Сказка про умную Эльзу

Т. J.

— А Старый Гуньке вчера в пятак заехал, ты представляешь? — Жека полюбовалась на собственное изображение в телевизоре и потянулась к зеркальцу, дабы сравнить былую красоту с актуальной.

— Зачем? Нервы, что ли, сдали?

— Да как тебе сказать… Это уже под утро было, когда ты отзвонила, что такси нормально довезло. А то бы я тебе сразу рассказала. В общем, мы сидим, у меня уже курить сил нету… ну ты представляешь?

— Угу.

— Ну и Гунечка чего-то про новогодние дежурства завел шарманку. Типа, что часа так в три после полуночи надо бы рейды по магазинам сделать. А то все на дозаправку потянутся, и начнется полный Бухенвальд.

— Так и сказал? — жалобно поморщилась я, представляя, как закорежило от такой формулировки Старого.

— Ну да… Тут Старый из-за стола встает и этому дурику в табло лепит.

— Ой.

— Да не то слово. — Жека ухватила пинцетом какой-то невесомый волосок близ левой ноздри. Тоже ойкнула, но потом довольно улыбнулась. — Сам ведь нарвался.

— Ну чего ты от Гуньки хочешь, он же еще маленький, — слабо заоправдывалась я, понимая, что и сама бы поступила похоже. А что уж говорить про Савву Севастьяновича, который погиб в апреле сорок пятого при взятии Кенигсберга.

Жека вслушалась в бормотание телевизора, отодвинулась от стола и стала протирать выпуклый экран вафельным полотенцем: чтобы телеизображение ее, прекрасной, стало чуть почетче. Переходить на модные плазменные экраны Евдокия отказывалась и потому таскала с одной съемной квартиры на другую допотопный «Рубин», вызывавший нездоровый интимный интерес у малознакомых кавалеров. Хотя, как именно можно было заниматься подобными вещами на деревянной телевизионной полировке, я представляла себе очень слабо.

— Те, кому посчастливилось работать на одной съемочной площадке с Лындиной, вспоминают Елизавету Петровну как человека неординарного, наделенного не только харизмой, но и великолепным чувством юмора, — меланхолично загнусавил старомодный телеведущий с культурного канала.

Жека поморщилась, прикрутила звук и начала массировать свежевыщипанную бровь мягкими движениями:

— Ленк, слушай… А вот ты, когда в собаку перекидываешься… Ну не срочно, а так, душевно, то у тебя какая порода выходит?

— Хм… ну колли вроде. А если злюсь — то в фокстерьера… — Я запнулась, вспомнив Марфину дворнягу. И то, как мы потом стояли у подъезда, потроша последнюю Жекину пачку, а сигареты выпадали из натруженных пальцев…

Нам же вручную пришлось все лестничные площадки перебрать, меняя у соседей представления о Марфе: кто в подъездную дверь войдет или выйдет — тот сразу позабудет, что у странной дамочки с последнего этажа была когда-то дочка. Конечно, Старый еще сам на Марфу одно свойство навесил. Так сразу и не опишешь… Ну что-то вроде новомодного фумитокса, которым отпугивают насекомых. Любой Марфин знакомец, попадая под эту «волну», вспоминал о гражданке Собакиной лишь то, что она сама помнила о себе нынешней.

Сколько на такую работу сил уходит, я себе до этого представляла с трудом. И с трудом же помнила, как Савва Севастьяныч тогда выходил из подъезда: пошатываясь не хуже, чем мирской алкашок. Сел в куцый сугроб у тротуара и не шевелился несколько минут — пока к нему не подошла местная дворняга, та самая, с которой Марфа копировала себя — палевая псина, в чьих предках явно был голден ретривер…

Собака была настоящей, не перекидной — и Старый минут двадцать гладил ее по загривку, отогревая заледеневшие после работы пальцы. Жалел, что не может взять к себе, — Цирля и морской мыш с мирским животным вряд ли уживутся. Афанасий, которого после зачистки помещения трясло куда меньше, выжидал, когда дворняга освободится. Потом кратко прищелкнул пальцами: «Марго, домой», — и собаченция послушно заняла место на полу у переднего пассажирского кресла, позволяя Старому чесать себя по холке до самого дома.

