он приказал остановить собственный экипаж и пошел навстречу Наталье Демьяновне, одетый в расшитый золотом камергерский мундир, в белом пудреном парике, в чулках и туфлях, при шпаге и орденской ленте.

Возница, увидев Разумовского, остановил карету, в которой дремала матушка Алексея Григорьевича. Шинкарка, выглянув в окно, не узнала в подошедшем вельможе своего некогда бородатого сына, носившего и летом и зимой широкие казацкие шаровары да бедную свитку. А когда поняла, кто это, то от счастья заплакала.

Разумовский обнял маменьку и, пересадив в свою карету, повез в Москву. По дороге он наказал Наталье Демьяновне при встрече с невесткой не чиниться, а помнить, что Елизавета не только российская императрица, дочь Петра Великого, но и невестка. Наталья Демьяновна была женщиной умной и дала слово, что проявит к Лизаньке всяческую почти – тельность.

В Москве императрица после коронации занимала Лефортовский дворец с высоким парадным крыльцом в два марша.

Наталья Демьяновна обмерла, когда двое придворных, бережно взяв ее под руки, повели к огромной резной двери мимо великанов-лакеев, одетых в затканные серебром ливреи и стоявших вдоль всей лестницы по правую и левую руку. (Много позже, под чарочку, свекровь императрицы признавалась своей приятельнице, что приняла их всех за генералов, – так богат был их наряд и такими важными они ей показались.)

Сопровождавшие Наталью Демьяновну придворные ввели ее в маленькую комнатку и передали в руки женщин-служанок. А те в несколько рук обрядили ее в приличествующее платье – обруч и каркас из китового уса, на которых ловко умостилась неимоверно широкая златотканая юбка, а поверх юбки прелестный лиф с весьма скромным с точки зрения света и совершенно нескромным с точки зрения Розумихи вырезом, на руки надели высокие, до локтей, белые перчатки, на ноги – прюнелевые черевички с золотыми пряжками. Картину завершил высокий белый парик, усыпанный пудрой.

На новой лестнице стояли такие же «генералы», что и перед входом во дворец, и Наталья Демьяновна, совсем уж оробев, подошла к еще одной огромной двери.

Ах, как не хватало ей сына! Ведь, будь он рядом, успокоил бы ее и все объяснил! Но Алешеньки не было.

Двое лакеев медленно и торжественно, будто царские врата на Пасху, раскрыли перед Натальей Демьяновной двери, и деревенская шинкарка вошла в огромный зал сказочной красоты. Она в мгновение ока разглядела сверкающий паркет, огромные окна, расписанный летящими ангелами и прелестными женами потолок и вдруг увидела, что прямо напротив нее, в другой стороне зала, стоит императрица – в златотканом платье, золотых туфельках, в белых, до локтя, перчатках и высоком – волосок к волоску – парике. Но Наталья Демьяновна не зря слыла женщиной умной.

– Та то ж я, господи. – Розумиха истово перекрестилась и увидела, что та, вторая женщина в златотканом платье, тоже крестится. – От сколь на свете-то живу, а и удумать не могла, шо зеркало может таким огромным, во всю стену…

От дальней двери раздалось:

– Я же тебе говорил, Лизанька! Моя матушка поумнее многих придворных ученых будет!

– Да и разве может быть иначе, друг мой! Она твоя матушка – и этим сказано все!

Наталья Демьяновна присмотрелась к говорившей. Высокая да статная, холеная да с иноземным обращением, то, несомненно была царица. Однако лицо ее оказалось таким милым, а глаза смотрели так ласково и просто, что сердце Розумихи вмиг оттаяло. Да и не стал бы Алешенька любить жеманную куклу аль дурочку.

– Ваше величество, – Розумиха поклонилась в пояс.

– Матушка! – царица поспешила навстречу как обычная невестка, которая очень хочет дружить со свекровью. – Как же я рада вашему приезду!

 

Из записок Екатерины Второй

Мать Петра III, дочь Петра I, скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки, в маленьком городке Киле, в Голштинии, с горя, что ей пришлось там жить, да еще в таком неудачном замужестве. Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля Шведскаго, отец Петра III, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный. Он умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет, под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекскаго, герцога Голштинскаго, впоследствии короля Шведскаго, избраннаго на основании предварительных статей мира в Або по предложению императрицы Елизаветы. Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер, швед родом; ему подчинены были обер-камергер Бергхольц, автор вышеприведеннаго «Дневника», и четыре камергера; из них двое – Адлерфельдт, автор «Истории Карла XII», и Вахтмейстер, были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы. Этого принца воспитывали в виду шведскаго престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших ненавистью; из них каждая хотела овладеть умом принца, котораго она должна была воспитать и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам. Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли. С десятилетняго возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству. Его понуждали к чрезмерному представительству и не выпускали из виду ни днем, ни ночью. Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, так это были два старых камердинера: один – Крамер, ливонец, другой – Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII. Брюммер, а следовательно и Бергхольц, который на все смотрел лишь глазами Брюммера, были преданы принцу, опекуну и правителю; все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными. Вступив на русский престол, императрица Елизавета послала в Голштинию камергера Корфа вызвать племянника, котораго принц-правитель и отправил немедленно, в сопровождении обер-гофмаршала Брюммера, обер-камергера Бергхольца и камергера Дукера, приходившагося племянником первому. Велика была радость императрицы по случаю его пребытия. Немного спустя она отправилась на коронацию в Москву. Она решила объявить этого принца своим наследником. Но прежде всего он должен был перейти в православную веру. Враги обер-гофмаршала Брюммера, а именно – великий канцлер граф Бестужев и покойный граф Никита Панин, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что имели в своих руках убедительные доказательства, будто Брюммер с тех пор как увидел, что императрица решила объявить своего племянника предполагаемым наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола; Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I. Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения; императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца). Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви; в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания.

 

ИНТРОДУКЦИЯ

 

В даль неведомую

– Детушки же малые… И таких крох в даль столь ужасную!

Антон Ульрих поставил тяжелый бокал на стол.

– Благодари Бога да мягкое сердце тетки своей. Мы живы, живы и детушки наши. Даже император Ванечка с нами! Что ж ты причитаешь, словно курица глупая?!

