Глава первая

1

Таких кошек очень много. Серые в черных разводах. Они сидят на лестницах, выглядывают из окон подвалов, роются в мусорных бачках. И если у них и есть хозяева, то сразу несколько. Им выбрасывают еду из окон первого этажа, им выносят ее в кулечках, когда идут гулять или в магазин. Кошка подъезда, кошка дома, кошка двора. Да, кошка двора — это не совсем дворовая кошка. У дворовой кошки нет и таких хозяев.

2

Ну, а если это не кошка, а маленький серый котенок?

Котенок бегает во дворе, он не боится людей, крутится под ногами и доверчиво забегает за любую открытую дверь. У него еще нет опыта и мудрости взрослого кота. Он еще не знает, что сколько ни бегай, сколько ни прыгай и ни играй — все равно никто не пожалеет и никто не возьмет к себе.

И он играет, он бегает и прыгает, у него много энергии, и ее некуда девать. И в этом его преимущество: отсутствие опыта и много энергии.

Одна дверь, другая, третья… Отсюда выгнали, там подержали немножко. Тут приласкали и попытались пристроить: все-таки маленький, ну ведь совсем маленький котенок. И опять выбросили.

И новые двери, новые люди… И наконец, наша.

Мы ничем не отличались от других, как и наша дверь. Мы тут же решили, что выбросим котенка. Но был час ночи, когда мы его заметили у себя в коридоре. Он сидел, прижавшись к стене, такой маленький по сравнению со стеной. Такой худенький и дрожащий.

И мы решили оставить его до завтра. Только до завтра

3

Разве может дворовый котенок сразу понять, для чего ему поставили песок? Весь двор — сплошной песок и земля. А здесь только одна коробка. Мало ли для чего она!

Домашний котенок знает, для чего такая коробка. Его приучают, его тычут в песок, его даже бьют, чтобы он знал. А с дворового никакого спроса нет. Дворового никто не приучал, никто не тыкал, никто не бил.

И вот этот дворовый котенок, казавшийся таким наивным и глупым, вдруг начинает разгребать песок в коробке. Что это — чудо?

Котенок старается. Он понимает все и сразу. Он понимает, что люди ночью спят и их не надо будить. А нужно кротко ждать, когда они проснутся.

Они совсем забыли о тебе. Ну кто будет помнить о каком-то котенке, которого пустили на ночь?

Котенок не в обиде. Что вы! Котенок не смеет обижаться. Он подкрадывается к руке, которую я случайно свесила с кровати, и дотрагивается до моего пальца. Он лижет его маленьким шершавым язычком, лижет аккуратно, тщательно, словно свою шерсть. Все должны утром мыться, и вот меня моет маленький котенок.

А потом он прыгает. Он прыгает боком. Боком, поджав хвост, весь изогнувшись, он прыгает, не меняя позы. Боком, боком от угла до угла.

И еще есть занавес. На него страшно взбираться маленькому котенку. Такой котенок, если бы он был домашний, еще и со стола бы боялся спрыгнуть. Но этот не домашний. Этот уличный. Этот уже много видел и много прыгал. И он храбро взбирается по занавесу. Сначала раскачивается внизу, а потом все выше и выше. И вот он уже почти под потолком. И вы пугаетесь за него. А за него в жизни еще никто никогда не пугался. Как хорошо, когда за тебя пугаются, тогда совсем ничего не страшно. И котенок прыгает, потеряв страх. Застывает на секунду и снова прыгает. Занавес, пол, опять занавес. «Кис-кис», — зову я котенка.

Но он не обращает никакого внимания. Он словно не слышит. Он ведь еще не все показал, на что способен. Он еще и не так может прыгать. У него в запасе еще и не такие позы, которые он должен показать вам, обязательно показать, потому что если он не покорит вас сегодня, сейчас, сию минуту, то когда же? И что будет дальше?

А мы просто не можем его поймать.

А надо уже идти, и мы решаем его оставить до вечера.

4

Часто со мной было такое: знаю, что-то случилось приятное, а что — не помню. Так и в этот день было. Но сегодня-то что? Оказалось — котенок. Дома ждет котенок. А вдруг уже и не ждет? Приду, а его уже нет. Ну и хорошо, что нет. Не надо будет думать, что с ним делать.

Но котенок был дома.

— У него шишка на животе, — сообщает мама.

Вот еще и шишка. А что еще можно ожидать от уличного котенка? Разве так заводят котят? Их приносят от родителей — каких-нибудь сиамских или сибирских. Они чистые, вылизанные матерью, ухоженные. А этот?

Ну конечно, у него должна быть шишка. Шишка — это еще лучшее, что у него может быть.

Я нахожу шишку. Это оказывается обыкновенная пупочная грыжа. Но она представляется мне чем-то ужасным и уж обязательно заразным.

— Фу! — я отбрасываю от себя котенка и боюсь к нему притронуться. — У него грыжа, — говорю я с таким отвращением, что котенок забивается в угол.

Он тихо сидит в углу, он боится пошевелиться. Он чувствует, что виновен. Ну конечно, виновен: у него грыжа.

Теперь уже ничто не поможет. Сколько ни прыгай, сколько ни подлизывайся — ничто не поможет. Грыжа!

— Ну и что, что грыжа, — спокойно говорит папа и берет котенка на руки.

Люди делятся на две категории: на тех, кто любит собак, и тех, кто любит кошек. Мой папа любит кошек.

— Ну и что, что грыжа? Ух ты, какой маленький!

Кого любят, того называют ласково. Тому дают ласковые имена. Каких имен только не придумывают! Разве котенок может об этом знать? А вот знает и чувствует, что папа ему симпатизирует.

— Замурлыкал, смотри, замурлыкал!

Тихо, совсем тихо мурлычет маленький котенок. Первый раз в жизни? Да нет, наверняка нет. Была же у него мама, которая кормила его. И вот тогда, уткнувшись ей в шерсть и переступая по ее животу лапками, он тоже мурлыкал.

Теплый мамин живот, мамино молоко, мамин шершавый язык, вылизывающий его. Все это он знал. Значит, он знал, что такое ласка. А теперь эта рука и ласковое слово — и вот он снова мурлычет.

Можно ли выбросить котенка, который снова узнал ласку, тепло? Все можно.

И котенок это чувствует, он даже чувствует, откуда грозит опасность. От меня. Правда, мне поставлено условие: не выбрасывать его, а кому-нибудь отдать. Но кому? Кому отдать? Такого простого, хилого, да еще с грыжей. Кто возьмет? Я набираю номера телефонов. Я рекламирую котенка. Но никто его не хочет. Никто.

И я не хочу. И не потому, что он мне не нравится. А так.

Котенок сторонится меня, он забивается в угол и отворачивает от меня голову.

Я перестаю звонить по телефону, и мне становится жалко его. Вдруг он действительно понимает, о чем я говорю?

— Иди сюда, — подбадриваю я его, но он не идет. — Ну иди, иди, не бойся. Ты такой маленький, хорошенький, иди. (Не идет.) Я больше не буду звонить по телефону, — говорю я котенку, как будто он и впрямь все понимает. — Ладно уж, я тебя не отдам.

Но котенок не идет. Значит, не понимает, конечно же, он не понимает. Я ложусь на диван и стараюсь заснуть.

И вдруг чувствую, как маленький шершавый язычок прикасается к моей руке.

5

Что за странное имя Утя? От слова «утка»? Да нет, что вы! Мы даже и не думали ни о какой утке, когда давали нашему котенку имя. «Ух ты маленький! У-ти маленький», — повторял папа, и котенок сразу же поднимал голову. Так он стал Утей. Вернее, она. Потому что Утя была кошечкой. Утю не надо было приучать к имени. Она приучала к нему нас. «Утя», — говорили мы недоверчиво, не зная, отзовется она или нет. Утя отзывалась. Радостно, охотно. Ей было чему радоваться. У нее было имя. Теперь ее уже не выбросят. У нее есть имя, как и у других членов семьи.