— В колли? — Жека вклинилась в мои воспоминания с какой-то странной интонацией. — Понятно. А у Гуньки кокер-спаниель выходит. Рыжий такой, ты себе просто не представляешь… — нежно улыбнулась Евдокия. — Он мне тогда… осенью показывал.

Я запнулась. А Жека куда более бодрым тоном продолжила:

— Ну ниче… Сейчас его Старый после праздников в Нижний свозит теорию Козловскому сдать и пристроит мальчика… ну куда-нибудь. Я сразу успокоюсь, ты не думай.

Да я и не думала. Ну про Дуськин интерес. Я вспомнила, как Гунька сегодня уже почти на рассвете стрекотал клавишами, описывая под диктовку Старого все события прошедшей ночи.

— Давно мы столько косяков за сутки не огребали, — уловила мой настрой Жека. — Мне Старый потом сказал, что он всю веселуху с Марфой попробует как военно-полевой суд по бумагам провести.

— Думаешь, получится? — понадеялась я. Еще не хватало, чтобы Старый с должности слетел из-за всех наших неурядиц. Савве Севастьянычу такое… ну как гибель, честное слово. Нам непонятно с кем срабатываться, не в радость перемены, но Старому труднее.

Впрочем, о том, что после праздников всем нам придется несладко, мы с Жекой вспомнили почти хором. Я — про срок, который мне по Несоответствию светит. При самом оптимальном раскладе получалось два года условно, а при пессимистическом — пятерка в мирской шкуре. Бррр… Хорошо хоть, что, в отличие от Марфы, у меня моя память останется.

— Ничего… как раз выдохнешь, ребеночка родишь, я у тебя крестной буду, — утешила меня Евдокия. — И вообще, Ленка, у тебя хотя бы неизвестность впереди. А у меня что? Семейное счастье, блин!

— Кто?

— А ты думаешь, мне Старый Анькины игрушки просто так дал? — Жека указала на стоявшую на обшарпанном хозяйском холодильнике жестянку с нарядами от бумажных кукол.

— Нет? — Я в испуге подавилась догадкой. Неужели и вправду кому-то взбрело в голову навесить на непутевую Евдокию воспитание чужого ребенка. Да еще не мирского, а колдовского. Нашел кому, откровенно говоря. Наша Дуська чуть ли не ровесница будет Марфиной Анечке, если по характеру судить. А уж по уровню ответственности…

Жека пробормотала что-то совсем непристойное — хорошо, что в этот момент за окном заискрилась новогодняя пальба. Не люблю я, когда выражаются.

— Так что, сама понимаешь… Папа, дочка, я — дру-у-ужная семья.

— Какой папа?

— А ты что, Артемчика не помнишь? Он же завтра в полночь ко мне с вещами… Ну раз пошла такая сказка, то станет моим мужем, без вариантов. А Анька типа дочкой. Веселая семейка, маму вашу!

Я хмыкнула, представляя себе Жеку в роли любящей и заботливой хранительницы очага. Вслух не расхохоталась только потому, что у меня нежно затрепетал мобильник. Пришлось давиться смехом — пусть Жека думает, что это меня телефонный собеседник развеселил. А то она иначе обидится, с ней так нельзя. Ну а кто мне трезвонит-то, кстати?

— Привет, Ириновна! — Голос у Тимки-Кота был ясный, будто он мне не из Ханты-Мансийска звонил, а из соседней квартиры. Правда, вот дикция… Я сразу на часы покосилась — сколько у них сейчас? Выходило, что до Нового года по тамошнему времени еще час с гаком, а наш врачеватель уже наотмечался, причем так… Крепко.

— С наступающим, — осторожно откликнулась я, опережая собеседника. — Пусть у тебя праздники удачно пройдут. Чтоб мирские не досаждали, пациенты не огорчали, ко ты обогревали…

— Да какие там праздники, Лиль… — хмыкнул Кот. — У меня тут свои именины сердца… яблочного!

Я заинтересованно охнула, сообразив, что Тимофей, если что и отмечает сейчас, так только какую-то свою удачно решенную задачку. У них ведь до Инкубатора мирские праздники толком не долетают по причине отдаленности от крупных населенных пунктов, можно спокойно делом заниматься.

— Это чье сердце-то?

