Лесток отправился в Зимний дворец: в окнах комнаты, которая, по его предположению, была спальней правительницы, света не было. Он не удивился: ему хорошо было известно, что Анна Леопольдовна постоянно меняла опочивальню.

Вернувшись к Елизавете, он нашел ее молящейся перед иконой Богоматери.

– Пойдем, Лиза. Пора.

Елизавета не сразу поднялась с колен. Она словно и не заметила Лестока: заканчивала молитву. Тот терпеливо ждал. Наконец она обратила к нему взгляд.

– Я обет сейчас дала. Святой обет. И ты поклянись мне, иначе шагу не сделаю из этих покоев. Клянись, что ни одна капля крови не прольется сегодня.

– Но, матушка, как же…

– Клянись, не перечь мне!

– Клянусь… – растерянно повторил Лесток.

– А если будет успех нам дарован, смертную казнь отменю! – решительно произнесла Елизавета и, не дожидаясь его, не оборачиваясь, быстрым шагом направилась к двери.

В соседней комнате собрались все приближенные: Алексей и Кирилл Разумовские, Петр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с женой, Василий Салтыков, дядя Анны Иоанновны, Скавронские, Ефимовские и Гендриковы. Лесток надел цесаревне на шею орден Святой Екатерины, вложил ей в руки серебряный крест и вывел ее из дома.

У двери уже стояли сани. Елизавета села в них вместе с Лестоком, Воронцов и Шуваловы стали на запятки, и они понеслись во весь дух по пустынным улицам города. Алексей Разумовский и Салтыков следовали в других санях вместе с Грюнштейном и его товарищами.

Вот и казармы преображенцев. Сани остановились перед съезжей избой полка. Караульный, выскочивший из сеней, тут же бросился внутрь, изо всех сил стуча в барабан. Однако барабанный бой захлебнулся: барабан был прорван железным кулаком Лестока.

– Бегите! – закричал он что было силы, и огромные широкоплечие гренадеры кинулись по казармам.

– Вставайте, братцы! – кричали они. – Вставайте! Час пробил!

В несколько минут собралось несколько сот человек – только солдаты, все офицеры жили в городе. Большинство из них не знали, что происходит, настороженно переглядывались, спрашивая глазами друг у друга, в чем дело, и недоуменно пожимали плечами.

Елизавета глубоко вдохнула, набросила на плечи меховую накидку, перекрестилась и решительно вышла из саней.

– Здравствуйте, братцы! Узнаете ли вы меня?

– Узнаем, матушка!

– Знаете ли вы, чья я дочь?

– Знаем, матушка!

– Меня хотят заточить в монастырь. Готовы ли вы пойти за мной, ребята, меня защитить?

– Готовы, матушка; всех их перебьем!

– Не говорите про убийство, а то я уйду; не хочу я ничьей смерти.

Гул пробежал по солдатским рядам. Бородатые лица. Смущенные и угрюмые взгляды. Неверное пламя факелов.

«Все, после этих слов они мои. Ну, с богом!»

Елизавета высоко подняла крест.

– Клянусь в том, что умру за вас. Целуйте и мне крест на этом, но не проливайте напрасно крови.

– Клянемся! – раздалось со всех сторон.

Солдаты бросились прикладываться к кресту.

Целовали, припадали к ее ногам. Она стояла неподвижно, ждала, пока все подойдут к кресту, и не сразу поняла, что случилось, откуда слышится крик.

– Что здесь?!

Елизавета чуть заметно вздрогнула и обернулась. По плацу бежал, размахивая шпагой, офицер – похоже, единственный из офицеров, кто в эту ночь оставался в казармах.

– Ах это ты, отродье! Хватай его, ребята! – послышались крики.

Елизавета не успела и шагу сделать – солдаты схватили офицера и уволокли под стражу. Сопротивления он не оказывал.

– Вот так… – прошептал оказавшийся рядом с ней Лесток.

– Все ли присягнули, ребята?

– Все, матушка!

«Все…»

– Пойдем!

Вслед за ней шло почти триста человек – по Невскому проспекту, в темноте, при жгучем морозе. Отблески факелов плясали на стенах домов, выхватывали из темноты усатые лица… Лесток, сосредоточенный и хмурый, сидел в санях рядом с Елизаветой.

