– … Что бы ты ни говорил, Арман, короноваться я буду в Москве! Там папенька мой был коронован, там он маменьку в императрицы возвел…

– Так ведь, матушка государыня, не мог ваш папенька-то в Санкт-Петербурге короноваться – не было его тогда! А теперь это ж сколько сил займет да суеты потребует: Сенат надобно отправить в первопрестольную, Синод також…

– Иностранную и Военную коллегии, службы дворца, канцелярию придворную… – продолжил мысль Лестока Разумовский.

– И что же? И из-за этого я должна старые традиции отменять?

– Можно было бы новые традиции основать – короноваться здесь, на Неве, ведь племянница-то твоя здесь коронована была…

Лесток осекся – не стоило этого говорить, ох не стоило. Алексей укоризненно покачал головой – дескать, что ж это ты, батенька, не удержался-то…

Однако Елизавета только плечами пожала, для нее уже все было решено. Да и Брауншвейги помаленьку стали в прошлое отходить. Но не страшный призрак маленького Иоанна. Однако сейчас следовало все же думать об ином – стать законной царицей, принеся присягу, мало. Надо стать коронованной императрицей, иначе останешься простой узурпаторшей, а не наследницей дел своего великого отца. Чтобы тебя признала твоя страна, чтобы занять достойное место в бесконечной веренице правителей тысячелетнего государства, ты должна была венчаться с властью в ее древнем жилище – в московском Кремле.

– Одним словом, готовьтесь, други…

Лесток вздохнул, но совсем тихо. Елизавета очень быстро превращалась во владычицу, императрицу, самодержицу. Лейб-медик не без удовольствия подумал, как же просчитались Шетарди с Нолькеном, да и их монархи, принимая дочь великого Петра за пустую дурочку и марионетку.

«Ох и задаст она вам жару, ох и задаст!.. Клянусь, вы еще пожалеете, что некогда отказались видеть ее королевой Франции или Саксонии с Курляндией! Кровь Петрова вам еще даст жару…»

Губы Елизаветы плотно сжались – уж очень она не любила, когда с ней спорят, даже самые близкие. Лесток еще раз усмехнулся про себя.

Ровно через неделю невероятный, невиданный обоз отправился в путь. Современники писали, что почти девятнадцать тысяч лошадей были расставлены вдоль дороги, по которой кибитка императрицы, сани, кибитки и кареты из Петербурга следовали в Москву.

Изумительная, незабываемая, ни на что доселе не похожая поездка весьма согрела душу Елизаветы Петровны – радостные подданные с иконами встречали царский поезд у въездов на станции, громко звонили колокола, люд пел и веселился. По ночам вдоль дороги зажигали бочки со смолой – крылатая душа императрицы не любила медленной езды, поэтому ее кибитка неслась по заснеженным дорогам аки птица.

Да и кибитка-то была непростая – настоящий дом на полозьях. Отделанная кожей и коврами, меблированная удобными креслами и столом, она была настоящим передвижным дворцом. В кибитку запрягали дюжину лошадей, которые меняли на каждом постоялом дворе. А уж за этой кибиткой-дворцом невероятный хвост из саней и кибиток вельмож и чиновников растягивался на целые версты.

В Москву обоз вошел в конце февраля, и всего через два месяца архиепископ Новгородский Амвросий – глава Синода – начал торжественную службу под сводами кремлевского собора.

Именно архиепископ Новгородский некогда настаивал на том, чтобы цари русские короновались в Москве, именно он, чуть растягивая «о», убеждал цесаревну Елизавету в том, что нет и не может быть иного места для столь великого таинства, коим является таинство коронационное.

– Кремль, матушка, есть особое место в Москве да и во всей России. Сие не только памятники истории нашей, не только величественные соборы да дворцы изумительной красоты. Сие не только высокий холм, на коем была заложена первая деревянная цитадель. Кремль – история страны, от первых ее царей да первых подданных. Вся земля в Кремле и вокруг него пропитана кровью тех, кто штурмовал и оборонял сии древние стены, кровью казнимых на эшафотах и растерзанных толпами. Однако и этого мало. Кремль, прежде всего, место власти, ее обиталище и престол. Величие власти всегда обитало именно здесь, всегда в глазах твоих подданных, матушка, от вельмож до простолюдинов, именно отсюда проистекало. Каждый русский человек испытывает вполне понятное и объяснимое волнение и даже страх, ступая впервые на землю Кремля. Неуместными, но одновременно такими близкими и родными кажутся пышно цветущий яблоневый сад на склоне холма, крик ласточек в небе – там, где державно сверкает золотом Иван Великий…

– Да вы поэт, батюшка…

– О нет, царица. Какой из меня, смиренного инока, поэт? Сие описание я помню еще с семинарии. Светлые то были дни, сердцу тепло от них.

