Глава двадцать четвертая. События в Берестове

Неподалеку от поселения, в маленьком домике, почти избушке, сидел на ложе человек необычной наружности. Лет ему было около тридцати, но значительные залысины, бледные губы и округлые глаза очень его старили. Чем-то похож он был на многих будущих монархов Европы, людей неопределенной этнической принадлежности, с очень ранних лет обремененных одновременно властью и пороком. Приехавший наблюдать за сбором войск в Берестове, человек вовсе в Берестово не спешил, предпочитая терзаться в одиночестве страстью, разлукой, и неудовлетворенными амбициями.

Существо, возбуждавшее в человеке страсть, было женского полу. Удовлетворению страсти препятствовали, во-первых, происхождение существа – от того, кому существо будет отдано в жены, зависело соотношение сил всего континента, и, во-вторых, опять же происхождение – существо приходилось человеку двоюродной сестрой.

Рагнвальд услыхал топот копыт и поднял голову.

Две лошади… две? точно, две… остановились у домика, женский голос сказал «подожди меня здесь» и в незапертую дверь вошла женщина. Рагнвальд некоторое время вспоминал, кто она такая, и наконец вспомнил.

– Здравствуй, – сказала она.

– И ты, и ты, – откликнулся он. – Чем бы я услужить тебе мог? Ты по поручению княжны?

– Нет, – сказала Эржбета. – По собственному почину.

– Да, – согласился он. – Присядешь?

– Присяду.

Эржбета присела на походный сундук.

– Хочу я оказать тебе услугу, Рагнвальд.

– Кто у тебя сопровождающий?

– Не обращай на него внимания. В его обязанности входит только – меня сопровождать, как ты это верно подметил. Слушать, о чем мы тут говорим, он не будет.

– Почему?

– Не расположен. Итак, услуга великая, и ты, конечно же, оценишь ее.

– Мне не нужны ничьи услуги, – ответил Рагнвальд равнодушно.

– Не суди столь поспешно, Рагнвальд. Кто знает? Иногда понимаешь, что услуга была нужна только после того, как тебе ее оказали. Еще в Сказании про Аргонавтов есть об этом упоминание.

– Я не сведущ в Библии, – сообщил Рагнвальд.

– Понимаю, – сказала Эржбета. – Так вот, Рагнвальд, все мы зависим от поведения великих мира сего. А на это поведение можно влиять, если располагать нужными знаниями.

– Не понимаю тебя, – сказал Рагнвальд.

– Сейчас поймешь. Я разъясню.

– Это весьма учтиво с твоей стороны, – протянул Рагнвальд, тоскуя.

– У польского конунга Болеслава есть сын, не так ли.

– Так, – сказал Рагнвальд, подозрительно глядя на Эржбету.

– А у конунга шведского Олофа есть дочь.

Глаза Рагнвальда сузились, кулаки сжались. Он приподнялся.

– Есть, – сказал он.

– А Болеслав – союзник Святополка.

– Мне нет никакого дела до Святополка.

– Тебе, может, и нет. Но почему-то до него есть дело твоему повелителю.

– У меня нет повелителей, – возразил Рагнвальд.

– Человеку, считающему, что он твой повелитель.

– Никто не смеет так считать.

– Человеку, который выполнял бы функции твоего повелителя, если бы такой благородный человек, как ты, нуждался бы в повелителе, вот ему зачем-то понадобился Святополк. И он решил укрепить свой со Святополком союз, поженив Мешко и Ингегерд.

– Но еще не поженил.

– Именно этим тебе и следует воспользоваться.

– Может быть.

– Ты мог бы предпринять кое-что для того, чтобы этот брак не состоялся.

– Что же?

– Предоставь это мне.

Рагнвальд усмехнулся презрительно.

– Тебе или Марие?

– Мне лично, – объяснила Эржбета, улыбаясь.

Рагнвальд на некоторое время задумался, но вскоре пришел к выводу, что в этом деле все средства хороши.

– А что ты собираешься делать?

– Я расстрою этот брак.

– Каким образом?

– Не скажу.

– Почему?

– Каприз.

Рагнвальд снова присел на ложе и подпер подбородок кулаком.

– Хорошо, – сказал он. – Предположим, я согласился. Что я должен буду сделать взамен?

– Совсем мало. В сущности, совершеннейший пустяк. Формальность.

– Я слушаю.

– Ты должен будешь на мне жениться.

Рагнвальд даже не рассердился. Он несколько раз мигнул, покачал головой, и в конце концов засмеялся.

– Никто не берет тебя, да? – спросил он.

– Дело не в этом. Мне не нужен муж.

– Совсем не нужен?

– Я не желаю никому принадлежать. Я сама по себе. Мне нужна полная свобода. Поэтому ты мне очень подходишь.

– Не понимаю.

– Ты на мне женишься, даришь мне во владение какую-нибудь землю, у тебя земли много. И мы друг другу не мешаем. Женатый, ты будешь иметь возможность приглашать Ингегерд к себе – погостить. Ничего зазорного.

– Сомнительно. А ты?

– А я буду владеть частью твоей земли, и тоже буду кого-нибудь приглашать. Если после этого мы вместе с тобой подумаем, за кого бы таким же способом выдать Ингегерд – будет совсем замечательно.

Рагнвальд еще немного поразмыслил. Предложение звучало заманчиво. Дать ей какое-нибудь захолустье … бесхозных земель много … Выдать Ингегерд… Ингегерд… за кого?

– За кого?

– У меня есть на примете один, кого она совершенно точно не заинтересует, как женщина, но который мог бы на ней жениться.

– Кто же?

– Не скажу.

– Почему?

– Мне это не выгодно. Как-нибудь потом. Сейчас мне нужно только твое согласие.

– Хорошо, – сказал Рагнвальд. – Я согласен.

– Я очень рада, что все уладилось. Теперь дело за малым.

– Да?

– Нужна подпись.

– Моя?

– Свою я уже поставила.

Эржбета вынула из кошеля хартию и положила рядом с собой на походный сундук. Рагнвальд встал, подошел к ней, наклонился над хартией и присвистнул.

– Ого, – сказал он.

В правом верхнем углу красовалась печать – сверд и полумесяц.

– Это не шутка, – произнес он, подумав. – Это договор.

– Да, – подтвердила Эржбета. – Мы могли бы пойти к тиуну, но Неустрашимые надежнее. Последствия невыполнения договоров караются жестоко.

Рагнвальд взял договор в руки и внимательно просмотрел пункты.

– Здесь ничего не сказано о сроках, – сказал он.

– Мы оба заинтересованы в скорейшем выполнении договора, не так ли, храбрый Рагнвальд?

Рагнвальд подумал.

– Да, пожалуй, что так. А только подписывать я не стану. Сейчас – не стану.

– Почему же?

– Мне нужно время подумать.

– Времени нет. Святополк торопится, и тот, который… ты знаешь… тоже.

– Один день. Приходи сюда завтра, в это же время.

Эржбета поднялась и посмотрела Рагнвальду в глаза. Ему стало не по себе – зеленые глаза смотрели безжалостно, человеческого в этом взгляде было мало.

– Хорошо, – сказала Эржбета.

– У тебя не все в порядке с происхождением? – спросил он.

Эржбета усмехнулась.

– Не пытайся проникнуть в мои тайны, храбрый Рагнвальд. Это опасно, а выгоды для тебя в этом нет никакой. До завтра.

Она вышла. Рагнвальд еще раз просмотрел договор.

Рискнуть? Чем он рискует? Главное – чтобы брак Мешко и Ингегерд расстроился. Без этого никто его жениться не обязывает, не так ли. Но все равно надо подумать.

***

В Берестове, небольшом поселении в шестидесяти аржах на юго-восток от Киева, работали сразу восемь крогов. В обычное время это были просто сараи, но во времена военных сборов их срочно чистили, ставили печи, вешали ставни, и втаскивали подгнившие, но еще прочные, дубовые столы. Всему населению поселка находилась работа. Рук не хватало. На сборы со всех близлежащих селений съезжались желающие заработать – ремесленники, портные, оружейники, пивовары, и, конечно, купцы. Воеводы приводили войска, и войска перед походом нуждались в увеселении. За околицей спешно ставились шатры и столичные хорловы терема посылали в эти временные филиалы женщин похуже, цинично полагая, что людям военным все равно, как выглядит объект желаний. Вояки из благородных родов кривились, но в конце концов смирялись.

Добрыня пребывал в своем доме в Берестове четвертый день и чувствовал себя неуютно, не зная, как воспринимать отношение к нему Владимира, оставаться ли в Киеве, идти ли в поход в качестве рядового воина, как издевательски предложил ему князь. Иногда он выходил погулять, разговаривал с воинами, обменивался мнением с воеводами по поводу радения и подготовки – и чувствовал себя нелепо. К вечеру четвертого дня он против обыкновения направился в крог. Охрана его, хорошо обученная, следовала не сразу за ним, и не рядом с ним, но зонально. Все двадцать человек распределились в радиусе полу-аржи от начальника таким образом, чтобы не привлекать внимания, но иметь возможность подавать друг другу сигналы. Таким образом, все, что двигалось поблизости от Добрыни, ходило, бегало, ползало, прыгало, качалось, лезло с луком и стрелами на возвышение, – учитывалось, проверялось, и, если нужно, быстро обезвреживалось.

У второго перекрестка Добрыня послушал, как старики, старухи, и две женщины среднего возраста, не журили, но поощряли группу тощих угловатых мальчиков-подростков, играющих в жестокие пятнашки (водящий должен был ударить кого-то из неводящих палкой по ногам) – «Будущие воины растут! Защитники наши!»

Какие к лешему защитники, подумал вдруг Добрыня. Берестово, несмотря на близость Киева, было такой отчаянной глухой и нищей дырой, что ни одному, даже очень малого значения воеводе, не говоря уж о конунгах, никогда и в голову бы не пришло на него, Берестово, покуситься, и защищать Берестово с момента его основания лет двести назад, было решительно не от кого, а вот поди ж ты – защитники.

Ну, может, в будущем, когда расширится до размеров реки и получит название мутный ручей, притекающий, вихляя, поперек главной улицы, и поставят возле вон тех сараев детинец, и возведут церкву, и соорудят торг, и проведут несколько хувудвагов – к Константинополю, Новгороду, и Риму – и понаедут купцы, и назначат из княжеского рода посадника – вот тогда да. Сомнительно, однако, что все это произойдет еще при жизни этих мальчишек, или, к примеру, их внуков.

А что будущие воины – это да, наверное. Периодические сборы в Берестове поднимали в жителях поселения боевой дух, особенно в тех жителях, которые никогда ни в каких походах не участвовали, и мальчишек воспитывали здесь соответственно. Будут, будут мальчишки в войске, будет им и учение, и поход, затвердят они, что нет у них своего ума, а если и есть, то только во вред он, зато есть долг перед краем родным против краев неродных, долг перед предками, отцами, братьями, сестрами, и всеми остальными родичами, и в чем этот долг состоит в каждый момент точно известно только воеводе, а посему воевода и является для сопливого новобранца олицетворением во плоти и устремлениях края родного, предков, отцов, братьев, и всех остальных, и слово его – закон, и человечий, и Божий. А кто ослушается, тот, во-первых, трус, и, во-вторых, предатель. И научатся мальчишки жадно вгрызаться в сухую корку или находить подножный корм, научатся походному мужеложству, получат первые раны, научатся, из тех, кто выживет после первых ран, смертоубийству других таких же сопляков, защитников другого края, у которых тоже есть воевода, который предки и отцы в одном лице, и они тоже дослуживаются до десятника.

Зайдя в крог, Добрыня заказал себе, и выпил, очень много браги и пива и стал сентиментален. Возможно именно поэтому девушка, подсевшая к нему, показалась ему отчаянно милой – пухлая, розовощекая, молоденькая, вызывающе одетая. Он рассказывал ей о великих походах, о князьях прошлых лет, о предыдущих войнах с Новгородом, о своих друзьях, погибших на поле брани, не чета нынешнему поколению, а она слушала внимательно, смотрела восторженно и улыбалась. Добрыня решил взять ее к себе на ночь.

Светила луна, ночь была теплая. Две улицы отделяли дом Добрыни от крога. По старой привычке Добрыня жевал укроп, держа пучок в левой руке. Девчонка перебирала рядом с ним босыми ногами и заглядывала ему в лицо снизу вверх, чем ужасно Добрыню разохотила.

Он хлопнул стражника, охранявшего вход, по плечу, подмигнул второму стражнику, и повел девчонку наверх, в покои. Спальня Добрыни отделана была роскошно. Ковер, бархат, золото – все это плохо сочеталось с простым деревенским домом с временами протекающей крышей. Добрыня лег на ложе спиной и потянул девчонку на себя.

– Развяжи мне рубаху, и свою тоже развяжи.

Девчонка повиновалась, сидя верхом на большом Добрыне. Стянув с себя рубаху через голову и обнажив молодые груди, она заерзала и попросила Добрыню подвинуться ближе к середине ложа, а то у нее нога свисает. Добрыня подвинулся, и тут же сквозь перину, снизу, в спину ему воткнули длинное лезвие. Глаза старого воина широко открылись. Рот распахнулся, хриплый гулкий рев готов был вырваться из горла, но Пташка закрыла ему лицо подушкой. Тело Добрыни дернулось несколько раз и замерло.

Пташка слезла с Добрыни, сняла со стола свечу, прошла, как ее наставляли, мимо окна, и снова поставила свечу на стол. Дуб, лицо и грудь в крови, выбрался из-под ложа.

– Умыться бы, – сказал он. – И пить очень хочется. Три часа ты его окручивала. Могла бы и быстрее. Я уж уходить хотел.

В этот момент на лестнице раздались шаги, дверь открылась, и в комнату вошел Житник.

– Здравствуй, – поприветствовал его Дуб.

Житник подошел к ложу, потрогал пульс Добрыни, и обернулся.

– Все как условлено, – заверил его Дуб.

– Да, – отозвался Житник.

Вытащив сверд, он сделал неожиданный резкий выпад, всаживая клинок Дубу под ребра. Дуб очень удивился, начал было что-то соображать, и умер до того, как его тело стукнулось об пол и замерло. Житник вытер сверд о рубаху Дуба и вложил его в ножны.

– Это правильно, – сказала Пташка, испуганная и осторожная. – Сволочь он был, я давно хотела сказать.

– Не волнуйся, – попросил Житник. – Все хорошо. Вот деньги, держи.

Пташка подошла ближе, протягивая руку. Житник обнял ее и быстро, без излишней жестокости, свернул ей шею. Распахнув дверь ударом ноги, он крикнул —

– Эй, кто там! Охрана! Сюда, аспиды!

Прибежали охранники.

– Так-то вы охраняете хозяина? – сказал Житник, делая страшные глаза.

Охранники, увидя три трупа, растерялись.

– Вам за это знаете, что будет? – спросил Житник. – Прихожу, а Добрыня лежит мертвый и девка его мертвая, а вот этот гад – вы только на рожу его посмотрите. И меня хотел убить. Пришлось принимать меры. Как он здесь оказался? Отвечайте!

– Не погуби, кормилец, – сказал один из стражников.

– То-то, «не погуби», – проворчал Житник. – Что теперь делать, а? Вот скажите, что делать?

– Не знаем, батюшка.

– Не знаете… Ну, хорошо. Идите и приведите кого-нибудь из воевод. Кого найдете. Быстро, иначе языки повырываю, носы отрежу!

Стражники кинулись вниз по лестнице. Житник подождал немного, а затем вышел за ними сам, повернул за угол, и остановился в тени. Вскоре он увидел, как, сопровождаемый стражниками, идет к дому Добрыни Ляшко, молодой воевода из боляр. Житник подождал, пока трое войдут в дом, и быстро пошел прочь.

Ляшко, увидев и оценив, быстро принял меры. Об этом нельзя было сообщать прямо сейчас, не оповестив князя. Опасно. Смерть начальника охраны, человека, от страха перед которым частично зависела прочность здания державы, должна быть представлена торжественно, и преемник должен быть готов. Ляшко велел стражникам закатать тело Добрыни в ковер, а сам, орудуя ножом, поднял несколько досок пола. Под полом находилось подсобное помещение, по центру которого стояли сани. Ляшко велел стражникам опустить труп прямо на сани. Туда же скинули два других трупа. С помощью стражников Ляшко уложил доски на место. Велев стражникам никого не впускать и молчать под страхом расправы, он пошел искать гонца для доставки вестей в Киев, лично Владимиру.

 

Глава двадцать пятая. О любви

Дир скрывался от гнева Добрыни где-то за городом, Яван, заглянув в Киев и походив вокруг того места, где стоял еще недавно отчий дом, тоже куда-то отлучился. Эржбета… да… А вестей от Марии не было.

…Отоспавшись в то утро, Хелье вышел из детинца, поразмыслил, не пойти ли к Владимиру и не попросить ли прощения за самовольную отлучку, но решил сперва подождать и посмотреть, не проявит ли Мария благодарность. Сняв себе комнату в доме ремесленника, он терпеливо ждал целую неделю, а на восьмой день встретил в Римском Кроге Гостемила. Гостемил искренне обрадовался встрече и тут же предложил Хелье переехать к нему, снимающему целый дом неподалеку от Михайловского Храма, к западу от Горки. Слугу своего Гостемил отпустил и в Киев приехал один.

За четыре дня, проведенные с Гостемилом в его доме, Хелье дал ему девять уроков владения свердом, и Гостемил, весьма способный ученик, рассыпался в благодарностях. Один раз, ночью, Хелье навестил Дир, и Гостемил, проснувшись и накинув специальную робу, предназначенную очевидно именно для приема неожиданных гостей в Киеве в ночное время, вышел к друзьям и принял участие в разговоре. Дир Гостемилу понравился неимоверно.

– Такой большой, устрашающего виду, – говорил Гостемил, – а на самом деле совсем ребенок.

Диру это определение пришлось не по душе, что привело Гостемила в восхищение.

– А ты славянин ли, Гостемил? – спросил Дир с подозрением.

– Славянин, друг мой, славянин! – добродушно заверил его Гостемил.

– Славяне славянам рознь, – заметил Дир, не сдаваясь. – Происхождение – еще не все.

– Это, к сожалению, именно так, – подтвердил Гостемил. – Из-за этого я часто бываю вынужден свое происхождение скрывать, увы.

– Стыдишься, что ты славянин? – гневно спросил Дир. – В Константинополь глядишь? Бывал я в Константинополе. Ничего особенного.

– Нет, – сказал Гостемил, удивляясь.

– Зачем же скрываешь? Происхождение?

– Не всегда скрываю. Но часто.

– Зачем? – настаивал Дир.

– Да вот видишь ли, друг мой, многие, как только слышат о моем происхождении, так сразу семенить и раболепствовать начинают, и общение с ними становится трудным и скучным.

– Ты, значит, высокого роду?

– Да.

– Что же это за род такой?

– Высокий, как ты только что сказал.

– А прозывается как?

Гостемил пожал плечами.

– Моровичи, – сказал он просто.

Дир как-то сразу сник и присмирел. Делая последнюю попытку доказать надменному отпрыску древнего рода, что тоже не лыком шит,

– Болярские сынки живут славно и богато, – сказал он. – А как родную землю защищать, так их не сыщешь, все в разъездах.

Хелье подумал, что Гостемил сейчас обидится. Но Гостемил не обиделся.

– Это правда, – сказал он. – Не люблю я войну.

– Вот поэтому ты и не настоящий славянин, – сказал Дир. – Настоящий славянин – это человек со свердом.

– Да, наверное, – ответил рассеянно Гостемил, поправляя робу таким образом, чтобы она сидела на нем изящно. – Путь человека со свердом невзрачен и кустист.

Дир не нашелся, что на это ответить, и некоторое время пребывал в подавленном недоумении. Выпив еще бодрящего свира, он спросил Гостемила, не хочет ли он одолжить у него на время Годрика, а то самому Диру нынче не с руки содержать при себе холопа. Ненадолго. Месяца на три, может быть. Гостемил неожиданно согласился.

***

Ход мысли отвергнутых влюбленных всегда одинаков. Сперва они начинают сомневаться в себе – мол, недостаточно я хорош для нее. Затем им на ум приходит, что пока они страдают в отдалении, нерегулярно питаясь и сочиняя или вспоминая нелепые вирши, предмет вожделения не теряет времени, и время работает отнюдь не на отвергнутых. Нехитрое логическое построение это приводит в конце концов к мысли, что в жизни любимой женщины есть кто-то еще, и сразу вызывает желание на этого кого-то посмотреть, дабы знать наверняка – действительно ли меня предпочли лучшему?

Васс остался в Константинополе, следовательно, «кто-то еще» был не Васс. Неизвестно, кстати, был ли Васс любовником Марии ранее – поразмыслив, Хелье пришел к выводу, что никаких доказательств связи Васса и Марии у него нет. А вестей все не было. Значит, не Васс. Кто же?

Он решил поговорить со стражниками, многие из которых знали его, как человека, оказавшего князю услугу. Под большим секретом и за четверть гривны ему объяснили, что почти каждый вечер Мария в сопровождении служанки выходит из детинца и направляется вниз и вправо, а возвращается когда к полуночи, а когда и позже. Последняя надежда разлетелась в пыль. Стало ужасно обидно.

То есть как! Я, стало быть, еду в Константинополь, рискую жизнями – своей и своих друзей, не сплю с Эржбетой, скачу быстрее ветра в Киев, лошадка погибла, а она вон чего. Я мог не ехать в Константинополь, а спать с Эржбетой не больно-то и хотелось, и все же, и все же! Она мне жизнью обязана, если верить Эржбете. И вот.

С другой стороны, любовь ведь бескорыстна. Должна быть. И преданность тоже. Вон Годрик служит Диру. Но Годрик – холоп, это у него должность такая. А я не холоп. Я благородного происхождения. Мои предки пол-Европы мучили. Годрик служит, поскольку родился холопом, а я по собственной воле служил ей, а это чего-нибудь да стоит.

Он еще раз вспомнил, как хорошо было с Евлампией. Да, но, к примеру, ходить с нею по улице в Киеве было бы, наверное, неудобно. Она бы всего стеснялась, краснела бы, глаза долу, дергала бы меня за рукав. Тут Хелье стало стыдно. А ведь, наверное, так же про меня думает Мария.

Тоска и отчаяние переполняли грудь. Хелье решил обо всем рассказать Гостемилу.

– Я должен посвятить тебя в некоторые тайны, – сказал он ему за поздним ужином.

– Нет, не нужно, – откликнулся Гостемил. – Спасибо за доверие.

– Мне некому больше открыться.

– Не открывайся. Что за страсть такая – открываться? Оставь, прошу тебя. Не утомляй себя и меня.

– А мне это необходимо.

Гостемил пожал плечами.

– Друг мой Хелье, – сказал он. – Судя по растерянному выражению лица твоего, ты запутался в какой-то любовной истории.

– Да.

– Тебе отказали, и ты страдаешь.

– Да.

– А тайны связаны с доказательством твоей безграничной преданности и черной неблагодарности со стороны твоего предмета.

– Откуда…

– Откуда мне все это известно.

– Да.

– Из поэмы Ибикуса.

– Которой?

– Любой.

Помолчали.

– Так нельзя рассуждать… – начал было Хелье.

– Можно, уверяю тебя. Если женщина заставляет тебя страдать еще до того, как ты ее познал, что же будет после того, как ты ее познаешь? Это не дело, брат Хелье. Многие думают, что женщину можно приручить, познав ее. Это заблуждение!

– Я ничего такого…

– Тем более!

– Я из-за нее ездил к грекам! – выпалил Хелье, желая поделиться чувством обиды и несправедливости.

– Ну вот, видишь. Ездил, утомлялся. А как только ты ее познаешь, тебе захочется познать ее еще раз, и в обмен на обещание она пошлет тебя к печенегам, к арабам, к черту, и ты поедешь, и это будет глупо. Нельзя баловать женщин услужливостью, они от этого становятся нестерпимо циничны и надменны, вне зависимости от сословия.

– Хорошо тебе рассуждать, – возразил Хелье. – Ты, похоже, вообще равнодушен к женщинам.

– Я-то? – Гостемил улыбнулся недоуменно. – С чего ты взял?

– Мне так кажется.

– Я просто придерживаюсь приличий. Не обязательно показывать всему миру то, что можно и не показывать. Мир ведь обидчив очень, да и завистлив. К чему его в искушение вводить понапрасну.

– Ты любил ли когда-нибудь?

Гостемил улыбнулся и подмигнул.

– Любил.

– И что же?

– Ничего.

– Она тебе отказала?

Гостемил рассмеялся.

Что говорить с человеком, который любит только себя, подумал Хелье. Эка высокородные обособились, никто им не нужен, живут себе беззаботно из поколения в поколение. Это потому, что давно их здесь не трясли. Правильно Дир сказал – воевать они низших посылают, а сами вот. А у нас в Сигтуне любой высокородный – вчерашний ниддинг или сын ниддинга.

Но, конечно же, прав Гостемил отчасти. На что я могу рассчитывать в лучшем случае? Быть ее слугой, которого иногда из каприза допускают до ложа? А я, в общем, согласен, подумал он мрачно. Амбиций у меня никаких особых нет, ни к власти, ни к карьере я не рвусь, к богатству страсти не испытываю. Без семьи могу вполне обойтись, ничего хорошего в семейной жизни все равно нет, сплошное беспрерывное упражнение в терпимости. Вот и буду ей слугой. Должна же она наконец сжалиться надо мной, а?

Да, возможно. Но тем временем она ходит к кому-то по вечерам. Она к нему, а не наоборот. Какой-то ухарь, хорла, лапает ее каждый вечер потными лапами. Какое-нибудь ничтожество. К грекам ради нее не ездившее.

Следующим вечером Хелье занял наблюдательную позицию под липой недалеко от входа в детинец. Солнце зашло. Запели вечерние птицы, замяукали где-то нервные киевские коты, зажглись некоторые звезды. Хелье изгрыз себе ногти, сидел, стоял, полулежал под липой, не сводя глаз с ворот. Наконец послышались голоса – стражники кого-то буднично приветствовали. И вскоре Мария действительно вышла за ворота, действительно в сопровождении служанки. Выждав интервал и успокоившись, ибо настало время действовать активно, Хелье последовал за ними. Улицы вокруг детинца летом больше напоминали лесные тропы – деревья здесь росли очень густо, их не вырубали, листва отбрасывала тень на дома, в которых иначе, из-за жары, было бы противно жить.

Женщины свернули на поперечную улицу. Вскоре к ним присоединились двое ратников, и Хелье понял, что тот, к кому заходит Добронега, резидентствует не в непосредственной близости детинца. На Горке особой нужды в охране не было – кругом стража, достаточно крикнуть, и дюжина ратников тут же прибежит, и будь ты хоть сам Свистун Полоцкий со товарищи, до тиуна дело не дойдет. Печенеги, бесконечно наглые и заносчивые на Подоле, никогда здесь не появлялись.

Держась все время в тени, Хелье следовал за Марией, служанкой, и ратниками. Еще раз свернув, группа направилась круто вниз по спуску. Хелье подумал, что если где-то здесь ждет Марию повозка, то сегодня он ничего не узнает, а на следующий день придется сесть на коня. Сама мысль о верховой езде была отчаянно неприятной, хотя натертости в паху и на тыльной стороне колен давно исчезли, а ладони зажили.

Но нет. Выйдя на пологую улицу, группа прошла по ней пол-аржи и свернула в какой-то двор. Не доверяя калитке, которая могла в самый неудачный момент скрипнуть, Хелье перелез через забор.

Небольшой дом, в окнах свет, ставни открыты. Группа скрылась в доме. Хелье вытер вспотевшие руки о порты, переместился к стене, и пошел вдоль нее, заглядывая в ставневые щели. Какие-то варанги, какие-то женщины в странных одеждах. Пьют и разговаривают. Хелье обошел дом сзади и двинулся вдоль противоположной стены. Сквозь третью по счету ставню он увидел, наконец, Марию.

Соперник его был на голову выше ростом, чем Хелье, шире в плечах, благороднее лицом, и заметно старше. Лет тридцать, решил Хелье, а может сорок. Судя по роже – варанг. Голый до пояса. Держит Марию своими лапами. Целует. Отпускает. Идет к окну.

Хелье поспешно натянул себе на голову темно-синюю свою сленгкаппу, выбранную им самим на торге и похожую на плащи, которые он видел в Константинополе, присел под окном и затаил дыхание. Скрипнула ставня и соперник выглянул наружу и посмотрел по сторонам. Ничто в темном дворе его не насторожило. Он снова прикрыл ставню, выждал какое-то время, а затем резко ее распахнул. Хелье, уже хотевший было подняться на ноги, был рад, что не поднялся. Ставня снова закрылась, а затем жидкий свет, пробивавшийся сквозь щели, исчез. Хелье поднялся. В помещении было темно. Он приник ухом к ставне.

– Вроде никого, – сказал голос соперника по-норвежски.

***

Мария смотрела широко открытыми глазами в темный потолок. Сползший с нее Эймунд сопел ей в плечо, конец его белесой бороды щекотал ее ребра. Ей нравилось, что она может вызывать сильные чувства в этом сильном человеке, de facto повелителе самого могущественного тайного общества континента, по желанию сажающего конунгов и князей на престол. Этому человеку мало было Норвегии – он отказался от нее. Ему мало было и Руси. Он совершенно точно намеревался в скором времени стать повелителем мира. А когда они оставались вдвоем, Мария повелевала им. И это было приятно. Он был третий, и лучший, мужчина в ее жизни. Ей было двадцать лет. Женщина в ней пробуждалась изредка и засыпала снова. Эймунда это не смущало, а Мария об этом не догадывалась, хоть и чувствовала временами некую неуверенность и неудовлетворенность. За исключением особых страстных натур, молодые женщины всегда думают, что как бы не было хорошо, лучшее все равно возможно.

Казалось бы – повелитель континента, куда уж лучше. Но ведь это не все? Власть – не все? Или все? Ей нравилось, что Эймунд радуется встречам с ней, хочет остаться с ней наедине, ждет момента. Иногда ей было приятно с ним. Все или не все? А мальчишка, который так ее любит – как бы это было с ним? Никак. Это невозможно. Это было бы унизительно. Это был бы разврат.

Она провела ступней по мускулистой ноге Эймунда. Приятно. Потрогала бороду. Тоже приятно. Он обнял ее одной рукой и слегка прижал. Не очень приятно. Провел рукой по ее боку. Приятнее. Потрепал по волосам. Неприятно.

– А если бы, – спросила она, – на давешней встрече оказалось бы, что у меня нет ни списков, ни амулета, что бы ты сделал?

– Хмм? – спросил он сонно. – Ты это к чему?

– Вот предположим, что я все придумала. Про амулет и хартии. Чтобы привлечь к себе внимание. Что бы ты сделал?

– Не болтай, – сказал он. – Такими вещами не шутят. Это страшное преступление.

– Ты бы меня не защитил?

– Но ведь амулет у тебя был. Чего ж придумывать то, чего не было. И ты откуда-то знала ведь, что существуют Неустрашимые. И знала, где их найти.

– А вдруг мне это сказал кто-нибудь, и я решила воспользоваться?

– Не болтай, – повторил Эймунд. – Легкомысленная ты бываешь порой, я даже диву даюсь. Как в тот раз, с племянником Олофа. Чуть все не раскрылось. Кто бы мог подумать – бабу послать на такое дело. Как ее? Эльжбета? Эржебет?

– Эржбета.

– Вот. Будто верных людей не стало.

– Вернее Эржбеты никого нет. Не сомневайся.

– Вернее-то может и нет. Но как ей это удалось – неизвестно. Парень был очень крепкий. Оно правда, что Неустрашимые сразу о тебе узнали. Но все равно глупо.

– Что тебе сказал Святополк?

Эймунд помолчал немного, но все-таки ответил:

– Брат твой менее легкомысленный, чем ты. Он сразу понял, что к чему. И сразу ухватил главное. Понял, что пока есть Борис, толку не будет. Колебался недолго.

– Я бы тоже недолго колебалась. Борис меня два раза чуть не погубил. Гаденыш. Пьяница.

– Бориса я все-таки возьму на себя. Ты не вмешивайся.

– Я и не собиралась. Я вообще против всего этого. Я не люблю, когда людей убивают, когда их можно просто спрятать подальше.

– Сына князя не спрячешь. Да и хлопот много. Помнишь главное правило? Неустрашимые действуют так, чтобы их потом ни в чем нельзя было обвинить. Хорошо, что Борис с войском идет. В Киеве к нему было бы не подступиться. А в чистом поле много чего можно придумать. Я уж придумал.

Мария поворочалась, изменила положение, и положила голову на грудь Эймунду.

– Что же ты придумал? – спросила она нехотя.