– Благодарить? – Анна взвилась. – Мне? Тетку?! Эта презренная украла у меня трон! Украла Иоанна, даже Юлию не оставила! А ты говоришь «благодарить»… За что?! Кого?!

Антон долил дрянного крепкого хлебного вина, усмехнулся презрительно и горько.

– Так вот кого тебе жалко. Вот о ком ты думаешь, о ком плачешь. Полюбовницу свою жалеешь. А о детях тебе и думать недосуг. Уж о себе я и вовсе молчу.

– Вот и молчи! Кто ты таков, чтобы мне, императрице Российской, окорот давать?

– Императрице? – Антон Ульрих снова усмехнулся. – Императрица ныне корону надела. Говорят, сама на себя водрузила. Да недоимки за двадцать лет стране простила. А ты ни ей, ни себе, никому вокруг даже взгляда косого отродясь никогда не прощала. Да и не слышала никого, кроме себя. Оттого мы сейчас по пути в Ригу, а не на балу в Москве аль Петербурге…

– Не прощала и не слышала? Да как ты смеешь говорить это мне, Анне Леопольдовне?

Тяжкая дверь дрогнула от удара кулаком.

– А ну там потише! А то не посмотрю, что кровя царские, отделаю от всей души!

– Да как смеешь ты, раб!..

Загремел засов, и двери приоткрылась.

– Ты кого здесь, курица безмозглая, рабом назвала? Перед тобой, дурищей, поручик, офицер. Еще раз варежку раззявишь – мужик твой вдовым останется, а детишки сиротами. А ну никшни сей же час!

Поручик выглядел не просто устрашающе, от него веяло смертью лютой, безжалостной. Так, во всяком случае, показалось Анне, которая уже и сама не рада была, что весь этот пустой разговор начала. Прав Антон, хоть и дурень безмозглый, – жизнь и ей и детушкам Елизавета сохранила, ни одежды ни драгоценностей лишать не стала, всем семейством выслать решила.

– Ну во-о-от. – Гигант расплылся в щербатой улыбке. – Угомонилась, голубушка. Вот и сиди тихонько. Ежели все как предписано пойдет, вскорости пересечешь ты границу и навсегда дорожку к нам забудешь. Ежели будешь вести себя, как коронованной особе подобает.

Анна, понурив голову, только кивнула.

– Ну вот и славно. А тебе, Антоша, винца еще принесть? Или, может, еды-закуски?

– Принеси, Провушка, принеси. Уж очень вкусные разносолы у хозяйки-то здешней.

– То не хозяйка готовит, а сам хозяин. Жену к готовке не допускает, жалеет… Сей момент, Антоша!

Едва дверь закрылась, как Анна вновь заговорила. Так может змея говорить, ежели вдруг ей Господь Бог подарит умение говорить по-человечьи.

– «Про-о-овушка», «Анто-о-оша»… Да как ты позволяешь…

– Анна, замолчи. Не то не посмотрю, что ты дама да мать моих детей! Проучу по-мужицки, ей-богу! Лучше присядь да подумай спокойно, что еще наказать стражникам нашим принести.

– Если, дай-то бог, и впрямь вскорости границу пересечем, так ничего нам вроде бы и не надобно… – послушно прошептала Анна. – Дома уж, поди, и не чают увидеть-то тебя или меня.

– Дома? Да где ж он теперь, дом-то наш?

Антон одним движением опрокинул вино.

– Это все она, гадина, – опять завелась Анна. – Ежели б знала я, до чего она додумается, на какие подлости способна станет, то упекла бы…

– Прекрати, дурища… Тебе только ленивый не повторял по сто раз на дню, чтобы опасалась ты тетушки-то своей. Даже Юлечка, любимица-то твоя подколодная, и та не раз просила тебя поосторожнее быть с Елизаветою Петровною.

– Я же беседовала с ней… Она ж мне сама в верности клалась, плакала даже…

– Да что те бабьи слезы, – махнул в сердцах Антон Ульрих. – Вода одна. Ты им поверила, и потому мы теперь изгнанниками ждем ее, императрицыного рескрипта да позволения…

Анна открыла рот, чтобы что-то сказать, но осеклась – уж очень страшен был сейчас Антон Ульрих, очень на себя не похож. Да и что теперь говорить-то было – до Риги день пути, в Санкт-Петербург не вернуться уже никогда. С детьми оставили, с мужем, и довольно. Путь так и будет – не увидит тетушка ее, Анниных, слез! Пусть и не надеется! А детушки еще узнают всю подноготную о царице Елизавете, что у них все украла, всего лишила. Уж они-то будут знать наверняка, какова на самом-то деле доброта и мягкосердечность царская!

 

На Соловки!

– Антон, что же это такое, отчего нас уже третьи сутки везут почти без остановок? И что это за дороги такие?

Принц Брауншвейгский Антон Ульрих безучастно смотрел в окно. Распутица, в этой стране всегда распутица и грязь непролазная. Он-то еще до отъезда из Рижской крепости знал, что никакой Европы никому из них более никогда не видать. Да и забыли, поди, в Европах о сверженном семействе тотчас же… Следует учиться жить изгнанником, ибо счастье уже в том, чтобы жить.

– Антон, да ответь мне, что происходит?!

– Пров сказывал, что Корф привез из столицы новое распоряжение – мы будем жить в Соловецком монастыре.

Анна ахнула – даже до заоблачных дворцовых высот доходили слухи о Соловках. Страшные слухи…

– За что нас так? Да как она…

– Анна, господи, успокойся. Уж второй год ты все причитаешь да приговариваешь… Что «она»– то? Елизавета? Анну Иоанновну, дурищу, во всем вини!

– Как ты можешь, о покойной…

– Да нам-то что с того, что упокоилась твоя тетушка давным-давно? Жизнь и твою и мою она испортила, причем, душенька, испортила, как только меня в Россию пригласили в женихи наниматься.

– «Наниматься»? Да как твой язык поганый поворачивается? Вот ежели б я тебе тогда отставку-то дала, то-то ты бы радовался!

– Что ж толку сейчас обо всем этом говорить? – Антон Ульрих плотнее завернулся в шубу, не столько оттого, что мерз, сколько оттого, что сырость пробирала до костей, хотя еще и лед на реках не стал. – Что толку бурю в стакане воды затевать? Жизнь сложилась так, как Господу нашему угодно было. На трон села настоящая наследница… Да не кричи ты попусту – настоящая, единственная дочь Петра Великого! Тетушка-то твоя, Анна, только потому царицею стала, чтобы ее, Елизавету Петровну, к трону-то не подпускать? А толку? Все одно ж теперь она царствует, а все семейство, что от Анны Иоанновны осталось, теперь или на погосте, или вскоре туда отправится.

