I.

Запершись в ванной в доме родителей, Дебби присела на край, собралась с мыслями и сказала в сотовый телефон:

— Можешь говорить. Никто не слушает, кроме меня.

— Слушает, не сомневайся, — сказал голос ее брата. Затем брат рассмеялся. — Возможно даже записывает. Есть у украденных мобильников одно преимущество — сволочам нужно какое-то время, чтобы вычислить местонахождение говорящего. У меня есть минуты две, Дебз.

— Ты о чем? Ави, что случилось?

— Догадайся.

— Ави!

— Я поклонился лесному богу.

— Ты… сбежал.

— Ага. Слушай, я не собираюсь отбывать срок за Франка Гоби. Наглость какая. Я даже удивился. От синьора Гоби все отскакивает, а скоты федералы должны ж заграбастать кого-то, просто чтобы показать, какой у них большой [непеч. ] — вот меня и заграбастали. Это как, справедливо, по-твоему? Ты мне скажи, Дебз — справедливо?

Дебби никогда не становилась ни на чью сторону в баталиях Ави, в которых, если его послушать, он всегда был невинный прохожий, пострадавший ни за что, а все остальные были попустительствующие вероломные подонки. Она и в этот раз не захотела становиться ни на чью сторону.

— Где ты сейчас?

— Ого. Не спрашивай глупости, сестренка, я не могу такое сказать по телефону. У меня тут дело есть, в этих краях. Ну, в общем — как дела?

— Все нормально.

— Ты все еще спишь с Джульеном?

— Ави!

— Ладно, ладно. Вроде бы я обещал не быть вульгарным. Видишь? Я помню. В общем так, сестренка — я не смогу с тобой связаться целый месяц. Мне нужно сориентироваться на местности.

— Что будет, если тебя поймают?

— На этот раз меня просто застрелят, я думаю. Или обратно в тюрьму. Но, по правде сказать, я не думаю, что меня поймают.

— Ави, как ты мог! Как ты мог!

— Мог — чего? В смысле — как я мог сказать им всем до свидания? Эй, сестренка — либо я бежал, либо я резал себе вены. Ты не представляешь себе, как в тюрьме скучно. Пятнадцать лет тюрьмы сделали бы из меня чудовище. Слушай, я позвонил просто, чтобы услышать твой голос и спросить тебя по поводу Джульена. Джульен — хороший парень, понимаешь? Ты за него держись, сестренка. Он того стоит.

— Ави…

— Да, самое главное. Маме ничего не говори, и папе тоже, естественно. Никому ничего не говори. Увидимся где-то через месяц. Хорошо?

— Ави, ты меня пугаешь.

— Прости. Я люблю тебя, Дебз.

— А я тебя, Ави.

Связь отключилась. Расстроенная и напуганная, Дебби открыла кран и сполоснула лицо холодной водой. Не помогло. Тогда она решила, что займется своим педикюром — это хорошо отвлекает.

II.

Пожелав своим родителям спокойной ночи, Дебби Финкелстайн ушла к себе, в свою старую комнату, в которой она провела большую часть своего детства. Теперь ей было двадцать два года, и никаких сентиментальных чувств по поводу обстановки она не испытывала. В детстве она эту комнату ненавидела. И ненавидела ее сейчас.

Посмотрела на старые часы с двумя большими мышиными ушами и глупыми улыбающимися губами поперек циферблата. Часы эти были единственной полезной вещью в комнате. Они показывали правильное время — в основном. Если им верить, Дебби должна была прождать еще двадцать минут.

Все остальное в комнате было уродливо и неудобно. Кровать — слишком маленькая, скрипящая. Книжная полка с облезлой краской, развалюха страшная. Кресло слишком спартанское, чтобы в нем можно было удобно сидеть, расслабившись. Ни телевизора, ни видеоплейера, никаких игр. В стенном шкафу никогда ничего толком не помещалась — на гномов он был рассчитан, что ли. Зимой в комнате было слишком холодно, а летом жарко и влажно.

Дебби быстро стянула с себя платье, которое надевала всегда, когда навещала родителей. Если чуть согнуть колени, то край платья доставал до земли. Сняла сникеры и блузу. Открыла рюкзак, достала свою любимую юбку хаки, белый свитер, кожаную куртку. Сев на кровать (кровать заскрипела, и Дебби чуть не замычала от ненависти) она надела очень удобные, нежные и несказанно элегантные итальянские туфли, которые она месяц назад купила в магазине с очень хорошей репутацией. На те деньги, что она за них заплатила, мать ее могла бы содержать всю семью целых три месяца. Мать была ужасно экономная.

Дебби проверила кармашек на боку рюкзака, на всякий случай, чтобы убедиться, что у нее достаточный запас презервативов, губной помады, косметики и духов. Она была готова. Она очень надеялась, что Джульен, бесшабашный и легкомысленный, уже забыл, что именно он собирался делать с ней сегодня ночью. Ей совершенно не хотелось заниматься глупостями — ей хотелось невинного веселья, хотелось выпить, хотелось провести бессонную, потную, чувственную ночь с ним в постели.

Зря она надеялась. Она недооценивала упрямство Джульена.

