Тяжело было поверить, что всё обошлось. Что он находится дома, что вся эта чёртова поебень закончилась, и обошлось без последствий. Одно движение, мышечная память и едва не сломанная жизнь.

Накануне нервы накалились добела, до какого-то нечеловеческого предела, запредела. У него уже рушилась жизнь в одночасье, он видел, как мгновенно складывается тщательно, с любовью выстроенный карточный домик, и всё летит в тартарары, без права на помилование и исправление.

«У тебя есть семья, вот и разбирайся сам со своей семьёй, без третьих, четвёртых, а то и пятых лиц!» — звучало в ушах навязчивым звуком болгарки по металлу.

«Вот и разбирайся сам со своей семьёй, без третьих, четвёртых, а то и пятых лиц!» — свербело, как монетой по стеклу.

«Со своей семьёй», — ударами сабвуфера по мозгам. — «Разбирайся сам».

Какой, к собачьим потрохам, «семьёй»? Сергей попросту забыл о том, что у него когда-то была семья. Жена, выплаты по ипотеке, планы на будущее, совместных детей, выбор обоев в прихожую.

С той самой зимней смены на базе боль от потери семьи, разбитых планов, нелепого, пошлейшего предательства в его жизни, была фантомной, изредка напоминавшей о себе острой пульсацией, а в последние дни исчезла вовсе.

Эта девочка, Кнопка, Маша, Машенька, смыла всю боль без остатка, стёрла память, словно провела ладонью по запотевшему стеклу, и Сергей забыл всё и вся. Существовала только Маша. И Он с Машей. С Машей, без неё его не было, он растворялся, исчезал.

Где-то в глубине души он мелочно радовался, что всё случилось именно так. Что именно жена оступилась, не устояла, сделала шаг в сторону, избавив его от невыносимого выбора. Сергей не представлял, как бы он справился с соблазном по имени Маша Шульгина, живя в браке… Как, чёрт возьми, он устоял бы? Устоял ли? И винил бы себя изо дня в день в том, что не справился с искушением, и в том, что справился. Изо дня в день, каждый день, час, минуту. Редкий случай, когда у сослагательного наклонения не хотелось получить ответ.

Тот, кто сверху, парень, которого принято изображать в белом и с нимбом, точно знал, что делал, когда разгромил жизнь Сергея прошедшем летом. Только Сергей сильно сомневался, что сейчас он понимал, что делает.

Сергей забыл о чёртовом штампе, о собственной жене. Нет, он отлично помнил её имя, фамилию, отчество, он помнил дату свадьбы, и какое платье на ней было. Он помнил, что она не любит малину и страдает грёбаной альгоменореей, изводящей её, наряду с прибабахнутой мамашей. Помнил каждую эрогенную зону, отклик, родинки на теле, поштучно, почти поимённо. Он не страдал амнезией, всё отлично помнил, хорошее, плохое, всё. Помнил — это был белый шум его памяти, бессмысленный, идущий фоном, не подкидывающий никакой информации, не задевавший в душе ни единой струны. Иногда, мысль о том, что привязанность может мгновенно исчезать, ошеломляла, но чаще Сергей попросту не думал ни о браке, ни о Рите, ни о чём, что было до встречи с Машей.

А прошлое отлично помнило Сергея и догнало, как и полагается, внезапно. Он мог бы предугадать, предусмотреть, предвидеть, засунуть свой язык подальше, придержать собственное драгоценное мнение о внебрачных связях при себе, рассказать о своих грехах, добиться понимания, принятия, мог, но даже не думал об этом. Ни о чём не думал, пока Кнопка попросту не убежала, гонимая новыми знаниями и пониманием, что её предали.

Как оказалось, Сергей ничего не знал о Маше или знал преступно мало. Он не понимал, где её искать. Дома её не было, свет не горел. Телефон она отключила, соседка «Маша» качала головой и говорила, что Маши давно не видела. Врала ли она — неясно, а выяснять, врываясь в чужое жильё, не станешь. Номер гимназии, где преподавала Маша? Она на больничном, то же самое с центром дополнительного образования. Он не знал телефонов её подруг, даже то, есть ли у неё подруги, не знал. Контактов родителей Маши у него тоже не было. А она попросту исчезла, испарилась в огромном, заснеженном городе.