– Ах она ж гадина…

– Ну снова ты за свое. Елизавета просто восстановила правильный порядок вещей. И обижаться теперь, виновных искать так же неразумно, как пытаться руками солнышко притянуть аль босиком в Европу сбежать.

Усталую тираду Антона Ульриха прервал детский плач – маленькая Екатерина, родившаяся уже в изгнании, похоже, замерзла и требовала внимания и ласки.

– Как бы не застудилась малышка-то… – пробормотал он.

– И то… Может, попросишь, чтобы остановились ненадолго?

– Посредь чиста поля? Уж лучше до постоялого двора подождать. Возьми вот шубу мою, укутай детку поплотнее.

Антон Ульрих снял шубу и укутал ею дочь так, чтобы и жене на плечи легла меховая полость. Маленькая Катюша, угревшись, снова уснула, прикорнула с малышкой на руках и Анна.

Серые сумерки грозили вот-вот превратиться в серую ночь, когда, наконец, поезд с изгнанниками загрохотал по камням дороги. Здесь, на севере, многие деревни, да и города могли похвастать тем, что имеют мостовые не хуже столичных, и заведенные, к тому же, пораньше оных.

Наконец лошади встали. Очнулась Анна.

– Приехали? Где мы, Антон?

– Приехали куда-то… – тот выглянул в окно. – Городок… Дома каменные да срубы. Чистота. Городок в Швабии напоминает чем-то. Если б не просторы вокруг… Да степь…

– То не степь, Антоша, то тундра… – в окошко заглянул Пров. – Мы прибыли, вашество. Какое-то время пробудем здесь, в Холмогорах. А как путь на острова получше станет, так через волны и направимся…

– Так что, можно выходить?

– И можно, и должно. Ваш домик ужо ждет – и натоплено там, и еды вдосталь, и прислуга найдена.

На крыльце показалась высокая статная женщина. Присмотрелась, отвесила поклон, но не поясной, а просто уважительный.

– Милости просим, хозяева дорогие. Входите…

Дверь осталась открытой, словно повторяя сдержанное приглашение.

Антон Ульрих осторожно вышел из кибитки, помог выйти Анне, которая все так же куталась в шубу и прижимала дочь к груди.

Уже на пороге Анна оглянулась на вторую кибитку, откуда с трудом выбирался единственный оставленный им слуга.

– А где Иван? Где Ванечка?

– Принц Брауншвейг с моими людьми нашел приют в другом месте, – за спиной у Анны раздался сухой ответ незнакомого военного.

Антон едва успел подхватить дочь – руки Анны опустились, в глазах потемнело.

– Она отняла у меня сына, – прошептала бывшая владычица. – Она отняла у меня сына…

Маленькая Екатерина расплакалась. Студеный ветер леденил кожу и взрослым и малышам.

– Но у нас осталась жизнь и Катюша… Бог даст, будут еще дети.

– Но Ванечка… Как же я без него? Мой маленький Ванечка…

Только сейчас, впервые с той ноябрьской ночи, Анна заплакала о сыне. И только сейчас дрогнуло сердце Антона Ульриха – такая, обессилевшая, заплаканная, она показалась ему милее всех женщин на свете. Слезы ее не портили, а возвысили. И только сейчас Антон Ульрих впервые понял, что любит эту женщину.

 

Узник номер один

– Брауншвейгов разместили в архиерейском доме. Недостатка они не испытывают, прогулки им дозволены, слуги тож. Обустраиваются, не буянят, смирились, думается мне.

Корф прошел из одного угла избы в другой.

– А что мальчик?

Собеседник пожал плечами.

– Мальчик как мальчик… Играет деревянной сабелькой, капризничает, когда невкусно, рассматривает Библию… Любопытный растет, ему все интересно – обо всем у надзирателя спрашивает, а тот все твердит «Не положено знать…» да «Не положено знать…»

– Любопытный… Это хорошо. Найди ему учителя местного, да не из болтливых. Пусть занимается с ним каждый день, да и по воскресеньям тоже. Надзирателей смени – найдутся, поди, офицерики-то разжалованные, которые знают побольше таких вот солдафонов. Пусть они тоже с мальчишкой занимаются. Грех душу живую-то заключением мучить. Пусть ума набирается, хоть книжную премудрость одолеет.

– Так ведь дозволение-то спросить надобно, узник номер один все же.

– Испросим, как же не испросить. Только ожидание может надолго затянуться. А нам важно, чтобы малыш душевной хворью-то не заразился, чтоб как все детишки рос.

Собеседник кивнул – его тоже немного беспокоило, что мальчика от родителей отделили да в глухом пятистенке поселили. Но идти противу установлений тоже невместно… Но живой же человек – не по-людски с ним, как с сундуком-то, обращаться.

– Родители знают, где сын?

– Никак нет-с, не ведают. Мать убивалась очень по первости. Потом вроде попривыкла, к дочери нежнее стала, с мужем тоже мягче. Сказывают, опять она в тягости, может, душу рождение младенца успокоит.

– Но вот и хорошо…

Корф вновь прошелся из угла в угол.

– Значит, ты завтра же находишь принцу учителей. Не тяни с этим, а я прошение составлю, вестовым в столицу передам. А теперь вели, чтобы меня к узнику проводили…

– Да я сам проведу, что ж тут велеть-то? Мальчишку в соседней избе поселили, тут и идти десяток шагов если будет, то уж много.

– Ну тогда пойдем.

Собеседники вышли в выстуженные сени. Корф надел шубу, повел плечами, чтобы села поудобнее – с войны осталась привычка обмундирование так надевать, чтобы в бою не мешало.

– Морозы какие!

– Февраль лютует, батюшка…

– Да, вот еще что… Как малыш научится писать, родителям весточку от него передай. Хоть картинку…

– Сделаем, ваше превосходительство.

– Ну вот и славно. Пошли уж…

 

Аз есмь царь

– Ох, Ванюшка, совсем ты меня, старика, утомил.