ИЗ ДНЕВНИКА ЮДЖИНА ВИЛЬЕ:

Я сказал Джульену, что не верю ему на слово. Умеет его герлфренд что-нибудь или нет — это еще видеть надо.

Он сказал, что я скоро все увижу и услышу сам, а пока что нужно кое-что просмотреть. Он говорит — Вот, нотная грамота в моем исполнении оставляет желать много лучшего, так ты, Юджин, пока разбираешься, делай пометки.

Мы сидели в его Роллс-Ройсе, припаркованном у какого-то дома в религиозном еврейском районе в одиннадцать вечера, и он требовал, чтобы я просмотрел его дилетантские ноты. У Джульена есть Ройс, я забыл вам сказать. Родители его, базирующиеся в Калифорнии, вовсе не так богаты, чтобы покупать любимому сыну и наследнику декадентские игрушки такого типа. Ройс — подарок женщины, с которой год назад Джульен встречался во Флориде, роскошной среднего возраста немецкой блондинки (если верить Джульену), жены напряженно работающего хамбургского предпринимателя — гордая Брунхильда заезжала в Майами половить кайф, пока эффективный ее супруг трудился и трудился себе в Heimat, seien Sie so liebenswыrdig. Всего год назад двоих или троих немецких туристов убила в Майами местная вооруженная до зубов фауна, но данную немку это нисколько не пугало. Бедная мужественная девица. Джульен навещал свою бабушку (которая там, в Майами, живет почему-то), когда ему повстречалась эта тевтонская красотка, в каком-то баре в деловой части города. Он сказал ей, что он поэт, и в доказательство процитировал какие-то строчки. По-английски она говорила сносно (опять же если верить Джульену); поэзию она не понимала; зато она, наверное, хорошо понимала и любила привлекательных молодых мужчин с огненно-рыжими волосами, затянутыми сзади в хвост. В этой части рассказа Джульен употреблял какие-то непонятные туманные фразы и выражения. Вроде бы у них был бурный роман, в конце которого немецкая любовница пролила больше слез, чем положено в таких ситуациях, и умоляла Джульена переехать в Германию, чтобы ему быть рядом с ней, обещала его содержать до конца его дней. Джульен, должно быть, обиделся. А может и нет. Перед самым отъездом она купила ему этот самый Ройс. Несмотря на его уверения в том, что он ее совершенно не любил, мысль о том, что машину можно продать, а затем оплатить квартиру лет на восемь вперед, никогда, видимо, не приходила Джульену в голову. Ройс — одна из немногих собственностей Джульена, за которыми он тщательно следит. И снаружи и внутри — все сверкает.

Я взял у него папку с песенками и посмотрел на нее критически. Он говорит — Нет, ты не смотри на папку, ты читай. Серьезно.

Я спросил, нельзя ли и слова посмотреть. Он поморщился, помедлил, но все-таки протянул мне дополнительную пачку листов.

Я прочел слова к первой песне. Затем я их перечел. Удивительная была песня. Вежливо и нервно Джульен смотрел в сторону. Я обратился к нотам.

В отличие от стихов, музыка Джульена была — сплошной нонсенс, с финтами в некоторых местах — отчаянная попытка дилетанта удивить и впечатлить, и в то же время замаскировать неумелость. Все его псевдо-новации были — жалкие. Нет, я не прав. Разглядывая их, я вдруг сообразил, что сочиняю в уме. Талант бросает в почву зерно — навык делает результат презентабельным.

В то время, как я прикидывал, как можно изменить основную тему, чтобы она звучала интересно, Джульен выпрямился, поднял голову, посмотрел направо и налево, и велел мне оставаться в машине. Я все равно намеревался выйти вместе с ним, но он настаивал, чтобы я остался читать, с включенным светом под потолком кабины.

Гром и молния, никто не видит дальше своего носа. Свет под потолком освещал меня, черного молодого человека, сидящего в машине с заведенным мотором в тихом еврейском районе в одиннадцать вечера. Любой житель, заметив меня, тут же вызвал бы копов. Понятно, что если вы не черный и в подобных переделках не бывали, вы так не думаете. Но — вне всякого сомнения Джульен, с его поэтическим, [непеч. ], воображением мог бы легко поставить себя в мое положение. Мог бы — но не захотел.

Впрочем, я сам такой же. Будь я за рулем, и следуй мы через Гарлем ночью, я бы также бездумно остановился бы у углового магазина, чтобы купить сок или кока-колу, и оставил бы его одного в машине, белого. Правильно. А может и не оставил бы. Улицы Гарлема — они обостряют чувства и мысли, и заставляют тебя думать обо всем заранее.

Я выключил верхний свет и стал смотреть, как Джульен пересекает газон дома, у которого мы припарковались, огибает осторожно угол, и останавливается. Он посмотрел чуть вверх. Вскоре окно на первом этаже, выше уровня глаз, открылось, и что-то, силуэт, человеческая форма, выскользнула из него в объятия Джульена.

