Итак, царь Петр выстраивал шахматную партию, кроил Европу по своему разумению. Выстраивал, однако понимал, что задуманное-то может и не осуществиться – шахматы тем и отличаются от людей, что гонору и спеси не имеют. И потому еще три года назад пригласил Петр Великий в гости голштинского герцога Карла Фридриха. В гости-смотрины, как жениха своей дочери.

Говоря по чести, пригласить-то пригласил, жениха-то жениха, но вот какую из дочерей отдать – еще не решился. И три года маялся (как, впрочем, умеют маяться и невыразимо страдать только герцоги да графы при царских дворах) неизвестностью рекомый Карл Фридрих, методично раз в месяц посылая Петру вопрошение – какая же из дочерей, Анна или Елизавета, станет его женой.

Три года Петр колебался, хотя голштинцы все настойчивее требовали, чтобы сия коллизия была им разъяснена как можно полнее и скорее. И на то у них были весьма и весьма веские, как им казалось, причины – маленькая, но гордая Голштиния, мечтавшая вернуть свою провинцию Шлезвиг, отнятую у герцога Данией еще пятнадцать лет назад, очень нуждалась в поддержке России. Подобная поддержка, конечно, могла быть выстроена и долгими дипломатическими усилиями. Но сие трудный путь, а вот женить молодого герцога на одной из дочерей царя куда как проще. И тут нашла коса на камень… Ежели, конечно, так можно описать отношения весьма уважающих друг друга стран: с одной стороны, Петр боялся продешевить, а с другой – не хотел расставаться с одной из любимых дочек. Вот поэтому он тянул с окончательным решением и лишь незадолго до смерти решил, что за голштинского герцога следует все же отдать, как и полагается, старшую дочь, Анну.

Елизавета и Анна, конечно, были всего лишь девушками, то есть, по мнению эпохи, существами не вполне здравомыслящими, да к тому же дочерьми царя, то есть существами донельзя избалованными и своенравными (согласно мнению той же эпохи: ну разве может быть принцесса разумной и благовоспитанной, послушной и любящей девушкой?). Так вот, дочери царя все это прекрасно понимали и были согласны стать, если можно так сказать, разменной монетой в большой политике отца. Ведь они его любили и прекрасно понимали.

Но и родители принцесс, Екатерина и Петр, властители огромной страны со многими верными политическими соображениями, оставались все теми же любящими родителями: им и больно было расстаться с дочками, даже во имя великой цели, и жалко девочек, ведь подобные браки строились отнюдь не на любви. Вернее, совершенно не на любви.

Вот поэтому Елизавета и Анна вовсе замуж не стремились. А родители, любящие их, как и положено нормальным, обычным, не венценосным родителям, старались их не принуждать.

Петр изменил свое решение после разговора, который завела с ним принцесса Анна.

После долгого отсутствия царя наконец в Летнем дворце семья собралась за ужином. Обычно за едой о делах не говорили, старались найти добрые, домашние темы. Но сейчас все же следовало эту привычку оставить: Карл Фридрих решился заговорить о женитьбе с самой Анной, нанеся ей вполне официальный визит.

Девушка такому визиту удивилась, конечно, но виду не подала. Она, не перебивая, выслушала голштинца, потом минуту помолчала, размышляя. А потом объявила, что сегодня же за ужином спросит у папеньки окончательного решения, которое со всей возможной скоростью будет передано и «любезному Карлу Фридриху».

Голштинец усмехнулся этим словам: он-то еще не знал, сколь решительна Анна и как уважает она собственное слово. Усмехнулся и откланялся. А девушка, посоветовавшись, конечно, с сестрой и матерью, все же решила не откладывать разговора до лучших времен.

Подали рыбу. Ко второй перемене блюд обычно подавали и вино, однако лакеи, повинуясь знаку Анны, не сделали ни шагу – принцесса была настроена весьма решительно.