– Старика? – Мальчишка усмехнулся совсем по-взрослому. – Думается мне, поручик, что вы еще и четвертый десяток не разменяли. Да и не разменяете еще лет пять…

Унтер-офицер Вяземский, разжалованный из поручиков Преображенского полка в солдаты, а затем кровью вернувший себе звание в сражениях с войсками Надир-шаха, кивнул.

– Так и есть, Ванечка, двадцать шесть мне.

– Так какой же вы старик? – Мальчик утер пот и тоже присел на бревнышко рядом с наставником.

– Ну-у, по сравнению с тобой я уж точно старик. Вон, даже седина пробивается.

Иван усмехнулся совсем по-взрослому.

– Старик – это отец Феофан… Вот у кого седины– то аки вод в океане.

– Да, отец Феофан немолод, это верно. Он и учитель, поди, замечательный?

– Это воистину так, – Вяземскому до сих было непросто привыкать к речи маленького Ивана – уж очень книжной и солидной она была. Но откуда же взяться детским словечкам, ежели растет он в окружении надсмотрщиков, да вот их с отцом Феофаном – учителей и наставников. – Его уроки суть наслаждение для ума и души.

– А мои уроки?

– А ваши, поручик, отрада для тела и разума.

– Ты мне льстишь, малыш.

– О нет, ни в малейшей степени. После наших уроков я чувствую, как становятся сильнее руки и ноги, как свежесть омывает разум, утомленный чтением или письмом. А после наших бесед о мире вокруг я понимаю, сколь мало знаю, сколь много может дать книга, но сколь важно увидеть мир своими глазами.

«А вот до этого, малыш, тебе не дорасти никогда. Хорошо бы, чтобы ты об этих своих чаяниях и говорил-то поменьше. Не всем, а лучше бы вообще никому…»

– Однако, – между тем продолжал Иван, – думается мне, что увидеть мир своими глазами мне не суждено. Вряд ли мне позволено будет увидеть даже Холмогоры, которые лежат прямо за забором. Ведь я царь, ссыльный, опальный. Меня держат под замком и никогда не выпустят на волю.

«Ох, вот как тут не поверить в провидцев да ясновидцев? Кто проболтался?»

– Откуда ты знаешь, Ванечка?

– Третьего дня слышал разговор за воротами…

«Ох, наплачутся они у меня, ох нашагаются, ох, землицы-то поедят, болтуны…»

– Не обвиняйте своих солдат, поручик. То две какие-то женщины разговаривали. Солдаты молчат. Однако же все это ни к чему – я давным-давно знаю, что рожден царем, что царство мое – Русь бескрайняя. Знаю, что правит сейчас узурпатор кровавый, но придет и мой черед, когда узурпатора я смещу от того дня до самой своей смерти буду править мудро и справедливо, как то дедами нашими заведено было.

Вяземский поежился – он ни в привидения, ни в черта, ни в бестелесные голоса не верил. Особенно после встречи с войсками Надира, кои и сами выглядят похлеще та пострашней любого черта. Однако сейчас ему стало так неуютно, словно за спиной спряталось не одно, а целая ватага привидений – да привидения сии маленькому Ванечке прекрасно видны.

«Узурпатор кровавый… Ну, так можно о ком угодно сказать, особенно ежели запомнил он разговор матери с отцом. Пусть прошел не один год, однако же, говорят, детская память – штука страшная…»

– Мудро и справедливо, Ванюша?

– Мудро и справедливо, – кивнул мальчик. – Я так и матушке с отцом написал, пусть и ответа от них не дождусь.

– Что написал?

– Что аз есмь царь, что править буду непременно, что они смогут гордиться мною, пусть и не узнают сначала… Написал, что жизни самой не пожалею, но на трон взойду да узурпатора уничтожу.

 

Свести с ума, чтобы спасти

– До устья Двины ста двенадцать верст! Вокруг десяток островов, больше сотни домов, приют, собор, церковь, лавки… И неужели не нашлось ни одного мальчишки семи или восьми лет?

– Ты забыл еще о том, что улицы в городке длинные, извилистые, на версту добрую тянутся, а то и на две версты! Да только народ детишек своих любит, за ними присматривает да охальничать пришлым не позволяет. Хоть и россияне, но не безумцы же, не тати какие…

Корф немного остыл – что-то в словах собеседника натолкнуло его на новую мысль, но она пока не оформилась.

– Ну пусть будет так, – камергер Корф опустился на скамью. – Так, говоришь, растет смышленым да сильным?

– Я бы сказал, барон, пугающе смышленым. Он прекрасно осведомлен, кто он такой, хотя никто, я сам проверил это трижды, никто из охраны ни разу не сказал ему ни слова. Книги читает быстро, пишет отменно грамотно, отец Феофан на него нахвалиться не может. Поручик Вяземский, что занимается с мальчиком гимнастикой и бегом, не раз говаривал, что несколько боится своего ученика. Не из-за сил или умений – поручик войну прошел, а именно этого самого всеведения боится. Если к мальчику обращаешься «Григорий», как велено, он смеется в лицо и говорит, что он царь Иоанн и не след его называть чужим именем. Хотя, это тоже его слова, родится еще на свет Григорий, который для России сделает немало хорошего да еще более дурного. Хотя это и не он.

– Однако же…

– Да-да, барон. Нельзя сказать, что мы балуем нашего узника. Однако же служба здесь людей моих на два лагеря поделила: одни считают мальчика провидцем, царем и пойдут за ним в огонь и в воду. А другие, напротив, утверждают, что он душевно болен, что болезнь сия неизлечима и место ему в приюте…

Собеседник заканчивал свою речь, но камергер Корф уже знал, на что его натолкнул этот рассказ.

– Ты говорил, что здесь, в Холмогорах, есть приют…

– Есть, и приют есть, и странноприимный дом.

– И для кого приют? Чьим попечительством живет?

– Сирые да убогие на излечении, душевнобольные тоже есть. Опекается им губернатор Архангельский, щедро заботится, чтобы бедняги ни в чем отказу не знали. Сказывают, в год пересылает для нужды приюта цельных тыщу рублев ассигнациями…

– Ох, и щедро… Должно быть, богат губернатор-то Архангелогородский?

– Да уж не беден. Особливо теперь стал, когда на содержание Брауншвейгов казна ему пятнадцать тысяч рублей да золотом, а не ассигнациями платит.