Они вошли в тусклый круг света, бросаемый наклоненным фонарем на часть газона — Джульен, весь — улыбки и нежность, и девушка — деловая… впрочем, наверное, девушка — неправильное слово. Женщина, а не девушка — очень молодая, возможно еще формирующаяся, и все-таки женщина. Лицо мне было не разглядеть, часть его была закрыта густыми кудрями которые впоследствии оказались рыжевато-блондинистыми. Тело ее, насколько можно было судить — одежда на ней не очень открытого типа была — тело ее было телом крестьянки — приземистое, подумал я, крепкое, мощное такое. Походка почти мужская. Осанка уверенная. Какой-то мешок, а может рюкзак, был перекинут у нее через плечо. Джульен открыл ей заднюю дверь, сволочь, и мне пришлось остаться на переднем сидении. Время и место не подходили для джентльменских препираний.

III.

Джульен включил скорость.

Создание на заднем сидении мигнуло несколько раз, в ожидании, когда пройдет первый шок, чтобы сказать мне, что зовут ее Дебби. Все белые всегда сперва слегка шокированы, когда внезапно сталкиваются с незнакомым черным в темноте. Я обернулся полностью назад, протянул ей руку, и она ее поспешно пожала. Ладонь у нее была сухая и мягкая. Духи ее были хороши! Она улыбнулась — чуть слишком любезно, как белые обычно мне улыбаются, когда видят меня в первый раз, улыбаются, дабы показать, что обожают негров и даже, может быть, сами были бы не прочь стать неграми.

Специальным голосом, очень радушным, я сказал ей что зовут меня Юджин, и спросил, как идут у нее дела. Она ответила, что дела идут хорошо, спасибо, и спросила как дела у меня. Я сказал, что дела у меня идут прекрасно. Джульен попросил нас обоих заткнуться. Мы посмотрели на него удивленно. Он объяснил, что пытается собраться с мыслями.

Ехали мы очень быстро по стороннему переулку. Я спросил Джульена — куда это мы, собственно, едем? Он ответил — В студию. Я спросил Дебби, не возражает ли она против такого плана действий. Она ответила, что не возражает, но мне показалось, что в голосе ее при этом прозвучала сомнительная нота.

После получаса езды в калифорнийском стиле, включающей неестественно резкие повороты, максимальное приближение к задним бамперам машин, идущих впереди, неожиданных резких остановок и рывков с места, свистящих, прокручиваясь на таких рывках, шин, произвольной, ничем не оправданной, кроме каприза, смены полос, и в целом несчетных возможностей закончить жизнь в дымящейся куче укрепленной сталью резины, металла, и пластмассы, мы запарковались где-то в двадцатых улицах, на Шестой Авеню. Надпись над входом свидетельствовала, что и это — бывшее индустриальное здание тоже (как многие в этом районе) принадлежало некогда человеку по имени Уайтфилд. Может, и сейчас принадлежало, и если да, то у человека этого была прямо-таки страсть к репетиционным залам. Пожилой мужчина, возможно портье, спал за конторкой в вестибюле, очки его в тонкой оправе сверкали в тусклом свете. Джульен вызвал лифт. Лифты в этом здании ходили медленно — здание было старое.

Восьмой этаж, к которому мы причалили, дрожал от волосатых рок-н-рольных фрагментов, играемых очень громко в си-бемоль мажор во всех студиях. Джульен провел меня и Дебби в студию, которую он зарезервировал заранее и, как только за нами закрылась звуконепроницаемая дверь, жестом указал мне на рояль. Данная студия была очень хорошо звукоизолирована, признаю. Джульен поискал выключатель.

Высокая она оказалась — храбрая наша Дебби — почти с меня ростом, а во мне пять футов и десять дюймов. Лицо у нее было круглое, черты очень простые, глаза зеленые, без выражения. Веснушки. Маленький рот. Грудь мелковата, но красиво очерчена. Пальцы короткие, запястье широкое. Трудно сказать, что она за человек.

Голос у нее был — хрипловатое сопрано с меццо-обертонами. Сколько ей было лет? Тоже трудно сказать. Детского или ребяческого в ней ничего не было, это точно.

КОНЕЦ ЦИТАТЫ

IV.

Певческого голоса у Дебби не было толком — она об этом знала. На эксперимент она согласилась только для того, чтобы сделать Джульену приятное. Джульен хотел услышать свои песни. Ей очень не нравилось присутствие Юджина. Спели одну балладу, потом еще одну, а потом Дебби надоело. Игнорируя Юджина, она объяснила Джульену, что хотела бы помочь ему, а не его друзьям. На его друзей у нее не было времени. Она — очень занятой человек. У нее были кое-какие концы в музыкальной индустрии, а так же в театральном мире. У нее была подруга, у которой тоже были такие концы, только лучше. Джульен возразил, объяснив что они с Юджином делают проект вместе. В Юджине Дебби неожиданно обнаружила союзника. Юджин сказал Джульену что, поскольку баллады его основаны на стихах, поскольку стихи в них главное, хорошая музыка будет только отвлекать внимание слушателей. Джульену нужно было (объяснил Юджин) составить, а не написать, несколько банальных мелодий.

— Пошел ты на [непеч. ], Джин, — сказал Джульен с отвращением. — Нужна мне твоя жертвенность, как же.

— Какие еще жертвы, — возразил Юджин. — Если музыка недостаточно хороша, она убьет эффект. Если слишком хороша, не оттеснит слова на второй план. И в том, и в другом случае цели ты не достигнешь. Я тебе помочь ничем не могу.