Жека оторвалась от экрана, приложила палец к губам — мол, мешаешь слушать, тут такое интересное… Даже громкость увеличила назло мне:

— О неподражаемом чувстве юмора Елизаветы Петровны Лындиной складывали легенды. Некоторые из них вошли в книгу воспоминаний об актрисе «Свет, камера, любовь», ставшую бестселлером уходящего года. Но большинство этих историй были известны поклонникам таланта Лындиной задолго до выхода книги. Например…

— Так что там с сердцем? — переспросила я, отступая в коридор.

— Я ж пацана нашего, ну, прежде чем со Старым в Москву отправить, на одну штуку проверить решил, взял срез кожи да малек крови, только сегодня результаты подтвердились. Ты понимаешь, Ириновна, что если рассматривать структуру ДНК с точки зрения…

Пришлось притормаживать. Мне бы по-простому лучше.

— Тьфу, самое вкусное мне обломала. Ну ладно. Лилька, ты помнишь, в какой ситуации яблоня на человеке плохо приживается?

— Ну не знаю, я ж не мирская, у них организм другой…

— Та-ак… Хорошо, переформри… переформулю… короче, меняю вопрос: на что яблоньку прививать плохо? — булькнул Тимофей. — С точки зрения ботаники…

Я задумалась — так сильно, что начала накручивать на палец бахрому от абажура — это у Жеки в прихожей такое бра висело, над прозрачным трельяжем. Отражение в трельяже выглядело легкомысленно, о генетике думать не желало. Но Тимофей так в трубке радовался…

— Ну не знаю… К березе, наверное.

— Тепло, но не горячо. Про дерево — это правильно. Ну думай, Лилечка, думай… Дерево это. Мы с ним часто работаем.

Я запнулась, застыла около бра — с недомотанной на палец махрушкой. Потом начала вслух перечислять:

— Дуб зеленый, лукоморский… Осина-иудушка… Яблочко от яблоньки… От осинки не родятся апельсинки…

— Умница ты моя! — взревел Тимофей ко товым басом. — От нее, родимой.

— От осины? — изумилась я, припоминая, что у Гуньки же и в правду в сердце осиновый тампон находился. Дня четыре, не меньше. Ой, как интересно…

— От апельсина… Я на совместимость кровь с соком проверял… Он же у нас апельсиновый, оказывается.

— Гунька?

— Гунька-Гунька, кто еще-то… Случайный плод любви, так сказать.

Я снова запнулась. Что из этого выходило — я пока не понимала. Знала, что вроде бы среди детей, заведенных через апельсиновые зернышки, иногда наши появляются. Но шансы там… Ну один к ста тысячам, что ли? Или к десяти тысячам? Плохо у меня с математикой.

— Лилька, это грант Мюллера светит, в чистом виде! — буйно радовался Тимофей. — Ты понимаешь, что апельсиновых никто на это дело специально не проверял? Между Первой и Второй мировыми начали копать… Ну что я тебе объясняю? Ты монографию Данилова помнишь?

— Будем считать, что не помню, — перепугалась я.

— Так там гипотеза была, что у любой «апельсинки» наше ремесло в крови, просто не пробуждается, потому как никто ребенком не занимается нормально. Ну как с обычными способностями, если их не развивать…

— Мамочки!

Тимофей мурчал в трубку про германский грант Мюллера, на который можно претендовать с такими исследованиями, про то, что с материалами будут проблемы, — мы же координаты мирских, которым выдаем заводные зернышки, очень редко знаем, про какой-то переворот в генетике… Начал даже про разницу в ДНК объяснять, но я все прослушала. Потому что, если Кот прав, это же ужас что такое выходит. Такая вековая ошибка перед мирскими, что… Почему-то после всех событий последнего дня у меня мозг любую информацию воспринимал очень нервно. Будто примеривался — влетит нам за такое-то деяние или нет.

— В общем, числа десятого прилечу, мне тут Рыжую в Москву перевозить и Марфину девчонку, заодно все обсудим. Что там с Марфой вообще? Оклемалась?

— Нет, — сухо обронила я. Но Тимка-Кот будто меня и не расслышал. — Ладно, в общем, как увидимся, так и… Имей в виду, с меня бутылка!

— За что?

— За гипотезу. Если б ты мне тогда не предложила пацана поковырять на зависимость от мастера, я бы…

Батюшки мои, да если б я знала, что так будет, я бы в жизни ничего такого говорить не стала. Упросила бы Тимофея по-женски, надавила бы на жалость. А теперь что? Мировая революция местного масштаба?