«Утя!» — И она мчится в одну сторону. «Утя!» — Она бежит в другую. «Утя! Утя!»

6

Утя спит. Она спит день, спит два, спит три… Что с ней? Заболела? Нет! Просто первый раз в ее жизни она может спокойно спать. И она спит. У нее есть хозяева, у нее есть дом, и ни о чем, ни о чем больше можно не волноваться!

Теперь волнуемся мы: сколько можно спать?

А долго, очень долго.

Столько, сколько нужно, чтобы заспать весь ужас бездомной жизни, столько, сколько нужно, чтобы забыть подворотни и подъезды, подвалы и мусорные баки, чтобы забыть холод и страх, чтобы забыть чужих, безразличных людей, которые идут мимо, а к ним надо подлизываться и подлизываться. Сколько надо спать, чтобы забыть все это?

И Утя спит. А мы ходим по квартире притихшие и виноватые.

Воспитывать можно по-разному, можно просто вовремя кормить, менять песок и уважительно разговаривать, как со взрослой. Можно при этом и любить и не очень показывать эту любовь, чтобы не баловать. Баловать всегда плохо. Всегда ли? А может вдруг оказаться, что это одно-единственное лекарство — баловство. И никакое другое не поможет. Никаким другим вылечить нельзя. От какой же такой болезни лечит баловство? Нет, баловство — это мало. Обожание. Обожание с утра до вечера.

Мы не думали о том, что баловство — это лекарство, и о том, что Утя больна. Чем больна? Травмирована в раннем детстве? Но кто сказал, что баловство — это то самое лекарство, которое необходимо в таких случаях?

Нет, мы не думали о прошлом Ути. Мы просто обожали ее. «Ну, начались ритуальные танцы!» — говорили наши гости. Вы думаете, они имели в виду Утю? Нет. Утя не танцевала. «Танцевали» мы вокруг Ути.

Сначала гости возмущались, ревновали, а потом привыкли. И уже знали: самая главная в доме — Утя. И Утя это знала. Ведь все разговоры вертелись вокруг нее, как же не знать, что ты самая главная, самая достойная, самая красивая, самая умная.

Утя спит, но, когда говорят про нее, она оттопыривает ухо. «Это она чтобы лучше слышать». И Утя обижается: она помахивает хвостом. «Перестаньте о ней говорить: она недовольна, хвостом машет».

Но Утя довольна. Очень довольна. Да как тут не будешь довольной, когда тебе все разрешается: и расцарапать папину руку в кровь, и прыгать где угодно, и спать где угодно. Когда ничего, ничего не надо бояться. Когда тебя никогда и никто не ругает, что бы ты ни сделала.

Кто же из тебя вырастет?

Но мы не мастера воспитывать. А Утя так забавна, мила и трогательна, что мы не можем отказать себе в удовольствии обожать ее. А ведь, в конце концов, она только котенок. Так неужели мы должны подавлять в себе естественные желания, одергивать себя ради какого-то неизвестного нам, но принятого всеми процесса разумного воспитания!

 

Глава вторая

1

Про дом, в котором Утя выросла, она знала все. И кто когда здесь спит, и когда здесь едят. И у кого какое настроение. В этом доме у нее были свои укромные уголки, в которых можно было спрятаться, чтобы побыть одной, мягкие диваны, на которых можно сладко спать на спине, запрокинув голову и вытянув лапы. Спать так, как хочется, как удобно.

В этом доме было все, чтобы спокойно прожить жизнь. Но какую жизнь? Я не хотела для Ути такой жизни. Я хотела Уте счастья. Почему Утя должна выбирать: дом или улица? Только потому, что она от нас зависит?

У нее должна быть своя, кошачья жизнь. Не у всех кошек она есть. Сколько таких, которых не выпускают из дому, боясь, что их украдут, или убьют, или они принесут заразу. Эти кошки и не стремятся на улицу. Они не знают другой жизни, кроме той, которую имеют. А как можно хотеть того, чего не знаешь?

Утя часами сидела на форточке и не прыгала вниз. Помнила ли она, как маленькая бегала во дворе? А может быть, просто ей нравилось дышать свежим воздухом?

Может быть, если бы мы не жили на первом этаже, она бы так и провела всю свою жизнь на форточке. Но мы жили на первом этаже, и как-то ловким движением она была выброшена из форточки вниз.

Я испугалась. Разве можно так обращаться с Утей? С таким изнеженным, хрупким существом! И Утя испугалась, она тут же прыгнула обратно на подоконник и снова в форточку. Вот она и дома, и все страхи позади. И ее и мои. Но ощущение чего-то нового, предстоящего осталось.

Проходит несколько дней, и Утя сама прыгает из форточки. А потом и обратно. Тоже сама.

Я не мешаю ей. Я хочу, чтобы у нее была своя жизнь.

2

Утя становится непослушной. Сначала было просто. Нужно Утю позвать — выйдешь во двор и крикнешь: «Утя!» И Утя приходит. И бежит рядом с вами домой. И даже не через форточку, а через дверь входит.

А вчера она измучила папу. Спряталась за телефонную будку. И начала с ним играть: поймает он ее или нет.

Кошки вообще любят играть. Они играют с бумажкой, привязанной к нитке, с мячиком, с любым клубком… Но в прятки? Да еще так серьезно!

Папа заходит с одной стороны телефонной будки — Утя прячется с другой. Папа хочет ее поймать с другой, но Утя проходит за телефонной будкой и опять оказывается с противоположной стороны. Так папа и не смог поймать Утю. А ему надо было уходить. И он ушел, оставив Утю на улице.

Это было вчера, а сегодня Утя забралась на дерево. Она и раньше забиралась на деревья. Ни с того ни с сего она вдруг прыгала на дерево и, вцепившись в него когтями, замирала. Потом смотрела вниз и спрыгивала. А сегодня она не спрыгнула, а «поскакала» дальше. Именно поскакала. И видно, от высоты она приходила все в больший и больший азарт и остановиться уже не могла.

Мы стояли внизу. Мы кричали:

— Утя! Утя!

Но наш крик, вероятно, только вдохновлял ее. И вот она уже на уровне четвертого этажа. Наконец Утя остановилась, посмотрела вниз и застыла. Да, тут застынешь. Что толку, что мы стоим внизу? Что мы можем сделать?

— Утя, Утя, спускайся!

Но Утя не спускается. Видно, она умеет пока только взбираться.

Хорошо, что дерево растет возле дома. Мы поднимаемся на четвертый этаж и стучим к незнакомым людям. И они открывают окно и вместе с нами начинают звать Утю. И Утя по тонкой ветке идет к нам.

3

— Утя, иди к бабушке!

Это говорит не бабушка. Это говорит наш знакомый, подражая голосу моей мамы…

Да, так говорит моя мама: «Утя, иди к бабушке». И Утя идет к ней. Правда, не сразу. Сначала она делает вид, будто не понимает, чего от нее хотят. Она отворачивает голову и не смотрит в мамину сторону. «Утя, иди к бабушке!»

И вдруг Утя вскакивает и с криком «мяу» бросается к моей маме на колени. Прижавшись теменем к маминому подбородку, Утя обвивает ее за шею и, перебирая лапками, начинает мурлыкать.

Есть ласковые кошки, которые любят, чтобы их гладили. Все равно кто. Утя не такая. Утю можно погладить, но только тогда, когда она сама этого хочет.