— Тогда к свиньям все это, — упрямо сказал Джульен. — У меня были кое-какие идеи, но, раз они никому не нравятся — к свиньям.

— Ты страшный эгоист, — заметила Дебби. — Я, я, я. Уже поздно, и я устала. Пойдем отсюда, и остановимся где-нибудь поесть.

— Это хорошая идея, — быстро сказал Юджин. — Я тоже есть хочу. Что мы будем есть?

— Тельца, — проворчал Джульен.

Стандартный дайнер находился в одном квартале от здания. Они заняли будку у окна, и Дебби, извинившись, ушла в туалет.

— Что тебе? — спросил Юджин, щурясь и пытаясь не встречаться глазами с Джульеном. Взгляд Джульена сочился презрением.

— Ты что-то хотел сказать.

— Ну, хотел, — подтвердил Юджин, пригубив воду и чуть не подавившись кубиком льда. — Не знаю, мужик. Что ты в ней находишь?

— Что ты имеешь в виду?

— Ладно, ладно. Ты знаешь, что я имею в виду. Не знаю, что она там плела про подружку со связями, но, помимо этого? Красивой ее не назовешь. Судя по ее манере поведения, та еще сука. С ней трудно. Кроме того она какая-то, не знаю, обычная очень. Сливается с толпой.

— Ох какие мы снобы, и как мы разборчивы! — насмешливо сказал Джульен, поправляя очки. — С каких это пор ты — эксперт в таких делах?

Юджин понял, на что намекает Джульен.

— Это правда, — сказал он. — Все белые люди для меня на одно лицо. Кроме тебя. Тебя я отличаю по очкам. Очень характерные очки. Ну а все таки — что тебя в ней привлекает? Она что, хороша в постели, что ли?

Джульен обиделся.

— Что за дурацкий вопрос, а, имбецил? — спросил он возмущенно. — Задавать глупые вопросы — это искусство, Джин, и ты этим искусством пока что не овладел. Хороша ли она в постели? Глупо. Ужасно глупо.

— Почему же глупо?

— Потому что глупо. Вот ты лично, например, хорош в постели?

— Я великолепен в постели, — сообщил Юджин.

Джульен отмахнулся.

— У нее есть несколько удивительных качеств, — сказал он, уставясь в пространство. — У нее сила воли — как у опаздывающего экспресса, который пытается наверстать потерянное время. Ей нравятся мои стихи. Она морально меня поддерживает. Она очень хорошо готовит. И она не возражает против моих романтических поползновений.

— Это ты о лазании из окна?

— Помимо всего прочего, да.

— Она, вроде, из ортодоксальной еврейской семьи…

— У нее своя квартира в Аптауне. Родителей она навещает раз в месяц.

— Интересно, — сказал Юджин. — Так почему…

— Уж я сказал — она не возражает. Помимо этого, она — литературный агент. Это, наверное, самое удивительное ее качество.

— О! — Юджин кивнул. — Теперь я понял.

— Нет, — заверил его Джульен. — Ничего ты не понял. Впрочем, это несущественно. Если кто-то для нас и может что-то сделать, это — Дебби.

— Для нас?

— Мне нужно, чтобы ты просмотрел то, что я дал тебе пару месяцев назад. Просмотрел и подумал.

— Не понял.

В этот момент появилась Дебби. Что-то она успела сделать с волосами — стрижка выглядела по-другому. В дайнере свет горел ярко, и наконец Юджин смог рассмотреть любовницу Джульена как следует и в то же время ненавязчиво. Между ними встала непробиваемая стена. Юджин подумал, а была бы меж ними эта стена, если бы Джульен вел себя предусмотрительнее, или если бы Дебби была черная, а он, Юджин, белый. Или Дебби была бы итальянка, а он, Юджин, китаец. Или если бы Дебби была чуть больше открыта к людям. Рассматривая ее лицо и нервные, мнущие салфетку, руки, Юджин решил что не такой уж она, Дебби, плохой человек. Могла бы быть понимающей с людьми, которые ей нравятся, вне зависимости от их расовой принадлежности. Да и есть, наверное. Просто не любит сюрпризов, вот и все.

Если бы Дебби вела дневник, на первой его странице наверное было бы написано что-то вроде «Я родилась в ортодоксальной еврейской семье, вторая по старшинству из девяти детей. У меня четыре сестры и четыре брата. Мой отец думает, что он неудавшийся большой предприниматель, а моя мать думает, что она хорошая мать. Оба ошибаются. В детстве я была очень способным ребенком» — и так далее.

Но Дебби не вела дневник. И не являлась самым способным ребенком в семье, а вторым самым способным. А самым способным и ярким был Ави.

Ави Финкелстайн начал свой жизненный путь с непоседливости и хулиганства. Он ничего никогда не принимал как должное, сомневался во всем, не доверял никому, включая старших, и, когда эти старшие перестали давать ему устраивавшие его ответы (это началось, когда Ави было восемь лет), он перестал задавать им вопросы. Каждое сообщество имеет свои методы для нейтрализации белой вороны. Соответствующие шаги были предприняты после того, как психологические проблемы Ави привлекли внимание старших и, чуть позднее, местного полицейского участка. Ави было не остановить. С коварством, не свойственным его возрасту, Ави со всем соглашался, кивал, притворялся невинным, вел себя хорошо следующие несколько дней.