— Ленка, ну где ты там? — рявкнула из кухни Жека.

— Тима, а ты кому-нибудь еще про это говорил?

— Нет, Ириновна, ты первая. По праву ассистента. Сейчас Старому буду звонить, а завтра с утра с Мюнхеном свяжусь. Как же эти праздники некстати, ты не представляешь.

Да не то слово. Я даже ответить толком не смогла, потому как за окнами Жекиной кухни завертелся многослойный салют всех цветов радуги.

— Это что там у вас?

— Петарды. Тима, я тебя прошу… я очень-очень прошу, не говори пока… Ну пожалуйста! Старому скажи, а больше пока никому не надо.

— А чего так?

— Он тебе сам объяснит, лучше меня. — Я наивно понадеялась на то, что Савва Севастьянович как-нибудь притушит Тимкин научный пыл. Я сейчас на это была не способна.

— Ой, Ириновна, чего-то ты темнишь. Ладно, тебе тут мои девушки привет передают.

— Танька?

— И Танька, и Анька-маленькая.

— Ой, ты им тоже. И Вареньке…

— Ну, Лилька, где я тебе Вареньку возьму, она в городе, на дежурстве. А мои девочки со мной тут сидят… Сейчас после полуночи на ко тах кататься будем, я тут сани сделал…

Мне стало завидно. До неприличия просто. Потому что ехать темной снежной ночью по лесу в санях, запряженных тройкой матерых ко тов — это ну просто… Вот помедлила бы я с обновлением на месяц-другой, так ведь…

— Ой, Тима, ну что ты мне душу травишь?

— Какая ты нежная у нас… Вот пусть у тебя в следующем году душа покрепче станет, тебе это надо, — на полном серьезе пожелал мне Тимофей. — Я ж тебе замочек не просто так дарил, сама должна понимать…

И этот про детей!

— Кто это был-то? — Жека вперилась в экран.

— Тимофей… — Я на всякий случай решила умолчать о предмете беседы, сменить тему. — Дусь, я тебе торт привезла, совсем забыла, он в прихожей стоит.

— Тащи сюда… — Евдокия махнула рукой, с умилением глядя в телевизор.

На экране тем временем промелькнул эпизод из всенародно любимой детской телесказки, в которой Жека сыграла злющую, но крайне обаятельную Бабу-ягу. Этот фильм уже лет тридцать крутили каждые новогодние каникулы, и по Дуськиному самодовольному виду было ясно, что фраза ведущего о «поколении, выросшем на сказочных персонажах Лындиной» ей крайне пришлась по душе. Впрочем, что касается курьезов на съемках того фильма… То любой из Сторожевых мог рассказать такое, что в жизни не снилось суетящемуся телеведущему. Потому как ситуация, в которой честная ведьма играет саму себя, — это уже анекдот, по умолчанию. А с Жениным талантом вляпываться в амурные и не очень неприятности… так вообще. Евдокия все жалела, что не может про это в мемуарах написать. Она все раскачивалась с воспоминаниями, раскачивалась… Да так и омолодилась, не успев создать книгу. Потом себе локти кусала…

Совсем недавно конфуз произошел: один ушлый кинокритик про ту Жекину жизнь, где она актрисой Елизаветой Лындиной была, написал книжонку. Дрянь редкостная, между нами говоря. Жека, пока читала, вся исплевалась и изматерилась: все там переврали, начиная от рожденных на театральных и съемочных площадках афоризмов и заканчивая послужным списком ролей.

А уж про амурные дела, так и вообще учудили. Можно сказать, оскорбили светлую память актрисы Лындиной. Я подробностей не помню, но Евдокия очень недовольна была тем, что у нее, по этой книжонке, список амантов в три раза меньше всамделишного оказался, да еще и неубедительный какой-то. Вот с режиссером Звякиным она в Гагры на недельку съездила, так из этого роман века сделали, а про главную пламенную страсть, каскадера Юрочку, даже не упомянули. Неудобно-то как перед ним, он же на кладбище к ее пустой ячейке колумбария до сих пор таскается, Жека сама проверяла.

Зато сейчас Евдокия сияет как масленичный блин — дескать, восстановили историческую справедливость, всех перечислили, кто ей был люб и дорог.

— Помнят меня, Ленусь. Мелочь, а приятно.

