И вот наконец свершилось! 1 июля 1739 года состоялась официальная церемония обручения Анны Леопольдовны и принца Антона Ульриха, а через два дня с совершено необыкновенной пышностью в церкви Казанской Богоматери принцесса обвенчалась. Анну Леопольдовну сопровождала сама императрица. Они ехали в огромной открытой карете, искусно украшенной и вызолоченной везде, где только можно.

Свадебная церемония длилась с девяти утра до позднего вечера, а празднества по случаю бракосочетания продолжались целую неделю. Молодые, понимая, что они все время на виду, соблюдали все положенные церемонии. Одна них предписывала носить придворное платье из затканной золотом парчи, необычайно тяжелой. Корсаж платья сковывал тело, не позволяя свободно дышать и двигаться. Высокая прическа из собственных и накладных волос на специальном каркасе, обвитая нитями драгоценных камней, весила с треть пуда. Анна Леопольдовна всю свою свадьбу проплакала.

Но гремели пушки, салютовали беглым огнем войска, били фонтаны с красным и белым вином, а для «собравшегося многочисленного народа пред сими фонтанами жареный бык с другими жареными мясами предложен был».

Вот как описывала эту вызолоченную свадьбу уже другая англичанка, жена резидента, леди Вигор: «На женихе был белый атласный костюм, вышитый золотом, его собственные очень длинные белокурые волосы были завиты и распущены по плечам, и я невольно подумала, что он выглядит как жертва… Принцесса обняла свою тетушку и залилась слезами. Какое-то время ее величество крепилась, но потом и сама расплакалась. Потом принцесса Елизавета подошла поздравить невесту и, заливаясь слезами, обняла».

Нет никаких сомнений, что плач, вытье и причитания – обязательные приметы русской свадьбы. Но в нашем случае стенания и плач имели совершенно иное основание, да и для осведомленных лиц яснее ясного говорили о полнейшем отсутствии радости, которую должна была бы испытывать невеста. Скорее, все обстояло совершенно иначе: невеста выходила замуж за постылого жениха, императрица, прекрасно осознающая, в какую пропасть толкает племянницу, но все же благословившая сей династический брак, не могла не рыдать вместе с невестой. А слезы Елизаветы? Она тоже была отнюдь не радостна: замужество Анны и будущее рождение наследника лишало ее даже крошечных шансов взойти на русский престол.

Слуги шептались, что в первую брачную ночь молодая жена сбежала в сад, и разгневанная императрица хлестала племянницу по щекам, загоняя ее на супружеское ложе.

Но время шло, и принцесса смирилась со своей участью – она стала мила с мужем и даже прилюдно целовала его. Через год она родила сына, нареченного при крещении Иоанном. Андрей Иванович Остерман составил Манифест, который Анна Иоанновна подписала и в котором значилось, что кроха объявлен великим князем и наследником престола. Там же значилось, что в случае смерти «благоверного» Иоанна корона перейдет к принцам «из того же супружества рождаемым».

Конечно, ребенок управлять государством не мог – надлежало назначить регента. Но вскоре после его рождения императрица Анна Иоанновна серьезно заболела. Напуганная до последней степени, она подписывает составленное все тем же Остерманом завещание, в котором регентом назначался герцог Эрнст Иоганн Бирон, который таким образом получал «мочь и власть управлять всеми государственными делами как внутренними, так и иностранными». Императору Иоанну Шестому Антоновичу было всего лишь два месяца и пять дней.

И вот новоиспеченный регент взялся за дело. Но начал он вовсе не с дел государственных – всю свою нелюбовь, чтобы не сказать ненависть, он направил на родителей младенца-императора. Он позволял себе оскорблять Антона Ульриха, потребовав, чтобы тот добровольно сложил с себя все военные чины. Тот повиновался, но Бирону уже было мало, и он наложил на отца императора домашний арест. Анне же Леопольдовне регент пригрозил, что вышлет ее с мужем из России и призовет принца Голштинского, сына Анны Петровны.