На Адмиралтейской площади она вышла из саней и пошла пешком. Ноги вязли в глубоком снегу…

– Мы что-то тихо идем, матушка!

– Позвольте, матушка!

Сильные руки подняли ее и понесли.

– Дорогу матушке императрице!

«Хорошо, что своя для вас… Не зря я с вами кумилась, ребята, каждому простому гвардейцу была как дочь, как сестра. Не зря гуляла с вами, не напрасно по Неве под парусами ходила… Прав ты был, батюшка: простой народ, ежели к нему с подходом и уважением, вознесет тебя куда тебе надобно, хоть на самую высокую, недосягаемую вершину…»

У Зимнего дворца Лесток отделил двадцать пять человек, получивших приказание арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина. Восемь других гренадеров пошли вперед. Зная пароль, они притворились, что совершают ночной обход, и набросились неожиданно на четырех часовых, охранявших главный вход. Окоченевшие от холода, запутавшиеся в широких шинелях, часовые легко позволили себя обезоружить…

Заговорщики вошли во дворец.

– На караул! – что было силы закричал дежуривший офицер.

Он не успел договорить – его повалили на пол. Елизавета бросилась к упавшему и едва успела отвести в сторону занесенный над ним штык, чуть не пронзивший его грудь.

– Не надо крови. Идемте, ребята.

Гвардейцы последовали за ней в покои Анны. Елизавета уверенным жестом растворила двери и вошла в них широким шагом. Ее широкая накидка развевалась. Какой-то огромного роста русоволосый гренадер опередил ее и подскочил к кровати императрицы. Та спала крепким сном рядом с мужем. Гренадер грубо тряхнул ее за плечо – Елизавету передернуло.

– Вставай!

Анна распахнула сонные, непонимающие глаза и спросонья захлопала ими, силясь понять, что происходит. Рядом сидел в кровати ее муж, потирал глаза, пытался нащупать что-то в сбившейся постели.

– Вставайте, сестра, – тихо произнесла Елизавета. – Время идти.

У Анны задрожали губы и мелко затрясся подбородок. Глаза ее супруга медленно наливались неподдельным, всепоглощающим ужасом. Елизавета отвела глаза: ей стало жаль родственников.

– Одевайтесь. Сестра, мы ждем самую малость.

Анна, от стыда не попадая в рукава, начала одеваться. Рядом бестолково топтался ее супруг. И вдруг гам мужских голосов перекрыл пронзительный, полный ужаса, захлебывающийся крик ребенка – это кормилица принесла перепуганного, разбуженного криками младенца в кордегардию.

– Иоанн! – вскинулась Анна и с мольбой обратила к сестре воздетые руки.

– Я же приказывала! Кто посмел потревожить его?! – грозно выпрямилась Елизавета.

Но было поздно. Ребенка разбудил страшный шум, он плакал и не мог успокоиться. Перепуганная мать успокоить его была не в состоянии, и Елизавета взяла малыша на руки, стала тихонько баюкать.

– Маленький, несмышленыш… – приговаривала она. – Бедный невинный младенец! Не бойся, тетка тебя не обидит… Твои родители одни виноваты.

Елизавета увезла малыша в своих санях. Они ехали по Невскому проспекту, который уже заполонил со всех сторон нахлынувший люд. Новая императрица устало откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза, наслаждаясь звуками народного восхищения, доносившегося с улицы, – народ приветствовал ее криками «ура!». Бывший наследник престола, младенец Иоанн Антонович, развеселился и запрыгал на руках у тетушки, лишившей его навсегда и родителей, и короны…

 

Из записок Кристофа Манштейна

Чтобы объяснить хорошенько обстоятельства этого переворота, надо начать раньше.