– Вот удивительно, батюшка, ничего этого я не знала, однако чувствовала, что коронация должна быть именно здесь, в сердце страны.

– Душа, Елизавета Петровна, порой куда мудрее разума бывает. Вот она-то, душа мудрая, тебя и привела на древние камни Кремля. Не противься никогда зову своей души. Да советчиков слушай лишь тогда, когда сама сомневаешься в деянии. Ежели тебе все понятно – так и поступай, как считаешь правильным.

«Легко сказать, – мысленно вздохнула Елизавета. – Ежели б всегда и все было понятно… Однако спасибо, батюшка, сейчас мне сего совета вполне довольно. А завтра… Оно будет завтра…»

Нынче, это правда, Елизавета ни в своем решении, ни в своих приказаниях не сомневалась ни на йоту. И коронация ее стала пышной настолько, насколько это вообще возможно.

Постарались все, однако первым свое усердие проявил Сенат, увеличивший число коронационных регалий – кроме короны, порфиры, мантии, скипетра и державы, появились Государственный меч, Государственное знамя и Государственная печать.

Во-вторых, изменилась и процедура коронации. Тут не обошлось без хитреца Лестока, сумевшего убедить Синод, вернее, наиболее влиятельных его членов, что новый век и новые цари должны принимать власть не от отцов или пастырей, а от помощников и друзей. Теперь коронуемый самодержец уже не должен был называть коронующего его патриарха «отцом», не просил «благословить его на царство» и не подставлял голову для короны, стоя на коленях. Более того – Лесток намекнул, что совсем недурным будет и вовсе заменить поучительно-назидательное слово патриарха поздравлением президента Священного Синода.

– Да без особого подобострастия, отец! – обер-лекарь позволил себе даже погрозить Амвросию пальцем. – Царица не любит лизоблюдов, но, напротив, чрезвычайно уважает людей свободных от гнета старины, кем бы сии люди ни были и сколь бы высокие посты ни занимали.

Патриарх Амвросий тяжело вздохнул. Он видел, какие ветра дуют над страной, видел, что патриархальная неторопливость сменяется звериным имперским оскалом. Но поделать тут ничего не мог. Да и вряд ли хотел – опять же, вполне трезво понимая, что все его усилия не привели бы ни к чему хорошему. За исключением, быть может, его, Амросия, ссылки и опалы до конца дней.

Но того, что произошло в самый торжественный момент коронации, не ожидал и патриарх. При «уставлении» короны на голове Елизавета взяла корону из рук Амвросия и сама водрузила сверкающее бриллиантами и сапфирами сооружение на свою прелестную головку.

У Амвросия хватило сил и выдержки помочь ей, однако руки его преизрядно дрожали.

– Что ж ты, матушка, не предупредила меня, что столь далеко пойдешь в своем усердии да в переменах, – едва слышно прошептал он.

– Я знала, что вы, отец мой, всегда мне поможете.

– Но как же? Должно быть, сие был порыв, державное рвение?

– Вы правы, отец, сие действительно есть державное рвение. Но отнюдь не порыв. Я желаю, чтобы Москва, а за ней вся держава знала, что я, дочь великого царя Петра, взяла в свою руки страну так же, как сегодня взяла в руки корону. Пусть все это против установившегося порядка вещей, пусть сие даже в чем-то оскорбляет моих подданных… Однако я увенчала себя сама, и с этим уже не поспоришь…

Патриарх повел службу дальше. В глубине души он не мог не согласиться с правотой новокоронованной императрицы – пусть и противу всех правил да традиций, однако никаких сомнений теперь не осталось: царица взяла в руки страну и управлять будет так, как повелит ей ее разум, а не так, как сие будет угодно седым традициям.

Елизавета пошла много дальше. Она повелела возвести в Москве триумфальные ворота в честь своей коронации, а на них изобразить аллегорическую картину: солнце в короне с подписью: «Само себя венчает». В официальном «Описании» триумфальных ворот для тех, кому суть аллегории могла быть неясна, было помещено вот такое пояснение: «Сие солнечное явление от самого солнца происходит не инако, как и Ея императорское величество, имея совершенное право, сама на себя корону наложить изволила».