– Папенька… – Анна бросилась в разговор как в омут. – Господин Карл Фридрих, уважаемый и вами и всеми нами голштинский герцог, уже скоро три года как гостит у нас. Ни для кого не секрет, что он избран женихом одной из ваших дочерей. Наталья еще мала, так что речь, думается, идет лишь обо мне или Лизаньке…

Петр поднял на дочь глаза. Та была необыкновенно серьезна – и ее настроение тут же передалось отцу. Он отложил позолоченный прибор и молча кивнул. Девушка продолжала:

– И почтенный голштинец, и мы обе прекрасно понимаем, что сей брак суть брак политический, что о чувствах речь не идет изначально. Более того, и я, и Лизанька с младых ногтей знаем, что таков удел дочери царя – брак всего лишь политический. Мы знаем это и готовы к этому. Так скажите же, добрый наш батюшка, кому следует готовиться к свадьбе, с кем из ваших дочерей вы расстанетесь первой?

«Моя дочь… – с удовольствием и гордостью подумал Петр. – Моя, кровная. Сильная и решительная. И страшно ей, и волнение душит – а вот поди ж ты, голос не дрожит, глаза ясные, взирают спокойно… Ну что ж, ты об этом заговорила, тебе первой и ответ держать…»

Приняв молчание отца за колебания, Анна продолжала:

– Не секрет, что кроме голштинца наших рук взыскуют и ваши, папенька, подданные. И при этом тоже о чувствах речь не идет – пройдоха ваш вице-канцлер Андрей Иванович Остерман посчитал бы весьма мудрым, если бы вы, папенька, выдали Елизавету за сына покойного царевича Алексея Петровича, великого князя Петра Алексеевича. Пусть он на шесть лет младше Елизаветы, однако Андрей Иваныч опасается, что, буде что-то случится с вами, первая ваша семья, о которой и говорить-то не принято, будет и вовсе упечена в острог.

Петр кивнул – он тоже знал об этом прожекте Остермана. Знал и неоднократно высмеивал – ведь Петр приходился Елизавете родным племянником.

Однако вице-канцлера сие не смущало – в Португалии-де и Австрии подобные браки родственников вполне обычны. Да и во всей Европе на столь возмутительные кровосмесительные союзы смотрят сквозь пальцы. Ибо что может быть важнее государственных соображений?

Знал Петр и то, что Остерман был уверен: только такой брак защитит его первую семью. Знал и даже не пытался вице-канцлера переубедить: Андрей Иваныч, преданный царю как собака, все равно бы его обещаниям не поверил – такова уж была его должность.

– Так вот, папенька, сейчас здесь только мы, ваша семья. Нет ни посторонних ушей, ни хитроумных советчиков. Мы с Лизанькой просим, умоляем – примите уж хоть какое-то решение. Пусть осуществление оного будет нескоро, мы готовы ждать. Однако томиться неопределенностью во сто крат тяжелее. А считать себя невестой сопливого Петра, простите, папенька, просто унизительно…

Петр поднял ладонь, останавливая дочь. Уже год длились переговоры с французами, переговоры пустые. Надменный Версаль отговаривался молодостью короля Людовика XV и явно чего-то выжидал. А Карл Фридрих действительно томился неопределенностью, да и девочки тоже.

– Аннушка, дитя мое, угомонись. Менее всего мне желаемо, чтобы вы с сестрой считали себя несчастными сказочными принцессами, обреченными влачить жалкую судьбу при дворе постылого супруга… Так, кажется, в сказках обычно говорится?

Девушка усмехнулась – умен отец, умен и насмешлив…

– Так вот, дитя, на дворе, слава Богу, век просвещенный. Никто вас неволить не хочет и заставлять приносить себя в жертву не собирается. Прежде чем дать тебе ответ, я расскажу, какие планы я лелею и отчего молчу столь долго.

Петр все же не собирался раскрывать дочерям все карты. Однако решил, что некоторая толика откровенности отнюдь не повредит – тем более что принуждать дочерей к унизительному браку и в самом деле вовсе не намеревался. Тем паче что французы, несмотря на всю свою спесь и все свое молчание, все же рассматривали Елизавету как вполне достойную невесту для Людовика, правда, после инфанты испанской, которая была и моложе короля, и не уступала ему древностью рода. Однако Версаль молчал, а решение принимать следовало побыстрее.