Брат Дебби убежал из дому в первый раз, когда ему исполнилось десять лет, и вернулся два года спустя, успев приобрести большое количество житейской мудрости. Волосы у него тогда были длинные, а джинсы и сникеры на два размера больше, чем нужно. Над левой бровью красовался шрам. Он стал малоразговорчивым и, когда нужно было говорить, часто прибегал к лаконичному сарказму. Он отказался учиться чему-либо и следующие три года провел, читая бульварные романы и слушая странную музыку, заперевшись в своей комнате и приводя родителей своих в отчаяние. Затем он снова исчез, в этот раз на целых четыре года. Возвратясь, девятнадцатилетний, он обнаружил, что его не пускают на порог. Благодаря усилиям Дебби, через месяц (который он провел в доме бедных и не очень религиозных родственников), блудному сыну позволено было вернуться в отчий дом. Имели место философские споры с Дебби (в то время страстной четырнадцатилетней девушкой, обладающей внутренней мощью и завидной силой воли, и начинающей подозревать, что в жизни есть гораздо больше интересного, чем может ей предложить ее окружение). Возможно, он ее убедил — сегодняшнее ее положение тому свидетельство — в том, что современный мир состоит из вездесущих, накладывающихся друг на друга социальных систем, больших и малых, но неизменно жестких. Одиноким волкам в такой жизни не было места — кроме как в криминальном обществе. Никому не позволено думать за себя. Если кому нужен комфорт — физический ли, духовный ли — следует стать конформистом.

Темпераменты у Дебби и Ави были сходны. Расходились они в терпении — у Дебби были неиссякаемые запасы оного. Она приняла взгляды Ави на жизнь, но была намерена не повторить ни одной из его ошибок. Она собиралась бунтовать и сопротивляться, но организованными методами. Она игнорировала незначительное и поверхностное, чтобы посвящать себя существенному и вселенскому. Ее немалая страсть к литературе (в ней она находила отдушину от скучных реалий, и очень любила блистательные приключения неординарных литературных персонажей), вкупе с прекрасным, возможно врожденным, литературным вкусом, сделали ее к двадцати годам знатоком предмета. Она пыталась писать сама, но вскоре обнаружила, что никаких способностей к этому делу у нее нет. Затем она встретила Джульена. Ави их познакомил.

В отличие от тех многих, которые любили, недолюбливали, или игнорировали Джульена, Дебби, прочтя несколько стихотворных его произведений, поняла, что он, Джульен — настоящий. Стоит в одном ряду с прославленными мастерами жанра. С классиками.

Ее мужество и напор достойны восхищения. Но, как отмечает Юджин в своем дневнике, «Не вызывает восхищения лишь дурная ее уверенность в том, что рано или поздно она встретит еще одного Джульена. Джульены встречаются редко, и, как правило, не имеют ни двойников, ни копий».

V.

Два больших добермана лежали на заднем крыльце викторианского особняка, принадлежащего Франку Гоби. Было десять часов вечера. Облачно. Сад и парники казались совершенно спокойными. Две дюжины камер, стратегически расположенных по периметру, не передавали ничего необычного на двенадцать экранов в контрольном помещении на верхнем этаже особняка.

Внезапно один из доберманов поднял голову. Второй доберман, увидев это, тоже поднял голову. Что-то такое наличествовало в воздухе, неправильное. Аберрация какая-то. Первый доберман понюхал воздух, определяя, откуда исходит неправильность. Второй доберман, менее сметливый, чем первый, в конце концов тоже уловил это нечто. Оба поднялись и побежали рысцой в направлении невнятного ольфакторного сигнала. Пересекли тропу, ведущую к парникам. Побежали быстрее. И еще быстрее. Вскоре они достигли ограды и проследовали вдоль нее. Запах становился сильнее. Мгновение спустя они увидели нарушителя — старого, сгорбленного бездомного, одетого во много слоев грязных тряпок. Подбежав к нему, доберманы остановились, порыкивая зловеще, ожидая, когда он сделает движение, любое движение, самое невинное и кроткое движение.

— Хорошие собачки, — сказал бездомный тяжелым голосом.

Другой человек, сильный и гибкий, спрыгнул с дерева позади собак. Первый доберман моментально повернулся к этому новому источнику неправильности. Последовал хлопок пистолета с глушителем. Пес упал. Второй доберман продолжал рычать на бездомного и не желал отвлекаться. Порычав еще немного, он прыгнул, целясь бездомному в грудь, намереваясь достать до горла и разорвать его. Раздался второй хлопок, и доберман был уже мертв, когда морда его ударилась в грудь бездомного.

Стрелявший спрятал пистолет, вынул стадолларовую купюру и протянул ее бродяге, говоря:

— Спасибо, батя. Будь здоров. Не попадай в переделки, хорошо?

В заграждении наличествовала дыра, сделанная только что плоскогубцами. Бродяга взял деньги и поспешил к дыре. На публичной территории, в безопасности, он постоял немного в круге света под фонарем, как тенор в третьем акте «Богемы», а затем исчез в темноте. Улыбаясь зловеще, стрелявший понюхал воздух — совсем как давеча доберманы. Мягкие черные его кудри контрастировали с квадратным подбородком, высокими скулами, и холодными темными глазами. Тихо и незаметно он начал двигаться к парникам.