Царевна Елизавета, хотя и не была совсем довольна вовремя царствования императрицы Анны, оставалась, однако, спокойной до тех пор, пока не состоялось бракосочетание принца Антона Ульриха с принцессой Анной; тогда она сделала несколько попыток, чтобы образовать свою партию. Все это делалось, впрочем, в такой тайне, что ничего не обнаружилось при жизни императрицы; но после ее кончины, когда Бирон был арестован, она стала думать об этом серьезнее. Тем не менее первые месяцы после того, как принцесса Анна объявила себя великой княгиней и регентшей, прошли в величайшем согласии между ней и царевной Елизаветой; они посещали друг друга совершенно без церемоний и жили дружно. Это долго не продолжалось; недоброжелатели поселили вскоре раздор между обеими сторонами. Царевна Елизавета сделалась скрытнее, начала посещать великую княгиню только в церемониальные дни или по какому-нибудь случаю, когда ей никак нельзя было избегнуть посещения. К этому присоединилось еще то обстоятельство, что двор хотел принудить ее вступить в брак с принцем Людвигом Брауншвейгским, и что ближайшие к ее особе приверженцы сильно убеждали ее освободиться от той зависимости, в которой ее держали.

Ее хирург, Лесток, был в числе приближенных, наиболее горячо убеждавших ее вступить на престол; и маркиз де ла Шетарди, имевший от своего двора приказание возбуждать внутреннее волнение в России, чтобы совершенно отвлечь ее от участия в политике остальной Европы, не преминул взяться за это дело со всевозможным старанием. У царевны не было денег, их понадобилось много для того, чтобы составить партию. Де ла Шетарди снабдил ее таким количеством денег, какое она пожелала. Он имел часто тайные совещания с Лестоком и давал ему хорошие советы, как удачно повести столь важное дело. Затем царевна вступила в переписку со Швецией, и стокгольмский двор предпринял войну, отчасти по соглашению с ней.

В Петербурге царевна начала с того, что подкупила нескольких гвардейцев Преображенского полка. Главным был некто Грюнштейн, из обанкротившегося купца сделавшийся солдатом; он подговорил некоторых других, так что мало-помалу в заговоре оказалось до тридцати гвардейских гренадеров.

Граф Остерман, имевший шпионов повсюду, был уведомлен, что царевна Елизавета замышляла что-то против регентства. Лесток, самый ветреный человек в мире и наименее способный сохранить что-либо в тайне, говорил часто в гостиницах, при многих лицах, что в Петербурге случатся в скором времени большие перемены. Министр не преминул сообщить все это великой княгине, которая посмеялась над ними не поверила ничему, что он говорил по этому предмету. Наконец, эти известия, повторенные несколько раз и сообщенные даже из-за границы, начали несколько беспокоить принцессу Анну. Она поверила, наконец, что ей грозила опасность, но не предприняла ровно ничего, чтобы избежать ее, хотя и могла бы сделать это тем легче, что царевна Елизавета дала ей достаточно времени принять свои меры. Царевна твердо решилась вступить на престол, но вместо того, чтобы поспешить с исполнением, находила постоянно предлог откладывать решительные меры еще на некоторое время. Последним ее решением было не предпринимать ничего до 6 января (по старому стилю), праздника св. Крещения, когда для всех полков, стоящих в Петербурге, бывает парад на льду реки Невы. Она хотела стать тогда во главе Преображенского полка и обратиться к нему с речью; так как она имела в нем преданных ей людей, то надеялась, что и другие не замедлят присоединиться к ним, и когда весь этот полк объявит себя на ее стороне, то остальные войска не затруднятся последовать за ним.

Этот проект, разумеется, не удался бы или, по крайней мере, вызвал бы большое кровопролитие. К счастью для нее, она была вынуждена ускорить это предприятие; многие причины побудили ее принять окончательное решение.

Во-первых, она узнала, что великая княгиня решила объявить себя императрицей. Все лица, приверженные к царевне Елизавете, советовали ей не дожидаться осуществления этого намерения и представляли, что она встретит тогда больше затруднений, и что даже все ее меры могут провалиться.

Во-вторых, по известиям, полученным двором о движении графа Левенгаупта, трем гвардейским батальонам было приказано быть готовыми двинуться к Выборгу для соединения там с армией; многие лица, принимавшие участие в деле царевны, должны были идти с этим отрядом. Они отправились к царевне и сказали ей, что нужно непременно торопиться с исполнением ее замысла, так как лица, наиболее ей преданные, уйдут в поход, а на некоторых других может напасть страх, который заставит их донести обо всем.