Чужих Утя просто не признает. «Не трогайте ее, она вас цапнет», — предупреждаем мы наших гостей. Но они не верят и гладят Утю. И Утя шевелит хвостом. А потом поднимает голову, и в глазах у нее такое, что тут уже нельзя не поверить. «Что это за кошка!» — возмущаются все…

И вот один знакомый придумал.

— Утя, иди к бабушке! — говорит он тоном моей мамы и похлопывает себя по колену, точь-в-точь как делает это мама.

Утя отворачивается. Но ведь и от «бабушки» она сначала отворачивается. И знакомый продолжает:

— Утя, иди к бабушке.

Утя сидит, жмурится, кажется, она не обращает никакого внимания на то, что ей говорят. И вдруг Утя повернулась. Она смотрит на нас, словно ищет поддержки. Но мы сидим с равнодушными лицами. А знакомый продолжает:

— Утя, иди к бабушке, ну иди, иди…

И Утя, жалобно мяукнув, вскакивает к нему на колени. Обнимает его лапками и начинает мурлыкать.

Мы смеемся. Утя тут же перестает мурлыкать, растерянно смотрит на нас и обиженно прыгает на пол.

4

Вы думаете, холодильник стоит в квартире, чтобы не портились продукты? Вовсе нет. Он стоит, чтобы греть Утю. Во всяком случае, Утя в этом уверена.

Утя ложится на прорези в холодильнике, откуда идет тепло. Оно окутывает Утино тело, и Утя засыпает. Вот тебе и современная печка в современных квартирах для современных кошек.

Ну, а еще холодильник стоит для того, чтобы кормить Утю. Для этого нужно просто возле него Уте посидеть. Тогда он откроется, не сам, конечно, но это уже мелочь. Но прежде чем «он откроется» (прежде чем вы протянете к нему руку, чтобы его открыть), Утя его погладит. Она поднимется на задние лапы и, встав в полный рост, обнимет холодильник. Словно он живой и сейчас даст ей сырое мясо.

А когда все садятся за стол, Уте ставят стул. Потому что, если ей стул не поставить, она на чужой сядет. Ну не сгонять же ее? Утя любит сидеть со всеми за столом. Вот она сидит, и кажется, что она ест вместе с вами. И суп, и второе, и третье… Что она такой же член семьи, как и вы. И что ей очень приятно, когда все собираются вместе за одним столом.

5

Утю надо кормить. Кормить хорошо и вовремя. И совсем не потому, что иначе Утя будет голодная. Утя не будет голодная. Она просто поймает птичку. И когда вы придете, то увидите, что весь пол в перьях.

Ну как объяснить Уте, что птичек ловить нехорошо? Ведь когда она ловит мышей, ее еще и поощряют. Как объяснить Уте, что птичка лучше мышки? Что птичек ловить нельзя, а мышей нужно. А никак этого Уте объяснить нельзя, потому что для Ути что мышка, что птичка — все одно. И никакой разницы в них нет, только за одной нужно прыгать вверх, а за другой красться по земле. Вот и вся разница для Ути. И она совершенно права: какое ей дело до того, что птицы людям приносят пользу, что птиц люди любят, а мышей боятся. Что кошки, может, для того и существуют, чтобы избавлять дом от мышей.

Когда Утя была совсем маленькая, в ведро попала мышка. Мышка тоже была маленькая и не могла выбраться из ведра. Тогда мы взяли Утю и посадили в ведро. Утя схватила мышку, выпрыгнула с ней и выпустила ее.

Маленькая Утя не понимала, как это можно есть мышек. А теперь Утя выросла. Она ловит мышей и птичек. И играет с ними.

Зачем она с ними играет? Может, они от этого вкуснее становятся? От страха, от испуга?

Отпустит Утя мышку. Кажется, совсем. Но вот побежала мышка — и Утя хлоп ее лапой! Замерла мышь. И Утя замерла. И вдруг как начала подбрасывать ее. А потом снова отпустила. И снова лапой поймала, и снова подбрасывает. Подбрасывает, ловит, подкидывает. Мышь уже и не пытается бежать. Лежит и не двигается. Но Утя ее лапкой шевелит. Шевелит, гладит, пока мышь не очнется, пока снова сил не накопит, чтобы побежать. И Утя опять ее лапой к полу. И уже когда совсем мышь из сил выбьется, тогда…

До Ути у нас не было мышей. Во всяком случае, я не помню. Вероятно, травили их. А при Уте травить нельзя. Иначе и Утя может отравиться. И Утя ловит мышей. И ест их, и теперь, видно, уже не понимает: как это можно их не есть?

Мама утром проснулась. А у нее под кроватью мышка. Мертвая. Не потому ли Утя принесла ей мышку, что у нас холодильник пустой?

6

И вдруг Утя пропала. Сначала мы не верили. Нам казалось — придет. Мы прислушивались к каждому стуку, вздрагивали от каждого шороха. Но Ути не было. Сутки, вторые, третьи…

— Утя! Утя! — Мы ходим по двору и кричим: — Утя! Утя!

На что мы надеемся? Мы надеемся на то, что Утя заигралась. А может быть, у нее какие-то свои важные дела? Кто знает, как и где она проводит время в этом дворе? А может быть, и не в этом, а в каком-нибудь другом? А может быть, она попала в подвал и теперь не знает, как выбраться?

— Утя! Утя!

Нет Ути.

И мы возвращаемся. Мы сидим беспомощные и не знаем, что делать. Повесить объявление? Но стоит ли вешать объявление, в котором будет написано: пропала обыкновенная серая кошка тигровой окраски.

Через полчаса у нас будет тридцать таких кошек. Но нашей среди них не будет. Потому что наша укусит, расцарапает, вскарабкается на дерево, но в руки никому не дастся.

Как кошки находят дорогу домой? Откуда мы знаем.

Утя выросла, и теперь мы должны будем каждый раз терпеливо ждать ее возвращения из неведомого нам мира. И мы согласны на это, лишь бы она сейчас пришла. Но на исходе уже третьи сутки, а ее нет.

— Ее могли увезти как бездомную, — говорит мама и снимает телефонную трубку. Мама набирает справочную. — Девушка! Понимаете, у нас кошка, замечательная кошка…

— Вот она! — Папа кричит и бросается к окну.

За окном Утя, у нее испуганные круглые глаза. В этих глазах страх, который она испытала в детстве: не пустят.

Папа открывает форточку, и Утя вспрыгивает. Она лежит у папы на руках, как тяжелый куль.

Потом Утя моется, долго, долго моется. Она такая грязная, что кажется невозможным, чтобы она сама вымылась. Но она моется.

Мы ни разу не мыли Утю. Сама бы она не далась, а мы никогда не перечили ей.

Утя вымылась и заснула. Заснула не поев.

— Она вышла замуж, — сказала мама.

7

Как-то мне приснилось, что Утя заговорила. Встала на задние лапы и начала говорить. И я очень обрадовалась, но совсем не тому, что смогу разговаривать с Утей, а тому, что теперь, поскольку Утя говорит, мы сможем с ней выступать в цирке. И это будет самый лучший номер, который когда-либо существовал.

Я проснулась, но ощущение говорящей Ути еще долго не оставляло меня.

Там, во сне, говорящая Утя была так реальна, и я даже вспомнила, что вовсе она ни о чем и не говорила, а просто стояла на задних лапках, как она и умеет стоять. Только стояла она под музыку и аплодисменты, и все, все в зале и я знали, что она умеет говорить.