***

Слушая у ставни, Хелье несколько раз облился холодным потом. Неровное мычание, вскрик, опять мычание, вздохи. Разговор. Нужно было уйти, уехать, никогда больше не возвращаться в Каенугард, затаиться в глуши. А то и в Корсунь махнуть, или в Константинополь. Но он продолжал слушать, кусая губы до крови, морщась, дрожа от ненависти и растерянности. Недоумение его росло. Нет, подумал он, дело не в том, что она такая. Она вовсе не такая. Это этот мерзавец такой, а она ему подыгрывает. Со мной было бы по-другому. Она не падшая, не пропащая, она хорошая, но ее развратили, испортили эти гады. Неустрашимые. Это из-за них я ездил в Константинополь. Они могли бы ее убить, если бы я опоздал. А теперь она снова с ними. А я – вот, подслушиваю у ставни. Амулет – знак Неустрашимых. Но ведь это чудовищно. Какое отношение к Неустрашимым имеет моя мать? Моя семья? Мои братья?

Ему очень хотелось уйти, но он все-таки не ушел, а продолжал слушать, слушать, слушать. С политики любовники переключились на сплетни, а со сплетен на философию, иллюстрируемую случаями из жизни, а потом снова была любовь, и снова разговоры, и не было этому конца.

 

Глава двадцать шестая. Человек верный, но сладить с ним сложно

Ранним утром Владимир, спавший последнее время плохо, сидел на солнышке возле терема, привалившись к стене, закинув руки за голову, а ноги, обутые в легкие сапоги, положив на край низкой повозки. Босиком было бы лучше, но не подобает князю выставлять на показ, при низших сословиях, свои пятки и деформированные в бурной походной молодости пальцы ног.

Следовало еще раз поговорить с Предславой, которая упрямилась, отказываясь отвечать и выходить из светелки, и вообще вела себя непочтительно. Дался ей Болеслав! Неужто на Руси мужиков не стало? Вон среди охранников двое стоят – рослые, молодые, красивые. Ежели неймется, принимала бы у себя ночью вон того, который чуть пониже ростом, с глупым лицом. Потом, конечно, все бы открылось, и я бы посадил его в темницу, а она бы следующего… Кстати, не беременна ли она? Вот бы удружил Болеслав! Внуков и внучек у меня – всех не перечтешь, по именам едва ли треть знаю и помню, но сына или дочь Предславы уж я бы нянчил сам. А он, или она, небось говорил бы басом, как Предслава в детстве.

Наверное, есть своя прелесть в каждой стадии жизни, и валять дурака с внуками тоже, небось, приятно. А если бы еще уехать куда! Взять с собою Бориса, беспутного пьяницу, ему все равно, где пить, и Предславу с дитем, если таковое наличествует, и прямым ходом куда-нибудь, где меня искать не будут, но где золото в ходу? В Иберию, например. Или в Индию. Нет, в Индии грязно и скучно. Иберия – в самый раз. Там редко бывает холодно, и это радует. Надоел холод собачий, каждый год одно и то же – все кутаются, кутаются, печи топят, моются редко. Свиньи.

Ты смотри, кто к нам пожаловать изволил. Алешка. С Илларионом. Смешной парень Илларион. К Алешке липнет все время, когда последний раз Ипполита видел – неизвестно, ночует у Алешки, ест у Алешки, и Алешка очень не против. А жена алешкина учит парня бриттскому своему наречию. Язык сломаешь.

– Чем обязан? – спросил Владимир в ответ на вежливый поклон от Алешки и на поспешный, после легкого шлепка, поклон от Иллариона.

– Мне нужно срочно отлучиться, – сказал Алешка, как всегда развязно. – Жена сегодня недомогает, Швеле я не верю, а отец мой занят приготовлениями к какому-то бывшему языческому празднику, уж я не помню, какому. Присмотри за Илларионом.

Владимир мигнул от неожиданности.

– Ты, Алешка, совсем оборзел, – заметил он. – Князь Киевский в качестве временной няньки – такого, пожалуй, в истории еще не было.

– А теперь будет, – заверил его Алешка. – Важно создать прецедент. Князей киевских тоже раньше не было, а теперь вот сидишь ты у стены, на солнце греешься. Что тебе, жалко? Или ты занят очень? Илларион тебя любит. Искренне. Это следует ценить.

– Сволочь ты, – сказал Владимир. – Учишь ребенка непочтительности.

– Нет, Александр не сволочь, – вступился Илларион. – Это он обо мне заботится. И ты позаботься. О детях обязательно нужно заботится, в них вся надежда и есть.

Владимир снял ноги с телеги.

– Надолго отлучаешься? – спросил он.

– До полудня, – ответил Алешка, зевая. – Ну, может, чуть позже полудня вернусь. К обеду точно буду. Не съест тебя Илларион за это время, не бойся.

– Я его отдам кому-нибудь из холопов.

– Нельзя, – сказал Александр.

– Совсем нельзя, – подтвердил Илларион.

– Да почему же?

– Неотесанные они, – объяснил Александр. – Чуть что – сразу драться и кричать страшным голосом. Требуют, чтобы дети сидели смирно и молчали.

– Что же в этом плохого?

– У меня тонкая натура, – сообщил Илларион. – Я не могу все время сидеть и молчать. Я очень подвижный и ансивный.

– Какой-какой?

– Экспансивный, – подсказал Александр. – Экстраверт. Как чего в голову взбредет – сразу хочет поделиться со всем человечеством. Не то, что ты – все в себе таишь, пока оно бродить не начнет. Ну, я пошел. До свидания, князь. Илларион, будь с князем вежлив и проявляй снисходительность к его слабостям.

Алешка хлопнул Иллариона по плечу и пошел себе. И пошел, и пошел. Эка вышагивает, орясина. Что это у него за дела такие всегда? Какие-то свои тайные помыслы. Единственное, что я точно знаю – он не против меня, он за. Это так. Но вот кому он на самом деле служит? Не Константинополю, это точно. Не Хайнриху – Хайнрих греков ненавидит. Не Роберу ли? Не Ватикану ли? И откуда у него такие громадные средства?

– Откуда у Алешки столько денег, а, Илларион?

– Не знаю, – сказал Илларион. – Я очень долго над этим думал. Ночей не спал.

Владимир засмеялся.

– Жрать хочешь? – спросил он.

– Хочу.

– Не дам, – отрезал Владимир. – Экстравертов полагается кормить с запозданием.

– Это нечестно.

– Зато действенно. Ладно, не куксись. Ишь, щеки растопырил. Пойдем, пожрем чего-нибудь.

Накормив Иллариона и заодно себя очень вкусной и сладкой кашей, приготовленной польским поваром, и замечательным же киселем, и рассказав ему смешную сказку про ведьму, питавшуюся исключительно индусами, Владимир решил, что все-таки пора поговорить с Предславой. А Илларион очень кстати под рукой. При нем легче сохранять спокойствие.

– Пошли, Илларион, дочь мою драгоценную проведаем.

По пути в светелку Владимир остановил пробегавшего мимо холопа, собиравшегося проучить помощника повара за нерадивость, и отнял у него розгу.

Не меня ли он собирается сечь, подумал Илларион. Пусть только посмеет. Я Александру пожалуюсь.

У светелки Владимир сказал стражнику «кыш!», украдкой перекрестился, и открыл дверь. Предслава, простоволосая, заспанная, в одной рубахе, сидела на постели и смотрела в окно. Увидев Владимира, она отвернулась к стене.

Илларион вошел за Владимиром и понюхал воздух. Пахло не очень противно.

– Перестань дуться, – попросил Владимир. – Давай поговорим.

– Мне не о чем с тобою говорить, – отрезала Предслава.

– Так уж и не о чем, – усомнился Владимир. – Все-таки я старый и опытный, людей хорошо знаю, да и в средствах не стеснен. Верно, Илларион?

– Зачем тебе эта розга? – спросил Илларион. – Розга – это плохо. Ты брось розгу.

Владимир поднял брови удивленно.

– Вот как? А как же конунг Соломон?

Илларион не понял, при чем тут конунг Соломон, и насупился.

– Конунг Соломон сказал, – объяснил Владимир, – щади розгу только если ненавидишь дитя.

– Ну и глупо, – резюмировал Илларион. – Если ненавидишь дитя, отступись и не трогай его, а розги не при чем.

– А если любишь?

– А если любишь, – резонно возразил Илларион, – то как же у тебя на любимое дитя рука подымется, посуди?

– По-твоему получается, что розги вообще не нужны.

– Иногда нужны. Вот Михе розги нужны.

– Ну, с Михой мы потом побеседуем. А с этой мне что делать?

– С какой?

– Да вон, на ложе сидит, арселем широким простыни примяв?

– А в чем она провинилась?

– Тебе Алешка не сказывал?

– Сказывал, а только он говорит, что это не ее вина.

– Алешка так говорит? А ты слушаешь?

Илларион прикусил язык. Да, подумал он, лишнее сказал. Сейчас он действительно меня выпорет. Вон розга в руке как подрагивает.

– Я слушаю, но верю не вдруг, – ответил он дипломатично.

– Стало быть, не веришь ты, что нет за ней вины?

Илларион промолчал.

– А вот мы сейчас узнаем, – пообещал Владимир, подходя к ложу.

Предслава поглядела на него и отодвинулась было, но он поймал ее за волосы.

Ну, сегодня не меня, подумал Илларион.

Взяв розгу в зубы, Владимир опрокинул Предславу на спину и перевернул ее на живот. Она закричала, и это прибавило ему азарта. Одной рукой вдавливая ее в ложе, другой он потянулся задрать ей юбку, но тут вдруг Илларион повис на этой руке, крича —

– Не смей! Не смей!

Владимир резко выпрямился. Предслава тут же вскочила, слетела с ложа, и отбежала в угол, затравленно глядя на Владимира. Князь выплюнул розгу на пол.

– Ты чего это, – спросил он, глядя на Иллариона строго.

– Не смей ее бить, вот и все, – сказал Илларион.

– Ты дурак, Илларион. Я ж не калечить ее собирался, а так, розог пять-шесть по арселю, для ума.

– Для ума книжки греческие читают, – возразил Илларион. – А бить нехорошо.

– Ты не понимаешь, Илларион, – Владимир говорил, глядя на Предславу. – Мне с нею побеседовать надо.

– Ну и беседуй. А бить зачем.

– Так она не слушает, что ей говорят! – крикнул Владимир. – Какая уж тут беседа!

– Наверное, ей неинтересно, – предположил Илларион. – Так бывает. А бить нельзя. Когда мне неинтересно, а Ипполит меня бьет, я все равно не слушаю, а только страдаю.

Владимир сел на ложе и подпер подбородок кулаком.

– Что же мне делать, Илларион? Она меня не слушается.

– Это по-разному. Когда меня Маринка не слушается, я ее пугаю.

– Как же ты ее пугаешь?

– Я ей говорю, что больше не приглашу ее в дом Александра, потому что она меня только позорит.

– Хм, – сказал Владимир. – И она начинает слушаться?

Илларион подумал.

– Нет, – честно признался он.

– Так какой же смысл ее пугать?

– Для порядку.

– Нет сладу с бабами, – серьезно и с чувством сказал Владимир. – Хочешь замуж за Болеслава? А? Говори, гадина.

Предслава воззрилась на него.

– Говори, пока я добрый. Говори, пока ребенок здесь. Говори, сволочь.

– Хочу, – ответила Предслава, не смея верить.

– Зачем?

– Я его люблю.

– Мало ли что. Я вот люблю баранину, но мне вредно, и я ее не ем.

– Неправда.

– Ну разве что изредка.

– Каждый второй день лопаешь.

– Ну, лопаю. А обо мне ты подумала? Как я тут буду без тебя. Подумала?

– Я не единственная твоя дочь.

– Он тебя в два с половиной раза старше. Мало ли кругом молодых. Вон Ляшко… нет, Ляшко дурак… ну вот подожди, Илларион подрастет… А хочешь, призовем какого-нибудь смазливого, высокородного – из Швеции или из Италии… И он будет тут жить. У нас. А то ведь Гнезно далеко. Захочешь ты, к примеру, обратиться ко мне за советом, а нельзя. Далеко. Илларион, скажи ей.

– Страсть, как далеко, – сказал Илларион.

– То есть, – предположила Предслава, – мне лучше молодость свою ради тебя загубить, да?

– Ну уж загубить. Ты подумай, дура – не зря ведь сказано – чти родителей своих. Подумай. Не зря.

– Я чту.

– Не чтишь.

– Чту. Я против тебя плохого не замышляла, в сговоры ни с кем не вступала, любила тебя и служила тебе. Ты мой отец. Мужа ты мне не заменишь.

– Ну какой он тебе будет муж! – возмутился Владимир. – Он всегда в походах, а когда дома, так ведь не сладок! Он уж двух жен в могилу загнал. Его родные дети не любят.

– Тебя тоже. Касательно же жен…

– Хорошо, хорошо, – поспешно сказал князь, боясь, что она заговорит об Анне. Анну он в могилу не загонял, это точно, но Анна все равно умерла, не так ли. – Езжай, – сказал он устало. – Охрану тебе дам, грамоту сопроводительную… эх…

Не веря ушам своим, Предслава выпрямилась и подошла к отцу.

– Фу, – возмутился Илларион. – Сейчас она будет тебя целовать. Фу.

Он стоял и старался не смотреть, как дочь с отцом обнимаются, как дочь рыдает, как отец гладит ее по голове. Стыдоба.

– Пойдем, Илларион, – сказал Владимир упавшим голосом. – Пойдем я тебя на ладье покатаю.

Илларион оживился.

– На червленой? – спросил он.

– Можно и на червленой. Пропади оно все пропадом.

Гонец из Берестова подлетел к самому входу в терем, непрерывно выкрикивая страшную новость. Все, кто был в детинце, и стражники, и купцы, и монахи, замерли. Владимир, оставив Иллариона, подбежал и с размаху хлопнул гонца по потной щеке.

– Что ты орешь на весь огород, скот! – сказал он. – Докладывают сперва князю! Что мне с вами делать со всеми, бараны! Эка липец выдался в этом году.

***

Детей нельзя обижать просто так, поэтому на червленой ладье они все-таки покатались. Владимиру было не по себе. Каков бы не был Добрыня – он был значительной частью его, Владимира, жизни. Всей сознательной жизни. Часть эта не всегда была светлой и приятной, иногда от этой части хотелось даже избавиться, иногда мечталось – как бы это было хорошо, мир без Добрыни, жизнь без Добрыни – но никуда не денешься! И вот Добрыни больше нет. И в жизни образовалась пустота, и чем она заполнится – еще неизвестно, и заполнится ли. Такие были у Владимира мысли – еще не рациональные, отрывочные, вязкие.

Швела поклонился Владимиру в гашник. Александр, с мокрыми после бани волосами, в длинной робе, сидел в своем зале со статуями, пил бодрящий свир, и что-то читал, какой-то очень умный фолиант. Он был уже осведомлен.

– Сядь, князь, – сказал он. – Сядь, не мельтеши, с мысли сбиваешь. Выпей вот бодрящего свира. Илларион, иди в сад, поиграй там.

Владимир сел на римский скаммель и отрешенно посмотрел на обезглавленную статую. Кто ж это все-таки так постарался, подумал он. Я помню эту статую с головой. Вот ведь варвары. На жену его думать глупо – она брюхата. У Швелы-управляющего отношение к вещам трепетное. Небось Илларион, сам, лично. Но как? Если бы он ее просто столкнул с пьедестала, она бы вся рассыпалась. А тут только голова. Все-таки я как-нибудь спрошу у Алешки. Добрыня… Добрыня…

– Плохи дела, Владимир, – сказал Александр. – Выход есть, но тебе он не понравится.

– Добрыня…

– Подожди. Добрыня – это частности.

Владимир вытаращил на него глаза.

– Частности?

– Да, – жестко сказал Александр. – Когда у нас с тобой найдется время погоревать о Добрыне, погорюем, не бойся. Я его, между прочим, тоже знал с очень давних пор. Но сейчас времени нет. Положение твое, князь, безвыходное.

– Да… – неопределенно сказал Владимир.

– Не да, а действительно безвыходное. Дело в том, что, похоже, ты потерял власть.

Владимир затравленно посмотрел на него. Ему и самому приходила в голову такая мысль, но он не хотел ее, гнал от себя, пытался над ней смеяться. Он, Владимир, потерял власть? Глупо.

– Правитель остается правителем до тех пор, пока его воспринимает всерьез бесспорное большинство, – сказал Александр, морщась. – Н-да, оригинальная мысль… Ну да ладно… Ты больше не правитель. Просто потому, что в этом городе, как видишь, уже начали драться за престол. То есть, тебя как бы нет. Святополк прячется и ждет вестей. Мария ждет вестей. Болеслав у себя в Гнезно, если, конечно, он именно туда уехал, ждет вестей. Неустрашимые колеблются – кого поддержать. Ярослав… – Александр покривился. – Даже говорить не хочется. Я его давеча хвалил, и именно поэтому теперь опасаюсь. И Новгород…

– О чем говорить? Ярослав в Новгороде…

– Ярослав не в Новгороде, но дело не в этом. Есть еще и правитель Новгорода. Не Ярослав, Ярославу Новгород не особо-то и нужен, но настоящий властелин Новгорода.

– Это кто?

– Житник.

– Первый раз слышу.

– Это потому, что ты больше не правитель.

– Что ты мелешь!

– Кто-то из них убил Добрыню. Все равно кто. Тебе нужно кое-что понять. Уж постарайся. Тебя убьют скоро – любые из этих сил, просто между делом. Понимаешь?

– Ты что, пугаешь меня, что ли?

– Между делом. Понимаешь? Когда у них найдется на это время. Тебя. И Бориса.

– При чем тут Борис? – спросил Владимир, холодея.

– Путается под ногами. Мешает.

А ведь похоже, подумал Владимир, еще больше холодея. Когда именно я потерял власть? Недавно. Когда я отдал приказ собирать войска, власть у меня еще была, это точно. Сегодня власти нет. Что будет с Борисом! Он где-то там… охотится на печенегов… там его и найдут! Надо ехать, спасать… Но как? С кем?

– Как мало верных людей! – пожаловался он.

– Да, – подтвердил Александр. – Позор какой-то. Все продажные. Тебе нужно собираться в Берестово. Один больше никуда не ходи. Я все время буду с тобой. – Он вдруг выругался. – Diabolo! Мало. Меня одного – мало. Еще бы кого-нибудь, или двух. Ладно. Я могу тебя спасти. Не власть твою, но тебя. И Бориса. Понимаешь?

– Я поговорю с воеводами.

– Добрыня тоже говорил с ними – и видишь, чем кончилось. Теряя власть, правитель теряет также и неприкосновенность. Никакие воеводы не защитят тебя от стрелы, пущенной с пятидесяти шагов, от ножа или сверда ночью, от яда, подсыпанного в блюдо в обеденное время.

– Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю… Можно было бы сбежать. Не впервой. Но тебе бежать нельзя. Тебя никто не примет к себе. Посему тебе нужно исчезнуть.

Владимир улыбнулся.

– Сделать так, чтобы тебя не искали. Тоже самое нужно произвести с Борисом.

– Не понимаю.

– Имя у тебя будет новое. Средства я тебе предоставлю какие угодно. И Бориса с собой возьмешь.

– Алешка, это несерьезно. Я не могу бросить страну. Она погрязнет в междоусобицах, утонет в крови, задохнется.

– Страна бросила тебя. Недели три назад. Пойми ты это.

– Дай-ка мне чего-нибудь выпить. Покрепче. – Немного подумав, он добавил: – Надо бы завещание написать.

– Напиши. Скажи-ка мне, князь… Тот парень, который тебе Предславу … Хелье … э … ты его к себе на службу определил?

– Да. Но он, неблагодарный, исчез куда-то, вместе с другом своим. Я им дал комнаты в тереме. Дом, где они жили раньше, сгорел. Пес их знает, где они. Ты прав, люди хорошие.

– Где Хелье, я знаю.

– Знаешь?

– Его видели в Римском Кроге. Он часто туда наведывается.

– Пьяница. Такой молодой, а уже по крогам ходит. Человек верный, но сладить с ним сложно, как оказалось.

– Мы за ним пошлем, когда придет время. Пиши, князь, вот тебе чистая хартия.

***

Неделю в Киеве царило странное напряженное затишье, какое бывает перед большим событием, а на восьмой день в Десятинной ударили в колокол. Страшная весть облетела город еще до того, как биричи объявили о ней на площадях. Это не укладывалось в головах населения, большинство которого родилось уже во время правления Владимира, этому трудно было поверить – даже печенеги примолкли, а кроги стояли пустые.

Сразу за вестью по городу побежали темные слухи о том, что весть для чего-то скрывали, что тело закатывали в ковер и опускали в подпол, и волокли в санях.

– Какие еще сани? – с недоумением спрашивал кто-то, но ему не отвечали, было не до того.

Тело Великого Князя доставлено было не в Десятинную, но в Михайловскую церковь. Ипполит давал указания. Выставили стражу.

К вечеру к Михайловской неожиданно прибыл Святополк в сопровождении пяти дружинников. Он желал видеть тело. Ипполит отвел князя в сторону и некоторое время тихо с ним говорил. Святополк мертвенно побледнел и, взглянув на закрытый гроб, не стал настаивать, чтобы его открыли.

О болезни князя и скорой кончине ходила молва, говорили разное. Говорили, что князь был отравлен. Говорили также, что он был убит и обезображен. Вскоре стали говорить, что сделано это было по приказу Ярослава Новгородского.

Мария, бледная, осунувшаяся, пришла в Михайловскую одна, без служанки, и о чем-то долго шепталась, споря, со Святополком.

На улицах раздавался плач. Плакали не только женщины – плакали воины, ремесленники, купцы. Плакали священники – греки вместе со славянами. Плакали прижившиеся в Киеве мигранты из разных стран. Оставшиеся в городе дружинники ходили подавленные.

Не все эти слезы были искренни, не все исходили от души. Оплакивали не человека – символ, не отца – князя, не благодетеля – правителя. В состоянии подавленности, в мрачном беспокойстве, первые приказы были все-таки отданы и мрачно выполнены. Половину Косой Сотни взяли под стражу. Остальная половина затаилась. Им было не до плача – каратели при перемене власти часто становятся первыми жертвами.

Но были и искренние слезы.

В самом дальнем углу жилой пристройки, отделенной от Михайловского Храма плетнем, босая тощая Маринка утешала лежащего на полу, пузом вниз, Иллариона, робко и неумело гладя его по голове. Общегородской плач ее напугал, а не расстроил, а с Владимиром она лично не общалась. Илларион скулил, сопливился, чесал взлохмаченную голову, и тер, привставая, грязным кулаком глаза и щеки.

Князя хоронили с почестями. Глава Десятинной Анастас заявил было о своих правах, но Ипполит так на него глянул, что Анастас поспешно замолчал и отошел в сторону. Ипполит прочел молитву, и еще молитву, по-гречески.

Прошло три дня.

На четвертый биричи объявили о принятии присяги новым правителем, Великим Князем Святополком. Благословился на правление он в Десятинной, у Анастаса.

***

В Римском Кроге в тот день посетителей было мало. Разделывая изящным пониардом седло барашка, Гостемил говорил:

– Вопреки сложившемуся у людей вульгарных мнению, никакая пища, друг мой Хелье, не является на самом деле вредной. Все дело в количестве поглощаемого и скорости поглощения.

К столику подошел гусляр и, проведя рукой по струнам, хотел было затянуть песнь.

– Ах, нет, друг мой, – прервал его Гостемил. – Ни в коем случае. Ты уж пожалуйста не пой. Поешь ты очень скверно, к тому же всему свое время. Когда нам захочется послушать плохую музыку, мы сразу дадим тебе знать. Отойди, пожалуйста.

Хелье слушал, комментировал, пробовал по совету Гостемила разные кушанья, и находил, что новый его знакомый – удивительно приятный человек. Отвлекает от дурных мыслей по поводу амулетов, норвежцев, кончины Великого Князя, и прочего всякого.

Гонец из детинца сразу привлек к себе внимание. Он вел себя так, как будто хотел скрыть, что он – гонец из детинца, и, возможно, именно в связи с этим это тут же стало всем понятно. Подойдя к хозяйке, он начал что-то выспрашивать у нее, и в конце концов она кивнула в сторону столика Хелье. Гонец сделал вид, что ему нет до Хелье никакого дела, сел неподалеку за свободный столик, выпил бодрящего свира, громко сказал «эх, хорошо-то как!» чем снова привлек к себе внимание всего крога, и, когда все глаза устремлены были на него, встал, и независимым шагом направился к сигтунцу, будто только сейчас его увидел и что-то в увиденном его заинтриговало.

– Тебя зовут Хелье? – спросил он, садясь и оглядываясь по сторонам.

– Да, только не кричи так, – ответил Хелье, а Гостемил улыбнулся.

– Тебя приглашает к себе один вельможа знатный, – сообщил гонец, делая большие глаза. – Тебя и друга твоего.

– А зачем?

– Это тайна.

– Как все-таки комичны простые люди, – заметил Гостемил, подумал, и добавил, – Впрочем, благородные бывают не менее комичны.

– Кто же этот вельможа? – спросил Хелье.

Гонец наклонился совсем близко к Хелье и тихо сказал, —

– Друг почившего Великого Князя.

Хелье нахмурился.

– Грек? – спросил он.

– Не знаю, – честно признался гонец.

– А где он живет?

– А зачем тебе это знать?

– Но ведь он приглашает меня к себе. Как же я к нему пойду, не зная, где он живет.

– А я тебя туда поведу.

– А я хочу идти сам.

Гонец нахмурился.

– Ну, хорошо, – согласился он. – Живет он… есть такая улица, все дома каменные…

– Понял, – сказал Хелье. – Передай ему, что он негодяй и видеть я его не желаю, и пусть он утонет в пруду.

– Хелье, – сказал укоризненно Гостемил. – Так нельзя, это невежливо. Я понимаю – на улице жарко, идти неохота, и горе там, на улицах. Но все равно, отказываться в данном случае – дурной тон.

– Мне все равно.

Гостемил поморщился и налил себе бодрящего свира.

– Хорошо, – сказал Хелье гонцу. – Передай ему, что я вовсе не считаю его негодяем, но идти к нему не расположен, и пусть, если он начнет тонуть в пруду, то выплывет.

– Это Александр? – спросил его Гостемил.

– Да, – ответил Хелье. – Откуда ты знаешь?

– Ты мне про него рассказывал. С его стороны было бы приличнее придти сюда самому, но он об этом, наверное, просто не подумал. Также, возможно есть обстоятельства, о которых сей добрый простолюдин, поставщик вестей, забыл нам сообщить.

– Я не слуга Александру, – возразил Хелье. – Чего это я буду к нему бегать.

– Из любопытства, – подсказал Гостемил. – Хотя, конечно же, лень. Жара на улице, идти куда-то… теперь… а тут прохладно, тихо.

А ведь Александр не имеет никакого отношения к убийству племянника Олофа, подумал Хелье. Вот я дурак – возненавидел человека ни за что. Впрочем, возненавидел я его за то, что он увел Матильду… которая, как оказалось… А что, схожу-ка я к Александру. С другом.

– Пойдем, – сказал он Гостемилу.

– Куда?

– К вельможному греку.

– Нет, я уж лучше здесь тебя подожду. На улице жара такая…

– Сказано – меня и друга моего. Так что придется тебе со мной идти.

– Да? – неуверенно спросил Гостемил. – Ах ты… ну вот… сидели, разговаривали… Эх!

Он тяжело вздохнул и встал.

– Суетный какой город, этот Киев, – сказал он. – Все время надо куда-то ходить, с кем-то встречаться, кому-то врать… А у женщин запросы большие… подарков требуют… и внимания… Ну, пойдем. Чай, у нас теперь тут новый великий князь, следует посмотреть на настроения народные иногда.

Настроения народные были покамест весьма неопределенные. Помимо крогов, вернулись к работе некоторые ремесленники, купцы открыли лавки, но большинство, на взгляд Гостемила, продолжало «шляться по улицам без толку». Святополк, едва успев сказать перед народом речь о том, как он будет с некоторыми поправками продолжать дело великого отца, ускакал в Берестово воодушевлять войска, оставив город на тысяцника. Стремительно росло количество краж и грабежей.

Швела поджал губы, поклонился нехотя гостям, и сказал, что хозяин ждет. Хелье и Гостемил прошли в помещение с обезглавленной статуей. Александр поднялся им навстречу.

– Здравствуй, Хелье, – сказал он. – Позволь, но это…

– Это мой друг, – объяснил Хелье. – Зовут его Гостемил. Ты нас звал?

Гостемил поклонился вежливо и изящно.

– Что-то он стал меньше ростом, – заметил Александр. – И похудел. Друзья мои, подождите меня здесь, пожалуйста, мне только жену проведать, она наверху, ей нездоровится. У меня к Вам есть очень важное дело, нужны верные люди… Пожалуйста подождите.

Александр быстро вышел.

– Он, очевидно, ожидал увидеть Дира, – предположил Гостемил, рассматривая статую без головы.

– Наверное. Что-то мне хочется уйти отсюда. Я ему не мальчик…

– У тебя что, дел много важных сегодня?…

– Положим, особых дел нет, но все-таки. А тебе не кажется, что все это унизительно? Позвал, мы пришли, а он вдруг уходит. Что за наглость!

– Наглые люди тоже бывают интересны, – откликнулся рассеянно Гостемил, обходя статую кругом. – Забавная вещь. Очевидно, подделка. Под, опять же, римскую копию с греческого оригинала.

У вернувшегося Александра выражение лица было странное – будто ему указали на глупую ошибку и ему стало стыдно. В руке он держал свернутую в трубку грамоту.

– Из какого ты роду, Гостемил? – спросил он.

– Интересная статуя, – заметил Гостемил задумчиво. – А? Что?

– Из какого ты роду?

– Из Моровичей. А ты?

– Из тех самых … Моровичей … а? ты что-то спросил?

– Я тебе ответил. Ответь и ты мне.

– Ага, – сказал Александр. – Да, собственно, род мой не очень известный. Славяне из Греции, греки из Италии. Я сын местного священника, да, так вот, это те самые Моровичи, легендарные? Потомки скифов?

– Уж больно ты развязен, друг мой, – холодно сказал Гостемил, не глядя на Александра. – Что тебе за дело до рода моего.

– Прости, это не праздное любопытство.

– От Авента Храброго произошел наш род, – Гостемил провел по ноге статуи ладонью.

Хелье никогда об Авенте Храбром не слыхал, и с интересом посмотрел на Гостемила.

– Именно, – подтвердил Александр. – Авент Храбрый с друзьями, римский вассал.

– Ничьими вассалами мы никогда не были, – холодным тоном, ни разу дотоле не слышанным Хелье, сказал Гостемил. – И не намерены быть впредь. Служить – служим, но всегда добровольно.

– Разногласия с Олегом были.

– Не было.

– Были.

– У нас не могло быть разногласий со шведской сволочью, ибо ни о чем мы с ней не договаривались, – спокойно, почти лениво, с оттенком равнодушного презрения к нижестоящему ответил Гостемил.

– Не сердись, Гостемил, – предложил Александр миролюбиво. – Ни огорчить, ни тем более оскорбить тебя у меня и в мыслях не было. Род твой настолько древний и благородный, что любое общение с тобою для меня – честь великая.

Гостемил кивнул с великолепным достоинством. Хелье восхищенно смотрел на друга.

– Так вот, друзья мои, – сказал Александр. – Оставил Владимир мне вот эту грамоту. И о вас там написано. Об обоих. И я – всего лишь исполнитель последней воли Великого Князя. На, Хелье, читай.

Хелье развернул грамоту.

– Я не понимаю славянское письмо, – сказал он. – Гостемил, не прочтешь ли?

– Нет, зачем же, – возразил Гостемил, снова воззрясь на статую. – Не мне писано, не мне и читать…

– С позволения хозяина грамоты, – поспешил добавить Хелье.

– Конечно, конечно, – согласился Александр.

Гостемил с сожалением оторвался от созерцания статуи и взял грамоту у Хелье.

– Здесь не с начала, – сказал он брезгливо.

– Да, – Александр кивнул. – Начало касается только меня лично. Пожалуйста, читай вслух.

– «…и, друг мой Александр», – начал читать Гостемил, – «…доверься в деле спасения и укрытия сына моего Бориса человеку, которого ты знаешь, сигтунцу по имени Хелье. Человек он верный, а вот сладить с ним трудно. Но уж ты попытайся. И пусть возьмет с собою, если нужно, друга своего». Тут дальше какие-то грязные сплетни, – сообщил Гостемил, – а про меня, вроде бы, ничего нет.

– Ближе к концу, – подсказал Александр.

– А, – сказал Гостемил. – Вижу.