И, наконец, неосторожность принцессы Анны, которая говорила царевне о тайных совещаниях этой последней с де ла Шетарди, главным образом, ускорила это дело. 4 декабря, в приемный день при дворе, великая княгиня отвела царевну Елизавету в сторону, и сказала ей, что она получила много сведений о ее поведении, что ее хирург имел часто тайные совещания с французским министром, и что оба они замышляли опасный заговор против царствующего дома; что великая княгиня не хотела еще верить этому, но если подобные слухи будут продолжаться, то Лестока арестуют, чтобы заставить его сказать правду.

Царевна прекрасно выдержала этот разговор; она уверяла великую княгиню, что никогда не имела в мыслях предпринять что-либо против нее или против ее сына; что она была слишком религиозна, чтобы нарушить данную ей присягу; что все эти известия сообщены ее врагами, желавшими сделать ее несчастной; что нога Лестока никогда не бывала в доме маркиза де ла Шетарди (это было совершенно верно, так как оба они избирали всегда особое место для своих свиданий), но что тем не менее великая княгиня вольна арестовать Лестока: этим невиновность царевны может еще более обнаружиться. Царевна Елизавета много плакала во время этого свидания и так сумела убедить в своей невинности великую княгиню (которая также проливала слезы), что последняя поверила, что царевна ни в чем не была виновна.

Возвратясь к себе, царевна Елизавета сразу же известила Лестока о своем разговоре с великой княгиней; ее наперсник желал бы в ту же ночь предупредить опасность, грозившую царевне и ему самому, но так как все, принимавшие участие в заговоре, были рассеяны по своим квартирам, и их ни о чем не предупредили, то дело было отложено до следующей ночи.

Утром, когда Лесток явился, по обыкновению, к царевне, он подал ей небольшой клочок бумаги, на которой он нарисовал карандашом царевну Елизавету с царским венцом на голове. На обратной стороне она была изображена с покрывалом, а возле нее были колеса и виселицы; при этом он сказал: «Ваше императорское высочество должны избрать: быть ли вам императрицей или отправиться на заточение в монастырь и видеть, как ваши слуги погибают в казнях». Он убеждал ее далее не медлить, и последнее решение было принято на следующую ночь.

Лесток не забыл уведомить об этом всех, принадлежавших к их партии. В полночь царевна, сопровождаемая Воронцовыми Лестоком, отправилась в казармы гренадеров Преображенского полка; 30 человек этой роты были в заговоре и собрали до 300 унтер-офицеров и солдат. Царевна объявила им в немногих словах свое намерение и требовала их помощи, все согласились жертвовать собой для нее. Первым их делом было арестовать ночевавшего в казармах гренадерского офицера по имени Гревс, шотландца по происхождению; после этого они присягнули царевне на верность; она приняла над ними начальство и пошла прямо к Зимнему дворцу; она вошла, без малейшего сопротивления, с частью сопровождавших ее лиц в комнаты, занимаемые караулом, и объявила офицерам причину своего прихода; они не оказали никакого сопротивления и позволили ей действовать. У всех дверей и выходов были поставлены часовые. Лесток и Воронцов вошли с отрядом гренадеров в покои великой княгини и арестовали ее с супругом, детьми и фавориткой, жившей рядом.

Лишь только это дело было окончено, несколько отрядов было послано арестовать фельдмаршала Миниха, его сына, обер-гофмейстера великой княгини, графа Остермана, графа Головкина, графа Левенвольде, обер-гофмаршала двора, барона Менгдена и некоторых других, менее значительных лиц.

Все арестованные были отведены во дворец царевны. Она послала Лестока к фельдмаршалу Ласи предупредить его о том, что она совершила, и уверить, что ему нечего бояться, и приказала немедленно явиться к ней. Сенат и все сколько-нибудь знатные лица империи были также созваны во дворец новой императрицы. На рассвете все войска были собраны около ее дома, где им объявили, что царевна Елизавета вступила на отцовский престол, и привели их к присяге на подданство. Никто не сказал ни слова, и все было тихо, как и прежде. В тот же день императрица оставила дворец, в котором она жила до тех пор, и заняла покои в императорском дворце.