Я смотрю на Утю, и мне вдруг… Нет, мне не кажется, что Утя умеет говорить. Я просто подумала, что если бы Утя умела говорить, то была бы «из молчаливых». Есть же такие, которые все больше молчат и молчат. Вот и Утя у нас «молчаливая». Жест, движение, выражение глаз — и достаточно. Зачем говорить? Пусть ловят твои взгляды, пусть угадывают твои желания…

«Мяу».

Я удивлена, словно Утя заговорила.

— Что тебе?

Утя сорвалась с места. Она встала на задние лапы и потянулась ко мне передними. Неужели Утя хочет ко мне на руки?

Утя вскакивает на колени и нетерпеливо начинает переступать с лапки на лапку. Я чувствую, Утя от меня чего-то требует. Я дотрагиваюсь до Ути, и она благодарно мурлычет. Ах вот оно что: надо гладить. Только почему вдруг Утя разрешает себя гладить? Я глажу Утю и вспоминаю сон, как мы с ней стоим под музыку и аплодисменты и все, все знают, что Утя умеет говорить.

Я долго глажу Утю, а она мурлычет и мурлычет. Но сколько можно? И я перестаю гладить Утю.

«Мяу!»

Я смотрю на нее. Утя просит, нет, требует, чтобы я ее гладила.

Но здесь нет ни музыки, ни аплодисментов, мы не в цирке, и ты не умеешь говорить. Или умеешь?

Утя ложится на диван на спину и смотрит на меня, смотрит и тянет ко мне лапку, и я, подчиняясь ее взгляду, дотрагиваюсь до ее живота. Большого, упругого живота. Неужели она позволит до него дотронуться?

Но что ей делать, если у нее болит живот и если только моя рука может облегчить эту боль? Я глажу Утин живот, а она старается пошире расставить свои лапы, чтобы я не подумала, что она может меня цапнуть. Да какое цапнуть! Она мурлычет. Она сладко мурлычет: гладь, гладь, гладь.

Ну хватит, Утя, хватит. Я хочу принять руку, но она придерживает ее мягкими лапками. Такими мягкими и шелковыми, словно в них вообще нет и никогда не было когтей. И я снова сдаюсь и снова глажу ее.

А потом я встаю, и Утя бежит за мной. Я ложусь на диван, Утя ложится рядом. Ей надо, чтобы ее гладили. И я незаметным движением показываю, куда надо ей лечь. Утя ложится. И именно туда, куда я показываю. Тогда я показываю на другое место. И Утя ложится на другое место. Так, значит, ты все понимаешь? Все?!

Утя берет мою руку мягкими губами и кладет ее на то место живота, которое я должна гладить.

Вечером у нее родилось четверо котят.

8

Говорят, «в рубашке» рождаются счастливые. Я не знала, что это такое — «рубашка». Но когда увидела одного из котят, словно запеленатого во что-то прозрачное, — тут же решила; «В рубашке родился».

Возможно, он и действительно родился «в рубашке», потому что один из четверых остался живой.

Остальных утопили. Бросили на дно ведра с водой, и все. Пока не сделаешь, кажется: ну что особенного — утопить? Все топят, а что же еще с ними делать? Не заполнять же квартиру котами?

Котят утопили. Кто-то бросил их в воду. Но уже выкинуть из ведра никто не хотел.

И решили, что сделать это должна я, поскольку работа у меня такая, что привыкла я резать мышей и лягушек. И я подумала: действительно, если я режу мышей и лягушек и делаю операции на кроликах, то кому же, как не мне, выбрасывать мертвых котят? И выбросила.

Утя не «спрашивает», где остальные котята. Зачем спрашивать: взяли и принесут. А куда же они могут деваться? Но вот она уже облизала оставшегося в живых котенка. Вот он уже высох и оказался вдруг пушистым. А других котят нет.

Утя блуждает по комнатам, принюхивается.

«Мяу…» Голос у Ути совсем не такой, как обычно. Она разговаривает не с нами, она зовет котят. «Мя-а» — нежно, тонко переливается Утин голос. Вот, оказывается, как она умеет. То короткое «м», то длинное «мя-а», то раскатистое «мр-ря…».

Но что толку… Котят нигде нет.

Как же так? Ведь она верила нам. Грустно смотрит Утя на нас своими раскосыми трепетными глазами, грустно и немножко безразлично.

9

Утя едет в машине. В такси. Утя видела много машин. Но они всегда мчались мимо. А теперь мимо Ути мчатся дома, люди… Уте страшно. Глаза испуганные. Утя то дрожит, уткнувшись головой в мой рукав, то вдруг начинает кричать и метаться.

— Утя, успокойся!

На миг Утя застывает и смотрит с ужасом в окно. И опять кричит. Мама берет Утю на руки.

Мама привыкла ездить в машинах, так разве она может понять состояние Ути? Мама спокойно берет Утю на руки. Цап — и мамина рука в крови.

Вот теперь можно лежать спокойно. Теперь мама понимает состояние Ути. И все понимают. Теперь уже не надо ни метаться, ни кричать, ни с ужасом смотреть в окно. Теперь всем все ясно. Можно тихо лежать и ждать своей участи. И Утя лежит и ждет.

Только ничего плохого с ней и не думают делать.

Ее везут на дачу.

Трава была и в городе. Но в городе по ней нельзя было свободно разгуливать. Всегда приходилось остерегаться чужих людей. А тут забор. Никто не объяснил Уте, для чего забор. Но Утя и так сразу все поняла. Если тебя ограждает забор, то можно никого не бояться и можно кататься по траве сколько угодно.

И греться на солнце посреди двора. Прямо на дорожке, чтобы все ее видели. И те, которые ходят за забором, тоже видели, какая Утя красивая, изящная, какой у нее дом и какой у нее сад.

А еще Уте хочется покорить кота. Кот живет у соседей и приходит в гости. Кот всегда приходил в гости, только раньше здесь не было Ути. А теперь вот Утя. Кот очень стар. Ходит медленно, а больше сидит и смотрит, как Утя по траве носится. Будь он помоложе, он бы вместе с ней носился.

И Утя дразнит кота: ляжет перед ним на спину и ползет, вся извиваясь, как змея. И вся она такая томная, ласковая… А кот тихо хмурится. Стар он, очень стар…

Пользу забора Утя поняла, а вот пользу дверей — не хочет.

Нет, Утя не будет переучиваться. Она даже прыжок не будет менять. Раз! — и Утя на окне. Только не на форточке. Здесь форточка ниже, чем в городе, и Утя спускается в нее сверху, с наличника. Утин прыжок рассчитан точно. Зимой, когда подоконник обледенел, когда на форточке трудно удержаться, когда лапы замерзли и скользят, очень важно иметь точно рассчитанный прыжок.

И Утя не меняет его. И правильно делает. Скоро Утя вернется в город.

10

Да, у нее была своя жизнь. Эта жизнь перекрещивалась с нашей постольку, поскольку мы жили вместе. Поскольку у нее с нами был один общий дом. В нем она проводила часть своей жизни. Другую часть она проводила там — во дворе.

Но как долго можно гулять? А наверное, очень долго, если за тобой ухаживают сразу три кота. Почему три? А кто их знает, почему три. Может быть, у них, у котов, так положено, чтобы сразу трое ухаживали. А может, Утя пользуется особым успехом?

Глаза у нее большие, раскосые, черными полосами подведенные; глаза умные, трепетные. И если мы понимаем, что Утя красивая, почему же котам этого не понять? Наоборот, коты, наверное, еще лучше понимают.

Не отпускают они Утю. Окружили с трех сторон и не отходят. А Утя и не пытается вырваться. Сидит спокойно, гордо, уверенно.

Но сегодня утром Утя пришла домой совершенно на себя не похожая. Отморозила Утя уши, и висят они теперь у нее, как у собаки.

