У нас на улице жыли гладкие и наглые бляди.

Их жызнь, мне казалось, была сплошным праздником.

А ко мне в 11 лет стали подпездывать всякие старЫе взрослые дяди,

Хоть я была некрасивой, мелкой и не особо развитой.

Я не понимаю, в чем им был бонус –

Тащицца за мной до школы, несть пОртфель и подтягивать гольфы.

Одново была фамилия Кацнельбоген; другова – ПопандопОлус,

А третий был наш трудовик Фрэй, но он себя называл Вервольфом.

Я с ними не могла общацца, мне было голимо.

Я подыхала от скуки и отвратилова.

А однажды одна старАя блядища, проходя мимо,

Устроила ПопандОпуле истерику и винтилово.

Она у нево мой пОртфель вырвав из рук,

Его с моста в говнотечку, сука, закинула, -

Т. к. ПопандОпул был как бы ее супруг,

А она к нему токчто припиздила – с Кишинева или из Киева.

Трудовик Фрэй вообще – меня в мастерской пытался поставить раком.

А Кацнельбоген, жыдяра, на ухо спрашывал: есть ли у меня уже «менструацыя».

При этом в рыло нырял: кошводкой, цымесом и фаршмаком.

Все это вместе взятое было мне психотравма бля и фрустрацыя.

Щас меня от всех взрослых дядей тянет блевать –

Пусть даже он такой распиздатый как Курицын и Гаврила.

А уж все остальные – то это вообще – ебать:

Чем Мякишев или Лурь, мне пизже любой педрила.

Как Ильянен: пусть он жлоб, зато не устроит мяса.

И никогда не станет меня за жопу хватать.

А вот все остальные – это и есть – ахуевшые пидарасы,

Которых тока и надо, чтоб в жопу всех отъебать