– Ты права, Аннушка, пребывание Карла Фридриха непозволительно затянулось. О браке с Петрушей, моим внуком, и речи не может быть ни для одной из моих дочерей, это уж просто насмешка и надо мною, и над царской фамилией. Разве вы, буде со мною что-то случится, позволите свершиться несправедливости? Разве достанет у вас мужества упечь в острог родного племянника?

Девушки переглянулись – по их лицам было преотлично видно, что о подобном они не задумывались. Мысли о семье Лопухиных вряд ли вообще тревожили их разум.

– Вижу ответ на лицах ваших, дети мои. А потому слушайте же мою волю. Ты, Аннушка, станешь невестой Карла Фридриха и еще до наступления зимы я, ежели Господь позволит, обвенчаю вас. А ты, Лизанька, уж подожди немного – о тебе мы думаем не менее, чем о твоей сестре. Однако решение твоего будущего еще впереди. Довольна ли ты, Анна?

– Благодарю, папенька…

Голос девушки был еле слышен, губы дрожали. Оно и понятно: вот так в одночасье стать невестой, да еще и узнать, что свадьба вовсе не за горами.

Петр улыбнулся – он отлично дочь понимал, и мысли ее знал, как собственные. Екатерина, что сидела напротив, лишь несколько раз молча кивнула – о чем спорить с мужем, особливо ежели он стократно прав?

Верный своему слову, Петр вскоре Анну женил. О судьбе этого брака мы еще упомянем, и неоднократно. А сейчас вновь вернемся к судьбе Елизаветы, которая не определилась стараниями отца, а позже, после смерти Петра Первого, не стала яснее и стараниями матушки, императрицы Екатерины Алексеевны.

– Нет, сие немыслимо… – все чаще повторяла Елизавета. – Это не замужество, а продажа унизительная. Токмо продаюсь не я, а продаются мне. Я словно Золушка с приданым – денег много, толку мало.

Елизавета после смерти матери получила в наследство более миллиона рублей и годовое содержание сто тысяч рублей за передачу права престолонаследия Петру. Личное имущество Екатерины Алексеевны – драгоценности, мебель, экипажи и столовое серебро – Анна и Елизавета поделили между собой.

Уже было объявлено об обручении Елизаветы и назначена дата свадьбы. Однако тут вновь вмешалась коварная судьба (ох, частенько мы ее вспоминаем… однако нечему удивляться – в жизни венценосных персон она играет такую же роль, как и в жизни простых смертных и подданных) – и многочисленные матримониальные проекты, скорее прожекты, с той поры заставляли цесаревну только отрицательно качать головой.

Проклятый 1727 год все не кончался. Русский двор, теперь принадлежавший Петру Второму, сменил стылый Санкт-Петербург на теплую патриархальную Москву – юный император освободился от назойливой опеки все того же Меншикова и вкушал прелести жизни и царствования самодержца российского.

Вот здесь, в Москве, уже в начале зимы и разнеслась скандальная сплетня о романе императора и его красавицы тетушки. И небезосновательно, смеем заметить, – Елизавете-то, пусть и тетушке, едва минуло восемнадцать. А пятнадцатилетний Петр Второй, статью пошедший в деда, выглядел ничуть не моложе цесаревны, а вел себя так, словно ему и поболе было.

В компании своего распутного фаворита князя Ивана Долгорукого юный царь уже многое видели многое испытал. А Петр и Елизавета вскоре стали почти неразлучны.

Как-то раз на охоте испанский посланник герцог де Лириа прошептал на ухо посланнику британского двора, милорду Рондо:

– Более всех юный император доверяет принцессе Елизавете, своей тетке, которая отличается необыкновенной красотой… Да-да, вы видите ее по правую руку Петра. Думаю, его расположение к ней имеет весь характер любви.

Тот, не отрывая взгляда от царственной пары, резвящейся в снегу, отвечал:

– У императора и цесаревны много общего – оба, думается, изрядные прожигатели жизни и без ума любят развлечения: праздники, поездки, танцы, вижу, что и охоту.

