– Уж не знаю, душенька, что тебе и сказать… Но только наш-то «ночной император» получше иных королей коронованных будет. Да почестнее многих эпископов. А уж царицу-то не просто любит – по– настоящему боготворит.

Молоденькая горничная презрительно пожала плечами.

– Так и благодарность от царицы-то, поди, немалая…

Та, что ее наставляла, почтенная матрона в летах, камеристка, называя ее по-европейски, только неодобрительно головой качала.

– Какой бы царица ни была, но Алексей-то Григорьич настоящий человек. Слова дурного никогда не скажет, откуда родом, всегда помнит, не зазнается, не мнит себя невесть кем.

Ее собеседница кивнула – она тоже слыхала, на какие высоты заносило иных «ночных императоров», и неплохо представляла, как больно было им оттуда падать на грешную-то землю.

– А правду ли говорят, что он чинов никаких не принимает от царицы, что по-прежнему певчим себя называет?

– Ох, смешная ты все-таки… Ну как же такое может быть? О прошлом годе только наша царица-то его в графы Священной Римской империи возвела… – руки камеристки ловко взбивали бесчисленные подушки на креслах в малой приемной государыни. – И вместе с сим получил Алексей Григорьич патент короля Карла Седьмого, который делал его потомком княжеского рода.

– И откуда ты все это знаешь, Ильинична?

– Так, почитай, двадцать годков при дворе-то. И с Елизаветою Петровною столько всего прошла, что ежели вспоминать начну, цельная летопись получиться может!

– Да что ты мне про себя, ты про графа-то Алексей Григорьича рассказывай!

– Так вроде ж уже все рассказала – добродушный и бесхитростный он, граф-то Алексей Григорьич, однако при этом и своего не упустит: глаз остер, хватка мужицкая, разум изворотливый…

– Сказывают, во хмелю шальной делается совсем… – голос горничной стал мечтательным.

– Э-э-й, девонька, о чем это ты замечталась-то? Буен он как есть буен, а только вот на женщин не смотрит совсем. Ну разве что, когда ищет, кому бы в глаз дать – и тут не разбирает, кто перед ним.

– Бьет, поди, значит, любит…

– Охолонь, глупая! Не про тебя сей господин – не по себе кусок откусить-то тщишься. Уж лучше слушай, как отвечал Алексей Григорьич, когда государыня попыталась присвоить ему чин воинский, аж генерал-фельдмаршалом сделать захотела.

Горничная, покраснев, кивнула – она-то понимала, что не по чину ей заглядываться на статного чернобрового красавца-фаворита. Однако же отчего бы не попробовать?

– Так вот, Алексей Григорьич расхохотался, поцеловал царицу в щеку и сказал так: «Лиза, ты можешь сделать из меня что хочешь, но ты никогда не заставишь других считаться со мной серьезно, хотя бы как с простым поручиком».

– Ишь ты, каков…

– Вот таков. Так что ты, дурочка, можешь и не мечтать – сей господин отлично знает себе цену и достоинством может поспорить с королями по крови.

К несчастью, не у всех придворных были столь же мудрые советчики. Иначе, конечно, отсоветовали бы создавать генеалогическое древо, в котором род Разумовских-Розумов, переселившийся в Лемеши, вел свое начало от некоего польского шляхтича Романа Рожинского, состоявшего в кровном родстве чуть ли не с самими Ягеллонами.

Гулкий хохот Разумовского, любовавшегося на это творение, был слышен во всех уголках только что отстроенного дворца.

– Ох, насмешили старика, – проговорил Алексей Григорьевич, утирая слезы, – насмешили…

– Повесить бы этих сочинителей, – пробормотала Елизавета.

– Ну будет, Лизанька, за что вешать-то? Подольститься к «ночному императору» хотели вьюноши рьяные. На похвалу, а то и награду рассчитывали, поди.

– Рьяность некоторых вьюношей не похвалы заслуживает, а токмо плахи…

– Ну что ты, Лизанька. Успокойся. Считай, что мы с тобой славно посмеялись над историческим анекдотцем. Представь, что сия пакость пережила бы нас – наверняка потомки, живущие на пару сотен лет позже, поверили бы каждому здесь слову, ни минуты не сомневаясь.

Елизавета улыбнулась:

– Выходит, мы грядущее от хотя бы одной глупости уберегли?

– Выходит, что так.

– Ну тогда позволь и мне, душа моя, подольститься к властителю моего сердца.

Разумовский не без опаски взглянул на царицу.

– Орден какой презентовать желаешь? Аль волость вместе с живыми и мертвыми душами?

– Ох, любовь моя, да разве так подольстишься к тебе? Обсмеешь да и вернешь подарок-то. Знаю я тебя…

– Но чего же ты тогда хочешь?