– Ну, об сем мы подумаем позже. А сейчас скажи-ка мне, братец, в приюте сем только взрослые содержатся? Или дети тоже есть?

– Есть, барон, как не быть. И девочки и мальчишки…

Говоривший осекся. Он преотлично понял, что хотел ему сказать камергер.

– Ну, а раз есть приют и болезные, то не след ли нам посетить это место? Чтобы убедиться, что нашим-то узникам от этих людишек больных угрозы нет?

– Это крайне необходимо сделать – таков уж порядок службы. Но как же принц?

– Принц? – Корф недоуменно поднял бровь. – А что с ним?

– Он же…

– Ты же сам только вчера рассказывал, что стал он жаловаться на головокружения, что сны ему страшные приходят. Что по ночам встает он и на луну страшно воет. А проснувшись, на солдат охраны кричит, сетует, что они ему по ночам ноги грязью мажут…

– Бывало такое, – собеседник кивнул, стараясь не сводить все же взгляда с лица камергера и барона. – Но все же…

– Таким образом, мы приют должны освидетельствовать, дабы от болезных угрозы узникам нашим не было, а заодно уж и доктора оттуда позовем, чтобы облегчил он страдания маленького Григория.

– Не Гри… О да, конечно, маленького Григория…

– Ну вот и замечательно! Завтра поутру и отправимся – не след мешкать. Григорию растущему помощь нужна, а нам след убедиться в безопасности.

 

«Там, где мох, там север»

– Я впервые за долгие годы покидаю свой приют. Зачем, поручик?

Вяземский, который к этому времени не только вернул себе звание поручика, но даже, перепрыгнув через несколько ступеней, стал ротмистром, пожал плечами. Не объяснять же мальчишке, какую многоходовую комбинацию придумал и сколько чудес свершил камергер барон Корф, прежде чем удалось просто задуматься о спасении узников Архангельской губернии.

– Пора уже, Ваня, перейти от теории к практическим занятиям. Ведь отец Феофан наверняка тебе давал уроки географии, рассказывал, как ориентироваться на местности, где нет дорог, как выйти к людскому жилью в поле иль в лесу…

– Рассказывал, конечно. Однако, думал я всегда, для меня это лишь книжные ненужные знания. Географию своего узилища я знаю преотлично.

– Ну что ж, и знаешь, как оно расположено относительно сторон света? И какие дороги к нему ведут? И как от твоего мирка до… ну хоть Двины добраться?

– Зачем? Я же узник…

– Друг мой, ни одно заточение не длится вечно! Пока человек жив, в нем живет надежда на обретение свободы. Не знаю, когда этот произойдет для тебя, но я, как твой наставник, просто обязан подготовить тебя к жизни.

– К жизни?

– Конечно, Ваня. Ведь ты же уже вполне уверенно управляешься с оружием, свободно владеешь языками. Не далее как вчера мы с тобой целый день упражнялись в картографии. Теперь пришел черед выйти за стены и посмотреть, каким бывает мир для человека, обреченного не с правителями, а с самой природой сражаться за свое существование…

Глаза мальчика горели. Ротмистр с удовольствием следил за тем, как его ученик, заметно вытянувшийся за эти годы, поправил панталер так, чтобы он не мешал в движении, пусть к нему и не крепилось оружие, вывернул чуть вперед гусарскую ташку, чуть повел плечами под мундиром без знаков отличия, чтобы тот сел поудобнее.

«Ого, а Иван-то учится у всех, даже не замечая этого. Вон и у Корфа чему-то выучился, хотя и видел его, поди, всего десяток раз…»

Для узника четырех стен двигался Иван удивительно хорошо, спокойно, несуетливо – Вяземский в который уже раз мысленно порадовался, что не щадил своего ученика, гонял до седьмого пота. Вот они, плоды тех усилий – мальчишка ведет себя, как его сверстники, не думает, куда и как ступить, чего беречься. Не ведет себя как дикий зверь, всю жизнь проведший в клетке и лишь теперь благостию хозяина выпущенный на волю.

Длинная улица, замощенная бревнами, обрывалась у городской заставы. Дальше лежало огромное пространство, у самого горизонта сливающееся с черным по весне лесом. Земля под сапогами чуть подавалась – близость болот да пришедшее весеннее тепло давали о себе знать.

– Мы сегодня попадем туда? – Глаза Ивана горели совершенно мальчишеским восторгом, хотя он изо всех сил хотел казаться сосредоточенным и по-взрослому серьезным.

– Ну-у, думаю, друг мой, не сегодня все же. Далековато для первой экспедиции – версты три, а то и все четыре. Нам бы для начала с картой освоиться, да с компасом, определить, какой откуда ветер дует, да хорошо ли мы подготовлены, может быть, надо будет снаряжение-то перед далеким путешествием сменить.

– Ладно. – Иван кивнул. В словах наставника он видел смысл, хотя далекий черный лес на горизонте манил и звал так, как иных мечтателей зовут бескрайние моря или высокие горы.

– А теперь вынимай карту и определи направление дороги, по которой мы вышли.

– А потом?

– А потом попробуем понять, как далеко на самом деле тот лес и где же он находится?

– На севере?

Вяземский расхохотался.

– Не жди подсказок, мы в походе, каждая примета впору будет.

– Но где же все-таки север?

– Там, где мох на деревьях, дружок!

 

Ловлю на слове, брат

Опустошенные оловянные стопки дружно опустились на деревянный стол – давно не чищенный, изрядно закопченный и заставленный немытой глиняной посудой.

– Да, братец, сколько лет прошло, а ить помнится, как сейчас. Вот я выхожу на поляну… Медку, вишь ты, дураку захотелось…

– А вот навстречу иду я… Смотрю – кто ж это так ломится сквозь чащобу-бурелом, как ни один зверь не ломится. А то человек, казак, только весь в лохмотьях…

– А каким я должен был быть после трех почти месяцев скитаний – до самого Яика вознамерился дойти, наглец. Спасибо, шел по лесам – лихие люди так и не проведали, что денег несу немеряно, ибо войско ж не токмо идеей собирать надобно, но и звонкой монетой держать.

– Лихие люди не проведали, а мишка косолапый сразу почуял.