Поговаривали, что Бирон сам метил на престол, а потому обхаживал цесаревну Елизавету – то ли сам собирался жениться на ней, то ли женить своего сына Петра. В Брауншвейгском семействе регентство Бирона при живых родителях так и осталось непонятным. А их окружение открыто сомневалось в подлинности подписи Анны Иоанновны на указе, передающем власть не матери или отцу, а фавориту герцогу Курляндскому.

Принц и принцесса вместе с маленьким императором переехали в Зимний дворец. Теперь они жили по сути как живые куклы при могущественном кукловоде. Который тут же назначил им содержание… вполне приличное, если считать Брауншвейгов обычным семейством, и совершенно унизительное для монархов – по двести тысяч рублей в год. Современники в превосходных степенях писали об усердии Бирона в первые дни правления – он не скупился на милости, амнистии и награды. Однако это ни на йоту не ослабило к нему ненависти и неприязни, таившихся под внешним уважением.

Регентство Бирона вызывало многочисленные толки. Гвардия же, возмущенная арестом Антона Ульриха, встала против Бирона, а некоторые из гвардейцев уговаривали товарищей свергнуть регента, а соправителями при малолетнем императоре назначить мать и отца. Но гвардейцы были вскоре арестованы, сам принц Антон Ульрих, тоже желавший изменить постановление о регентстве, был исключен за это из русской службы.

Курляндец Бирон, должно быть, не знал русской поговорки о том, что сколько бы веревочке ни виться…

Наступил день, когда грубое и оскорбительное обращение регента вывело из терпения кроткую принцессу. Она обратилась за советом к президенту Военной коллегии фельдмаршалу Бурхарду Кристофу Миниху, который давно чувствовал, что регент хочет отделаться от него как от опасного соперника. Видя, что содействие Бирону не увеличило его влияния на дела, что теперь он, Миних, еще дальше от своего заветного желания – обретения звания генералиссимуса, он решился стать во главе недовольных и, действуя именем Анны Леопольдовны, матери императора, лишить Бирона регентства. Уже на следующий день был обнародован манифест о назначении Анны Брауншвейгской правительницей империи с титулами великой княгини и императорского высочества. Она становилась регентшей до совершеннолетия младенца-императора. Это известие было встречено всеобщим ликованием. Французский посланник при дворе писал, что за все годы службы в России впервые видел, как «народ обнаруживал такую неподдельную радость, как сегодня».

Новую регентшу отличало исключительное милосердие. Она была кротка и добра, очень любила оказывать милости и была врагом всяческой строгости. Казалось, ее правительство было самым мягким из всех, когда-либо существовавших в Российском государстве…

Несмотря на оскорбления, нанесенные Бироном, Анна Леопольдовна не утвердила решение суда, приговорившего его к четвертованию, и заменила его ссылкой. Правительница своей волей если не запретила, то заметно уменьшила свирепое рвение Тайной канцелярии, одно название которой наводило на всех страх. Более того, вскоре поползли слухи, что Тайная канцелярия со дня на день может быть упразднена. Правительница вернула из Сибири всех, кто в царствование Анны Иоанновны попал в ссылку по политическим мотивам.

А что же Линар? Неужели Анне Леопольдовне так более никогда и не повезло увидеть своего любезного аманта?

О нет! Напротив, его вернули на должность, едва дошли слухи о смерти Анны Иоанновны. Новое назначение и последовавший вскоре приезд Линара были приняты правительницей с нескрываемым восторгом. Он нанял (или, как упорно твердили при дворе, для него был снят правительницей) дом, граничивший с садом у Летнего Дворца, в котором жила Анна Леопольдовна. В ограде сада была устроена тайная дверь, близ которой стоял часовой, получивший строгое приказание не пропускать никого, кроме Линара. Даже супругу правительницы, Антону Ульриху, путь через эту дверцу был заказан.

Фавор Линар обратил на себя внимание и русских вельмож, и иностранных министров при нашем дворе. Русские с крайним неудовольствием смотрели на все возрастающее влияние временщика, начинавшего вмешиваться и во внутренние дела империи, и не без оснований опасались появления нового Бирона.