Хелье был, противу ожидания, настолько польщен, что чуть не пропустил мимо ушей следующее —

– «Если сведет тебя случай с кем-то из Моровичей, а особливо с младшим их сыном, верь этому роду. Не обманут они, хотя на службу уговорить их будет трудно – горды».

Хелье нахмурился.

– А это точно Владимир писал? – спросил он напрямик, глядя на Александра.

– Точно, – согласился Гостемил, разглядывая грамоту. – Это его рука.

– А откуда ты это знаешь? – Хелье повернулся к Гостемилу.

– Я по его письмам читать учился, – ответил Гостемил. – На.

Он протянул грамоту Хелье и тот, с сожалением на нее посмотрев и пообещав себе при первом же удобном случае выучиться славянскому письму, вернул ее Александру.

– Как вы поняли из письма, друзья мои, речь идет о спасении жизни Бориса, сына Владимира, – сказал тот. – Но это не все. Его нужно увести прямо из войска. И это не все. Действовать следует таким способом, чтобы его никто потом не стал искать. Я с вами совершенно откровенен. Я бы очень хотел сделать все это сам, но к сожалению, по причинам, о которых я не имею права вам сказать, я должен оставаться в Киеве еще некоторое время.

Удивительно, подумал Хелье. Живут себе люди, живут, и вдруг положение, нужно куда-то бежать, и кого-то спасать, и зовут меня, поскольку у всех остальных, крайне заинтересованных, всегда находятся какие-то совершенно неотложные дела.

– Насколько я понял, нужно куда-то ехать, – сказал Гостемил. – Возможно, далеко.

– Не очень, – уверил его Александр. – Аржей тридцать.

– Ну вот, – тоскуя, протянул Гостемил. – А я только переехал в Киев, еще и обжиться как следует не успел. Эх! Что ж, Хелье, поедем, что ли. Спасем княжеского сына. Речь ведь, насколько я понимаю, идет о престолонаследии. Кто-то боится, что Борис займет без спросу престол, да? Как все-таки примитивны люди.

– Дня два еще есть, – попытался утешить его Александр.

– Нет, – возразил Хелье. – К сожалению нет. Ни двух дней, ни даже одного. К сожалению, Борис попал в поле внимания Неустрашимых.

– Э… – сказал Александр. – Это догадка такая?

– Нет, это так на самом деле и есть.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. По причинам, о которых я не имею права тебе сказать.

Некоторое время Александр и Хелье смотрели друг другу в глаза.

– Хорошо, – согласился Александр. – Есть несколько способов…

– Есть один, – сказал Хелье. – Но для этого мне понадобится амулет.

– Какой амулет? – Александр нахмурился.

– Ты знаешь, какой. И нужен он мне прямо сейчас. Не волнуйся, я тебе его верну.

Возникла тяжелая пауза.

– Откуда ты знаешь об амулете? – спросил Александр строго.

– Как-нибудь на досуге, не сейчас, и даже не завтра, ты спросишь об этом свою жену.

– Хорошо, – неожиданно быстро согласился Александр, будто не хотел продолжения этого разговора. – Что еще нужно, помимо амулета?

– На всякий случай деньги, гривен пятьдесят или сто. Возможно, придется кого-нибудь подкупить. И хорошие лошади.

– Все-таки выслушай меня. У меня есть план…

– У меня тоже есть план, – сказал Хелье веско. – И пора начать действовать. Соглашайся, или ищи себе других исполнителей.

Александр задумался.

– Я тебя чем-то обидел в Сигтуне? – спросил он наконец.

– Да.

– Чем же?

– Длинный ты очень. Долговязый. Не люблю.

Александр даже не нашелся сперва, что на такое сказать.

– Друг твой Гостемил одного со мной роста, – сказал он наконец.

– Так то Гостемил. А то ты.

Гостемил едва сдержался, чтобы не засмеяться.

– Хорошо, – сказал Александр. – Посидите здесь, пожалуйста. Не позвать ли Швелу, он вам сбитень принесет?

– И три сапы даст. Может, сразу на кухню нас определишь, к холопам, – спросил Хелье, – а то мы тут тебе интерьер портим своим присутствием?

– Трудно с тобой сладить, Хелье, – сказал Александр.

 

Глава двадцать седьмая. Три старших брата

Сколько он себя помнил, Святополк всегда желал дружбы, любви, и покоя, вместо которых в его жизни постоянно наличествовали враждебность, недоверие, и необходимость делать что-то натужно-муторное и противоречащее его натуре и убеждениям. Нынешние события усугубили нехорошую тенденцию – вместо простых радостей где-нибудь в укромном уголке альда, может быть на взморье, с женой, возможно с детьми, он получил власть над одним из трех могущественных городов континента, и вместе с властью – дополнительных врагов и дополнительные заботы.

Он не роптал – он решил подчиниться велению судьбы и принять на себя обязанности Великого Князя. Он знал о государственной власти все, что полагается знать правителю – за плечами были многие годы наблюдений за действиями Владимира, Мстислава, Ярослава, и был личный богатый опыт правления – Ростовом и Муромом. Ничто в делах правителя не было для него загадкой, ничто не требовало выдумки и энтузиазма. Там, где любой из братьев его тут же проявил бы индивидуальность, наваливая одну чудовищную ошибку на другую, допуская глупые просчеты, ведущие к глупой жестокости, Святополк механически выполнял функции. Следовало перевезти тело Владимира из Михайловского Храма в Десятинную и похоронить пышно, и он это сделал. Следовало быть помазанным на власть в Десятинной, и он это сделал. Следовало задобрить Анастаса и подтвердить его контроль над казной – и это было произведено. Следовало обратиться к народу с воодушевляющей речью – сделано, несмотря на то, что речь получилась какая-то вялая, хотя все атрибуты торжественной речи были, вроде бы, в наличии, все вызывающие надежду, и умиление, и патриотизм словосочетания произнесены, все кроги в округе ссужены значительными суммами с приказом поить всех посетителей задаром до звезд третьего дня.

К удивлению Святополка, первым его конфликтом в качестве князя был конфликт с Марией. Мария требовала, чтобы он, Святополк, доверил ей часть государственных дел, дал ей право составлять и утверждать законы и участвовать в переговорах с церковью. Требования показались Святополку дикими хотя бы потому, что он больше не нуждался в Марие, как в союзнице и парламентарии – Неустрашимые в лице Эймунда состояли с ним в непосредственном контакте. Мария оказалась лишней. О связи ее с Эймундом Святополк не знал.

Войска в недоумении торчали в Берестове, разлагаясь и бесчинствуя. Уже начали мало-помалу гореть дома тех, кто еще вчера восхищался «защитниками родного края», уже никто не платил служительницам хорловых шатров – зачем платить, если можно взять и так, и зачем идти к шатрам в поле, где еще заблудишься с перепою, а тут вон сколько баб в поселении, пусть и замужняя, или пигалица несовершеннолетняя, не смеет она отказать защитнику. Все это необходимо было остановить, а затем, скорее всего, дать бой Ярославу, который не дурак ведь, знает, что время смутное, и обязательно прибудет с полками. Вот и выехал Святополк в Берестово, выслав перед тем гонцов в противоположном направлении – воротить с пути Предславу и забрать жену из захолустной ссылки. Ибо негоже жене Великого Князя быть забытой, какими бы захватывающими не казались населению события.

Войска, повергнутые в недоумение, нестабильность, и частично в искреннее горе известием о смерти предыдущего Великого Князя, встретили Святополка без особого восторга, но и открытой неприязни не выказали. Святополк собрал воевод, и все до одного признали в нем нового повелителя. Старые воеводы в большинстве были убиты горем. Молодые – Ляшко, Ходун, и печенег Талец, казались равнодушными. Дисциплина, тем не менее, начала восстанавливаться.

Почти каждый правитель при вступлении в должность получает по крайней мере один шанс не быть инструментом судьбы, но, вежливо обняв судьбу за гладкие пухлые плечи, шепнуть ей в розовое ухо, «Зачем тебе трудиться? Отдохни и доверься мне, я сделаю все, как нужно, и ты останешься в полном твоем хвоеволии». И Святополк не был исключением.

Во время всех вышеописанных событий не прекращали действовать спьены. Донесения прибывали одно за другим. По приезде в Берестово Святополк распорядился, чтобы донесения доставляли непосредственно ему. Никто не возразил.

Первое же донесение, доставленное новому главнокомандующему, было о том, что Ярослав с дружиной быстро продвигается к Киеву. Святополк ждал этой вести и почувствовал облегчение. Опасность лучше неизвестности. С опасностью можно бороться, а неизвестность побуждает лишь к притеснению ближних. Численность дружины Ярослава была смешная – сто человек. То бишь, вполне может сойти за просто эскорт. Мол, везет примерный сын дань отцу своему, одумался и осознал он. Судя по поспешности, Ярослав, конечно же, едет оценить обстановку, и совершенно неизвестно, сколько ратников может, в случае благоприятной обстановки, присоединиться к нему на подступах к Киеву.

Второе донесение содержало сведения о псевдо-законном наследнике, грозе печенегов Борисе. Потешное войско определилось на привал у реки Альт.

– Какой еще Альт? – спросил Святополк раздраженно. – Нет никакого Альта.

– Есть, – заупрямился спьен. – Тридцать аржей от Киева, князь, вверх по Днепру.

– Скальд, – догадался Святополк.

С какими это он шведами разговаривал, подумал он. Скальд – древнее скандинавское название. Сейчас речка называется по-славянски. Не помню как. Там остатки первой крепости Аскольда. Символично. Интересно, знает ли Борис о смерти отца? И если знает, что думает? И коли думает разное, то не присоединится ли он ненароком к ярославовой сотне? Войска бывают потешные пока у них цели нет.

Пришла и третья весть, и вот она-то выбила Святополка из колеи напрочь. Гонец, коему поручено было перевезти жену Святополка в Киев, обнаружил в доме, где она проживала, два трупа. Священник, бывший с польских еще времен всегда при ней, умер от ножевой раны, а сама она от яда.

Святополк заперся в тереме. Воеводы, сочувствовавшие ли, злорадствовавшие ли, не решались его тревожить.

***

Франкский рыцарь Жискар, вызвавший дома гнев легко раздражающегося Робера, повелителя королевства, оставленного немцами из жалости потомкам Шарлеманя, решил попытать счастья на востоке и состоял теперь при Ярославе. Эскорт Ярослава остановился на ночлег, а сам Ярослав, взяв с собою десять ратников и новоиспеченного воеводу Жискара, высадился на берег, вошел в близлежащее селение, и конфисковал там десять лошадей, объяснив это тем, что он посадник новгородский и действует в соответствии с олеговым указом. Хозяева лошадей хотели, но не решались, протестовать – ратники выглядели делово и сурово. К рассвету кавалькада, не скрываясь, прибыла по олегову хувудвагу в столицу.

Ярослав рассчитывал встретить здесь по меньшей мере половину претендентов на престол – многие из братьев жили гораздо ближе к Киеву, чем он – но не встретил ни одного. Святополк, успевший произвести все нужные действия и взявший, как оказалось, власть себе, тоже отсутствовал. Ворота детинца никто не охранял. Ярослав, сопровождаемый соратниками, вошел в терем, миновал гридницу, и сразу, сопровождаемый Жискаром, проследовал в отцовскую «занималовку» – то бишь, кабинет.

По терему шлялись растерянные слуги и служанки и смотрели с тоской на новгородцев в кольчугах.

Захлопнув дверь, Ярослав задвинул засов и оглянулся. Жискар, поджарый и подвижный брюнет, сел на скаммель и задремал. Удивительно, но, кажется, в кабинет никто не заглядывал с момента, как Владимир уехал в Берестово. Слой пыли на всех горизонтальных поверхностях был толщиной в палец.

Что он надеялся найти в кабинете? Он и сам не знал. Но почти сорок лет правления Русью – не шутка. Взятие и удерживание власти вопреки всем враждебным и даже дружественным силам Европы – это серьезно. Есть чему поучиться.

Оружие, амулеты, памятные сувениры – к свиньям все это. А вот фолианты да хартии – это да. Это стоит внимания.

Хартий и грамот было много – с гербами и без, с печтаками, с рисунками. Ярослав медленно и методично перебирал их, вглядываясь в тексты. Некоторые были писаны рукою Владимира, и к ним Ярослав присматривался тщательнее.

Жискар приоткрыл один глаз.

– Не мешало бы позавтракать, – заметил он, смягчая щелкающие шведские согласные. – Путан бордель, я устал и голоден, мон сюзерен.

Ярослав проигнорировал требование.

Шкатулка с гербом привлекла его внимание. В шкатулке оказалась свернутая в тугую трубку грамота. Ярослав развязал тесемку, глянул на первый лист, и сразу понял, что ничего более полезного и интересного здесь, в тереме, не найдет.

Завещание писано было твердой рукой, без спешки и суеты, основательно.

«…И ты, сын мой, поучись на моих ошибках и удачных свершениях, и запомни, что сейчас прочтешь. Человек ты не праздный, твердый…»

Ярослав представил себе Бориса – не праздного и твердого. Ну, дела. Это Борис-то не праздный? Ладно. Почитаем. И примем к сведению.

«Опытом располагая, бойся правил, сын мой. В отличие от Заповедей, правила, человеком выдуманные, могут только вредить, ибо всегда найдутся люди, которые скажут – нет, вот же правило, в то время как именно это правило мешает принять правильное решение».

Ярослав улыбнулся, представив, с каким серьезным видом читает Борис это издевательство, как запоминает – выдуманные, могут только вредить, ибо… Шутник Владимир!

«…А будешь речь держать, так не говори народу всякую истину, а только ту истину, которую объяснить можно быстро и доходчиво, как детям, потому те истины, кои долгому объяснению подлежат, народ, что дети, воспринимает с недоверием или враждебно и, как не смешно, часто в этом оказывается прав».

А ведь действительно, подумал Ярослав. Объясни вот теперь народу, зачем я здесь с сотней ратников. Если правду говорить, так это долго объяснять придется, и неприглядно выглядит эта самая правда.

«…настоятельно. Нет никакой Земли Новгородской, нет Суздаля, нет Ростова – есть Русь. Большие цветущие города бывают двух видов. Есть те, которые расположены на пересечении многих путей. И есть столица Империи.

Многие служили мне, и многие отошли от службы, а многие пришли на службу, но верных людей всегда мало. Обрати внимание, призови к себе, приласкай, одари вот этих, кои кусаются иногда, но раз сказавши да, делают, что обещали, и делают хорошо —

Алешка мой, он же Александр. Служить он тебе не будет, и приказам подчиняться тоже не будет, а кому он служит – неведомо мне. Так повелось, и не пытайся у него дознаться. Но если тебе понадобится помощь – попроси его. Не откажет он, а умения ему не занимать.

Сигтунец по имени Хелье, если найдешь его, и если захочет он, постарайся повелителем справедливым и радушным быть. Он тебя не выдаст, а в трудный миг нет лучше человека, на которого положиться тебе можно будет, хоть и молодой он совсем.

Межеский сын Яван, человек с темным прошлым, о коем прошлом не дознавайся. Одари его и держи, ежели сможешь, советником при себе, когда дань собираешь да награды раздаешь. Будет он тебе советовать – не обманут тебя, сколько дани собрали, столько в казну и поступит, ибо умеет Яван расчеты делать да знает по межеским своим смекалке и опыту хитрости, к коим прибегают боляре, дань собирающие, да смерды и ремесленники, дань платящие, чтобы блюсти свои интересны, а не княжеские, и хитрости эти раскроет он в пользу казны киевской.

Печенегов же притесняй, ежели воли себе много заберут, но с умом и опаской. Власть княжеская держится на мнении народном, что может она, власть, защитить народ от печенегов. А усмиришь ты их, и решит народ, что власть княжеская в тягость им. Это не так, и не в печенегах тут дело, но в чем дело, долго объяснять придется, а народ, как уж было сказано, долгих объяснений не понимает.

Только что писал тебе о правилах, мол, бойся их. Но народу правила нужны, правила, одинаковые для всех. Установи виру за провинности, и пусть ее платят все, вне зависимости от положения…»

Я уж думал об этом, вспомнил Ярослав.

Неожиданная мысль осенила его. Неужто именно Борису, любимому сыну, первенцу от христианской жены, писано это? Не предвидел ли Владимир… и не Святополка же он имел в виду, в конце концов… не приемыша… а тогда – кого?

«…правая рука. У всякого правителя есть такой человек. Следи за тем, чтобы не соблазнялся этот человек тщетой и властью, ибо не ты им будешь править, а он тобой…»

Да, это правильно, подумал Ярослав. Знаю по себе. Но при чем тут Борис? Борисом может править восьмилетняя девочка. Помашет кружкой и кувшином с брагой, и он пойдет туда, куда она ему скажет.

– Я пойду поищу чего-нибудь поесть, – сказал Жискар. – Как по-славянски «Эй, кто нибудь!»?

Ярослав перевел. Жискар вышел, и Ярослав, снова заперев дверь, вернулся к чтению.

«…и услал я его, негодника, далеко – к Мстиславу, в Тьму-Таракань. В приложении найдешь ты полностью те наставления, какие он по просьбе моей там написал, надеясь на помилование. Сам ты вовсе не должен быть мудр, но полезно правителю окружать себя людьми мудрыми…»

Ярослав сел на лавицу, устроился поудобнее, и продолжил чтение. Дойдя до конца текста, он отложил завещание и взялся за приложение, написанное в тьмутараканской ссылке.

«Продли тебе Господь веку, князь светлейший! Здравствовать тебе в Киеве, граде, тобою украшенном и укрепленном! Да будет твое правление мудрым и справедливым.

Не стремись узнать слишком много о малом, дабы не показалось тебе малое главным.

Но и не поленись узнать о малом достаточно, если это малое – часть жизни твоей, дабы не одолевали тебя ненужные сомнения по сомнительным поводам.

Ум есть орудие мудрости, а жалость – орудие милосердия. Злые люди бывают умны, а порочные жалостливы. Но не знает мудрости зло, а порок милосердия.

Власть дана тебе Богом, дабы творил ты народу своему благо. Не соблазняй народ свой обещаниями, не вводи в искушение лестью, не приучай его к гордости. Народы страдают от других народов, но гордые народы страдают еще и от гордости своей, и чем больше гордятся, тем меньше трудятся и едят, и меньше платят дани князю своему. А князь, которому платят мало дани, сапогу дырявому подобен.

Не уподобляйся деспоту домашнему, который внушает жене то, чего не смог внушить другим. Либо жена тебя станет бояться, либо презирать будет. Напротив – внушай народу то, что не смог внушить супруге, ибо когда говорит князь, народ молчит. Ибо не каждый день лицезреет народ князя своего, и всякое слово княжеское народу дорого. Но не злоупотребляй этим. Говори народу только то, что ему интересно, ибо когда народ скучает во время речей княжеских, то начинает он князя рассматривать и находит в нем смешное. А когда народ смеется над князем, это плохо, ибо смеяться он должен не над князем, а над врагами и теми, кто плохо платит дань.

В пору благоденствия народного бери дани столько, сколько могут тебе дать. Излишки развращают.

Но в пору бедствий будь щедр и раздавай все, что есть у тебя. Иначе будет бунт.

Не ищи войны, и от войны не бегай. Знай силу врага твоего. Воюй только с теми, кто слабее тебя. С теми, кто сильнее, не воюй, но хитри, проси и плати. Ибо не победишь ты в битве того, кто сильнее тебя. Такого никогда не было, ибо это невозможно.

Собираясь в поход, не говори ни идущим с тобою, ни остающимся, что на твоей стороне Бог, ибо нет Создателю нужды вставать ни под твои знамена, ни под знамена супостатов твоих. Не знает Он сторон, но знает людей праведных и неправедных. И ежели думаешь ты, что победишь, ибо праведен – неправеден ты вовсе. А победить можешь, если ты сильнее врага твоего.

Если сильный победит тебя, не упорствуй, не губи понапрасну жизни ратников своих, но беги. Нет позора в бегстве от сильного, но есть позор в неспасении жизней там, где их можно было спасти. Беги и смотри, как стать тебе сильнее врага твоего.

Страх сильнее любви только на первых порах.

Помни всегда о Создателе своем. Только через Него можешь ты великим быть. С Ним всегда будет разум твой ясен, суждение трезво, речь стройна. Напоминай о Создателе народу твоему. Нет народу ничего худшего, чем забыть, что он, народ, суть дети Божьи. Когда люди забывают об этом, они начинают быстро перемещаться с места на место, и у них появляется много дел, но дела эти суетны, ничем не начинаются, а кончаются забвением и неразберихой.

Благоволи к летописцам и мыслителям. Кроме них, кто еще скажет тебе правду? И вызови меня наконец в Киев из этой дыры, хорла, скука здесь дичайшая, никаких сил нет».

Ярослав скрутил завещание и тьмутараканские инструкции в трубку, перевязал шнуром, и спрятал за пазухой. Отодвинув засов, он распахнул дверь. Подошедший в этот момент к двери Жискар, жующий что-то на ходу, выронил кубок с бодрящим свиром.

– У, ла-ла, ла-ла, ла-ла! – сказал он возмущенно. – Путан бордель! Такой хороший напиток. Вив ля Франс, посмотри, конунг, ты мне порты залил. Пойдем, там что-то вроде столовой комнаты, очень вкусные вещи есть.

***

Предслава, которую давеча вернули с дороги, отоспавшись, очень удивилась присутствию в тереме незнакомых ратников. Еще больше она удивилась, когда, следуя приказу, ратники довели ее до светелки и заперли в ней, пообещав, что «князь скоро придет с тобою говорить».

***

Стараясь не привлекать внимания, ярославова сотня вошла в город и расположилась в детинце.

В виду безвластия задвигались и забурлили темные силы города. Печенеги с Подола начали открыто, не стесняясь, задирать на улицах всех подряд прочих киевлян и приставать к женщинам. В Северном Конце объявился вдруг, не скрываясь, Свистун Полоцкий со своей буйной лесной ватагой. Стали запираться ставни, большинство женщин сидело по домам, и в дома эти стучались люди, которых туда вовсе не приглашали, и развязно требовали гостеприимства. Многие купцы не решались выйти на торг. Город задрожал нехорошей, панической дрожью.

Из княжеского терема последовал сухой, суровый приказ.

Сотня разбрелась по городу по двое и по трое, заходя в кроги и хорловы терема и расспрашивая всех, кто умел отвечать вразумительно.

– Где тут тати и разбойнички собираются, матушка? – спрашивал ратник.

– А вон тамо, сынок, вон возле того амбара.

Или:

– У тетки Сквалыги в четвертом доме от угла.

Или:

– В Лошадном Кроге.

Население всегда прекрасно осведомлено, где именно и кто собирается. Ратники начали действовать.

Оказалось, что возмутителей порядка в городе не очень много, человек двести, в общей сложности, а остальные примыкают и присоединяются исключительно из чувства безнаказанности. В нескольких концах ратники учинили разгром. Разбойники и тати почти нигде не оказали сопротивления, но бежали, схватившись за головы. Свистун Полоцкий, видя, что ошибся, благоразумно ушел за город.

Труднее пришлось с печенегами. Эти ходили группами по пять-десять человек, а на зов сбегались другие. Помимо этого, многие кроги на Подоле состояли в разной степени зависимости от главарей печенежских шаек, которые брали с них дань в обмен на обещание, что остальные шайки их не тронут.

Молодой подмастерье Железняк, сын знаменитого кузнеца, два месяца копил деньги, чтобы погулять с размахом с девушкой по имени Клуша, в которую был влюблен. Молодые люди сидели в кроге, пили бордящий свир, и Железняк приготовился уже удивить Клушу – в суме у него лежали необыкновенной красоты серьги. Но улыбка исчезла с его лица, когда в крог вошли развязно несколько печенегов и сразу завладели вниманием всех посетителей, несмотря на то, что напрямую к ним, посетителям, не обращались. Громко обмениваясь эмоциями на лающем своем наречии, печенеги сели двумя группами и стали переговариваться через два стола, отделявшие группы друг от друга, хотя вполне могли уместиться за одним большим столом в углу у окна. Мало-помалу посетители славянского происхождения стали покидать крог. Трое печенегов пересели к Железняку и Клуше и предложили с ними выпить. Затем один из них положил руку Клуше на плечо и осведомился у Железняка о достоинствах и недостатках девушки. Железняк поднялся и сделал знак Клуше подняться тоже, но ей не дали. Началась словесная перепалка. Быть бы Железняку битым а Клуше поруганной, но в этот момент два ратника из сотни вошли в помещение и сразу указали печенегам на безобразные их манеры. Печенеги, которых было в пять раз больше, чем ратников, одновременно поднялись с мест. Ратники, делая отвлекающие движения свердами, вынуждены были отступить и занять оборонительную позицию, а Железняк воспользовался моментом и вместе с Клушей и остальными посетителями выскочил из крога. Одного из ратников ранили ножом, другой бежал через окно. Вскоре после этого загорелись два дома. Их владельцев печенежские вожди заподозрили в доносе ратникам.

Тогда ярославовы десятники, быстро выяснив, где живет один из главных руководителей печенежской своры, отправили к нему домой дюжину воинов. Делегацию попытались остановить у двери двое печенежских охранников. Ратники лишили их мобильности.

Дом главаря был добротной постройки, каменный, с инженерной выдумкой. Печенеги таких не строят.

– Они вообще не строят, – заметил один из ратников.

В доме обитала многочисленная семья главаря, и мать-старушка, высоко чтимая в семье и уважаемая в печенежской прослойке, воззрилась грозно на гостей в кольчугах, выставив вперед кривоватый указующий перст.

– А ну пошли вон отсюда, славянская падаль! – сказала она по-печенежски. – Вон! – повторила она по-славянски.

– Не понимаю наречия, – заметил один ратник по-шведски.

– Да ничего особенного, – откликнулся другой ратник, тоже по-шведски, но со славянским прононсом. – Возмущается.

Подойдя к уважаемой женщине, он залепил ей оплеуху, и она тут же убрала перст и посмотрела на ратника затравленно и зло.

Тут же на него накинулись, казалось, все домочадцы, вооруженные кто чем. Ратники вытащили сверды и усмирили домочадцев, никому не дав уйти. Поплутав по дому, они обнаружили главаря в покоях.

– По-славянски говоришь? – спросил один из ратников.

– Говорю, – ответил главарь, зловеще глядя на ратника. – Вас мало, а нас, печенегов, больше тысячи в городе. Нам бы лучше договориться.

– Не вся тысяча – разбойники, – резонно заметил ратник. – Лихих людей всего-то десятков пять-шесть. Не сомневайся, мы зарубим их всех, и дань с крогов и хорловых теремов собирать для тебя будет некому. Остальные твои соплеменники – вполне мирные люди. Не прочь позлорадствовать, понауськивать криками, но драться они не будут. Даем мы тебе, дяденька бритый, час сроку. Чтобы все печенеги сидели по домам, носу на улицу не показывали. Иначе, сам понимаешь, что будет.

– Что же будет?

– А хвитец будет. Полные хвитарики в Годариках. Тебе и всем печенегам.

Следующего главаря навестили через четверть часа. Третий главарь печенегов с друзьями и домочадцами оказал сопротивление. Часть друзей ратники перебили, а дом подожгли.

Последним в яростной цепи инцидентов было убийство в одном из чисто славянских концов города. Мстители-подростки заприметили молодого печенега, провожавшего любимую девушку, славянку, домой. Печенег этот никогда не участвовал ни в каких конфликтах, работал в лавке плотника-славянина, и хотел жениться на девушке. Печенега прикончили тут же, забив дубинами, а девушку, обозвав печенежской подстилкой, избили и изнасиловали прямо на улице. Жители наблюдали за действом через щели в запертых ставнях. Ратников не было по близости потому, что улица находилась в отдалении от преступных частей города.

Тем не менее, как мы уж сказали, инцидент этот был последним. Порядок в городе был восстановлен меньше, чем за четверть дня. Ярослав принял доклад у десятников, кивнул, и вернулся к своим делам. Следовало послать гонцов – к Глебу в Муром, к Хайнриху, где бы он не находился, к Базилю в Константинополь. Первые дипломатические ходы. И следовало известить о новой власти окрестных боляр и всех братьев, готовых встать под его, Ярослава, знамена.

Расположившись в гриднице, Ярослав изучал грамоты, прикидывал дальнейшие планы, посматривал из окна на город. В Киеве он не был давно, на посадничество отбыл подростком. Всё в тереме, где он провел детство, казалось теперь меньше размером, но никаких сентиментальных чувств у князя не вызвало. Меж тем день выдался жаркий. Ярослав отворил дверь, остановил проходящего мимо холопа, и велел ему принести бодрящего свира. В этот же момент он заметил приближающуюся к двери странную пару – Жискар вел под руку, по-рыцарски, молодую женщину, улыбающуюся лучезарной улыбкой.

– Вот, конунг, тебе очаровательный посетитель, – объявил Жискар. – Уверяет, что она тебе сестра, но я бы не сказал. Если бы она действительно была твоей сестрой, на тебя бы было приятнее смотреть.

– Здравствуй, Ярослав, – сказала Мария.

– Здравствуй, – ответил князь, ждавший этого визита. – Заходи.

– А можно мне присутствовать? – осведомился Жискар.

– Нет, – ответил Ярослав. – Я не видел сестру лет пятнадцать, а то и боле. Нам нужно побыть вдвоем, поговорить, поделиться впечатлениями.

Жискар поклонился, подмигнул Марие, и вышел.

Брат и сестра некоторое время смотрели друг на друга, вглядываясь в знакомые черты, без особой симпатии оценивая перемены. Правила приличия требовали, чтобы они бросились друг другу в объятия, но вокруг никого не было, и посему не было надобности следовать правилам. «Бойся правил», вспомнил Ярослав совет Владимира. Он учтиво предложил Марии сесть и сел сам.

– У тебя есть ко мне какие-то вопросы, – сказал Ярослав.

– Да. Что ты здесь делаешь? Тебе положено сидеть в Новгороде и ждать вторжения.

– Меня известили о…

– Отец умер неделю назад. Срок недостаточный, чтобы добраться сюда из Новгорода. Может тебя и известили, но о чем-то другом. В любом случае, ты здесь в данный момент лишний. Уезжай, если не хочешь неприятностей.

По ее тону было понятно, что слова ее – простая дипломатическая формальность. Она вовсе не для того, чтобы порекомендовать скорый отъезд.

– Какие у меня могут быть неприятности, что ты, сестренка. Я человек мирный. Ни с кем не враждую. Всех люблю.

– Ты тверд в своем решении остаться?

Да, ей нужно, чтобы я остался, подумал он. Она хочет использовать мое присутствие. Интересно, каким образом.

– Я еще ничего не решил, – сказал он.

– Ярослав, будь со мною откровенен.

– Это мое самое горячее желание.

– Ты рассчитываешь занять престол?

– Что ты, сестренка! Святополк – старший в роду, Борис – старший сын, крещеный сразу после рождения. Куда уж мне.

– Я желаю говорить с тобой серьезно. Святополк не оправдывает надежд.

– Чьих?

– Святополк слаб и мало интересуется властью. А Борис пьяница. Из тебя бы вышел очень хороший Великий Князь. Уж ты поверь мне.

– Может быть, – произнес Ярослав задумчиво. – А какое ко всему этому отношение имеешь ты?

– Ты не догадываешься?

– Догадываюсь. Потому и спросил – чьих именно надежд не оправдал Святополк – надежд ли Содружества Неустрашимых, или твоих личных?

– Какая разница?

– О, весьма значительная, сестра. Весьма. Неустрашимые – подлая клика, но я бы предпочел иметь дело с ними, чем с тобой.

– Это почему же?

– У них, насколько я знаю, все держится на круговой поруке. Так?

– Так.

– Поэтому, какие бы неудобства это им не причиняло, обещания свои они выполняют и не позволяют себе быть неблагодарными.

– И что же?

– Я не хотел бы попасть в прямую зависимость от твоих капризов, сестренка. Предположим, ты сделала меня Великим Князем. Ведь не задаром же! Будет наверняка какой-нибудь договор, по которому часть власти будет принадлежать тебе. Постепенно, имея большое влияние на Неустрашимых, ты будешь прибирать власть к рукам. Всю. И все бы ничего. Есть много правителей, которые довольствуются только лишь званием, а не самой властью. Но. Зная Неустрашимых и зная тебя, могу предположить, что меня в качестве номинального правителя терпеть будут не очень долго.

– Это было бы черной неблагодарностью с моей стороны, – сказала Мария.

Ярослав сделал удивленные глаза.

– Вот как? Ты действительно так считаешь?

– Да. А что?

– Да так, ничего…

– А все-таки?

– Тебе неинтересно.

– Нет, ты скажи…

– В общем, это, наверное, выдумки, – сказал Ярослав, улыбаясь. – То есть, это наверняка выдумки, что ты и подтвердила только что.

– Ты о чем?