– То он не денежки почуял, а меня, давным-давно немытого. Вот говорила же Крыся, добрая душа, – путешествуй с купцами, будешь и сыт, и умыт, и в безопасности спать. Так ить нет же, решил, что дорого выйдет купцом прикидываться.

– Что болтаешь, наливай! – высокий собеседник ухмыльнулся. От своего собутыльника он отличался чуть более плавными движениями да армяком поновее. – Ну потерял бы немного денег, зато бы спокойно спал…

– Но тогда бы я не только мишку, но и тебя бы, брат, не встретил…

– Да, это верно – и я бы не полез вызволять тебя из медвежьих объятий с одним токмо ножиком. И не получился бы шрам через полспины…

– Да и я бы тогда не получил шрама через все правое плечо… Ежели б вообще жив остался…

Уровень мутноватой жидкости в темно-зеленой четверти заметно упал. Село солнце, последние половые из трактира на окраине уже убрались домой – и только эти двое все разговаривали да разговаривали, вспоминали да вспоминали.

Стороннему наблюдателю, вне всякого сомнения, интересно было бы послушать о злоключениях побратимов. Так он узнал бы, что юноши казаками принимали участие в Семилетней войне, что воевали с турками и один за другим получили чин хорунжего. Потом был Дон, потом Кубань, где осели терские казаки, потом станица казаков-некрасовцев, потом вновь они оба оказались в Польше, какое-то время им у себя дали приют старообрядцы, крошечная община которых под Черниговым перестала существовать уже на следующее лето после ухода этих странных, ни на кого не похожих мужиков.

– И до сих я, брат, не понимаю, чем ты их всех берешь, отчего тебя не токмо бабы безголовые слушают, раскрывши рот, но и мужики важные да степенные.

– Беру? Правдой я их беру, братец ты мой Емелюшка! Стоит мне сказать лишь, что зовут меня Иоанном Антоновичем, что рожден я принцем Брауншвейгским, как народишко ко мне лицом поворачивается, слушает меня, ибо правды сыскать желает.

– Да где ж ее, правды-то, сыскать, ежели нет ее нигде, ни здесь, в забытом тракте, ни в самих столицах…

– Ну откуда в столицах правде-то быть, ежели на троне узурпатор сидит да трон свой ретиво охраняет?

– А вот ежели б смог ты собрать армию да пойти-то на узурпатора войной, чтобы вернуть себе престол, подлым узурпатором отобранный?

– Ежели б я нашел всего сотню смельчаков, то еже завтра бы в путь двинулся. Токмо нужны мне люди лихие, до самой грани дойти готовые. За правду-то бороться до последней капли крови след!

– Сотню смельчаков, говоришь? – Емельян подпер буйную растрепанную голову и с тоской посмотрел на опустевшую четверть. – Всего сотню?

– А с двумя сотнями я б столицу за день занял, мне бы царицы-императрицы уже к утру ноги бы мыли да воду бы ту пили…

– Может, и найдем сотню, Ванятко. Таких смельчаков, как ты ищешь, – их немного, но уж сотня-то найдется. И первый из них пред тобой, брат.

– Ох, Емелька, да о тебе-то я первом подумал – ты-то не подведешь, знаю.

– Да я ж за тебя и в огонь, и в воду, и на плаху!..

– Ловлю на слове, брат!

 

Эпилог. Тайну сердца храни, дитя

Софья, горничная, еще раз коснулась плеча Екатерины Алексеевны, великой княгини.

– Матушка Катерина Алексеевна, проснитесь, Христом Богом прошу…

Та наконец повернула голову.

– Что случилось, Софья?

«Ох, какое же счастье, все-таки, что великая княгиня умна да спокойна… А ить другая за столь невместное поведение уж запорола бы до смерти… Вот ведь счастье у ней служить, вот ведь радость…»

Что бы ни проносилось в голове Софьи, но медлить все равно не следовало.

– Дурные вести, матушка, страшные. От императрицы за тобою прислали, велят сей же секунд…

– Ох ты беда…

Да, это была беда. Императрица Елизавета, увы, не становилась моложе. И здоровье ее временами вызывало серьезное беспокойство у докторов, что пользовали императрицу – приступы головокружения, дни, когда они ничего не помнила, едва могла устоять на ногах, становились все чаще.

Как-то Екатерина услышала слова лейб-медика, сменившего на сем нелегком посту старика Лестока, удаленного всесильным Бестужевым в далекий холодный Углич. Собеседником был ее, Екатерины, многолетний друг и усердный лекарь:

– А чего же вы хотели, коллега? Годы, неумеренность крайняя, странствия эти в Лавру, а потом невоздержанность, отмоленная наперед… Не молодица, чай. Вести себя, аки пятнадцатилетняя дворовая девка, уж только во вред, а матушке меру знать надобно.

Сейчас, торопясь в сторону покоев императрицы, Екатерина склонна была простить той любую невоздержанность – лишь бы Елизавета Петровна как можно скорее выздоровела. Уж великая-то княгиня отлично представляла, что случится, если императрица покинет сей мир. Представляла, похоже, много лучше кого бы то ни было.

Да, порой Елизавета вела себя с ней, как со злейшим врагом, порой ласкала ее, как любимую дочь. Но всегда при этом оставалась для Екатерины примером для подражания, ибо она была императрицей, властительницей великой страны. Однако оставалась при этом женщиной – заботливой и ранимой, взбалмошной и властной, всякой… Хотя всего этого, конечно, мало, чтобы объяснить беспокойство, которое сейчас буквально разрывало душу Екатерины.

Вот она миновала последний поворот – и только тут поняла, что за эти долгие годы привязалась к императрице, как можно привязаться если не к матери, то к тетушке или старшей сестре, одним словом, близкой родственнице. Причем близкой не столько по крови, сколько по духу. Она приняла Елизавету Петровну в свою душу – и теперь именно о здоровье этой любимой близкой родственницы столь сильно тревожилась.

Лакеи предупредительно распахнули дверь – ее появления ждал и ждал достаточно нетерпеливо Алексей Разумовский, любимый муж императрицы.

– Ну вот и ты, дитятко, – он распахнул объятия. – Мужайся, доню, плоха Лизанька, ох, плоха. Оттого и желает видеть тебя, повелела не только с постели поднять, а даже из объятий аманта вытаскивать…

– Полно, граф, я понимаю. Опять головокружения?

Разумовский кивнул.