Когда совершился переворот герцога Курляндского, все были чрезвычайно рады; на улицах раздавались одни только крики восторга; теперь же было не так: все выглядели грустными и убитыми, каждый боялся за себя или за кого-нибудь из своего семейства, и все начали дышать свободно только по прошествии нескольких дней.

Все, читающие об этом событии, не могут не удивиться ужасным ошибкам, сделанным с обеих сторон.

Если бы великая княгиня не была совершенно ослеплена, то это дело не удалось бы. Я говорил выше, что она получила несколько извещений даже из-за границы; граф Остерман, приказав однажды доставить себя к ней, уведомил ее о тайных совещаниях де ла Шетарди с Лестоком; вместо того чтобы отвечать ему на то, что он говорил, она велела показать ему новое платье, заказанное ею для императора.

В тот же вечер, когда она говорила с царевной Елизаветой, маркиз Ботта обратился к ней со следующей речью: «Ваше императорское высочество упустили случай помочь моей государыне, королеве, несмотря на союз обоих дворов, но так как этому уже нельзя пособить, то я надеюсь, что, с помощью божией и других наших союзников, мы устроим наши дела. По крайней мере, государыня, позаботьтесь теперь о самой себе. Вы находитесь на краю бездны; ради Бога, спасите себя, императора и вашего супруга».

Все эти увещания не побудили ее сделать ни малейшего шага, чтобы утвердить за собой престол. Ее неосторожность простиралась еще дальше. В вечер, предшествовавший перевороту, ее супруг сказал ей, что он получил новые сведения о поведении царевны Елизаветы, что он сразу же прикажет расставить на улицах караулы, и решился арестовать Лестока. Великая княгиня не дала ему исполнить этого, ответив, что она считает царевну невинной, что когда она говорила с ней о ее совещаниях с де ла Шетарди, последняя не смутилась, очень много плакала и убедила ее.

Ошибки, сделанные партией царевны Елизаветы, были не менее велики. Лесток говорил во многих местах и в присутствии многих лиц о долженствовавшей случиться в скором времени перемене. Прочие участники заговора были не умнее: все люди простые, мало способные сохранить столь важную тайну. Сама царевна делала некоторые вещи, за которые она была бы (арестована?) в царствование императрицы Анны Иоанновны. Она прогуливалась часто по казармам гвардейцев; простые солдаты становились на запятки ее открытых саней и таким образом разъезжали, разговаривая с ней, по улицам Петербурга. Их приходило каждый день по нескольку в ее дворец, и она старалась казаться популярной во всех случаях. Но провидение решило, что это дело удастся, поэтому другие по необходимости были ослеплены.

В день переворота новая императрица объявила манифестом, что она взошла на отцовский престол, принадлежащий ей как законной наследнице, и что она приказала арестовать похитителей ее власти. Три дня спустя был обнародован другой манифест, который должен был доказать ее неоспоримое право на престол. В нем было сказано, что так как принцесса Анна и ее супруг не имели никакого права на русский престол, то они будут отправлены со всем семейством в Германию. Их отправили из Петербурга со всеми слугами под конвоем гвардейцев, состоявших под командой генерала Салтыкова (бывшего обер-полицмейстером при императрице Анне). Они доехали только до Риги, где их арестовали. Сначала их поместили на несколько месяцев в крепость; затем перевезли в Дюнамюндский форт и, наконец, вместо того, чтобы дозволить им возвратиться в Германию, привезли обратно в Россию. Место их заточения часто менялось. Великая княгиня умерла в родах в марте 1746 г., тело ее было перевезено в Петербург и предано земле в монастыре св. Александра Невского.

Неизвестно, где именно содержатся теперь принц Антон Ульрих и юный император; иные говорят, что отец и сын находятся в одном и том же месте и что молодому принцу дают, по повелению двора, хорошее воспитание; другие утверждают, что царевич Иоанн разлучен со своим отцом и находится в монастыре, где его воспитывают довольно плохо.