– Да вот слышал я о каких-то странных событиях. Возможно, речь шла не о тебе. Да! Именно так! Как это мне раньше в голову не приходило! Это какая-то другая Мария, точно.

– Да что же за события?

– Да, говорят, у какой-то Марии, которая вовсе не ты, и возможно даже не княжна, пропали какие-то грамоты, хартии – кто ж теперь точно может сказать, что там было. Медальоны какие-то, амулеты, фамильное серебро, гербы… Да…

– И что же?

– Это ведь не с тобой произошло?

– Нет. Но все равно интересно.

– Ага. Ну так, что же, что же… Какой-то сопляк, вроде бы, куда-то ездил за всем этим… пропавшим… какой-то совершенно неизвестный никому паренек. Ничего особенного. К грекам ездил. Что ж тут такого? Ну, правда, по пути его могли убить, и у греков тоже. Но ведь это от случая зависит. Идешь, к примеру, по улице, и что-нибудь на голову падает. Случайно. Часто и не случайно падает, надо сказать. Но все-таки.

– Да, действительно.

– Ну и вот. За десять дней, что ли, обернулся – это, скажу я тебе, не особо удивительно. Вот если бы за три дня, тогда да. Тогда бы сказал я – кудесник! А так – подумаешь, десять дней. Образец расторопности, как же. Да за последние сто лет не менее пяти человек проделывали тоже самое. Но все-таки старался парень. А эта Мария – не ты, а та, другая какая-то Мария, привезенное приняла, а поблагодарить посланца своего забыла. Но это, безусловно, не ты – ты ведь только что сказала, что ты не бываешь неблагодарна.

– Откуда тебе все это известно? – спокойно спросила Мария, улыбаясь.

– О! – ответил Ярослав, улыбаясь. – Я же говорю – слышал где-то. Наверняка вранье. Мало ли, что в народе говорят.

– Слышал и сразу осудил. Не разобравшись.

– Извини. Был очень занят. Так это неправда?

– Всему свое время, только и всего. Человек, которого ты упомянул, заслуживает благодарности. Просто время для этого еще не пришло.

– Подарить какую-нибудь землю, или хотя бы купить ему дом побогаче, много времени не занимает. Средства у тебя есть, хартии для оформления дарственной тем более. А так – парень снимает комнату где-то в городе, кормится у друзей.

– Оставим этот вопрос до лучших дней, брат мой. Скажи, ты согласен… ну, хотя бы в принципе… заручиться поддержкой Неустрашимых?

Ярослав улыбнулся.

– Они тебя ко мне послали сделать какое-то предложение?

– Послали? – Мария удивилась. – Меня никто никогда не посылает. Я всегда действую по своему почину.

– Вот как? Но ведь Неустрашимые… э…

– У Неустрашимых есть повелитель. Его выбирают раз в десять лет. Это всем известно.

– Этот повелитель – не ты?

– Нет, – сказала Мария.

– Какая жалость. А я так надеялся, что это ты. Вижу, что ошибся. Я часто ошибаюсь, это мой недостаток.

– Но, – возразила Мария, – повелитель – это не всегда тот, кто повелевает, не правда ли? Тебе это должно быть очень хорошо известно.

– С чего это?

– Ну, как. Есть город Новгород.

– Да, есть такой.

– У него есть повелитель. Его иногда называют – посадник. Знакомо?

– Да. И что же?

– И это ты.

– Согласен.

– Но ведь ты – не тот, кто действительно повелевает?

– Как это – не я? А кто же?

– Тот, кто при тебе состоит. Его зовут Константин. Говорят, он сын Добрыни.

Ярослав странно посмотрел на Марию.

– Но тогда, – рассудительно заметил он, – твое предложение неуместно. Тебе нужно было сразу идти к нему.

– Во-первых, я не знаю, где он.

– Я мог бы тебе сказать.

– Во-вторых, тебе Неустрашимые нужны больше, чем ему. У него уже есть власть.

Некоторое время Ярослав молчал.

– Сестренка, – сказал он наконец. – Подойдем к окну, я хочу тебе кое-что показать.

Мария улыбнулась светски, встала, и присоединилась к брату.

– Смотри, – сказал Ярослав. – Видишь дым?

– Да.

– Это дом один сгорел давеча. А вон еще один, дымится. Знаешь, почему?

– По неосторожности? Забыли потушить печь?

– Нет. Сколько у тебя охраны?

– Десять человек.

– А ведь ты как правило ходишь по городу одна, или со служанкой.

– И что же?

– Почему на этот раз с тобой охрана?

– Время беспокойное в городе.

– А ты вглядись. Видишь?

– Что?

– Народ. Вон на той улице. А вон еще. Из-за деревьев плохо видно. Но людей на улицах много. И все спокойны. Никто никуда не бежит. Никого не грабят. Почему?

– Почему же?

– Три часа назад в городе не было власти, поэтому горели дома, а жители заперлись на все засовы. Пустые улицы и горящие дома. А теперь все переменилось. Потому что в городе есть власть. И власть эта – моя. И знаешь, Мария, мои люди мне очень хорошо служат. Поэтому я многое могу. Например, я могу прямо сейчас взять под стражу всех Неустрашимых, находящихся в Киеве. И спокойно дождаться Эймунда. И сказать ему, что Содружество более не существует. Но мне это не нужно. Я также не собираюсь идти на поводу у Содружества. Тоже не нужно. А вот о равноправном союзе с Содружеством я бы подумал. Но для этого Неустрашимые должны сперва оказать мне какую-нибудь услугу, а вовсе не наоборот.

Мария внимательно смотрела на Ярослава. Она помнила его совсем не таким. В отрочестве он был медлительный, нерешительный, вялый, трусливый. Сейчас в глазах посадника новгородского была стальная решимость, весьма напоминающая решимость Владимира. Я неправильно действую, поняла Мария. С ним нужно было говорить совсем по-другому. А теперь уже поздно – он знает, он видел, он все взвесил, оценил, и принял к сведению.

– Я подумаю о союзе, – сказала она, вставая. – Ты очень изменился, брат мой. Я подумаю… Впрочем, услугу тебе я оказать могу. Она тебя ни к чему не обяжет.

– Я тебя слушаю.

– Насколько я знаю, ты в очень хороших отношениях с Глебом.

– Да, пожалуй, что так.

– Он несколько раз гостил у тебя в Новгороде.

– И такое было.

– Ты ему доверяешь.

– Да.

– Его хотят убить. До него дошла весть об отце, и он едет в Киев. Обычным путем. Его убьют по дороге. Но тот, кто должен это сделать, еще не выехал. Твой гонец может его опередить и предупредить Глеба.

Ярослав побледнел.

– Тебе это точно известно?

– Совершенно точно.

– Это ты отдала такой приказ?

– Нет. Я не люблю смертоубийства.

– Хорошо. Спасибо.

– Я пойду. Но к разговору этому мы еще вернемся, надеюсь.

– Когда тебе будет угодно.

– Благодарю тебя.

***

Живописные остатки аскольдовых укреплений на берегу не произвели никакого впечатления на группу из десяти варангов, прибывшую к Скальду по важному тайному делу. Группа вооружена была топорами, палицами, и свердами, но также веревками, а у одного из варангов имелась в походной суме плотничья пила. Варанга этого привел к Эймунду в последнюю минуту один из членов группы, объяснив, что это его кузен, очень хорошо разбирающийся в таких делах, плотник изрядный. Эймунд оглядел новоприбывшего, задал ему несколько вопросов, нашел, что человек ловок и сметлив, дело свое любит, а то, что никогда не участвовал он в военных схватках – беда небольшая. Длинный тонкий шест, принесенный плотником, восхитил Эймунда. К шесту с помощью зажимов прилаживалась веревка с петлей, и, держа шест одной рукой, а веревку другой, человек затягивал петлю на конце шеста. Очень кстати.

Тут же плотник принес ощутимую пользу, найдя, что четыре топора, имевшиеся в наличии, наточены арсельно, и, вынув из сумы необычного вида точильный камень, показал свое умение. После его заточки топором можно было на лету разрезать волос, что парень и продемонстрировал. Эймунд, ценивший людей умелых, остался парнем чрезвычайно доволен.

Выбрали заросли погуще, чтобы менее заметны были следы вырубки, и срубили несколько молодых деревьев, тут же заточив их в колья. Сориентировавшись на местности, выбрали еще один сгусток флоры, у кромки поля, и высокую гибкую березу в нем. Ловкий малый, точильщик топоров, и здесь оказался очень полезен – он без всяких усилий, обмотав конец веревки вокруг пояса, проворно залез к самой верхушке и там веревку приладил и стянул хитрым узлом. Оставшиеся внизу ухватили веревку и стали отходить, пригибая березу к земле. Когда вершина оказалась на расстоянии человеческого роста от земли, плотник спрыгнул вниз. Под руководством плотника и под наблюдением Эймунда, орудуя палицами, варанги вогнали в землю колья под углом и намотали на них веревку. Дерево таким образом осталось пригнутым к земле. Тут же к нему приладили вторую веревку, вдвое длиннее первой. После этого вся группа спряталась в аскольдовых укреплениях, выставив часового, дабы не быть застигнутыми врасплох. Рагнвальд, правая рука Эймунда и один из членов группы, сурово поглядывал на плотника, завладевшего вниманием и благоволением начальника, но придраться было не к чему – парень действительно был очень полезен делу.

– Слушайте, дети мои, – сказал Эймунд. – Что бы ни случилось, когда мы сойдемся полукругом у шатра, какие бы непредвиденные обстоятельства не возникли у нас на пути, первым делом следует умертвить военачальника. И пусть тот, кто окажется к нему ближе всех, сделает это. И пусть он же, если не будет ранен, взвалит его на плечи и несет бегом к лодкам, и не ждет нас, оставшихся и сражающихся, но отчаливает и идет водою к Днепру, и дальше, вниз по течению, к уговоренному месту. А если ранен окажется, то пусть тот, кто не ранен, и ближе всех, взвалит на плечи. И дальше все тоже самое. А как только отбежит он на хорошее расстояние, такое, что догнать его уже невозможно до тех пор, пока он не сел в лодку и не отчалил, либо я, либо, если меня убьют, кто-то из вас, увидав, крикнет по-латыни – «Сатис!» И тогда мы все перестаем сражаться и отходим к лодкам, прикрываясь. Поняли ли вы меня, дети мои?

***

Вести из Киева дошли до Бориса утром. Войско продолжало двигаться к городу весь день, а ближе к закату стратегически расположилось на ночлег в поле, а не в лесу, ибо поле труднее поджечь, чем лес, да и приглянулось это поле кому-то, кто стал агитировать остальных за остановку именно здесь.

Борису было все равно, где останавливаться на ночлег, и он согласился с мнением большой части войска. Князь пил, истериковал, временами впадал в ступор, и действовал на нервы своим воеводам.

Разбили шатры. Двое самых главных воевод уединились с Борисом в его шатре.

– Веришь ли ты в судьбу, Борис?

Борис выпил, подышал, вытер потный лоб шершавым рукавом, и сказал:

– А?

– Веришь ли ты в судьбу?

– Как не верить, – ответил Борис. – Как не верить!

– Подумай, князь. Вот у нас войско, и вот мы будем завтра или послезавтра в Киеве.

– Да, – сказал Борис. – Осиротел Киев.

– Святополк в Берестове.

– Да, – подтвердил Борис. – В Берестове.

– Ярослав в Новгороде, – настаивал воевода. Весть о прибытии Ярослава в Киев еще не дошла до борисова войска.

– В Новгороде, – согласился Борис.

– Тебя Владимир любил больше всех детей своих.

– Да, – сказал Борис и заплакал.

– Горе твое огромно.

– Да, – подтвердил Борис, плача.

– Тебе нужно продолжить дело отца. Ты не только любимый сын. Ты ведь еще и старший сын.

– Я-то? – удивился Борис, размазывая кулаком слезы.

– Старший законный сын. Первенец крещеный. Престол принадлежит тебе. Святополк не по праву занял его.

– Святополк-то?

– Не по праву. Во грехе он зачат, и даже, говорят, не Владимиром, но братом его.

Борис вытер лицо рукавом.

– Это не важно, кем он зачат, – сказал он, всхлипывая. – Раз отец признал его, значит он и есть старший сын.

– Отец хотел, чтобы после него правил ты.

– Хотеть он мог, – уныло согласился Борис, – но что толку?

– Ты должен править Русью, Борис. Мы за тебя горой.

Борис насупился.

– Да? – сказал он. – Править?

– Именно.

– Но Святополку эта мысль не понравится.

– А мы его не спросим.

– Святополк приведет войско и меня посадят в темницу.

– Мы отобьемся. Займем Киев, запрем ворота, и будем ждать подкреплений. Народ тебя любит.

Действительно, Борис был – народный любимец. Неприкаянных слабых сыновей всегда любят и жалуют, ибо неприкаянные и слабые дают возможность проявить снисходительность. А люди обожают быть снисходительными.

– Но ведь это будет война со Святополком, – сказал недоуменно Борис.

– Да. И что же?

– Но Святополк – мой брат. Как же я с братом воевать буду?

– Владимир с братьями своими воевал.

– Так то до крещения.

– И после тоже. И Святополк, бывало, и Мстислав, и Изяслав – все против братьев ходили.

– Не знаю. Нет. Не пойду я против брата.

– Мы будем с тобой.

– А что мне-то до вас. Вам он не брат.

Воеводы переглянулись.

– Слушай, Борис, – подал голос тот, кто все это время молчал. – Горе твое велико, но ты не заговаривайся. Что значит – что тебе до нас? Мы за тебя кровь проливали…

– Когда это? – удивился Борис.

– Готовы были пролить, – раздраженно поправился воевода. – Это одно и тоже. И сейчас готовы. Пойдем в Киев, и станешь ты Великим Князем. Будь ты мужчиной, Борис. А то ведь обидимся мы да и бросим тебя здесь, и уйдем к какому-нибудь другому князю.

Борис вдруг выпрямился, откинул назад волосы, поднял брови, и с неожиданным презрением сказал:

– Я вас не держу.

В голосе мелькнула владимирская интонация. Воеводы снова переглянулись.

***

На закате с киевской стороны к стану подъехал одинокий всадник. Безошибочно определив княжеский шатер, он направился прямо к нему. Остановив коня, он соскочил на землю, поправил походную суму на плече, и обратился к сторожившему вход ратнику:

– Мне нужно срочно видеть князя.

– Князь не расположен никого видеть, – ответил ратник.

– Это все равно, расположен или нет. У представителей нашего рода есть право видеть славянских князей в любое время.

– Что же это за род такой, – насмешливо спросил ратник. – Уж не Лыбезные ли? Или, чего доброго, сами Моровичи?

Всадник молча показал ему амулет с родовым знаком. Ратник побледнел и низко поклонился.

– Прости меня, болярин милостивый. Я сей же момент докладываю о твоем прибытии.

– Отойди от входа, – велел прибывший.

Ратник, чуть поколебавшись, шагнул в сторону. Прибывший вошел в шатер.

Помимо Бориса, лежащего ничком, в шатре был еще один ратник. Прибывший присел на корточки рядом с Борисом и тронул его за плечо. Борис поднял голову.

– О! Гостемил! – сказал он. – Сколько лет, сколько лет, друг мой! Горе у меня, Гостемил! У всей страны горе!

Он обнял Гостемила, положил голову ему на плечо и зарыдал.

– А эти, – пожаловался он, рыдая, – хорлы подлые… хотят, чтобы я на брата войной шел. Как жить, Гостемил, как жить!

– Рад тебя видеть, Борис, – сказал Гостемил. – У всех у нас теперь горе. Вели этому человеку выйти. Побудем вдвоем, это отвлечет тебя от дум нехороших.

– Да, конечно, – согласился Борис и, повернув красное от слез и выпитого лицо, крикнул, – Вон отсюда, орясина!

Ратник выскочил из шатра.

– Сядем, Борис.

– Сядем, Гостемил.

– Темное дело затевается, Борис.

***

Солнце село в черную тучу, и сразу после этого все небо затянулось тяжелыми грозовыми слоями, и стало совсем темно, только в семи шатрах горели лучины да факелы, да тут и там по полю потрескивали костры. Хлынул дождь. Костры погасли. Несколько ратников сунулись в остатки аскольдовых укреплений в поисках укрытия, но ничего путного не нашли. От укреплений остались только части стен. И никого там не было, в укреплениях.

Некоторые побежали к деревьям у кромки поля, но тут дождь вдруг кончился. Чтобы опять развести костры, требовалась хвоя, но никто не стал ее искать – несмотря на то, что воздух посвежел, ночь была теплая. Повалились спать.

Несколько теней, перемещаясь по полю, приближались к княжескому шатру, припадая к сырой и очень грязной земле. Эймунд, прикинув расстояние до шатра, всего пятнадцать шагов, еще раз проверил петлю на конце шеста. Следовавший почти сразу за ним варанг держал наготове вторую, сигнальную, веревку. Неожиданно свет внутри шатра погас.

Эймунд замер, помедлил, и только после этого сообразил, что лучше бы было не медлить, а теперь глаза тех, кто в шатре, привыкли к темноте. Ну, тут уж ничего не поделаешь.

Он подполз ближе, поднял тонкий шест, и осторожно опустил петлю на верхушку шатрового кола. Потянул конец веревки, придерживая шест. Петля затянулась. Прочно. Еще прочнее. Намертво.

Молодец этот плотник! Не зря он здесь. Надо его будет наградить отдельно.

Эймунд вытащил сверд, распрямился, и махнул рукой. Варанг позади него дернул два раза за веревку. В следующий момент шатровый кол резко накренился и вместе с шатром взлетел диагонально вверх. Эймунд бросился вперед. Слева и справа к нему присоединились остальные.

Ему тут же пришлось поменять на мече захват. Вместо ожидаемых двух-трех человек в шатре оказались шестеро. Семеро. Нет. Восемь? Десять?

Варанги навалились на предполагаемых только что проснувшихся, но только что проснувшиеся вели себя так, будто специально готовились к стычке и все это время бодрствовали. Палицы, сверды и топоры противостояли палицам, свердам, и топорам. Эймунду показалось, что он узнал Бориса, в пяти или шести шагах, слева по ходу, и он ринулся туда, расталкивая, рубя наотмашь, опрокидывая противников, и был уже у цели, когда вдруг кто-то, проявив невиданную ловкость, поймал его клинок на свой, да таким умелым способом, что сверд чуть не выскочил у Эймунда из руки. Эймунд отскочил в сторону, пригнулся, вгляделся. Видно было плохо. Сверкнула молния, и на мгновение все вокруг осветилось, как днем. Эймунд увидел своего противника – высокого, стройного, неуместно изящного и, как показалось ему, улыбающегося самодовольно. Эймунд сделал обманный выпад и, крутанувшись вокруг себя, махнул свердом. Непостижимым образом противник увернулся от удара и вдруг сказал:

– Ага, а теперь надо вот так.

Эймунд ударил диагонально. Удар был парирован, посыпались искры, и в следующий момент жгучая боль в плече заставила Эймунда разжать пальцы. Сверд упал, и упал на колени Эймунд.

– Борис убит! Борис убит! – закричали по-славянски.

Еще раз сверкнула молния и при ее свете Эймунд увидел ловкого плотника, который, подчиняясь его, Эймунда, давешнему приказу, уносил труп Бориса к реке. К лодкам. Вот же молодец, подумал Эймунд. Все заняты дракой, а он помнит основную цель предприятия. Надо взять его себе на постоянную службу, такие люди редки.

Где же мой противник? Куда-то исчез. Интересно, порубят меня здесь или нет? Ага, войско начинает просыпаться. О! Факелы.

– Сатис! – крикнул он.

Он собрал все силы, поднялся на ноги, и, держась за плечо, кинулся к реке. Остальные, кто остался в живых, тоже бежали, туда же. Шесть человек прыгнули в две лодки и оттолкнулись от берега.

– Где плотник? – хрипло спросил Эймунд.

– Уже отчалил. Мы видели.

– Молодец. Ай да парень! Как его зовут?

Оказалось, никто этого не знал. Кузен плотника остался лежать на поле.

***

Хелье подбежал к лодке, рассчитывая, что Гостемил прибудет сразу за ним, и ошибся – Гостемил, верхом обскакав по периметру стан, прибыл на место до Хелье и теперь помог сигтунцу втащить и положить труп Бориса на дно лодки. Одновременно взялись они за весла. Течение помогло – вскоре легкая лодка вылетела из Скальда в Днепр. Труп Бориса ожил и принял сидячее положение.

– Возьми весло, князь, – сказал Хелье. – Ты сильнее меня. И тяжелее, – добавил он с неприязнью.

– Хелье, будь почтительнее, – велел Гостемил.

– Спина болит, – возразил Хелье. – Он на голову меня ниже, а вон сколько мяса нарастил. Садись, князь, сюда. Садись. Вот весло.

– Спасибо вам, ребята, – сказал Борис. – Не забуду. Выручили. Куда мы теперь?

– Туда. – Хелье, указал точку на другом берегу Днепра. – Да налегайте на весла, высокородные, хорла! Возможна погоня.

– Не думаю, – сказал Гостемил.

Тем не менее, гребки участились.

– Ух, – вздохнул Борис, качая головой.

– Как я его! – вспоминал Гостемил, восхищаясь своими давешними действиями. – Хелье, поверишь, все было именно так, как ты меня учил, я все сделал правильно, и, как видишь… вот! Сначала он сверху, а я так. Потом он выпал с отступом, потом резанул, а я пригнулся и подался в сторону. Тут он прыг вперед, а я с поворотом, концом сверда вперед, и точно ему в плечо! И даже попутно успел дать подножку одному дураку из простонародья. Он, как услышал, что я кричу, будто Борис убит, так по сторонам засмотрелся, а тут молния, он тебя и приметил. И сразу за тобой – тело князя отбивать у варангов.

– А Эймунд? – спросил Хелье.

– Я же говорю – в плечо я его, по твоей методе.

– Да, – сказал Хелье.

– Что-то не так?

– Все так. Но если бы ты его случайно, отступя от методы, проткнул бы его или зарубил, было бы спокойнее.

– Ты же сам сказал, что убивать – последнее дело. Что нужно иметь достаточно умения, чтобы обходиться без смертоубийства.

– Это так. И все-таки, ежели случайно… Он меня запомнил, хорла. А перспектива иметь Неустрашимых в качестве врага мне нисколько не импонирует. А вы налегайте на весла, налегайте. Вот так, правильно.

– Эх, – сказал Гостемил, – Беда с этими веслами. Наверное мозоли сделаются, хуже, чем от упражнений со свердом. Все-таки активная жизнь очень утомительна. Созерцание гораздо удобнее.

– Я вот все думаю… – произнес Борис.

Гостемил и Хелье молчали, ожидая продолжения. Продолжения не было – Борис просто уведомил их, что не чуждается мыслительных процессов.

Местом они ошиблись, но ненамного.

– Дальше пешком, – сказал Хелье. – Где-то вон там.

Полторы аржи они следовали вдоль берега, перешли вброд какой-то ручей (Гостемил пожаловался, что теперь из-за мокрых портов натрет себе в паху). За ручьем ждали их три лошади, привязанные к тополю.

– Ну, что же… теперь я поеду один, – сказал Борис.

– Ты поедешь с нами, – возразил Хелье.

– Куда?

– Куда мы тебя отвезем.

– Ты не приказываешь ли мне?

– Нет. Я говорю тебе то, что есть.

– Я думал, вы меня спасали бескорыстно.

– Не рассуждай, – сказал Хелье.

– Гостемил…

– Борис, – вмешался Гостемил, – мы доставим тебя в надежное место, и очень скоро ты будешь совершенно свободен и в полной так называемой безопасности. Если ты сейчас отправишься куда-нибудь один, не пройдет и двух часов, как тебя схватят и убьют.

– Но я должен быть в Киеве…

– Совершенно ни к чему, – возразил Хелье. – В Киеве и так народу много, к тому же там беспорядки и безобразие.

– Да, ужасно, – подтвердил Гостемил. – И качество кухни очень сильно упало. К сожалению, средства не дают мне возможности выписать личного повара из Познани или Рима, а врожденная деликатность не позволяет делать каждому повару выговор до того, как он начинает готовить. Впрочем, – добавил он, поразмыслив, – это не деликатность, а скорее лень.

– Так куда же мы направляемся? – спросил Борис.

– Есть в предместье избушка, – объяснил Хелье.

 

Глава двадцать восьмая. Нужны доказательства

К утру Эймунд причалил к левому берегу Днепра в трех аржах южнее Киева, по договоренности, возле домика с соломенной крышей. Святополк, с неохотой согласившийся на предприятие, обещание выполнил – ждал Эймунда, и ждали с ним десять конников. Шестеро варангов вылезли из лодок на берег. Святополк подошел к ним.

– Что же? – осведомился он, не здороваясь.

– Плотник не прибыл еще? – спросил Эймунд, ища что-то или кого-то глазами.

– Какой плотник? – холодно спросил Святополк.

– С телом. Борис убит, а тело везет… вез… плотник.

– Это такая шутка? – спросил Святополк.

– Какие шутки, что ты, князь, – голос Эймунда звучал несколько растерянно. – Разве сюда не приставала ладья? С плотником…

Он понял, что если еще раз скажет «плотник», Святополк решит, что у него, Эймунда, помутился разум.

– В общем так, – сказал он. – Дело сделано. Теперь самое время идти в Киев с войском, ибо Ярослав…

– Приказы здесь отдаю я, – сухо сказал Святополк. – И планы составляю тоже я. Ты не справился с поручением и весьма нелепым способом пытаешься это скрыть, не так ли.

– Я не справился… – Эймунд поперхнулся от возмущения. – Я потерял четверых!

– Это не делает честь твоему умению следовать планам.

– Бориса нет в живых.

– Не верю, – возразил Святополк. – Где тело? Что-то действительно произошло, это точно, судя по виду твоих горлохватов. Но это что-то провалилось. Теперь Борис объединится с Ярославом и вдвоем они обвинят меня в попытке братоубийства. Великую службу ты мне сослужил, Эймунд. Пользы от дальнейшего общения с тобою и Неустрашимыми я, честно говоря, не вижу. Тайное общество, которое занимается лишь производством шума – хороша тайна, хорошо общество!

– Я предъявлю тебе доказательства, – почти крикнул Эймунд, сверкнув глазами. Он уже понял, что обманут, понял, что плотник подослан – но что ему оставалось делать и говорить?

– Сделай милость, – сказал Святополк.

Эймунд некоторое время переступал с ноги на ногу и кусал усы и губы.

– Пойдем в домик, поговорим, – предложил вдруг Святополк. – Наедине.

Эймунд прищурил один глаз.

– Что ж, пойдем. Рагнвальд!

– Лучше без него, – сказал Святополк. – Разговор очень важный и очень тайный.

Эймунд колебался только мгновение. Гордость взяла свое. При нем сверд, и если его решили убить, тихо это сделать не получится. Он последовал за Святополком.

Войдя в домик, он быстро оглядел помещение. Два подслеповатых окошка. Свет пасмурного дня едва пробивается. Стол, две лавицы. Святополк сел на одну из них. Эймунд остался стоять.

– Я никогда не просил Содружество ни о чем, – сказал Святополк. – Вы сами навязали мне помощь и содействие. Был заключен договор, подписанный нами обоими, в котором говорится, что никакие действия, как-либо касающиеся меня и моего будущего правления, не будут предприниматься без моего ведома. Так?

– Да, – ответил Эймунд. – То, что сделали мы с Борисом, было с тобою согласовано.

– Я пока что не знаю, что вы сделали с Борисом, и сделали ли что-нибудь.

– Я представлю…

– Это потом. На что я точно не давал согласия, так это на убийство моей жены.

– Твоей жены!

– Не надо смотреть на меня такими глазами, я не испугаюсь, Эймунд. Я вообще не из пугливых. Меня, видимо, решили подчинить. Применив обычные методы. Единственное, чего я не знаю – сделано ли это было тобою лично, или кем-то еще.

– Ты пожалеешь об этом, Святополк, – сказал Эймунд. – Не вижу смысла продолжать разговор. Прощай.

– Дир, – позвал негромко Святополк.

Между дверью и Эймундом возникло препятствие. Человек был на голову выше Эймунда и раза в полтора шире в плечах.

– Дир, – обратился к нему Святополк, – я не закончил разговор с этим мужем, а он хочет уйти. Это невежливо.

Дир кивнул и вдруг взял Эймунда за горло. Эймунд хотел крикнуть, но не смог.

– Будешь сидеть и слушать, что, заметь, говорит тебе Великий Князь, – сказал Дир тихо. – Иначе я тебе зубы изо рта в арсель переставлю.

Не выпуская горло Эймунда, он доволок его до лавицы, швырнул на нее, и, схватив рукоять эймундова сверда, вытащил его из ножен. Оглядев и оценив сверд, он одним движением, чуть присев, вогнал его в земляной пол по самый кильон и снова отступил в тень.

– Что… сказал Эймунд и закашлялся. – Что это значит.

– Это значит, – объяснил Святополк, – что я считаю себя свободным от договора. Более того. Если тело Бориса не будет мне предъявлено, и пойдут слухи, и меня обвинят в убийстве брата, я представлю все это на суд Неустрашимых, которые не замедлят избрать себе другого предводителя на экстренном сборе.

Святополк замолк. Эймунд заставил себя думать.

– Тело Бориса я тебе найду, – пообещал он. – Его украли.

– Да, – сказал Святополк. – Наверное. Все воруют, ничего без присмотра оставить нельзя. Кто же его украл?

– Человек Ярослава, – ответил Эймунд после паузы.

– Зачем?

– Чтобы поссорить тебя со мной. Я знаю этого человека в лицо, и мои люди тоже его знают. Я его найду и он расскажет мне, где находится тело. Я найду этого человека сегодня. Поеду в Киев и найду. Он наверняка там, у Ярослава.

– Ты поедешь в Киев, но только со мной.

– Пока мы тут ждем твое войско из Берестова, мерзавец улизнет.

– Не думаю, – заверил его Святополк. – Я же не все войско поведу в Киев, это было бы глупо. Человек пятьсот всего.

– А они…

– Они скоро сюда прибудут.

– Все равно, пятьсот человек двигаются медленнее, чем двое или четверо.

– Это так.

– Я поеду…

– Ты – не поедешь.

– Хорошо. Но я пошлю Рагнвальда и остальных.

– Если хочешь. Позови его сюда.

– Позвать Рагнвальда?

– Ну да, – сказал Святополк. – Не мне же его звать. Я не бирич и не холоп твой.

– Но ведь…

– Что?

– Ведь я твой пленник.

– Ты? Вовсе нет.

– Но как же.

– Я уберег тебя от нарушения правил приличия, – объяснил Святополк. – У нас с тобою есть общее дело, и негоже тебе бросать его, не закончив. Либо ты предоставляешь доказательства, либо признаешь, что план твой не удался. В любом случае ты сразу становишься совершенно свободен.

Темнит, подумал Эймунд. Хитрит. Что он задумал?

– А с Рагнвальдом я должен говорить при тебе? – спросил он, оглядываясь на темный угол.

– Если желаешь. Но, возможно, между вами есть какие-то тайны, в которые тебе не хотелось бы меня посвящать. Что ж, я отойду в угол, к Диру, а вы с Рагнвальдом отойдете в противоположный, и шепчитесь там себе в хвоеволие. Только к двери не подходи, а то Дир расстроится.

– Как мне его позвать?

– Кого?

– Рагнвальда.

– Дир, открой дверь, – велел Святополк.

Дир открыл, и Эймунд, подойдя ближе, крикнул:-

– Рагнвальд!

Длинный Рагнвальд независимой походкой подошел к домику.

– Войди, – подсказал Святополк.

– Войди, – громко сказал Эймунд.

Дир прикрыл за Рагнвальдом дверь. Рагнвальд бросил удивленный взгляд на рукоять сверда, торчащую из земляного пола. Святополк присоединился к Диру, а Эймунд с Рагнвальдом отошли в другой угол.

– Пойдешь в Каенугард с теми, кто на берегу, – сказал Эймунд тихо. – Найдешь там нашего плотника, свяжешь его, и спрячешь где-нибудь за городом. Расспросишь. Смотри только не убей и не калечь сильно. Если он тебе ничего не скажет, жди моего прибытия. Уж я душонку его подлую клещами вынимать буду.

Рагнвальд перевел взгляд на Святополка. Святополк и Дир стояли в тени, видно было плохо.

– Где же я его тебе найду? – спросил он. – Каенугард большой.

– Он наверняка человек Ярослава, – раздраженно и тихо сказал Эймунд. – Вот же, хорла, братики эти, поставили меня в положение. В живом и подвижном виде упомянутое тело Ярославу нужно еще меньше, чем Святополку. Кстати, наверняка все это было подстроено, чтобы поссорить меня со Святополком, Рагнвальд, и цели этой Ярослав, не в укор ему, а в похвалу будет сказано, очевидно достиг … Да, так вот. Пойдешь в детинец, расспросишь охрану.