Страхи эти, конечно, были не беспредметны – с каждым днем его пребывания в Петербурге на него изливались новые милости. Анна Леопольдовна постоянно приглашала его к себе в апартаменты, где он оставался по многу часов в обществе правительницы и ее фаворитки, Юлии Менгден. Анна Леопольдовна решила сделать его обер-камергером своего двора и наградила орденом святого Андрея Первозванного.

Русские справедливо негодовали на возвышение Линара, но бороться с ним было не так просто, как хотелось бы. Быть может, помочь мог бы супруг Анны Леопольдовны, принц Антон Ульрих. По уверению английского посланника, которое тот отразил в своем донесении двору, он не только знал истинный характер отношений Линара с правительницей, и даже возмущался им, хотя не имел никакой силы этим отношениям противодействовать.

К чести Линара следует сказать, что он, хотя и пользовался своим положением вовсю, однако чуял, что паркет дворцовых залов под ним отнюдь неспокоен. Чтобы избежать хоть части кривотолков, Линар через полгода после появления в столице начал открыто и настойчиво ухаживать за Юлией Менгден, фавориткой императрицы. Через месяц с небольшим было объявлено об их обручении. Все понимали, что эти празднества – только ширма истинных отношений Линара и Анны Леопольдовны. Предполагалось, что после обручения Линар отправится на родину, дабы получить от своего государя разрешение поступить на службу России, и вернется ко двору, чтобы остаться здесь навсегда.

Конечно, при разлуке его осыпали подарками и знаками внимания. Он увозил с собою немалые сокровища – как говорили, только золота и драгоценностей более чем на миллион рублей. Часть их считалась подарком от невесты, деньги он должен был положить от ее имени в фонд дрезденского казначейства, драгоценности принадлежали Российскому двору. Они были отданы Линару правительницей по описи под расписку министра в их получении, якобы для ремонта и переделки в более современные.

И перед отъездом Линар решился. То ли страх за судьбу любимой, то ли предчувствие, что разлука станет вечной, он заговорил с Анной Леопольдовной об угрозе ее царствованию. Проведав о замыслах Шетарди и Лестока, которые, почти не скрываясь, организовали комплот с целью возвести на трон Елизавету Петровну, Линар настойчиво советовал правительнице заговорщиков разгромить, а Елизавету Петровну, не медля ни минуты, заточить в монастырь. О том же он писал ей и по пути, раскрывая нити заговора. Анна Леопольдовна отвечала нежными письмами, но о сохранении престола в тех письмах не говорилось ни слова.

Линар уехал, как предполагалось, совсем ненадолго. Несмотря на сложные отношения с мужем, через месяц после его отъезда Анна родила второго ребенка – принцессу Екатерину. Кто на самом деле был отцом малышки, история умалчивает, хотя многие при дворе с появлением принцессы связывают все же рекомого Линара. Он поступил, как многие иные красавцы-фавориты – сбежал при первых же признаках опасности. Хотя кто знает, какой была бы история, услышь правительница слова своего аманта…

Однако какое-то из многочисленных предостережений все же достигло разума Анны Леопольдовны. И она решила, не откладывая в долгий ящик, объясниться со своей подругой и двоюродной тетушкой. А тут и повод подоспел – куртаг.

После смерти Анны Иоанновны Елизавета вновь стала частенько появляться при дворе. Ее отношения с правительницей оставались учтивыми, даже сердечными. Поглощенная своею любовью к Линару и привязанностью к Юлии Менгден, Анна не могла не искать ушей, которым можно было относительно безопасно излить душу. И такой слушатель нашелся. Слушательница… Елизавета Петровна.

Вместо того чтобы, по единодушному мнению, держаться от цесаревны как можно дальше, а лучше вообще упрятать ее в дальний скит, Анна подолгу могла рассказывать Елизавете о Линаре и его деяниях, о приданом, которое готовит для Менгден, о детях, ибо она, Анна, была хорошей и заботливой матерью, о том, насколько лень выслушивать длинные речи сановников, и о том, насколько хочется покоя и «царственного отдохновения».