К одиннадцати вечера Сергей решил, что окончательно сошёл с ума, метаться по городу было бессмысленно, а дома находиться он попросту не мог, всё напоминало Машу. Ещё и суп этот. Куриный. С домашней лапшой. Домашней, блять, лапшой.

Раздавшийся звонок в дверь пробежал по нервам, взорвавшись в каждом окончании, ударив в голову и копчик острой болью.

Он даже не сразу сообразил, что перед ним стоит Оленька. Собственной персоной, невозмутимо заглядывая в лицо, со сладенькой улыбочкой, которую захотелось тут же стереть.

— Оль, не до тебя, прости, — кажется, так он сказал перед тем, как попытаться закрыть дверь, безуспешно, впрочем.

— Я на секундочку, по-добрососедски, как твои дела?

— Отлично, — а что ещё скажешь, когда она проскользнула в прихожую. — Я собираюсь спать, иди домой, Оль, — он с трудом подавлял раздражение. Ещё этой не хватало… Казалось, голова сейчас лопнет от мыслей и переживаний, он посекундно смотрел на телефон, зная наверняка, звук и вибрация не отключены, пропустить сигнал невозможно, но смотрел и смотрел.

— Ты кого-то ждёшь? — она была невозмутима. Подозрительно невозмутима, только до того ли было Сергею, он едва помнил собственное имя, в голове крутилось одно — Маша. Значение же имени «Оля» и всё, что с ним связано, упало ниже ватерлинии и пропало в мутных водах.

— Нет.

— Хорошо, я уж подумала грешным делом, что ту девочку.

— Какую? — Сергея прошибло догадкой.

Твою мать! Твою мать! Твою мать!

Оленька работает до девятнадцати, только офис рядом, через пару кварталов, заскочить в обеденный перерыв домой ей ничего не стоит. Нет никаких сомнений, она видела, Сергей не один эти дни. Видела и выжидала.

— Серёж, ты, видимо, совсем рехнулся, — Оля растянула улыбку, елейный голосок скользнул, как сквозняк с лестничной клетки в приоткрытую дверь. — Она твоя ученица? Воспитанница? Ей шестнадцать-то есть?

— Что ты ей сказала? — ясно, что она сказала, даже не имеет значения, как именно. Сергею необходимо было слышать человеческий голос, чтобы помнить — перед ним живой человек. Эту тварь нельзя просто взять и убить к хренам.

Нельзя!.. Мать твою…

— Правду, — слащавая, гадкая улыбка приклеилась к женскому лицу. — Что ей в куклы нужно играть, а не со взрослыми, женатыми дядями в доктора. Ради тебя старалась, мог бы и спасибо сказать.

— Спасибо, — он сделал шаг вперёд, Оленька подбоченилась. — Чего ты добивалась, можно поинтересоваться?

— Как чего? — она, правда, опешила или действительно удивилась? — Ты и я, вместе.

— Действительно, Оль, а почему нет? — ещё один шаг в сторону Оли, она отступила, с опаской поглядывая на мужчину. — Поженимся, будем жить долго и счастливо и сдохнем в один, не менее счастливый, день. Ты когда свадьбу запланировала, летом? Осенью?

— О-осенью лучше, — пробурчала Оля, отступая к двери.

— Прекрасно. А давай, я тебе расскажу про нашу будущую совместную жизнь. Давай помечтаем? — резко нагнувшись, он пропустил пальцы на затылок Ольги, она интуитивно сжалась, несмотря на интимный жест, потянул за волосы, не сильно, но достаточно чувствительно. — Я буду ненавидеть тебя всю жизнь. Твой запах, цвет волос, каким бы он ни был, твою дебильную привычку тащить одеяло на себя во сне. Ты будешь раздражать меня, целиком и полностью, от пяток до макушки, твои слова и мысли, всё в тебе, будет раздражать меня. И я буду изменять тебе. Постоянно. Даже не потому, что мне захочется трахаться или какая-нибудь сучка покажется симпатичней тебя, они все, все без исключения будут лучше тебя, а просто так, от скуки, потому что домой идти не хочется, там ты, а я тебя ненавижу, ты раздражаешь меня, вызываешь рвотные позывы. Но мы будем жить под одной крышей, потому что квартирный вопрос испортил не одну тысячу людей, потому что ремонт надо делать, потому что дети. Детей я, кстати, тоже любить не буду, может быть, буду терпеть, но не любить, потому что это твои дети тоже. Продолжение всего, что я ненавижу, что раздражает, что хочется стереть с лица земли. Так что, выходи за меня, О-лень-ка?