– Ярослав охрану сменил, – напомнил Рагнвальд. – Ни одного из наших там наверняка нет.

– Слуг расспроси. Действуй, как считаешь нужным.

– А если меня в детинец не пустят?

– Спрашивай за воротами. Впрочем, сейчас я сделаю так, чтобы пустили. Перестань таращиться на рукоять. Это я всадил сверд, в ярости. А потом придающая силы ярость прошла, и обратно вытащить его я в один прием не смог.

– Но ведь…

– Что?

– Ты хотел сегодня же послать меня в Полонию.

– Разве?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы вместе с Мешкой ехать в Сигтуну.

– Да, действительно. Не к спеху сейчас, – ответил Эймунд с досадой. – И вообще не нужно. Судя по поведению князя, он больше не нуждается в наших услугах. И его союзники – не наши союзники. Поэтому – не нужно. Перестань таращиться на рукоять!

– Свадьбы не будет?

– Не будет. Во всяком случае, ее не будет сейчас. С Болеславом очень трудно договориться без посредничества Святополка. Вот и имей дело со славянами. Кстати, когда будешь брать плотника… постарайся, чтобы об этом не узнали люди Ярослава.

– Постараюсь, – ответил радостно и тихо Рагнвальд. – А зачем, позволь спросить?

– Что это ты расцвел вдруг? … Зачем… Мало ли с кем понадобится нам в ближайшее время искать союза.

– Не понял.

– И не надо. Езжай и делай, что велено.

– А ты?

– А я побуду с князем. Прослежу, чтобы он не напутал чего, не натворил дел. Славяне – очень ненадежный народ.

– А все-таки, если я в детинце ничего не узнаю?

– Спрашивай за воротами. Не мне тебя учить. Иди. Нет, подожди. Ты заметил ухаря, который рядом со Святополком стоит?

– Да.

– Будешь выходить, глянь ему в лицо. Запомни его хорошо. Запомни надолго. Его нужно будет обязательно найти. Не сейчас, а потом. Но найти обязательно. Мне необходимо будет с ним поговорить.

Рагнвальд кивнул и пошел к двери. По пути он чуть не споткнулся о торчащую из земляного пола рукоять.

***

Подкреплений не было. Ярослав на них и не рассчитывал так скоро. Гонец доложил, что Святополк переправляет часть войска через Днепр всего в трех аржах к югу, намереваясь, очевидно, заступить на юго-западный хувудваг. Ярослав и Жискар забрались на стену детинца. Да, перемещения на юге действительно имели место.

– Запереть, что ли, ворота? – размышлял Ярослав вслух. – А, Жискар? Выстоим до прибытия подкреплений?

– Большой город какой, – сказал Жискар рассеянно. – Красивый … Есть красивые женщины … А городскую стену нужно строить из камня.

– Да, – согласился Ярослав. – Именно. Что ж, посылай биричей, пусть собирают народ на торге.

– На торге? – удивился Жискар. – Что есть торг?

– Foire, – объяснил Ярослав. – Э… Le… la? … marche.

– О! Это который внизу?

– Да, на Подоле. Иди, иди. Через два часа чтоб все собрались. Сколько тут жителей? Тысяч семьдесят, восемьдесят. Поместятся.

***

Морковник Грыжа, живший неподалеку от Подола и услышавший от сиплого бирича, что князь будет нынче же говорить на торге, вернулся в дом, съел обед, без излишней жестокости побил жену, приговаривая «А вареники-то перепрели, хорла, перепрели вареники-то», умылся наскоро и проследовал на торг. Народу было ужас сколько, и Грыже, человеку в принципе не злому, но увлекающемуся, пришлось действовать плечами, локтями, и даже коленями, чтобы пробить себе путь в первые ряды. Удивительно, как в городе умещается столько разного народу, думал Грыжа, придерживая рукой кошелек в кармане портов, чтобы не украли. И все разные. Вот стоят сынки боляр, держат в руках пучки укропа – это чтобы досадить новым властям, мол, вот при Добрыне, отце народном, было замечательно, а теперь вон чего. Вот просто тупые ремесленники. Вот старики и старухи, им близко не подойти, они немощны. Вон священники в длинном. Вон купцы. Как много всяких. Вон холопы. Да. А вот и князь. Ишь как едет на коне, с ратниками. Интересно, слезет он с коня, перед тем, как говорить, или нет? Грыжа тронул за плечо стоящего рядом ремесленника.

– Три медяка закладываю, братец, что князь не слезет с коня.

– Пес ети твою мать, – взволновался ремесленник. – Напугал! Чего ему слезать?

– На ногах-то говорить удобнее.

– Это тебе удобнее, потому у тебя коня нет.

– Люди добрые, киевляне, дети мои! – крикнул князь и спрыгнул на землю.

– Видишь? – сказал Грыжа.

– Так он сначала заговорил, а только потом слез.

– Нет, ты проиграл.

– Нет, не проиграл.

– Три медяка проиграл.

– Мы не договаривались.

– Нет, договаривались.

Кругом заинтересовались спором.

– Дети мои, – сказал Ярослав. – Сюда идет Святополк с тысячами воинов. Город не удержать, да и не хочу я, чтобы жители Киева гибли понапрасну. Мы уйдем без боя, но вернемся. Мы дадим Святополку бой, но не в Киеве. Киев слишком хорош для этого. Дети мои, оставляю я вам киевскую казну нетронутой, дабы не наложил на вас Святополк дань непосильную, найдя ее пустой.

– Пусть катится обратно к своим астерам, – сказали в толпе не очень громко.

Где-то захихикали. Никому и в голову не пришло, что Ярослав мог услышать. Но он услышал.

– Дети мои, – сказал Ярослав, качая головою. – Я плоть от плоти вашей.

Никто не понял, что это реплика на сказанное в толпе.

– … И Святополк тоже. Я хочу, чтобы вы жили хорошо. Святополк тоже этого хочет. Разница лишь в том, что я знаю, как это устроить, а Святополк не знает. Я не хочу кровопролития на ваших улицах, и потому ухожу. Святополк хочет, и потому идет сюда.

Те, кто все еще слушал князя, переглянулись в недоумении – к чему это он?

Что-то я не то говорю, подумал он. Или они как-то не так реагируют. Тупые. «Не говори народу всякую истину…» вспомнил он. Ага. Нужно говорить так, чтобы было интересно народу. Сказку им рассказать, что ли. В истории не было еще правителя, который, вместо речей, всем надоевших и в конечном счете бессмысленных, рассказал бы народу сказку. Или прочел бы какие-нибудь вирши. Не стать ли первым? Впрочем, нужно оставить здесь о себе хорошее впечатление. А вирши не все любят, да и сказки тоже. Говорят, что народ – как дети. Врут. Народ – как баба капризная. Сколько дней Святополк их тут поил? Мне докладывали, да я запамятовал. Не больше четырех.

Морковнику Грыже попали локтем в ребро. Он хотел уже было высказать возмущение по этому поводу, но тут увидел, что попавший – печенежский подросток лет четырнадцати. Подросток знал, что попал именно локтем именно в ребра Грыже, и попал потому, что привык передвигаться в пространстве экспансивно, не заботясь о том, причиняют ли его методы передвижения неудобство другим, и извиняться не собирался. Грыжа промолчал.

– Всех хозяев крогов прошу пожаловать в детинец, – сказал Ярослав. – Плачу им вперед, пусть поят всех желающих бесплатно следующие пять дней. Не забывайте меня, дети мои. Надеюсь…

Восторженный гул раздался повсюду и заглушил последние слова, «…мы встретимся еще раз. Да благословит вас всех Создатель».

Морковник Грыжа обрадовался доброй вести вместе со всеми, но радость его омрачена была ноющими ребрами. Не очень сильно они и ныли, но Грыжа чувствовал себя униженным. Славянского подростка он тут же оттаскал бы за уши, а с печенегами связываться опасно. Вот, вроде бы, Ярослав их усмирил – но Ярослав уезжает. Морковник топтался на месте, а толпа валила мимо него, в основном к крогам. Кто-то наступил ему на ногу. Грыжа повернул голову, увидел какого-то тощего ремесленника, совсем замухрышку, и рассвирепел. Взяв наступившего за грудки, он закричал страшно:

– Ты что же это не смотришь, куда ковыляешь, метелкина жила? А? А?! Ты куда со своим ликом звериным вперся, топаешь честным людям по ногам, а? Вот из-за таких, как ты, и страдает народ!

Он ударил ремесленника наотмашь, и еще раз. Их бросились разнимать, то есть, отрывать Грыжу от ремесленника. Разняли.

– Вот, посудите, люди добрые, – сказал Грыжа. – Вот я стою, никого не трогаю, а он намеренно мне на ногу наступает. Идет, не смотрит. Мол ежели он ремесленник, а я морковник, то наплевать ему. А морковники не хуже ремесленников!

– Это как сказать, – заметил кто-то. – Разные бывают морковники. И разные ремесленники. Я вот знал одного ремесленника, так он такая сволочь был, хоть плачь.

– А я морковников знал целых три, – заметил кто-то еще. – И тоже сволочи, каких поискать.

Заспорили об этом. Какая-то баба сказала, что все они хороши, и ремесленники, и морковники, походят, поедят, попьют, перины подавят, да потом и бросят. Тут же подключились еще несколько баб, со сходным мнением. Замужние самодовольно улыбались, мол, многое и от самих баб зависит, не каждую бабу бросить легко. Бабе требуется умной быть и предусмотрительной, чтобы все предусматривать умом своим. Иная баба ни мордой, ни арселем не вышла, а своего не упустит. Ремесленник с разбитым ликом повлекся прочь. Грыжа махнул рукой и пошел было к крогу, но тут вдруг обнаружил, что кошелек у него все-таки схвитили, очевидно в тот момент, когда он бил ремесленника. Он совсем расстроился. Вот же, подумал он, ворье одно, вор на воре, хорла. Что же делать, там же было немало монет, теперь придется одалживать у межей, а они из-за частых перемен в детинце подняли ставки. Вот житье ведь, хорла.

Мимо шел вороватого вида малый лет десяти, таща на веревке деревянную лошадь на колесах, на которой восседала тощая пигалица того же возраста.

– Это ты у меня кошелек украл? – спросил Грыжа зло. – А?

– Ничего я не крал, – ответил малый. – Воровать нехорошо. Я не ворую.

– Да, как же, поверил я тебе. А ну выверни карманы, посмотрим, крал ты или не крал. Стой! Ты куда!

Грыжа поймал малого за ухо. Малый завизжал.

– Выворачивай карманы, тебе говорят.

Малый, скуля, вывернул карманы. Пигалица смотрела на сцену равнодушно, сидя на деревянной лошади. В карманах малого оказалось немало различных вещей – камешки разных размеров, пряник, гвоздь, и прочее из той же категории, и одна серебренная монетка.

– Вот, видишь, а говоришь не крал, – упрекнул его Грыжа.

– Ничего я не крал, – закричал малый. – Это мне дали монетку. Это моя монетка.

– Украл, украл, – Грыжа покачал головой и сунул монетку в карман.

– Отдай назад! Не твое! Мы на нее пряников…

– А ну пошел отсюда! – рыкнул на него Грыжа. – Пошел, говорят тебе!

Справа по ходу появились пятеро варангов, вышагивающих обходным путем, очевидно на Горку. Малый, пигалица и Грыжа одновременно поглядели на них и на всякий случай разошлись в разные стороны.

По пути домой Грыжа проходил мимо Михайловского Храма и подумал – не зайти ли? И зашел. В Храме было пусто. Грыжа направился прямо к дьякону, возящемуся у алтаря.

– Здравствуй, милый человек, – сказал он священнослужителю.

Дьякон обернулся.

– День добрый.

– А хотелось бы мне спросить у тебя, милый человек. Вот вы, хитрые греки, учите нас, что воровать нехорошо.

– Я не грек, – хмурясь, сообщил дьякон.

– Ты не ври, дружок, – в свою очередь хмурясь, сказал Грыжа. – Я к тебе с открытой душою вперся, а ты сразу врать начинаешь. Так вот, слушай. Вот вы нас учите, что воровать плохо, нельзя. А люди все воруют. Может, плохо учите? Вот у меня кошелек сегодня украли. Так вот, раз вы, греки, все то время, что я на свете живу, учите народ, что воровать нельзя, а он все ворует, так может, чтобы вы лучше учили, вам надобно каждую кражу возмещать? Вот у меня в кошельке было монет на полгривны. Вот подай мне эти полгривны теперь.

– Шел бы ты, добрый человек, домой, – сказал дьякон неприязненно. – У нас тут дел очень много, главный к князю собирается.

– Ага, вот давай его сюда, главного, я с ним поговорю.

– Главный по-славянски не понимает.

– Ага, как деньги с нас брать, так ничего, а как заплатить причитающееся, так по-славянски не понимает. Вы, греки хитроарсельные, разжирели на наших-то трудах да хлебах. Нет, пусть идет сюда, я уж ему объясню как-нибудь.

– Ты, дядя, когда последний раз деньги церкви давал?

– Вчера давал, – не моргнув глазом сказал Грыжа.

– Вчера церковь закрыта была. Крышу мы чинили.

– Я другой церкви давал.

– Иди домой, добрый человек.

– Домой мне, значит. Ах вы, кровопийцы. Ах вы аспиды.

– Я ведь, добрый человек, охрану позову.

– Зови. Какая охрана, охрана вся в детинце.

– Владыка! – крикнул дьякон. – Владыка!

Владыка на зов не вышел. Вышел Александр.

– Что кричишь, дьякон? – спросил он.

– Вот, Александр, пока ты там с отцом… вот.

– Что тебе надобно, добрый молодец?

– А вот, – возмущенно сказал Грыжа, – деньги мне положены, две гривны, а не отдают.

– За что же?

– Задолженность.

Александр глянул на дьякона, и дьякон отрицательно покачал головой.

– Ага, – сообразил Александр. – А за что задолжали они тебе?

– За крышу. Я вчера им крышу чинил.

Александр снова посмотрел на дьякона. Дьякон развел руками и закатил глаза. Тогда Александр взял Морковника Грыжу за предплечье и поволок к выходу.

– Ай! – закричал Грыжа.

– Не кричи, – велел Александр.

Грыжа замолчал. Хватка у Александра была мощная. Сын Ипполита вывел Грыжу на крыльцо, отправил его вниз по ступенькам подзатыльником, и зашел обратно в храм. Грыжа поплелся домой.

Нет справедливости в мире, думал он, теребя в кармане серебренную монетку. Сколько хотят, столько и берут. По праву сильного. Притесняют нас, честных тружеников.

Он все-таки зашел в крог, поскольку все-таки нынче наливали, не взимая плату, а как мимо такого пройти? Глупо. Ему налили, и он выпил – отчаянная гадость.

– А получше нет ли чего, чашник? – спросил он.

– Есть.

– Так налей мне.

– За получше платить надо, дядя, – сказал чашник.

– А князь обещал всех бесплатно поить.

– Да. Тебя ж и поят. Вот это пойло – сколько хочешь, столько и пей. А ты думал, тебе греческого нальют задаром-то?

Грыжа огляделся вокруг. Остальные посетители тоже пили морщась. Пили и морщились. И здесь нас обманывают, подумал Грыжа. Плюнув на пол, он вышел из крога. Тут в нем проснулся исследовательский интерес. Пройдя мимо своего дома, он направился к другому крогу – посмотреть, чем поят там. Крог располагался у подножия Пыльного Спуска, и картина здесь была иная. Здесь наливали доброе вино – из Греции и из Корсуни. Но сесть за столик Грыже не захотелось – все посетители крога были печенеги. Они очень шумели и веселились, а когда Грыжа вошел, некоторые воззрились на него враждебно. Вот так вот, подумал он. Этим всегда нальют хорошо, иначе они крог сожгут.

***

Коней, любезно предоставленных Святополком, привязали у переправы, в том месте, где еще недавно стояла сторожка со стойлами. Единственная торчавшая возле берега лодка, которую чудом до сих пор не украли, обнаружила течь. Еле дотянули до Безымянного Острова, расковыряли прохудившееся место, заткнули деревянной пробкой. Пробку произвели из срубленного тут же на острове деревца. Рагнвальд поймал себя на мысли, что плотник, которого они ехали ловить, сделал бы все это быстрее и лучше. Возможно даже построил бы новую лодку за это время.

Переправились на неохраняемый Подол и оттуда официальным степенным шагом поднялись на Горку. У входа в детинец Рагнвальд торжественно вытащил грамоту, обращение Святополка к Ярославу, но единственный стражник только пожал плечами и отвернулся. Послание писано было по-славянски, и сколько не ломал над ним голову Рагнвальд по пути сюда, ничего понять ему так и не удалось. Можно было зайти в церковь и найти грамотного дьякона, но все последствия такого поступка учесть не представлялось возможным, и Рагнвальд благоразумно решил отказаться от этой идеи.

Делегация проследовала во двор, а затем в терем. Один из членов ее вернулся и заговорил со стражником. Вскоре он убедился, что стражник ничего не знает.

Через некоторое время делегация вышла из терема. Рагнвальд нес в руке новую грамоту – от Ярослава Святополку, тоже писаную по-славянски. Вообще-то в славяноязычной стране писать по-славянски – обычное дело, а все равно обидно, что нельзя прочесть. Почему-то Рагнвальд был уверен, что если бы он умел читать на этом языке, князья обменялись бы депешами, используя еще какой-нибудь язык, ему не известный, латынь или греческий. Что-то было в манере обоих князей от политического артистизма. Дипломатический юмор, введенный в этих краях Владимиром, находил отклик в душах обоих князей – и оппортуниста Святополка, и авантюриста Ярослава.

Памятуя о совете Эймунда расспросить прохожих за воротами, Рагнвальд стал вглядываться в лица. Как на зло все лица, попадавшиеся ему на пути, были славянские. Либо все шведы уехали в Польшу, либо, из-за долгого пребывания на Руси, Рагнвальд начал путаться в таких вещах. Можно было и славянина спросить, почти все киевляне в той или иной степени знают шведское наречие, но Рагнвальд славянам не доверял.

Тут его осенило. Нужно зайти в дом Эймунда. Там наверняка кто-то остался, а задача Неустрашимых – знать все обо всем. Вместе со своими спутниками он свернул вправо, затем влево, спустился ниже, и зашел в знакомый двор.

Ставка Неустрашимых в Киеве стояла нетронутая событиями. Лихие люди помнили, что обитатели этого дома незваных гостей не жалуют, и рвут в клочья, и, возможно, даже едят, поскольку по слухам ни один незваный гость, раз зайдя в дом этот, не вышел и не был вынесен обратно. А ярославова сотня, оценив чистый и спокойный вид дома, не устроила здесь проверку.

Почти все обычные посетители дома оказались на месте и занимались обычными делами – депешами, планами, а больше разговаривали и дегустировали. Даже холопий состав не сменился и не уменьшился – в полупустом городе! Рагнвальд почувствовал легкий прилив гордости за тайное общество, членом которого он состоял. Молодцы мы, подумал он. Сейчас я все узнаю.

Но нет, Неустрашимые тоже ничего не знали. Тощий молодой плотник? Никакого понятия. Тело? Нет, не видели, не слышали, а что? Нет, в детинец недвижное тело не поступало. И из детинца не выступало.

Рагнвальд решил было, что Неустрашимые все это время валяли дурака, но ему тут же доказали, что это не так, перечислив поименно почти всю ярославову сотню, а также всех купцов, ремесленников, смердов, укупов и холопов, побывавших в детинце или возле детинца за последние три дня.

Возвращаться ни с чем к Эймунду было опасно. Рагнвальд поманил к себе Ларса и Тикку.

– Идите на Подол. Купите себе лодку и езжайте обратно к Скальду. Борис на полголовы ниже меня ростом. Выберете более или менее подходящий из оставшихся трупов. В богатой одежде, чтобы было похоже. Борис темноволосый, найдите темноволосого. Лицо разобьете палицей до неузнаваемости. Привезете к Подолу.

Ларс и Тикка кивнули и быстро вышли. Рагнвальд велел остальным своим людям отдыхать в столовой зале, а сам пошел в свою комнату забрать кошель с деньгами и кое-какие хартии. Прикрыв за собой дверь, он направился было к сундуку, когда голос, зазвучавший из другого, темного, конца помещения, остановил его.

– Добрый день, Рагнвальд, – сказала Эржбета.

– Здравствуй, – откликнулся он после паузы, выпуская рукоять сверда.

– Как поживаешь? Как себя чувствуешь?

– Чем обязан?

– Фи, какой ты прямолинейный. Пасмурно на улице, не находишь? Для Киева редкость в это время года. Ну, оно, правда, в соответствии с событиями. Народ оплакивает Великого Князя. А вот в Ломбардии… ты был когда-нибудь в Ломбардии?

– Нет. Не люблю немцев, притворяющихся италийцами. А ты?

– Все мы кем-нибудь притворяемся. Например, если бы ты видел себя теперь – удивился бы. Сама невинность.

Неужели она все знает, подумал он. И неужели она посмеет объявить смену обстановки результатом своих действий? Верх наглости.

– А должен бы выглядеть виноватым?

– Нет. Обязанным.

– Кому? Чем? Каким образом?

– Брак Мешко и Ингегерд не состоится, не так ли?

– Не знаю, – сказал он.

– Знаешь.

– В любом случае это не имеет к тебе отношения.

– Зря ты так думаешь.

– Ты ничего для того не сделала.

– Опять зря.

– Нет, не зря. Я знаю из-за чего расстроился брак.

– Из-за чего же?

– Это тайна. Не могу тебе ничего говорить.

– Брак расстроился из-за того, что Святополк и Эймунд больше не друзья.

– Это-то понятно. А вот почему? – спросил он, поднимая брови и наклоняя голову влево.

Эржбета усмехнулась.

– Не потому, – сказала она, – что вы, растяпы, не смогли вовремя найти Бориса в свалке, которую устроили у всех на виду, посреди поля. А потому, что… Догадался?

Вот оно что, подумал он. Умна баба!

– Не сходится, – сказал он. – Я не верю, что ты имеешь к этому отношение.

– К чему?

– Сама знаешь, к чему. Если не разыгрываешь меня.

– К отравлению? Чьей-нибудь жены?

– Да, – сказал он с досадой. – Ну, хорошо, ты знаешь. Но – не сходится. Я не верю, что жену Святополка отравила именно ты. Тебя и близко там не было.

– Не верь, дело твое. Так даже лучше.

– Поэтому я не считаю себя обязанным.

– Хмм, – сказала Эржбета. – Ты в детстве играл в лицовки-домики?

– Это как? Это что-то славянское.

– Возможно, в Норвегии была похожая игра. Например, все девочки представляют себе, что они Клеопатра. Или княгиня Хелья Псковитянка. А все мальчики что они король Артур, Рюрик, или легендарный Бова-венгр. Тут важно договориться, потому что девочки, будучи княгиней Хельей Псковитянкой, хотят, чтобы мальчики были не Рюрик, и не Аякс, а древляне, чтобы их было удобнее закапывать живыми в землю. А мальчики не согласны. Чтобы играть правильно, нужно найти компромисс, то есть, договориться миром – где мы находимся и кто есть кто.

– И что же из этого следует?

– Давай сыграем.

Рагнвальд закатил глаза, покачал головой, и присел на край сундука.

– Давай договоримся, – предложила Эржбета. – Давай представим себе, что мы не в древнегреческом асилиуме для спятивших мытарей, но в Каенугарде, а год на дворе от Сотворения Мира шесть тысяч пятьсот двадцать третий.

– Хмм.

– Ты не согласен?

Рагнвальд пожал плечами.

– Вот и хорошо. А то я было подумала, ты вступишься за мытарей. Давай теперь представим себе, что я Эржбета, а ты Рагнвальд, мужчина, верный своему слову.

– Ага, – сказал Рагнвальд. – Хмм.

– Придумаем теперь какое-нибудь тайное общество, действующее на разных территориях одинаково эффективно. Назовем его… как бы его назвать? Ну, скажем, Содружество Неустрашимых. Понимаю, название глуповатое, но тайные общества почти всегда называются глупо. Теперь представим, что у этого общества есть традиция – все договоры на хартиях с символом Содружества являются действительными вплоть до выполнения, если на хартии наличествуют подписи всех участников договора. Невыполнение договорных обязательств карается смертью. Это слишком, я знаю, но ведь это понарошку, а не на самом деле, это мы играем просто. На самом деле мы – спятившие мытари, Ромулус и Ремус, шестидесяти восьми лет от роду, грязные, склочные, и ужасно жадные. А в договоре, представь себе, не сказано «…если Эржбета предпримет действия, в связи с которыми брак не состоится». Там, напротив, написано «если брак расстроится». И все. Если бы Мешко на голову упал валун с крепостного вала или горы, или посикуха твоя сбежала бы из дому и умотала бы с Эриком Рауде к черту на рога в Исландию – ты все равно должен был бы исполнить все обязательства. Как тебе такая игра?

– Ах ты гадина, – протянул озадаченный Рагнвальд. – Ты специально составила договор в таких… выражениях…

– Не переживай, друг мой Рагнвальд, – Эржбета улыбнулась. – Я ведь не требую много. Вот дарственная, а ближайшая церковь – четверть аржи отсюда.

Десятинная, понял Рагнвальд. Надо же. То есть, конечно же, то, что брак не состоится – это благо. Не будет огромный поляк ласкать тоненькую Ингегерд. Но вот, изволь – мне предъявлен счет. Венчайся, ярл, прямо сейчас, в церкви. Обманули меня, как мальчишку. Кстати, крещен ли я? Ну, наверное, родители ярла постарались, крестили новорожденного. Нынче все ярлы крещены. Эх.

– А свидетели? – спросил он.

– Мы с тобой, Рагнвальд, и раньше обходились по большей части без свидетелей, и на этот раз, думаю, обойдемся.

– Священник будет возражать.

– А мы ему вместо одной гривны дадим две. Расходы беру на себя.

– Он будет настаивать.

– Что ж. Тогда ты возьмешь его за горло, я въеду ему ногой в муди, и возражения исчезнут.

– Обижать священников – плохая примета.

– Тянуть время и обижать меня еще более плохая примета.

Рагнвальд вздрогнул. Неприятная какая баба. Зловещая. Ладно, нужно ей поскорее дать, чего просит, и отделаться. Земель у меня много, а холостой я или женатый – это в моем положении все равно.

– Хорошо, – согласился он. – А первая брачная ночь будет?

– Конечно. У Ингегерд, и не с тобой, – сказала Эржбета, – если ты будешь продолжать тянуть время. Я это устрою. Ты опять скажешь, что не я это устроила, но какое это будет иметь значение? Готов ли ты, жених мой героический, обожатель и растлитель посикух?

Он подавил в себе порыв злости.

– Готов.

– Идем.

Рагнвальд велел своим варангам идти к детинцу и ждать его там.

По пути к Десятинной он уговаривал себя, что ничего особенно неудобного во всем этом нет. Правда, если кто узнает, и сведения дойдут до Ингегерд, она может обидеться – вот, мол, женился, и так далее. Чем скорее я ее увижу, тем лучше, решил он, слушая, как высокая Эржбета, идущая с ним в ногу, напевает неожиданно приятным, слегка простуженным меццо, —

– Ой ты полоцкая доля завидная… А не буду я тебе женою, страстный мой… Не лежать тебе со мной на ложе княжеском…

Гвидо Аретинусу, монаху-бенедиктинцу, было в то время всего двадцать лет, и идея замены невм более удобной нотной грамотой еще не пришла ему в голову, но диатонную гамму использовали музыканты половины мира, от Гибралтара до Новгорода. И только в Скандинавии все еще приняты были старинные музыкальные методы, несмотря на большое количество певцов, бывавших кто в Венеции, кто в Константинополе, кто в Киеве и знакомивших население с новыми веяниями. Голос Эржбеты, как мы уже сказали, казался Рагнвальду приятным, но ни мелодии, ни слов он оценить не мог – у него был плохой слух, мелодика непривычна, а славянский язык, да еще специальный, былинный, понимался плохо.

Страсть Рагнвальда была так велика, что он даже подумал – если изменю я страсти своей, повенчавшись с этой мерзавкой, то разразится гром и разверзится у меня под ногами земля. Но ничего такого не случилось, а священник Анастас оказался очень сговорчив и расторопен, взял две гривны, потребовал еще одну, поскольку купель прохудилась и надо чинить, молниеносно крестил Рагнвальда в веру греческую, назначив ему имя Матвей, обвенчал молодых людей, пошутил по поводу соотношения державного и церковного бюджетов, и отпустил молодоженов с миром.

Выйдя из Десятинной, Эржбета насмешливо погладила Рагнвальда по плечу, поцеловала в щеку, и исчезла. Задумчив, дошел Рагнвальд до ворот детинца, где ждали его варанги, и уж собрались идти на Подол и там ночевать, как вдруг Рагнвальд, еще ничего не поняв и не сообразив, сделал людям знак рукой. Привыкшие повиноваться военачальнику без раздумий, варанги метнулись в разные стороны и исчезли в густой предвечерней тени обочинных деревьев.

***

– А вот в этом месте стену детинца пробивали два раза, – объяснял Илларион Маринке, уверенный, что ей это интересно. – Сначала это были печенеги… – Он с опаской оглянулся, хотя знал, что печенеги здесь, у самого детинца, почти не встречаются, – а потом страшные уймы на летающих драконах.

– Драконов не бывает, – рассеянно откликнулась Маринка, сидя верхом на деревянной лошадке на колесах, подарок Александра, кою лошадку Илларион тащил за веревочку.

– Это сейчас не бывает, потому что всех перебили. А раньше бывали. И каждый уйма летал на собственном драконе, как конник на коне двукрылом. Но Добрыня и Путята отобрали у уймов нескольких драконов и сами стали на них летать, и дали уймам ресист ильдом и свердом. Это такой очень страшный бой. Девочкам не понять.

– Как же, – презрительно сказала Маринка.

– Вот так, – уверил ее Илларион.

Тут он нечаянно выпустил веревку и лошадка задним ходом пошла под гору. Маринка завизжала. Разогнавшись, лошадка дала крен, наскочила на бугорок, повернула и уехала, неся на себе визжащую Маринку, в придорожные кусты, и там спряталась. Было слышно, как Маринка в кустах падает с лошадки и, возможно, бьется обо что-то башкой своею дурацкой.

Иллариону стало жалко и лошадку, и даже Маринку, и он побежал к кустам. Нет, лошадка оказалась, вроде бы, цела, и Маринка тоже, во только морда у нее (Маринки) была расцарапана слегка, и из ссадины на щеке сочилась кровь. Вытерев щеку и увидев кровь, Маринка зашлась грудным глубоким славянским плачем.

– Дура, – сказал Илларион. – Не реви, хорла, я сейчас подорожник отыщу и дырку в твоей щеке поганой залатаю, будешь, как новенькая, чтоб тебе лопнуть.

Не переставая реветь, Маринка с интересом наблюдала как Илларион, углубясь в придорожные заросли, со смыслом выбирает подорожник, чистит его рукавом, лижет, и идет обратно. Отодвинув «взрослое, красивое» височное маринкино кольцо, которое ему мешало, Илларион лизнул маринкину ссадину, плюнул брезгливо, и прилепил ей к щеке подорожник.

– Держи его так. Держи же, дура кривая.

Маринка понемногу успокоилась. Илларион занялся лошадкой, у которой, как оказалось, повредилось правое заднее колесо, и посвятил лошадке больше времени, чем Маринке, но сделать ничего не смог. Придется Александра просить починить. Лошадкино устройство гораздо сложнее, чем маринкино, и требует большого умения.

Бросив взгляд на проезжую часть, Илларион увидел Хелье, шагающего вверх к детинцу с отсутствующим видом.

***

Хелье шел к детинцу наудачу, без всяких предлогов, просто рассчитывая совершенно случайно встретить Марию у самых ворот или в округе, игнорируя возможную опасность, руководясь безумной логикой влюбленных. Шансы встретить Марию, мизерные (Случай не любит логического к нему, Случаю, подхода) были приблизительно равны шансам встретить кого-нибудь из команды Эймунда – в том случае, если эта команда вообще находится в городе, а не сбежала от гнева заказчика после провала куда подальше.

Хелье думал, что вот он сейчас встретит Марию, она подойдет к нему и тихо скажет «Ты самый верный и самый храбрый из всех, кого я знаю, я люблю тебя, пойдем куда-нибудь, закроемся где-нибудь, и, умоляю тебя, будь со мною трогательно нежен, я тебя боюсь». Примерно так.

Он понимал, что это глупости, но ведь, с точки зрения людей практических, любовь вообще – глупость, а? Он улыбнулся этой расхожей мысли, как старому другу («вот так вот, Гостемил, не все такие безнадежные циники, как ты») и неожиданно сообразил, что его обступили. Со всех сторон.

Очень некстати.

Это были, конечно же, они. Так и действует логика Случая – ждешь одного, а получается другое.

Они не были готовы к сопротивлению, они ведь думали, что он просто плотник. Старая Роща сказала «хмм» и расправила плечи. Хелье сделал три полуоборота, два из них с наклоном, обманным движением освобождая себе пространство и время для выхватывания сверда. Они тоже вытащили сверды. Эффектный прием Старой Рощи – организация круговой обороны в одиночку – был ими оценен, и они приняли меры. Прорыв через окружение не удался – клинок Хелье все время натыкался на умело подставляемые клинки. Рагнвальд и трое из пятерых тоже прошли учение именно в Старой Роще.

Его могли бы зарубить, или обезоружить, но практичный Рагнвальд не любил ненужный риск. Позади сигтунца взметнулась утяжеленная сеть и накрыла его вместе со свердом, лишая мобильности. Он рванулся и тут же кто-то попал ему кулаком в ухо, свалив на землю. Сверд у него отняли, а самого подняли и быстро перенесли в тень зарослей, где скрутили уже основательно.

 

Глава двадцать девятая. Благодарность

Несмотря на римское влияние и два или три века частичной христианизации, бритты все равно варвары, а уж бриттские холопья тем более, а имена у них вычурно неблагозвучные. Дознавшись у одолженного Годрика, что имя его означает на старобриттском «власть Господня», Гостемил возмутился до глубины эстетской своей души.

– Это никуда не годится, – сказал он. – Пока ты у меня служишь, я тебя буду звать … хмм … Одолженный? Нет, слишком длинно. Сивый? Глупо, не подходит. Вот что. Отныне я буду звать тебя Геракл. Понял, Геракл?

– Понял.

– Ну вот и прекрасно. Нового повара нашел?

– Да.

– И где же мой скромный элегантный ужин, Геракл, позволь тебя спросить?

– Он не успел еще.

– Ну а как успеет, ты мне его сюда подашь, ужин, заплатишь повару, а потом выпорешь его за нерадивость.

– Слушаюсь, господин.

– Как на твоем наречии «пошел вон, пес паршивый»?

– Get thee away, mangy cur.

– А как – «Удались с глаз моих»?

– Remove thyself from my sight.

– Замечательно. А как – «Послушание есть первейший долг холопа»?

– I’m a revolting Kievan moron, – ответил Годрик, не моргнув глазом.

– А если тебе башку … noggin, да? … Если тебе твой noggin оторвать?

– Obedience is a serf’s primary duty.

– Вот так-то оно лучше. Ну, стало быть, remove thyself from my sight, thou mangy cur, and see about that dinner, there’s a good fellow.

Новый повар готовил совершенно прелестно. Каждое блюдо следовало жевать неспешно, оценивая букет вкусовых качеств и аромат. Виноторговец из Жидове, один из отказавших Явану купить родительский дом, сразу понял, что имеет дело с человеком разборчивым и посылал Гостемилу самые лучшие вина, получая солидную прибыль – Гостемил торговаться не любил. Из-за всего этого жевания и дегустирования ужин затянулся на два часа. Для более полного хвоеволия не хватало неспешной беседы с Хелье, но Хелье куда-то запропастился. Возможно, он изменил своим правилам и задержался в каком-нибудь хорловом тереме? Кто знает. Гостемил умылся, пожевал смолу, со вкусом прочел несколько виршей Горация, посвятил время прогулке перед домом, вернулся, разделся до гола и улегся на белоснежную простыню, не укрываясь и не закрывая ставни.

Проснулся он поздно, снова умылся, сходил на двор поссать, съел завтрак, оделся по-домашнему, и деликатно постучал в комнату Хелье. Никто не ответил. Поколебавшись, Гостемил открыл дверь. Комната была пуста, постель застелена.

– Геракл! – позвал Гостемил, входя в гостиную.

Годрик пришел на зов.

– Хелье не возвращался?

– Нет, господин.

– Но ведь это не в его привычках – проводить где-то ночь, ничего никому не сказав?

– Нет, господин. Насколько я знаю – нет.

– Значит, что-то случилось?

– Скорее всего именно так, господин.

– Что же делать?

– Нужно наводить справки.

– Наведи, а, Геракл?

– Как же это, господин, я пойду наводить справки, коли я холоп?

– Как-нибудь.

– Нет, так нельзя.

– Ты хочешь сказать, что это я должен идти их наводить? Справки?

– Увы, господин.

– Ты безусловно прав. Но до чего утомительно! А сверд нужно с собою брать?

– Судя по всему, да, поскольку, возможно, господин будет подвергаться опасности, выручая друга.

– Невыносимо это, – сказал Гостемил. – Ну, что ж, как видно, придется. Ты точно не пойдешь?

– Помилуй, господин…

– Ладно, понял. Эх! А ведь так все хорошо устраивалось. На постоянную службу, оказывается, поступать не надо, а надо раз в полгода нести службу срочную и чрезвычайную. Полгода можно было сидеть дома днем и развлекаться вечером. А тут – вот, пропал человек, иди ищи его теперь. И сверд этот…

Следуя рекомендации Хелье, Гостемил посвятил около часу упражнениям со свердом. Приобретенные навыки жалко терять. Окатив себя водой, он тщательно оделся, опоясался, и зашагал на север, обходя Горку с востока, к дому Александра. Он был уверен, что самому ему в данный момент никакая опасность не грозит – вряд ли его кто-то запомнил там, на поле. А вот Хелье дурные варанги лицезрели у реки Скальд весь день.

– Нет дома, – сказал Швела.

– Жена?

– И жены нет.

– А кто есть?

– Сопляк есть с подружкой.

На всякий случай Гостемил хлестнул Швелу по щеке, чтобы тот впредь был повежливее, и вошел в дом, повинуясь какому-то инстинкту, связывающему людей, побывавших вместе в переделке. В гостиной Илларион и Маринка бегали друг за другом, стараясь не столкнуть с постамента какую-то тонкой работы вазу. Гостемил оглядел детей. Дети остановились. Ваза упала и раскололась на великое множество частей.

– Здравствуйте, дети несмышленые, – вежливо обратился к ним Гостемил. – Не знаете ли вы, когда вернется хозяин дома сего?

Дети молчали.

– Хорошо, – сказал Гостемил. – Тогда так. Я ищу человека по имени Хелье.

– Его повязали давеча, – сразу ответил Илларион.

– Его повязали, – объяснила Маринка. – Он шел, а они его повязали.

– И унесли.

– Куда?

– Мы не видели.

– Ага. А как выглядят те, кто его вязал?

– Большие такие.

– А сколько их было?

– Много.

– А все-таки?

– Много.

Много так много. Что ж. В общем, понятно. Нужно дождаться Александра. Сесть вон на то сидение на возвышении, очень элегантное, и ждать. Час, два, день, месяц. А за месяц, и даже за час, может многое произойти. Поднимутся цены, сменится правительство, германцы завоюют Полонию и Индию. И знаменитый изгой Эрик Рауде привезет из Винлянда десять необыкновенно красивых виндлянок с золотыми волосами и плохими зубами, а какой-нибудь венецианский умелец воспроизведет наконец легендарную лиру, которой Орфей завораживал сирен, и будут на ней диатонно бренчать, не модулируя, наши консервативные гусляры.

А также можно предположить самое вероятное и действовать самому. Неустрашимые осведомлены обо всем. Сигтунца узнали на улице, и, если он еще жив, и содержится в темнице, то следует выяснить, в какой именно. Дальнейшее понятно. Возможно, все это связано с большими расходами, придется подкупать людей, но тут уж ничего не поделаешь. Гостемил вздохнул. Он боялся за Хелье, и это было утомительно. И нужно было действовать, и это тоже было утомительно. В этот момент в залу спешным шагом вошел Александр.

– О, наконец-то, – сказал Гостемил. – Ты заставил меня ждать, друг мой. Это не очень-то вежливо с твоей стороны.

– Извини, – ответил Александр. – Я спешу. Что-то важное?

– Не очень. Хелье схватили и где-то спрятали. Зачем-то. Как бы худого не случилось. Я пришел, чтобы спросить, нет ли у тебя сведений.

– Схватили? Diabolo… Как не вовремя, а! Просто наваждение какое-то. Одно к одному. Мне нужно срочно отлучиться на две или три недели.

– Повремени.

– Не могу. Никак. Хотел бы, да не могу. Схватили и спрятали… К Эймунду соваться глупо. Но Добронега должна знать.

– Добронега?

– Мария.

– Это для нее он ездил в Константинополь? – спросил Гостемил.

– В Константинополь? – удивился Александр. Он помедлил, что-то соображая. – Ах вот оно что, – сказал он, улыбаясь. – Да. Для нее. И она, конечно же, знает, куда Неустрашимые прячут в этой местности людей, которых следует допросить. А допрашивать будет не иначе, как сам Святополк, когда вернется в Киев. Да, Мария знает. Швела!

Швела с невозмутимым видом появился в гостиной.

– Мой дорожный мешок, походный сверд, длинную сленгкаппу. Быстро.

Швела вышел.

– Мария имеет отношение к Неустрашимым? – спросил Гостемил.

– Она одна из их предводителей, – ответил Александр. – Эх! Не могу я сейчас никуда ходить и ничего узнавать, – сказал он с досадой. – Вот вернусь, тогда – сколько угодно. Прости, Гостемил. Дело очень срочное.

– Да? – сказал Гостемил. – А тебе не кажется ли, что дело Хелье тоже вполне срочное?

– Кажется, кажется, хорла! Но я ничего не могу поделать, Гостемил, ничего! Сейчас – не могу. Поверь!

– Ладно, – Гостемил вздохнул. – Я сам все сделаю. Мария, говоришь?

– Не ходи к ней один. Ах, как не ко времени! Не ходи. Неустрашимые сразу вычислят, что ты тоже участвовал, на равных с Хелье, и тогда тебе не сдобровать.

– Это совершенно не важно, – заверил его Гостемил, вставая и поправляя сверд.

– Как это – не важно?

– Так. Когда нужно было спасать Бориса, Хелье ведь не очень задумывался, сдобровать ему или нет. И ты, спасая нынче, как я понимаю, Владимира, тоже не очень задумываешься.

– Шшш! – Александр сделал большие глаза. – Какого Владимира, ты о чем?

– Я, конечно, тугодум, – сказал Гостемил, – и вообще лень. Но ведь не дурак же. Если бы Владимир на самом деле умер, никто Бориса бы спасать не стал. Кому он нужен, вульгарный пьяница. Не беспокойся, тайна твоя выдана не будет. До свидания, Александр.

– Подожди, Гостемил…

– До свидания.

Идя к детинцу, Гостемил прикидывал, как ему попасть к Марие. Подойдя к воротам, он решил что, возможно, сделать это будет проще, чем он думал. Ярославова сотня покидала детинец и город. Обоз с провиантом охранялся конниками. Гостемил дал обозу выехать за ворота и вошел в детинец. Несмотря на то, что был он здесь до этого всего один раз, в раннем детстве, он сразу понял, что вон то красивое здание с башенкой – княжеский терем, и там живет Великий Князь. То есть, в данный момент он там не живет. Но, возможно, там живет Мария. Хотя у Марии может быть отдельная резиденция в городе. Но сейчас в городе опасно, а в детинце охрана. Правда, охрана только что покинула детинец, но об этом еще никто не знает. Поэтому Мария должна быть в тереме.

По совершенно другим причинам Мария действительно была в тереме и первый же холоп, пересекавший по диагонали гридницу, показал Гостемилу направление.

За дверью светелки звучали голоса. Гостемил деликатно постучал, и голоса стихли. Отпрыск древнего рода Моровичей пренебрег приличиями и толкнул дверь. Она оказалась незапертой.

Мария и Эржбета одновременно воззрились на него. Гостемил изящно поклонился сперва Марие, в лице которой он безошибочно узнал общие для Рюриковичей черты, и затем Эржбете.

– Добрый день, княжна, и добрый день, добрая женщина. Княжна, прости, что тревожу тебя, возможно, понапрасну. Меня зовут Гостемил.

– Гостемил? – Мария подумала немного. – Из роду Моровичей?

– Твоя память несравненна, княжна.

– Я долго изучала историю древних родов. Моровичи муромские, не так ли?

– Именно так, княжна.

Мария улыбнулась приветливо. Гостемил стоял в непринужденной позе, с врожденным изяществом держа подбородок чуть выше, чем это полагалось по принятым в Киеве нормам, глаза его смотрели ясно и открыто, а улыбка была добродушно-насмешливая. Мария оценила и внешний вид, и манеру держаться. В больших городах большинство населения зависит от вышестоящих, и к самоуничижению быстро привыкают. Искусственность улыбки и мрачность в отсутствие таковой – дело привычное. Гостемил являл собою необычный контраст – он явно прибыл в Киев не для того, чтобы поклонами и раболепством сделать себе карьеру. Он не хитрил, как Васс, не брал наглостью и нахрапом, как Эймунд, и не хлопал глазами, глупо ухмыляясь, как Хелье. Он был весь – воплощенное достоинство.

– Чем же я могу быть тебе полезна, Гостемил? – спросила Мария.

– Княжна, я буду с тобою откровенен.

– Да, пожалуйста.

– Мой друг попал в чью-то немилость, его схватили и взяли под стражу. Я не знаю, где его содержат и как долго собираются содержать. Я предполагаю, что в твоих силах, княжна, освободить его. Я очень прошу тебя сделать это. Зовут моего друга Хелье.

На мгновение лицо Марии застыло маской, но тут же снова оживилось.

– Хелье? – переспросила она. – Да, я помню это имя.

– Его взяли под стражу по приказу человека по имени Эймунд. В этом я почти уверен. Надеюсь, что и это имя тебе знакомо, княжна.

– Да.

Главное достоинство бескорыстной службы в том, что такая служба ничем не обязывает тех, кому служат. К сожалению, полное бескорыстие – миф, подумала Мария. Попал мальчишка в беду, и вот, пожалуйста – друг его считает, что я обязана что-то сделать. А ведь как раз сейчас такое время, тревожное, деликатное, когда все силы нужны, ясность ума необходима, отвлекаться просто некогда – Ярослав, Святополк, Неустрашимые. Нельзя потерять контроль над событиями, занимаясь судьбой безродного мальчишки. Вытащу я его – как только появится возможность.

– Я постараюсь сделать все от меня зависящее, Гостемил, как только получу такую возможность, – сказала она. – Не могу ничего обещать. Но как только возможность представится, я все сделаю, не сомневайся. Действительно, Хелье оказал мне большую услугу однажды, и о таких вещах забывают не скоро.

– Княжна, если ты знаешь, где его держат, скажи об этом мне, и я больше ничего у тебя не попрошу.

– Не следует тебе, Гостемил, быть таким непримиримым, – сказала Мария, улыбаясь. – Так-таки ничего и никогда не попросишь?

– Обращение к великим мира сего с просьбами не входит в наши родовые традиции, – холодно ответил он. – Эта просьба, княжна, первая за столетие. Кажется, кто-то из моих предков что-то просил у княгини Ольги. Если ты знаешь, где Хелье, скажи мне.

– Не знаю, но думаю, что смогу узнать. Только не сейчас, Гостемил. Мне очень жаль, но сейчас такая обстановка в городе, что я вынуждена стараться не привлекать к себе внимание высокопоставленных особ, к которым ты просишь меня обратиться. Подожди неделю или две. Возможно за это время все и так уладится, без нашего с тобой вмешательства.

Наверное, подумал Гостемил, именно в этот момент мне должна… как это? … кровь ударить в голову. «Все и так уладится» – это просто замечательно. А что. Убьют Хелье в темнице – вот и уладилось, вот и делать ничего не надо.

– Как верный твой слуга, княжна, – сказал он, – спешу тебе заметить, что тебе следует носить менее обтягивающую поневу. Та, которая на тебе, не скрывает, но, напротив, подчеркивает низкую твою талию. Благодарю за прием. До свидания.

Он поклонился и вышел до того, как Мария успела прореагировать. Мария посмотрела на Эржбету – не хихикает ли. Эржбета не хихикала.

– Узнай, где живет этот человек, – сказала Мария мрачно. – На всякий случай.

– А что Хелье? – спросила Эржбета.

– Что – Хелье? Хелье придется подождать. Сейчас сюда прибудет Святополк. Хелье наверняка схватили по его приказу. А ему сейчас не до Хелье. Нужно дать Святополку время, чтобы он пришел в себя.

– Но Хелье тем временем могут убить.

– Эржбета, – сказала Мария, – возьми себя в руки немедленно! Решается судьба державы, моя, Неустрашимых, большие события следуют одно за другим. У меня сейчас нет времени заниматься глупостями!

Эржбета кивнула.

– Иди и узнай где живет этот Гостемил. Он отпрыск очень знатного рода, они были не в ладах с Владимиром, влияние у них в провинции большое, они могут нам пригодиться.

Эржбета еще раз кивнула и вышла.

 

Глава тридцатая. Отпихнуша прочь

Голова у морковника Грыжи болела ужасно – сказывалось пойло, кое пил он за дарма, кое не в прок человеку разумному. Домой Грыжа решил пока не идти, а погулять по воздуху, дабы полегчало ему.

Небо очистилось, воздух потеплел, солнце садилось, омывая Горку и Подол прозрачной розовостью. Грыжа спустился к Подолу и некоторое время бродил возле торга, торгующего в тот день, по понятным причинам, не очень бойко. У реки заметно было какое-то движение, какие-то ладьи, ратники, конники, и просто люди праздные. Терять Грыже было нечего, кошелек у него уже украли, поэтому он пошел в эту толчею, дабы узнать, что происходит. Оказалось, недавно к Подолу причалил Святополк с несколькими дюжинами дружинников.

Грыже Святополк понравился больше Ярослава. Ярослав был какой-то мелкий, белесый, а Святополк, косая сажень в плечах, русоволосый и статный, был настоящий князь. Да и варангов вокруг него крутилось больше, чем вокруг Ярослава, а уж варанги-то знают, кто настоящий, а кто нет. Стоящий рядом со Святополком варанг рукой показал направление. Грыжа посмотрел. С севера к Подолу шла лодка, и в ней сидели двое.

– Я же говорил тебе, – сказал Эймунд.

– Говорил, – ответил Святополк. – Ты мне много разного говорил.

Толпа густела, и вскоре дружинникам пришлось ее сдерживать, чтобы не упасть вместе с князем в Днепр. Лодка причалила к берегу. Один из гребцов, варанг из команды Эймунда, выпрыгнул на берег, другой остался в лодке. Святополк, Дир, Эймунд и Рагнвальд подошли ближе.

– Это что? – недоуменно спросил Святополк, кивком указывая на то, что лежало в лодке.

– Это Борис, – сказал Рагнвальд.

Эймунд промолчал.

– Это такая шутка? – осведомился Святополк. – Где же голова?

– Ее отрезали, – ответил сидящий в лодке. – Голову.

– Не болтай попусту, – сказал Святополк. – А ну, добры молодцы, везите это… то, что в лодке… подальше отсюда.

– Куда ж мы его повезем к ночи, – удивился варанг в лодке. – Нет уж, надо бы захоронить… по чести, все-таки князь…

Киевляне из тех, кто стоял ближе, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что лежит в лодке. Держались они как-то странно. Странная выправка. Будь Грыжа чуть сообразительнее, он заподозрил бы, что большинство здесь стоящих киевлян на самом деле – те же дружинники, только переодетые.

Святополк повернулся к народу.

– Киевляне, – сказал он. – Вот эти люди уверяют меня, что то, что в лодке – убиенный Борис, хотя одежда на нем как у варанга, недавно прибывшего из Норвегии. Они хотят, чтобы мы то, что лежит в лодке, захоронили в Десятинной.

– Нет, примета плохая! – крикнул кто-то.

Толпа тотчас загудела.

– Нельзя без головы!

– Это не Борис!

– Какой там Борис! Это святотатство!

– Нельзя в Десятинной такое хоронить, будет голод и мор!

– Вот же времечко наступило, час от часу не легче!

Возгласы раздавались через безупречно равные интервалы. В обычной толпе так не бывает.

– Везите его отсюда, – приказал Святополк. – Никакой это не Борис. Это и есть твое доказательство? – обратился он к Эймунду.

– Если я скажу да, могу я считать себя свободным? – спросил Эймунд мрачно, глянув на Дира.

– Да, конечно.

– Хорошо. Да. Это оно, доказательство.

– Очень хорошо. Вези его.

– Нет.

– Эй, ребята, – сказал Святополк, обращаясь к народу. – Оттолкните-ка эту посудину от берега. Вместе с варангом.

Несколько пар крепких рук схватились за борта лодки и оттолкнули ее от берега. Варанг попытался выскочить, но ему не дали.

– А токмо нехорошо это! – возразил вдруг кто-то. – Какой бы он не был, с головой или без головы, он сын Владимира, и негоже его вот так вот отталкивать от берега!

Святополк обернулся.

– А ну, пойди сюда, милый человек, – попросил он.

Морковник Грыжа хотел было смешаться с толпой, но толпа отказывалась принимать его в себя и смыкаться вокруг – напротив, удерживала его от отступления, действуя согласованно, как по команде военачальника. Дир протянул руку и, схватив Грыжу за шиворот, подвел к князю.

– Откуда тебе знать, кто это? – спросил Святополк.

– Это Борис, – ответил Грыжа, оглядываясь на странную толпу.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

– Ты не чародей ли? Или ясновидящий?

– Нет, я морковник. У меня давеча кошелек украли, церковники плохо народ наставляют, а возмещать не хотят.

– Ну раз ты так уверен…

Надо скорей разделаться со всем этим, подумал Святополк. Сборище затянулось, сейчас посыплются несанкционированные вопросы, все-таки здесь слишком много простых горожан.

– Кошелек, говоришь, украли?

– Украли, князь.

– Сколько в нем было?

– Четыре гривны, князь.

– Вот тебе, добрый человек, пять гривен, – сказал Святополк. – Садись в лодку и езжайте вместе с варангом куда-нибудь… похороните это… где-нибудь. Понял?

Грыжа сунул деньги в карман, кивнул, и помахал варангу в лодке рукой. Варанг взял весло и подогнал лодку ближе к берегу. Грыжа, крякнув, запрыгнул в лодку, наступил на обезглавленный труп, вскрикнул, перекрестился, сел, и взялся за второе весло.

– Куда это он? – спросил Дир тихо. – Куда везти собрался?

Святополк промолчал. Дир хотел было спросить Грыжу, но князь остановил его взглядом.

– Скинет небось в реку где-нибудь, – сквозь зубы сказал Эймунд.

Толпа молча, как в строю, смотрела, как отъезжает лодка, как гребут Грыжа и варанг против течения на север.

 

Глава тридцать первая. Ночью за городом

По пути домой Гостемил зашел в Михайловский Храм и провел там четверть часа. Как большинство эпикурейцев, он не был набожным человеком, считая, что часто докучать Создателю – неприлично. Но долго не заходить в дом Создателя – тоже плохо, невежливо. Извинившись перед Создателем за свой не слишком опрятный (по его, Гостемила, меркам) вид, он помолился, перекрестился на алтарь, и, бросив в кружку две золотые монеты на содержание штата обслуги, снова вышел на улицу.

Придя домой, Гостемил обнаружил, что Годрик собирает какие-то свои вещи в походный мешок.

– Ты чего это, Геракл?

– Хозяин мой вернулся, – сообщил Годрик. – В детинце будем жить.

– То, что он вернулся – прекрасно, но где мой обед?

– Повар куда-то сбежал. Я его выдрал, как ты велел, а ему не понравилось.

– Следовало нанять другого. Не могу же я все время по крогам ходить. Домашняя пища здоровее.

– Это как тебе угодно.

Гостемил настроился было немного поворчать, но неожиданная мысль осенила его.

– Позволь! Дир вернулся?

– Да.

– В детинце жить?

– Да.

– Значит, он состоит в охране или в дружине или в чем-то там таком?

– Да. Кошелька придержатель в большой милости у нового князя.

– Значит, надо пойти к Диру! Он может попросить помощи у князя. Или просто поможет мне сам.

– Нет.

– Зачем же нет?

– Он отбыл по особо важному поручению.

– Куда?

– Неизвестно. Это тайна.

– Когда будет обратно?

– Через неделю. Так он мне сказал.

Гостемил подумал, не дать ли Годрику по уху, но решил, что сейчас не до этого. Он все-таки поел – хлеба и сыра, и запил вином, поскольку в глубине души был человек практический и знал, что действия, предпринимаемые на голодный желудок, страдают невразумительностью и излишним экстремизмом. Свой походный мешок он собрал сам, скинул в него все деньги, которые получил от Александра, все свои планируемые шесть месяцев безбедного существования, и которые могли теперь понадобится, все без остатка, для подкупа и получения необходимой информации, натянул новые сапоги, опоясался свердом, и был совсем уже готов к выступлению, когда в дом постучались.

– Геракл! – позвал Гостемил.

– Некогда мне! – отозвался Годрик откуда-то из глубин дома.

– Сволочь, mangy cur, – пробормотал Гостемил, шагая к входной двери.

На пороге стояла Эржбета в мужском костюме.

– Чем обязан? – хмуро спросил Гостемил.

– Свободой и жизнью, – просто ответила она. – Пройдем в гридницу, мне нужно кое-что тебе показать.

– Мне некогда.

– Уверяю тебя, не пожалеешь.

– Нельзя ли потом?

– Никак нельзя. Ты поймешь, что нельзя. Пойдем.

В гриднице Эржбета вытащила из мешка хартию и разложила на столе. Это была карта какой-то местности, не очень искусно составленная.

– Ну? – спросил Гостемил.

– Вот здесь, – сказала Эржбета, указывая красивым длинным пальцем на какое-то место на карте, – содержится под стражей Хелье.

Гостемил внимательно посмотрел на нее.

– Позволь, позволь, – сказал он. – Как это я раньше не сообразил. Ты – приближенная Марии?

– Да.

– Тебя зовут Эржбета?

– Да.

– Мне про тебя рассказывали.

– Что именно?

– Разное. Мельком. Ну да ладно. Почему я должен тебе верить?

– А у тебя выхода нет. Ты будешь расспрашивать, подкупать, угрожать, и провозишься две недели. А время ограничено.

Ловушка, подумал Гостемил. Или нет?

– Хорошо, – сказал он. – Где это все? – он кивком указал на карту.

– Пятнадцать аржей на запад. Вот здесь, видишь, две реки, Буча и Ирпень. В этом вот месте Ирпень можно перейти вброд, там воды по колено. Темница надземная, охраняется дюжиной ратников. Раньше это был перевалочный пункт с подставой.

– Неустрашимые? – спросил Гостемил, морщась.

– Да.

Некоторое время Гостемил напряженно думал.

– А тебе-то что до всего этого? – спросил он.

Она улыбнулась зловещей улыбкой. Захотелось ее задушить.

– Хелье спас мне жизнь, – сказала она.

– O mamma mia, – пробормотал Гостемил. – Неоценимый человек. Такое впечатление, что если бы он не приехал на Русь из Сигтуны, половины населения Руси не было бы в живых.

– Я не шучу.

– Я тоже не шучу. Ты поедешь со мной.

– Нет.

– Поедешь.

– Это ты поедешь со мной. И, кстати говоря, у тебя есть еще время и возможность отказаться.

– Ты почти с меня ростом, – сказал он, недружелюбно на нее глядя. – А я не из мелких. Высокие женщины бывают порой так нелепы в своих побуждениях. Геракл! Геракл, сейчас же иди сюда, скотина бриттская!

Раздались шаги, Годрик вошел в гридницу. Увидев Эржбету, он поклонился и помрачнел.

– Ты сменил имя, Годрик? – спросила Эржбета.

– Я был несправедливо передан во временное пользование этому господину, – сообщил Годрик. – Кошелька придержатель временно не нуждался в моих услугах, но теперь нуждается в них сызнова.

– Ты ее знаешь? – удивился Гостемил.

– Знаю, господин.

– Ей можно доверять?

– Ежели с утра, то не очень, особенно пока она не поссала. Она, как поссыт, за корму арсель выставив и за снасти держась, так сразу добреет, – доверительно сообщил Годрик.

Гостемил захохотал и был вынужден сесть на стул.

– Крыса ты холопская, – сказала Эржбета.

– Мы с ней едем выручать Хелье, – объяснил Гостемил, переставая смеяться. – Не хочешь ли с нами проехаться?

– Нет, не могу.

– А если я тебе приказываю?

– Одолженный холоп, – наставительно сказал Годрик, – не есть холоп совершенный. Он имеет право отказать.

– А если я тебя выпорю?

– Не выпорешь.

Гостемил пожал плечами.

– Что ж, – сказал он Эржбете. – Поедем.

У Эржбеты оказалась своя лошадь. Сама Эржбета, как выяснилось, была прекрасной наездницей. Наверное, ездить верхом женщинам вредно. Впрочем, мужчинам тоже вредно, и делать это надо только в самых крайних случаях. Так думал Гостемил, следуя за Эржбетой сперва на север, а затем на северо-запад, через Липецкие Ворота, в рощи и степь. Солнце зашло, луна неплохо освещала хувудваг. К седлу Эржбеты пристегнут был колчан стрел и небольшой охотничий лук, а за гашником у нее висел теперь топор. На выходе из дома Гостемил хотел прихватить второй сверд – для Хелье – но Эржбета посоветовала ему не отягощать себя. Сверд, объяснила она, нужно будет отобрать у одного из стражей. Были и еще инструкции, не менее утомительные, но Гостемил не очень слушал. Западня или нет, думал он. И решил, что нет. Если бы меня хотели убить или схватить, а хоть бы и поместить в темницу по соседству с Хелье, все это можно было бы произвести более простым способом.

***

Униженный и злой, Эймунд выехал из Каенугарда в сопровождении дюжины варангов – отряд Рагнвальда и ратники из ставки Неустрашимых – и шагом заступил на северо-западный хувудваг. Торопиться некуда.

После неприятного разговора со Святополком имел место еще менее приятный разговор с Марией. Княжну словно подменили – холодна и надменна. Несправедливо! Да, он нарушил устав Неустрашимых, ввязавшись в несанкционированную Содружеством авантюру. Да, он просчитался и проиграл. Да, грамоты о срочной встрече и выборах нового предводителя наверняка уже разосланы во все концы света. Это еще не повод отворачиваться от него! Шесть лет руководил он Содружеством. До его прихода к власти Неустрашимые были всего лишь одним из дурных тайных обществ, какими всегда полон мир, играли себе скромно в политику, интриговали. За шесть лет он превратил Содружество в могущественную силу. И вот – благодарность! Ради Содружества он пожертвовал властью над Норвегией, отказался от титула, которого много лет безуспешно добивается в своей Полонии суровый воин Болеслав. Ради Содружества он пошел на разрыв с Хайнрихом Вторым, с которым дружил долгое время. Пользуясь властью, он дал Марие власть и влияние. Он освободил Святополка из темницы, прямо из под носа у Владимира! Он сблизил Святополка и Болеслава! Он женил Святополка на дочери Болеслава. Кстати, какая сволочь ее отравила? Мальчишка-плотник наверняка знает. Уж я из него все выну, что он знает. И кто его нанял, и кто действует против меня, и кто интригует против Содружества – все мне расскажет. И, кстати, все это можно будет потом представить на суд Неустрашимых. Неустрашимые не могут без меня! Ибо дела их плохи. Воспользовавшись передышкой на польском фронте, связанной с любовными похождениями Болеслава в Киеве, Хайнрих бросил войска в Италию и нанес норманнам и дураку Олафу сокрушительное поражение, от которого они не скоро оправятся. Положение придется долго исправлять – у Неустрашимых нет лучшего человека для этого, чем я.

Хувудваг загибался в сторону, обходя холм, и деревьев вокруг было мало. Что-то не понравилось Эймунду в контрастах лунного света и тени. Он поднял руку, и всадники остановились.

– Факел, – сказал Эймунд.

Один из варангов запалил факел и протянул ему. Эймунд спешился, бросил Рагнвальду поводья, и прошел чуть вперед, иногда пригибаясь и изучая поверхность хувудвага.

Земля не успела как следует просохнуть после давешнего дождя и пасмурного дня, и следы отпечатывались на ней отчетливо. Свежие. Две лошади, скачущие почти рядом. Рысью.

Половина Киева разъехалась кто куда в связи с переменами обстановки, и скоро вернется, но на поселение, пусть временное, уезжают все-таки на телегах, а чаще идут пешком. Следов от колес телеги не было.

Какая-то часть людей военных тоже расползлась по близлежащим селениям и весям, но это не только что случилось, и конники, а коней в Киеве все-таки мало, это не Константинополь, едут обычно шагом, а не рысью. Да и куда ехать по северо-западному хувудвагу? Речка Буча, за ней на много аржей ничего, кроме болот, какие-то домики нищие, хилые огороды, и так до самой Литвы.

Есть наверняка какие-нибудь беглые, но они ходят пешком. Есть беглецы от гнева Святополка, но они умотались неделю назад еще, в основном по воде.

Кто же это скачет к Буче, да еще так резво? Что за вылазки среди ночи на добрых конях? Не управился ли Святополк меня опередить и взять плотника себе? Но тогда почему только двоих послал он, а не две или три дюжины? Власть Святополка не распространяется на охрану у Бучи, охрана подчиняется лично мне.

Он вернулся, передал факел Рагнвальду, вскочил в седло, и махнул рукой энергично. Отряд взял с места резво, и пошел по хувудвагу сперва рысью, а потом галопом.

***

Спать, привалившись к стене – неудобно и противно. Но на земляном полу еще хуже. Удивительное дело – человек полночи проторчал в ледяной Балтике, стучал зубами от холода на продувных ветрах вдоль Днепра, нырял в этот самый Днепр в марте, а до этого все детство почти провел в промозглом слоистом тумане побережья Северного Моря – и ничего. А тут – одну ночь поспал на жирной киевской земле, в июле – и на тебе, озноб, кашель, в башке звенит, кровь горит в жилах. Старею, подумал Хелье, кашляя. Чтоб им всем лопнуть.

Кашель был непривычным в его жизни явлением. Он кашлял в детстве, раза два, но с тех пор забыл, как это противно. И дышится с хрипом. Задерживаешь дыхание – кашляешь громче и больнее. Просто сидишь, дышишь обычно – кашляешь. Стоишь – кашляешь. Ложишься – кашляешь и чихаешь, аж все тело передергивает. Ужас.

Сны сняться дурацкие, и сквозь сон слышишь собственный кашель. Ахха-ахха-ахха-ахха, кха. Фу, гадость какая. Вот вижу я во сне, как, вроде, какое-то поселение, и сижу я в окружении трех толстых и теплых баб, вальяжных таких, и они меня поят чем-то горячим и ласкают. Это хорошо, когда тебя ласкают. Поскольку не все ж мужик должен стараться, иногда и бабам следует чего-нибудь такое, предпринять, пока мужик развалился и лежит себе. Не всегда, но иногда. Для разнообразия. И все это на теплой лужайке перед каким-то домом с верандой. С террасой. Дом почему-то каменный, римского типа. Вдруг ни с того ни с сего без всякого шума из ближнего леса выезжает конница, а у командира на шлеме красное перо, и летят они на нас отважным таким галопом, а я не могу рукой двинуть, а бабы-то вдруг куда-то исчезли. Я кое-как поднимаюсь на ноги, а командир, полководец Ликургус, сверкает очами, машет топором (командир – топором? глупость какая), и вдруг спрыгивает с коня. Я выставляю вперед кулаки, а он вдруг говорит, ты что, Хелье, совсем озверел в этой глуши, это же я, Яван! А я ему говорю, а почему перо красное, это нечестно! А он говорит – это общемировой заговор межей против тебя. Тут вдруг откуда-то справа выбегает Дир, хохочет, и кричит – межи, межи! А потом вдруг спрашивает – ты зачем с Анхвисой спишь? И тут я соображаю, что две из трех баб – действительно Анхвиса и Светланка, только выглядят по-другому, и добрее. Я начинаю смеяться, кашляю, и просыпаюсь. Вокруг тьма, но в щели кое-какой свет пробивается. Хоть бы соломы постелили, что ли.

Длинный амбар, бывший перевалочный пункт, разделен был на четыре отсека, в каждом из которых было достаточно места, чтобы лечь, и каждый из которых имел отдельную дверь наружу. Окон не было. Дверь запиралась на засовы – снаружи, естественно. Стены прочные – сруб, по краям в обло, секции в лапу. Потолок тоже был прочный, поперечные балки уложены часто, сверху перекрыто чем-то тяжелым, чуть ли не черепицей, будто городской престижный дом. Какой-то киевский рантье строил себе загородную резиденцию, но разорился, и Неустрашимые перекупили.

Положение выглядело более или менее безвыходным. Некоторое время Хелье пытался заговорить охранникам зубы, но охранники соображали с трудом, отвечали с неохотой, и интереса к судьбе пленника не проявляли. Кормили его, кидая через смотровую щель в стене, заменявшую окно, влажный хлеб, и три раза в день поили водой из лейки – нужно было подставить под струю рот. Сколько он еще просидит здесь – неизвестно. Понятно, что в живых его скорее всего не оставят, но только бы не мучили. Только бы не пытали. Ему очень не хотелось предавать Александра, и особенно Гостемила, но он знал совершенно точно, что рано или поздно, под пытками, он это сделает. Любой сделает. Для того, чтобы пытать правильно, не нужно быть специалистом. Человек – существо очень нежное, и границы, в которых он остается верным себе, очень узкие.

Утром и вечером Хелье молился, не истерически, но смиренно, прочитывая лишь Te Deum, дабы не надоедать Создателю многословием. В счастливые минуты жизни своей он вспоминал о Боге редко, и обращаться к Нему непрерывно теперь было бы просто богохульством, говорило бы, думал Хелье, о неискренности. Ага, как прижали, так сразу прибежал. А где был раньше. При этих мыслях Хелье краснел и чувствовал себя ужасно несчастным. Бог милостив, думал он. Это я бы так сказал, а Он так не скажет. Забывал раньше – дети иногда так забывчивы. Прости меня.

Кто за меня вступится, думал Хелье, дрожа всем телом, кашляя, прижимая подбородок к коленям. Никто. Мария давно и имя мое забыла. Дир ничего не знает. Александр тоже. Гостемил не найдет. Гостемил может найти Александра и сказать ему, что я исчез. И что же? Вряд ли Александр знает, где находится перевалочный пункт Неустрашимых. Мария знает. Может, Гостемил сходит к Марие? Я достаточно ему рассказал, чтобы он что-то понял про нас с Марией. Про «нас с Марией», надо же! Зазнался я совсем. Ну, хорошо, допустим Гостемил забеспокоился и действительно пошел к Марие. Не поленился, не махнул на все рукой, не заинтересовался свежеприобретенным фолиантом. Пошел. Допустим, его туда впустили. Допустим, Мария нашла несколько минут для разговора с ним. Возмущенная, гневная, отдает она приказ о немедленном освобождении верного ее пажа. Гостемил, удовлетворенный удачным исходом дела, идет домой – наслаждаться деликатесами, читать фолианты, принимать омовения с благовониями, ругать чернь. Ходить по хорловым теремам. Неустрашимые ставят в известность о приказе Марии главного, и главный поспешает сюда. А главный – как раз тот самый и есть, который меня сюда засадил. Да, неприятно…

Недостижима покинувшая сей мир Евлампия, и почти также недостижима Корсунь. Хороший город Корсунь. Впрочем, политики злопамятны, а Неустрашимые злопамятны вдвойне. И ничего не стоит послать в Корсунь, город изгнанников, человека с колчаном стрел. И будь ты хоть самый лучший свердомахатель в мире, и охраняй тебя хоть все мужское население Корсуни, и половина женского, от стрелы, метко посланной с расстояния в сто шагов, никто еще никогда не уворачивался. Есть в Корсуни дома, а у домов есть крыши, с которых так удобно следить за тем, что происходит на улице.

Вот сказал я Гостемилу – лучше бы ты отступил от моих методов и прикончил бы гада этого на месте… Как в воду глядел! Был бы на месте Гостемила Дир, или даже Яван – не сидел бы я теперь, кашляя, в этом сарае. И ухо болит – крепко, однако, приложились кулачищем волосатым. Сволочи.

Он все-таки задремал, и временами ему казалось, что в секции присутствует кто-то еще, и даже пытается с ним заговорить, и он просыпался и таращился в темноту, но никого кругом не было. И он снова засыпал. А потом ему почудилось, что кто-то неторопливо с кем-то беседует, и голос знакомый, и раздается он откуда-то сверху. Хелье закашлялся, а потом поднял голову и посмотрел вверх, и вдруг в глаза ему посыпалась труха.

***

Чтобы не привлекать внимания, коней они привязали, не доезжая до бывшей подставы. Кони не возражали – кругом было много сочной спелой травы. Эржбета попробовала тетиву, закинула колчан за плечо, дала Гостемилу в руки топор, который он тут же стал недоуменно вертеть, и велела следовать за собой.

На опушке они остановились. Сруб был хорошо виден в лунном свете. Пятеро из ратников резались в какую-то азартную игру при свете факела, остальные шестеро или семеро сидели кто где, некоторые дремали.

– Обойдешь сруб справа, где тень погуще, – сказала Эржбета. – Понял?

– Понял. И что же?

– Заберешься сзади на крышу.

– Там есть лестница?

– А как же, мраморная, с перилами и статуями.

– Стало быть, нету. Жаль.

– Заберешься на крышу. Как сумеешь. Там деревья рядом растут. Вычислишь, в какой части сруба Хелье. Пробьешь крышу по ту сторону балки. Кинешь ему веревку, вытащишь его. Эту сторону крыши и стены я беру на себя, а с той стороны тебе придется защищаться самому. Понял?

– Это как же?

– Что – как же?

– Защищаться?

– Есть топор. Что тебе еще нужно?

– А они…

– Они попытаются влезть на крышу. Как будут влезать – сбивай их обратно вниз.

– А нельзя ли просто открыть дверь? Там, вроде бы, засовы.

– Засовы на замках.

– А почему их нельзя выбить?

– Во-первых, ты не знаешь, какая дверь. Во-вторых, двери там очень прочные. И в третьих, смотри сколько их. Так они и дали тебе выбить дверь.

– Раз, два, три… восемь…

– Одиннадцать человек. Все, иди.

– А как я узнаю, где именно он сидит?

– Пес ети… Позовешь. Через крышу.

– Крыша соломенная?

– Была бы соломенная – топор не был бы нужен. Там балки частые. Ни пуха тебе, ни пера.

– Ага, – понял он. – То есть, к черту. А все-таки, зачем это тебе? Что-то я не очень верю, что он тебе жизнь спас. Может и спас, но ведь дело не в этом?

– А ну иди отсюда! – сказала она яростным шепотом.

Гостемил хотел было в ответ светски улыбнуться, но в роще было темно. Он стал обходить полянку по периметру, ступая осторожно. Один раз случилось ему наступить на какую-то ветку, которая треснула у него под ногой. Он замер. Никто из охраны не поднял головы. Гостемил перекрестился.

С противоположной стороны у самого сруба действительно росли крепкие деревья и было темно. Гостемил переместился ближе, и еще ближе. Вот и стена. Он вытянул руку вверх, но не достал до кромки.

Сунув топор за гашник, он обхватил осиновый ствол и стал по нему карабкаться вверх. Сперва было трудно, но вскоре он сообразил, что нужно работать не только руками, но и коленями, и ногами, и дело пошло быстрее. Вот и первая ветка. В этот момент топор выскользнул из гашника и Гостемил судорожным движением едва сумел его поймать. Он тяжело вздохнул. Мгновение спустя с этой стороны сруба появился ратник. Встав почти под самой осиной, ратник неспеша развязал гашник, поссал, оправил порты и рубаху, затянул гашник, и вернулся к своим. Гостемил поймал рукой следующую ветку, подтянулся, повисел некоторое время над землей, качнулся раз, другой, уловил ритм раскачиваний, и, качнувшись еще раз, выпустил ветку. Приземлился он не очень удачно. Черепица хрустнула под сапогом, обломки зашуршали и посыпались вниз.

Гостемил припал к пологой крыше и сказал негромко —

– Хелье.

Ответа не было, зато всполошились ратники. Гостемил поднялся, перебежал на несколько шагов по крыше, и повторил маневр. Внизу, под крышей, раздался кашель, и голос Хелье, слабый, сказал —

– Здесь.

Послышался где-то едва различимый тренькающий звук, и с другой стороны крыши на землю упало чье-то тело. Затем послышался крик – кричал какой-то ратник, нечленораздельно. Гостемил поднялся, вытащил топор, и ударил по крыше. И еще раз. И еще.

За поперечной балкой показалась чья-то голова, крикнувшая по-норвежски «Эй, ты!» Гостемил поднял топор. Пользоваться топором, как оружием, Хелье его не учил, но он решил, справедливо, что ничего особенно сложного в этом искусстве нет, главное – попасть. Ратник схватился рукой и встал ногой на поперечную балку, а в другой руке у него сверкнул в лунном свете сверд. Снова треньканье, ратник крутанулся на месте, вскрикнув, и на этот раз Гостемил успел заметить стрелу, торчащую у ратника из спины. Ратник покатился вниз по крыше, исчезнув из поля зрения, и было слышно, как он упал на землю. Гостемил ударил топором по крыше. Хрустнуло и затрещало. Тогда он бросил топор, схватил надломленную планку, и потащил ее на себя. В крыше образовалась дыра. Гостемил нагнулся над дырой, рванул соседнюю планку, выдирая ее с корнем, и в этот момент заметил, что к нему бежит ратник – по его, Гостемила, стороне крыши. Гостемил распрямился, схватился за топор, оступился, и нога его угодила в дыру. Он дал себе скользнуть в это отверстие, повис на руках и спрыгнул на земляной пол.

Рядом с ним закашлялся вскочивший на ноги Хелье.

– Где дверь? – спросил Гостемил.

– Вон там.

– Ничего не вижу.

– Иди прямо.

Гостемил пошел прямо. Снаружи ратники кричали, подбадривая друг друга. Кто-то лез на крышу. Гостемил нащупал дверь, отошел от нее на два шага, и затем, страшно зарычав, ринулся на нее плечом. Раздался треск и грохот, будто какой-то древнегреческий великан расщепил надвое старый дуб, куражась перед хихикающей сладострастной нимфой, дверь вылетела наружу и сбила с ног одного из ратников. Гостемил и Хелье выскочили один за другим на воздух, и справа к ним кинулись два ратника, и Хелье чувствовал себя голым – без сверда, но Гостемилу пришлось противостоять только одному – второй ратник, уже замахнувшийся свердом, упал со стрелой, пронзившей ему голову и вышедшей через глаз. Гостемил без труда обезоружил второго, отобрав сверд, в то время как Хелье, кашляя и плюясь, поднял второй освободившийся клинок.

Ну и силища у него, запоздало подумал Хелье. Кто бы мог предположить…

Пятеро ратников кинулись было за бегущими Гостемилом и Хелье, но остановились, когда один из них упал со стрелой в горле – сообразили, наконец, что побег прикрывается умелыми стрелками, прячущимися в роще.

В отдалении послышался топот копыт.

Добежав до рощи, Гостемил не замедлил бег, и Хелье следовал за ним. Где-то справа еще раз раздалось треньканье, сопровожденное вскриком какого-то ратника.

– Кто это там так лихо стреля… – Хелье закашлялся. – …стреляет?

Гостемил не ответил.

Лошади подняли головы и неодобрительно заржали.

– Прыгай за мной, – велел Гостемил, вскакивая в седло.

Хелье не стал переспрашивать, но сделал, как велели, вскочив на круп позади Гостемила. Через несколько мгновений к ним присоединилась Эржбета, и влезла с некоторым усилием, в седло. Женщины очень выносливы, но устают быстрее мужчин, когда нужно действовать с полной отдачей. Хелье не верил глазам. Было темно.

– Вперед, вперед, – сказала Эржбета простуженно. – Сейчас будет погоня.

Ушам пришлось поверить. Этот голос с другим не спутаешь. Лошади прошли между редкорастущими стволами, выскочили на хувудваг, и перешли на галоп. Сперва все шло хорошо, но при переправе через ручей позади послышался топот копыт.

– Быстрее, быстрее, – понукала Эржбета, вынимая из колчана стрелу. Последнюю.

– Бойко… – сказал Хелье и закашлялся. – Бойко стреля…

– Молчи.

Их было человек шесть или восемь, и у них были луки – стрела свистнула над головой Гостемила. Переправившись, беглецы снова пустили коней в галоп, а погоня приостановилась – теперь была их очередь переправляться. Еще одна стрела прошла где-то рядом, а затем Эржбета вскрикнула и стала сползать с седла.

– Свиньи неэлегантные! – возмутился Гостемил, осаживая коня. – Хелье, прыгай.

Хелье спрыгнул на землю и поддержал Эржбету, схватив коня под узцы. Гостемил развернул лошадь и вытащил сверд.

– Всем бедам не бывать, – объяснил он. – Ни кольчуги, ни щита. Эх!

– Я с тобой, – сказал Хелье.

– Из тебя теперь воитель посредственный, – заверил его Гостемил. – Спаси эту бабу неистовую, она того стоит, похоже. Это она меня сюда привела. Езжай, езжай. Быстро.

Хелье захотелось заплакать. Он бросил сверд, вскочил на круп позади Эржбеты, поддержал ее, обхватив одной рукой вокруг талии, и погнал лошадь дальше по хувудвагу. Оглянулся он только один раз, и увидел, как Гостемил с поднятым свердом летит навстречу погоне.

 

Глава тридцать вторая. Убежище

Лес зарастал понемногу паутиной, солнце больше не жгло, но ласкалось, рыба в реке совсем спятила и сама кидалась в сети, птиц по ночам приходилось иногда отпугивать, чтобы не так орали, болтались яблоки на диких яблонях, а в монастырском огороде неподалеку с немалым хвоеволием копошились монахи.

Обнаруживший солидную сметку в плотничьем деле, молодой сигтунец помогал монастырской братии, чинил двери и крышу, ставил перегородки, выстругивал планки – грубовато, но надежно – а гвозди всаживал одним ударом, несмотря на худобу. Примерно две трети поселения были греки, остальные славяне. С греками сигтунец изъяснялся, как мог, на латыни, со славянами зубоскалил, и славяне переводили грекам, и греки смеялись и хлопали себя по животам. Но никогда сигтунец не проводил больше двух часов в день возле монастыря, а всегда уходил в брошенный сарай в полу-арже вниз по речке. Монахи знали, что там, в сарае, переоборудованном под временное жилище, умирает женщина.

Эржбета таяла на глазах. Хелье не знал, задела ей стрела легкое или нет. Кровь удалось остановить только к концу той ночи, разорвав для этого рубаху сперва на ней, потом на себе, и, не слушая стонов и ругательств, туго перевязав рану. Лошадь он упустил, когда стоны Эржбеты стали бессознательными – он спешился, снял ее с седла, положил на траву, и лошадь куда-то отлучилась и обратно не пришла. Хелье не любил лошадей, а они его. Какая-то вражда была между ними. К рассвету Хелье, неожиданно перестав кашлять, доволок Эржбету на своей сленгкаппе до этого самого ручья, непрерывно молясь и плача. Он не мог ее потерять вот так вот, запросто. Это было выше его сил. В каком-то смысле это было бы повторением Евлампии, хотя никакой любви между ним и убийцей Евлампии не было и быть не могло. У ручья он поил Эржбету, пил сам, хныкал, ждал восхода солнца, дремал, сопливился, искал и не находил сверд, а когда взошло солнце, заприметил небольшое строение возле холма, в пятидесяти шагах от воды. В строении оказались груды какой-то пришедшей в негодность утвари, и он всю ее выкинул наружу. Нашелся ворох соломы, которому он обрадовался. Он дотащил Эржбету до этого вороха. Она пришла в сознание, слабо и мрачно поглядела на него, и уснула обычным, не обморочным, сном. А потом она начала бредить.

Хелье терзался угрызениями совести, клял себя за то, что, возможно, стал причиной гибели Гостемила – доброго, умного, самоотверженного. Как он мог не поехать с ним тогда, как он мог его бросить! На руках у него была раненная Эржбета – но вот сейчас она все равно умрет, и что же?! А тогда – нужно было снять ее с коня, положить у дороги на траву, и, вскочив в седло, ехать рядом с Гостемилом, и умереть рядом с ним, по старой традиции викингов – со свердом в руке. А он не поехал. Правда, был он тогда слаб, трясся от озноба, еле волок сверд и с облегчением бросил его на землю, и не смог бы помочь Гостемилу никак. Но все-таки. Просто умереть рядом с другом – тоже помощь. Гостемил тоже хорош – полетел прикрывать отступление. В открытый бой рванулся, нет, чтобы всем троим скрыться в роще, а потом в чаще, пусть бы их сперва поискали хорошенько. Нашли бы, конечно, но не вдруг, и был бы хоть какой-нибудь шанс выстоять. В лесу, ночью, численное преимущество всегда иллюзорно.

И ведь, подумать только – все это из-за меня! По собственной глупости шлялся я возле детинца – нет, чтобы сидеть тихо у Гостемила дома, рассуждать об Аристофане или Сенеке, рассматривать картинки в фолиантах, пить греческое и корсунское. Нет – поплелся, авось любимую увижу. Дурак, себялюбец. Все только о себе думаешь. Вот помрет баба – хоть иди и топись.

К концу дня, когда сидение рядом с умирающей стало невыносимым, он отлучился – на четверть часа. И познакомился с монахом. И сказал ему, что умирает женщина, вон в том сарае. При упоминании женщины монах насупился и ушел. Но вернулся на следующий день, утром, с еще двумя монахами. Игумен, выслушав, дал разрешение. Монахи приволокли какие-то травы.

В славянских травах Хелье ничего не понимал. В Скандинавии он совершенно точно представлял бы себе, какие травы нужно подбирать, в чем мочить, на чем настаивать, сколько варить. А здесь, под Киевом, единственной полезной травой, которую он знал, был подорожник. Но подорожник – это так, лечит в основном симптомы, а не саму болезнь. Хелье с сомнением выспрашивал у монахов о действии трав, они говорили что-то не очень внятное, а зайти во временное жилище отказались. Хелье попросил у них бочонок и простынь. Во второй половине дня они принесли и то, и другое.

У Эржбеты не было сил сопротивляться. Ей хотелось закричать, чтобы он, Хелье, катился на все четыре стороны и дал ей спокойно сдохнуть, но она оказалась не в состоянии произносить длинные фразы. Сделав движение, чтобы оттолкнуть его, она почувствовала такую боль, что ей стало все равно, что с ней делают, лишь бы боль уменьшилась. Хелье мыл ее каждый день, осторожно, морщась, когда слабо морщилась она, сжимая зубы, когда она стонала. Все-таки она была рыжеватая, и длинное ее тело покрывали медно-коричневые веснушки. Прошло три дня. Эржбета чувствовала себя хуже, и даже стонать у нее не было сил. Хелье стирал простыню в речке два раза в день, поил Эржбету, осторожно и очень медленно приподнимая ей голову, и чувствовал, что сходит с ума. Прошло еще три дня. Положение не изменилось. Эржбета стала худая, как щепка.

Почти все это время Хелье молчал в присутствии Эржбеты, только иногда пытаясь ласковым голосом ее уговаривать, что, мол, не трусь. На седьмой день он сдался. Обмыв ее в очередной раз и передвинув осторожно на чистую простыню, он сел рядом, обхватил колени руками, и забурчал себе под нос какую-то старую сагу, примитивную и в музыкальном, и в версификационном смысле, сигтунскую подделку под норвежский оригинал, не менее примитивный, чем подделка. Подделка была даже чем-то лучше оригинала – в ней наличествовало славянское влияние, напевность с характерным легким проходом по квинтам. Эржбета не издала ни звука – она давно перестала говорить и стонать, целую вечность молчала, и только дышала жарко, коротко, иногда с хрипом, но Хелье почувствовал что-то и посмотрел на нее. Странно. На мертвенно бледном лице с впавшими щеками, с огромными влажными красными глазами, играла слабая, но все же улыбка. И тогда Хелье тоже улыбнулся – и сообразил, что первый раз за всю эту мучительную неделю улыбается спокойно, а не натужно. Улыбается не скалясь. Он тут же улыбнулся еще раз, по-другому, глуповато, и взъерошил себе волосы сбоку и на затылке.

Повинуясь мгновенному порыву, он положил руку Эржбете на спутанные волосы, наклонился, и, едва касаясь, поцеловал ее в щеку возле глаза. Щека была горячая.

Лучше Эржбете на следующий день не стало. Хуже тоже не стало. Уходя к монастырю, Хелье погладил ее по горячему плечу.

Несколько монахов удили на берегу рыбу. Все они знали Хелье и сообщили ему, что один славянский монах отправляется нынче же в Киев за всякой нужной в монашеском существовании всячиной – не желает ли сигтунский умелец, чтобы ему что-нибудь из Киева привезли? Нет, умелец не желал. Он только подумал, что неплохо было бы попросить монастырского посланца зайти к Гостемилу в дом, осведомиться что там к чему, где хозяин, не возвращался ли – и не решился. Не решился ничего узнавать.

Прошел еще день, и ездивший в Киев монах вернулся. У двери сарая деликатно постучались и тут же отбежали в сторону. Хелье вышел.

– Тебя требует к себе настоятель, – сказал монах по-гречески.

– А?

– Настоятель. Настоятельно требует.

Хелье понял. Он пошел за монахом и вдвоем они прибыли в монастырь. Хелье проверил, как открываются и закрываются ворота, систему которых он собственноручно давеча улучшил. Настоятель принял его в своей самой просторной в монастыре келье.

– Брат Архип привез из Киева разное, – сказал он по-шведски с греческим акцентом и замолчал.

Хелье ждал, заложив руки за спину.

– Брат Архип привез из Киева лекаря, – сказал настоятель. – Это дорого, но внимая, что ты сделал для нас много. Пусть лекарь рассматривает и лечит твою женщину.

Хелье низко поклонился настоятелю.

– Я не знаю, как это посмотрит митрополит, – продолжал настоятель. – Лучше бы там, в миру, не знали, что у нас… ты обитаешь… Но вот все. Ведь ты уедешь, если она поправится?

И останешься, если она умрет, подумал Хелье. Не это ли он имеет в виду. Он кивнул.

– Хорошо, я доволен. Ступай. Лекарь ждет… – он сделал неопределенный знак рукой.

Лекарь оказался бодрым лысым греком с порочным лицом. Вдвоем с Хелье они проследовали к временному жилищу. Глаза Эржбеты беспокойства не проявили. Лекарь потрогал ей пульс, пощупал лоб, и снял с нее простыню. Предупредительный Хелье отодвинул его в сторону и очень осторожно перевернул Эржбету на бок. Лекарь осмотрел рану.

– Это частый случай, – сказал он. – Таких много. Рана глубокая. Гноилось все. Возможна дурная кровь.

– Легкое не задето? – спросил Хелье.

– Может и да. А может и нет. Бывает, что выживают с такими ранами. А бывает, что не выживают. – Он цинично улыбнулся. – Все бывает. Недавно был один случай. Очень интересный.

Хелье пожалел, что у него нет сверда.

– Н-ну, – сказал лекарь, ковыряя рану брезгливо ногтем. – Посмотрим, что тебе дать. То есть, ей. Посмотрим, посмотрим. Не бывать, холопьев филь, в палаты Полоцка… – Он стал рыться в своем мешке, напевая под нос. – Не возлежать тебе, подлец, со мною рядышком … И холопскою десницей до груди моей … высокопоставленной во веки не трожь ни-ни… Вот.

Хелье осторожно перевернул Эржбету на спину и укрыл простыней, а лекарь вынул из сумы глиняный виал размером с кулак Дира, запечатанный воском.

– Вот снадобье. Замечательное, надо сказать. Недавно его составили лучшие умы Константинополя. Оно сперва внутренности восстанавливает против болезни, а потом внешности. Ну, она попотеет день или три, а потом вдруг поправится. Нежданно.

Хелье взял виал в руку. Внутри виала булькнуло.

– Запах малодорный… одориферальный… конечно, – отметил лекарь. – Но действенно. Ты не бойся запаха. И она пусть не бойся. Три раз в день. Утром, вечером, и днем. Сразу после восхода солнца, сразу после заката, и в полдень. Ставни запирай.

– Здесь нет ставень, – с ненавистью сказал Хелье.

Лекарь огляделся.

– Действительно, – согласился он и засмеялся. – Нету. Но если бы были, обязательно нужно было бы запереть, это примариальное дело. Высочайшие в этом умы на все согласны. Денег у тебя, конечно же, нет.

– Нет. Монахи заплатили.

– Заплатили, да не больно много. Все жмутся, жадные. Скуперделы.

– Скупердяи, – поправил Хелье мрачно.

– Это все равно. Ну, я пойду, у меня времени мало, все болеют нынче, а ты, если прибудешь в Киев, зайди, я живу у Липецких Ворот, там все меня знают, должок отдай. Должоки следует отдавать, – сказал он строго, – иначе лекари лечить перестанут.

Он ушел, а Хелье, сев рядом с Эржбетой, долго вертел виал в руках, и даже приложил к нему ухо, предварительно встряхнув. Осторожно поставив виал рядом с собой, он снял с него восковую крышку. Понюхал. Да, пахло мерзостно. Хелье посмотрел на Эржбету. Лицо ее ничего не выражало. Он просунул ладонь ей под голову, приподнял медленно, и прислонил край виала к ее губам. Постепенно наклоняя виал, он подождал, пока жидкость коснется ее губ. Губы приоткрылись. Хелье влил Эржбете в рот несколько капель мерзостной жидкости. Поставив виал в угол, он достал нож, одолженный у монахов, вышел, срезал ветку, и соорудил пробку для виала. Обмазав ее воском, он заткнул виал и снова поставил его в угол.

Дождавшись захода солнца, он еще раз дал Эржбете пригубить жидкость.

Ночью Эржбета застонала. Хелье проснулся, сел рядом, и пощупал ей лоб. Лоб был мокрый. Все ее тело было мокрое. Хелье стащил с себя рубаху, снял с Эржбеты простыню, и обтер ее всю с ног до головы. Из раны что-то сочилось, какая-то гадость. Макнув рубаху в бочонок с водой, Хелье осторожно вытер рану, перевернул Эржбету на спину и снова укрыл простыней. Привалившись рядом, он некоторое время слушал ее прерывистое дыхание, а затем вдруг неожиданно крепко уснул.

Проснулся он на рассвете. Эржбета снова была мокрая и в первый раз за два дня нуждалась в помывке. Хелье намочил рубаху, протер Эржбету осторожно и тщательно, жалея, что нет с ним галльского бальзама, переместил ее на свою сленгкаппу, и побежал на речку стирать простыню. Развесив простыню на ветвях близкорастущего дерева, он вернулся во времянку и снова поил Эржбету пойлом лекаря. К полудню Эржбета открыла рот и вдруг сказала:

– Пить.

Хелье метнулся к бочонку, понюхал воду, поморщился, сказал «я сейчас», выплеснул воду из бочонка, и побежал к речке. Поддерживаемая Хелье, Эржбета выпила полкружки воды, а затем еще полкружки. К полудню, получив дозу снадобья, она уснула, а к вечеру, проснувшись, сказала одно слово:

– Яблоко.

Хелье, прошедший школу в Старой Роще, знал, что ни о каких яблоках речи быть не может, и побежал к монастырю. Монахи как раз заканчивали вечернюю молитву. Хелье попросил у них каши. Монахи переглянулись. Один из них, кивнув, пошел на монастырскую кухню – варить кашу.

Через полчаса Хелье вернулся с плошкой каши и скормил больной, орудуя пальцами и поддерживая ее затылок коленом, четверть плошки. Она снова попросила пить. Последовала еще одна доза зелья. Ночью Эржбету вырвало. Утром Хелье снова ее обмывал, снова стирал простыню и, долив в кашу воды, разогревал ее прямо в плошке над костром. К середине дня взгляд Эржбеты приобрел начатки осмысленности.

***

Кончался август, листья желтели, ночью дули прохладные ветры. С помощью Хелье Эржбета выходила на воздух, подолгу сидела на почти осеннем солнце. Разговаривали они мало, и никогда – на отвлеченные темы.

 

Глава тридцать третья. От Любеча то Киева и обратно

Далеко от Киева Ярослав пока что уходить не собирался. Пропутешествовав вверх по течению на полтораста аржей со своей сотней, он сошел на берег в Любече, проследовал в детинец, потеснил там посадника с его дружиной (молодой болярский сын не очень возражал – невелика честь править городом, состоящим из одного детинца – и тут же примкнул к Князю Новгородскому), и занялся делами управления, будто уже был Великим Князем.

Мало помалу к Любечу стали стягиваться дружины окрестных, а затем и дальних боляр, а спьены, которым Ярослав платил щедро, ездили во все концы, собирая новости.