Я усмехнулась, прикидывая, не подрисовать ли телеизображению актрисы Лындиной густые чапаевские усы, а потом махнула рукой и отвернулась от экрана к шкафчику. Где-то тут у Дуськи такой чай был вкусный, не бергамотовый, не клубничный, а этот… с мятой. Тоже черный, но густой, даже без меда хорошо идет. Да и куда мне мед-то сегодня, и без того скоро все слипнется.

Жека, кажется, последнюю мысль слегка подслушала. По крайней мере оттяпала себе самый большой кусок «Праги», с густой шоколадной вязью. Тот самый, на который я глаз положила. Все-таки бесстыжая она! Вечно ей все самое вкусненькое надо.

Я хихикнула, стараясь не расплескать заварочный чайник, потом тоже взялась за нож. Эх, хорошо…

— Лен, — сладко выдохнула Жека, отскребая крем от блюдечка, — а чего ты вообще торт приволокла? Ты же на диете…

Я замялась:

— Да не знаю. Как проснулась — так и сладкого хочется, ну вот хоть повесься. Знаешь такое?

— Знаю, ага… Стресс это, Ленка. Стресс в чистом виде, от него калорий не бывает… — Евдокия разглядывала развалины «Праги», прикидывала, не откромсать ли себе еще. Потом мужественно срезала уголок от увесистой черно-бисквитной порции. — Уй, ну как же вредно, а. — И она почти заурчала, как кошка. — Лен, я чуть не забыла… Ты ж звонить хотела, ну? — Жека подтянула к себе салфетницу. Там у нее визиточки лежали, листовки всякие рекламные, еще какая-то бумажная ерунда. Вроде непорядок, а удобно. Вот выудила оттуда какой-то прямоугольничек. «Салон „Медея“. Косметология, гинекология, умеренные цены, опытные специалисты, анонимность гарантируется».

— Давай звони… Пусть хоть так, а тринадцатого мы тебя отметим…

Я снова замялась. Ну да, было дело, проспорила я Дуське это все: если до Нового года не распечатаюсь, то к врачу наконец схожу. Не хочется, если уж честно говорить, но…

Организм требует, девственницам работать тяжелее, изматываются чаще. Ну не хочется, а надо.

— Дусь, так у них же праздники, наверное….

— Ничего, на автоответчике запишешься, — отмахнулась Жека. Потом проглотила кусочек «Праги» и добавила: — А вообще, не должны. Я их контору хорошо знаю, там, как в скорой помощи, и по ночам работают.

Я пожала плечами, но цифры на телефоне набрала. Вслушалась в «Вальс цветов», как-то порадовалась, что он у них в трубке с начала звучит, а не с середины, не люблю я, когда классику кромсают, потом решила дождаться автоматического секретаря.

— Диагностическая клиника «Медея» приветствует вас…

Ну и ладно, сейчас запишусь, а потом не приду, тоже мне, проблема нашлась.

— Мне надо записаться на одну процедуру, на третье число… Я еще перезвоню.

Жека пнула меня под столом. Прямо по щиколотке. И жевать перестала, вслушиваясь в мое беканье.

— На какую именно? — отозвался телефон живым человеческим голосом. Хоть и пьяненьким слегка.

Я замерла.

— Ну я ж тебе говорила, они круглосуточные. — Евдокия цапнула сигареты.

— Алло?

Кусок торта дожидался меня на тарелочке. Осыпался черными бисквитными крошками на расписные розочки и тюльпаны, таял густым кремом… И ложечка так была кокетливо к блюдцу прислонена, что прям… ну вызывающе как-то. Соблазняет. Там, где мы ужинали вчера, совсем иная сервировка была, но это роли не играло. Потому как Андрюша с приборами именно так обращается. По старому этикету не сильно хорошо, а вот ему идет. И руки такие вроде сильные, а аккуратные, ложечка в них не кажется маленькой и неуместной, а просто держится. Ну не как оружие, конечно, а как… Хотя ему, наверное, и нож идет. Он же с ним умеет работать, да? Надо будет узнать.

— Алло, девушка… Вас на какую процедуру записывать? — курлыкнула незнакомка в аппарате. — Я не слышу, повторите, пожалуйста.

— На хирургическую дефлорацию, — нараспев протянула я и повесила трубку.

— Ленка! Струсила, да? — Жека разочарованно курила. — Эх ты, трусиха-колбасиха!