Однако сейчас Анна решила все-таки начать свою речь с прямого вопроса, наконец объясниться с цесаревной.

– Матушка Елизавета, – Анна помахала в воздухе распечатанным письмом от Линара. – До нас доходят сведения о более чем подозрительных действиях маркиза де ла Шетарди и вашего обер-лекаря Лестока. Мои корреспонденты пишут, что маркиз собирает деньги на восшествие дочери Петровой на престол, а обер-хирург катается по казармам гвардейских частей да бунтует солдатушек. Верно ли сие?

Елизавета была ошеломлена.

«Это все Линар-гадюка. Он, кто же еще – единственный, за письмами которого Лесток не смог наладить слежки, так что мы раскрыты? Комплоту не бывать?»

Анна Леопольдовна молча ждала ответа цесаревны. Однако мысли ее уже перескочили на какой-то иной предмет, и она замешательство тетушки посчитала возмущением столь сильным, что даже слов не находится для ответа.

– Я понимаю, что ни за Лестока, ни тем более за французского посланника вы не в ответе, однако знать все же надобно. Ибо ежели сие есть токмо ложь, то нужно предупредить и моих корреспондентов, чтобы держались от источников их сведений как можно далее…

– Ваше величество, голубушка Анна Леопольдовна?! – наконец собралась с духом Елизавета. – Да о каком комплоте вы говорите?! Против кого? За кого? Да, маркиз бывает у нас едва ли не раз в неделю – он посланник, ему сие положено. Не скажу, кстати, что его визиты доставляют мне столь большое удовольствие. Маркиз болтлив, промеж слушателей различия не делает, часами рассуждая о высоком европейском политике так, словно сам причастен к каждому деянию каждого монарха. Да ежели вы пожелаете, я его сей же час отлучу от двора – и получу от этого немалое удовольствие!..

Анна усмехнулась – выдержать многочасовые речи маркиза и впрямь было крайне непросто.

– А Лесток… Что ж, пусть Тайная канцелярия арестует его да и допросит по всей строгости! Мне-то что с того? Мало ли какие дела он крутит за спиной-то благодетельницы… Я же его приютила, я ему кров и защиту обещала, еще когда матушка была жива! А он со мной столь низко обошелся!

И Елизавета Петровна расплакалась. Кто знает, быть может, испуг вложил в ее уста верные слова, или, быть может, эти неподдельные слезы сделали свое дело. Но, увидев плачущую Елизавету, которая медленно опускалась на колени перед нею, расплакалась и Анна Леопольдовна.

– Голубушка, цесаревна! Встаньте с колен! Ну что же вы… Ах, ну успокойтесь же! Я верю вам… нас, женщин, так легко обмануть, так просто оболгать! Встаньте же, милая тетушка!

И великая княгиня подняла с пола Елизавету. В глазах цесаревны кипели слезы обиды, глаза ее кузины покраснели.

– Ну будет, будет. Давайте же обнимемся, дорогая тетушка. Да и успокоимся. Мы словно уединились, дабы поплакать в тишине. Неподходящее место для сего куртаг, совсем неподходящее!

– И то… – Елизавета промокнула тончайшим батистом уже совершенно сухие глаза. – На куртагах след веселиться. Пойдем же, милая кузина, пока нас не ославили злые дворцовые языки.

И дамы, вполне мирно беседуя о новых ленточках, кои вошли в моду и коими непременно следует украсить одежду венценосных Иоанна и Екатерины, вышли в зал. Гремела музыка, пары вышагивали в неспешном падекатре…

Елизавета почти до полуночи пробыла во дворце. Внешне она уже была спокойна и приветлива, танцевала и шутила. Но в душе все еще бушевала неистовая буря чувств. Ох, как же кстати оказались слезы обиды. Как же выручили!..

Тряская карета уже почти добралась до Летнего дворца, когда к Елизавете пришла твердая уверенность – откладывать более нельзя. Ежели и в самом деле за Лестоком придет Тайная канцелярия, то не устоять никому. Да и полки готовы. Можно выступать хоть сейчас!