По всему, что я сказал о принцессе Анне, будет нетрудно определить ее характер. Она была чрезвычайно капризна, вспыльчива, не любила трудиться, была нерешительна в мелочах, как и в самых важных делах; она очень походила характером на своего отца, герцога Карла Леопольда Мекленбургского, с той только разницей, что она не была расположена к жестокости. В год своего регентства она правила с большой кротостью. Она любила делать добро, не умея делать его кстати. Ее фаворитка пользовалась ее полным доверием и распоряжалась ее образом жизни по своему усмотрению. Своих министров и умных людей она вовсе не слушала, наконец, она не имела ни одного качества, необходимого для управления столь большой империей в смутное время. У нее был всегда грустный и унылый вид, что могло быть следствием тех огорчений, которые она испытала со стороны герцога Курляндского во время царствования императрицы Анны. Впрочем, она была очень хороша собой, прекрасно сложена и стройна; она свободно говорила на нескольких языках.

Что же касается принца, ее супруга, то он обладает наилучшим сердцем и прекраснейшим характером в мире в сочетании с редким мужеством и неустрашимостью в военном деле, но он чрезмерно робок и застенчив в государственных делах. Он приехал слишком молодым в Россию, где перенес тысячу огорчений со стороны герцога Курляндского, который не любил его и часто обращался с ним весьма жестко. Эта ненависть герцога происходила потому, что он считал его единственным препятствием к возвышению своего дома, так как, сделавшись герцогом Курляндским, он возымел намерение выдать принцессу Анну за своего старшего сына и возвести этим браком свое потомство на русский престол; но, несмотря на свое влияние на императрицу, он никогда не мог убедить ее согласиться на это.

Принц Людвиг Брауншвейгский, бывший еще в Петербурге во время революции и имевший помещение во дворце, был также арестован в своей комнате; спустя несколько часов после того, как императрица велела снять караул, ему назначили другую квартиру в доме, подаренном великой княгиней своей фаворитке, который отстраивался все предыдущее лето и всю осень; отапливать в нем можно было только одну комнату. Принц должен был ее занять и довольствоваться ею; он оставался в Петербурге до марта месяца, а потом возвратился в Германию.

К нему, якобы для почета, был приставлен караул, но, в сущности, более для того, чтобы наблюдать за всеми, кто будет приходить к нему. Его посещали одни иностранные министры.

Прежде чем я стану говорить о прочих событиях, случившихся после революции, скажу сначала о том, что касается арестованных вельмож.

Была назначена комиссия, составленная из нескольких сенаторов и других русских сановников, которые должны были допросить их и произвести над ними суд. Они были обвинены во многих преступлениях. Графа Остермана обвинили, между прочим, в том, что он способствовал своими интригами избранию императрицы Анны и уничтожил завещания императрицы Екатерины, и т. д. Графа Миниха обвинили в том, будто он сказал солдатам, арестовывая герцога Курляндского, что это делалось с целью возвести на престол царевну Елизавету; тот и другой легко могли бы доказать, что эти обвинения были ложными, но их оправдания не были приняты.

В сущности, преступление всех арестованных лиц состояло в том, что они не понравились новой императрице и слишком хорошо служили императрице Анне. Сверх того, Елизавета обещала тем, кто помогли ей взойти на престол, что она освободит их от притеснения иностранцев; поэтому пришлось осудить тех, кто занимал высшие должности.

Согласно определению, граф Остерман был приговорен к колесованию заживо; фельдмаршал Миних – к четвертованию; графа Головкина, графа Левенвольде и барона Менгдена присудили к отсечению головы. Императрица даровала им жизнь; их сослали в разные места Сибири. Граф Остерман получил помилование лишь на эшафоте, когда ему уже положили голову на плаху.

Двор издал по этому случаю манифест, где были перечислены все преступления, в которых они обвинялись.

Миних, Остерман и Левенвольде перенесли свое несчастье с твердостью; не так было с другими. Все поместья сосланных, за исключением тех, которые их жены принесли за собой в приданое, были конфискованы в пользу двора, который наградил ими других лиц. Жены осужденных получили позволение поселиться в своих поместьях и не следовать за мужьями в ссылку, но ни одна из них не захотела воспользоваться этой милостью.