– Русские, – продолжал де Лириа на ухо соратнику, – боятся большой власти, которую имеет над царем принцесса Елизавета: ее ум, красота и честолюбие настораживают всех…

Рондо кивнул – ему, как никому другому, была видна цель, которую поставила перед собой Елизавета. Хотя и самые опытные посланники старинных королевских дворов вовсе не свободны от иллюзий и заблуждений… Первым вскочил император, подал девушке руку и, стряхнув снег, помог устроиться в седле. Кони понесли. И оба посланника не без зависти наблюдали, как два изящных наездника на великолепных конях летят по заснеженному полю…

Насколько долго продолжалась эта дружба и как далеко зашла, увы, неведомо никому, кроме, быть может, лакеев личных покоев. Однако они, такова уж их должность, отлично умеют хранить тайну.

К тому же Елизавета достаточно рано поняла значение своей необыкновенной красоты, поняла, что завораживает мужчин одним своим взглядом. И, конечно, не стала отказываться от оружия столь страшной убойной силы.

Фаворит Петра, князь Долгоруков, не мог соперничать с императором, однако все же попытался заманить Елизавету в свои сети. Когда же понял, что из этого ничего не выйдет, стал разжигать ревность и в царе, и в цесаревне. Для этого он ввел в круг самых близких императору лиц свою сестру, Екатерину Алексеевну. Юный царь мгновенно влюбился в девушку. Однако Елизавету сие, похоже, совершенно не задело – она была все так же мила и с племянником, и с его пассией.

Тогда князь решил удалить Елизавету от двора, ославив ее перед царем и обществом. И избрал для этого Александра Борисовича Бутурлина – красавца камергера двора Елизаветы. Общество, которое и без того было уверено, что Бутурлин близок к цесаревне, скверной сплетне не поверило, и князя Долгорукова подняли на смех. А Бутурлин, к тому же, вызвал некогда близкого приятеля на дуэль.

Чтобы замять скандал, Елизавета сочла за лучшее отправить камергера подальше от Москвы, в армию, стоявшую на Украине. А сама окунулась в омут светской жизни при дворе еще глубже. Говорили, что она не поехала на похороны любимой сестры Анны именно из-за очередного сердечного увлечения.

Думается, сейчас самое время о Елизавете ненадолго забыть и вспомнить о старшей ее сестре, Анне Петровне, к описываемым дням уже весьма солидной замужней дамы.

Судьба старшей дочери Петра Великого сложилась трагически. Вышедшая за голштинского герцога Карла Фридриха в столице Голштинии Анна страдала. Брак ее, как выяснилось, был весьма и весьма неудачен. Среди чужих людей дочь Петра Великого чувствовала себя одинокой, муж оказался недостойным такого сокровища, каким, по единодушному мнению современников, была Анна. Герцог был человеком слабым и несдержанным, любителем женщин и крепких напитков. Подданные своего герцога уважали, однако о герцогине печалились: ведь Карл Фридрих, казалось, любил всех женщин, кроме нее одной.

Письма Анны к сестре и к императору Петру Второму полны тоски и жалоб. Однако она даже помыслить не могла о разводе или о возвращении в Россию – в династических браках разводы были невозможны. В феврале 1728 года герцогиня родила мальчика, которого назвали Карлом-Петером-Ульрихом. Так появился на свет будущий российский император Петр Третий. Вскоре после родов у двадцатилетней Анны Петровны открылась скоротечная чахотка, и она умерла, завещав похоронить ее в Петербурге, возле родителей.

Анне, всегда нежно относившейся к младшей сестре, наверняка хотелось, чтобы та приехала на похороны, – ведь все детство и юность они были неразлучны. И Елизавета не могла обмануть чаяний Анны, пусть и посмертных.

Мы возвращаемся к цесаревне Елизавете и открываем одну из ее тайн. Осенью 1728 года тело Анны Петровны русский фрегат доставляет из Киля в Петербург. Его встречает немногочисленная свита, скорее, похоронная команда. Да и кто еще может встречать гроб с телом почившей дочери царя, завещавшей похоронить себя на родине? Командует встречающими невысокий поручик Анненский. После обязательных церемоний и похоронного ритуала он остается в Петропавловском соборе один, а утром исчезает. Ни в списках похоронной команды, ни в приказе о чествованиях и упокоениях сей поручик никогда не значился. Кто назвался столь простым именем и куда делся этот неизвестный, так и осталось загадкой истории.