 

Из записок фельдмаршала Б. Х. Миниха

Принцесса Анна, воспитанная под присмотром своей матери, цесаревны Екатерины Ивановны, герцогини Мекленбургской, с ранней юности усвоила дурные привычки.

Императрица Анна, нежно ее любившая, взяла ее к себе, поместила в императорский дворец, учредила при ней особый штат и приставила к ней гувернантку, госпожу Адеркас, но эта дама, совершенно непригодная выполнять обязанности, связанные с этой должностью, была внезапно выслана через Кронштадт из страны с приказанием никогда туда больше не возвращаться, не будучи допущена проститься с ее императорским величеством.

Характер принцессы раскрылся вполне после того, как она стала великой княгиней и правительницей. По природе своей она была ленива и никогда не появлялась в Кабинете; когда я приходил к ней утром с бумагами, составленными в Кабинете, или теми, которые требовали какой-либо резолюции, она, чувствуя свою неспособность, часто мне говорила: «Я хотела бы, чтобы мой сын был в таком возрасте, когда мог бы царствовать сам». Я ей всегда отвечал, что, будучи величайшейго сударыней в Европе, ей достаточно лишь сказать мне, если она чего-либо желает, и все исполнится, не доставив ей ни малейшего беспокойства.

Она была от природы неряшлива, повязывала голову белым платком, идучи к обедне, не носила фижм и в таком виде появлялась публично за столом и после полудня за игрой в карты с избранными ею партнерами, которыми были принц ее супруг, граф Линар, министр польского короля и фаворит великой княгини, маркиз де Ботта, министр Венского двора, ее доверенное лицо, оба враги прусского короля, господин Финч, английский посланник, и мой брат; другие иностранные посланники и придворные сановники никогда не допускались к этим партиям, которые собирались в апартаментах фрейлины Юлии Менгден, наперсницы великой княгини и в то же время графа Линара, которому великая княгиня собственноручно пожаловала орден Св. Андрея, при этом наградила его поцелуем, находясь еще в постели, хотя и была совершенно здорова.

Она не ладила с принцем, своим супругом, и спала отдельно от него; когда же утром он желал войти к ней, то обычно находил двери запертыми. Она часто имела свидания в третьем дворцовом саду со своим фаворитом графом Линаром, куда отправлялась всегда в сопровождении фрейлины Юлии, принимавшей там минеральные воды, и когда принц Брауншвейгский хотел войти в этот же сад, он находил ворота запертыми, а часовые имели приказ никого туда не впускать. Поскольку граф Линар жил у входа в этот сад в доме Румянцева, великая княгиня приказала выстроить поблизости загородный дом – ныне Летний дворец.

Летом она приказывала ставить свое ложе на балкон Зимнего дворца со стороны реки; и хотя при этом ставились ширмы, чтобы скрыть кровать, однако со второго этажа домов соседних с дворцом можно было все видеть.

В то время я заболел коликой столь жестокой, что, не испытывавший до тех пор никогда ничего подобного, я думал, что умру в тот же день; врачи, а с ними и все остальные полагали, что я был отравлен; однако через три недели я оправился от болезни, а за это время в Кабинете ничего не делалось.

Прежде всего я позаботился о возобновлении оборонительного союза с прусским королем, и вместо взаимной помощи шестью тысячами человек, как было условлено в предыдущих договорах, моими заботами было предусмотрено двенадцать тысяч.

Но этот договор, хотя и был ратифицирован и министры обоих дворов обменялись им, просуществовал недолго; вскоре в Дрездене был составлен другой договор, по которому Венский и Саксонский дворы брали на себя обязательство объявить войну королю Пруссии, лишить его владений и отобрать Силезию; маркграфство Бранденбургское должно было отойти римско-католическому курфюрсту Саксонскому и т. д.