Утя садится на холодильник, греется, но разве это поможет? Теперь так и будет ходить Утя с обвисшими ушами.

Раньше Утя на звук уши настораживала. Они у нее так и вращались то в одну сторону, то в другую. Удобно было. Лежит Утя спокойно, только ухо движется. Мало ли какие звуки бывают: на одни надо срочно бежать, а от других можно и отмахнуться, не слушать их вовсе. И снова можно лежать. Лежать и не тревожиться.

А теперь ухо не двигается. Как же ты, Утя, не заметила мороза? Видно, коты совсем тебе голову заморочили? Кому ты теперь будешь нужна: такая некрасивая, с обвисшими ушами?

Только вечером Утя опять уходит, а папа не ложится спать. Ждет. Ведь если Утя так ничего не понимает, то и совсем может замерзнуть.

Но спать надо. И папа берет нож в руки, и еще один нож, и начинает ножом о нож водить. Форточка открыта, и далеко разносится звук от ножей. Утя всегда прибегала на этот звук. Этот звук означал, что в доме есть мясо, сырое мясо, и что его сейчас будут резать.

Папа точит ножи, звук разлетается по двору. Откуда знать Уте, что в двенадцать часов ночи мясо не режут? Разве может она догадаться, что ее решили обманывать? И Утя приходит, прыгает в форточку, и можно теперь спокойно ложиться спать.

И так начинается каждый вечер: папа точит ножи — и Утя приходит. Но нет в Утиных глазах ни просьбы, ни разочарования, будто так и надо, чтобы ножи точили, а мяса не было. Будто только и ждала Утя сигнала, чтобы прийти и лечь спать.

Ну сколько, сколько может она доказывать, что все понимает? Видно, уже отчаялась Утя и больше не доказывает. А просто придет на звук ножей, безразлично зевнет и ляжет. И думайте что хотите. Думайте, что обманываете ее… И вообще — думайте. Вы же умеете думать. И мы думаем. И больше не точим ножи. А просто гасим свет.

И Утя приходит. Быстро приходит.

11

В моей комнате не было задвижки. А теперь есть. От Ути. Ради себя Утя не станет ходить, куда ей не разрешают, но ради котят она сделает все, что будет считать нужным. А считает нужным она котят все время перетаскивать. Каких котят? А новых. Которых мы не утопили, потому что уже знаем, как это топить котят. Так вот этих новых котят Утя и перетаскивает то под одну кровать, то под другую. Видно, им каждый день другой микроклимат нужен. И под чью кровать притащит, тот уже спать не может. Потому что Утя целую ночь с котятами разговаривает. То ласково, то сердито. В общем, на своем кошачьем языке.

«Мурлы, мурлы». Разговаривай, пожалуйста, только не у меня в комнате. Есть ведь кухня.

Я беру котят и переношу в кухню. Утя бежит за ними, встревоженная, недовольная.

— Тут они, Утя, все тут.

Как будто улеглась, успокоилась. Как будто решила облизывать их и никуда больше не носить. И я делаю вид, что верю ей.

А она, только о ней забыли, уже тащит котенка в комнату. Берет его голову в рот и тащит. Даже страшно. Кажется, притащит — и уже без головы. Но нет, какое там — с головой. И очень даже аккуратно она это делает. Сначала одного, потом другого.

Нет, без задвижки теперь — никак.

С котятами Утя разговаривает, а с нами без особой необходимости разговаривать не хочет. Вот она сидит у холодильника и молчит. Долго сидела, никто не заметил. Тут бы и мяукнуть. Ну не так, конечно, как с котятами, но хоть слегка как-нибудь. Так, еле-еле, звук какой-нибудь издала бы. Но Утя не хочет. Она уверена: мы сами должны все время помнить, что существует Утя и что наша жизнь только и заключается в том, чтобы следить, какое у нее настроение и чего она хочет, куда села, как голову повернула. Молчит Утя. Сидит у холодильника и молчит.

Но есть же, наверное, и у нее чувство юмора! Привела Утя к холодильнику всех котят, выстроила их одного за другим и села впереди. Вот, мол, голодная мать сидит с пятью голодными котятами. Ну и хитрая же ты, Утя!

Котята уже совсем большие и бегают теперь по всей квартире. Вот тут-то они заставляют Утю и с нами «заговорить». А дело в том, что в коридоре у нас шкаф стоит. А под шкафом узкая щель. Утя в нее не пролезает, а для котят она в самый раз. Котята под шкаф залезут и сидят там. А Утя бегает от шкафа ко мне, и смотрит на меня умоляющими глазами, и мяукает, и просит меня достать их оттуда. Ну что ты, Утя, беспокоишься? Что с ними там будет? Но Утя пристает так, что беру я палку и начинаю под шкафом шуровать.

Котята оттуда выскакивают, и Утя лижет их и выговаривает им. Только они не слушаются и снова под шкаф лезут. И снова Утя ко мне бежит. Ну что, Утя! Не слушаются они тебя? Не умеешь ты себя с ними поставить. Не то что с нами!

Котят мы не утопили, но что-то же надо с ними делать? У меня свой план. Я беру котенка и иду во двор.

— Тетя, тетенька, это ваш котенок?

— Моей кошки. Хочешь, тебе отдам?

— Хочу.

— Тогда идем к маме.

И мы идем к маме, а потом к маме ее подруги, а потом еще к одной маме и еще. Но ни одна мама, ни одна не хочет Утиного котенка.

— Тетенька, а вот я знаю одну маму…

И мы опять идем. Мы ходим из подъезда в подъезд, и дети бегают из квартиры в квартиру, и одна хорошая мама наконец действительно находится. И берет Утиного котенка.

— Тетенька, а у вас есть еще котики?

— Есть.

И начались звонки: «Утя здесь живет?» И я отдаю второго котенка, потом третьего… И так всех. Вот, оказывается, как просто устраиваются котята, когда они домашние, холеные, воспитанные.

— Только, если мама не захочет, вы обратно принесите. Ладно? Не выбрасывайте. Ладно? — Это говорит детям моя мама. Моей маме все же не верится, что так легко устраиваются котята.

13

Характеры наши Утя изучила хорошо и знала, к кому с чем можно обратиться. Папу, например, можно было заставить в пять утра открыть форточку. И совсем не потому, что папа рано вставал. Напротив, папа очень любил поспать. И казалось, он ни для кого не способен встать среди ночи. Во всяком случае, мы бы никогда не посмели его разбудить. А вот Утя смела. И папа вставал, и открывал форточку, и не сердился на Утю.

А маму Утя никогда не будила. Она берегла ее сон так же, как берегли его мы. Да и зачем было маму будить, когда и так она не умела поздно спать. И Утя всегда тихо сидела и ждала.

И когда мама уходила, она тоже ее всегда ждала. И стоило маме только приблизиться к дому, как Утя поднимала голову и спрыгивала с дивана. Утя всегда ждала мою маму, как никого. Можно, конечно, объяснить это тем, что мама кормила ее. Конечно, можно и так объяснить. Но стоит ли так объяснять?

А ко мне Утя обращалась, когда нужна была ей помощь необычная.

Вот и сейчас она тихо открыла головой дверь и вошла. Глаза грустные, большие и смотрят на меня с укором.

Как же так, Утя, получается? Утопили котят — плохо. И раздали — тоже плохо. Как же так? Или ты, Утя, думаешь, мы должны погибнуть среди твоих котят?

А Утя легла и смотрит. Грустно смотрит. Погладить Утю можно? Я хочу погладить — Утя сердится, так, не очень, но все же. Значит, нельзя. А зачем же ты, Утя, пришла ко мне, если тебя погладить нельзя?