Местом пребывания своего немногочисленного двора Елизавета Петровна избрала Александровскую слободу в Москве. Очень быстро эту слободу стали считать веселым пристанищем свободных нравов. Однако то говорили люди, считавшиеся добрыми приятелями Елизаветы. Злые же языки утверждали, что слобода стала местом затворничества, что лишь монахи-чернецы посещают это проклятое место, что дворец Елизаветы суть ветхая хибара, а она чуть ли ни единственная обитательница запустелых и замшелых стен. Место и впрямь было не из веселых – Александровская слобода была известна как одно из самых зловещих мест России: именно там устроил свою опричную столицу Иван Грозный. Однако волнения и друзей и врагов были напрасны: узнав о болезни императора, Елизавета Петровна даже не приехала в столицу. Никак лучше показать, что на трон она не притязает, цесаревна не могла.

Елизавета, как женщина мудрая, и не помышляла о повторении опричной истории. Ее жизнь текла вдалеке от борьбы за трон – кто бы ни взошел на него, цесаревна была ему не соперницей. Однако нет-нет, но кровь великого Петра все же вскипала в жилах младшей дочери царя. Но ума цесаревне хватало для того, чтобы подавить бунт в сердце и издалека следить за перипетиями истории.

Сторонние наблюдатели (уж таков закон жизни – даже у самой скромной из персон, в ком течет царская кровь, непременно найдутся и наблюдатели, и соглядатаи) усматривали в этом какую-то особо тонкую тактику честолюбивой цесаревны, ждавшей своего часа, другие подозревали, что в это время она была беременна и стремилась в загородном уединении скрыть свою тайну.

Умница же Елизавета, с улыбкой глядя на всю эту возню, оставалась вне схватки. И лишь узнав, что по смерти Петра Второго трон перейдет к ее кузине, Анне Иоанновне, в первый раз недобро усмехнулась. Ох, как выразительна была эта улыбка, ох, как страшна. Однако и сейчас цесаревна не сделала и шагу, чтобы этому воцарению воспрепятствовать.

– Терпение – удел сильных, доченька, – любила повторять ее мать, императрица Екатерина. – Терпи, и твое терпение вознаградится сторицей. Но не медли, когда видишь, что твой час настал. Тогда не медли ни одного лишнего мига!

Должно быть, Елизавета еще не видела, что ее час настал.

В деревне, вдали от света, цесаревна жила не то чтобы замкнуто, но скорее вдали и от царского двора, и от его потрясений. Актеры и художники, певцы и военные в невысоких чинах… Охота, скачки, прогулки по берегу тихой реки и вновь пирушки и охота… Классической красотой Елизавета не отличалась, но ее глаза, изумительные и невероятно живые, украшали и освещали ее лицо. Поклонников у нее хватало, но после афронта с Фридрихом Гогенцоллерном, а позже и с Морицем Саксонским Елизавета навсегда зареклась от монархических браков и поисков царственного супруга, предпочитая им пусть и не такие громкие титулы, но подлинные чувства и искренние привязанности.

Вот как описывал двадцатилетнюю Елизавету агент саксонского двора, барон Лефорт.

«Цесаревна сказочно хорошо сложена – красивые ноги, белоснежное свежее тело и ослепительный от природы цвет лица. Несмотря на пристрастие к французским модам, она не пудрит волосы, ведь они того красивого рыжего цвета, что весьма и весьма ценится любителями венецианской красоты. И от всего ее существа веет любовью и сладострастьем… В костюме итальянской рыбачки, в бархатном лифе, красной коротенькой юбке, с маленькой шапочкой на голове и парой крыльев за плечами, а позже и в мужском костюме, особенно любимом ею, потому что он обрисовывал ее красивые, хотя и пышные формы, она была неотразима. Она сильно возбуждала мужчин, чаруя их вместе с тем своею живостью, веселостью, резвостью… Всегда легкая на подъем, она легкомысленна, шаловлива, насмешлива. Она как будто создана для Франции и любит лишь блеск остроумия».

