Сегодня метет. Со вчерашнего вечера Скрип снега у всех на слуху. А я продолжаю слегка недоверчиво Гнать строчки, сюжеты, пургу. Как белые крылья — блокнотные выжимки. И перьями россыпи слов. Взлетаем над лестницей или над крышами, Над клавиатурой домов. Ребро батареи — ребром карандашным. Пробита одежды броня. И сложно поверить, но это так важно — Что грею не я, а меня.

1

— Да одноклассники гудят, наверное. Это теперь модно. — Зинаида перехватила мой недоуменный взгляд.

По сравнению с нынешней ресторацией наш злополучный «Марсель» выглядел благотворительной столовой для нуждающихся слоев населения. Но, несмотря на поздний час и страшноватые цены на кофе, вписанные мелком в зеленую гладь доски, народу здесь было предостаточно. Я сперва завертела головой, пытаясь углядеть давнего знакомца Венечку или хотя бы обнаружить Жеку с Семеном, но вместо этого отвлеклась на трогательную по своей контрастности картинку. За центральным столиком расположились четверо подвыпивших мужчин. Двое выглядели крайне респектабельно и посему вкушали полный ужин, третий (в поддельном шикарном галстуке и с абсолютно монмартровской бородой) ограничился горячим блюдом, а четвертый, совсем уж учительского вида, в обтерханном свитере, скромно прихлебывал кофе из сиротливой чашечки. Такая разница во вкусах и социальных статусах не мешала честной компании грохотать шутками на весь зал, шпынять молниеносного официанта (особенно старался «педагог», вкладывая в замечания весь свой профессиональный опыт и понимание, что покомандовать в таком заведении еще раз ему вряд ли удастся). Компания не забывала и всячески кадриться к восседавшей поблизости красотке Жеке. Наличие мрачного Сенечки близ Дуськиного декольте могучую кучку не смущало.

— Кто-кто это? — Я постаралась уловить мысли одного из хорошо упакованных людей. Но там хоть и ощущалась некоторая нервозность, однако замкнута она была на нашего якобы негодующего Сеню, какой-то не случившийся вовремя звонок и тот факт, что стейк ему все не несут и не несут.

— Одноклассники, — терпеливо повторила Зинка, прислушиваясь к диалогу Старого с распорядителем. — Они теперь так собираются, вроде бы модно.

Да? Ох, как же я от жизни отстала, нехорошо. Любопытный какой обычай у мирских, может, и мне попробовать кого-то собрать? Аккурат в мае сорок лет выпуска будет. В таких компаниях хорошо работается, все друг от друга случайной радостью подпитываются, легко показывают сокровенные мысли. Ах ты, мать честная, это я про Ликину жизнь подумала, ее студенческую молодость… А мне теперь нельзя, я ж вроде как умерла.

— А вот и наши, смотри. — Зинаида проследила взгляд Старого.

Он вместе с Афоней что-то дотошно выяснял у местного официанта (державшегося с таким вальяжным видом, что куда там горемычному ресторатору Артему). А мы с Зинкой якобы топтались у зеркала, приводя в божеский вид более чем скромные, по местным меркам, туалеты. Может, и зря Зинуля форму не надела? Хотя… Все-таки она урожденная Зубковская. Потому и юбка с повседневной кофточкой на ее малость поплывшей фигуре смотрятся так, что сидящие в зале барышни глядят на Зину недобрыми глазами. Особенно вон та, светленькая, старается. Ой!

Если бы я план зала заранее не видела, то наших сегодняшних собеседников точно бы не вычислила. Я как-то была настроена на то, что с сильно выросшим Веней заявится пара-тройка угрюмых сопровождающих, а за нужным столиком кроме самого Спицына сидела только трепетная дева примерно моих нынешних лет. Я ее даже не сразу узнала — уж больно сильно резануло по глазам количество нацепленных на mademoiselle украшений. Особенно резко выделялась трижды обвивавшая барышнину шейку цепочка, переливавшаяся красными и желтыми искрами — совсем как опалы с рубинами. Вроде бы я у «Сваровски» когда-то что-то похожее видела. Хотя нет. Ой… мамочки. Кажется, это не бижутерия, а настоящие… Мама.

М-да, ну и местечко мы для переговоров выбрали. Недешевое. Да шут бы с ним, мне сейчас надо барышню узнать, причем как можно быстрее. Ведь видела ее не так уж и давно. Явно на излете прошлой жизни — потому что в тот раз мне ее изображение запомнилось размытым из-за моей старческой близорукости. Да что же такое-то, а? Вроде я не в маразме… Ну, значит, точно камни действуют, мешают сосредоточиться.

— Зинуль, мне чего-то… У них там что нацеплено? — Я все еще вяло надеялась, что ошибаюсь. — Бижутерия?

— Нет, Лен, это не «Сваровски», — хихикнула Зинка, — это у них самооборона такая…

Я поежилась — от внутреннего страха. Словно опять в том сугробе оказалась. Потому что и про бензин мирские знают, и про камни…

— Да нерабочие они, — успокоила меня Зинаида.

Я и сама это понимала — умом, который сейчас тоже как-то съежился, словно замерз. А освободившееся место занял крупный, инстинктивный страх. Так-то нам камни вреда не сделают, если их на себя не надевать. Вон, Зинка до сих пор в сумке свое знаменитое блокадное кольцо таскает — я же слышу, как оно пахнет, и ничего. При этом у Зинаиды кольцо рабочее — спасшее три жизни и ставшее виновником трех смертей. То есть, может, на нем и побольше всякого висит, но обязательные условия соблюдены, это уже не просто бирюлька саму себя пугать, а мощное оружие. (У меня, кстати, одно аналогичное колечко с камушком несколько лет в аптечке лежало. Ну как запас снотворного, что ли. Думала, если уж совсем без Сени не выдержу, то надену на себя. Обошлось, однако.)

Так вот, Зинка рабочее кольцо с собой носит и хоть бы хны… А я при виде безделушек на неприятных мне мирских готова перепугаться вплоть до смены интимных частей туалета. А что их цацки? Это нашим детям камни нельзя ни в каком виде (влияют на юные организмы куда губительнее алкоголя). А нам, старым мочалкам, что с них будет?

Ну наденешь на пару минут — тошнота, головокружение и прочая интоксикация — совсем как при злоупотреблении горячительными напитками. Четверть часа в драгоценностях — это уже сбой дамского цикла или проблемы с мужской мощью. Серьезного вреда недозрелые камни не делают. Манечка, помню, чтобы в гимназии от экзаменов освободиться, семь минут с чужой камеей просидела. И чего? Был обморок с припадком, а больше никаких последствий.

Ну или вон сама Зинка, которой князь Кока сию бирюльку в свое время на пальчик нацепил… Она ее через четверть часа благополучно сняла, а на таинство брака с копией заявилась. И ничего, нормально, даже родила потом прекрасно. Отличный сын получился, хоть и эмигрант. Он нынешнюю жизнь где-то в Цюрихе подвизается. Не то спелеологом, не то энтомологом, а всю прошлую в Америке прожил, в роли слависта-переводчика и автора неких скандальных литературных текстов. Все-таки нашим в этом плане куда легче эмигрировать: первую жизнь худо-бедно ассимилируешься, зато следующую уже живешь полноправным гражданином новой страны. Взять, допустим, нашу Дорку… Покойную.

— Спицын. Вениамин Васильевич. — Меня мягким движением выдернули из буйного внутреннего монолога и начали усаживать за ажурный и, видимо, очень роскошный по нынешним временам столик. Да еще и руку при этом целовали… Целовал.

Со времен картинки, которую я увидела в мозгах того неудавшегося убийцы, бывший мальчик Венечка сбросил килограммов этак семь и обрел совсем холеный вид. Мне даже как-то неловко стало, что я его до сих пор мальчиком зову. А потом вдруг смешно — абсолютно без повода. Такой, знаете ли, смех без причины — не то предвестник истерики, не то, наоборот, символ безграничной юности, которая ничего не боится — ни смерти, ни предательства. Ибо с этими вещами не сталкивалась и думает, что уж кого-кого, а ее точно мимо пронесет.

— Здравствуй, Венечка. Узнал меня?

Спицын промолчал. Вздрагивать не стал, но взглядом слегка заметался. Так неопытно, ну просто как юнкер на первом свидании с курсисткой. Час от часу не легче. Мне же, если по-хорошему, то надо с ним серьезную беседу вести, а я… Ой, мамочки… Я его практически примеряю, как заграничный туалет — к себе. Как бы он со мной смотрелся да каким бы был. Вот чудно…

— …Севастьянович. — Старый предложил рукопожатие — резко, небрежно, так собаку с ладони засохшей сушкой кормят.

Фоня дождался, пока Старый поручкается со Спицыным, только тогда сел на место, отрекомендовался, успокаивающе погладил графинное горлышко — дескать, Сеня, Дуся, у нас тут все в порядке, начинаем работу, готовность «ноль».

Блондинистая особа рядом с Веней сложила ладошки лодочкой, продемонстрировав нам странный набор колец — аквамарин, сапфир, изумруд и почему-то хризолит, — и кратко отрекомендовалась:

— Софья Юрьевна. Но лучше без отчества.

Мы с Зинкой придерживались старых правил, молча дождались, когда джентльмены нас представят, и заодно поделили между собой гостей — мне, естественно, Спицына просматривать, Зине — смутно знакомую блондиночку.

— Ну так что, узнал? А я тебя сразу узнала… миленький. — Я сама не могла понять, что сейчас несу. Точнее — не несу, а несусь, как будто с горки съезжаю. В первую секунду еще страшно, но можно как-то притормозить, во вторую думаешь, что ничего, справишься, а в третью, булькая воздухом от ужаса, понимаешь, что все, ты сейчас ничего поделать не можешь, собой распоряжаться не в состоянии. Так и тут — первая фраза еще более-менее пристойная, а вот дальше… уже не затормозить: — Такой мальчик вырос… прямо конфетка. Петушок на палочке.

Веня моргнул глазами и приоткрыл рот, обхватил пальцами щетину на подбородке — не то себя хотел за волосы дернуть и удостовериться, что не спит, не то пресловутую челюсть придерживал.

— Вы, Лика… Степановна, тоже сильно изменились. Хорошо выглядите.

— А живой, Венечка, всегда хорошо быть.

Спицын промолчал, перестал тискать себя за подбородок, полез в карман — я не догадалась, а считала — за визитницей.

— Только, Веня, ты меня теперь Лилей зови, ладно? Мне так больше нравится.

Спицын снова кивнул. Мне как-то совсем смешно стало, абсолютно не к месту. Потому что обычно-то я молчу, киваю, а свое мнение излагаю, только если спросят, а сейчас… Как подменили меня, что ли? Тут же вон, ситуация сложная, все на нервах, а мне хиханьки и хаханьки. Мне… Организм до конца проснулся, вот. Решил, что ему сейчас двадцать три года, ну и выгнал из головы все старушечьи, осторожные, серьезные мысли. Вот такая вот Лиля, однако.

Не имя, а солнечный зайчик какой-то, весенняя капель. Хорошо мне Гунечка тогда подсказал.

— Благодарю вас. — Старый с чрезвычайной аккуратностью убрал в карман спицынскую визитку, потом вопросительно глянул на нас. Ну а чего глядеть, нет у нас карточек: у Зины не та работа, чтобы себя рекламировать, сам Савва Севастьянович вроде как пенсионер, я по малолетству не трудоустроена. Один Фоня за всех отдувается — белым прямоугольничком с псевдославянской вязью, вещающей о том, что он тут не абы кто, а прямо-таки генеральный директор охранного агентства «Черный орел». Тот самый орел, естественно, изображен был аляписто и небрежно, а посему мало смахивал на символ храбрости. Куда больше — на обычную железную птицу на весеннем току.

Визитка Веню удовлетворила. А вот тот факт, что Фоня после нее из кармана вынул пилочку для ногтей и сразу начал ею орудовать, довольно сильно напряг. Как-то в его представлении образ могучего охранника не вязался с присущей лишь… кхм… пидорасам маникюрной принадлежностью. Ну этой Фонькиной привычке уже лет сто будет, он с первой молодости так навострился, что теперь любую маникюршу может заткнуть за пояс. Вот странно, кстати: Гуня-то с Афанасием от силы пару раз пересекался, а ногти себе рихтует точно так же — движение в движение. А ведь это отнюдь не каждая женщина может скопировать.

— Очень… э-э-э… приятно.

Ну и правильно, пусть Спицын еще больше не понимает, чего от нас ожидать и кто мы есть на самом деле.