– Твоего, сердце мое, дозволения призвать в столицу матушку твою и сестер с братом.

– Серденько… – на глаза Алексея навернулись слезы. Царица, а все же позволения просит, не приказывает. Выходит, как мужа уважает…

– Ну вот, – Елизавета довольно улыбнулась. – Думается мне, что матушке твоей и здесь, и в северной столице-то, найдется и место, и занятие. А сестрам твоим в свете бывать надобно, я уж о брате молчу!

– Матушке моей дело всегда найдется, это верно. Позволь мне самому от твоего имени письмо составить да выехать к ним навстречу.

– Как пожелаешь, добрый друг мой. Составляй письмо, готовь поезд для встречи. Все, что нужно, бери, не докладываясь, и моим именем. Царскую свекровь, поди, встречать-привечать намереваешься!

Именем царицы – это неслыханная милость, что верно, то верно. Письмо Алексей составил того же дня и уже рано поутру кортеж придворных карет отправился в Козелецкий уезд, где в селе Лемеши Наталья Демьяновна, вдова казака Розума, держала шинок.

Когда кортеж добрался в Лемеши, изумлению хуторян не было предела. Из головной кареты выбрался сияющий золотым галуном придворный и, стараясь ступать только по чистому, осведомился:

– Где живет здесь госпожа Разумовская?

– Шо? Яка така госпожа? Нема в нас никакой такой пани. А е пани Розумиха, удова казака Розума. Так вона он тамочки, у шинку зараз…

И хуторяне стали наперебой показывать столичному хлыщу, где стоит тот самый шинок, в котором хозяйкой вдовая Розумиха, мать троих сестер и двух сынов.

– Своими очами бачила, як до дверей шинка подошел этот самый пан, увесь у золоти. Подошел, постучал, с поклоном к Розумихе-то обратился. Дары ей богатые поднес…

– А шо за дары-то? – осведомились те, кто не успел увидеть столь экзотическое для Лемешей зрелище.

– Дак, хто зна? Одних сундуков-то, медью кованных, цельных четыре штуки. Да еще шо-то в чувалах, а еще шо-то в коробках разнаряженных. Да шубу соболью одразу ж на плечи Розумихе набросил, да прям поверх свитки-то…

– Ох, то дыва так дыва…

– Та то ще не вси дыва. А опосля этот пан у золоти с поклоном передал Розумихе приглашение от самой императрицы в столицу-то прибыть да гостями в самом царском дворце стать…

– Та не може буть!

– Клянуся! Не просто може, а так и було!

– А шо Демьяновна-то?

– А вона ж умная. Поклонилась в пояс, поблагодарила, да в шинок пригощать запросила. Дескать, тута я сама царица. После, конечно, пока гости пригощались, отправила мальца за детьми. Как те пришли, постелила она соболью шубу у порога хаты, посадила на нее родных – дочерей и зятьев, кумовьев и сватьев со свахами, выпила с ними горилки – погладить дорожку, шоб ровна була… Да и стала в столицу к царице собираться.

Выезд, к слову, был немаленьким – вместе с матерью отправились в столицу все три сестры Алексея Григорьевича – Агафья, Анна и Вера – и младший брат Кирилл. Кроме сестер Алексея Григорьевича, с Натальей Демьяновной выехали покорять свет и их мужья: ткач Будлянский, муж сестры Агафьи, закройщик Закревский, муж сестры Анны, и казак Дараган, муж самой младшей, Веры.

Почтительный сын, Алексей Григорьевич, выехал матери навстречу и в нескольких верстах от Москвы увидел знакомые кареты царского поезда.

Он приказал остановить собственный экипаж и пошел навстречу Наталье Демьяновне, одетый в расшитый золотом камергерский мундир, в белом пудреном парике, в чулках и туфлях, при шпаге и орденской ленте.

Возница, увидев Разумовского, остановил карету, в которой дремала матушка Алексея Григорьевича. Шинкарка, выглянув в окно, не узнала в подошедшем вельможе своего некогда бородатого сына, носившего и летом и зимой широкие казацкие шаровары да бедную свитку. А когда поняла, кто это, то от счастья заплакала.

Разумовский обнял маменьку и, пересадив в свою карету, повез в Москву. По дороге он наказал Наталье Демьяновне при встрече с невесткой не чиниться, а помнить, что Елизавета не только российская императрица, дочь Петра Великого, но и невестка. Наталья Демьяновна была женщиной умной и дала слово, что проявит к Лизаньке всяческую почти – тельность.

В Москве императрица после коронации занимала Лефортовский дворец с высоким парадным крыльцом в два марша.