Амвросий, увидев это сооружение, понял все. Понял, что Елизавета, пусть с виду и пустая красавица, на самом деле готовилась к торжеству давно и заранее все успела обдумать. И эффектный жест императрицы при церемонии коронации, и водруженные врата с картиной, и строки в газетах вполне однозначно утверждали полную независимость императрицы от всех, кто возвел ее на трон и кто хотел бы править от ее имени, «помогать править слабой женщине». Она была ныне свободна от церкви и гвардейцев, от подданных и всех своих советчиков, сколь бы близкими себе их ни считала.

– Продолжайте, отец мой, – прошептала Елизавета, подставляя лицо под кисть, которой архиепископ наносил капельки мирры на лицо владычицы, помазывая ее в монархи. Ибо именно так Бог, а значит, и народ признали новую императрицу.

В один гул слились голоса бесчисленных московских колоколов, от блеска золота и церковной утвари слезились глаза, от тяжести мантии с белыми горностаями, возложенной на плечи императрицы, болела спина – однако более никаких вольностей себе Елизавета не позволила.

– Благодарю тебя, дочь моя, за сие торжество, – прошептал Амвросий, когда церемония заканчивалась.

Императрица лишь милостиво наклонила голову. Сейчас она думала о том, достанет ли ей сил менять в империи старые порядки и традиции так, как задумано, но при этом все-таки так, чтобы не оскорблять ежеминутно чувств своих подданных. «Тяжкую ношу, ох и тяжкую приняла я на душу свою в ту ноябрьскую ночь…»

А потом были пиры в Грановитой палате, балы и крики восторженной московской толпы, бросавшейся за золотыми и серебряными жетонами и деньгами, которые пригоршнями швыряли с балконов и возвышений. Москва еще помнила веселую стройную цесаревну, что некогда вихрем проносилась по улицам старой столицы на белом коне в поля на охоту. И теперь не могла не радоваться торжеству своей любимицы.

Москвичи, к счастью, не ведали, что удивительный размах и помпа, с коей была устроена коронация, – плод усилий самой императрицы. Вернее, воплощение ее повелений.

– Державе убытку не будет, но должна быть хоть какая-то отрада. И то – все равно недоимки не собрать. Так уж пусть порадуется люд-то.

И поставила размашистую подпись на манифесте о прощении преступников и сложении всех штрафов и начетов с 1719 до 1730 года. Для уже наказанных казнокрадов, растратчиков и взяточников в манифесте значилась невиданная льгота. Их не только освобождали от наказания, но и разрешили вернуться на государственную службу.

Празднование коронации, несмотря на столь широкие жесты, которые несомненно привели к истощению казны, надолго запомнили жители Москвы. Традиционные залпы салюта и пальба стоящих шпалерами войск, триумфальные арки и украшенные разноцветными полосами ковров и сукна стены окрестных домов, вдоль которых двигалась церемония. Толпы народа следили за грандиозными выездами знати, а многолюдные маскарады, в которых принимали участие тысячи человек, были повторены девять раз подряд!

Щедрые милости как из рога изобилия хлынули на подданных – одни получили новые чины, ордена, другие – поместья, третьи – деньги, четвертые – помилование. Государыня объявила массовые амнистии.

Двадцать седьмого сентября, уже вернувшись в Санкт-Петербург, Елизавета подписала указ: «Ее императорскому величеству сделалось известно, что в бывшие правления некоторые лица посланы в ссылки в разные отдаленные места государства и об них когда, откуда и с каким определением посланы, ни в Сенате, ни в Тайной канцелярии известия нет, и имен их там, где обретаются, неведомо: потому Ее императорское величество изволила послать указы во все государство, чтобы, где есть такие неведомо содержащиеся люди, оных из всех мест велеть прислать туда, где будет находиться Ее императорское величество, и с ведомостями, когда, откуда и с каким указом присланы».

– Ох, матушка, крутенько забираешь…

– Арманушко, не становись занудою, прошу. Ты не знаешь, какие обеты принесла я там, в первопрестольной. Да и никто не знает: сие одному лишь госоподу нашему ведомо. Однако же сим обетам я буду следовать столько, сколько живу. И от них, уж поверь, меня никакими словами не отвратить. Так что не старайся понапрасну – токмо силы бесцельно истратишь да слова впустую.

О да, неженский характер императрицы тогда впервые проявился в полную силу. А обет, который она дала Богу, был более чем нерушим. С того апрельского дня и до самой своей кончины Елизавета Петровна, императрица и самодержица, не принимая формального акта, ничего не провозглашая, все же не подписала ни одного смертного приговора.

Потомки навсегда запомнили эту невиданную милость императрицы – ведь такого в истории России никогда не бывало. Щедростью и милосердием, размахом деяний и собственной красотой Елизавета Петровна покорила москвичей и всю страну. Она уезжала из старой столицы в новую уже признанной государыней, императрицей. Ее титулы звучали не менее гордо, чем у ее предков, но за ними, вот удивительно, стояла подлинная любовь народа – и этим мало кто из Романовых мог похвастаться.

«Мы, Божиею поспешествующей милостию, Мы, Елизавет Первая, императрица и самодержавица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новогородская, царица Казанская, царица Астраханская, царица Сибирская, государыня Псковская и великая княгиня Смоленская, княгиня Эстляндская, Лифляндская, Корельская, Тверская, Югорская, Пермская, Вятская, Болгарская и иных, государыня и великая княгиня Новагорода Низовския земли, Черниговская, Рязанская, Ростовская, Ярославская, Белоозерская, Удорская, Обдорская, Кондийская и всея северныя страны, повелительница и государыня Иверской земли, Картлинских и Грузинских царей и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследная государыня и Обладательница…»

 

Манифест

О вступлении на Престол Государыни Императрицы Елисаветы Петровны, с обстоятельным изъяснением ближайшаго и преимущественнаго права Ея Величества на Императорскую Корону.