Вот он, бедолага, сидит пересчитывает собственные мысли: так скромный кавалер купюры внутри кармана вертит, прикидывая, хватит ли ему заплатить за ужин. На лице ясная улыбка, а в глазах такая же паника. Мы-то Спицына и его барышню просто опасаемся, а вот он нас действительно боится.

Так боится, что не притрагивается ни к чему из заказанных блюд. Соня спокойно ест, а этот кадр сглатывает слюну и вежливо смотрит поверх дымчатых колец свежего лука. Это, кстати, не я заметила, а Зинаида. Уже после того, как Старый официанту что-то по поводу меню буркнул. Мы сюда, естественно, работать пришли, но что-то для видимости взять все-таки нужно. Ой, чувствую, будет нам тут с местными ценами как в том студенческом анекдоте про три сосиски и шестнадцать вилок. Но это я зря так подумала: при появлении обслуги Спицын слегка оживился, начал рекомендовать закуски, попутно поясняя, что он просит нас чувствовать себя его гостями, а потому, мол, можно не стесняться и заказывать все что угодно.

Нам было угодно четыре чашки кофе и какую-то десертную чепуху по астрономическим ценам. А сам Спицын тем временем с тоской смотрел на нетронутое блюдо — пахучее, ароматное, все такое мясное, что просто… И вот это сейчас официант в помойку отнесет?

— Не греши, ешь нормально, — сурово сообщила Спицыну Зинка. У нее ведь еще со времен войны отношение к еде не выветрилось. Я просто стоимость того несчастного куска мяса подсчитывала, а Зина… Это же ленинградская школа. Зинаида еще в тридцатые годы в Ленпровысшкосоцколдмраке была чем-то типа мирской «красной профессуры», там же и в блокаду… В общем, понятно, что… — Не волнуйся, хотели бы отравить — давно бы это сделали.

Веня с преувеличенной легкостью взялся за нож.

Молчание за столом стало куда более аппетитным, но все равно непонятным.

— Так вы этими бусиками в ту ночь работали, милая моя? — неожиданно спросил Старый.

— Это в какую такую ночь? — неловко отбоярилась Венина спутница. Правильный ответ у нее с языка чуть не сорвался, его просмотреть можно было легко. Да, этими самыми. И в ту самую ночь, когда Дору вместе с машиной подорвали. Но при чем тут бусы — точнее все-таки ожерелье, из ядовитых опалов и смертоносных рубинов, — я никак углядеть не могла. Да, камни нам сильно вредны, но вот не взрываются они. Совсем. А Старого ответ удовлетворил. Будто не об отраве речь шла, а наоборот, о дефицитном и эффективном лекарстве.

— Вы, Савелий Севастьянович…

— Савва Севастьянович… — поправил педант Фоня, продолжая наводить красу ногтей.

Спицына это опять встрепенуло, притормозило, выбило из монолога. Примерно как шепот в театральном зале. Но он вывернулся:

— Вы, Савва Севастьянович, как-то не с того начали наш разговор.

— А его, Вениамин Васильевич, с любого места начать можно. Слова, они же как бусы. Правда, Сонечка?

Венина барышня строго кивнула — без малейшего стеснения, кстати сказать. Не любит, чтобы ею командовали?

— Другое дело, — по-старорежимному продолжил Савва, — что на первом же свидании дарить милым барышням оружие… Особенно если эти барышни обручены не с вами… это все-таки перебор. Такие подарки обязывают, Веня, — мягко пожурил он ошеломленного Спицына.

У этого сейчас такой вид был… ну просто ой. Жека за соседним столом аж закашлялась, испохабив порцию дорогостоящего салата. Можно подумать, что Венечка был гимназистом, случайно забредшим в настоящий дом терпимости и столкнувшимся там нос к носу со своим же учителем. А тот, игнорируя обстановку, начинает делать внушение: «Почему шинель расстегнута? Почему фуражки нет? Где бляха на ремне?»

Я даже как-то в красках это представила и не удержалась, фыркнула. Ничего себе я-Лилечка расту, а?

— Савва Севастьянович, вы слишком плохо обо мне думаете, — светски отозвался Спицын и слегка отодвинулся от своей Сони.

— Вы хотите сказать, что Софья Юрьевна сама предложила вам свои услуги?

— Именно так. Именно услуги и не более того, — отчеканил Спицын.

О чем они толковали, я не сильно понимала: никак не могла выгнать из мозгов мысли о похождениях юного Венечки в злачных заведениях, закрывшихся лет за пятьдесят до его появления на свет. Вот они, последствия нашего возраста: когда столько жизней живешь, то места, адреса, времена и лица путаются не хуже, чем шнуровка на корсете.

— Похвально. — Старый отчего-то склонил голову, аккуратно коснулся губами Сониной руки, а потом прицельно глянул ей в глаза: — Вы действительно хотели власти над… моими коллегами?

— Только над одной конкретной, — ничуть не смутившись, отозвалась Соня.

А я поняла, что мысленно перевожу этот странный разговор на гимназический французский: уж больно ровные у всех интонации и аккуратные слова. Можно подумать, что мы тут новую лексику отрабатывать собрались. Хотя кто Старого поймет… У него же логика… Вот как мирским нашу понять, так нам, Сторожевым, то, что иногда творится в голове у Старого, сложно осмысливать. Это последствия Черных времен, там же вообще другая идеология была, если честно. Ну вот, наконец-то я на что-то приличное отвлекаюсь, а не на то, в какой именно ситуации трогательная барышня Соня… кхм… могла принимать подарки от странного Спицына. И с кем, кстати, она хотела квитаться? Неужели кто-то из наших девчонок у нее в свое время жениха увел? Так мы же всегда мирских на место возвращаем — в семью, к невесте там… Аккуратно, чтобы никто не заметил, что мы их вообще брали. Это чей же такой косяк?

— То есть с вашей точки зрения, Сонечка, это было бы честно?

— Абсолютно, — ни на секунду не смутилась девушка. От нее мгновенно полыхнуло местью — застарелой, хорошо выдержанной в ненависти.

— Любопытно… Вы знаете, mа cherie, у вас прекрасные задатки Отладчицы, — улыбнулся Старый.

— И что это значит? — пожала плечами Соня.

— Пока ничего… — слегка растерялся Старый. — Я полагаю, что никого, кроме Вениамина Васильевича и еще двоих из присутствующих, вы раньше не встречали?

— Двоих?

— Ладно, потом это обсудим, — снова переменил тему Старый. — А то, как я понимаю…

— Это вы правильно понимаете, — кивнул Веня. — У меня к вам есть…

— …ряд перспективных предложений? — перебил его Старый. — Таких перспективных, что вы сами не знаете, что от нас потребовать: то ли компенсаций, то ли бонусов, то ли чего еще…

Вениамин сделал вид, будто ему все еще вкусно ужинать.

— …и что нам предложить в качестве оплаты? — снова улыбнулся Старый. — Веня, ну неужели вы думаете, что я торгую жизнями моих коллег?

— Вы их недооцениваете или переоцениваете? — спросила вместо Спицына Соня. Теперь ее можно было принять за бойкую интуристовскую переводчицу при зарубежном госте. Тот еще только вспоминал слова выученной речи, а девушка уже шпарила знакомую заготовку.

— Я ими не торгую, потому что этот товар очень давно не пользуется спросом, Сонечка. Господа, а вот и наш кофе.

«Лучше бы я вправду с того балкона тогда…» — как-то очень странно и довольно неожиданно подумала Венечкина спутница, вглядываясь в сидевшую за соседним столом Жеку. Взгляд у девицы был сейчас не по-хорошему тоскливый. И я четко поняла, сообразила-таки, что в нашу предыдущую встречу малопонятная mademoiselle смотрела на мир точно так же — будто не в ЗАГС на бракосочетание шла, а на какой-нибудь костер инквизиции. Такая же темень и безысходность в душе. И как же дико эта заполошная чернота сочеталась тогда с переливчатым, белым и невесомым нарядом невесты. Это ж ее, печальную лебедушку, Жека отваживала от неудачного брака своим крысиным обличьем. Неужели и тут мы ошиблись, не рассчитали процент личного вмешательства? Получается, что у нас сейчас не переговоры происходят, а просто какая-то работа над ошибками. Час от часу не легче.

Я обернулась, начала разглядывать людей, сидящих поблизости. Вон у того лысого жена изменяет, а он ради нее готов прямо сегодня пуститься во все тяжкие коммерческие грехи — лишь бы осталась, хоть не с ним, а с его финансами, ему без разницы. Вот у того… как бы его так обозначить… ну пусть чернявый будет… уголовное дело за спиной, статья не сильно хорошая, но без насилия и убийств, мы в такие вмешиваемся. Дородная дама с монументальным портфелем втирает своему визави про составление иска, а сама воет внутри себя, только молча — от того, что в выхоленной квартире ее совсем никто не ждет, кроме нарядных бутылок в баре. Через два столика мирно пили кофе маниакально-депрессивный психоз с раком яичников, дальше вкушали жаркое инфаркт миокарда с жертвой будущего ДТП и ее виновницей, к столу с подносом в руках мягко приблизилась хроническая невынашиваемость с отрицательным резус-фактором.

Наши ошибки — гипотетические или будущие — мирно ужинали в кругу таких же успешных собеседников. Совсем как пассажиры «Титаника», не ведавшие, что айсберг коснется их борта всего через несколько секунд. Впрочем, про «Титаник» лучше не надо — там было жесткое Несоответствие, тоже пример из учебника, потому как замешкались, не успели одного механика вовремя на работу принять. Но об этом в другой раз. А сейчас я снова повернулась к присутствующим и начала внимательно вглядываться в оживленного Спицына и задумавшуюся о чем-то девушку Соню: в свою и в Жекину ошибки.

2

— Ну что вы, Савва Севастьянович, — продолжил как ни в чем не бывало Веня, — вся сделка была бы заключена вполне законно. Ну, по крайней мере, ваши, так сказать…

коллеги меня в этом уверяли. Оч-чень, я бы сказал, аргументированно, — чего-то Спицын зачастил с вводными словами, перебирал их языком так, как другие четки пальцами крутят… для самоуспокоения, что ли?

— Аргументированно? — усмехнулся Старый.

— И аргументированно, и документированно… Слово «несоответствие» вам что-нибудь говорит?

Зинка заполошно охнула, а я неприличным образом икнула. О реакции Афанасия лучше было умолчать: в приличном месте так не выражаются.

— Весьма много говорит, многоуважаемый Вениамин Васильевич, — степенно отозвался Старый.

— Мне вот тоже. Дали, так сказать, ознакомиться с документом.

Я все еще ничего не понимала. А Савва со Спицыным заговорили краткими предложениями, прямо как два шпиона из телеспектакля.

— Давно практикуете, Веня?

— Достаточно.

— Источник, естественно, не раскроете?

— Не раскрою. Тем более что…

— Хвосты уже замели? — улыбнулся Старый.

— Ну разумеется. Вы же понимаете, в обмен на информацию я обещал определенные гарантии.

— А ваше слово — кремень? — еще более любезно осведомился Савва Севастьянович.

— Ну что вы, берите выше. Не кремень, а камень. Так сказать, на вкус и цвет дорогого источника информации.

— Дорогого… — опять усмехнулся Старый. — Если я правильно помню аппетиты такого источника, то… Веня, вас же могли пустить по миру с голой… ммм… в общем, без порток.

— Может, это того стоило… — улыбнулся Веня.

Я сейчас его глянула — осторожно, краем глаза. У Спицына азарт гудел во всех жилках вместе с уверенностью — сделка почти на мази, Старый сейчас выставит условия… О чем это он, а?

— Ну не скажите, Веня, не скажите. У меня такое ощущение, что вам подсунули товар не того сорта.

— Савва Севастьянович, это вы о чем? — не выдержала Зина.

Афоня тем временем вежливо кивал, вслушиваясь в пьяненькое бормотание сидевшего за соседним столом «педагога» — о том, что в нашем мире нет ни справедливости, ни правды, ни порядочности, ни демократии — ни черта… Интеллигентик каким-то образом учуял Афонину декадентскую душу, а потому обращался теперь к нему лично, хоть и на весь зал. Ну что его Фоня утихомиритъ-то не может? А то такой разговор интересный, а слушать неудобно.

— Ну, господа, — улыбнулся Старый, — видите ли, в чем дело… Веня, вы не против, если я объясню все сам?

— Не против, — ответила вместо Спицына красотка Соня. — Только кофе попросите еще.