— Отпусти меня, — пропищала Ольга, зажатая в тупик между входной дверью и началом чёрных, старинных перилл наверх.

— Выйдешь? — хотелось размазать косметику по ненавистному лицу, выплеснуть всю злобу, собственное отчаяние, бессилие, чувство вины на гадину, трусливо вдавливающуюся в покрашенную в синий стену.

Женщин бить нельзя. Недопустимо. Да он просто убьёт её, эту тварь, если вмажет хотя бы в половину силы.

Нельзя!… Мать твою…

Он орал так, что не слышал сам себя, единственное, на чём сконцентрировался — не ударить, не придушить, не причинить увечий. Сбросить накопившийся негатив, выкинуть отчаяние, доводившее его до безумия. Вышвырнуть из собственной жизни не только женщину, зажмурившую в страхе глаза, но и воспоминания о ней. Нажать «делит» и «реверс» в своей жизни.

Как и кто вызвал наряд полиции, Сергей не видел, позже узнал — соседка, не в меру любопытная старушка со второго этажа. Милейший божий одуванчик, она даже была права, когда перепугалась за Оленьку, сжавшуюся под нависающим над ней Сергеем, выплёвывающим слова, как заледеневший яд, резавший наживо.

Одно грёбанное движение правой руки, удар, поставленный за долгие годы тренировок. Не в полную силу, так, чирком задел, а пацан, горе-полицейский, которого соплёй перешибёшь, представитель власти, упал навзничь, едва сгруппировавшись.

Наряд патрульно-постовой службы прибыл на вызов на удивление быстро. Обычная бытовая разборка, закончившаяся задержанием зачинщика беспорядка. Применение насилия в отношении представителя власти. Оскорбление представителя власти. Посягательство на жизнь сотрудника правоохранительного органа. Выбирай на вкус, Сергей Витальевич, на какой срок сядешь.

Оленька сориентировалась мгновенно, метнулась строчить многостраничное заявление с описанием оскорблений, морального и физического ущерба, причинённого ей вовсе не по неосторожности.

Выбрался Сергей спустя двадцать один час сорок три минуты и три удара дубинкой по хребту и рёбрам. И это был лучший из возможных сценариев. На его счастье сестрица, которой ему дали позвонить лишь утром, среагировала оперативно, поставив на уши Матвея Розенберга, его брата — владельца крупного бизнеса по продвижению М1 и ММА в России, — и чёртову дюжину адвокатов, причитающихся подобным людям.

Оленька, после небольшой, но, по всей видимости, впечатлившей её беседы, забрала заявление, заверив, что претензий к Сергею Витальевичу не имеет. С представителем власти пришлось сложнее, неизвестно, на какие рычаги нажали Розенберги, но Серёге остаётся работать на них до скончания веков или продать обе почки.

Не такая и дурная перспектива, и в том, и в другом случае. Всё зависело от того, сможет ли он вернуть Машу.

Да — и он готов сдастся в пожизненное рабство, тем паче, объективно, шоколадней места для детского тренера ещё поискать нужно, а Сергею семью кормить, решать проблему зрения жёнушки. Она хоть и ретроградка, и гомофобка, но его ретроградка. Любимая. Вместе с очками, вышивками и восхитительными губами. Нет — и Серёге не нужны почки, да и жизнь не нужна, в этом городе — точно.

Он крутил в руках разбитый телефон, пытаясь его оживить, когда в дверь позвонили. Неужели снова Оленька?

В тусклом свете лестничной площадки стояла Кнопка. Машенька Шульгина, двадцать пять годиков. Шапка сбилось на бок, огромный помпон свисал сбоку и грозил перевесить и уронить шерстяное изделие с этническим рисунком на грязный, каменный пол. Очки держались на кончике носа, того и гляди слетят, шарф размотался, девушка светила худенькой шеей, а снег таял на белой коже, превращаясь в слезинки.

Мира не существовало вокруг, он испарился, принял газообразную форму и исчез. Остался Сергей, Маша и шапка с помпоном, всё-таки упавшая на пол, посредине небольшой прихожей Васильевского острова.

