Наоми, наконец, перестала меня стесняться. У рыжих женщин особенный цвет кожи. Когда я вижу ее голой, это меня возбуждает, и она это видит, и это ей приятно. И ей нравится смотреть на меня, когда я голый, а я хорошо сложен, и это ей тоже приятно. Мы уже больше не пользуемся простыней с дыркой по назначению, а просто оба накрываемся ею. Таких простыней у нее две, и каждый раз они чистые и выглаженные. В кровати она иногда задает мне вопросы типа: сколько у меня было женщин, или кто была моя первая женщина, или когда это было, или любил ли я по-настоящему. Таких вопросов я не люблю, она это поняла и задает их редко. Миссис Кроцки, кажется, окончательно выздоровела, и Наоми приезжает к ней два раза в неделю. В остальные дни я иногда по привычке прихожу к Розе.

Первый теплый день в мае выпал на субботу. У евреев это шабес, маленький еврейский религиозный праздник. На некоторых мужчинах были не черные, а светлые костюмы. Женщины в летних вычурных шляпах пестрели яркими платьями модных фасонов. Как и всегда по шабесам, я был в белой рубашке, а по случаю теплой погоды на мне были не черные, а белые брюки. Горящую свечу для курящих я выставил не в кухне, а на заднем солнечном дворике, где в девять часов, в первом перерыве между молитвами столпились курящие мужчины и женщины. Всех я уже знаю по именам. Все с улыбками здороваются со мной, особенно женщины. Нелли Шредер, яркая брюнетка с низким голосом и высоким бюстом, сказала, сверкая глазами:

– Антони, вы прямо как мафиозо. Вам идет белый цвет.

– Я это знаю, – ответил я с улыбкой. – Поэтому так и оделся: специально для вас. – Она ослепительно улыбнулась, сверкнув золотой коронкой. На дворик зашла миссис Кроцки, и все наперебой стали осведомляться о ее здоровии. Она равнодушно оглядела толпу, сказала:

– Я то здорова. Боро Хашем. Все здесь курят. – Все уже знали, что она, наконец, расплатилась с долгами синагоги и дала десять тысяч на ремонт крыши. Здесь же, во дворике стояли контейнеры с упакованными рулонами прорезиненного рубероида. Пришел Ицхак и объявил, что начинается второй этап молитвы. Все стали быстро расходиться. Миссис Кроцки задержалась, рассматривая рулоны, привезенные за ее счет. Я заверил ее:

– Это хорошее покрытие, прорезиненное, на много лет хватит.

– Конечно, переживет меня, – сказала она.

– И меня тоже переживет, – дополнил я. Она оглядела меня с ног до головы, покачала головой.

– Тебя не переживет. А я уже никогда не буду здоровой. На этот раз не выкарабкаться. Антони, у меня в кухне набалдашник крана поломался. У тебя нет запасного?

– Есть, с фасонным распылителем.

– Завтра принесешь, – сказала она равнодушно, потом села на скамейку, посмотрела красными глазами вверх. Ветви деревьев уже покрылись распускающимися почками. Миссис Кроцки скучающим тоном проконстатировала: – Еще одна весна. Последняя. – Потом она еще раз оглядела меня, сказала: – Завтра придешь в этой же одежде. Тебе это идет.

Как всегда, дверь мне открыла Наоми. Она была в летнем ярком платье. В гостиной за столом сидела миссис Кроцки в старомодном, хотя и нарядном платье. Очевидно, она очень редко его надевала. Она пригласила меня сесть к столу. Наоми села к другому концу стола. На столе было разложено много бумаг.