Этот договор был подписан в Дрездене графом Братиславом, министром Венского двора и гофмейстером двора польской королевы, посредником весьма пронырливым, одним иезуитом, аккредитованным на эти переговоры Венским двором и графом Брюлем, министром польского короля.

Копия этого договора была отправлена русским посланником при дворе польского короля бароном Кайзерлингом великой княгине, и эта государыня приглашалась принять в нему участие и объявить войну прусскому королю, своему союзнику.

Принц Брауншвейгский, граф Остерман, канцлер князь Черкасский и вице-канцлер граф Головкин, все находившиеся под влиянием маркиза де Ботта и графа Линара, не только не нашли никаких возражений, но убедили великую княгиню-правительницу принять его, и в сторону Риги были двинуты российские войска, чтобы атаковать прусского короля на территории королевской Пруссии.

Так как этот договор сначала был передан мне и два дня находился в моих руках, я объявил великой княгине, что «меня приводит в ужас этот договор, направленный на то, чтобы лишить престола и владений монарха, который, как и его предшественники, с начала этого столетия был самым верным союзником России и особенно Петра Великого, что Российская империя на протяжении более сорока лет ведет обременительные войны, что ей нужен мир, чтобы привести в порядок внутренние дела государства, и что я и министерство ее императорского высочества будем нести ответственность за это перед юным монархом ее сыном, когда он начнет царствовать, если будет начата новая война в Германии в то время, когда та, которую мы ведем со Швецией, еще не закончена, и что ее императорское высочество только что заключила союзный договор с королем Пруссии».

Великая княгиня, находясь в полном подчинении у графа Линара и маркиза де Ботта, не встретила никаких возражений ни от кого из своих министров, за исключением меня; она рассердилась на меня и сказала мне с запальчивостью: «Вы всегда за короля Пруссии; я уверена, что, как только мы двинем наши войска, прусский король выведет свои из Силезии».

С этого дня великая княгиня стала оказывать мне дурной прием, и так как я не мог помешать тому, чтобы двинуть войска в сторону Риги, то попросил отставку, которая была мне дана сначала немилостиво, и я удалился в Гостилицы. Через несколько дней ее дурное расположение духа прошло, и она пожаловала мне пенсию в пятнадцать тысяч рублей в годи караул от Преображенского полка к моему дому.

Доказательством непростительной небрежности великой княгини служит то, что она была за несколько дней предупреждена английским посланником господином Финчем, что будет низвергнута, если не примет мер предосторожности; но она не только не приняла никаких мер, но имела даже слабость говорить об этом с принцессой Елизаветой, что и ускорило выполнение великого плана этой государыни самой возвести себя на престол.

…Огромная пустота в пространстве между верховной властью и Сенатом были совершенно заполнены Советом или Кабинетом этой принцессы, где вместе со мной, как первым министром, были граф Остерман, канцлер князь Черкасский и вице-канцлер граф Головкин. Мы сказали выше, что граф Головкин, недовольный тем, что не был назначен членом Кабинета при императрице Анне, оставался в постели на протяжении девяти или десяти лет, но как только, по моему предложению, он был назначен вице-канцлером и кабинет-министром, он встал с постели, явился во дворец и сказал: «Я в состоянии работать». Затем я позаботился о распределении дел Кабинета между различными департаментами.

Военный департамент был моим.

Департаменты морской и иностранных дел были графа Остермана.

Внутренние дела империи находились в ведении департамента канцлера князя Черкасского и вице-канцлера графа Головкина.

То, что каждый определял и решал в своем департаменте, выносилось в Кабинет на всеобщее рассмотрение и отдание соответствующих приказов. Этот порядок был исключительно делом моих рук. Было увеличено также число сенаторов господином Брылкиным и др.

Сенат также был разделен на несколько департаментов; но моя отставка от службы помешала мне устроить все согласно общему плану, над которым я работал.

Регентство великой княгини Анны продолжалось всего годи шестнадцать дней, а именно с 8 ноября 1740 года до ночи с 24 на 25 ноября 1741 года, когда она была арестована в своей постели самой принцессой Елизаветой, сопровождаемой Преображенскими гвардейцами.