Некоторые из этих вельмож играли столь видную роль в свете, что я считаю нужным сказать несколько слов об их хороших и дурных качествах, присовокупив к этому перечень главнейших событий в их жизни.

Граф Миних представлял собой совершенную противоположность хороших и дурных качеств: то он был вежлив и человеколюбив, то груб и жесток; ничего не было ему легче, как завладеть сердцем людей, которые имели с ним дело, но минуту спустя он оскорблял их до того, что они были вынуждены его ненавидеть. В иных случаях он был щедр, в других скуп до невероятности. Это был самый гордый человек в мире, однако он делал иногда подлости; гордость была главным его пороком, его честолюбие не имело пределов, и чтобы удовлетворять его, он жертвовал всем. Он ставил выше всего свои собственные выгоды; самыми лучшими для него людьми были те, кто ловко умел льстить ему.

Это был гениальный человек, один из лучших инженеров своего века, отличный полководец, но нередко слишком отважный в своих предприятиях. Он не знал, что такое невозможность; так как все, что он ни предпринимал самого трудного, ему удавалось, то никакое препятствие не могло устрашить его.

Он не имел способностей для того, чтобы быть министром, однако не упустил ни одного случая, чтобы попасть в члены министерства, и это было причиной его несчастья. Чтобы выведать у него самые тайные дела, стоило только рассердить его противоречием.

Он родом из Ольденбурга, происходит из хорошей дворянской фамилии; отец его, дав ему хорошее образование, определил его в 1700 г. капитаном пехоты в гессенскую службу. Он совершил с гессенскими войсками все походы во Фландрию и Италию во время войны за наследство, вплоть до сражения при Денене, когда был взят в плен. Король шведский, Фридрих I, при котором он был несколько лет адъютантом, всегда дорожил им.

После заключения мира с Францией в 1713 г. он поступил на службу к польскому королю Августу II, в чине подполковника, получил некоторое время спустя чин генерал-майора и командовал польской гвардией. Король, ценя его достоинства, очень любил его; но граф Флемминг, не желавший делить расположение своего государя с кем бы то ни было, стал ревновать его и до того преследовал, что он был вынужден выйти в отставку в 1718 г. Он намеревался поступить на шведскую службу, но так как Карл XII был убит в Норвегии, то он поступил на службу в России. Он заслужил вскоре расположение Петра I, которое и сохранил до смерти этого сударя.

В царствование Екатерины I и Петра II он перенес много огорчений от князя Меншикова, не любившего его; падение этого любимца поправило его дела.

Привыкнув за всю жизнь к труду, он не может оставаться праздным и в ссылке: он написал и представил сенату несколько проектов, касающихся улучшения провинций России, и забавляется обучением геометрии и инженерной науке нескольких детей, которых ему поручили. Губернаторы сибирских городов боятся его так, как если бы он был генерал-губернатором края. Узнав о каком-нибудь их злоупотреблении, он сразу же пишет им, грозя донести о том двору, и т. п. В заключение о нем можно сказать, что в нем нет ничего мелочного: хорошие и дурные его качества одинаково велики.

Единственный сын разделил его опалу, комиссия употребляла всевозможные усилия, чтобы найти за ним какой-нибудь проступок, достойный наказания; но это не удалось, он был оправдан своими судьями; однако ему все-таки не хотели предоставить полную свободу; в приговоре было сказано, что так как он знал, что принцесса Анна намеревалась объявить себя императрицей, то он должен возвратить орден Александра Невского, что лифляндские поместья его будут обменены на другие в России; впрочем, и это было изменено: двор назначил ему ежегодную пенсию в 1200 рублей, и ему было приказано поселиться в Вологде, городе, отстоящем от Москвы приблизительно на 80 французских лье, и где поселилось несколько голландских купцов.

Он не имел блистательных качеств своего отца, но унаследовал многие его хорошие свойства, не получив ни одного из дурных. Он имеет ровный и основательный ум, чрезвычайно честен и обладает всеми способностями, необходимыми для того, чтобы блистать в министерстве. Он и получил бы там должность, если бы продлилось правление принцессы Анны. Он начал службу в качестве секретаря и кавалера посольства при конгрессе в Суассоке; возвратившись в Петербург, он получил при дворе место камер-юнкера императрицы; несколько лет спустя был пожалован в камергеры, и когда великая княгиня приняла звание императрицы, то без раздумий назначила его обер-гофмейстером своего двора.