Иногда Утя просто так любит у меня посидеть. Ну сиди, сиди. Но Утя смотрит на меня и ждет от меня чего-то. Под этим взглядом я опять дотрагиваюсь до Ути, рука моя скользит по шерсти. И я чувствую набрякший Утин живот. В ту же секунду Утя вскакивает.

Там, в больнице, где лечат собак и кошек, ничему не удивляются. Я звоню туда по телефону и рассказываю про Утю и про ее котят. И что живот у нее как камень, и что она грустная, и что, видно, больна, только чем?

И сразу мне отвечают: грудница. И еще мне объясняют, что не надо всех котят отдавать сразу, и что теперь ей нельзя молока.

Значит, права ты была, Утя, что так смотрела на меня. Я виновата. Я.

14

Нас все жалеют. Да как и не пожалеть, если по нашей квартире пройти нельзя, чтобы не натолкнуться на кота. Откуда столько?

Смешной вопрос, конечно же — от Ути.

А получилось так потому, что действовала я по выработанной мною же «инструкции». Всех котят раздала, а самого пушистого оставила, чтобы было Уте кого кормить и чтобы грудницы у нее не было. А пушистого отдать и большого не так уж сложно. Звали его Колька. Но когда я уже собиралась Кольку отдавать, мне вдруг вернули обратно его брата. Недаром я всем наказывала: если не понравится или раздумаете, верните. Только не выбрасывайте! Вот и не выбросили. А вернули.

Правда, не сразу, а через месяц, но что делать, мы еще и поблагодарили.

Был он гладкий и весь черный, только большой уже. А потому надежды на то, чтобы его взяли, у нас не было никакой. Назвали мы его Мишкой. И стали ждать случая. А случай какой мог быть? Да только один: чтобы забрел к нам кто-нибудь, кто любит животных, а еще больше — нас. Но такой не приходил.

А между тем коты росли и росли. А между тем Утя опять решила рожать. И родила. Пятерых.

Утя вела себя странно. Ведь если сын, так он всегда сын. И мать всегда должна его любить. Так мы считали, но не Утя. Утя шипела на своих старших сыновей, словно это вовсе и не дети ее, а какие-то чужие, совершенно чужие коты, к которым она не имеет никакого отношения, словно она никогда их не кормила и не воспитывала, а мы ей навязали их. Привели откуда-то и терзаем теперь ее душу и ее милых пятерых котят.

Вот так. Все забыла Утя, и мы же оказались виновными. И начала Утя войну со своими сыновьями.

Мясо она у них отнимала, и молоко тоже, и к котятам своим не подпускала. И рычала на них при любом удобном случае, и била их лапой, и оскаливалась, и шипела.

Но тут пришел человек, — о котором мы мечтали, и забрал Мишку.

15

А Колька нас удивил. Он не обиделся на Утю, не замкнулся, он все принял как должное. Сердится Утя — он отходит в сторону. Спокойно так, тихо. Уходит Утя — он к котятам ложится. И спит рядом с ними.

И Утя смягчилась. Надо сказать, что Утя своих котят оставлять не любила. И даже когда они подрастали, она уходила гулять, только если я была дома. А если я вдруг оказывалась во дворе, то она приходила за мной во двор, и мяукала, и требовала, чтобы я шла сидеть с ее котятами.

Вот такое я завоевала у нее доверие. Я, а теперь еще и Колька. Но Колька не только сторожил котят, он играл с ними, мыл их и не пускал под шкаф. И то, что он не пускал их под шкаф, было, вероятно, самым главным, чем он покорил Утю. Одного Утя не учла: он покорил не только ее.

И как это она проглядела? Как просчиталась? Но было уже поздно. Кольку любили, Кольке поклонялись, Колькой восхищались.

А как же Утя? Разве все нежные слова не должны принадлежать ей одной? Разве не к этому она была приучена с детства?

Тихо сидит Утя, жмурится, смотрит на Кольку. И не нужен он ей теперь уже вовсе. Нет больше у нее котят. Всех котят отдали, а Колька все тут. Почему? Разве это не ее дом? Разве не она одна имеет здесь все права?

Утя не дерется с Колькой, не отнимает у него мяса, только хвост у нее худеет. Совсем как веревочка стал.

И Утя стала некрасивая, куда делась ее осанка. Египетская красавица с горящими раскосыми глазами теперь уныло сидела на холодильнике и нервно хмурилась.

И Колька кротко сидел. Но хорошо сидеть кротко, если ты пушистый, как шар, если ты весь черный и есть у тебя белая борода. И глаза у тебя как две круглые пуговицы. Если ты весь как игрушка на витрине, и даже не знаешь, как это не быть красивым.

Но пришел день, исчез Колька. Может, с окна кто украл? А может, Утя ему «шепнула» и он ушел? Только Утин хвост сразу поправился. И это все заметили и стали говорить Уте, что глупая она: неужели могла всерьез решить, что кто-нибудь мог дороже стать для нас, чем она? И что был это ее сын. И что нельзя быть такой ревнивой.

Но как бы там ни было, а если это Утя «шепнула» Кольке, то знала, что делала. Потому что все ласковые слова снова были только ее. И снова вернулись к ней уверенность, и осанка, и красота.

 

Глава третья

1

Утя сидит на окне. Окно закрыто, на окне занавеска. Утя отодвинула занавеску и смотрит во двор. На каждого, кто проходит. И тот, кто проходит, смотрит на Утю. Ее все знают во дворе. Идут и смотрят на окно, и здороваются с Утей глазами. И Утя провожает каждого глазами, пока тот не скроется. Потом Утя поворачивает голову и встречает следующего. Она тоже всех знает. Много лет она уже сидит на этом окне.

И летом сидит, когда окно открыто. Тогда дети к ней подходят. Только не близко. Утю боятся. Утя кусается.

— Это у вас собака или кошка? — спрашивают у меня дети совершенно серьезно.

— Собака, — отвечаю я им. — Разве вы не видите — собака.

Как-то к нам в квартиру зашла странная женщина. Она искала нашу соседку, но почему-то сняла в коридоре туфли и вдруг начала кричать. Мы не знали, что нам делать, а Утя знала. Утя, которая в жизни никогда в квартире не гадила, налила ей полную туфлю. И что же: женщина кричать перестала и еще стала извиняться.

Так не имела ли я права сказать, что Утя — собака? Конечно же, она собака, если она кусается и оберегает дом от «чужих».

А еще Утя умеет драться с собаками. Но это когда у нее котята. Тогда ей не страшен никто.

Это было на даче. Открылась калитка, и в сад забежал огромный пес. Утя бросилась на него и вцепилась ему в живот. А потом мы собирали собачью шерсть с дорожки и со страхом поглядывали на Утю.

Утя умела защищать и себя, и котят, и нас. И вообще была мудрой. Смотрит она, и иногда кажется — все она знает больше нас. Только молчит, и не потому молчит, что не может говорить, а так — от мудрости.

И гостей Утя умела принять. Каких, думаете, гостей? Нет, своих собственных. Когда дома никого нет, а форточка открыта, к Уте в гости приходит кот. Пушистый такой, серый — муж, видно. И сидит Утя с ним на диване.

Спокойно так, солидно. В своем доме, на своем диване почему и не посидеть с мужем?

И не слышит Утя, как мы подходим. Ничего при муже не слышит. Вот так мы с ним и познакомились. Только он сразу — в форточку. И Утя за ним.

2

Теперь я все знаю про Утиных котят. Их было уже много. Они появляются через каждые четыре месяца. По пять. Иногда по четыре. И только один раз было двое. И в тот единственный раз не было пушистого. А так всегда — один пушистый. Да как и не быть пушистому, если муж Ути — сибирский кот.