Франк Гоби отключил телефон и сел к столу. Жена его, среднего возраста изможденная брюнетка, налила ему вина.

— Все в порядке? — спросила она.

Франк помолчал некоторое время.

— Да, — сказал он наконец. — Еще бы. — Он подмигнул ей. — Если все пойдет по плану, Мики расколется на этой неделе, и Тео будет за решеткой очень скоро, что и освободит мне место, которого я так долго ждал.

Он подцепил вилкой кусок лазаньи и долго, задумчиво его жевал.

— Главное — делать все в нужное время, — продолжил он мысль. — Кто-то должен же был оказать сопротивление мистеру Большому Человеку Уайтфилду. Он накинулся на подряд, как бешеный. Он собирался строить спортивный комплекс и универмаг на том месте. Он имел наглость меня шантажировать! Веришь? Ну и парень. Я послал пару человек в Нью-Йорк, чтобы ему объяснили кое-что. Место, на котором он собирался строить — оно исторически принадлежит нам. Никто там не строит без нашего разрешения. Папаша знал, что я делаю. Папаша терпеть не может Уайтфилда. Уайтфилда все ненавидят.

— У него никакого уважения ни к кому нет, — заискивающе предположила жена.

— Никакого, — подтвердил Франк. — Он понятия не имеет, что это такое — уважение. Он ведь голубокровный.

— Правда?

— О да. И он меня ненавидит. Он бы с удовольствием выдал бы контракт на мою жизнь, а только нельзя ему. Поскольку ни у кого не было бы сомнений, кто это сделал. Федералы бы знали, наши умники знали бы. Врагов у меня нет, помимо него.

Жена смотрела в тарелку. Франк усмехнулся. Дела шли хорошо.

— Дети спят? — спросил он.

— Да.

— В школе как, все нормально?

— У Ванессы оценки плохие последнее время.

— Почему? В чем дело?

— Ей двенадцать. Понятно, что это значит, Франк.

— Мальчики?

— Она превращается в женщину. Она не очень красивая.

— Она унаследовала это от своей матери, — сказал Франк добрым тоном. — Ты тоже не очень красивая. Но я ведь на тебе женился. И смотри, какое у тебя нынче завидное положение.

Некоторое время они молчали.

Затем Франк обсудил фильм с участием старого друга — Живой Легенды — фильм старый, но очень хороший. Друг его был — гений, просто гений. Удивительный — и как актер, и как человек. С ним всегда интересно. Спал со столькими женщинами, ни разу не женился. Все эти годы…

— Время-то бежит, а? — сказал Франк, подливая себе вина.

— Бежит, Франк.

Жена сняла с блузки нитку, задумчиво ее изучила, а затем сказала:

— Э… Франк?

— Да?

— Не возражаешь, если я съезжу на пару дней во Флориду? Тетя Алиссия заболела.

— Не теперь.

— Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы ты теперь куда-то ехала.

— Тетя Алиссия — член семьи.

— Не моей семьи.

И снова молчание. Франк ждал. Он знал, что через минуту жена его снова заговорит, и именно об этом, и попытается его упросить. Флорида и прочее [непеч.]. Голос его жены слегка действовал ему на нервы. Что ж. Выслушаем, пусть говорит.

Вместо этого другой голос, низкий, мужской, молодой сказал тихо и очень отчетливо за его спиной:

— Бон апети.

Несмотря на то, что его застали врасплох, Франк повернулся медленно, сохраняя спокойствие.

Руки в боки, незнакомец с черными вьющимися волосами стоял посередине [непеч. ] столовой, смотрел на Франка и улыбался широко.

— А, [непеч. ]… — пробормотал Франк.

— Добрый вечер, Франк, — сказал незнакомец, поглядел на жену Франка и выключил улыбку. — Я подумал, что нам следует поболтать немного о том, о сем. А до тебя нынче не добраться. Нужно место в очереди резервировать за три месяца. Ты прямо как государственное лицо, мужик.

— Как поживаешь, Ави? — спросил Франк.

— Ох не знаю. Наверное, плохо я поживаю. Копы за мной увязались, и штатовые солдатики тоже. Твои тупые горлохваты тоже завтра за мной увяжутся. Жизнь стала противной, что и говорить. Но тебе-то еще хуже, Франк, так что не жалей меня зазря. И, уж к слову пришлось, не делай, типа, резких движений. И руки держи на столе. Вот, правильно, молодец.

— Как ты проник в дом?

— Меня твои телохранители пустили. Они тебя ненавидят. Не замечал?

— Тебе не положено ли находиться в тюрьме?

Ави обиделся.

— Ты что, в храбрость решил поиграть, Франк? — спросил он сердито. — Да? — Успокоившись, он заложил руки за спину с очень наглым видом. — Я не всегда делаю то, что мне положено, — объяснил он. — Это у меня хобби такое, типа. Ну, не важно. Я бы хотел кое-что сказать тебе, снять тяжесть с волосатой груди моей, до того, как с тобой будет покончено. Так что слушай внимательно.

VI.

Франку пришло в голову — этот маленький подонок — а есть ли у него вообще с собой оружие? Ишь ты, сбежал из тюрьмы. Из строгого режима, ни больше, ни меньше. Как? Кто-то ему помог. А где ему, в бегах, взять пистолет? Друзья какие-то? Может, он просто блефует? Как можно проникнуть в особняк с тремя гардами внизу, одним наверху, двумя злобными собаками, и камерами ночного видения повсюду?

— Федералы наверное на тебя всерьез в этот раз надавили, — сказал Ави. — Тебе нужно было им кого-то выдать, после того инцидента… И ты составил список. Враги твои вверху списка, все пятеро. Ты перебрал их всех в уме, Франк, одного за другим, и решил, что выдача любого из них связана с большим риском. Затем ты посмотрел дальше по списку, и, бац, бедный маленький еврейский мальчик, идет под номером шесть. Так? Ты посчитал, а [непеч. ], он всего лишь два раза нам помог, он должен быть счастлив, что ему дали шанс погулять. И ты меня сдал, Франк.

— Это неправда, — сказал Франк.

— Не надо, пожалуйста, — сказал Ави. — Не желаю слушать никакие дурацкие возражения. Ну так вот. Получаю я, стало быть, от двадцати до пожизненного, друг мой, и на поруки меня не отпустят следующие двенадцать лет. Уверяю тебя, и через двенадцать лет не отпустили бы. Но даже двенадцать лет — это очень долго, мужик. Двенадцать лет в тюрьме, Франк — ты можешь себе представить такое? Я не могу. Это был мой второй срок, мужик, и после двух недель я готов был выть на [непеч. ] луну, [непеч.]. Не выдерживал я. Мне двадцать шесть. Через двенадцать лет мне будет тридцать восемь — лучшие годы, Франк.

— Хорошо, хорошо, слушай, — сказал Франк так спокойно, как мог. — Что тебе нужно? Деньги? Паспорт? Все, что угодно. Только спроси, Ави. Все это можно организовать. Я это для тебя сделаю.

Ави ухмыльнулся и собрался было присоединиться к семейной паре за столом. Чувствуя что других шансов не будет, Франк выскочил из кресла с ловкостью, не соответствующей его степенному виду, и атаковал Ави с ножом для разрезания мяса в руке. Инерция прыжка оказалась слишком сильной, чтобы сразу остановиться. Ави изящно отступил назад, как балетный танцор. Дуло пистолета направлено было Франку между глаз.

— Сядь, — приказал Ави. — Сядь, [непеч.]. СЯДЬ!

Франк сел.

— Нож положи на стол, — сказал Ави. Приказ был выполнен. — Ну, стало быть, — продолжал он, — все это очень интересно, Франк. Деньги, паспорт — и бедный маленький Ави просто уходит, и счастлив как ласточка, да? Не надейся.

Некоторое время Ави думал о чем-то. Франк не делал никаких движений.

— Не надейся, Франк, — продолжал Ави. — Добротный у тебя дом, мне нравится. Ты хороший человек, семейный человек, Франк, и дом этот очень подходит семейному человеку. Жена, дети, и все такое. Хорошо живешь, Франк. Это — самая большая твоя проблема.

Ты заютился и закомфортился, и нанимаешь других, чтобы они выполняли грязную работу, хотел он сказать, но не сказал. Тебе есть, что терять. Не хочешь рисковать. И поэтому, когда этот твой стиль жизни вдруг оказывается под угрозой, ты сдаешь тех, кто делал за тебя грязную работу. Тебе все равно, что подумают остальные. Все о чем ты думаешь — это этот уютный дом, дурацкие твои роскошные автомобили, и личная безопасность. Дом похож на укрепленный форт…

— Твой дом похож на укрепленный форт, — сказал Ави. — Никто не входит и не выходит без разрешения. И даже с разрешением. И даже с ордером на обыск. Хочешь дать мне денег? Сколько? Я смогу на эти деньги построить укрепленный форт? Вряд ли. Деньги, на которые можно такое вот содержать — их не дают просто так, наличными, в руки кому-то. Чтобы такие деньги кому-то дать, нужно подписать много разных бумаг и сделать электронный трансфер. Ты думал, что сможешь выкупить себя теми наличными, которые у тебя по дому валяются?

Меня, конечно же, можно купить, хотел сказать Ави, но не сказал. Тебе это не по карману. Налей мне лучше вина, грязная свинья.

— Налей мне вина, — сказал он.

Франк медленно повернулся к жене.

— Нет, — сказал Ави, повышая голос. — Ты. Не дергай свою [непеч. ] жену по мелочам, что за глупости. Налей мне сам. Наливай, наливай.

Франк взял бутылку.

— Я буду пить из твоего стакана, я не брезглив, — заверил его Ави.

Красная струя полилась в рюмку. Рука Ави поднялась так плавно, что Франк ничего не заметил до самого последнего момента. Раздался хлопок, и, с бутылкой в руке, лучший друг и благодетель Живой Легенды соскользнул со стула и завалился на пол с пулей в голове, и больше не двигался. Ави взялся за наполненный стакан, посмотрел с сомнением на вино, встал, подошел к трупу, и вылил на него сверху содержимое стакана. Стакан он бросил на пол. Пистолет заткнул за ремень. И повернулся к жене Франка, которая сидела недвижно, уставясь на него.

Вложив руки в карманы, Ави оглядел столовую, будто в первый раз.

— Замечательно, — отметил он. — Не думаю, что у меня когда-нибудь такое будет. Я непоседливый очень. Где тут у вас спрятаны деньги? Мне нужны тысячи три, остальное оставь себе. Пойдем.

Она встала и направилась, шагая механически, в соседнюю комнату. Ави последовал за ней. Она открыла какой-то ящик и вытащила пачку купюр. Ави положил купюры в карман.

— Мне нужно еще какое-нибудь оружие. Нет, наверх мы не пойдем. Что у него здесь есть, то я и возьму. Тут в каждой комнате есть пушки, наверняка.

Она молча подвела его к письменному столу в углу. Ави открыл ящик, а затем второй. Во втором оказался автоматический пистолет-пулемет системы узи, с тремя запасными обоймами. Ави все это взял и велел вдове идти обратно в столовую.

— Сядь, — сказал он мрачно.

Она подчинилась. Ави тоже сел, положил узи на стол, придвинул к себе тарелку Франка, и молча некоторое время ел лазанью. Не глядя на вдову, он поднял ее бокал, выпил до дна, и продолжал есть. Минут через десять он почувствовал, что насытился.

— Хорошая лазанья, — сказал он не глядя на нее и поднялся на ноги. — Надеюсь мы больше никогда не увидимся. Ради тебя очень на это надеюсь. — Он бросил взгляд на труп. — Он был подонок, — сдвинув брови сказал он, скорее констатируя факт, чем пытаясь обнадежить вдову. — Тебе без него будет лучше.

Взяв со стола узи, он вышел.

Спокойным шагом вошел он в просторный вестибюль и выстрелил в телохранителя, стоявшего у главного входа, который не среагировал просто потому, что был чрезвычайно удивлен появлением постороннего в доме. Отперев дверь, Ави дал очередь, и двое оставшихся гардов, которые в этот момент бежали, как бесстрашные львы, ко входу, упали. Затем он прошел к главной калитке, наверняка зная, что никакие камеры проход его не запишут. Контрольная комната на верхнем этаже дома молчала, разгромленная, все пленки и все записывающие устройства были уничтожены.

VII.

— Пожалуйста, не нужно придавать этому большого значения, — сказал мужчина.

— О, да? — сказала женщина. — Ты думаешь, я собиралась?

— Это я интуитивно почувствовал.

— Хорошо. Объясни, почему я не должна придавать и так далее.

— Потому что это не чувство вины или еще какая-нибудь глупость. Просто я озабочен состоянием моей репутации.

— Ты имеешь в виду, — сказала она, — что тебе хотелось бы, чтобы другие думали…

— Ну, ну?

— Что под разящим, нетерпимым, безжалостным фасадом, к которому ты нас всех приучил, скрывается нежное, ранимое сердце, и что настало наконец время всем это заметить.

— Что-то вроде этого, — признался он серьезным тоном. — Я устал от плохо скрываемой враждебности, которую встречаю на каждом шагу каждый день. Многим нравится, они ради этого живут. А я — нет.

— И, стало быть, — сказала она, — спасти музыканта от безвестности как раз и подойдет, как средство спасения твоего публичного образа. Очень умно. Очень ты изобретательный.

— Поменьше сарказма, — сказал он. — Может, он и не блистательный исполнитель, но он — подойдет. Он — настоящий.

— Что сие означает? — спросила она.

Он помедлил перед тем как сказать:

— Я только что освободился от груды холстов, которые мой дед приобрел после войны. Они просто торчали в подвале, собирая пыль. Авторы давно забыты. Картины скучные и уродливые. Большинство людей хранит этот хлам, надеясь что когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о них, но, думаю, если цена на них и поднимется, то только из-за их археологической, а не эстетической, ценности. Кто-нибудь через десять тысяч лет захочет вдруг воссоздать более или менее правдивую картину нашей цивилизации — на основе абстракционисткой мазни. У моего деда не было видения — он вполне мог купить вместо этого хлама пару холстов Рембрандта — хорошая живопись продавалась очень дешево после войны. Ну так вот — пианист реален, он настоящий. Может из него и не получится следующий Гилельс или Пеннарио, но — он есть, и он делает дело, в отличие от мошенников, которые нынче повсеместны. Составить ему протекцию, продвинуть его — никаких сложностей я не предвижу в данном случае.

— Ты кого пытаешься убедить, себя или меня? — спросила она.

— Слушай, я не пытаюсь… убедить… Что-то подсказывает мне, что я на верном пути. Это нужно сделать.

— На твоем месте я не поверила бы этому твоему подсказывателю. По совершенно очевидным причинам.

— Все что требуется от тебя лично, — сказал он, — это позвонить.

— Сделаю, с одним условием.

— Да?

— Не приводи, пожалуйста, своих дружков в мой дом. Сделаем ему пробный смотр, и если окажется, что он достаточно хорош, можешь продолжить у себя. Мне твои дружки не нравятся.

— Условие принято, — сказал он. — Звони.

— Прямо сейчас?

— Да. Сейчас.

Женщина протянула руку и взяла трубку.