На экране тем временем передача плавно завершилась. Только что Жекина прошлая жизнь горделиво на зрителей поглядывала, щурила глаза и выдыхала слова памятной роли, а теперь там снег густыми хлопьями шел — «Ирония судьбы», самое начало…

— Не струсила. Сама решусь…

— Ты ж с ним… Вот только не говори, что опять в Семена… — охнула Жека. — Хотя, ты знаешь, с ним, в принципе… Он же как холостой уже сейчас…

— Да нет. — Я покрутила опустевшее блюдце. Гадать по такому неудобно, кто бы что ни говорил. Нам для работы квадратная посудина нужна, на четыре угла — север, запад, юг, восток. А это так, мирские выдумки. — Не Семен.

— Да? Ну и славно, отцепилась от мужика… — порадовалась Жека. Потом на «Прагу» глянула и добавила мстительно. — А вкусный торт-то… Вредный, конечно, но… Удовольствие того стоит.

Хорошо, что в прихожей звонок заголосил, спас меня от неудобного молчания. Пускай Жека с соседями потреплется, я как раз хоть улыбаться перестану. Ну так улыбаться, неприлично…

На пороге стоял букет. Серьезный такой кусок оранжереи, к которому невесть зачем прилагались ладные мужские брюки с начищенными ботинками. В ногах четко ощущалась неуверенность, а от цветов нахраписто пахло жареной свининой, той самой, что вовсю готовили Жекины соседи по этажу.

— С наступающим, — отозвалось ботаническое чудо серьезным мужским голосом. — С Новым годом тебя, Женечка.

— Евдокия Ольговна, — сварливо поправила Жека, запуская обе руки в собственные буйные кудри. — Кошмар какой… — рассеянно отозвалась она. А потом куда более жестко добавила: — Артемчик, ты стой, где стоишь, ладно?

Букет немедленно качнулся и сдвинулся в сторону, приоткрывая сосредоточенное лицо неудачливого ресторатора.

Я тоже выдохнула «кошмар» и попыталась оценить уровень опасности. Дуська, балда такая, даже огнетушитель в прихожей не держит, а еще дверь открывает кому ни попадя. Это что же нам сейчас в первую очередь надо — этого на пороге держать или все-таки самим где-нибудь в ванной баррикадироваться? И Старому звонить, срочно звонить Старому — если удастся пробиться сквозь слой его абонентов. Та-а-ак… Столбняк на «марсельца» насылать или сразу забывчивость — чтобы не помнил, куда и зачем он пришел?

— Да тихо ты… — Жека отмахивалась от каких-то нежных слов, которые букетоносец начал бормотать ей прямо в прикрытое кудрями ухо. — Артемка, ну что ты там застыл как заяц!

Неужели сейчас в квартиру впустит? Я стиснула кулаки, а потом начала их медленно разжимать, подготавливая пальцы.

— Давай-ка, друг мой ситный, цветуечки свои на порог, а сам на пять шагов назад. — Жека грудью прокладывала себе путь на лестничную площадку, тесня масштабного, но почему-то очень смущенного Артема.

Старому или за огнетушителем? Или хоть чайник с кухни принести, он хоть и горячий, но полный, удастся пламя…

Букет упал мне прямо под ноги, разметал белые и багряные лепестки по давно не мытому линолеуму.

— Ай, молодца! — послышался с площадки звонкий голос Жеки, а потом входная дверь захлопнулась. Я приникла к дверному глазку, сделав застенную громкость побольше. А потом, наоборот, потише. И сама как-то от двери попятилась. Только не в кухню, за чайником, а к трельяжу, чтобы понять, сильно ли у меня горят уши от услышанного и блестят глаза от увиденного.

— …чтобы на равных, — гулко шептал Артем сквозь Женины кудри и дверную обшивку. — Завтра так, как ты скажешь… а сегодня еще мое время, понимаешь…

— Заяц… — тоже шепнула Жека. — Какой же ты все-таки заяц еще, а?