Котята слепые. Тычутся в мамин живот. Один другого отталкивает. Дерутся. Маленькие такие, а уже дерутся. А потом расползаются и не могут найти Утю. И орут, и пищат. А Утя лежит, слышит писк и не двигается. Не хочет Утя лишать молока остальных котят, которые так хорошо пристроились.

Я подхожу, беру котенка и кладу к ней. «Мурлы» — Утя благодарна. Ну сколько можно облизывать котят? А бесконечно. Одного вылизала, начала другого, потом третьего, до последнего дошла — и сначала.

Дольше всех Утя вылизывает пушистого, потому что шерсть у него длинная. И получается неравенство: от Ути пушистому больше внимания и от нас больше, потому что гладить его приятнее. И в руках держать шарик пушистый, у которого глаза выглядывают из шерсти, как бусинки, тоже приятнее. Да и котятам с ним играть приятнее. Они ведь тоже понимают, что такое шелковая длинная шерсть.

Вот так и получается всеобщий любимец, который уже и не боится никого. Не убегает, не пищит, как другие котята, когда его берут на руки, не дичится, а мурлычет, словно вы тоже его мама. И все только оттого, что шерсть у него длинная.

Когда Утя была моложе, она играла с котятами, бегала с ними по квартире, дралась, делая вид, что бьет их лапой со всей силой и сейчас откусит им голову.

Но теперь она уже не играет. Котята сидят у нее на голове, ходят по ее животу, а она спит. Котята не дают спать и прыгают через ее шею. Словно это не шея ее, а турник. Скок туда, скок обратно. Утя терпит. Но сколько можно издеваться над матерью? Уже не молодой, уже воспитавшей больше полусотни детей! И Утя начинает раздраженно двигать хвостом. Но этого котята только и ждут. Они следят за хвостом. И — раз на хвост! Один прыгнул, другой, третий. А хвост крутится, извивается, не дается, и вдруг Утя вскакивает — и лапой… Все разбегаются. Утя ложится. И все начинается сначала: котята прыгают по Уте, а она пытается спать.

И всегда, в одном и том же возрасте котята замечают свою тень. Достаточно один раз заметить, и уже невозможно становится жить. Потому что ты бежишь, и рядом тень твоя бежит. А раз рядом кто-то бежит, разве можно бежать спокойно? На тень надо наступить. Ее надо ухватить лапкой и вообще что-то с ней делать. Но она не поддается. Ее не ухватишь, не ощутишь. А она есть, и избавиться от нее невозможно. День, два, три котята бегают за своей тенью. И вдруг они перестают обращать на нее внимание. Словно никогда ее и не замечали.

А от звуков радио котята разбегаются. Утя же радио словно и не слышит. Словно никто и не говорит в комнате и музыка не звучит. Утя на радио даже ухом не поведет.

И так я к этому привыкла, что, признаться, считала, что Утя радио не слышит. Хотя как это может быть? А вот так я думала. Но как-то однажды по радио заиграли пронизанную тоской музыку. И вдруг Утя подняла голову и стала слушать.

3

Надо иметь опыт. Теперь он у меня уже есть. Опыт по раздаче котят. Берется косынка, лучше всего голубая. В нее заворачивается котенок, так, чтобы видны были только глаза да нос. Можно еще, чтобы и уши торчали. И лучше всего идти к метро. Здесь много народу, люди входят и выходят.

«Вам не нужен котенок?»

Я все знаю заранее. Все ответы. Например, такой: «Ах какой миленький, какой хорошенький! (Кажется, сейчас возьмут. Но нет, куда там!) У меня соседи. А то бы обязательно…»

Ох эти соседи! О соседях я уже знаю все. И как они не любят запаха, и как они отравили кошку, и вообще — не любят животных.

Кажется, если бы не соседи, то все проходящие встали бы в очередь за моим котенком. Но где же эти соседи? Ведь они тоже должны проходить. Они же тоже едут в метро. «Возьмите котенка». Это мой неуверенный голос.

«На что мне такая гадость!» И промелькнуло злобное лицо. И я понимаю: вот он — сосед.

Но раздражают меня, как ни странно, больше другие. Встанут, гладят котенка и уговаривают: «Вы его только не выбрасывайте. Ах какой бедненький, только не выбрасывайте!»

Это меня-то еще уговаривают, чтобы я не выбрасывала!

Я замерзла. И котенок тоже замерз. Я держу его за пазухой, и он пищит, вырывается. И уже кажется, что никогда, никогда этому не будет конца. И вот тут, да, именно в этот момент, когда кажется, что никогда и никто котенка не возьмет, кто-нибудь подходит и просто, без всяких причитаний, берет котенка.

И я иду за следующим. Тут же. Потому что точно знаю: сейчас возьмут всех. Я выношу сразу еще двоих или даже троих. И обязательно на моем пути появляется либо ребенок с мамой, которые только и мечтали о котенке, либо девочка лет четырнадцати, которая понесет котенка домой, может быть впервые утверждая свою самостоятельность. Либо молодые люди, которые унесут котят — в подарок.

И вот котят уже нет. И остался Уте только пушистый.

Так я раздала восемьдесят девять котят.

4

Было уже поздно. Утя лежала у меня в комнате под секретером. У нее не было котят, но и без котят Утя любила менять место. Редко она выбирала мою комнату. А когда выбирала, чаще всего ложилась на секретер и обычно на бумаги, чтобы нельзя было писать. Иногда она посапывала на диване. А тут вдруг под секретером. Ее можно было и не заметить и лечь спать. Видно, на это она и рассчитывала.

— Утя!

Утя не шевелится.

— Утя, я хочу спать, уходи.

Никакого впечатления. Ухо Утино только вздрогнуло, и все.

— Утя! Неужели ты не понимаешь!

Нет, она не понимает. Ничего не понимает.

Еще бы! Зачем ей меня понимать! Вот когда ей надо, чтобы я гладила ее живот, тогда она меня понимает… Тогда она все понимает.

Я беру палку. Ну конечно, не для того, чтобы бить Утю. И даже не для того, чтобы ее пугать. А просто, чтобы до нее дотронуться. Я дотрагиваюсь палкой до Ути, и она шипит. Что вы, она ничуть не боится палки. Она даже не знает, что это такое — палка. Она на нее просто шипит. Я стараюсь палкой сдвинуть Утю с места. Я понимаю: Утя заспалась и ее надо разбудить. Утя перемещается с одного места на другое, но из-под секретера не уходит. Тогда я набрасываю на руки плед и беру Утю.

Утя изворачивается — и цап меня по руке! Цапнула, встала и ушла.

Что же это такое, Утя! Нет, это неспроста. На следующий вечер Утя снова под секретером, в том же месте. Да что это оно тебе так понравилось? Я не в силах повторить вчерашнюю сцену. «Утя, — говорю я, — опять будем драться?» И не Уте я это говорю, а себе. Но Утя сразу же поднимает голову, встает и идет к дверям. Она еле идет. Сонная идет. Видно, и ей неприятно вчерашнее.

А на следующий день Утя перестает есть. Совсем ничего не ест и не лежит больше у меня в комнате. А лежит в ванной под табуреткой. Что за странное место? Никогда она здесь не лежала. Обычно она спала с мамой на диване. Иногда в ногах у нее, а иногда, как и мама, положив голову на подушку. Еще Утя спала в кресле, на стуле, иногда на холодильнике. Но в ванной, под табуреткой, — никогда. И я понимаю, что Утя заболела.

5

Две двери вели в два врачебных кабинета. И от того, какую дверь я выберу, зависела Утина судьба. Я тогда не точно это понимала. И все-таки чувствовала, что это именно так. А как решить, какая дверь? Та, которая раньше откроется? Та, в которую раньше позовут? Но ведь можно сказать: «Нет, мы не сюда, мы в другую дверь».