Граф Остерман был, бесспорно, одним из величайших министров своего времени. Он знал основательно интересы всех европейских дворов, был очень понятлив, умен, чрезвычайно трудолюбив, весьма ловок и неподкупной честности: он не принял никогда ни малейшего подарка от иностранных дворов, только по приказанию своего правительства.

С другой стороны, он был крайне недоверчив, часто заходя в подозрениях слишком далеко. Он не мог терпеть никого ни выше себя, ни равного себе, разве когда это лицо было гораздо ниже его по уму. Никогда товарищи его по Кабинету не были довольны им, он хотел руководить всеми делами, а остальные должны были разделять его мнения и подписывать.

Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати болезнями он удержался в продолжение шести различных царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он часто имел с иностранными министрами, последние, выходя из своего кабинета, так же мало знали, на что он решился, как в ту минуту, когда они туда входили. Все, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слез, если считал их нужными.

Домашний образ его жизни был чрезвычайно странен; он был неопрятнее русских и поляков; комнаты его были очень плохо меблированы, а слуги одеты обыкновенно как нищие. Серебряная посуда, которую он употреблял ежедневно, была до того грязна, что походила на свинцовую, а кушанья подавались хорошие только в дни торжественных обедов. Его одежда в последние годы, когда он выходил из кабинета только к столу, была до того грязна, что возбуждала отвращение.

Он был родом из Вестфалии, сын пастора, прибыл в Россию около 1704 г. и начал службу на галерах в чине мичмана; некоторое время спустя он был произведен в лейтенанты, и адмирал Крейц взял его к себе в качестве секретаря.

Петр I, находясь однажды на адмиральском корабле, хотел отправить несколько депеш и спросил Крейца: нет ли у него какого-нибудь надежного человека, который мог бы написать их. Адмирал представил ему Остермана, который так хорошо изучил русский язык, что говорил на нем как на родном. Император, заметив его ум, взял Остермана к себе, сделав его своим личным секретарем и доверенным лицом. Он употреблял его в самых важных делах и возвысил в несколько лет до первых должностей империи; в 1723 г., после падения барона Шафирова, он был назначен вице-канцлером и сохранил это звание до той революции, когда герцог Курляндский был арестован, а Остерман назначен генерал-адмиралом.

Петр I женил его на русской, из семейства Стрешневых, одной из первых фамилий в государстве; она принесла ему богатое приданое, но была одним из самых злых созданий, существовавших на земле. Он имел от нее двух сыновей и дочь. Сыновья, бывшие при принцессе Анне капитанами гвардии, что давало им чин подполковников армии, были переведены капитанами в пехотные полки, а дочь через некоторое время после опалы отца вышла замуж за подполковника артиллерии Толстого.

Граф Левенвольде был лифляндцем, происходившим от одной из первых фамилий этого края. Он поступил камер-юнкером на службу к императрице Екатерине еще при жизни Петра I; после смерти императора был пожалован в камергеры; так как он был молод, хорош собой и статен, императрица была неограниченно благосклонна к нему. Императрица Анна назначила его обер-гофмаршалом двора и инспектором доходов по соляной части. За ним не знали никаких качеств, кроме хороших. Он был создан для занимаемого им места, имел кроткий нрав, был чрезвычайно вежлив и располагал к себе всех своим приветливым обращением. В царствование Анны он не вмешивался ни в какое дело, прямо не касавшееся его должности, и был бы счастлив, если бы так держал себя и во время правительницы; но он был увлечен против своей воли. Принцесса спрашивала его о многих предметах, о которых он был вынужден высказать свои мнения, и так как он придерживался также мнения, чтобы великая княгиня объявила себя императрицей, то он разделил ее падение и окончил, по всей вероятности, жизнь в изгнании. Главным его недостатком была страсть к игре; это разорило его, так как он проигрывал часто очень большие суммы в один вечер. Я не скажу ничего об остальных несчастных; они были слишком мало известны остальному миру.