– На ногах матушка не стоит совсем, в голове все перемешалась, временами в беспамятство впадает. Кровопускание уж третье делают со вчерашнего утра. Однако не помогает… Ты войди, она уже сколько раз спрашивала о тебе…

Екатерина вошла, стараясь ступать потише.

– Ну наконец, – проворчала Елизавета. – Где гулять изволила, княгинюшка? Из чьих объятий я тебя вынула?

– Ох, матушка императрица… – Екатерина только головой покачала.

Да, как бы тяжко ни хворала Елизавета, но дух ее был более чем бодр. «И этому ты тоже меня научила, добрая моя императрица» – такое, конечно, вслух Екатерина произнести не могла.

– Не жалей, дитя, не жалей меня. Это мне надобно жалеть вас, добрые мои детушки. И тебя особенно, голубицу. Хотя не всегда ты мне и мила была. Но теперь-то уж глупо счеты сводить, мелочами мериться.

– Добрая моя матушка, – великая княгиня опустилась на колени перед ложем императрицы.

Та положила руку на голову невестки.

– Дитя мое, – голос императрицы был слышен сейчас только Екатерине. – Не время сейчас об этом. Утри слезы. Хочется мне сказать тебе многое, однако чувствую – не успею…

Увидев, что Екатерина хочет возразить, Елизавета чуть заметно качнула головой.

– Не спорь, дитя. Для этого тоже времени нет. А потому слушай, не перебивай и постарайся запомнить каждое мое слово…

Императрица облизнула пересохшие чубы. Великая княгиня подала ей высокий бокал, та сделала пару глотков и почти в изнеможении откинулась на подушки.

– Спасибо, доченька… Слушай же, княгинюшка, меня внимательно. Да, я много раз серчала на тебя, много горького и злого говорила тебе. Однако с отрадой всегда видела твою кротость. Видела, что и ты готова сказать мне в ответ множество гадких и нелицеприятных слов, однако сдерживаешься. И за это я тебе благодарна.

Екатерина кивнула, но не удержалась от слез – каждое из слов императрицы могло стать последним.

– Не след плакать, Катенька. Силы береги. Дитя, тебе я могу сказать все как есть. Ибо в племяннике своем не нашла я качеств, кои мужчине надобны и кои царя от ребенка отличают. А в тебе нашла – и силу душевную не женскую, и терпение, и мужество. Уж о разуме не буду упоминать – не всякий ученый в летах с тобою сравниться может.

– Матушка… Поберегите силы!

– Не ко времени сии слова, дурочка! Слушай дальше. Невероятно велика Россия, невероятно обширна. И столь верна своим привычкам, что и сотни лет здоровья не хватит, чтобы ее от любой из них отучить.

– Ох…

– Воистину. Одной из скверных сих привычек нахожу я привычку видеть на троне лицо мужеска полу. Пусть он туп и глуп, однако сие есть самодержец, царь. А мы кто? Бабы глупые да нерадивые…

Екатерина молча утерла текущие слезы. Сейчас не время было спорить – да и незачем. Ежели выздоровеет Елизавета, вот тогда и поспорим. Серые губы императрицы дрогнули.

– А потому прошу я тебя, дитя мое, стань Петруше, дурачку голштинскому, советчицей строгой и наставницей во всех его делах. Буде великий князь не станет тебя слушать, найми людей, чтобы мешали они ему шпицрутены свои разводить да в солдатики до седых волос играть.

– Но как же это? – Екатерина более чем изумилась. Менее всего она ожидала, что императрица решится на столь откровенный разговор. А уж подобных слов и вовсе боялась…

– Да вот так! Панина смени, не дело императору воспитателя иметь. Или хоть должность его назови достойно. Пусть внешне все будет, как народу привычно – император правит, советники советуют, жена детей рожает на радость стране…

Екатерина невольно скривила губы, и Елизавета усмехнулась в ответ.

– …Однако же пусть на самом деле все обстоит совсем иначе. Тебе, дочь моя, править! А Петруше на троне сидеть да за стены дворца носа не казать. И чем быстрее ты сие все устроишь, тем лучше для тебя станет.

– Ох, матушка.

– И еще, дитя. Во имя великой цели, как ни прискорбно, часто приходится многим жертвовать. И чем выше стоишь, тем большим жертвуй. Так было с рождением Павлуши… Да не перебивай, глупая девка!

Екатерина кивнула. О да, она все уже давно знала. И после не одного дня в слезах все-таки пришла к мысли, что императрица и здесь оказалась права. Пусть и использовав для достижения своих целей ее чувства. Но урок… Да, урок вышел отменнейший. Среди прочего показавший цену многим, коих Екатерина числила среди своих душевных друзей.

Императрица же со слабой усмешкой следила за лицом невестки и читала все ее мысли так, словно они отражались на чистом высоком лбу Екатерины.

– …Знаю, что ты усвоила мой урок, дочь моя. Усвой же и следующий: править может кто-то один. Ежели мужчина на роль властелина не пригоден, то жена его должна взять все в свои руки. Однако же взять так, чтобы никому, кроме горстки самых близких, об этом ничего известно не стало. Запомнишь ли?

Екатерина кивнула. Такие слова нельзя будет забыть и на смертном одре. Однако оказалось, что Елизавета еще не все сказала.

– И еще об одном прошу я тебя. Нет, я тебе приказываю. Не оставь Россию с одним только наследником! У Павлуши должны появиться братья и сестры! Трон по праву рождения будет принадлежать ему, однако не дело ему расти в окружении одних лишь учителей и наставников. Я, по глупости своей, отобрала у него мать, ну так пусть у него хоть братья с сестрами будут. Мне все равно, кто станет их отцом. Однако трон не должен опустеть ни в коем случае!

Екатерина устала уже и бояться того, что любое из слов Елизаветы услышит посторонний. Теперь, видя смертную тень на лице императрицы, она желала лишь одного – появления докторов, которые бы чудесным образом вновь вернули дочери Петровой силы и здоровье. Любому человеку свойственно верить в сказки, особенно в сказки со счастливым концом.

– Призови Алешеньку, он, поди, за дверью уж измаялся. Давно мы хотели с тобой об сем поговорить, да как-то оттягивали по глупости.

В чуть открытую дверь заглянул, а потом, распахнув ее, вошел Разумовский – высокий, немного погрузневший с годами, не столько черноволосый, сколько седой.

– Лизанька, серденько, звала?

– Да, Алешенька, пришла пора нам с Катюшей-то поговорить так, как мы того хотели давно.

– Да ко времени ли, Лиза?

– Другого времени уж может и не найтись, душа моя.

Разумовский молча опустил глаза. И от этого Екатерине стало так страшно, как было всего раз в жизни, когда она в первый раз входила в покои императрицы, много лет назад.

– И еще одно, Катюша. Ежели станет ясно тебе, что Петр ни на что не годен вовсе, так и сошли его в крепость, как папенька мой жену свою сослал. Пусть доживает в каменном мешке, если уж у него не хватит ума царем хотя бы для виду оставаться. Аль можешь и выслать его вовсе в его прекрасную Голштинию без права возвращения, пенсион ему назначь – пусть там сабелькой своей машет…

– Но как же тогда дети, братья и сестры наследника?

– А вот за этим мы и позвали тебя. Императрице дозволено многое. Хотя чудом можно считать, когда ее сердечный друг, избранник становится ее мужем венчанным. Вон как у нас с Алешенькой…

Разумовский погладил пальцы Елизаветы.

– Серденько, не надо. Успеешь другим разом.

– Не будет другого раза, Алеша. И не плачь, то нынче без толку. – Елизавета перевела взгляд на лицо Екатерины. – Слушай внимательно, дочь моя. Ежели решишься ты при живом, пусть и сосланном муже нового аманта в супруги возвести, то сразу растолкуй ему, что браку суждено тайным навеки оставаться. Вон как у нас с Алешей.

Разумовский вновь погладил пальцы жены.

– Не одну сотню раз спроси у себя, хочешь ли ты быть ему, сему аманту, женою, хочешь ли навеки тайну сердечную ото всех беречь, даже от близких самых. И столько же раз спроси у своего сердца, готов ли будет к такому твой любимый, не видит ли он в тебе лишь ступеньки наверх из существования своего нынешнего в золоченые высоты. Всмотрись в него пристально – видит ли он в тебе единственную любовь в жизни аль просто ты удобна ему ныне.

Голос царицы уже нельзя было назвать даже шепотом. Екатерина подала бокал, и Елизавета сделала несколько глотков воды.

– Ежели ты все же отыщешь такого человека, ежели достанет у него всех качеств, то обратись за советом к Алеше. Он мудрый да честный, он врать тебе не станет. Ежели он одобрит выбор твой – не мешкай более ни секунды. Венчайся, рожай деток, люби его – так, как мы с Алешей всю жизнь…

Екатерина, обмирая от ужаса, слушала императрицу. Та даже не знала, как близка ей мысленно ее невестка, не ведала о зароках, которые та еще девочкой дала себе.

– А теперь, дочь моя, подлинное мое дитя, ступай. Да позови отца Симона, близок мой час. Иди! И помни о своем обещании!

– Матушка!

– Ступай, деточка, ступай. С тобой моя любовь будет. Береги ее, береги страну… Прощай…

Пальцы императрицы ослабли, она впала в беспамятство. Только сейчас Екатерина смогла встать с колен. С трудом она выпрямилась, вышла в малую приемную.

Всего в паре шагов за ней следовал Разумовский.

– Нужен доктор, граф. Я поспешу…

– Делай как знаешь, дитя. Но не думаю, что надо торопиться. Матушка наша ждала только тебя. Сейчас она успокоилась, передав тебе все, что хотела.

– Отчего вы ведаете, что все?

– Мы с Лизанькой прожили не один десяток лет, дитятко. Кому, как не мне знать, что за мысли тревожили ее в последнее время, о чем было ее беспокойство.

Екатерина взглянула в лицо Разумовского – тот был непонятно спокоен, должно быть, привыкнув уже к мысли о скорой утрате.

– Но есть, красуня, еще что, что дочери-то Петровой говорить было невместно, а мне, сирому да убогому, позволено.

– Ох, граф, – Екатерина чуть улыбнулась, – вот любите вы сиротой-то прикидываться… Сил-то у вас, поди, поболе, чем у меня будет. Так что же велела передать матушка императрица такого, невместного ее царственной воле?

– Дитятко, – Екатерина с изумлением увидела, что Разумовский смущен, как девица. – Ведомо нам, особливо мне, какими чувствами к тебе горит братец мой меньшой, Кириллушка.

Екатерина покраснела – Кирилла она и впрямь выделяла среди прочих, чувствовала, что он к ней неровно дышит. Но все же вот так, впрямую… «Вот что значит «невместо ее царскому положению»…

– Так вот, ежели и у тебя, голубка, душа к нему лежит…

– Ох, граф, как же сейчас о таком-то говорить…

– Императрица повелела, серденько. Еще она просила сказать, что с помощью Кириллушки ты многого добиться сможешь легко, что он помощником будет замечательным. Да и детки…

– Граф! – Екатерина гневно выпрямилась.

– Не серчай, Катюша. Лизанька-то аки дочь тебя почитает. Вот и велела тебе все это, как дочери, и передать. Сердцу не прикажешь, вестимо. Однако мне, пастуху-лапотнику, как никому другому, ведомо, чего может добиться женщина, чье сердце любит. Ведомо и то, чего может добиться мужчина, у которого такая женщина есть. Так что прости уж нас, стариков, лапушка.

– Ну полно, граф, полно… Я не сержусь вовсе. Только горько мне терять государыню-матушку, вот я глупости-то и горожу.

– И то, девонька, ступай за докторами. Но помни наказы дочери Петровой.

Но надежда уже оставила Екатерину. Да, граф Алексей Григорьевич прав – подлинное завещание императрицы было адресовано ей одной. И теперь только в ее руках, руках великой княгини Екатерины Алексеевны, судьба державы, что бы ни утверждали придворные лизоблюды.

Слезы, стоявшие в глазах Разумовского, были тому лучшим подтверждением – он уже оплакал потерю своей императрицы и супруги. И теперь ей, жене наследника престола, осталась лишь одно: в одиночку оплакать смерть своей духовной матери и наставницы, дочери великого царя.

Разумовский перекрестил вслед Екатерину.

– Дай-то тебе бог, серденько, найти любовь, которая даст тебе столько же сил, сколько дала Лизаньке моей…

Содержание