Но как знать, за какой дверью лучше, за какую надо стремиться.

В одну я заглянула. Там сидел пожилой человек и писал.

— Подождите в коридоре, — не очень любезно сказал он. За другой, напротив, была милая женщина. Полная и добродушная.

— Сейчас, сейчас, — сказала она мне приветливо.

Я сидела на скамейке рядом с мамой и думала. Почему я так боюсь? Что это напало на меня? Идти надо к первому, кто позовет, кто свободен. А если бы не было выбора? Значит, все оттого, что есть выбор?

Нет, все совсем от другого.

Утя сидит в сумке с «молнией», и ее никто не видит. И это хорошо, что ее никто не видит. Нет, я не стесняюсь показывать Утю. Но здесь, рядом с лохматыми японскими собачками, рядом с сибирскими кошками, рядом с говорящими птицами, я как-то оробела.

Каждый вновь пришедший гордо обводит всех глазами. Каждый приносит с собой зверя еще более удивительного и еще более красивого, чем те, которые уже здесь сидят и ждут своей очереди.

И каждый оглядывает нашу сумку с любопытством. А что же там? «Кошка», — отвечаю я сухо.

«Молнию» нельзя открыть, потому что Утя вырвется, начнет царапаться, и я с ней не справлюсь. Но здесь я могу не открывать «молнии», а там, за дверью… Там, за дверью, мне придется наконец показать Утю — простую кошку. Да, простую, совершенно простую. Потому что для всех остальных здесь она только простая кошка.

Ну и что, разве простых кошек не так будут лечить, как вот этих? Какая врачам-то разница, простая у нас кошка или нет?

Но я чего-то жду. Впрочем, здесь все ждут. Ждут Николая Николаевича, который на операции. Все ждут Николая Николаевича, хотя и знают, что после операции Николай Николаевич принимать не будет. Но может быть, он даст совет? Или скажет, когда к нему прийти в другой раз? Операция неожиданная и очень длительная.

Мы тоже пришли к Николаю Николаевичу. Он был у нас дома два дня назад. Но, взглянув на Утю и увидев, как она шипит, сказал: «Принесите в поликлинику. Там ее посмотрят. А здесь нельзя. Она ведь у вас дикая». Ждать Николая Николаевича или идти к сердитому старику, или к женщине?

— Идем, — наконец говорю я маме, и мы заходим к женщине.

Я расстегиваю «молнию», и Утя встряхивает головой. Я объясняю, что Утя уже несколько дней не ест, не пьет и не выходит. А лежит неподвижно под табуреткой.

Врач хочет дотронуться до Ути, но Утя шипит.

— Ну что ты, что ты, — ласково говорит ей врач, осторожно дотрагивается до Утиного бока, и мы видим на Утином боку рану. — Она избита, — говорит врач, — она у вас бывает на улице?

Так вот оно в чем дело — Утю избили. Но мы не успеваем осознать этого, как вдруг в кабинет входит санитар с огромной собакой и нас просят подождать в коридоре, пока собаке сделают укол.

Мы выходим. Нам уже легче. Никто не удивился, что Утя простая. И вроде бы уже ясно, что с ней.

Но тут открывается другая дверь. И пожилой врач спрашивает:

— Вы, кажется, хотели ко мне? Заходите.

Нам неудобно. Нам неудобно сказать, что мы уже ждем другого врача, и мы входим.

И снова мы открываем «молнию», и Утя выпрыгивает как бешеная.

— Она у нас необыкновенная… — начинает мама.

— Вижу, вижу.

— У нее рана, ее, наверное, избили.

— Вижу, вижу.

И мы молчим. А доктор пытается справиться с нашей Утей.

— Вы ее не можете подержать? Вас эта «необыкновенная» кошка, вероятно, не укусит?

Что ему сказать? Что укусит. И нас укусит. Потому что ей, видимо, очень больно, и сидела она долго в сумке, и обстановка чужая, да и вообще она кусается…

Нет, этого всего здесь ему говорить нельзя, и я держу Утю. Но Утя вырывается и начинает бегать по комнате.

— Да что это за животное такое!

Тут открывается дверь, и входит Николай Николаевич и еще три врача. Шумные, усталые. Они больше никого не будут сегодня смотреть, они четыре часа провели в операционной.

Но Утя бегает по комнате, и мы бегаем за ней. И вдруг все начинают бегать: и старый врач, и Николай Николаевич, и еще три врача.

Поймали.

И вот пять врачей склонились над моей Утей. Пять врачей! Трое держат, а Николай Николаевич и старый врач щупают ей живот.

— Вы со мной не согласны? — говорит Николай Николаевич старому врачу. — Да вы тут, тут пощупайте.

Старый врач молчит.

— Рак у нее, — говорит Николай Николаевич.

Утю отпустили. Теперь она уже не бежит. Никуда не бежит. Словно поняла, что смотреть ее больше не будут.

— Так, может, операцию? — говорит моя мама.

— Кому?.. Ей?! — Николай Николаевич снимает перчатки. — Мой совет — усыпите…

6

Мы не усыпили Утю.

Мы принесли ее домой, и она снова легла в ванной под табуреткой.

Мы не верили, что у нее рак. Не верили так, как не верят, когда не хотят, не могут себе представить, что близкое тебе существо должно умереть. И ничего, ничего нельзя сделать. И остается только одно — не верить. И мы не верили.

Один из Утиных котят умер от копростаза. Это болезнь кишечника. Тогда мы лечили котенка вазелиновым маслом. Но он был очень маленький, и нам сказали, что он выживет, если сумеет справиться с болезнью. Он не справился и умер. Но Утя большая. И мы стали на всякий случай поить Утю вазелиновым маслом.

Утя лежала под табуреткой ослабевшая и тяжело дышала. Подбородок и шея у нее были в вазелиновом масле, и она не смывала его. Утя не мылась, а раз Утя не мылась, это значило, что у нее уже нет никаких сил, потому что больше всего на свете Утя любила мыться.

В ванной душно. Но Утя не идет ко мне в комнату. Я сама ее выгнала оттуда. Да еще палкой. Но ведь я не знала…

А теперь Утя лежит в ванной и уже ничего не хочет.

Утя умерла, когда меня не было дома.

Папа отнес ее в больницу на вскрытие. Гнойный плеврит — вот был Утин диагноз. Значит, не было у нее никакого рака. Значит, можно было ее лечить.

Но как же мы не догадались: ведь она так тяжело дышала. И была вся избита. Наверное, ей отбили легкие. Поймали и избили. От этого тоже может начаться плеврит.

И вспомнила я две двери, перед которыми сидела и думала, что в эту секунду от меня зависит судьба Ути. Простой кошки, не привыкшей к чужим рукам.

Николай Николаевич устал, был раздражен, а тут еще эта тощая некрасивая кошка, из-за которой столько шума, а она еще царапается и кусается, и за ней еще надо лазить под столами.

Мы не поняли Утю. В решающий момент не поняли.

Она не жаловалась, не мяукала. Не показывала, где у нее болит, как показывала, когда заставляла гладить ее по животу. Напротив, она кусала и злила врачей. Мы воспитали в ней гордость, независимость, уверенность. И мы должны были за нее все решить правильно. Обязаны были все понять. Но мы не поняли.

С тех пор как умерла Утя, прошло три года. И каждый день под наше окно приходит Утин муж и зовет ее. Жалобно, с надрывом. А когда мы выходим, он бежит к нам и трется у наших ног.

И нам кажется, что он знает о нас все. Знает от Ути.