Именно при посредстве рекомого Лефорта Елизавета чуть было не вышла замуж за сына саксонского курфюрста Августа Второго. Старший сын Августа, признанный наследником, был изумительно хорош собой и к тому же весьма мужествен и решителен. От такого мужа грех было отказываться. Елизавета, правда, и не отказывалась, однако опасалась его необыкновенной предприимчивости.

– Он, словно флюгер, клянусь, – как-то в сердцах заметила она своей подруге Марте. – Откуда подует ветром свободного престола, туда его сердце сразу же и поворачивается. Красив, но гниловат женишок-то…

Мориц, конечно, не мог не прельститься прекрасной невестой, но куда более его прельщал обещанный вроде бы за Елизаветой курляндский престол. И даже возможность разделить его со столь прекрасной девушкой радовала куда меньше. Но в те дни место в Митаве было занято Анной Иоанновной, кузиной Елизаветы и вдовой Фридриха-Вильгельма, герцога Курляндского, значительно менее привлекательной, чем цесаревна, но в данную минуту обладавшей лучшим приданым. Мориц не колебался в выборе между богатством одной из предполагаемых невест и прелестями другой. Герцогиня Курляндская также не замедлила благосклонно принять предложение жениха.

Россия согласия на такой брак, конечно, не дала, и все трое остались при пиковом интересе. Однако лишь один из них, вернее, лишь одна Елизавета, с самого начала не питавшая никаких романтических иллюзий (да и неромантических тоже), с удовольствием приняла это известие.

– Я же тебе говорила, Марта, не будет из этого сватовства никакого толку. Да и рассуди сама – разве ж Мориц Саксонский ровня дочери Петра?

Собеседница отрицательно качнула головой. Вопрос был явно риторическим и ответа не требовал.

– Вот я и говорю, лучше быть здесь самой собой, чем подобно Аннушке умереть нелюбимой да еще и на чужбине.

Когда же к власти пришла, вернее, к власти привели кузину Елизаветы, Анну Иоанновну, для цесаревны мало что изменилось. Разве что Александровская слобода сменилась окраиной Санкт-Петербурга, куда почти сразу после коронации по высочайшей воле новой императрицы перебрался весь ее двор.

– Да, матушка, я живу бедно, я живу серо… Мало того, что содержание мое невелико, так еще и сестрица-то моя меня всякий миг в гадостях подозревает, а потому наводнила улицы вокруг моего убежища шпиками да соглядатаями, лазутчиками да жандармами.

Марта знала, что это вовсе не преувеличение, что лазутчиками наполнены не только улицы вокруг, но даже дворец цесаревны. Не зря же одну из ее горничных заточили в тюрьму, обвинив в непочтительных отзывах о Бироне. Откуда бы тайная канцелярия знала о подобных отзывах, скажите на милость?

Горничную подвергли допросу, высекли и сослали в монастырь. Однако Бирону и его лазутчикам наверняка было этого недостаточно, и они пытались добиться заточения в обитель и самой цесаревны. Преследования бесили Елизавету. О, если бы она могла сделать хоть что-то противу установленного! Однако содержание ее было почти ничтожно и позволяло ей жить отнюдь не роскошествуя. По царским меркам, разумеется.

Много позже, вспоминая об этом времени, она рассказывала своей невестке:

– Я носила простенькие платья из белой тафты, подбитые черным гризетом, дабы не входить в долги и тем не погубить своей души… Если бы я умерла в то время, оставив после себя долги, то никто их не заплатил бы и душа моя пошла бы в ад, а этого я совсем не желала. Хотя признаюсь, что белая тафта и черный гризет должны были вместе с тем производить впечатление вечного траура и служили своего рода вызовом этим наглецам, кои о троне, положа руку на сердце, и мечтать не смели.