– Я тут приводила в порядок всякие дела, – сказала равнодушно миссис Кроцки. – Антони, это тебе. – Она стала заполнять незаполненный чек. Редко мигающие глаза ее были, как всегда, красными, но оказывается, она хорошо ими видела и не пользовалась очками. Заполнив чек, она его слегка отодвинула, стала заполнять другой чек. Затем она сложила оба чека и положила их передо мной. Оба чека были на мое имя. Каждый чек был на пять тысяч долларов. Всего десять тысяч. Я вопросительно поднял на нее глаза. – Это тебе, – повторила она. – Ты будешь тратить эти деньги, как и я. Ты знаешь, как я трачу деньги, и на что я трачу деньги. Мицва. – Она помедлила, сомневаясь, понял ли я ее. Я знал, что мицва – это добровольно совершаемое доброе дело. Малолетняя девочка, добровольно помогающая матери мыть посуду, совершает мицву. Миллионер, жертвующий миллионы на постройку храма, или приюта для престарелых, тоже совершает мицву. – Я сказал:

– Я знаю. Мицва это доброе дело. – Миссис Кроцки продолжила:

– Все это знают. Но я не всем верю. Тебе я верю. Ты понимаешь, что это значит, что тебе я верю?

– Не совсем понимаю, – признался я. Миссис Кроцки стала объяснять:

– Ты знаешь, на что я трачу деньги, и знаешь, что я знаю, на что надо тратить деньги. Да, я знаю, на что надо тратить деньги. Но мне кажется, что ты это знаешь лучше чем я. – Поскольку я молчал, она решила пояснить: – Ты подарил Шломо машину, которая обошлась тебе в две с половиной тысячи долларов. Шломо совершил преступление, и я бы никогда не дала ему таких денег. Но ты дал. Это значит, что ты, может быть, лучше меня знаешь, на что надо тратить деньги. Вот я на это и даю тебе эти деньги. – Я молча кивнул головой. Наоми вложила оба чека в конверт, дала мне конверт.

– Спасибо за доверие, – сказал я. Миссис Кроцки спросила:

– Так что ты будешь делать с этими чеками?

– Положу их в банк на отдельный счет и буду тратить по мере надобности.

– Мере надобности, – повторила миссис Кроцки и заключила: – Я верю в твою меру надобности.

С негритянкой Линн я познакомился в строительном магазине. Черная девушка с блестящими глазами и тонкой шеей сразу привлекла мое внимание. Она стояла за кассой, и расплачиваясь за пачку цемента, я осведомился о ее имени.

– А зачем вам это знать? – спросила она с кокетливой улыбкой.

– Для начала знакомства, – начал я с ходу. – Меня зовут Антони. – Поскольку я продолжал смотреть ей в глаза, она отвела взгляд в сторону, несколько смутившись, потом снова посмотрела на меня и, придав лицу равнодушное выражение, ответила:

– Линн. – Начало было положено. Теперь следовало ее несколько озадачить, и я сказал:

– Я разочарован. – Она удивленно уставилась на меня. После паузы я пояснил: – У такой красивой девушки должно быть длинное, звучное, редкое имя. – Она растерянно улыбнулась, не зная что ответить. Было ясно: я подцепил ее на крючок. Не давая затянуться паузе, я спросил: – Линн, в этом магазине я вижу вас впервые. Вы теперь постоянно будете здесь работать?

– Нет, я здесь временно. – Посетителей в магазине в это время было мало, к кассе никто не подходил, и я продолжил разговор:

– Но хотя бы неделю вы здесь проработаете? Я часто хожу в этот магазин, и мне приятно было бы здесь вас видеть. – Она снова улыбнулась, блеснув белозубой улыбкой. У меня тоже хорошая улыбка, и я продолжал улыбаться.

– Вы угадали, – сказала она. – Я проработаю здесь точно неделю. Я закончила курсы бухгалтеров, а в магазине началась переинвентаризация, и меня взяли на временную работу, я буду здесь рассчитывать баланс. А после, я уже нашла постоянную работу в другом месте. – Она смотрела на меня с явным интересом, и видя, что она уже на крючке, я спросил:

– Сегодня вечером где вы собираетесь провести время?

– Сегодня я очень занята.

– Я вижу: вы деловая девушка. А завтра?

– Завтра? – переспросила она кокетливо.

– Линн, когда завтра у вас кончается работа?

– В шесть. Только я еще не знаю… – Не давая ей опомниться, я сказал:

– Линн, вы какой дорогой идете после работы? Я мог бы довезти вас до дому в машине.

– Сегодня я буду занята.

– Вы уже это сказали. Мы договариваемся на завтра.

– Завтра начнется инвентаризация, я наверное, задержусь после работы… – Без паузы я предложил:

– Я буду ждать вас в машине сразу после шести.

– Я задержусь, может быть, на полчаса. Если в половине седьмого…

– Жду в половине седьмого. Вы запомнили мое имя?

– Да. Оно у вас тоже не оригинальное, – сказала она, улыбкой давая понять, что не забыла сказанного мной комплимента в начале разговора.

На другой день она вышла из магазина ровно в половине седьмого. Я тотчас вышел из машины и открыл перед ней дверь. Мы поздоровались. Я поцеловал ее в черную щеку, будто мы были старыми знакомыми. Заводя мотор, я спросил:

– Заедем в какой-нибудь уютный ресторан? – Линн была в некотором напряжении.

– Я совсем не голодна, – ответила она коротко.

– Тогда в кино, – предложил я. – В местном кинотеатре идет новый фильм, говорят, хороший. – Конечно, я понятия не имел, какой фильм идет в местном кинотеатре, но Линн подтвердила:

– Я слыхала, что это хороший мюзикл. – Это оказался мюзикл «Скрипач на крыше» по повести, которую я прочел в синагоге, имя автора которой я уже записал на компьютере, хотя и не запомнил: у евреев бывают очень сложные имена. В буфете фойе я хотел взять традиционный для кинотеатров поп-корн, но Линн сказала, что ей это нельзя, она берегла фигуру, поскольку это важно в бизнесе, где она собиралась работать, и мы ограничились кока-колой. У Линн действительно была хорошая фигурка, хотя, как и у всех негров, с несколько отставленным задом. Таких женщин забавно ебать с позиции раком. Полные мужчины это не любят: мешает толстый живот. Но у меня живот впалый. Очевидно, Линн редко ходила в кино, и некоторые киноприемы были ей не понятны. Она шепотом спросила:

– А почему Тэвье показывают сразу и близко и далеко? – Я обнял ее за плечи и так же шепотом объяснил:

– Такой киноприем. Когда Тэвье говорит с Богом, его показывают крупным планом, а на заднем плане он показан в жизни. – Она поняла, повторила: – Киноприем. Интересно. – Фильм ей понравился. Я сказал, что мне тоже было интересно, поскольку я работаю в синагоге. Она спросила:

– Антони, ты разве еврей? – Я объяснил ей, что работаю в синагоге только потому, что я нееврей, поскольку приходиться работать по субботам, а в эти дни евреям работать запрещено. Я хотел заехать в кафе, но Линн сказала, что уже поздно, и ей пора домой. У ее дома мы договорились о следующей встрече на воскресенье.

Утро было солнечным. Как мы и договорились, мы поехали в Кони-Айленд. Линн была в открытом летнем платье, я в белых брюках и белой куртке. Когда мы подъехали к мотелю, Линн тревожно спросила:

– Мы в мотель?

– Здесь удобный паркинг. Рядом аттракционы, пляж, кафе. – Линн оставалась в машине, пока я в приемной заказывал номер на первом этаже. Когда я вернулся, Линн спросила:

– Антони, ты заказал номер?

– Да. На всякий случай. Это как разрешение на паркинг. – Мы сразу направились к аттракционам. Это уже было знакомо. Здесь я был с Глорией и Натали. Только тут я оценил живость негритянской девушки. С детской непосредственностью она восторженно разглядывала будки тиров, будки серсо и кеглей. В тире с цветными шариками она сперва промахнулась, но со второго выстрела выиграла плюшевого слона. Безусловно это было случайное попадание, потому что я сделал три выстрела и ни разу не попал, а я хорошо стреляю. На скоростной карусели она громко восторженно визжала, и я тоже смеялся, зараженный ее смехом. Она долго не решалась съехать с американских гор, хотя очень хотела, вопросительно смотрела на меня и нервно смеялась, глядя как другие истошно вопили в грохочущих вагонетках на крутых скатах. Я спокойно уговаривал ее. Наконец, она согласилась, переборов страх. В вагонетке я обнял ее за плечи. На первом спуске она завизжала, широко открыв рот, на втором спуске она тесно прижалась ко мне, и я слышал ее визг где-то у себя подмышкой. На третьем спуске она прокричала так же у меня подмышкой: – Антони! Спаси меня! – Когда мы выходили из-за барьера, она была будто пьяной. Обнимая ее за плечи, я спросил: – Хочешь еще? – Она посмотрела на меня одновременно со страхом, восторгом и сомнением: – Нет. – Я расхохотался. Народу было много, и вокруг слышались веселые выкрики и смех. Линн, вероятно, редко посещала аттракционы и теперь веселилась как ребенок. Некоторые люди задерживали на нас взгляды, строя предположения об отношениях голубоглазого блондина и негритянской девушки, идущих в обнимку. Солнце припекало. Это был первый жаркий день в этом году. Я предложил пойти на пляж. Линн сказала, что у нее нет купальника. Тогда я завел ее в припляжный магазин и купил ей купальник – красный, потому что на мне тоже были красные плавки. На пляже было много народу. Линн переоделась в единственной на этом пляже кабине. Купальный сезон еще не наступил, и вода была холодной, хотя черные подростки плескались в прибойной волне. Линн зашла в воду по колено, вышла и покачала головой: – Вода ледяная. – Я вошел в воду, и ноги сразу онемели от холода. Все же я нырнул, проплыл несколько шагов и поспешно выбежал на берег. – Ну и как? Холодно? – спросила Линн. – А вот так, – ответил я и прижал к себе ее нагретое солнцем тело. Она взвизгнула, вырвалась, побежала. Я побежал за ней, догнал, подхватил на руки, понес к воде. Она со смехом вырывалась.

– Пусти! Холодно! Ты же нордический, а я африканка. – Я поставил ее на ноги, показал на группу негритянских подростков:

– Смотри, они куда африканистее тебя, а купаются. – Линн решилась. Я повел ее за руку в воду. Конечно же, она визжала, делала гримасы ужаса, что меня смешило, и наконец, бросилась в прибойную волну. Я бросился за ней. После двух взмахов она повернула к берегу. Мы выбежали из воды. Хотелось лечь на теплый песок и отогреться, но у нас не было полотенца, чтобы потом стряхнуть с тела песок. Чтобы согреться, мы стояли тесно обнявшись. Загорающая публика с интересом поглядывала на нас: голубоглазый блондин и негритянская девушка. Мимо проходили двое черных подростков лет по шестнадцати, – самый противный возраст. Они смотрели на нас. Они могли выкрикнуть оскорбление. Они просто могли спросить Линн, почему она предпочитает белого, спросить в оскорбительной манере и назвать сукой. Они смотрели на нас. Я смотрел на них – спокойно, равнодушно, лениво вызывающе. Очевидно, они оценили мой взгляд, мой рост, мои плечи, прошли мимо без комментариев. На солнце мы быстро высохли и сразу же направились в кафе. В тамбуре кафе был телефон-автомат, и Линн позвонила домой своей матери, которая, вероятно, держала ее под контролем. К ланчу я заказал коньяку, а Линн рюмку амаретто. Вероятно, это был единственный знакомый ей алкогольный напиток. Все же перед едой я уговорил ее глотнуть коньяку. Она закашлялась, сказала:

– Не понимаю женщин, которые пьют крепкое. Например, Мэрилин Монро. Если бы она не пила, она была бы живой и, наверное, до сих пор бы снималась в кино.

– Тебе она нравилась? – спросил я. Нарезая лангет, Линн сказала:

– Необыкновенная женщина. Когда я видела ее на экране, я забывала, что она белая, а я черная. Наверное, люди всех рас считали ее своей. – Линн слегка захмелела от коньяка и была откровенной. А ведь негры никогда не заговаривают с белыми о расовых проблемах. Линн спросила:

– Антони, ты был когда-нибудь женат?

– Нет. А ты не была замужем?

– Нет. – Она посмотрела на меня и сказала: – Но у меня есть дочь.

– Сколько ей лет? – поинтересовался я.

– Четыре года. – Я прикинул в уме, во сколько же лет Линн могла родить. Но она сама пояснила: – Когда в школе я сдавала последний экзамен, я была уже беременна. Я хотела сделать аборт, но мама запретила. Это грех. Мы же католики. – Я знал, что это было еще время так называемой сексуальной революции, когда считалось позором, если девочка школьница не спит с кем попало, и беременность в школьной среде считалась обычным недомоганием, вроде как легкая простуда. В конце ланча мы закурили, а Линн запивала кофе маленькими глотками амаретто. Вероятно, в низших классах это считалось хорошим тоном. Выйдя из кафе, мы направились прямо в мотель, как нечто само собой разумеющееся. Под душем я уже как следует разглядел тело Линн. Она была не совсем черной, но и не мулаткой. У мулатов кожа отдает золотистым оттенком, как загар у белых людей. У Линн кожа имела холодно-сероватый оттенок. На фоне постельного белья она казалась совсем черной. Маленькие груди были слегка отвислыми, а большие соски были бархатистыми и цвета черного кофе. В прошлом у меня только один раз была черная девушка, но я тогда был неопытен, и меня раздражали черные груди и ягодицы. Теперь же я оценил контрасты черного женского тела. Красный рот и белые зубы. У меня тоже хорошие белые зубы, но они так не светятся на фоне белого лица, даже если оно загорелое. У Линн длинные стройные ноги. Правда, белые пятки на черных ногах выглядели неприятно, хотя их не видно, когда играешь гладкими бедрами. А колени совсем черные и кажутся грязными, но на них можно не смотреть. Зато, когда отводишь в сторону черное колено, открывается контрастная промежность. Серый цвет половых губ резко переходит к нежно розовому цвету, и когда раздвигаешь их пальцами, открывается влажная розовая мякоть, как сердцевина экзотического цветка на фоне черных бедер и лобковых волос. И этот контраст черного с нежно розовым действует возбуждающе даже после оргазма. Слегка уставшие от секса, мы лежали на животах, рассматривая журнал мод. В моду теперь вошли длинные платья, даже уличные и домашние. Линн спросила:

– Тебе нравится, когда женщина в длинном платье?

– Я уже так привык к мини, что не вижу разницы, в длинном она платье или коротком.

– Антони, у тебя много было женщин?

– Всяко. А у тебя сколько было мужчин?

– Ты третий. – Она повернулась на бок лицом ко мне, я продолжал лежать на животе. Я уже несколько загорел, и на теле выделялась белая полоса от плавок. Линн провела рукой по моей спине, остановила ладонь на незагорелой ягодице, тихо сказала: – У меня еще никогда не было белого бойфренда.

– Ну и как? – спросил я. Слегка улыбнувшись, она сказала:

– Жопа белая как потолок. И поджатая. У черных жопа рельефная.

– Тебе это нравится?

– Мне говорили, что черные мужчины лучше, чем белые. Теперь я вижу, что это неправда. Антони, у тебя были черные женщины?

– Только одна. И давно. Ты вторая.

– А какие женщины лучше, черные или белые?

– Раньше я думал, что белые лучше. Теперь я вижу, что это не так. А ты как думаешь?

– Я думаю о Шерли. Это моя дочь. Я очень люблю ее. Ей только четыре года, но я все думаю, какой она вырастет. Мне вдруг захотелось, когда она будет взрослой, чтобы у нее был белый муж.

– Это зависит от нее.

– Нет. Антони, ты же знаешь, какие отношения между белыми и черными.

– Со времени правления Джона Кеннеди с расовыми проблемами было покончено.

– Так пишут в газетах и показывают по телевизору. Это неправда. Помнишь, как на пляже мы обнялись и так стояли? Мимо проходили два черных парня. Помнишь, как они на нас посмотрели? Они нас ненавидели. Тебя за то, что ты белый, а меня за то, что я с тобой.

– А ты помнишь, как мы с тобой познакомились в магазине?

– Это уже другое. Это секс. Ты мне тогда сразу понравился. И я поняла, что тоже тебе сразу понравилась. – Я поднялся на колени, приподнял Линн за плечи, она обняла меня за талию, уткнулась черным лицом в мою грудь. Играя ее гибким черным телом, я высоко поднял ее бедро, отвел его в сторону, и в черной промежности раскрылся, как бутон в ускоренной киносъемке, маленький нежно розовый экзотический цветок с розовой влажной сердцевиной. После продолжительного секса со сменой различных положений, даже с позицией стоя, когда я держал ее за бедра вниз головой, она, даже не передохнув, стала спешить домой. Я довез ее в машине до дома. Коротко поцеловав меня в щеку, она скрылась в парадной, где на четвертом этаже ее ждала черная католическая мать с четырехлетней черной католической девочкой. Когда я подъезжал к своему дому, мне вдруг нестерпимо захотелось увидеть другую девочку, тоненькую светловолосую голубоглазую протестантку со знакомым по моим детским фотографиям овалом лица. Я вспомнил, как она забавно наморщила нос, когда с выражением восторженного страха садилась в вагонетку американских гор. Это у нее была такая привычка, за что Глория делала ей строгие замечания, повторяя, что морщить нос это дурной тон. Однако, редко кто может наморщить нос. На одной из моих детских фотографий у меня тоже была наморщена переносица. У меня тоже была эта привычка, за которую мне никто не делал замечаний. Теперь у меня нос никогда не морщится. Вероятно, во время пластической операции были повреждены какие-то лицевые мышцы. Войдя в квартиру, я тотчас позвонил в Бостон. Мне хотелось услышать голос Натали, но трубку сняла Глория. Поздоровались.

– Глория, у тебя все в порядке?

– Все в порядке. А у тебя?

– Все по прежнему. Как Натали? У нее скоро каникулы?

– Да. Последние занятия в школе.

– Бостон – интересный город?

– Не такой, как Нью-Йорк, но тоже есть интересные места.

– Глория, я давно не был в Бостоне и плохо его знаю. Хочу осмотреть этот город. Если я приеду на уикенд, могу я рассчитывать на то, что вы с Натали будете моими гидами? – Наступила пауза. Я понимал: отношения наши стали напряженными. Глория не могла объяснить дочери, кто я, и кем был я, потому что сама этого не знала. И по этой причине, она не могла признаться дочери, кто был ее физиологическим отцом. Я поспешил заверить:

– Я ничем тебя не стесню. Я переночую в гостинице. Если у тебя не будет свободного времени, я могу взять автобусный туристический тур по городу и ограничусь коротким визитом к тебе.

– Хорошо, – наконец, сказала она ровным голосом. – Мы будем рады тебя видеть. Натали – общительная девочка. Если у нас будет свободное время, мы проведем для тебя тур по городу. Только позвони заранее, если действительно собираешься приехать.