Я ойкнула, срочно свинтила громкость и начала подбирать с пола цветы. Сейчас на лестнице существовала только одна угроза, — Дуськиному высокохудожественному макияжу, никаких других злостных намерений я у «марсельца» считать не смогла. А вот страх — первородный мужской, боязнь, что его сейчас оттолкнут и не пустят, благоухал куда сильнее оранжерейных дорогостоящих запахов. Я снова ойкнула и потащила увесистый букет в ванную, понимая, что Жеке и ее завтрашнему ученику сейчас явно будет не до цветущего чуда. Все-таки есть в современных мужчинах что-то такое… от предыдущих поколений. И понятно, что дважды убиенным Гунечкой Жека будет попрекать своего кавалера до самого конца его ученичества, но… Именно что попрекать, а не страдать от неразделенной тоски по чужеродному существу с непонятной, хоть и якобы женской душой.

— Только имей в виду… мне к одиннадцати на работу надо. — Жека возникла в прихожей первая. Артем не просто следовал за ней, а двигался неотрывно, обхватив своего будущего учителя за плечи и угнездив свой подбородок на Жекиной макушке. Я как-то попятилась, негодующе подумав про то, что в нынешних прихожих любой третий всегда лишний, невзирая на пикантность ситуации.

— Успеем, Евдокия Ольг… Женечка… Я тебе обещаю.

— Руки убери, — довольно жестко отозвалась Жека, выворачиваясь из нежных объятий.

Артем послушно, хоть и нехотя, убрал.

— А теперь их ковшиком сложи. Хотя… Ленк! Там тазик был в ванной, неси сюда. Или кастрюлю с кухни, только чистую.

Я подхватилась за тазиком, даже не успев обидеться, что меня гоняют по поручениям, хотя в доме теперь есть целый настоящий мужчина. Принесла голубой таз в неброский цветочек и честно застыла с ним на изготовку — так, будто в пластмассовой емкости уже высилась горка спелых яблок.

— Ага, спасибо, — Евдокия отошла от своего партнера на пару шагов. — Артем, ты кольцо вынимай!

— А? — удивился ресторатор. У него это чувство скоро совсем сотрется, но пока что оно есть. И оттого бывший «марселец» еще притормаживает и переспрашивает.

— А то, которое у тебя в нагрудном кармане лежит. Ты же понимаешь, что я такие вещи…

Артем больше ни о чем не спрашивал, вынул ювелирную безделицу. Без камней, кстати. Зато белое золото и какая-то тоненькая вязь на изнанке, надпись, что ли…

— Молчи, — упредила партнера Жека, перехватывая из его ладони невесомый ободок. — Без ювелирки, так мне все скажешь, честнее будет.

Артем кивал. Все-таки любил он Жеку, ничего не скажешь. Хоть и странной любовью, зато честной, от всей своей искалеченной души.

— А теперь, Скиф, лови, — захохотала Жека, удерживая кольцо большим и указательным пальцами левой руки. Поднесла его к губам и звонко фыркнула, словно надувая невидимый воздушный шарик. На кольце немедленно набух прозрачный золотистый пузырь чуть крупнее обычного мыльного, затрепетал неловко и поплыл в Артемовы ладони. Угнездился на сплетенных пальцах и сразу же потяжелел, превращаясь в елочный шар с прозрачной картинкой на золоченом боку. Артем неверяще взглянул на новогоднюю игрушку. Я подставила тазик.

— Быстрее давайте, — прикрикнула Жека, надувая следующий шар, — помельче, но поизящнее. У этого рисунок оказался не простым, а вдавленным.

— Ну кольцо же тает, вы что! — Евдокия вдыхала жизнь в третий стеклянный пузырь.

— Они небьющиеся, не бойся, — неизвестно зачем сказала я, звеня невесомой стеклянной ношей.

Колечка хватило ровно на дюжину украшений. Двенадцатое — уже из самого ободка, оказалось не елочным шариком, а стеклянным, со снежной метелью и маленьким домиком внутри. Я побаюкала новогоднее чудо на ладони, тоже на него дыхнула — так, чтобы метель улеглась, осела мягкими крупинками на лапках малюсеньких елей, а в окнах крошечного дома затрепетали огни. Артем, ставший теперь главным носителем тазика, смотрел на меня отнюдь не суровыми глазами.

— С наступающим… — как-то неловко отозвалась я, греясь о мирскую радость.

— Спасибо. Вас… тебя тоже, — поблагодарил бывший Скиф.

— И меня тоже. — Жека блаженно потянулась, косясь на верный трельяж. — Медам и месье, а где наш букет?

— Я в ванную отнесла.

— Ой, Ленусь, спасибо… Самое оно для елки…

Артем уже не удивлялся, только улыбался недоверчиво. Жека осторожно потянула на себя кромку голубого таза.