Объявляем всем. Понеже в прошлом 727 году Маия 7 числа, по кончине блаженныя и вечнодостойныя памяти Матери Нашей, великия Государыни Императрицы Екатерины Алексеевны, объявленною духовною (по которой тогда все Наши верноподданные, как духовнаго, так и светских чинов, присягали), о наследстве Всероссийскаго Императорскаго Престола, первым артикулом определен Наследником Император Петр Вторый; а по кончине Его о Сукцессорах Всероссийскаго Престола, в 8 артикуле сими словами изображено тако: Ежели Великий Князь без наследников преставится, то имеет по Нем Цесаревна Анна со Своими Десцендентами, по Ней Цесаревна Елисавета и Ея Десценденты, а потом Великая Княжна и Ея Десценденты наследствовать; однако ж мужеска полу Наследники пред женским предпочтены быть имеют; однако же никто никогда Российским Престолом владеть не может, который не Греческаго закона, или кто уже другую корону имеет. И тако следовательно по тому Ея Императорскаго Величества Матери Нашей Государыни тестаменту, как то выше изображено, Мы еще тогда ж, как скоро по воле Всемогущаго Бога, император Петр Вторый сию временную на вечную жизнь пременил, уже законною Наследницею Нашего Отеческаго Всероссийскаго Престола без изъятия были; но недоброжелательными к Нам и коварными происки бывшаго тогда при Его Императорском Величестве, Оберъ-Гофмейстером Графа Андрея Остермана, та Ея Величества Матери Нашей Государыни духовная, по кончине Его Величества, (ибо при упомянутом Его Величестве Императоре Петре Втором, все Государсвенныя тако важности подлежащия дела были в его Остермана руках) скрыта, и его ж Остермана происком, дабы Мы, яко довольно зная уже его коварные и Государству Нашему вредительные многие поступки, Всероссийский Престол не наследовали, избрана на Престол Всероссийской Империи, мимо Насъ (как всему умному Свету известно есть, законной Отеческому Престолу Наследницы) блаженныя памяти Императрица Анна Иоанновна. Когда ж в прошлом 740 году в Октябре месяце, Ея Величество уже к смерти разболелась, тогда он же Граф Остерман сочинил определение о наследнике Ея Величества (которое 6 числа того Октября напечатано и в народ публиковано), что тем Ея Величество учиняет Наследником по себе Принца Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургскаго, от Светлейшей Принцессы Мекленбургской Анны рожденнаго сына (никакой уже ко Всероссийскому Престолу принадлежащей претензии, линии и права неимеющаго) еще только двумесячнаго младенца суща Иоанна, котораго в том же определении и Великим Князем Всероссийским проименовал, и, не удовольсуяся тем, к вящшему Нам оскорблению и к явному законнонаследнаго Нашего Престола Нас лишению, еще и того в то же определение внести не устыдился, чтоб и по смерти его Принца Иоанна наследниками Всероссийской Империи быть брату его, а по смерти паки таковому же его брату, а в случае и того преставления, другим от помянутых Принца Брауншвейг-Люнебурскаго и Принцессы Мекленбургской (кои и сами нимало к Российскому Престолу права не имеют) раждаемым Принцам; которое уже в крайней Ея // Величество слабости бывши, 5 числа того Октября и подписать изволила. И по тому чрез его ж Остермана с бывшим Фельдмаршалом Графом Минихом общему старанию, упоминаемый Принц Иоанн, по кончине Ея Величества, того ж Октября 17 Всероссийским Императором утвержден. И понеже тогда, как Гвардия Наша, так и полевые полки, были у упоминаемаго Гарфа Миниха и отца его (Принца Иоанна) Принца ж Антона Ульриха Брауншвейг-Люнебургскаго в команде, и тако как уже здраво всякому разсудить можно, тогда и вся сила состояла в их руках, и следовательно и все доброжелательные Нам Наши верноподданные, будучи в крайней от того опасности и утеснении, по тому определению ему Принцу Иоанну, яко учиненному тем определением Императору, и притом же по кончине Ея Величества объявленному и о правительстве в малолетстве его особому определению (которое он же Граф Отсерман один к Ея Величеству для подписания неоднократно нося, склонил 6 числа того ж месяца подпиать), присягать принуждены сталися. Да и они сами, яко то часто упоминаемый Принц Антон Ульрих с супругою его Принцессою Анною, льстясь Всероссийский Престол удержать, сыну своему по тем обеим определениям с подпискою их рук присягали же, но потом, как то уже всму Свету известно есть, попощию часто упоминаемых же Графов Остермана и Миниха, и Графа Михайла Головкина, презря упоминаемую учиненную свою присягу, то о правительстве определение нарушили, и правительство Нашей Империи в свои руки, под именем той Мекленбургской Принцессы, супруги Принца Брауншвейг-Люнебургскаго Анны, насильством взяли, и чрез то сама себе означенная Принцесса титул (нимало ей подлежащий) Великой Княгини Всероссийской придать не устыдилася; от чего как то всем же довольно известно есть, не токмо немалые в Нашей Империи непорядки и верным Нашим подданным крайния утеснения и обиды уже явно последовать началися, но еще и к вящшему Нашей собственной Персоне утеснению и опасности, часто упоминаемыми Остерманом и Головкиным, с их Принца Антона Ульриха и супруги его Принцессы Анны согласия, сочинено некоторое к конечному Нас от Нашего законнаго, и по правам всего Света, к тому же и по крови подлежащаго наследия, Всероссийскаго Престола отрешению, отменное о наследствии Нашей Империи определение, которым и самое ее Принцессу Анну в Императрицы Всероссийския еще и при жизни сына Ея, Принца Иоанна, утверждать отважилися. И тако, видя такия во время того младенца (ибо ему от рождения и ныне токмо четырнадцать месяцов есть) происходящия к крайнему Нашего Государства разорению и крайния же разными образы подданным Нашим утеснения и чаемые как внутренние Империи Нашей, так и внешние непорядки и безпокойства, и впредь худыя следствия, и будучи уже и сами мы, Нашею Императорскою Персоною, в крайнем опасении, для пресечения всего того, помощию всех благ Подателя Нам, Творца Бога, и по верноподданнейшему к Нам всех Наших верноподданных, а наипаче и особливо Лейб-Гвардии Нашей полков прошению, Родительский Наш Престол, истекающаго сего месяца 25 числа (как того числа изданным в народ Манифестом объявлено) Всемилостивейше восприять соизволили. И хотя она Принцесса Анна и сын ея Принц Иоанн, и их дочь Принцесса Екатерина (как-то уже довольно выше изъяснено) нималейшей претензии и права к наследию Всероссийскаго Престола ни по чему не имеютъ; но однако в разсуждении их, Принцессы и его Принца Ульриха Брауншвейгскаго // к Императору Петру Второму по матерям свойства, и из особливой Нашей природной к ним Императорской милости, не хотя никаких им причинить огорчений, с надлежащею им честию и с достойным удовольствием, предав все их вышеизъясненные к Нам разные предосудительные поступки крайнему забвению, всех их в их отечество Всемилостивейше отправить повелели.