Позже Машенька бубнила, что Сергей не поел ничего, и старательно кормила домашней лапшой собственного приготовления, так же старательно пряча слёзы.

— Смотри, — Сергею пришлось открыть ноутбук, он пользовался им, как телевизором — смотрел сериалы, иногда зависал в игрушках, на остальное не оставалось ни времени, ни сил. — Это моя жена Маргарита, почти бывшая, — он открыл страницу Инстаграма. — Мы разводимся через полтора месяца, если всё сложится в нашу сторону. Она зачем-то подала заявление в суд, теперь нам дают время на примирение, с первого раза не развели. — Сергей развёл руками.

— Красивая… Интересная такая, — Машин взгляд скользил по экрану. — Она путешественница? Журналистка?

— Она пед закончила, Машунь. Работает помощницей брата Матвея, судя по инсте — теперь путешественница. Честно говоря, не знаю и знать не хочу. Не интересно. Но ты задавай любые вопросы, я отвечу.

— Ответишь? — Маша прищурилась, кажется, она хотела казаться коварной, но Сергей не мог удержаться от умильной улыбки. Ну, до чего же хорошенькая! Создал же Господь Бог совершенство. — Ты её любишь?

— Любил, когда-то, должен был любить, если женился, — он внимательно посмотрел на Машу. Не может быть, чтобы он когда-то, пусть и сто веков назад, любил кого-то, кроме Маши. Выходит, любил… Возможно ли это? Какая к чертям разница! Есть здесь и сейчас, и есть будущее с Машей, Сергей в это верил. — Не помню, Маш, сейчас я люблю тебя, а о Рите не думаю совсем. Забыл о её существовании… Просто, вылетело из головы. Прости!

— Не надо так! — Маша погрозила пальцем и смешно надула губы. Тут же захотелось её поцеловать и не только. — А из-за чего вы развелись?

Пришлось признаться, произнести вслух то, что Сергей не любил вспоминать, о чём долгое время отказывался думать и понимать. Что, скорей всего, так и не сумел принять до самого конца, просто однажды ему стало всё равно. Информация перестала быть актуальной.

— Ты теперь никому-никому не веришь? — Маша удручённо посмотрела на Сергея. — Мне тоже не веришь?

— Верю, почему же, — он кивнул, соглашаясь сам с собой. А как же Маше не верить, хорошенькой, маленькой, храброй, нелепой, милой, с кукольным личиком. До спёртого дыхания бесконечно, бескрайне любимой.

— И не будешь бояться, что я изменю тебе?.. Ну, когда-нибудь… — у девчонки покраснели не только уши, щёки и шея, но даже кончик носа. Изменщица коварная, посмотрите на неё! Зацеловал бы, затискал, как котёнка!

— А этого, Машенька Шульгина, я буду бояться всю свою жизнь, столько же, сколько буду тебя любить.

— Ну, тогда бойся, — она коварненько улыбнулась, и Сергей не выдержал, подхватил на руки и двинулся в сторону дивана. Сегодня они будут спать вместе, никаких раскладушек. Если получится спать, конечно. Маша уже чувственно вздохнула и красноречиво скользила губами по его шее.

Только ничего не сбылось. В дверь ломилась семья Сергея, во главе с матерью, обмахивающейся собственной шапкой, как веером. Сестрица Лариса придерживала слинг с младенцем, отец, вместо приветствия, отвесил сыну подзатыльник и выговорил жене: «А я говорил, скурвится!», а зять же делал вид, что он ни при чём. Машина сама приволокла эту ораву на ночь глядя в Серёгин дом.

Маша смущалась под откровенными взглядами семейства, краснела, у неё заплетались ноги, язык, тряслись руки, в итоге она пискнула, что ей необходимо домой, «проверять тетради, и вообще», и слиняла в свою коммуналку. А Сергей попросту был счастлив. От того, что мать хлопочет на кухне, отец расспрашивает, что и как, племянник сопит на руках сестры, а сама Лариса во всеуслышание одобрила выбор брата. Будто ему это необходимо. Но не лишать же иллюзий кормящую мать. И даже сообщение среди ночи, с заявлением, что пока Сергей не получит официальный развод, Маша с ним встречаться не будет, не испортило настроение парню.

Развод он получит, а пока есть время узнать, как отличить нормальный фарш от «фигни какой-то».