— Ну пошли давай. Заяц, ты же елку хотел на самом деле, правда? Чтобы совсем как в детстве?

Он кивнул и остался стоять на месте.

— Ну тогда давай, куртку хотя бы снимай, что ли. Пойдем, я тебе сейчас елку сделаю, ты ее в комнате установишь. Ленк, у нас чайник горячий?

— Горячий, — обрадовалась я. А потом развела руками. — Только вы не обижайтесь, но я сейчас уже убегать начну. Меня Клаксон дома заждался. Как раз, пока до дома доеду, пока с ним разгребусь, уже одиннадцать будет.

Жека виновато и очень счастливо улыбалась. Артем снова смотрел на шары в тазике. Так, будто было ему сейчас года четыре от роду, и он только-только научился считать и теперь никак не может поверить, что любой предмет может оказаться не только первым, но еще и пятым, седьмым и даже двенадцатым.

— У вас шампанское есть? — Маленький магазин располагался аккурат напротив Жекиного подъезда. Судя по тому, как взбудораженная продавщица расспрашивала покупателей о жизни и чего именно желала им в ответ на поздравления, здесь в основном отоваривались жильцы пары ближайших домов, аккуратно и своевременно обработанные Жекой. Никаких конфликтов, никаких нервных мыслей. Только ощущение близкой радости и чего-то хоть и волшебного, но нам, колдовским, непонятного. В общем, уютная очередь, даже жаль, что быстро закончилась: я только и успела, что сунуть себе в мобильник напоминалку. Про Жеку, естественно, на без четверти одиннадцать. А то, знаю я, как некоторые елку украшают… Как бы не уснули потом.

— Есть, но оно теплое, — продавщица кивнула на только что принесенный из подсобки ящик. — Будете брать?

— Конечно, буду, — обрадовалась я и полезла в карман за заранее приготовленными купюрами. Вместе с ними и мелочью цепанула что-то еще, явно не зернышко, а… Ладно, сейчас разберемся.

Это хорошо, что теплое, с теплым работать легче.

Расплатившись, я поправила сумку, упихнула в перчатку непонятный крошечный предмет и вышла из магазинчика с бутылкой на изготовку. Весело глянула в затемненные Жекины окна: судя по всему, до елки там дело не дошло и новогодние шары просто плавно кружили под потолком, освещая дом нежными бликами. Ох, Евдокия…

Я улыбнулась и прибавила шагу. Пересекла безлюдный двор, потом свернула на узкую тропку между заборами школы и детсада. Самое место — тут сейчас никого нет, даже собачников.

Я вдавила донце бутылки в скромный сугроб, осторожно содрала фольгу, смотала проволочку, отошла шагов на пять.

Сосредоточенно глянула на бутылку, вернулась обратно на тропу, махнула рукой и скомандовала:

— Пли!

Счастье рвануло из толстого зеленого горлышка вверх, взмыло высоко в заледенелое небо и уже там вспыхнуло золотистыми искрами, разлетаясь на удачи в делах, хорошее настроение, крепкое здоровье, настоящую любовь и прочие новогодние пожелания. Звездочки падали вниз, но не гасли, а оседали в снегу, мешаясь с искрящимися под фонарным светом снежинками.

Бутылка опустела. Я потянула было за горлышко, чтобы отнести ненужную посудину к ближайшей урне, и охнула: горячо! Как настоящий артиллерийский ствол, наверное. Надо бы перчатками обернуть, чтобы не обжечься.

Из левой перчатки мне под ноги вывалилось что-то неприметное и странно знакомое.

Тот самый ключик, подарок Тимки-Кота. Из тех, что полагается вешать нашим детям на шею или вручать ученикам в знак заботы и гордости.

Ну ребенка мне, наверное, все-таки рано. Или нет? В следующем году узнаю точно.

А все равно, надо будет Гуньку попросить, когда он ко мне в гости завтра приедет, чтобы поговорил с Клаксоном. Москва — город маленький, а летают крылатки хорошо. Пусть мне Клаксончик ту девочку найдет, которую я лет пятнадцать назад шоколадкой успокаивала. Чего-то мне кажется, что из нее выйдет неплохая ученица…

Вроде ее Алиной зовут, если ничего не путаю. А даже если и путаю, то крылатик точно разберется.

КОНЕЦ