Дневник мужа

Читаю книгу Джагдиш Бхагвати «В защиту глобализации», и всем рекомендую. Он там приводит чудесную одну цитату, мне очень она нравится: «Либерализация финансовых рынков пробуждает у людей инстинкты, свойственные игрокам казино, и усиливает вероятность кризисов — ведь в отличие от казино, национальные финансовые рынки тесно связаны с внешним миром и расплачиваться приходится потерями в реальном секторе экономики». Это в 1989 году сказал Лоуренс Сомерс, который потом был министром финансов США. А жаль, что и тогда не прислушивались.

Забыл — и негде подсмотреть — автора великой книги «Черный лебедь». Все же год в тюрьме дает о себе знать. Помню только, что автор — пророк. Там тоже хорошо было про глобализацию сказано: глобализация не есть зло. В ней есть два полюса, и самое главное — нельзя кидаться из крайности в крайность. Ну, хорошо, автор «Черного лебедя» написал свою книгу где-то за год до моего ареста, стало быть, в 2007-м. То есть накануне кризиса. А книга Джагдиш Бхагвати написана в 1994 году — я считаю, что именно он предсказал то, что происходит сейчас (а могло бы и не происходить, если бы прислушивались, хотя бы к Сомерсу), и именно он назвал Уолл-стрит реальным министерством финансов.

А еще был на приеме у начальника тюрьмы. Сам вызывал. Вообще-то после того, как мои дневники были опубликованы (хотя мне трудно об этом судить — я знаю об этом от жены и по реакции некоторых окружающих; мы же здесь как на Луне, только на другой стороне), администрация ведет себя аккуратней. Во всяком случае, трех моих сокамерников (два кавказца — и недавно заехал один авторитетный цыган) по первому требованию выводят к зубному врачу. Начальник тюрьмы на приеме сказал, что не имеет ко мне личных вопросов, но все же спросил: «Это Вы пишете? Тут есть ряд людей, которые собираются на Вас в суд за клевету подавать. Вы к этому готовы?». Я сказал, что ко всему готов. И что по каждому противозаконному деянию, с которым я столкнулся, и я, и моя жена, и другие свидетели написали соответствующие официальные заявления. И тут начальник вдруг говорит: «Но Вы же делали мне соответствующие финансовые предложения?». И чуть не подмигивает. Я понимаю, что разговор идет под запись, но изумился искренне: «Я???». Не делал я соответствующих ему финансовых предложений.

Вообще в тюрьме меня поддерживают. Даже блатные говорят, что все правильно: мол, мы сами не можем с «мусорами» дела иметь, или писать про них куда-то там, но ты не наш, ты можешь, давай, пиши. За последний месяц встретил только одного человека из осужденных, которому все это не понравилось: встретил одного из бывших моих сокамерников, чиновника (бывшего). Он попросил убрать абзац про себя. Спрашиваю: так что, это не правда? Отвечает: «Правда-то оно правда, но лучше, чтобы о ней никто не знал. Я, хоть и сижу в тюрьме, буду решать вопрос кулуарно. Как бы хуже не было». Я говорю: «А куда тебе хуже-то? Ты осужден, сидишь фактически по политической статье, ты в тюрьме. Решать кулуарно — значит, кинут еще раз». Как кинули и меня, и многих, кто пытался «договориться кулуарно». Хотя, конечно, чиновник — он и в тюрьме чиновник.

Да, мне и сейчас не слишком-то хорошо, даже по сравнению с тем, что было до публикации дневника. И будет еще хуже. Но я надеюсь поднять тему. Ведь дело не в тюрьме. Дело в системе. Дело в устройстве сильно правовой страны, в которой мы живем. В тюрьме процветают свинство и беззаконие. Страна не может содержать такое количество арестованных — так не сажайте столько. Или давайте «скидки», раз не можете создать хоть отдаленно человеческих условий: один день за двадцать, например. Ну, хорошо, пусть мы все здесь что-то нарушили. Так не создавайте нам здесь беззаконных условий. Трудно требовать от преступников не нарушать закон, если ты помещаешь их в ситуацию тотального беззакония. Требовать соблюдения закона можно, если ты соблюдаешь закон сам.

 

Дневник жены

Этот пост мне муж надиктовал на свидании. Мы оба думаем, что после всех бессмысленных кассаций и жалоб мы теперь долго не увидимся. Дальше — этап; куда, когда — неизвестно. Видимо, узнаю об этом, когда у меня не примут очередную передачу. Узнаю, что его уже нет в Бутырке. А где он будет и как дальше с ним общаться — неизвестно.

Пока мы разговаривали, и он мне диктовал, рядом буквально билась о стекло с решетками пожилая женщина. Она громко стучала во все четыре окружающие ее стеклянные поверхности и кричала. В кабинке типа «исповедальня», напротив которой стоит такая же, тоже стеклянная и зарешеченная, не работала телефонная трубка — единственное средство общения при свидании. Когда тебя заводят в такую кабинку, тюремщик закрывает на замок не только арестованного, но и пришедшего на свидание — каждого на свой замок. Выйти нельзя никому. В соседней с нами кабинке трубка не работала, женщина билась и звала хоть кого-нибудь, а напротив нее сидел ее сын и молчал. Он понимал, что никто не придет. Бабушка плакала, кричала, билась и звала.

Свидание — это час общения по этой гребаной трубке, по которой никто не слышит ничего, скорее догадываемся по губам, да что-то пишем друг другу крупными буквами на бумажке и показываем. Это надо быть молодыми, зоркими и сообразительными. Положено два свидания в месяц. Например, одно — для матери, одно — для жены. Может, и хорошо, что у моего мужа больше никого нет, и мне не надо ни с кем делить свидания.

У бабушки, бившейся и кричавшей час у решетки, похоже, больше не было шанса пообщаться с сыном. Когда нас всех через час открыли и начали выводить и выдавать паспорта (при приходе на свидание надо все сдавать), бабушка начала биться о тюремщика: мол, как же так, вот было свидание, а не поговорила, трубка не работала, дайте же другую кабинку, верните сына… — А не положено, свидание было, и прошло. «Как же так, скажите Вашу фамилию», кричала бабушка. «Может, тебе еще и адрес сказать?». Вот и поговорили…