Наталья Демьяновна обмерла, когда двое придворных, бережно взяв ее под руки, повели к огромной резной двери мимо великанов-лакеев, одетых в затканные серебром ливреи и стоявших вдоль всей лестницы по правую и левую руку. (Много позже, под чарочку, свекровь императрицы признавалась своей приятельнице, что приняла их всех за генералов, – так богат был их наряд и такими важными они ей показались.)

Сопровождавшие Наталью Демьяновну придворные ввели ее в маленькую комнатку и передали в руки женщин-служанок. А те в несколько рук обрядили ее в приличествующее платье – обруч и каркас из китового уса, на которых ловко умостилась неимоверно широкая златотканая юбка, а поверх юбки прелестный лиф с весьма скромным с точки зрения света и совершенно нескромным с точки зрения Розумихи вырезом, на руки надели высокие, до локтей, белые перчатки, на ноги – прюнелевые черевички с золотыми пряжками. Картину завершил высокий белый парик, усыпанный пудрой.

На новой лестнице стояли такие же «генералы», что и перед входом во дворец, и Наталья Демьяновна, совсем уж оробев, подошла к еще одной огромной двери.

Ах, как не хватало ей сына! Ведь, будь он рядом, успокоил бы ее и все объяснил! Но Алешеньки не было.

Двое лакеев медленно и торжественно, будто царские врата на Пасху, раскрыли перед Натальей Демьяновной двери, и деревенская шинкарка вошла в огромный зал сказочной красоты. Она в мгновение ока разглядела сверкающий паркет, огромные окна, расписанный летящими ангелами и прелестными женами потолок и вдруг увидела, что прямо напротив нее, в другой стороне зала, стоит императрица – в златотканом платье, золотых туфельках, в белых, до локтя, перчатках и высоком – волосок к волоску – парике. Но Наталья Демьяновна не зря слыла женщиной умной.

– Та то ж я, господи. – Розумиха истово перекрестилась и увидела, что та, вторая женщина в златотканом платье, тоже крестится. – От сколь на свете-то живу, а и удумать не могла, шо зеркало может таким огромным, во всю стену…

От дальней двери раздалось:

– Я же тебе говорил, Лизанька! Моя матушка поумнее многих придворных ученых будет!

– Да и разве может быть иначе, друг мой! Она твоя матушка – и этим сказано все!

Наталья Демьяновна присмотрелась к говорившей. Высокая да статная, холеная да с иноземным обращением, то, несомненно была царица. Однако лицо ее оказалось таким милым, а глаза смотрели так ласково и просто, что сердце Розумихи вмиг оттаяло. Да и не стал бы Алешенька любить жеманную куклу аль дурочку.

– Ваше величество, – Розумиха поклонилась в пояс.

– Матушка! – царица поспешила навстречу как обычная невестка, которая очень хочет дружить со свекровью. – Как же я рада вашему приезду!

 

Из записок Екатерины Второй

Мать Петра III, дочь Петра I, скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки, в маленьком городке Киле, в Голштинии, с горя, что ей пришлось там жить, да еще в таком неудачном замужестве. Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля Шведскаго, отец Петра III, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный. Он умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет, под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекскаго, герцога Голштинскаго, впоследствии короля Шведскаго, избраннаго на основании предварительных статей мира в Або по предложению императрицы Елизаветы. Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер, швед родом; ему подчинены были обер-камергер Бергхольц, автор вышеприведеннаго «Дневника», и четыре камергера; из них двое – Адлерфельдт, автор «Истории Карла XII», и Вахтмейстер, были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы. Этого принца воспитывали в виду шведскаго престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших ненавистью; из них каждая хотела овладеть умом принца, котораго она должна была воспитать и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам. Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли. С десятилетняго возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству. Его понуждали к чрезмерному представительству и не выпускали из виду ни днем, ни ночью. Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, так это были два старых камердинера: один – Крамер, ливонец, другой – Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII. Брюммер, а следовательно и Бергхольц, который на все смотрел лишь глазами Брюммера, были преданы принцу, опекуну и правителю; все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными. Вступив на русский престол, императрица Елизавета послала в Голштинию камергера Корфа вызвать племянника, котораго принц-правитель и отправил немедленно, в сопровождении обер-гофмаршала Брюммера, обер-камергера Бергхольца и камергера Дукера, приходившагося племянником первому. Велика была радость императрицы по случаю его пребытия. Немного спустя она отправилась на коронацию в Москву. Она решила объявить этого принца своим наследником. Но прежде всего он должен был перейти в православную веру. Враги обер-гофмаршала Брюммера, а именно – великий канцлер граф Бестужев и покойный граф Никита Панин, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что имели в своих руках убедительные доказательства, будто Брюммер с тех пор как увидел, что императрица решила объявить своего племянника предполагаемым наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола; Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I. Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения; императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца). Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви; в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания.