В Сити опера четыре яруса. Пятый не в счет. На каждом ярусе по две уборных: мужская и женская. В каждой мужской уборной два унитаза и шесть писсуаров. В каждой женской уборной шесть унитазов. Еще две большие уборные на уровне партера, а так же уборные и душевые в артистических помещениях и других отделах. Но это не моя компетенция. Мои уборные на ярусах. Для чего люди ходят в оперу? Думаете, слушать музыку? Не хуя. Они ходят в оперу, чтобы ссать и срать. Во время антрактов к уборным выстраиваются очереди, особенно к женским уборным. После каждого антракта мне нужно пробежаться по всем уборным с двумя пластиковыми мешками. В одном мешке совок и метелка для подметания, а еще моющая жидкость и щетка, это на случай, если какой-нибудь унитаз обосран. Второй мешок для использованных бумажных полотенец и тампаксов, которыми женщины плотно забивают все мусорные урны в женских уборных. Такова женская физиология. А еще под моей ответственностью два водопроводных стояка в артистических помещениях по всем этажам, в которых постоянно надо менять вентили. Всю эту работу я делаю в резиновых перчатках. В кладовой водопроводчиков много шкафов для наших принадлежностей. На третий день работы я вытребовал себе один шкаф для моих личных инструментов. Здесь же были мои щетки для мытья унитазов, банки с жидкой хлоркой и моющими жидкостями. Бен запретил хлоркой мыть унитазы: воняет хлоркой. Но по вечерам, после спектаклей, я все мою хлоркой, пусть лучше воняет хлоркой, чем мочой. На свой шкаф я повесил замок, чтобы никто не пользовался моими инструментами. Когда я менял смывное устройство в женской уборной третьего этажа, меня вызвал Бен и велел пойти в котельную, где нужно было приварить новую трубу.

– Пусть приваривают сами котельщики, – сказал я.

– Сегодня у них нет рабочего. Мистер Хоген распорядился, поскольку ты опытный сварщик. – Я захватил из своего шкафа свой личный сварочный аппарат и спустился в котельную. Механиком в котельной был негр по имени Том, как в «хижине дяди Тома». Только он был совсем другой Том. Такая работа, как сварка, была ниже его достоинства. Он был лет на десять старше меня и тут же командным голосом стал как новичку пояснять, под каким углом надо приварить новое колено. Я тут же поставил его на место, сказав довольно строго:

– Дядюшка Том, а хочешь, приварю тебе третье ухо? – Я тут же вспомнил о черной девушке Линн с ее мягким веселым характером. В этот же день я позвонил ей на работу и договорился о встрече. Мы приятно провели с ней время в кафе, а потом еще два часа в мотеле. Она расспрашивала меня о новой работе. Конечно, ее интересовало положение негров в Сити опера. Я рассказывал, посмеиваясь. Хотя теперь были семидесятые годы, и после Кеннеди прошло уже десять лет, в Сити опера все капельдинеры и обслуживающий персонал – белые. Респектабельная публика предпочитает, чтобы их обслуживали не черные, а белые. Даже уборщики, кроме одного, белые. Зато в котельной работают два механика, оба негры. Сто лет назад капитаны американских пароходов заманивали к себе в Африке негров, а потом приковывали их цепями в трюме и заставляли работать у паровых котлов. Так что негры в котельной Сити опера, это старая американская традиция. Когда я рассказывал это, Линн звонко хохотала. Она была откровенно влюблена в меня, смеялась каждой моей шутке и не стесняясь говорила со мной о расовых проблемах, будто мы были с ней одной расы.

В очередной раз я позвонил в Бостон. Услышав голос Натали, я сказал:

– Мисс Стимпсон, готовьтесь к нападению пиратов.

– Антони, вы собираетесь приехать в Бостон?

– В следующий уикенд. Я уже три месяца не был в городе революции. Очень по нему соскучился.

– А по мне и маме вы не соскучились? – спросила она игриво.

– Очень. Особенно по американским горам.

– Я тоже.

– А ты ездишь в Солисбари с мамой?

– Нет. Мама для этого слишком серьезная. Антони, если вы позвоните попозже и будете с ней говорить, вам, может быть, покажется, что она не хочет, чтобы вы приезжали. Так вы не обращайте внимания. У нее настроение может измениться.

– Натали, у вас все в порядке? Ничего не случилось?

– Приезжал мой отец. Мама с ним в разводе.

– Когда он приезжал?

– Три, нет, четыре месяца назад.

– А почему ты это раньше мне не говорила? Я вам звоню каждую неделю.

– Мама не любит об этом говорить. А сейчас ее нет дома.

– Ты его часто видишь?

– Последний раз я его видела, когда мне пошел четвертый год. А теперь мне идет четырнадцатый. Когда он приехал, я конечно, не узнала его.

– Значит, ты десять лет его не видела?

– Да. Мама сказала, что он второй раз женился, и у него другая семья. А теперь он сам сказал, что он не женат, наверное, опять развелся.

– И чем кончился его приезд?

– Мы долго говорили обо всем. Я много ему рассказывала. О школе, о вас тоже рассказывала. Как мы с вами ездили в Пиратский парк, и как вы познакомили нас с известным художником. Я видела, что мама была недовольна, что я много обо всем рассказываю. Но я это должна была. Ведь он мой отец. Он тоже приглашал нас поехать в Солисбари в Пиратский парк, но мама отказалась. А потом они пошли в ресторан. Наверное, им нужно было поговорить без меня. Когда мама вернулась, она ничего мне не сказала, и я не стала спрашивать, о чем она говорила с ним. Антони, вы сами сказали мне, что когда человек не хочет о чем-то говорить, не надо его об этом расспрашивать.

– Правильно, – одобрил я, входя в роль воспитателя. – Всегда так поступай. А твой отец живет не в Бостоне?

– Он живет в Вашингтоне. Антони, вы еще позвоните?

– Конечно, я еще не говорил с твоей мамой.

– Антони, не говорите ей, что вы сейчас говорили со мной.

– Не скажу.

После этого разговора я сразу позвонил Збигневу. Его не было дома. К телефону подошла его жена Ева.

– Ева, Збигнев сказал, что ведет картотеку своих клиентов. Ты не знаешь, где эта картотека?

– У него в письменном столе.

– Ты не можешь посмотреть в ней имя того серьезного джентльмена, которому Збигнев продал мой портрет? – После паузы Ева сообщила: – Гарольд Стимпсон. – Я поблагодарил. Сомнений не было. Мой портрет теперь в Вашингтоне. Отец Натали купил его. Ненастоящий отец. Настоящий отец – я. Когда я снова позвонил в Бостон, Глория, вопреки предупреждениям Натали, говорила со мной спокойным голосом. Впрочем, она всегда умела говорить спокойным голосом независимо от ее настроения. Я уже в предыдущих разговорах сообщал, что работаю теперь в Сити опера, и она спросила:

– Ты там еще не поешь на сцене?

– В этом сезоне идет «Травиата». Готовлю роль Виолетты.

– Ты хоть слышал ее?

– Конечно. Мне разрешили слушать спектакли на балконе, если там бывают свободные места. – Это была правда. Администратор Джозеф сперва сказал, что техническому персоналу запрещается появляться на публике во время спектаклей. Но я свистом исполнил ему все арии, которые поет Паваротти, и Джозеф договорился с главным администратором о том, что меня будут пускать на балкон по дням, в которые театр не заполнен, но при этом на мне обязательно должен быть официальный костюм. Я объяснил это Глории и добавил: – Если вы с Натали приедете в Нью-Йорк, я проведу вас по контрамарке на любой спектакль. Меня здесь уже знают все капельдинеры.

– Мы бы приехали, – сказала Глория. – В Нью-Йорке я приучила Натали к опере. Но у меня сейчас много работы.

– Тогда я сам приеду к вам в Бостон. На следующий уикенд.

– С какой целью?

– Я соскучился по Бостону, по тебе и Натали. Приеду на три дня. Иногда я работаю сверхурочно, так что имею право на большой уикенд.

Шла опера «Кармен», которую я еще не слышал. Перед спектаклем я, как и положено, провел мокрой шваброй по всем уборным четырех ярусов. Швабру я, конечно, смачивал жидким мылом с цветочным ароматическим запахом, чтобы срущим респектабельным зрителям приятно пахло, хотя в каждой уборной на стенах висели решетчатые коробки с брикетами, озонирующими воздух. После уборки я в помещении уборщиков стал надевать официальный костюм, чтобы подняться на верхний ярус слушать оперу. Но меня срочно вызвал Бен и сказал, что в общих артистических засорился душевой сток, и там наводнение. Я снова надел рабочую форму – голубую рубашку и синие брюки и поднялся в общую артистическую. Здесь действительно было наводнение. В женской душевой один из четырех душей был в неисправности, из него лилась постоянно струя воды, а поскольку сток был засорен, вода перетекла за бортик, разлилась по всему полу и проникла в костюмерную, где переодевались хористки и статистки. Я разулся, снял брюки, завернул общий вентиль и по щиколотку в воде стал отвинчивать решетку трапа. Несколько нагримированных женщин в старинных испанских костюмах наблюдали за моей работой из дверей костюмерной. Одна из них спросила:

– Вы скоро почините? Вы же всю воду отключили. – Я сказал:

– Зачем вам душ? Во времена Кармен сеньориты душ не принимали. – Другая женщина хихикнула и спросила:

– А как вас зовут?

– Антони. А вас?

– Вот уберете воду с пола, тогда мы сюда войдем и все вам представимся. – Третья женщина добавила:

– После того, как вы наденете штаны. – Вторая женщина возразила:

– Нет, без штанов даже еще интереснее. – Конечно, я улыбнулся им и сказал:

– Если вам это так интересно, я могу совсем раздеться. – Вторая женщина обернулась в костюмерную, где было много женщин, позвала:

– Девочки! Все сюда! Будет интересное шоу. – В этот момент из динамика раздался дикторский голос: – Приготовиться к выходу! – Быстро вошел мужчина делового вида. Из карманов его пиджака торчали какие-то бумаги.

– Все на сцену! – приказал он. – Что еще за наводнение? – обратился он ко мне.

– Это ваши девочки купались, – объяснил я. Женщины стали выходить в коридор. Вошел низкорослый мужчина в старинных испанский лохмотьях, вероятно изображавший на сцене мальчика в толпе, обратился ко мне:

– В мужской душевой из двух душей идет только горячая вода. Кипяток! – Мужчина в пиджаке тоном приказа спросил:

– Что ты здесь делаешь? Почему не на сцене? – Низкорослый вышел вслед за женщинами. Оставшись один, я поднял решетку, железным змеевиком вытащил из сточной трубы застрявший комок спутанных волос и ниток, поставил решетку на место. Вода тут же стекла в водосток. Шваброй я согнал воду через бортик в общий сток, надел брюки и направился к сцене. Раздались первые звуки оркестра. Музыка мне сразу понравилась. Я где-то ее слышал раньше. За кулисами было много народу, все были чем-то заняты, на меня никто не обращал внимания, поскольку я был в рабочей форме, а работники сцены были в такой же форме. Я пристроился на лесенке, ведущей к боковым колосникам, откуда была видна часть сцены. Здесь я прослушал весь первый акт. Пели по-французски, и слова я понимал. Понравилось. Когда я сбежал с лесенки, я чуть не столкнулся с Кармен, идущей к занавесу на поклоны аплодирующей публике. Я тут же вежливо отступил, с улыбкой сказав: – Прошу прощения, Кармен. – Хотя примадонна торопилась на выход к публике, она все же мельком посмотрела на меня и тоже улыбнулась. Все актеры сразу после удачного выступления чувствуют облегченную расслабленность. Второй акт я прослушал на заднем ряду балкона, где были свободные места, и на мне был уже официальный костюм, так что я не отличался от респектабельных зрителей. Я уже прочел в программке содержание оперы. Роль Кармен, с которой я чуть не столкнулся, пела Симона Вернон. Она была несколько полновата, что я заметил еще за кулисами, однако легко станцевала испанский танец на столе и даже легко спрыгнула с него при поддержке двух статистов. Третьего акта я не видел, потому что убирал на ярусах уборные. Зато последний акт я просмотрел полностью. Опера мне понравилась. После спектакля, когда я в резиновых перчатках выносил мусорные мешки, меня остановил мистер Хоген. Теперь он относился ко мне с почтением, поскольку я выполнял часть работы водопроводчиков, которых было всего четверо, и они обслуживали не только Сити оперу, но и Мет оперу, и еще Аври Фишер холл.

– Антони, на третьем этаже артистических течет вентиль в уборной. Это второй стояк. Завтра утром надо исправить.

– Я исправлю сейчас.

– Идеальный вариант.

– Мистер Хоген, я часто выполняю сверхурочную работу. Мне нужен большой уикенд. На три дня.

– В воскресенье два спектакля, – напомнил Хоген.

– Стив один справится. Водопроводная часть в порядке. – Когда я поднялся на третий этаж артистической, в театре уже никого не было. Уборщики зала затянули кресла чехлами и разошлись по домом. Остались только дежурные на партерном этаже. Всюду была тишина. Однако, из репетиционного зала доносились звуки рояля. Уборной третьего этажа редко пользовались и редко ее убирали. Здесь был только один унитаз и один умывальник. Пол вокруг унитаза был мокрый: вентиль протекал. Все кондиционеры были отключены и было душно. Я снял рубашку, вытащил из мешка разводной ключ, присел перед сливным бачком, и тут в уборную вошла женщина. Я извинился и хотел выйти, но она, видя что я по пояс голый, а в руке разводной ключ, сказала:

– Нет, нет, я не помешаю, продолжайте работать. Я только почищу ногти. – Она повесила на крюк свою сумку с длинным ремешком, открыла кран, подставила под струю пальцы. Я протянул ей флакон с моим личным жидким мылом, сказал:

– Это особое мыло, нейтральное, не как в диспенсере. – Она подставила руки, и я налил ей в горсть несколько капель мыла. Чистя ногти, она говорила:

– После грима под ногтями остаются жирные полосы, вроде трудно смываемой грязи. Под душем это смывается, но душ я принимаю только дома. Вы давно работаете в театре?

– Два месяца.

– Сегодня я видела вас в кулисах, – сказала она с улыбкой. И тут я узнал ее. Кармен. Симона Вернон. Теперь она была без грима и в мини платье, которое ей шло несмотря на ее полноту. Она окинула меня взглядом, спросила:

– Вы не работали в балетной труппе? – Это было комплиментом моей фигуре, и я с улыбкой ответил:

– Нет. Но этот вопрос должен был задать я. Вы очень хорошо танцевали на столе во втором акте. – Она встряхнула мокрыми руками, и я подал ей бумажное полотенце. Вытирая руки, она сказала:

– Зато в последнем акте я неудачно упала. – Я это видел. Когда Хозе ударил Кармен кинжалом, она упала, и было слышно, как она стукнулась левым бедром о сцену. – Я сказал с улыбкой:

– Вы очень хорошо упали, натурально и по театральному красиво.

– Плевать на красоту, – сказала она раздраженно. – При падении я больно стукнулась бедром. – Я посмотрел на ее полные бедра.

– Левым? – спросил я и непроизвольно провел рукой по ее левому бедру. Я думал, что она теперь возмутится, но она спросила:

– Вы весь спектакль слушали из кулис?

– Последний акт я слушал из зрительного зала. А во втором акте вы все же здорово танцевали на столе. Не всякая певица так может.

– Только когда я спрыгивала со стола, эти двое растяп неудачно меня поддержали.

– Это потому что двое, – объяснил я. – Вот я бы снял вас со стола так. – И я, нагнувшись, ухватил ее за бедра, поднял, слегка подбросил и снова поставил на ноги. Она посмотрела на меня удивленно и сказала:

– А вы действительно сильный. – Поскольку она не проявляла недовольства моими действиями, я обнял ее за довольно широкую талию, слегка прижал к себе. От нее слегка пахло вином. Вероятно, певцы устроили после спектакля выпивку, отмечая первое в этом сезоне исполнение «Кармен». Мы смотрели друг на друга, и в ее глазах читалось явное желание. Я привык к тому, что все женщины, едва познакомившись со мной, начинают хотеть ебаться. Я провел руками по ее спине, опустил руку ниже талии, проверяя что на ней надето. Кружевные трусы. В ответ она стала проводить руками по моим голым плечам, и мы поцеловались. Половой акт мы провели стоя. Обнимая и прижимая ее к кафельной стене, я держал на согнутом локте ее высоко поднятую полную ногу, а потом я подал ей бумажное полотенце, и она сказала: – Выйдите. – Когда я опять вошел, она уже привела себя в порядок и опять мыла руки. Потом мы обнялись, и она спросила:

– Вы умеете хранить секреты? – И я с достоинством ответил:

– Может быть вы считаете, что если я водопроводчик, то не имею понятия о мужской чести? – Она сказала:

– Я не знаю вашего имени. – И я тихо сказал ей в самое ухо:

– Симона, меня зовут Антони. Будем знакомы.

– Нет, – возразила она. – При встречах на людях мы должны делать вид, что не знаем друг друга. – Я молча кивнул. Она сказала: – Спокойной ночи, – сняла с крючка свою сумку и вышла, а я поднял с пола разводной ключ и стал отвинчивать проржавевший вентиль под водяным бачком унитаза. На другой день с утра я первым делом заменил один душевой кран в общих женских душевых. В мужских душевых нужно было заменить два крана. Стив, пожилой уборщик артистических помещений, так и не удосужился убрать вечером душевые. Я тоже не стал их убирать, а только в мужских душевых предварительно метлой и совком сгреб с пола использованные презервативы. Это было естественно: большинство хористов и все статисты были молодыми парнями.

В пятницу вечером я позвонил в Бостон. Услышав голос Глории, я сразу спросил:

– Где мы встречаемся завтра утром?

– Ты выезжаешь?

– Ночным поездом.

– Антони, ты должен следить за своим поведением в присутствии Натали. Она в таком возрасте, что легко поддается дурному влиянию. – Я понял, что Натали теперь поблизости нет, и Глория говорит свободно.

– Глория, я никогда не позволял себе хоть чем-то дурно повлиять на собственную дочь. – Глория неожиданно повысила голос:

– Только не говори мне о какой-то собственности. При наших встречах ты всегда подстраиваешься под детскую ментальность Натали, чтобы завоевать ее доверие. И это нужно тебе, а не ей. Ты привык думать только о себе.

– Глория, разве я не имею права на доверие нашей дочери?

– В чем ей можно тебе доверять? Ты не приобрел за свою жизнь серьезных знаний. Хотя ты приобрел жизненный опыт, но это негативный опыт. Антони, я никогда не расспрашивала тебя о твоем прошлом. А если об этом спросит тебя Натали? Что ты ответишь? Ты не можешь сказать ей правду.

– Когда-нибудь смогу.

– Антони, Натали знает, что я в разводе с мужем, ее законным отцом, которого она не знает и не помнит. Она знает только меня. Она умная способная девочка без малейших дурных наклонностей. Она живет в безоблачном мире, который я для нее создала. Ты не должен разрушать этот мир. – Глория скрывала, что их навестил ее бывший муж, и не знала, что Натали уже успела мне об этом сообщить. Я сказал:

– Я приеду в Бостон на три дня, и у нас будет время поговорить об этом не по телефону.

Всю дорогу до Бостона я проспал на жестком диване, и перед самым Бостоном меня разбудил контролер, обходящий вагоны. До квартиры Глории я доехал на такси. Когда она открыла дверь, из гостиной выскочила Натали и, не здороваясь, воскликнула:

– Ура! Едем в Солсбери! – Глория тут же сделала замечание:

– Сперва надо поздороваться. – Натали весело возразила:

– Не обязательно. Антони – свой человек. Мы все время говорим с ним по телефону, будто и не расставались. – Глория уже строго сказала:

– Натали, мы уже с тобой договорились, как ты должна себя вести. – Я поцеловал Глорию в щеку, а потом нагнувшись так же поцеловал Натали, от чего она явно смутилась. До Солсбери «фольксваген» вел я. Пиратский парк закрывался на зимний сезон. Американские горы уже не работали. Но это не огорчило Натали. Она весело сказала:

– Пойдем на пляж.

– Холодно, – напомнила Глория.

– А мы просто босиком походим по воде. – У Натали не проходило веселое настроение. На пляже народу не было. Мы втроем разулись, закатали джинсы до колен. Вода на прибое была ледяной. Мы стали по низу швырять в воду плоские гальки, но волны были высокие, и галька больше одного скачка не делала. По предложению Натали мы пошли к спортивной площадке. Мы с Глорией курили, а Натали шла вприпрыжку впереди нас. На спортивной площадке мы с Натали лазили по шведским стенкам, прыгали через спортивных коней, раскачивались на подвесных канатах, балансировали на спортивных бревнах. Натали повисла на турнике, спросила:

– Антони, а вы можете так? – и зацепившись ногами за перекладину, гибко прогнулась и сделала лягушку. Я подошел к высокому турнику, подпрыгнул, стал раскачиваться на руках. Сделав большой мах, я крутанулся солнцем. Приходилось напрягаться, потому что я давно не занимался гимнастикой. Сделав еще один большой мах, я задержался, стоя на руках на перекладине, пошире раздвинул ноги, и оттолкнувшись руками, спрыгнул вниз. Отвыкший от упражнений, я приземлившись, чуть не упал на спину, неуклюже взмахнув руками. Однако, Натали смотрела на меня с восхищением.

– Антони, а вы гимнаст. Где вы научились?

– Я нигде не учился. Я умею это с рождения.

– А вот и врете! Вас тренировали! – Глаза ее блестели. Это была явная влюбленность. Детская влюбленность ничем не отличается от взрослой. Просто дети это не осознают. Я сел на скамью рядом с Глорией. Она сказала:

– Здесь северная осень. Листва желтеет, становится коричневой. На Гудзоне осень многоцветная.

– Глория, тебе надо возвращаться в Нью-Йорк. Бостон – не твой город.

– Почему не мой? Такие же небоскребы, такие же люди.

– Не такие. Это провинциальная урбанистика. – Глория коротко посмотрела на меня, сказала:

– Бостонцы имеют особый шарм. – Я возразил:

– Какой шарм, если им не нужны ни театры, ни опера, а только вульгарные развлечения. – Натали, стоявшая перед нами, сказала:

– Мама, а почему бы нам не вернуться в Нью-Йорк? – В кафе мороженице я взял себе три шарика шоколадного, Глория три шарика вишневого, а Натали четыре шарика ассорти. Попробовав все четыре шарика, она сказала:

– Лимонное – самое вкусное. Тогда я своей ложкой отломил половину ее лимонного шарика. Натали наморщила нос, пожаловалась:

– Мама, Антони меня грабит. – Глория ложкой взяла с тарелки Натали остальную половину шарика.

– Пираты! – воскликнула Натали, со смехом взмахнув руками. – Теперь я имею право взять еще одну порцию, два шарика лимонного. – По дороге в Бостон мы остановились в Салеме, где зашли в кинотеатр и просмотрели нецветной французский фильм с Симоной Синьоре и Марией Казарес. Фильм шел с английскими титрами. В некоторых местах титры не совпадали с текстом.

Переночевав в гостинице, я пришел к ним с утра в назначенное время. Глория открыла дверь. Я поздоровался и, не видя Натали в гостиной, спросил:

– А где Натали?

– Она в своей комнате. Антони, пройдемся. Нам нужно поговорить. – Мы вышли на улицу, пошли по Массачусетс авеню.

– Антони, ты завтракал?

– Нет, я рассчитывал на твое гостеприимство.

– Сейчас зайдем в кафе. Антони, сегодня за завтраком я сказала Натали, что ты ее физиологический отец.

– И как она это восприняла?

– Сперва растерялась. А потом сказала, что всегда это чувствовала.

– Когда я пришел, она не вышла в гостиную.

– Она не знает как себя вести с тобой. – Глория усмехнулась: – Кажется, она в тебя влюбилась. Ты это заметил?

– Да. Комплекс Электры. Вероятно, поэтому ты и призналась ей, что я ее отец. – На Малборо стрит мы зашли в малолюдное кафе, где столики были отгорожены стеклянными экранами. Я заказал себе завтрак, Глория только кофе. Мы закурили. Глория сказала:

– К нам приезжал мой бывший муж. – Делая вид, что я не знаю об этом, я спросил:

– Когда он приезжал?

– Сразу после твоего последнего приезда.

– И как себя вела с ним Натали?

– Тактично. Она воспитанная девочка. Как своему законному отцу она изложила все события ее школьной жизни и даже рассказала о встречах с тобой.

– И о Збигневе Каспере? – Глория настороженно посмотрела на меня.

– Откуда ты знаешь?

– Збигнев сказал. Твой муж побывал на его выставке и купил мой портрет. Ты не видела этот портрет?

– Нет. После того раза я не была на этой выставке.

– Очевидно, Збигнев догадался о нашем родстве. Он же художник и уловил некоторое сходство. На портрете он придал мне некоторые черты Натали, например, линия носа. И получилось, что на портрете я похож на того, каким был до пластической операции.

– Вероятно, поэтому он и купил твой портрет. Ты его помнишь?

– Кого?

– Моего мужа.

– Я узнал его имя от Збигнева. Гарольд Стимпсон. Но я никогда не видел его. – Глория испытующе смотрела мне в глаза. И тут я догадался. Гарольд это Гол, тот единственный мой соперник, которого я ударил кулаком в челюсть, когда они выходили из театра, и Гол держал за руку мою девушку. Мою!

– Так это Гол, – сказал я.

– Когда ты уезжал, я не знала о своей беременности. Я поняла это только через месяц. После твоего отъезда Гол продолжал ухаживать за мной. Когда он сделал мне предложение, я призналась, что у меня будет от тебя ребенок, и я не собираюсь делать аборт. Гол сказал, что примет ребенка как своего. От тебя уже два месяца не было никаких известий, и я поняла, что ты не будешь ни писать, ни звонить. Так я вышла замуж.

– Ты его любила?

– Мне он нравился. Но через несколько лет я поняла, что он может быть не единственным мужчиной в моей жизни. Мы развелись. Потом он женился, не знаю на ком, потом опять развелся, а теперь он предложил возобновить наш брак.

– И ты отказала ему?

– Как видишь.

– А мне ты откажешь?

– Я тебя не знаю. Ты никто.

– Я Антони Леклер, что соответствует моим документам. И это уже заложено в компьютер. А кем я был, не знает ни один компьютер.

– Но, как я теперь выяснила, это знает мой бывший муж. Он знает. Поэтому он и приобрел твой портрет.

– Да. Он живет в Вашингтоне. И где он там работает?

– В военном министерстве.

– Еще хуже.

– Чем же хуже?

– Я служил гардом в самых высших кругах. У братьев Кеннеди. Меня там знали.

– И чем это может тебе грозить? – Я подумал: действительно – чем? Кому собирается Гол показать мой портрет? – И я сказал:

– Да ничем. Те, которые меня хорошо знали, их уже нет в живых. И меня тоже не было бы в живых, если бы я вовремя не уехал в Аргентину и не сделал бы там пластической операции. – Я замолчал. Глория тоже молчала. Мы смотрели в глаза друг другу. Наконец, я сказал:

– А теперь о деле. Вот я такой, какой есть, и каким ты меня теперь знаешь. Я люблю тебя и предлагаю тебе руку и сердце.

– У тебя было много женщин? – спросила она.

– Много, – ответил я, не спуская с нее глаз.

– Я в этом не сомневалась. А черные женщины у тебя были?

– Были.

– А сейчас у тебя есть женщины?

– Есть, – ответил я, продолжая смотреть ей в глаза. – Но когда мы поженимся, у меня будет только одна женщина, ты.

– Ты не спросил, люблю ли я тебя настолько, чтобы принять твое предложение.

– Да, не спросил. Скажи это сама.

– Когда-то я тебя любила.

– Знаю. Тринадцать лет назад. А сейчас? – Она отвела глаза в сторону, после паузы сказала:

– Я, наверное, всегда тебя любила. И ты это понял, когда мы встретились на пляже Брайтона.

Когда мы вернулись, Натали вышла из своей комнаты. Глория сказала:

– Антони все знает. Я сказала ему, что теперь ты знаешь, кем он тебе приходится. – Натали молча стояла посреди гостиной, не зная как себя вести. Я сказал:

– Кажется, новость не очень-то обрадовала ее.

– Нет, я рада, – со смущенной улыбкой сказала Натали. – И тут я объявил:

– Я сделал твоей маме предложение, и она с большим энтузиазмом приняла его. Так что мы теперь будем не только твоими физиологическими родителями, но и вполне законными. – Натали неуверенно спросила:

– Антони, значит я могу называть тебя – папа?

– Именно так, и только так ты должна меня называть! – Я подхватил Натали на руки, крутанул вокруг себя, а потом перекинул через плечо вниз головой. Она восторженно взвизгнула, и я сказал: – Мама говорит, что никогда тебя не била. Теперь я имею право восполнить это упущение в твоем воспитании, и если ты будешь себя плохо вести, буду тебя больно шлепать. – И я слегка шлепнул ее по попке. – Когда я поставил ее на пол, она весело сказала:

– Теперь это называется злоупотреблением родительскими правами.