После уборки в синагоге я дома сел за свой компьютер, мою игрушку. Я перечел свои записи, нашел много ошибок – грамматических и стилистических, нашел много ненужных и неинтересных мест, но не спешил их стирать из памяти компьютера, а стал переснимать текст на бумагу, чтобы перечесть его, как читают книгу. Мне хотелось оформить свои дневники как повесть Стивенсона, однако, я понял, что так не получится. Я уже прочел много книг и знал, как пишут писатели. Мужчины, как правило, пишут из головы, хорошо или плохо, но из головы. Женщины пишут романы из других романов, многие женщины пишут по учебникам, в которых объясняется, как надо писать романы. Как правило, составляют эти учебники тоже женщины. Книги надо читать по разному. Знаете, например, как надо читать Библию? Это сложно. Евангелие еще не так сложно. Хотя в нем много путаницы, однако понятно, где какое место для чего написано. А Ветхий завет, который евреи именуют Торой, сложнее. Сперва все ясно. Бог сотворил мир. Ученые с этим не согласны. Они строят разные гипотезы о начале и конце вселенной, о расширяющейся вселенной, и все эти гипотезы постоянно меняются, а Тора не меняется. Бог сотворил небо, как твердь. Когда-то это казалось нелепостью. Космос не может быть твердью. Но вот ученые открыли радиомагнитные волны, которые движутся в пространстве со скоростью триста тысяч километров в секунду. С такой скоростью волновое колебание возможно только в идеально твердом теле. Как и сказано в Библии: небо – твердь. Ученые пришли в замешательство. Как же пространство может быть твердью, если в нем свободно движутся планеты и звезды? Но появился Эйнштейн и заявил, что пространство вовсе не то, что люди под ним подразумевали раньше. В Библии сказано, что Бог сотворил жизнь во всех ее видах. А Дарвин заявил, что виды произошли путем естественного отбора, и ученые стали утверждать, что живая клетка может возникнуть путем случайных химических соединений. Но появилась наука генетика. Ученые открыли ДНК, научились изменять живую клетку, и в конце концов пришли к выводу, что создать саму живую клетку невозможно, и механизм живой клетки, управляющий молекулярными триптихами, непознаваем. Таким образом наука и религия это две плоскости, то сближающиеся, то расходящиеся, но никогда не отходящие далеко друг от друга. А дальше в Торе идет перечисление потомков Адама и Евы, кто от кого родился, и кто кого родил. Длинное перечисление, и читать его скучно. Для чего оно, это ясно. Тора была записана после Синая через триста лет. И дураку понятно, насколько исказилась история Моисея, передаваемая устно из поколения в поколение в течении трехсот лет. Зная это, первые составители Торы не стеснялись вносить в текст свои собственные догадки и предположения. И каждый составитель пытался построить свое генеалогическое дерево, доказывая свое непосредственное родство с Адамом и Евой. Вот почему в Торе сохранилось перечисление, кто кого родил. Но в какой-то момент первосвященник Иудеи выбрал устраивающий его вариант и объявил, что это единственно правильный вариант, который следует канонизировать, после чего никто не имеет права вносить в него какие-либо изменения. Тут же переписчики стали изготовлять копии этого варианта. Так родилась легенда о том, что Тора была записана неизвестно кем, но в одном, идеально правильном варианте. Конечно, явные приписки в Торе видны невооруженным глазом, но она состоялась именно в таком виде. И если убрать из нее явные приписки, можно нечаянно убрать заодно и какие-то детали, действительно инспирированные Богом. Поэтому Тору надо оставить, как она есть.

Пытаясь придать моим дневникам литературный вид, я сделал на компьютере новый файл с копией рукописи, чтобы вносить в нее исправления. На новом файле я стал исправлять стилистические ошибки, менял местами слова, некоторые места стирал, вносил новые абзацы. Когда я стал перечитывать исправленный вариант, то обнаружил, что из текста ушло нечто, что можно назвать свежестью впечатления, хотя рукопись приобрела более профессиональный литературный вид. Получалось то же самое, что и с Торой. Нельзя механически убирать то, что на первый взгляд кажется литературно неграмотно. А что, если это «неграмотно» инспирировано свыше? Кенни, заведующий книгами в синагоге, сказал, что талант дается от Бога. А что, если я – прирожденный писатель?