В словах постаревшей Елизаветы было много правды. Действительно, содержание было по царским меркам более чем скудным. Ведь кроме двора, пусть и небольшого, на плечах цесаревны лежала забота о двух дочерях дяди, старшего брата царицы Екатерины, Карла Скавронского, которых она старалась выдать замуж. Собственно, молодая и полная сил цесаревна вела себя как матушка большого семейства, о всех заботящаяся, ведь такова жизнь – и разве может быть иначе в семьях, где более сильные ответственны за более слабых уже потому, что они самую малость сильнее.

– Знать пренебрегала мною как за мое низменное, по их меркам, рождение, так и за характер моих скандальных, с их точки зрения, любовных увлечений. Таким образом, душечка, признаюсь, что мне пришлось, чтобы составить себе общество, спускаться все ниже и ниже. В Петербурге, как ты знаешь, я наполнила свой дом гвардейскими солдатами. Я раздавала им маленькие подарки, крестила их детей и очаровывала их улыбками и взглядами. «В тебе течет кровь Петра Великого», – в благодарность говорили они.

Молодая невестка кивала. О да, это все была чистая правда. Или то, что цесаревне было удобно считать правдой, – ведь спустя годы многим из нас свойственно свои поступки переоценивать, находить в глупостях отсветы мудрых поступков, а в мудром молчании – следы несогласия или даже отвращения.

– Я, деточка, показывалась публично весьма редко, лишь в торжественных случаях, и даже тогда держалась серьезно и грустно, принимая вид, доказывавший, что ни от чего не отреклась. Глупцы были те, кто этого не понял.

«Глупцы, матушка императрица, – соглашалась мысленно невестка, – как есть безумные глупцы».

 

Из К. Валишевского. «Дщерь Петра Великого. Елизавета Петровна» (1902)

Она была прежде всего дочерью Петра Великого, озабоченная, в особенности в начале своего царствования, тем, чтобы не посрамить его имени и его наследия, на которое она предъявила права. Ее поклонение своему великому отцу доходило до мелочности; так, например, она иногда подписывала свои письма именем: «Михайлова», потому что Петр, путешествуя за границей, взял псевдоним «Михайлов». Но для того, чтобы эта страсть к подражанию распространилась на более серьезные предметы, Елизавете недоставало не одного только гения. За отсутствием гениальности она обладала все-таки здравым смыслом, хитростью, некоторыми еще более тонкими свойствами ума, например искусством, составившим впоследствии отличительную черту Екатерины II, устанавливать тщательно охраняемую границу между своими чувствами и даже страстями с одной стороны и своими интересами с другой. Образчиком этого может служить ее поведение с маркизом Шетарди; она расточала этому товарищу черных дней почти чрезмерные знаки дружбы и благодарности, предоставив ему и публично, и в своем тесном кругу привилегированное положение, и вместе с тем в области политики она перешла на сторону злейших врагов его и Франции и предала его им.

Она отличалась большой скрытностью. Никогда не была она так любезна с людьми, как в ту именно минуту, когда готовила им опалу или гибель. Но это опять-таки принадлежит к области вечно женственного.

У нее также было и чрезвычайно высокое понятие о своем царском достоинстве. Павел I, говоря впоследствии: «В России значительным человеком является только тот, с которым я говорю и пока я с ним говорю», повторял лишь заученный урок. Она нередко произносила подобные фразы. Так, по поводу великого канцлера, о титуле которого говорили в ее присутствии, она заметила: «В моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак».

Это чувство было у нее весьма искренно, вместе с тем менее лично, чем у Петра I. Она в нем отождествляла себя со своим народом, считая его чем-то высшим всех измеряемых величин и ценностей, а себя естественным олицетворением этого народа в глазах мира. Но она понимала, что тожественность эта была лишь случайная и преходящая, вследствие чего она не проявляла относительно будущего надменного равнодушия Петра. Она беспрестанно была озабочена вопросом о престолонаследии и огорчалась тем, что ей не удалось его лучше обеспечить. В ней было меньше гордости, и, вместе с тем, она обладала более верным сознанием своей роли и своих обязанностей и более глубокой любовью к своей родине. Она любила ее, гордилась ею и, несмотря на самые страшные испытания, оказалась неспособной предать ее интересы.