– Вот я и буду злоупотреблять. – Глория улыбалась. Я спросил: – Натали, а где твое поздравление? Ведь мы с мамой тринадцать лет дожидались этого дня.

– Сейчас сбегаю куплю цветов! – И Натали направилась в переднюю. Я удержал ее за руку.

– Цветы потом, – сказал я. – А сейчас, – и я вынул из кармана плаща знакомую им бархатную коробочку. Вынув колье, я стал надевать его на шею Глории, и Натали помогла мне застегнуть его. Потом она обняла нас, прижимаясь к нам, повторяя: – Поздравляю, поздравляю, дорогие родители, очень дорогие, папа и мама… – Потом она вскочила на стул, сказала:

– В классе я теперь объявлю, что у меня есть папа.

– Как ты это объяснишь? – спросила Глория. – Все знают, что твои родители в разводе.

– А я скажу всю правду.

– Какую правду?

– Что мои родители были в разводе много лет, а теперь опять сошлись. – Тут я подумал, что Натали со своей детской непосредственностью мгновенно разрешила все наши проблемы. Спрыгнув со стула, она вдруг умоляющим голосом сказала: – Антони, ой нет, папа, оставайся у нас, не уезжай больше.

– Наоборот, – сказал я. Это вы должны приехать ко мне в Нью-Йорк.

– Мы приедем, – серьезно сказала Глория.

Во вторник я вышел на работу во второй половине дня, и мистер Хоген тут же сообщил, что сразу после спектакля надо исправить кран в индивидуальной костюмерной номер шесть. Это значило в комнате, где гримируется и переодевается какой-нибудь солист оперы. Я взглянул на программу. В этот день давали «Кармен». Уж не Симона ли Вернон, пышная Кармен, вызывала меня в свою индивидуалку? Так оно и оказалось. Когда вечером, после основной работы я пришел в индивидуалку номер шесть, Симона перед зеркалом влажными салфетками протирала над раковиной лицо, снимая жирный грим. Я поздоровался, открыл кран, и сразу брызнула куда-то вбок струя воды. Я сказал:

– Засорилась головка крана. Сейчас сменю.

– Подождите, я сейчас, – она осторожно провела салфеткой по накрашенным ресницам и закончила фразу: – протру виски, а то волосы намокают. – Она отошла от крана, я положил на пол мешок с инструментами, подошел к Мелисе. Она была в длинном халате, и я обнял ее сзади, слегка сжимая полные груди. Она подняла руку через плечо, коснулась моих волос.

– Хорошие волосы. Вы их не выцвечиваете?

– Нет. Натуральные, – ответил я, распахивая ее халат, под которым ничего не было кроме лифчика, который не закрывал груди, а только поддерживал их в приподнятом состоянии. Я провел рукой по ее телу, задержал пальцы в паху. Она запрокинула голову, уткнувшись макушкой в мою гортань. Я поднял ее на руки, усадил в кресло, и она сказала: – Вы действительно сильный. – Те же слова она сказала и в прошлый раз. Я быстро снял брюки и без предварительных ласк приступил к половому акту. В индивидуалке это было комфортабельней, чем в уборной с кафельными стенами, так что я, демонстрируя свое умение, сменил несколько позиций. Чтобы не закапать кресло спермой, я подложил под нее полотенце, которое снял со спинки того же кресла. Мелиса на сцене в испанском платье изображала любовь к неповоротливому толстому тенору и еще более толстому баритону, и теперь со мной она брала реванш. Возможно, у нее был любовник или муж, но ей приятней было ебаться со мной. И я благосклонно предоставлял ей свой хуй. Когда я уходил, она не стесняясь начала при мне процесс подмывания под краном душевой кабины. Вместо «до свидания» она сказала: – Антони, через два дня приходите сменить рожок душа. Он капает. – Через два дня на сцене опять шла «Кармен», и я опять после спектакля пришел к ней в индивидуалку уже без инструментов. – Где ваши инструменты? – спросила она. – Душ я починю завтра, – сказал я, обняв ее. – Завтра не надо, – возразила она. – Лучше через три дня. – Я спросил: – Через три дня опять «Кармен»? – Она ответила надменно: – Да, опять. – Я знал, что завтра будет «Тоска», и эту индивидуалку будет занимать сопрано, стройная брюнетка. Оказывается, эта толстая оперная блядь еще и ревновала меня.