— Афанасий, распорядись! — отмахнулся Старый и начал краткий экскурс в темное Венино прошлое и путаное настоящее. — Лет пятнадцать назад наш многоуважаемый господин Спицын попал в зону внимания Лен… Лики Степановны Субботиной, которую никому из вас представлять не надо. Правда, вам, — он кивнул на Веню с Соней, — я во избежание путаницы сразу могу пояснить, что Субботиных у нас сейчас две — мать и дочь, и обе практикуют, просто… э-э… немного разные вещи. Так вот, пятнадцать лет назад Леночка немного перестаралась, ну или так, по крайней мере, казалось господину Спицыну. А поскольку он в те времена был юношей начитанным, то сложить два и два — то есть связать разговор со странной маминой коллегой и неизвестно откуда взявшуюся полную антипатию к любой общественной активности — сумел довольно быстро. Другое дело, что вы, Венечка, были человеком науки и в потусторонние силы так быстро не поверили. Это вы, кстати, молодец, ибо природа наших сил не совсем такова.

— Савва Севастьянович, давайте об этом попозже, — снова скомандовала Соня, надиктовывая официанту заказ: — Два эспрессо, два десерта… Что у вас с десертом?

Официант почтительно перелистнул меню.

— Хорошо, давайте «Захер».

— Вы будете что-нибудь заказывать? — Теперь официант обратился к Старому.

— Афоня, распорядись, — повторил тот и продолжил рассказ: — Так вот, я не знаю, сколько лет вам, Веня, понадобилось на то, чтобы уверовать в наше существование, но дальше вы поступили весьма мудро… ну с мирской точки зрения, естественно.

— А что он сделал? — насторожилась Зинаида.

— Господин Спицын начал перебирать столичных… кхм… шарлатанов, выдающих себя за нас.

Мы, не сговариваясь, хмыкнули.

— Я думаю, там была масса забавных анекдотов? — уточнил Старый.

— Не то слово, — кивнул Веня.

— Отлично, расскажете при следующей встрече. Так вот, долго ли, коротко ли, но в какой-то момент Веня вышел на след одной нашей… кхм… коллеги. Думаю, медам и месье, никого из вас не удивит, если я скажу, что у Вениамина Васильевича были не самые благие намерения.

— Это как? — перебила я.

— Очень просто, Леночка… Видишь ли в чем дело, наше понятие «благодеяний» не всегда соответствует понятиям мирских. Конкретных мирских, я бы сказал…

— А-а, — кивнула я. — Ну понятно, когда алкоголику бутылку бьешь, то миру от этого польза, а ему самому — горе.

— А вы и бутылки бьете? — оживилась Соня.

— А не только их… — ответила Зинаида. — У нас, моя милая, знаешь, какие иногда оказии происходят…

— Девочки, это все потом, — прервал ее Савва, — так вот, Лена, господин Спицын понятия не имел, что то, что ты с ним тогда сделала, явилось, по сути, именно благим делом. Он был твердо уверен, что ты его, так сказать, сглазила, сделала… я прошу прощения… политическим импотентом. Ведь если бы не твое вмешательство, то…

— Да он и сейчас так думает, — горячо откликнулась я, отводя глаза от сосредоточенного и смущенного Венечки.

— Ну еще бы ему не думать. Ты же дозу на взрослого человека рассчитывала, а господин Спицын был на тот момент даже не подростком, а просто неполовозрелым юнцом, а потому последствия… кхм…

— Ой…

— Ага, «ой», — передразнил меня Веня. — Я на сборе дружины руку пытаюсь поднять, чтобы проголосовать, а она ни в какую, вплоть до вывиха. А на политинформации вместо доклада частушки матерные сами поются… А стенгазета… А как в комсомол вступать и заявление писать, а у меня вместо этого руки трясутся, словно у запойного… знаешь, что я в том заявлении понаписал?

— Не знаю… — растерялась я.

Веня глянул на меня обиженно, собираясь со словами. Я подсмотрела мысль и непристойным образом расхохоталась: оказывается, коварная Венина рука выводила на том листочке сочинения господина Баркова, причем даже с ятями и без многоточий в самых интимных местах. Кошмар какой! О чем я вообще думала, когда мальчика Веню пыталась наставить на путь истинный? Вот примерно о таком и ду… о Семене, в общем.

— Короче, Леночка, если бы не перестройка, то у господина Спицына был бы только один путь — в диссиденты. А ты понимаешь, чем это…

Я кивнула.

— В общем, моя дорогая, я так думаю, что кое-что мы с тобой должны будем исправить.

Спицын нехорошо оживился.

— Но об этом, медам и месье, чуть позже. Сейчас я наконец расскажу историю до конца. Так вот, как вы все понимаете, особой симпатии к госпоже Субботиной Вениамин не испытывал. А потому крайне хотел ее не просто найти, но и… восстановить справедливость…

Я не выдержала, хихикнула. Потому как та самая «политическая импотенция» — это, как яйца у кота, восстановлению не подлежит. Если уж кастрировали Мурзика, то аппарат ему обратно не пришьешь. Так и тут… Ой! Такое ощущение, что у меня сейчас мысли с другой скоростью движутся. Молодость, да… Это я уже не как Лика Степановна мыслю, не как вечная Леночка, а… Так вот ты какая, оказывается, Лиля… Знала бы сразу. Ой, чувствую, веселой у меня будет молодость…

— …наша с вами общая коллега поправить ничего не смогла, но зато предложила Вениамину некоторые другие услуги. Естественно, не забесплатно.

— Еще бы! — кивнула вдруг Соня. — Он мне потом чеки на ювелирку показал. Ну вы, ведьмы, и жмоты!

Старый отмахнулся, а я вдруг икнула. Поняла, наконец, что с точки зрения Вени «восстановить справедливость» — это не просто вернуть утраченные способности, но еще и отомстить. Мне. Мне!

Старый продолжил рассказ дальше — абстрактно и с шутками, подбадривая смущенного Спицына, осыпая комплиментами его спутницу и обращаясь к нам всем. Словно речь шла о пикантной истории, произошедшей во время пикника, а не о желании Вени меня убить. Или не меня, а любого другого из нас. Он, оказывается, думал, что та наша (а кто, кстати?) сестра морочит ему голову, и потому, покупая у нее благодеяния и удачу, все равно вынашивал план мести, вычислял, каким способом можно погубить честную ведьму, чтобы совсем насмерть.

Не то чтобы он этим занимался всю сознательную жизнь… Скорее так, это было что-то вроде Венечкиного хобби: когда есть желание, возможности, а главное — время, то он играл сам с собой в «сыщика-разбойника». Причем, как я поняла, Спицына куда больше интересовало, способен ли он вообще убить живое, хоть и не совсем человеческое существо, чем то, где именно мы водимся и как нас вычислить. Какая, миль пардон, достоевщина-то, однако.

— А зачем именно убивать? — честно удивилась я. Ну правда, как на уроке, когда надо придумать вопрос с нужным словом и услышать на него такой же канонический ответ.

— А затем… — запнулся Веня.

— Что этому идиоту кто-то сказал, что после ведьминой смерти все ее колдовство разрушается, — перебила нас всех Зинаида.

Надо нам с ней было объектами наблюдения поменяться: я вон неудавшейся невесте как хорошо душу потрошу, а Спицыну мне в глаза заглядывать сложно. Потому что, хоть и думает он сейчас известную мирским бредятину (ставшую, между прочим, главной причиной Черных войн), а по сути… действительно имеет счет ко мне. Но ко мне лично, понимаете? Дорку-то за что?

Но спросить об этом я тогда не успела.

Старый продолжил рассказывать про Спицына. Иногда сверял какие-то детали у Венечки (ну, например, про то, как именно он вышел на брошенную невесту и как убеждал ее в нашем существовании), но все больше шпарил сам, лишь изредка подглядывая в Венины глаза.

Я уж не знаю, с кем и какие дела Спицын проворачивал, но та наша Сторожевая (или Сторожевой?) так и не смогла убедить его в том, что мы все цельные, на злых и добрых не делимся, просто наше добро иногда так выглядит… с мирской точки зрения… какой-то несправедливостью. Впрочем, этот неизвестный коллега сумел-таки, помимо всего прочего, слегка почистить спицынские взгляды на жизнь. Заменил желание угробить весь наш род к нехорошей матери на более прагматичные планы: как-то с нами договориться о поставке благодеяний ему лично. Можно не постоянно, а так, вроде как по графику. И ради заключения такой сделки Спицын был готов отказаться даже от личных счетов, то есть — от меня. Какой, однако, скромный мальчик-то! Интеллигентный, милый, вежливый… прямо мамина гордость!

— Веня, а с чего ты взял, что мы вообще такими вещами занимаемся? — поинтересовалась я, перебивая хитрые рассуждения Старого.

— Какими?

— Ну собой торговать… — Я ойкнула, но продолжила: — Да еще по расписанию.

Веня сдержанно фыркнул.

— С того, что вы этим занимаетесь, — ответил он.

Я не поверила. Пощечину влеплять, конечно, не стала, но потребовала объяснений. Спицын улыбнулся, вынул из пиджачного кармана Фонину визитку, кратко на нее глянул и заявил:

— Я сейчас все объясню. Простите, господин Гусев, я не знаю, как вас по имени… Господа, прошу прощения, кажется, я подцепил вашу, Савва Севастьянович, манеру выражаться.

— Ничего-ничего, пользуйтесь на здоровье, — кивнул Старый.

— Анатолий, — рубанул Фоня. — Но лучше Рубеж.

— А по настоящему имени?

— Афанасий Макарович, — вновь представился Фоня куда более светским тоном.

— Благодарю. Так вот, если мы обратим внимание на часы нашего многоуважаемого Анатолия… Тьфу, Афанасия Макаровича, то сможем узнать не только московское время, но и массу всего другого интересного. Не так ли?

Афанасий насупился и сдавил воронку полотняной салфетки в кулаках так, что ткань натянулась и слегка затрещала.

— Деньги, значит, нельзя… вы себя презренным металлом предпочитаете марать?

Я охнула. Потому что на Фонины часы никакого внимания не обращала, ну не люблю я этот аксессуар, только рабочие и ношу на дежурствах. Да и сам Афанасий ими не особо хвастался, носил скромно и со вкусом, как простые «Командирские» или то Буре, которое у него имелось во времена службы в охранке. Ну я и думала, что это рядовой механизм, а не швейцарское чудо ручной сборки с каким-то «тублероном» или вроде того. Была бы это машина или, там, ну я не знаю, меха какие-нибудь, хоть кожаный портфель, хоть что-то другое, ну… может, я бы что и заметила. А так…

— Это наградные, — буркнул Афанасий.

Старый поморщился так незаметно, что я поняла — простой головомойкой, как тогда с Жекой, дело не обойдется.

Интересно, кому и что Афанасий сделал? Он же… ну Смотровой, ну на двух участках, ну в клубе вышибалой работает, следит, чтобы там никаких кокаинистов и прочих зельеварщиков не было… Если он что-то кому-то и сделал внепланово, так только хорошее…

— Вы, Вениамин, как всегда, путаете Божий дар с яичницей, а зеленое с квадратным, — отчеканил Старый. — Между благодарностью от чистого сердца и покупкой услуг существует не две, а примерно восемь разниц. Могу перечислить…

Фух… Мы все слегка выдохнули, а Фоня даже полыхнул щеками: понял, что шкуру с него сдерут, но не прилюдно, а кулуарно, вдали от мирских глаз. Сейчас Старому надо нас всех… как же это теперь называется у мирских? А отмазать.

Венечка от такой любезности почему-то отказался.

— В общем и целом, Вениамин Васильевич, я хочу сказать вам следующее. Хоть слухи о нашей коррумпированности, мягко говоря, преувеличены, отрицать факт ее существования я не буду, — скромно признался Старый. А я как-то ни к селу ни к городу вспомнила, как легко Савва Севастьяныч в свое время из обладателя комнатушки в Гнездниковском стал владельцем всей полнокровной квартиры. И как я сама… ой, ладно, смолчу пока. В общем, зарвались мы все…

— …и отрицать ваше право на компенсацию я тоже не могу.

Я нахмурилась: сейчас речь шла о той самой дозе вмешательства, которая досталась мальчику Венечке по моему недосмотру.

— …ни ваше, ни Софьи Юрьевны. Там, насколько я понимаю, была ошибка в расчетах?

Из всех присутствовавших за нашим столом на моей фальшивой свадьбе гуляла я одна. Жека с Сеней хоть и рядом, в паре шагов, а себя не выдают. Выходит, что отвечать мне:

— Там был форс-мажор, Савва Севастъяныч. В Контр… в документах это оговаривается.

Веня смотрел на меня почти ласково, но при этом растерянно. Мальчик мальчиком, честное слово. Я даже как-то сразу поняла, что Дуська в свое время в неопытном Гуне углядела. Как интересно, однако. И, значит, у него, у Вени, с Соней исключительно товарищеские, деловые отношения. Хм… А ничего так, что этот чудо-мальчик мою родную Дорку погубил? Или это все-таки не он, а?

Я снова перебила Старого:

— Pardonnez-moi, но… А взрывы, там… и все остальное. Это что было? Акция запугивания?

— Ага, пресс-релиз, — непонятно согласилась Соня.

— Демонстрация военной техники на Красной площади… — бормотнул пристыженный Афанасий.

Я на него шикнула и спросила напрямую:

— И Дору вы тоже… чтобы продемонстрировать, убили?

— Леночка, да они даже не знают, что ее Дорой звали, — Зина придержала меня за локоть.

Спицын сидел прямо, крутил пухлыми губами веточку петрушки от давно остывшего мяса. Как луговую травинку, честное слово. Тогда, в НИИ, когда он к маме приходил и в библиотеке отсиживался, он ведь тоже все время что-нибудь жевал. Коржики из нашего буфета. Такие… в сахарной пудре.

— Да это все Веня, идиот… нервы у него не выдержали. Я свою ведьму искала, думала свихнусь, пока найду. Эту вашу мамашку обрабатывала до посинения, все само в руки шло, а он взял и проводника грохнул, — с досадой сообщила Соня. Можно подумать, что речь шла о каких-то служебных интригах, назначении на новую должность или даже графике отпусков.

— Какую мамашку? — вцепилась в непонятное Зинаида, а Старый тонко, по-утиному, крякнул.

— Огоньку не найдется? — К нам подчалил зыбкий интеллигент из-за соседского, одноклассничьего, стола. У них там дым валил из всех ушей и пепельниц, но он, смешной, почему-то обращался к нам. Не то заскучал малость среди напыщенных фраз, не то просто хотел высказаться о наболевшем и оттого обрушил на прикурившего ему Афоню трогательный в своем алкогольном откровении монолог.

— Какую-какую… сумасшедшую. Обо всем уже с ней договорились, с этой вашей, которая картавая, из подъезда выхожу, к ее машине идем. Тут Венька из сугроба на меня прыгает, я чуть не описалась…

— Понимаю, — сочувственно кивнула я. С настоящим сочувствием, честное слово.

— Я на асфальте, осколки сверху, дым столбом…

— Я же тебя прикрыл, — укоризненно заметил Веня.

— А ту тетку вместе с машиной грохнул… Ну чего она тебе сделала? — надула губы Соня. Можно подумать, что Спицын — ее старший брат, который из вредности сломал любимую игрушку. Даже нет, не любимую — из-за любимой не так переживают, — а просто куклу. Одну из многих.

— А это, — неожиданно вмешался топтавшийся возле Афони «педагог», — Веньчик себя так проверял: сумеет он своими руками ведьму убить или нет.

Где-то на барной стойке загрохотал кофейный аппарат, запрыгал шейкер, нож с чпоканьем расчленил лимон на дольки. Клацнул колокольчик у входных дверей. За соседним столиком переливалась звоном мелодия Жекиного мобильника. В руках у Сони очень громко вжикнула зажигалка.

Веня обхватил ладонями раскрасневшиеся щеки.

— Как видите, сумел, но не до конца, — трезвым голосом произнес нежданный гость. — Рука не поднялась, пришлось минировать машину.

— Вы кто? — осторожно спросила я.

— Схимник, — кратко ответил самозванец, усаживаясь напротив меня.

— Добрый вечер, Андрюша, — совсем не удивился Старый. — Я вас чуть позже ждал, мы тут еще не закончили разговор.

— Ничего, вы продолжайте, — сосредоточенно кивнул непонятно кто. И глянул на замершего у кассового аппарата официанта. Произнес шепотом, но четко, чтобы обслуга услышала: — Мятный чай. Как всегда.

3

— Позволите? — Андрей выдернул из-под спицынской тарелки Афонину визитку. Вчитался в крупные буквы. «Гусев, значит…» — Ваша? — Он настороженно глянул на Старого.

— Моя, — жестко отозвался Фоня. — Без вас там охрана не заскучает?

— Это одноклассники. Кажется, я вас перебил?

Старый мягко развел руками:

— Давайте и вправду заканчивать. В общем, Вениамин Васильевич, я не вправе принять ваше предложение, но крайне рекомендую вам подумать над моим.

Спицын зевнул, прикрыл рот ладонью, ухватил указательным и средним пальцами прилипший к нижней губе хвостик петрушки. По-мальчишески усмехнулся и шевельнул ладонью туда-сюда: сделал вид, что курит. И вправду, дите дитем. Ясноглазый, светленький, сосредоточенный и любопытный. Лет в десять он отрывал крылья бабочкам и был уверен, что это научный эксперимент. А сейчас смотрит на меня и представляет себе большой деревянный крест и кучу хвороста под ним. А к кресту иду я. Спасибо, что не ползу… Надо же, в какой страшненькой одежде он меня представляет. Балахон какой-то, что ли?

А глаза у Вени такие ясные-ясные. И ненависть чистенькая. Как тот неразбавленный бензин. Даже как-то… приятно? Спокойно мне, вот. Враг найден, сидит напротив, улыбается. Смотрит, как официант несет к столу тарелочки с «Захер-тортом», пытается угадать, как я буду кричать, когда хворост загорится, и каким окажется на вкус этот сказочный венский торт. Ты, Венечка, будешь разочарован, но фантастический «Захер» на вкус, цвет и прочий запах — это самый обыкновенный торт «Прага» времен твоего пионерского детства, рецепт-то слизан копейка в копейку. Только он теперь куда менее дефицитный, в этом вся и разница.

— А с чего вы взяли, будто я что-то приму? — улыбнулся Спицын. — Вы не исключаете варианта, при котором… э-э-э… я слегка подниму цену?

— Камни? — усмехнулся Старый.

— Да нет, жизни. — Спицын снова улыбнулся и мысленно подбросил хворосту в огонь.

— Ве-неч-ка! — почти мяукнула я. Даже не я, наверное, а юная девочка Лиля, которая четко знала, что никуда этот мирской от нее не денется. — Вень, хочешь, я тебе фокус покажу? Больно не будет.

Веня кивнул. Улыбка сделалась совсем ясной, костер затрещал сильнее.

— Оп-ля! — Я дождалась, когда на столе расставят все тарелочки с «Захер»-«Прагой». — Которая твоя?

Веня, не раздумывая, ткнул в самую дальнюю. Словно опасался, что я взорву десерт. И при этом мысленно разглядывал, как именно я шиплю от боли и пытаюсь подтянуть привязанные к кресту ноги.

— Ну что? Фокус-покус, фигли-мигли? — Я легонько размяла правую руку. Подмигнула всем присутствующим, сложила ладони шалашиком прямо над тарелкой. Улыбнулась. Тоже ясно так, нежно.

И здесь, в этом благополучном ресторане, и в тайных Вениных мечтах, которые вдруг оказались… э-э-э… куда более эмоциональными. Потому как костерок потух, крест превратился в металлический скользкий шест, руки у меня, разумеется, были теперь свободными, а под тем дурацким средневековым балахоном не оказалось совсем ничего. Хотя нет, чулочки можно оставить. Какие-нибудь, мм, розовые, вот! И улыбаться, улыбаться… Там, в мечтах дурацкого мальчика, и тут, за столом, глядя на остолбеневшего Веню. В облюбованной им тарелке теперь лежал коржик. Тот самый, за двенадцать копеек, со скорбными звездами сахарной пыльцы. А чтобы было понятно, в чем подвох, я превратила нежную фарфоровую утварь в казенную общепитовскую:

— А ты представляешь, Веня, если такое с деньгами твоими будет? Ну или с документами?

— Цирк-шапито, в чистом виде, — скучным голосом произнесла Соня.

Спицын, болезный, был больше близок к помешательству — сперва он смотрел на коржик не отрываясь, потом, через силу, дотронулся до несчастной выпечки так, будто та была какой-нибудь тухлятиной. Убедился, что коржик в порядке, и начал тыкать в него пальцем. Я не выдержала, пододвинула тарелку к себе, отломила кусочек.

— Вкусно, — соврала я. Ну не люблю я песочное тесто. — Кто-нибудь хочет?

— С удовольствием, — мягко отозвался Схимник. Голос у него был хороший, густой, как у породистого кота, наверное. И ел он очень красиво — сперва коржик, потом нежнейший торт — все равно ни Соне, ни Спицыну было сейчас не до того.

И если бедолага Веня что-то мекал и смотрел на меня со страхом, то Соня скрупулезно перечисляла условия сделки:

— А в моем случае размер компенсации будет больше или меньше? А когда вы будете осуществлять выплату? А можно какую-нибудь расписку?

— А что ты вообще хочешь? — заинтересовалась вдруг Зинка. Можно подумать, что они в магазин за платьем собрались.

— Сперва ту лярву придушить. А потом спросить у нее, за кого я замуж выйду.

— Женская логика, — хмыкнул Фоня.

— За него и выйдешь, просто второй раз, — раскололась я. Мы за сегодня уже столько всего нарушили, что одним пророчеством больше, одним меньше…

— Вы озверели? — Теперь Соня выглядела куда изумленнее того же Спицына. Но, в отличие от него, не растерялась, а наоборот, стала жесткой и собранной. — А в чем тогда ваша выгода?

Я хотела объяснить — про нелюбовь, благодарность к жениху, возникающие чувства и то, что собой никогда нельзя жертвовать: ни принципами, ни мечтами. Потом запнулась.

О Сонину уверенность, что ли. Поняла, зачем она впуталась в сотрудничество с малахольным Веней, и еще какую-то пока что неведомую мне авантюру:

— Не любишь, когда тобой командуют?

— Не люблю, когда логики не видно.

— Ну я же говорил, у вас прекрасные способности Отладчицы, — Старый перестал что-то шептать обескураженному Спицыну. — Вы понимаете, медам и месье, у Софьи Юрьевны обостренное чувство справедливости. Равно как и у вас. — Он глянул на молчаливого Схимника. — О законах развития этой справедливости я бы поговорил чуть позже.

Нашего согласия на это не потребовалось.

— Сейчас я предлагаю вам, — кивок на Веню, — и вам, — то же движение в сторону Сони, — немного повременить. Дождаться, скажем так, решения суда и по итогам выбрать форму компенсации… так сказать, валюту контрибуционной выплаты.

— А присутствовать на нем можно? — заинтересовалась Соня.

— Лично вам, Сонечка, совершенно необязательно, у вас всего лишь покушение, причем именно в качестве запугивания, а вот месье Спицын, увы, просто обязан там быть…

— Почему? — снова поинтересовалась Соня.

А Веня молчал так, будто его уже взяли в ученики, наложив оброк немоты. Я глянула на него внимательнее и зарделась. Все-таки переборщила моя Лилечкина сущность: не с коржиком, нет… с мысленным стриптизом. Трусы ему, что ли, высушить, пока мы еще за столом сидим.

— Потому что прецедентов с осознанным убийством ведь… моих коллег, — Старый посмотрел на некстати появившегося официанта с кофейными и чайными чашками, — за последние триста лет практически не было.

— Вы уверены? — подал голос Схимник.

— Да, Андрюша, абсолютно уверен. Подождите буквально минуту, я уже заканчиваю. Так вот, Вениамин Васильевич, в вашем случае ситуация осложняется тем, что мы уже вынесли приговор… тому самому… поставщику информации. Так что повлиять на происходящее или связаться с нами до определенного дня вы просто не сможете.

— Хотите чаю? — окликнул меня Схимник.

Я хотела отмахнуться, потом глянула на странного визави и согласилась. Проследила, как гость управляется с округлым фаянсом, почувствовала, как у меня жжет между лопатками — это наши, сидевшие за соседним столом в засаде, буравили взглядом. Вряд ли Жека, она смотрит куда осторожнее. Оборачиваться я не стала.

— Прошу вас. — Жесты у Схимника тоже были мягкие, ко товые.

Чай оказался хороший, даже не жалко, что без меда. Только вот слишком горячий. Я позвенела ложечкой о белое нутро чашки, упросила напиток слегка остыть. Вот теперь все было в самый раз.

— …соглашайтесь добровольно, — уговаривал Спицына Савва.

— Как подписка о невыезде, что ли? — буркнул Веня.

— Нет, миленький, — засмеялась вдруг Зинаида, — как у Скифа, у тебя не будет… за него хоть поручились.

Я полыхнула щеками — обещала ведь за Веней присматривать, а сама сижу, разглядываю незнакомого мужчину, а Зина… ой… интересно, а про костер и шест она видела?

— Одной немотой за нарушение клятвы ты точно не отделаешься, — продолжала Зинаида.

Спицын недоумевал.

— Ну дружочек твой, которого ты попросил Таньку-Рыжую пристукнуть и который в нашего студента два раза стрелял? Не помнишь?

— Вы же все рыжие, — пробормотал Веня. — Рыжие, косматые, с рогами и копытами…

— Упс…

— Кажется, у парня крыша…

— А я предупрежда…

Старый перегнулся через стол, дунул Спицыну в лицо. Дождался, когда выражение Венечкиной физиономии будет напоминать то, которое бывает у спящих младенцев.

Потом с удовольствием ухватился за кофейную чашку — даже ладонью или ложечкой греть не стал, так махнул.

— Сонечка, надеюсь, с вами у меня проблем не будет?

— Все зависит от размеров компенсации…

— Ну что же… Сейчас вы убедитесь, что я никогда не нарушаю своих слов. И своих планов тоже.

Старый переставил чашки на столе, освободил себе кусок стола размером с папку для бумаг. Вынул из кармана горсть пуговиц — тех самых, что изображали нас и наших неведомых противников на схеме сегодня вечером. Выложил пуговицы кружочком. Строго посмотрел на Схимника:

— Андрюша, жаль, что вы в свитере. Мне нужна пуговица.

Схимник снова одернул якобы севшие после стирки шерстяные рукава. Заглянул под стол. То есть почти под стол. Неужели и вправду брючную пожертвует? Однако нет — у него под странным джемпером оказалась вполне приличная рубашка. Ой, а даже жалко как-то — я бы на возню с… хихикс… под столом поглядела бы. Но тут Схимник (или Андрюша?) зажал пальцами манжету и, не напрягая руку, отделил пуговицу от ткани — легко так, будто просто рубашку расстегнул. Я даже залюбовалась.

— Кидайте, — тихо приказал Старый.

Схимник кивнул, подбросил пуговицу — словно монету. Ухмыльнулся, глядя на то, как она аккуратно легла прямо в центр выложенного круга.

— Это зачем? — заинтересовалась Соня.

— Тссс… — отозвалась Зина. — Потом объяс…

Спицын негромко всхрапнул, хотя вроде бы продолжал сидеть с открытыми глазами.

— Это, Сонечка, ритуал такой… ну как игра. «Пуговичный король» называется, — усмехнулся Савва Севастьянович.

Ничего себе игрушечка, да? Я посмотрела на Схимника — он сейчас выглядел бледнее покойника — скулы так же натянуты и пальцы намертво сплелись. А в остальном… ничего… очень даже.

— Медам и месье, я сейчас барышне в трех словах ситуацию разъясню, а вы пока почитайте немного. Хорошо? Андрюша, вы посидите ровно, чтобы им удобнее было.

Схимник кивнул, не замечая, как с виска срывается холодный пот.

— Нас ваши друзья беспокоить не будут?

— Не будут.

— Вот и замечательно. Все, господа, можете читать. А вам, Сонечка, я это попробую рассказать словами. Вас ведь с Андрюшей Спицын познакомил?

— Ну да, я попросила.

— А о себе он мало что рассказывал?

— Венька?

— Да нет же…

— Андрей? Ну да, довольно мало. А что, это важно?

— Чрезвычайно важно. Я бы даже сказал, чрезвычайнейше. Так вот, Сонечка, семь лет назад на Волгоградском проспекте произошло банальное двойное убийство…

4

Я уж не знаю, как именно и зачем Старый рассказывал Соне эту историю, — когда мирского читаешь, то внешний слух притупляется, закрывает от тебя лишние звуки. Лично у меня то, что я могла прочесть у Схимника, довольно сильно сплелось с Гунькиным рассказом — вот ведь Пашка вроде предчувствия на десять из двенадцати сдал, а сегодня взял да и рассказал мне все вовремя. Хорошо так получилось, понятно.

Схимник от нас не скрывал ничего, выворачивал всю свою жизнь наизнанку, как шкаф во время обыска… только вот содержание там было такое, что куда легче всю историю изложить с точки зрения давно погибшего Данилы-Каменщика (Гунькиного отчима, бати Мити), он как-то посимпатичнее себя вел.

В общем, семь с лишним лет назад, весной две тысячи первого года, свободный Спутник Данила-Каменщик получил особое назначение. Объект спутничества — то есть будущая жена — особой проблемы не представлял, ибо и с женским алкоголизмом, и с безденежьем, и с трудными подростками Данила управлялся легко. Тем более что оных подростков было ровно одна штука.

До входа в семью Даниле выделили пару недель на ознакомление с ситуацией, разработку легенды и наши прочие служебные заморочки. Единственный затык был с финансированием, потому как в нашей родной Конторе испокон веку творился просто несусветный… бардак. А если учесть, что перед вступлением в должность Спутники не только обновляются, но и всегда меняют город (чтобы никто из знакомых не узнал), то воспользоваться мирскими связями и как-то где-то подкалымить Каменщик не мог. Московских Сторожевых он знал довольно плохо, внутренними раскладами не интересовался и куда больше думал не о служебных хитросплетениях, а о том, где бы достать денег, чтобы не являться к будущей супруге совсем уж босяком.

Короче говоря, кто-то из шапочных знакомых свел Каменщика с одним мирским (как раз со Схимником), готовым заплатить немаленькие деньги за банальную удачу. Насколько я поняла, Схимник срочно оформлял документы то ли на вывоз каких-то денег, то ли на ввоз партии товара. В любом случае, речь не шла о наркотиках или оружии, а потому сделка Контрибуции не противоречила. Данила сработал быстро и ювелирно, за сутки проставил печати и добыл все то ли справки, то ли еще какие бумаги, просто поулыбавшись чиновничьим хар… кхм… лицам, и посчитал свою миссию завершенной. Схимник стал обладателем драгоценного пакета документов, а Каменщик — вполне солидной по тем временам суммы, которая вполне годилась в приданое холостому сантехнику. (Тот факт, что вместо денег «полезный мужик» потребовал ключи от машины и немного бирюлек, Схимника тоже не удивил.)

Спустя несколько месяцев Схимнику снова потребовалась удача, но куда более крупного размера. Подробности сделки я решила не просматривать даже мельком, все равно ничего не поняла: с оружием, наркотиками, порнографией не связано — ну и прекрасно. Я бы сама, наверное, вот так халтурить бы не стала, но я женщина. Мне легче. А хороший Спутник всегда должен быть добытчиком, у них это свойство организма, мне Семен когда-то рассказывал… Кстати, надо будет Ростику про это напомнить, он же у нас не особо хозяйственный, а без этого свойства в Спутники не берут. Опять я отвлеклась, чуть не пропустила следующее воспоминание.

Вопреки нашей привязанности к цифре «три», Данила-Каменщик прокололся не на третьем поручении, а на шестом. Оно, как и все предыдущие, исходило от Схимника и было завязано исключительно на бумагах: не то надо было выиграть какой-то тендер, не то подписать контракт на поставку, не то что-то еще, такое же непонятное, но довольно приличное. Закавыка была в том, что оплатой за это и несколько предыдущих заданий должна была стать дарственная на квартиру. Потому как мыкаться в хрущобе с профессионально обожаемой женой-актрисой и пасынком переходного возраста Каменщику не особенно хотелось. Казенную «трешку» от прошлого спутничества он честно сдал Конторе, а вставать в нашу очередь на жилплощадь в столице было бессмысленно: в Москве конторская квартира освободилась бы как раз к тому времени, когда у Данилы (то есть уже бати Мити) появились бы правнуки от нынешнего брака.

В общем, сделка устраивала абсолютно всех, и, прежде чем ввести Каменщика в курс поручений, Схимник показал ему будущую жилплощадь.

Как это все пережил давно покойный батя Митя, я так и не узнала. А сейчас, за ресторанным столом, Схимник честно демонстрировал нам непонимание: потому как, войдя в квартиру (хороший дом, сталинка, центр Москвы, уже лет десять как здесь коммуналку расселили). Каменщик переменился в лице и помрачнел. Я бы на его месте тоже помрачнела: потому как считывать историю квартиры у нас умеют даже абитуриенты Шварца, а уж унюхать следы насильственной смерти, да еще множественной… Короче, ни история расселения коммуналки, ни дальнейшее использование жилплощади — начиная от кхм… работы с кредиторами и заложниками и заканчивая суровыми буднями подпольного борделя, — Данилу-Каменщика не порадовали. Особенно если учесть, что автором практически всех этих действ был сам Схимник. По-хорошему, при обнаружении подобных следов следует отписывать в Контору, получать зеленый свет и восстанавливать справедливость. Каменщик, может, так и собирался сделать, но не успел…

Для начала батя Митя имел неосторожность отказаться от своих обязательств. Причем, разумеется, сделал это со всем присущим бывшему гусару шиком и смаком — не только провалил столь ценный для Схимника контракт, но и легким движением руки натравил на бывшего работодателя не то налоговую полицию, не то еще какую-то неприятную организацию. Сам же тихо вернулся к спокойной Спутничьей жизни и сантехническим обязанностям.

В общем, с точки зрения Данилы-Каменщика, он сделал все, что мог. С точки зрения Схимника, происходящее нарушало все представления о справедливости и потому требовало ответных действий. Про результат этих самых действий мне уже рассказывал Гунька: ну, по крайней мере, то, что он видел. А сейчас Схимник в подробностях демонстрировал события семилетней давности: как они со Скифом вламываются в квартиру Гунькиных родителей, что там происходит, пока тот самый пасынок ведуна играет в карты в чужом подъезде, как этого сопляка черт приносит не вовремя. Все я увидела: и как мать (еще живая!), с ножом у горла, пытается уверить сына, что все в порядке (не зря Гунечка маминым актерским талантом гордился!), и как батя Митя успевает вышвырнуть куда-то пасынка и вернуться обратно, чтобы спасти жену… И как они потом умирают друг у друга на глазах, а Схимник со Скифом аккуратно готовят поджог, понятия не имея, что вот теперь, поливая вроде бы два трупа спиртом, они по-настоящему погубят потомственного ведуна, спасшего ценой своей жизни непутевого мирского подростка… ныне — очень перспективного специалиста.

— А вот потом, Сонечка, — перебил страшную картинку голос Старого, — пришли моя очередь и моя справедливость…

Я тяжело потрясла головой, проморгалась, всматриваясь в действительность. Кое-как нащупала на столе сигареты (вроде Афонины, крепкие), закурила, затягиваясь так сильно, словно вместо никотинового дыма вдыхала целебный кислород.

Сбоку от меня так же тяжело дышала бледная Зинаида. Спицын не шевелился, спал с открытыми глазами. Афоня все еще работал с воспоминаниями, его лучше было не отвлекать. Что уж там Савва Севастьяныч сейчас втолковывал Соне — я не слышала. Смотрела на Схимника — красивого, рослого, спокойного… Такого интеллигентного и вежливого, что и не поверишь, будто он… Ой, мамочки…

Зинка придержала меня за локоть, заставила хлебнуть холодного чаю. За соседним столом — не тем, где все еще ужинали знакомые Схимника, а нашим, где Дуська с Семеном, — кто-то сильно встрепенулся, готовясь оказать помощь. Зал тем временем пустел и затихал. Где-то за окном давно перестали сигналить сбивавшиеся в пробку автомобили…

А мы тут сидели, разглядывали простого мирского, сорока двух лет от роду, холостого, бездетного, вторая группа крови, резус-фактор положительный (и это можно не считывать, это так, татуировка), на счету которого было много-много чужих жизней, как в военное, так и в мирное время, и страшное, неотменное проклятие, выданное ему однажды Старым. «Чтоб тебе семь лет удачи не видать».

Схимник сидел ровно и неподвижно, будто фотографировался на важный документ. На светлой скатерти с шипением прогорала оторванная от его рубашки пуговица, оставляя после себя густой, черный, сладковатый дым. Интересно, что вместо нее видели мирские?

— А Гунька знает?

Этот вопрос задала не я. Не Зина, не Фоня, а все та же невозмутимая девушка Соня. Так легко спросила, будто давным-давно вращалась в нашем круге. Даже больше, наверное, — росла вместе с нами. Умирала, молодела, тихо скатывалась в старость и выбиралась из вечности. А ведь мирская, абсолютно точно.

— Нет. Ему рано, — отрезал Старый. Оглядел притихший стол и незаметно свистнул.

Мы продолжали молчать — каждый о своем и все по-разному — а над нашими головами покатился легкий незатейливый шум: хорошая такая беседа на семь голосов, три мужских и четыре женских, ровно по количеству собравшихся. Если официант или кто другой подойдет, так именно эту болтовню и услышит, не разобрав ни слова, но поверив в благонадежность и легкомысленность честного народа. Правда, вот нашим, тем, кто сидит за соседним столом, тоже ничего не слышно. Но, наверное, так сейчас надо?

— Ну что, Андрюша, бери короля…

Схимник шевельнулся незаметно и стремительно — будто ветер дунул или змея проползла. Красивые движения. Вот странно — он же убийца, причем такой… не случайный, осознанный, а я больше им любуюсь, чем его боюсь. Смотрю как на тигра в зоопарке, что ли? Да нет, тигр — он за решеткой, я от него укрыта. А тут вот совсем рядом, можно сплести ладонь с ладонью. Как же страшно… до восторга просто.

— Взял? — подозрительно ласково спросил Старый.

Схимник помотал головой: обгорающая пуговица рассыпалась на глазах, выпрыгивала из пальцев, крошилась в мелкую труху.

Я на своем веку такую штуку видела пару раз, но там мирские понятия не имели, зачем и почему им в такое сыграть предлагают. А Схимник, видимо, сообразил, что это все связано с держащимся на нем проклятием. Или просто почуял подвох. Скользнул рукой обратно, отпрянув от пуговичного круга. Свитер на правом рукаве у него теперь был влажным, словно пропитавшимся паром от горячего чайника, а сама кисть неприятно розовела. Ну хоть не пузырилась — а то я и такое видела.

— Прошлое — труха? — почти утвердился во мнении Схимник.

— Правильно, — кивнул Старый. А потом обратился к Соне: — А ты не замечала, голубушка, что у вас… в любой ситуации, когда вы вместе с Андреем на охоту… на нас охотиться выходили, что-нибудь обязательно наперекосяк шло?

— Хм… — Соня задумалась. — Так, ну, когда я ту заразу у больницы пыталась протаранить, то там коробка передач… Но, вообще, все получилось, кто же знал, что вас это не берет. Когда Скиф в первый раз стрелял, прямо у себя в кабаке, Схимника не было. И во второй раз тоже. Когда ту бабу гантелей по голове… тоже вроде удачно, но опять же вас не взяло.

Про мою историю Соня почему-то промолчала, перечислила другое:

— А вот вашего Гусева, — она махнула в сторону Афони, который, кажется, до сих пор что-то читал у Схимника в памяти, но уже не по работе, а так, для себя, — Андрей сам на бензоколонке… Полная лажа получилась. Таксиста я взрывала, нормально обошлось. Он выжил?

— Выжил, — поджала губы Зина.

— А в скорой сказали, что насмерть. Неважно. В общем, единственный раз, когда мне вашу… ту, рыжую, надо было сберечь, машина на воздух поднялась, спасибо Веньке. Схимник тогда как раз вместе со Скифом меня в подъезде ждали… Вы правы, сходится.

— Ну вот, это и есть «семь лет удачи не видать», — абсолютно серьезно сказал Савва Севастьянович. Можно подумать, что он лекцию читал по истории чего-нибудь, а не наши жизни разматывал. — Вот что бывает, если со своей справедливостью полезть в нашу.

Зоя пфыкнула сигаретным дымом Старому почти в лицо. Злобно как-то, но… красиво у нее получилось, я залюбовалась. Оказывается, я вообще весь вечер ее жесты наблюдаю — примерно так, как другие смотрят на заход солнца или журавлиный клин. Ну надо же! Женская природа? Опять внутри меня Лилька проклевывается? Как интересно.

— И что, он теперь свободен? — Соня глянула на неподвижного Схимника.

Над нашими головами мой голос вперемешку с Венечкиным обсуждал стоимость зимней резины для «Пежо». Подумать только, какие у меня с новым возрастом интересные интонации появились! Сама от себя не ожидала!

Схимник молчал. Не виновато или обреченно, а красиво и тяжело, с достоинством. Как будто у него, как у любого из наших, в памяти были и войны, и плен, и расстрелы, и… А ведь вправду были, только не разбросанные в столетиях, а спрессованные в сорок два года неспокойного мирского бытия.

— Ну как тебе сказать… Вот по нашим понятиям, по моей справедливости, то да, свободен… За Данилу-Каменщика и его жену мирскую… — Старый нахмурился, вспоминая, как звали Гунькину мать.

— Любу, — очень спокойно подсказал сам Схимник.

— Любовь Петровну, да. За них он свое получил… — благосклонно улыбнулся Старый.

Схимник не шевелился. Не радовался обретенному, не поминал прошлое. Ждал.

— А вот по их… по вашей справедливости… все еще впереди.

— Когда Гунька вырастет? — Это мы как-то хором сказали. И я с Соней, и Зинка, и Афоня. Немножко разными словами, но смысл был тот же.

А поверху в этот момент смех звучал: вроде как Зинаида нам какой-то пикантный анекдот рассказала. Хорошо, что окружающим смысл нашего шума неясен: а то мы тут смеемся, как целый гусарский полк, а лица у всех — как при звуках воздушной тревоги.

— Пусть попробует, — еще спокойнее отозвался Схимник. Потом наклонился над столом и задул угасающий пепел от пуговицы. А она была металлической, без единого клочка ткани или кожи, такая бы только расплавилась, если на самом деле.

Что «попробует»? Отомстить или вырасти? Я сейчас уточнять не стала, потому как понимала уже, что Схимника вижу не последний раз в жизни.

— Ну ладно. У нас еще на сегодня кое-какие дела есть… Ночь длинная, должны успеть. — Старый снова свистнул, снимая маскировочный шум и подзывая официанта. Затребовал счет и неприязненно глянул на осоловевшего Веню.

— Зачем его будить? — Схимник выложил на стол кредитную карту. И откуда он ее взял? Неужели из рукава?

Старый благодарить не стал. Вместо этого приподнял ладонь, словно подравнивая имеющуюся тишину, и легко произнес:

— Ну вот. С тобой, Андрюша, мы определились. Вениамин Васильевич, который нас всех прекрасно слышит, через минуту проснется, а по дороге домой все намертво забудет — до тех пор, пока мы его о решении суда не известим… У меня осталось буквально два предложения. Первое, Сонечка, лично вам.

— Слушаю.

Сейчас я бы ее не стала Вениной спутницей называть. Скорее уж сам Спицын прилагался к этой девушке. В качестве не то трофейной медвежьей шкуры, не то еще чего-то такого же роскошного, но непрактичного.

— Голубушка… А не хотите ли вы ко мне в ученицы?

На этот раз даже Схимник изумился. И это было так странно, что… что я больше ни на кого другого не посмотрела.

— Ну знаете ли… Руку и сердце мне уже предлагали. А вот такое…

— Вы не отказывайтесь сразу, вы подумайте, — без всякой лести сказал Старый. — Ну, скажем, до девятнадцатого числа.

— До Крещения?

— Ну где-то так. У нас как раз… ситуация слегка устаканится, можно будет спокойно порешать… разное.

— Хм… Это потому, что у меня чувство справедливости? — почти сразу поинтересовалась Соня. И мгновенно уточнила: — А оно у вас… как профессиональное качество? Как способности у разных пород собак?

— Можно и так сказать. Но дело не в этом. Родись вы лет на семьсот пораньше, из вас бы вышла прекрасная Черная ведьма. Потому что для вас куда вкуснее справедливости обыкновенная власть.

Кто из нас хмыкнул, а кто присвистнул — я не поняла. Но затихли мы мгновенно, и последнюю фразу Старого я расслышала вполне четко:

— А потому мне будет спокойнее, если вы окажетесь на моей стороне, а не наоборот.

— Хорошо, я подумаю. А вот и наш счет.

Схимник молча выложил кредитку. На соседнем стуле начал потихоньку ворочаться и потягиваться Спицын. Компания бывших Схимниковых одноклассников все так же сосредоточенно веселилась, делая вид, что их начальство находится с ними. По соседству Жека в пятый или в седьмой раз гоняла официанта, сомневаясь в своем выборе десерта.

Часы над барной стойкой отбили семь ударов вместо полагающихся двенадцати и притормозили.

— Ну вот что, Андрей. — Старый сгреб в карман использованные пуговицы. — Так сказать, в благодарность за ваш хлеб-соль. В подтверждение моих в отношении вас, Сонечка, намерений… и, скажем так, в качестве моральной компенсации Вениамину Васильевичу… ну за испорченный вечер, не больше… Предлагаю вам всем задать мне по одному вопросу.

— Это обязательно? — чуть смутился Схимник.

— Это желательно. Вениамин, я вас сразу предупреждаю, будущее я не озвучиваю.

— Скажите пожалуйста, — не раздумывая, спросила Соня, — а допустим… Михаил Афанасьевич… Он ведь тоже ваш… — Она запнулась, заглатывая четко видное слово «человек», и заменила его более размытым: —…Сотрудник?

Вопрос вроде бы был адресован мне, но я замешкалась, перебирая в памяти всех знакомых мне Михаилов, Матвеев, Максимов, Мирославов, Марков и Миронов — шут его знает, как могли изначально звать неведомого мне мужчину.

— Нет, солнышко, — очень печально отозвалась Зина. — Он мирским был. Хороший мальчик, но уж совсем мирской, там ничего поделать было нельзя. Евка, бедная, с ним билась-билась, чтобы он в нашу жизнь не лез… А-а! — Зинаида досадливо махнула рукой, отгоняя неприятные воспоминания о серьезной супружеской ошибке ее когдатошней приятельницы Евы. Я эту историю раньше помнила очень хорошо, но у меня с тех пор уже прошли две жизни.

— Жалко, — разочарованно выдохнула Соня.

— А как вы нас называете? — Аккуратно разбуженный Спицын честно дождался своей очереди.

— Вениамин Васильевич, ну неужели вы думаете, что мы зовем вас «подопытными кроликами»? Вы мирские.

— Как, простите? — по-настоящему изумился Спицын. — Церковное, однако, слово.

— Можно и так, — посуровел Старый. — Андрюша, голубчик, а может, вы мне что интересного скажете?

«Голубчик» сщипывал с манжеты свитера дорогостоящую пушинку, а оттого среагировал не сразу.

Но уж потом… такое спросил, что я аж хихикнула от неожиданности. Да и остальные удивились.

— Вам никогда не хотелось стать мирским?

— Хотелось, — абсолютно серьезно ответил Старый. — Только это, Андрюша, как у вас принято выражаться… не по понятиям.

— Нельзя уходить с поста? — понимающе кивнул Схимник.

Савва Севастьянович неопределенно пожал плечами.

— А может, вы просто властью не наелись? — очень спокойно предположила Соня. Все-таки странно, что кто-то может разговаривать со Старым про наши дела и при этом… ну не соблюдать субординацию. Не бояться его, если уж точно.

— А это, Сонечка, уже четвертый вопрос. Так сказать, лишний.

Вопросы были зряшные. Я этому не сильно удивилась. И без того понятно, что мы с нашими оппонентами видимся явно не в последний раз. Сегодня, судя по всему, у нас так… дегустация была, легкая закуска перед началом довольно страшненького пиршества. Вот потому наши визави и болтают о всякой чепухе, нагуливают себе аппетиты.

К вопросу об аппетитах, кстати: после того как официант возвратил Схимнику кредитку, тот вложил в кожаный конвертик такие чаевые, что мне стало неудобно и немного завидно. Может, и мне в официантки податься, пока я молодая и легкая? И деньги не за ведьмовское дело пойдут, и проблемы с мирских считывать удобно. Ага, Лилька, разлетелась… про Несоответствие забыла или как? Впрочем, официанткой и просто так работать можно, хотя и мучительно: когда видишь чужую беду, а развести не можешь, это такая тоска на самом деле. Будто эта же самая беда, только в три раза сильнее, тебя саму точит, или будто у тебя в руках новорожденная зверушка погибает.

— Ну что, — Схимник оглядел стол, — господа, так сказать, мирские, уходим.

Троица синхронно посмотрела на Старого, будто была готова к тому, что он им запретит вылезать из-за стола. Но Савва Севастьянович улыбнулся:

— Тут вы не ошиблись, Андрюша. Мирские всегда уходят первыми.

5

— Алло, алло! — Старый кашлял сквозь телефонные помехи. Я еще порадовалась, что сегодня вечер не сильно праздничный: завтра Савва Севастьянович в это время уже не прозвонился бы. Хотя… это по ощущениям мы всю ночь в переговорах провели, а на самом-то деле еще часа ночи нет, метро работает.

Старый так Сене и сказал про это самое метро. А потом начал в телефон гудеть, успокоительно и строго, — до Гуньки дозвонился.

— Результативно все получилось. А у тебя что? А операционный блок с балкона не фонит разве? А ты проверь. Как следует. Потом мне депешу на телефон пришлешь. А на территории что слышно? А кроме фейерверка? Та-ак, это ты молодец. Все, мой хороший… Спать иди. Ну вот так и иди. Сигнал есть такой — «отбой тревоги». Приказано выполнять. Вот. И тебе удачной ночи. Пардон, спокойной. Кошку воспитал? Ну тогда тем более молодец, операционный блок прослушай и иди спи.

— Алкашню прямо с балкона почистил, — скромно похвастался Старый. — Они на той стороне дома гудели, а Гуня уловил и на месте справился, молодец. У него рука плохо берет, но ведь получилось.

— Умница какая, — похвалила Гуньку Зинаида.

Я запомнила на всякий случай: если Савва Севастьянович этот комплиментец забудет, сама Гунечке его озвучу. Ну вот прям завтра, когда насчет Клаксона договариваться буду. Я со всей этой мишурой крылатика почти запустила, а надо бы озаботиться воспитанием. Пусть его Гунечка на днях обмяучит как следует: и про штору в ванной, и про расписные тарелки на стенах. А то…

— Афанасий, где там у тебя права были, ты говоришь? — Старый дождался, когда Фоня нас всех вперед пропустит и сам из этого шалмана выйдет.

Семен, кстати, тоже за правами полез, хоть его никто вроде и не спрашивал. Или я опять что-то важное проглядела?

Ну так и есть: Савва Севастьянович сейчас фотоизображения на документах местами менял. Я ему под локоть поглядывала, чтобы на Сеню лишний раз не смотреть. Жест-то для меня привычный, а смысл в нем совсем иной, не тот, что раньше был. Раньше я кусочек от чужого мирского счастья своровать пыталась, а теперь вот не хотела себя обнаруживать. Сейчас, когда все закончилось, сразу жить захотелось. Залпом! А Семен выглядит так, будто все переговоры ему еще только предстоят.

Я почти угадала. Как Старый Фонину физиономию на Семеновы права прилепил и подождал, когда Сенино изображение на бумагах Афанасия приживется, так сразу и заговорил. Мы-то все это время молчали, курили. Даже я пару затяжек сделала. А Жека отказалась — она, оказывается, пачку с лишним уговорила в ходе наших дипломатических изысков. Теперь вот стояла, свежим воздухом затягивалась через кашель, мешая слушать Старого.

— …к утру вернем. Хочешь, сам документы чисти, хочешь — Афанасия попроси. Сами разберетесь.

Сеня спросил неразборчиво что-то. Вроде ему какое-то одолжение требовалось:

— …а разве нет?

Старый помрачнел:

— Тебе про Несоответствие напомнить или не надо?

Если бы меня Зинка за локоть в сторону не оттянула, я бы и дальше все слышала. А так только наблюдала издали. Как Семен плечами пожимал и ключи от своей машины протягивал. Я тогда не разглядела, а сейчас воздухом поперхнулась: авто Сеня сменил, а вот брелок оставил. Простенький такой, но с изыском: крупная черепаха, а на ней маленькая сидит. Мой презент, давнишний очень. Тогда у нас только-только приличные нэцке появляться начали. Не подделка, а настоящие, импортные. Я этих черепах сама на чистую дорогу заговаривала — чтобы ни пробок, ни происшествий, ни гаишников, ни гололеда, ни утечки бензина. Ну я в машинах не сильно понимаю, но все, что знала, — все в игрушку вложила. Наверняка Семен потом что-то подправлял, я же не автомобилист. Но это неважно, ведь черепахи на месте. С виду скромные такие черепашки, а по сути — это схема одной позы, не особо пристойной, но для нас двоих памятной. Мне даже неловко стало. Я же в свое время на кухне в окно не просто плач наружу выпускала, но и всякую памятную мелочь швыряла. Полегчало, хоть и не сильно. А тут вот оно как. Хотя… Может, Сеня к черепашкам просто привык. Ну вещь-то на удачу сделана, такое выкидывать не сильно полезно (у меня после той швырятельной эскапады за ночь года три лишних набежало). Кто знает, в общем…

— …делать? Я Дашу обратно не приклею? — тревожился Семен.

Фоня ему сразу какую-то непристойность буркнул. О том, какими именно физиологическими субстанциями можно к барышне приклеиться. Вроде умный же человек Афанасий, а такое гнет. Вот интересно, а в нашей ситуации он тоже что-то похожее говорил или нет?

Семен на Фоню так глянул, что я своих мыслей устыдилась. Обернулась спиной, начала девчонок слушать. А там и слушать нечего: Жека кашляет с присвистом, Зинка своему мирскому супругу отзванивается. Он у нее ко всяким внеурочным дежурствам привычный, а в супружеской верности ни на секунду не сомневается… Я даже не знаю, это он сам и по любви, или это Зина над ним поработала?

В общем, мне тот мужской разговор все еще слышно было.

— Ну сам посуди, мы впятером в машину не влезем, — глупо оправдывался Фоня.

Семен вроде молчал.

— Явку тебе надо писать, — бухнул Старый. — Контора завтра до семи, сам знаешь. Если отпустят тебя — доложись, если нет…

«Если нет» — это страшная вещь на самом-то деле. Означает, что Семена жена дома настолько не ждет, что его ухода в Контору не заметит. Ну пока Сеня в своей профнепригодности будет каяться, кто-то из конторских успеет его девочку послушать. Если сумеет она три раза за это время про Сеню хорошее подумать, то оправдают его. А если наоборот, то… Это дисквалификация, стопроцентная.

Ох! У меня сейчас пальцы заломило — как от перегрузки, когда ночной обход слишком тяжелым выдается. Если бы эта Сенечкина жена не сегодня пришла, а сразу после свадьбы или, там, когда… ну когда она все это первый раз почуяла, то… Мы бы оба с ним тогда с работы полетели. Он за измену — недопустимо такое, я за сотворение умышленного зла. Оба!

— Он не… — развернулась я неудачно, асфальт-то скользкий. Покачнулась, но не упала. Только руками взмахнула и дальше продолжала размахивать: — Мне тоже тогда надо! Он же не один был!

Старый не удивился. Но ладонь поднял, меня приглушая:

— Ошибаешься, Леночка…

Голос у меня теперь тихим стал, ну так я поближе пододвинулась. Люблю я сейчас Семена или не люблю, главное, что вот так — нечестно. Не должен он один из-за меня… из-за нас…

— У тебя пятерка под вопросом! — дернула меня Жека. Она сейчас тоже хрипела, но не умышленно, а сигаретно. — Ты куда рвешься, дура?

Я про свои огрехи сама знала. Но та пятерка — то бишь пять лет по Несоответствию — могла быть, а могла и не… Как Старый бумаги в Контору отпишет, да как мы с этим соглашением разберемся. А у Сени-то прямо завтра…

— Ты вдова, тебя отмажут, — это Зинка. Она меня чуть вперед подтолкнула. Привыкла, видимо, на своей милицейской работе к таким показаниям или чему еще. А может, профессиональное сработало: они с Сеней вместе в Ленинграде в ту войну выживали. Это вам не любовь, это на все жизни…

— Я тоже тогда завтра… — прохрипела я.

Все-таки хорошо, что час поздний да мороз довольно звонкий: вокруг мало народу было. Тишина. Переулок пустой, только на перекрестке фары мелькают да на обочине Сенина машина капелькой сигнализации подмигивает.

— Я сам, — отмахнулся Сеня. Ладонью повел по воздуху — будто снег с невидимого стекла счистил, вернул мне голос. — Не надо, я сам.

Я обиду в себе почувствовать не успела, а он добавил сразу же:

— Спасибо.

Вот как хочешь это, так и понимай.

— На метро опоздаешь, — спохватилась Зинка. Меня в спину пихать перестала, а к Сене придвинулась. Зашептала доверительно: — Лучше орхидеи… что она любит у тебя?

Вот он как скажет сейчас: «Розы бело-палевые», — что мне тогда делать?

— Ландыши… — отозвался Сеня таким голосом, будто у него точное время вопрошали.

— Ну так давай, делай. — Зинка разве что снег под фонарем вытаптывать не начала. Честно старалась помочь, за меня мою работу делала. Я бы и сама могла сейчас цветы из ниоткуда вырастить, землю утеплить и один квадратный метр весны развернуть, да только вот… Ну видела я Семенову девочку, там не поможет это.

Сеня тоже видел. Потому и Зинаиду притормозил:

— Не надо. Пока до метро дойду, они…

— Ну дома тогда… У тебя цветет в подъезде что-нибудь?

Глупый вопрос. При определенном раскладе можно и в банке с закисшими бычками букет отрастить — просто по времени это чуть подольше будет.

Старый Зину тоже осадил:

— Всё, девочки, разговоры потом, давайте в машину, времени мало. Афанасий, ключи взял?

Фоня утвердительно бормотнул.

— Завтра мне доложишься… Если что изменится, — это Савва Севастьяныч уже Семену говорил. Тот кивал, следил за тем, как машину с сигнализации снимают. — А за сегодняшнее, Семен, ну сам все знаешь… Завтра же отзвоню в Контору, выражу благодарность за смежную помощь.

Пользы от той благодарности — примерно как от картофельного пара при раке легких. Но иначе нечестно было бы.

Семен плечами пожал:

— Если что… Вы меня в курсе дела оставьте? Если совсем не… или оправдают, то я всегда.

— Естественно, — кивнул Старый. — Сам знаешь, в этой ситуации каждые руки…

Семен знал. Но проговорил другое:

— А интересный у этих мирских расклад сегодня получился. Вроде все выложили, а туз у них в рукаве.

Это он Схимника имел в виду или что иное? Не поняла я, а спросить не смогу.

— Да-а, мой дорогой, — задумался Савва Севастьянович. — Про расклад ты хорошо подумал. Классика жанра в чистом виде. Особенно если эту троицу вспомнить. Я бы даже сказал — тройку.

Голос у Старого сейчас окреп, словно в нем не громкость, но притяжение усилилось. Словно мы намагниченные были.

— Тройка, шестерка, туз, — четко произнес Старый. Будто детскую считалку вспоминал или прозвища новые прилеплял.

— Так семерка же, Савва Севастьянович, — вскинулся было Фоня, тот еще доморощенный пушкинист-любитель.

— Да нет, любезнейший, да нет. Шестерка. Сажайте дам в авто…

Фоня совсем уж по-строевому вытянулся, щелкнул каблуками, сбивая тротуарный снег в складки, распахнул дверь машины — будто птичье крыло расправил. Из салона мягко повело незримыми духами — чистыми, как девичий шепот. Аж до звонкости.

От меня до Семена — ровно шаг. И до машины столько же.

Зинка на заднее сиденье вминается медленно, а Жека у дверцы почти пританцовывает, словно барабанит своими каблуками по промерзлому асфальту.

А я стою… секунду, вторую. В глаза Сене смотреть не хочется — он как приговоренный сейчас. Даже просто взглянуть на него трудно. Можно подумать, что мне на лицо не снег налип, а все эти годы.

Часто моргаю.

— С наступающим? — Не хочу, чтобы он мне отвечал. Что бы ни сказал — все в прошедшем времени получится. И сама себя перебиваю: — Пусть у тебя в следующем году все хорошо будет.

Толку в этих моих словах — как в подарочной обертке, под которой подарка нет. Ну у нас с ним точно нет.

Снова смотрю под ноги — там все следы спутались, от Афониных камуфляжных ботинок, шипованных, как та резина, до точек и тире — это у Жеки так подошвы шпилечных сапожек пропечатываются.

А потом рисунок начинает меняться: это я к машине иду. И еле сдерживаюсь, чтобы уши ладонями не закупорить.

— И тебя с Новым годом!

Ну хорошо, отпустил, значит.

Я думала, в машине Сеней будет пахнуть, а тут только духи да освежитель воздуха. Да Жекин табак — не от сигарет, от ее шубейки.

— Все нормально? — тихо шипит Евдокия, выворачиваясь из-под натиска Зинкиного масштабного пальто.

Все правильно. Только нечестно как-то. Я же Семена не просто оставила, да еще в такой момент, я его… Он там один остался, а я со своими мечтами. Сама от себя не ожидала, да… Но это ведь не от меня зависит, это природа свое берет. Она пустоты не терпит. Если Евдокии такое рассказать, она в жизни не поверит. В первые пять минут. Потом расспрашивать начнет — с таким видом, будто она в моих мыслях обживается. Так что я промолчу пока:

— Савва Севастьянович, а куда мы едем-то? По домам?

Старый с переднего пассажирского обернулся. В лицо мне глянул — с готовностью подлечить, если помощь потребуется. Успокоился и ответил уже вполоборота:

— По домам, Леночка, нам еще рано. У нас еще одно дело есть…

И такой адрес назвал, что я не поверила. Сперва тому, куда именно едем. Потом подозрениям Старого. Точнее — приговору. Мы же сейчас казнь вершить будем…

6

У Марфы в гостях я оказывалась редко, хотя были мы с ней, по нынешним столичным меркам, практически соседями. Но уж больно меня Марфин лифт невзлюбил — как ни приеду, он вечно то застревает, то ломается, то очередные жильцы-квартиранты в нем свои пожитки перевозят, то бультерьер хозяев на прогулку тащит, то пьяненький туда-сюда катается, пытаясь справить немудреную нужду. А однажды я и вовсе парочку спугнула. Видимо, кто-то из них кнопку «стоп» в суете локтем задел. Это я знаю, о чем говорю, мы с Семеном однажды тоже так… дотерпеть не могли. Ну да ладно, я о другом.

Нашего Старого лифт, по-видимому, просто испугался. Потому как доставил нас стремительно, не скрежеща невидимыми канатами, не мигая лампочками и не застревая в своей шахте как неотложка в пробке. Это порадовало: у меня хоть возраст и новый, а все равно на последний этаж пешком подниматься не хотелось.

Хотя лестницы у Марфы в доме красивые — чистенькие (а ведь консьержки нет, да и дворник не каждый день полы моет), в цветах (растут себе при люминесцентном освещении как огурцы в теплице), с пестрыми половичками, расписными картинками и без оскорбительных интимных надписей. А главное — на каждой площадке есть отдельный балкон для любителей покурить. И сигаретным духом не пахнет, и вид красивый, особенно с последнего этажа.

Понятно, что Марфа подъезд, да и весь микрорайон держит в стерильности, как собственную кухню. Но это живая стерильность, не казенная.

Вон на площадке и снежинки из салфеток трепещут, и шарики елочные на ниточках с перил свисают, и пальма в кадке мишурой облеплена — еще, наверное, Марфина дочь Анютка перед отъездом наряжала… Даже дверные коврики, и те пушистые какие-то, как махровые полотенца после душа.

А вот квартира… Обычно входишь и с порога уют чуешь. У нас, в принципе, у всех он есть, ведьме иначе нельзя, рабочее положение обязывает, но тут, если с обычными нашими жилищами сравнивать, разница будет как между комнатой студентов-первокурсников и родительской квартирой, которая в воспоминаниях о детстве снится. Будто попадаешь в ту обстановку, которой, может, и не было никогда или не воссоздать (даже если дом сохранился, так все равно и мебель иная, и чашки в сервизе побились, и обои переклеены). Как в детство входишь.

Я подозреваю, что это из-за Анечки. У Марфы дочка способная получилась. Про наше ремесло не ведает толком, маленькая еще, а все равно кое-что уже может. Картинки рисует, цепочки какие-то бисерные плетет, в кукол играет. Не в нынешних, длинноногих и знойных, а в бумажных, с толстыми пачками пестрых нарядов. Сейчас это вроде бы старомодно, таким девочки не увлекаются… ну кажется мне так, а она вот играет. Я в тот раз была в гостях, так мне Анечка весь вечер кукол показывала и их легковесные платья, сложенные в жестянку из-под печенья.

А сейчас жестянка в коридоре, на тумбочке — крышка съехала, и вся нарисованная роскошь наружу торчит, будто у Анечкиных бумажных кукол настоящий обыск был. Наверное, Марфа дочку в дорогу провожала, а банка в багаж не влезла. Я на секунду Анины слезы прямо в воздухе почуяла. А потом и Марфу разглядела — и впрямь заплаканную, с измятым лицом, тоже словно на досмотре побывавшим. Нелегкий перелет, видимо. Да и в квартиру войти нелегко — здесь ведь каждая мелочишка, каждый фантик случайный про ребенка напоминает.

Я все никак не могла понять, почему я про Марфину дочку в прошедшем времени думаю, хотя с ней все в порядке должно быть. А Старый тем временем с Марфой здоровался.

Непривычно так, скупился на слова:

— Чая нам предлагать не надо, так дай войти.

— В рабочую? — равнодушно спросила Марфа — словно мы и впрямь ее обыскивать явились или даже лишние комнаты реквизировать, вместе с мебелями и драгоценностями. Прям революционная пятерка какая-то: я, Жека, Зинуля, Старый и Фоня. И Марфа — шестой, на полдороге из кухни в комнату.

Старый откашлялся раскатисто, словно перед застольной речью, а потом почти смутился:

— Нет, не надо туда. Так, в кухню… Только, Мариночка, ты меня, любезнейшая, извини, я у тебя мебель немного передвину.

Кухонька у Марфы и впрямь не то чтобы очень просторная, вшестером нам тесно будет, особенно если разговор пойдет. О чем именно беседовать станем, все подозревали, но как-то по-разному, вслух никто не говорил. Выстроились гуськом, в затылок друг дружке, и встали смирно, ожидая, пока Старый свой порядок наведет.

Вообще, помещения раздвигать довольно просто, но, если отвлечься, можно и мебель заодно растянуть в ширину. И если от удлиненных табуреток вреда еще никому не было, то вот с содержимым шкафов и ящиков могут быть проблемы. Пространство же обратно медленно сдувается, примерно как воздушный шарик; никогда не знаешь, что за это время потребоваться может. Ну хорошо еще, если это холодильник; там колбасный хвостик до килограмма «докторской» удлинился, или помидор размерами и формой дыню-торпеду стал напоминать. А одежда? Висело у тебя в гардеробе платье сорок шестого размера, а гардероб «поплыл» вместе с пространством, и вот тебе готова размахайка, растянувшаяся до пятьдесят четвертого. Или документы в ящике. Мне-то повезло, я такие навыки редко использую, а вот к Анечке из Северного (Аделаиде нашей бывшей) как-то выросшие ученики пришли. Весь выпуск или нет, но человек так двадцать. Она комнаты чуток подправила к их приходу, а потом не знала, что делать, — две стопки проверочных тетрадей разбухли в ширину до классного журнала, а паспорт и вовсе размером с альбом для фотографий стал.

Но Старый такие вещи ювелирно делает — кухоньку чуток надул, две табуретки в лавочки удлинил, а больше ничего и не трогал.

Мы расселись вежливо, прям как на поминках, что ли… Или на девичнике — с одного ребра стола женский пол, с противоположного — мужской. А Марфина табуретка на торце, между нами. Старый ее не тронул.

Марфа все-таки зазвенела чашками, двинулась по кухне, метя пол узкой длинной юбкой. Так в мое время девочки одевались, в подражание модной «грешнице» Ахматовой.

Ей бы еще свежевыпущенный томик «Четок» в руки — его б сейчас бестселлером назвали. Но у нее вон на стиральной машине настоящий молитвослов лежит и книжка Александра Меня, вся в закладках. Марфа в нынешнюю — Мариночкину — жизнь очень верующая стала. Словно подстраховывалась: если дочку ведьмовская работа не убережет, то пускай этим мирской Бог занимается.

— Не надо нам чаю, — снова поправил Старый. Очень вежливо, словно Марфа — ученица-отличница, спутавшая самые элементарные знания на устном экзамене. Вроде как подбадривает, а на самом деле ругается: «Что же ты, дорогая моя, меня сегодня подвела?»

Марфа застыла, руки над горячим заварочным чайником сплела — будто он котенком был, а она его от собачьей стаи спасти хотела. Потом вернулась на табуретку, как за гимназическую парту после «единицы». Затряслась мелкими слезами.

На подоконнике сразу цветы ожили, вечный звон. Они редко в квартирах приживаются, боятся мирского присутствия. А у Марфы вот такие пышные обычно были, с черными колокольцами, что один в один как уличный репродуктор. Только вот в них не военные сводки, а музыка разная… Что вместо них мирские видят — я даже и не знаю. Может, герань какую, а может, и вовсе икебану: вечный звон ведь в вазу сажать надо, в болотистую воду, как из-под стухшего букета. Только она засахаренным вареньем пахнет. А цветы названивают что-нибудь приглушенно, как соседское радио за стеной.

Сейчас вот старенькую мелодию завели, шарманную: «Разлука ты, разлука, чужая сторона…» Прям детством запахло и уличными представлениями. Ну я же говорю, у Марфы обычно так в квартире и бывает. Но вот не сегодня.

— Хорошо. Я тогда… Сразу рассказывать, да?

Марфа-Мариночка приткнулась на табуретке этой позорной, а мы на случайных лавках сидим: ну вправду, как дети малые перед шарманщиковой ширмой. Представления ждем.

— Сама расскажешь или помочь? — прокашлял Старый. Чего-то Савва Севастьяныч все дохает и дохает, прям с того вечера, как у Гуньки экзамен был. Небось курить снова начал, греховодник. Вот про чужой табак мне сейчас легко думалась, а о том, для чего мы сюда приехали, — с трудом. Мысли против течения плыть не хотели.

— Не надо. Сама, — кивнула сквозь плач Марфа. Потом на иконы глянула, осенила себя молниеносным росчерком, голову на столешницу уронила, как на крышку гроба, и вновь затряслась.

— Ну сама так сама. — Старый приподнял ее за плечи. Легонько, будто Марфа бумажной куколкой была. На белой скатерти следы от капель затемнели — выпуклые, прямо как вышивка.

— Афанасий!

— Да, Сав-Стьяныч! — отрапортовал бывший околоточный на командный голос.

— Телевизор в квартире найди и сюда доставь!

— У Анюты… в детской там… — пояснила Марфа заискивающе.

— Найдем сейчас, не хлопочи, побереги голос. Решила сама — значит, сама.

Жека почти вдвинулась мне в бедро, пропуская на кухню Афанасия: телевизор оказался небольшим, с запылившимся стеклянным монитором. Выдернутый из розетки шнур болтался, как хвост у мертвой кошки.

— Она в компьютер больше, а этот так. Только пыль протирать.

Старый не слушал. На нас смотрел:

— Евдокия, ты себе блюдце под пепел возьми. А то сама изведешься и другим слушать не дашь. — И блюдце ей протянул. Золотисто-голубое, от «мадонновского» сервиза. — Лена, чай заварился. Себе налей и Афанасию, больше никто не хочет. Мед в холодильнике возьмешь, на дверце.

Я поднялась, захлопотала. Странно было: все равно что в квартире усопшего на поминальный стол накрывать. Хотя Марфа с нами еще сидела, смотрела, как Фоня над телевизором, выставленным в середину стола, суетится: его же не просто включить надо, а настроить на канал, где вместо изображения такая серая крупная пыль. Чтобы смотреть не мешало потом.

— Зинаида, сумку свою из прихожей принеси. Пригодится.

Зинка кивнула. Она здесь нормально смотрелась, как на работе. А мы с Жекой, по бокам от нее, — ну прямо понятые.

— Все у нас готово, механик?

— Так точно, вашвысблоро… Сав-Стьяныч.

— Тогда давай ко мне поближе, сейчас посмотрим.

Колдовство с изображением раньше сильно трудным было, пока мирские телевизор не изобрели. Сейчас-то все просто: включил ящик, пультом щелкнул и смотри себе чужую жизнь. Разрешение хорошее, звук чистый, запахи, правда, резкие, а ощущения слегка западают. Но это капризы в чистом виде: особенно если вспомнить, сколько сил было нужно, чтобы вот так же передачу отладить, но в зеркале или в ведре с темной водой. Как с колодцами работать, я уже и подзабыла, а с проточной водой, наверное, и Старый теперь не управится. Избаловала нас техника.

Зато и видимость ясная: будто всю жизнь на мир Марфиными глазами смотрела, а не только в тот вечер, когда Доры не стало.