Случилось горе – молодой князь Глеб, земляк Гостемила, захотел присоединиться к брату, а дружины Мурома и Суздаля, склонные следовать за ним, были дружины значительные; Ярослав, чувствуя, что никчему это теперь, что лучше бы дать Святополку время окончательно поссориться с Неустрашимыми в Киеве, послал гонца навстречу Глебу с просьбой сидеть дома, но не то Неустрашимые опередили гонца, не то Глеб ослушался старшего брата – так или иначе, Глеба убили в дороге. Поговаривали, что сделал это бывший повар Моровичей, по прозвищу Турчин, но, очевидно, это было не так – Гостемил привез Турчина с собою в Корсунь, где Турчин и остался, прижившись у каких-то мятежных греческих аристократов, любителей экзотической северной кухни.

Также, два спьена перехватили и привезли посланца от Болеслава с грамотой. Грамота писана была в то время, когда Ярослав был еще в Киеве, и адресована ему, а досталась бы Святополку, если бы не спьены. В грамоте той Болеслав спрашивал раздраженно, в чем, собственно, дело, почему не едет Предслава, которую ему обещали! Ярослав задумался, вспомнил, что Владимир, по слухам, противился этому браку, взял чистую хартию, и написал по-славянски… по-славянски … на славянском языке … нет, вспомнил он … «нет никакой Земли Новгородской, есть Русь!» … и написал по-русски: «Пошел в хвиту». Подписался, поставил число, запечатал, и отдал грамоту посланцу.

Это был с его стороны, если оценивать ближайшее будущее, огромный дипломатический промах. Нельзя было обижать Болеслава! Но Ярослав был в тот день в игривом настроении, и почему бы, решил он, не поморочить голову союзнику Святополка.

***

В конце сентября, в теплый еще день, из Любеча выехал только что переговоривший с князем всадник, которому Ярослав хотел было дать поручения, но вынужден был ограничиться ни к чему не обязывающими пожеланиями. Александр охотно выслушивал мнения политиков, со многим соглашался, ко всем светлым начинаниям относился с большой степенью доброжелательности, оказывал услуги и помогал то советом, то действием, но поступить на службу почему-то отказывался.

Радуясь солнечному дню, как зеркальному отображению жизнерадостной своей натуры, иногда снимая перчатку, чтобы подкрутить щегольский ус, Александр не ехал – путешествовал, не смотрел по сторонам – восхищался, не дышал – пил свежий воздух, не радовался – смеялся. Мрачноватый в юности и даже в молодости, теперь, в среднем возрасте, он давал волю своему солнечному мировосприятию. Он был счастливо женат, и жена собиралась в очень скором времени родить ему наследника. Он походя начал несколько значительных дел за последние три месяца, и радовался их частично удачному завершению. Ехал он не медленно и не быстро на юг, и к концу второго дня, за час до заката, оказался в интересном месте – своего рода междуречье.

Справа шелестел Ирпень, а слева и сзади журчала дурацкая смешная Буча. Он прибыл сюда обходным путем, а потому ближе к вечеру.

Он без труда нашел монастырь и, ориентируясь на него, поехал шагом вдоль берега, пока не заприметил небольшое строение, сарай, не сарай, и костерок возле, над которым болтался котелок.

Александр соскочил с коня, привязал его к дереву, и остался рядом, в тени, не прячась, но и не слишком афишируя свое присутствие. Из избушки вышли двое, он и она. Она была выше его ростом. Он поддерживал ее под руку. Осторожно усадил рядом с костерком. Помешал варево, отлил из котелка в плошку. Дал ей в руки. Заботлив.

Александр вгляделся, мигнул, и вгляделся еще раз. Женщину он явно где-то видел раньше, но вот не помнил, где именно. В детинце? Нет. На торге? Нет. На Подоле? В доме ювелира? В доме портного? Нет. Но очень знакомые лицо и фигура. Где же, где же. А! Да это же подружка его жены. Ирина? Нет, Ирина маленькая, а эта вон какая жердь. Какое-то странное имя, не то польское, не то венгерское, библейского происхождения. Вот, оказывается, о какой женщине мне говорили. Что ж, хорошая женщина. Смелая женщина.

Александр вышел из августовской тени и приблизился к костру. Хелье и Эржбета одновременно подняли головы.

– Вечер добрый, люди, – сказал Александр. – Как поживаете, о чем думаете, где правды ищете?

– Как ты нас нашел? – спросил Хелье. – И кто еще знает, что мы здесь?

– Никто не знает. А как нашел – расскажу, да и останется оно нашей маленькой тайной, – попросил Александр, сдерживая смех. – Что вы тут такое едите? Позвольте присоединиться. Не пропитания ради, а токмо лишь из любопытства. А я к вам с вестями и новостями.

Он присел напротив них у костра, наклонился к котелку, понюхал пары, пожал плечами.

– Ничего особенного, – сказал он. – Варангский отвар.

– Ты из Киева только что? – спросил Хелье.

– Нет. То есть, и из Киева тоже. Но после Киева был Любеч. Такая дыра, доложу я вам. Не знаю, зачем Ярославу понадобилось там жить. Но он там теперь живет. И просил передать привет.

– Что ж, передай и ты ему наш привет, – сказал Хелье.

– Ты в ближайшее время сможешь это сделать сам.

– Любеч – это крепость вверх по Днепру, да?

– Именно. И из Киева тоже вам привет передают.

– Кто? – спросил Хелье, суеверно не решаясь спросить.

– Да вот, видишь ли, есть у меня в Киеве один знакомый шарлатан. Людей лечит. Больше, конечно, мозги им заговаривает, но ведь это тоже не мало. Давеча довелось мне с ним встретиться, и рассказал он мне, как принесли к нему солидного мужчину с двумя ранениями, коего обнаружили какие-то смерды, проживающие в невежестве неподалеку от реки Буча. И что-то мне такое подумалось, по описанию. И спросил я, где живет сей муж. И пошел его проведать. Оказалось – знакомый.

– Гостемил? – спросил Хелье тихо.

– Потомок древнего рода трясение по членам имел из-за горячки. Но выздоравливает. И поведал он мне кое-что. Я – обратно к шарлатану, спрашиваю, не лечил ли кто из его коллег еще кого-нибудь, привезенного от Бучи. Он подумал и говорит – не помню. Но потом вспомнил, что некий грек, еще больший шарлатан, ездил месяц назад в те края, и тоже какое-то ранение было. Ну, мало ли что, другой на моем месте пожал бы плечами, но я что-то такое… подумал… да и Гостемил кое-что рассказал. В общем, нашел я этого грека и, сам будучи частично греком, не проявил должного уважения ни к его профессии, ни к нему самому. И выведал у него все, что требовалось. Он упомянул монастырь, а неподалеку от Бучи в этих краях всего один этот монастырь и есть.

Хелье вздохнул счастливо. Радость переполняла его.

– Молодец Гостемил, – сказал он. – Какой молодец, а! Хочу его видеть.

– Это можно, – заверил его Александр. – Но не сейчас. Позднее.

– Почему?

– Видишь ли, друг мой… – Александр замялся.

– Тебе сейчас нельзя показываться в Киеве, – заметила Эржбета.

– Вот, – подтвердил Александр. – Видишь, женщины всегда видят самое главное во всем, только не каждый раз о том говорят, а по большей части говорят всякие глупости.

– Как там кузина моя? – спросила Эржбета.

– Кузина? А кто это, твоя кузина?

Эржбета промолчала.

– Но ведь, – возразил Хелье, – если мне в Киеве опасно, то каково же Гостемилу.

– Гостемилу, надо сказать, было бы еще опаснее, если бы не одно пикантное обстоятельство. Как оказалось, у него, Гостемила нашего, имеется в Киеве покровитель. Тайный, но очень могущественный.

– Это ты о ком? Это ты, что ли?

– Я-то? У тебя слишком хорошее мнение о моих скромных возможностях, друг мой Хелье. Нет, нет, самый настоящий, с большим влиянием, покровитель. За Гостемилом ухаживает лучший киевский шарлатан, уж я докладывал. Состояние желудка Гостемила после ранения деликатное весьма, грубая пища ему нынче не подходит, посему у него служит лучший повар. Дом Гостемила убирается, моется и чистится двумя дородными тетками, очень работящими. А чтобы кому не пришло в голову совершить в доме этом негодяйство и повредить хозяину, у входа самый настоящий ратник устраивает проверку, спрашивая – кто ты, какого звания, и почему, и не идти ли тебе лучше своею дорогой. Кто бы мог подумать!

Зашло солнце. Эржбета с помощью Хелье перебралась во времянку и там уснула. Хелье снова вышел на воздух. Александр еще некоторое время рассказывал о киевских новостях. Автор крамольной былины о полоцких событиях был взят под стражу – не за былину, разумеется, это было бы мелко, но за драку в каком-то кроге и оскорбление болярина, и провел под стражей две недели, пока родственники его не продали все его имущество, не доложили своих денег, и не заплатили виру. Легкие осенние шапки с декоративным околышем снова вошли в моду. Дир командует дружиной.

Хелье вытаращил глаза.

– Какой дружиной?

– Малой ростовской. В войске Святополка. Друг твой нынче в большой милости, от Святополка не отходит, важные поручения выполняет.

– Так это…

– Нет, Гостемилу покровительствует не он. Подумаешь – вояка, подумаешь – правая рука Святополка. Конечно, не правая рука, а так, главный охранник. Но не как Добрыня был при Владимире, а попроще. Теперь вот что, Хелье, – сказал Александр, понижая голос. – Ярослав хочет тебя видеть. Уж не знаю, зачем это ему! Но хочет. И даже грамоту прислал. Вот.

Александр вынул из-за пазухи грамоту.

– Я не умею по-славянски читать.

– А вдруг? Может, это только по первости кажется, что не умеешь, а на самом деле очень даже? Ты попробуй.

– Да не умею я!

– А все-таки.

Хелье взял грамоту и повернул ее к свету от костра. Писано было по-шведски, красивым, ровным почерком. Официальное приглашение на прием. Хмм.

– А зачем я ему?

– Это уж ты сам у него выясни.

– А когда?

– А когда хочешь. Но не советую откладывать. Я еду теперь в Киев. Не передать ли чего Гостемилу?

– А жена твоя где?

Александр хмыкнул.

– Все-то тебе знать надо. Ладно. Тогда начистоту. Что у тебя было с моей женой? Говори не таясь, зла я ни на кого не держу, это не в моих привычках.

– Ничего.

– Неправда. То есть, в Киеве ничего не было, это точно. А вот в Сигтуне, возможно, было.

– У нас с ней родились две дочери.

Александр чуть не поперхнулся, но быстро спохватился.

– Какие дочери, что ты плетешь! … А. Понимаю. Шутим. Ладно. Когда я ее встретил, у нее никого не было, за это поручусь. Была в ней тайна…

Знаем, что это за тайна, подумал Хелье. А только не ее это тайна. Амулет ей дал я. Но зачем разочаровывать Александра? Человек он неплохой, обстоятельный.

– Ну, я пойду, пожалуй, – сказал Александр. – К полуночи бы в Киев успеть. А жены моей в Киеве нынче нет. Едет она в края теплые, и через неделю рассчитываю я ее догнать. Эх!

Он хлопнул Хелье по плечу.

– О Ярославе все-таки подумай. И вот что, Хелье. Об этом месте кроме меня действительно никто не знает. Но сменить его тебе пора. Можешь прямо возле Любеча обосноваться, а можешь еще где нибудь. Об одном прошу – если переселишься, дай мне как-нибудь знать. Оставь записку у меня дома, у Швелы, Швела передаст, найдет способ.

Хелье кивнул.

Зайдя во времянку, он некоторое время смотрел на спящую Эржбету. К полуночи она проснулась и захотела пить.

– А кто это – твоя кузина? – спросил Хелье, подавая ей кружку.

– А? Да так… Не важно.

***

Как ни утомительна активная жизнь и служба, полное вынужденное бездействие, как оказалось, еще утомительнее. Поэтому, решил Гостемил, следует действовать. Столько, сколько можно, и еще немного.

Две раны – бок и бедро – зажили быстро, но дело было не в них. Там, на хувудваге, в пылу стычки, он их едва заметил. Приведя конников Эймунда в замешательство, рубя направо и налево, он сымпровизировал нечто вроде круговой обороны в одиночку верхом. Этому Хелье его не учил, и теперь, по прошествии времени, Гостемил сомневался, возможен ли такой вид обороны. Скорее всего нет. На него накинулись, и тут же отступили. Двое, а может трое, упали с коней. Остальные решили, видимо, что имеют дело со сверхъестественной силой, и сейчас она, сила, их всех сметет. Но намеренно ли, случайно ли – две лошади столкнулись, одна из них встала на дыбы, подпруга лопнула, и Гостемил вылетел из седла, и сверху к нему приложились чем-то тяжелым, дубьем каким-то, и дальше он ничего не помнил.

А очнувшись, он обнаружил, что лежит лицом вниз и не может двинуть ни рукой, ни ногой. И только к полудню его нашли два сердобольных смерда.

При нем был его дорожный мешок и в нем – туго набитый золотом кошель. Его погрузили на телегу и доставили в Киев, где им занялся знаменитый лекарь, излечивший однажды очень богатого печенега от трясучки. Раны промыли, снадобья приготовили, и Гостемил вскоре смог двигать языком. Он потребовал, чтобы его перенесли к нему домой. Кошель исчез, но дома имелись кое-какие ценные вещи – уверял он. Лекарь согласился и получил в награду фамильный кубок Моровичей. Гостемила положили в спальне и оставили на произвол судьбы.

К вечеру появился Годрик, оценил положение, покормил Гостемила, насколько это было возможно, обещал придти завтра, и ушел.

Часа за три, дюйм за дюймом, обильно потея и часто отдыхая, Гостемил привел в движение правую руку. Это было уже что-то. Открылась рана в боку, но это только добавило ему воли. Полночи он занимался левой рукой, а к утру имел в своем распоряжении обе руки, плечи, и часть торса, и мог слегка поднимать и поворачивать голову. В ногах чувствительности не было никакой.

Годрик действительно заглянул, принес поесть, и снова ушел.

Действуя руками, Гостемил транспортировал себя с постели на лавицу. Отдохнув, он ухватился за выступ в стене, подтянулся, и встал в полный рост. Ноги ничего не чувствовали. Гостемил сделал усилие. Ничего. Еще усилие. Сознавая, что хватка слабеет, он оттолкнулся от выступа и упал на руки. Дополз до гостиной. Два часа заняло у него спуститься в сад перед домом. С улицы прохожие наблюдали за передвижениями по саду.

К вечеру, пользуясь немощностью хозяина дома, два бойких подростка-печенега предприняли попытку ограбления. Гостемил, все еще сидевший во дворе, смотрел, как они, нагло переговариваясь и не глядя на него, идут к двери. Глиняная кружка полетела одному из них в голову. Упал, вскрикнув. Второй подросток накинулся на Гостемила с кулаками, и Гостемил, поймав его за рубаху, долго его мучил, лупя по щекам и для большей доходчивости стукая головой о садовый стол, но в конце концов отпустил. Они бы убили его, но за действиями наблюдали с улицы. Раздались восторженные крики, и подростки вынуждены были с позором ретироваться.

Слухи разнеслись по Киеву – мол, живет удалец в доме, сидит всегда в саду, ноги у него немощны, но в руках силища неимоверная.

Все-таки позвоночник поврежден не был. На пятый день упрямых усилий, Гостемил ощутил боль в левой ноге и обрадовался ей. Вскоре нога пришла в движение. Еще через два дня начала просыпаться правая нога. Каждый раз, когда Гостемил спускался в сад, за оградой собирался народ – поглазеть на перамбуляции странного но мужественного человека. Как-то раз, спустившись и путешествуя от стены к дереву, от дерева к дереву, и от дерева к столу, Гостемил бросил взгляд за ограду и нахмурился. Я ведь не скоморох какой и не актер, в самом деле. Что за глупости. Он нацелился на молодое деревце в руку толщиной, переместился к нему, взялся за ствол одной рукой, другой оперся о стол, напрягся, и вдруг, к благоговейному восторгу зевак за оградой, вырвал дерево с корнем. Зеваки замерли, открыв рты. Возможно, они подумали, что сейчас он это дерево съест. Гостемил, сев на лавицу, переломил дерево в двух местах, отодрал мешавшие ветки и кору – и получилась не то палка, не то посох. Опираясь на это орудие, Гостемил направился к калитке. По мере того, как он приближался к ним, наблюдающие стали один за другим делать вид, что засмотрелись на сад и Гостемила по рассеянности, и начали уходить, вспомнив о неотложных делах. Четверо самых упрямых остались стоять на месте. Дойдя до калитки и опираясь на посох, Гостемил обратился к ним с речью.

– Друзья мои, – сказал он. – Народ крещеный! Ни для кого не тайна, что человек в несчастии – захватывающее зрелище. Но во всем следует соблюдать меру. А упорно и поступательно интересоваться следует искусством, историей, естествознанием, и, конечно же, теологией. Это помимо зодчества. Вы знакомы с античностью? Ну так вот. Надеюсь, вы понимаете, о чем я, друзья мои?

Понимали они плохо. Тогда Гостемил, взявшись рукою за изгородь, другой поднял посох и замахнулся им. Теперь его поняли гораздо лучше и быстро разошлись, глупо и нервно улыбаясь.

Постепенно замаячила финансовая неувязка, а именно – не было денег. Годрик не заходил два дня подряд, есть было нечего, кроме яблок в саду. На третий день неувязки в сад вошел незнакомый среднего возраста гость и осведомился, прав ли он, ища здесь болярина по имени Гостемил. Представитель рода Моровичей кивнул. Гость вежливо попросил Гостемила подождать и исчез. Сверд лежал в спальне наверху, да и толку от сверда было нынче мало. Гостемил приготовился к худшему. Вскоре человек вернулся в сопровождении нескольких холопов с торбами. На садовом столе возникли как по волшебству столовые приборы, кубки, бутыли. Серебряные тарелки наполнились яствами.

– Кто же мне прислал все это? – спросил Гостемил.

– Мой повелитель, – ответил гость, – предпочел бы до поры до времени оставаться неизвестным. В виду твоих огромных заслуг, это всего лишь скромный знак внимания с его стороны.

Гостемил подумал, поколебался, и приступил к трапезе. Вино было отменное, но с ним пришлось повременить – рано. Еда замечательная. Пробовал ли ты когда-нибудь, читатель, самоходную стерлядь по-суздальски, с горошком? Эх! А горивелки в огуречном соусе с курбасом? Ну и вот.

Посланец неизвестного доброжелателя стал навещать Гостемила каждый день, приводя с собой все новых людей. Дом убирали и мыли. Меняли простыни. Мало помалу обставляли комнаты новой мебелью такого качества и отделки, что даже Гостемил, человек разборчивый, не мог ни к чему придраться. Настойчивость доброжелателя настораживала. Может, родственник какой, думал Гостемил, разделывая горивелки ножом. И продолжал заставлять себя ходить, с каждым днем все увереннее. Боль в ногах не проходила, но он не обращал на нее внимания. Годрик перестал заходить совсем.

В середине сентября Гостемила посетил Александр, сообщил, что Хелье, по всей видимости, жив, и он едет его искать – не передать ли чего?

***

К концу сентября резко похолодало. Святополк устал ждать вестей из Польши, а Ярослав, сидящий в Любече, раздражал его все больше, и в конце концов князь решил принять меры. Войска частично подтянулись к Киеву из Берестова, частично разошлись и разъехались по домам. Святополк велел Талецу привести столько печенегов, сколько тот сможет, и ранним утром выступил по западному берегу Днепра на север. Ярослав, которому вскоре обо всем доложили, вышел из детинца с дружиной и дал приказ подтягивать окрестные войска. Через четыре дня Святополк и Ярослав стояли друг против друга, войска разделял Днепр, в Днепре плавали задумчиво осетры и ерши, а жители окрестных поселений смекнули, благодаря врожденной прозорливости, что если дело затянется, их будут нещадно объедать, ибо воины не жнут, не сеют, а пищи поглощают значительно больше, чем лилии полевые. У каждого поселянина была, правда, возможность отправить в войско одного из великовозрастных своих сыновей, чтобы жалованием воинским хоть как-то компенсировать нехватку, но самые светлые умы понимали, что сколько сыновей в войско не отправишь, на полях от этого лишнее не вырастет, а сыновья в войске жрут не меньше, чем дома, хорла.

***

А тем временем от Киева, тоже на север, но по другому берегу, ехали шагом Эймунд и Рагнвальд. Извещенный что более не состоит руководителем Неустрашимых, Эймунд не поехал даже на встречу, где выбирали нового лидера, справедливо решив, что его не выберут.

Вовсе не Ярослав подослал плотника, чтобы провалить план по уничтожению Бориса. Если бы это действительно был Ярослав, освобождать плотника из темницы приехали бы не два человека, а сто. Кстати, неизвестно – убили мы того, который выехал нам навстречу, или нет? Было очень некогда, нужно было догонять плотника. Не проверили. А зря. Живой, он рассказал бы нам не меньше, чем плотник.

А если не Ярослав, то кто же?

Может, это тот, кто рассчитывает руководить Содружеством вместо меня? Нет, не сходится. Слишком очевидно.

Не Мария ли? Нет. Если бы она хотела со мной разойтись, оставив себе влияние, полученное благодаря мне – не убивать же из-за этого собственного брата, пусть и нелюбимого, пусть пьяницу, пусть и от другой матери.

Но кто же?

Вот как раз сам Святополк и остается. Надоели ему Неустрашимые, которые шагу тебе не дают ступить без из ведома. И он, Святополк, легко доказал Неустрашимым, что они ничего не умеют, что ему и без них хорошо, а чтобы тот, кто устроил заговор против Бориса, не вздумал ему мстить, он, Святополк, лишил его лидерства. Логично. По идее я теперь для Неустрашимых что-то вроде ниддинга, и они были бы рады, если бы меня, их опозорившего, кто-нибудь зарезал.

А Рагнвальд? Верный Рагнвальд со мной. Он всегда со мной. Мы с ним на всю жизнь связаны, и он разделит мою судьбу, какая бы она не была.

Но, позвольте, милые мои! Не все же Неустрашимые против меня? Среди шести семей отыщутся две сомневающиеся? И если я найду… возможность… помочь кому-нибудь из князей, конунгов, королей, помимо Святополка, – они пойдут за мною. … И будет раскол в Содружестве. И очень хорошо! Пусть.

Кто же этот князь, конунг, или король, которого следует поддержать?

Он вдруг понял, что едут они в правильном направлении.

***

Разговор, который рано или поздно должен был меж ними произойти, все откладывался – Эржбета боялась ответа, а Хелье боялся ответить. Вместо этого Эржбета несколько раз пыталась внушить Хелье некоторые мысли – внушить, не говоря ни слова, а Хелье пытался игнорировать и внушение, и саму возможность разговора. Эржбета была почти совсем здорова, но не хотела никуда уезжать, а Хелье думал, что пока что ему некуда идти, а там видно будет.

Впервые за много лет Эржбета чувствовала себя почти счастливой и даже просыпалась с улыбкой. Жизнь вне этого места казалась ей теперь слишком суетной, лишенной смысла и радости. Она не разделяла, как делают иногда склонные к демагогическим самоуговорам люди, Эржбету нынешнюю и Эржбету прошлую, не притворялась, что две эти женщины не имеют ничего общего. Эржбета, примеряющая красивые тряпки в доме Матильды, и Эржбета, радующаяся солнечному утру были безусловно одной и той же личностью, равно как и сегодняшняя Эржбета, думающая, что перережет и перестреляет всех недоброжелателей Хелье, если они посмеют ему вредить, и Эржбета из прошлого, рука которой ни разу не дрогнула, орудуя ножом, и чьи стрелы, попадая в цель на толщину пальца выше или ниже выбранной точки, считались рыжей амазонкой попусту истраченными.

Пойми, думала Эржбета, пытаясь мысленно убедить Хелье, оперируя, как ей казалось, близкими ему понятиями и представлениями. Пойми, то, что Александр упомянул, что у Гостемила есть покровитель – не случайно. А уж я-то знаю, кто этот покровитель. Не этот ли покровитель посылал меня узнать, где живет Гостемил? Ну зачем тебе Мария, скажи пожалуйста! У нее низкая талия, редкие волосы, неважные зубы, и она такая сволочь, каких поискать, холодная, равнодушная, и никогда она тебя не полюбит – ты происхождением не вышел. А я буду очень стараться, и как ты захочешь, так все и будет. У меня есть теперь своя земля, деньги, мы будем жить безбедно, ни от кого не завися, и рядом с тобою я сделаюсь лучше, добрее. Я уже добрее. Ты ведь ничего обо мне не знаешь. А это было бы тебе интересно – узнать обо мне. Я вообще интересная личность.

Я так не умею, думал Хелье. Не говори мне пожалуйста, что Мария стала любовницей Гостемила. Я знаю, тебе очень хочется мне это сказать, и понятно – почему. Но не говори.

И Эржбета – понимала.

И вот как-то ночью Хелье открыл глаза, потому что ему почудилось, что земля дрожит от поступи воинов. Это ему не понравилось – как все страстные натуры, он не любил организованных передвижений человеческой массы. Он приподнялся на локте. Нет, все было тихо. И он уснул опять.

А когда он проснулся, солнце было уже высоко, а Эржбеты рядом не было. И было ужасно тоскливо, будто он упустил что-то важное, чего не вернешь, и грустно, потому что ему, оказывается, тоже было хорошо все это время, несмотря на мучительные сомнения, а на губах ощущался след от прощального ночного поцелуя. Было ли что-нибудь помимо поцелуя, он не помнил. Скорее всего нет. Беглый осмотр тела и одежды ни в чем его не убедил. Простой проход войска, даже если бы он на самом деле имел место, вряд ли вырвал бы Эржбету из обособленного мира, который они вдвоем создали здесь, поблизости монастыря, у реки. Тут было что-то другое, какая-то тайная привязанность, наверное, хотя какие у Эржбеты могли быть привязанности.

Уеду в Корсунь, подумал Хелье. Любеч, Любеч – подумаешь. Видел я этот Любеч. Дыра.

 

Глава тридцать четвертая. К вопросу о баталиях

Компенсируя себя за необычно теплую весну, погода пожала плечами, сказала «Хммм, чего это…», и нахмурилась строго, и к середине октября каждое утро были заморозки. Ярослав следил за тем, как прибывают войска на противоположной стороне, и не очень беспокоился. Во-первых, большинство прибывших были печенеги, а большинство кочевников не любит ввязываться в драку при равных соотношениях сил. Не-кочевники тоже не любят, но, бывает, ввязываются. Помимо этого, спьены доносили о постоянном оттоке персонала, то есть, пока новоприбывшие осматривались, ветераны данной кампании, утомленные стоянием, бездействием, плохой пищей, отлучались и обратно не возвращались.

Меж тем вести из Новгорода беспокоили Ярослава. Житник, он же посадник Константин, произвольно менял порядки, внеурочно собирая дань, назначал тиунами людей, о которых Ярослав никогда не слыхал, и время от времени писал князю грубовато-льстивые грамоты.

Перебежчики Эймунд и Рагнвальд уверяли Ярослава, что у Житника связи с Неустрашимыми, но верилось плохо. Скорее наоборот – это у Неустрашимых были связи с Житником. Увы. Рагнвальд, после того, как заверил Ярослава, что предан ему, пропал куда-то и отсутствовал почти месяц. Эймунд каждый день посвящал несколько часов сидению на берегу и презрительному созерцанию войска напротив.

Были и удачи. Молодой болярский сын Ляшко пришел сам и привел Ярославу свою дружину в полном составе. Святополк, сказал он, благоволит печенегам и полякам, и это нехорошо, это предательство, а он с предателями дела не имеет.

Упреждая Святополка, Ярослав послал гонцов к Хайнриху Второму, предлагая союз против Болеслава и его союзников, в частности, Святополка. Ответа пока что не было.

Ляшко проявлял активность, муштровал своих воинов, и в конце концов, решив, что приобрел достаточно влияния на новом месте, потребовал разговора с князем с глазу на глаз. Князь принял его в детинце.

– Это очень важно, – проникновенно сказал Ляшко.

– Надеюсь, что так, – заверил его Ярослав. – Ведь ты не стал бы именно сейчас беспокоить меня по пустякам, милый мой.

– Речь идет об отношении воинства к воеводам и целям. Повторяется история с предыдущим правлением.

– Чего-чего? – строго спросил Ярослав. – Ты это о чем?

– Чужеродные опять главенствуют. Я здесь – единственный славянин среди воевод.

– Почему же, – удивился Ярослав, успокаиваясь. – Я ведь тоже в какой-то степени славянин. Не претендуя на чистоту происхождения, равную твоей, я тем не менее… в меру… являюсь…

– Помимо этого, войском управляет безродная шваль.

– Разве? – спросил Ярослав заинтересованно. – И кто же эта шваль, управляющая, как ты выразил, войском, хотя, вроде бы, для войска у нас недостаточно людей, две дружины всего.

– Я имею в виду подхалимов и оппортунистов, безродных чужаков, а по именам их называть – ниже достоинства благородного человека.

– Но ты все-таки назови, сделай милость, чтобы я знал, о ком идет речь.

– Эймунд и галльская сволочь Жискар.

– Он не галльская сволочь, – поправил воеводу Ярослав. – Он франкская сволочь. И почему он безродная шваль, с чего ты взял? Он ведь, вроде бы, потомок Шарлеманя. Косвенный. Во всяком случае, он так говорит. Что именно это означает, я не знаю.

– Какое нам дело до Шарлеманя! Шарлемань давно умер.

– Ну хорошо. А что же Эймунд? Ведь он как-то раз даже отказался быть конунгом. Куда уж благороднее.

– Иноземцы они, князь. Погубят они нас, потому что о нас совсем не радеют. Да и как они могут о нас радеть? Ведь нездешние они.

– А мне не очень-то и нужно, чтобы они радели, – возразил Ярослав. – Радею здесь я. А они пусть просто знают свое дело. Эймунда слушаются варанги, а их в дружинах треть. Жискар отличается трезвостию мысли, а это такая редкость в государственных делах, и особенно в делах военных.

– А я что же?

– А ты для представительства. Должен же быть в славянском войске хоть один воевода-славянин. Иначе просто неприлично. Я бы, конечно, предпочел бы более умелых воевод-славян, не лезущих к князю с глупостями, но они почему-то все у Святополка остались. Возможно потому, что присягали ему.

Ляшко побагровел.

– Я тоже, – сказал он. – Но я нарушил присягу, потому что Святополк погубит нас.

– То Жискар нас погубит, то Святополк. Тебя не поймешь.

– Князь, я пришел к тебе по доброй воле. Я верю в тебя, князь!

– А вот это хорошо, – одобрил Ярослав. – Это очень даже хорошо. Ты и дальше в меня верь. А в Святополка не верь, он нас погубит всех к свиньям.

– Князь, либо набери себе воевод-славян, либо возвысь меня над чужеземцами.

– Как же я тебя возвышу? А, знаю. Ты, когда вы втроем с чужеземцами собираетесь, вставай всегда на какое-нибудь возвышение. На бугорок какой-нибудь, или холм. А когда вы перед дружинами ерепенитесь, ты всегда выбирай себе лошадь покрупнее, чтобы сидеть повыше. И шлем себе заведи с высокой такой спицей на макушке. А на спицу повяжи ленту поярче. Это очень красиво, я видел такие шлемы. А на привале спицей можно в зубах ковырять, сняв предварительно ленту. Некоторые, правда, не снимают, но они шваль.

В конце октября выдалась очень холодная ночь. Войско Ярослава жгло костры и приплясывало. Спьены, ходившие окружным путем, заприметили большой обоз, следующий к Святополку и содержащий в основном брагу. И Ярослав решился.

Подождав до середины ночи, чтобы дать противнику выпить достаточно браги для согрева, он передвинул бОльшую часть войска выше по течению, погрузил на лодки, и переправил на другую сторону. Ляшко и сам Ярослав переправились на ладье, держа коней под узцы. Высадившись, Ляшко помедлил, а потом сказал:

– Надо бы оттолкнуть лодки.

– Я тебе оттолкну! – грозно рыкнул Ярослав.

– Нет, надо, чтобы не думали, что можно обратный ход дать. Такая традиция есть, очень старая, – добавил он, не улавливая двусмысленности собственных слов.

– Займись делом, – велел Ярослав. – Тебя воины ждут.

Упрямый Ляшко, подождав, пока Ярослав займется отдачей приказаний другим воеводам, послал десять ратников обратно – отталкивать лодки.

Развеселившееся войско Святополка очень удивилось, когда в него вошли немецкого типа клином Ляшко и десять конников, и удивление возросло, когда подоспела пехота. Лучники не успели построиться, кто-то искал топор, кто-то в голос проклинал подлых астеров, кто-то хватался за сверд и грозился всех отметелить, и тут же падал, раненый или убитый. Справа и слева мутные пруды, подернутые ледяной коркой, мешали перегруппированию, а печенеги, дислоцированные за прудами, следили за схваткой, решив пока что не встревать. Один из командиров атакующей пехоты крикнул устрашающе непонятно:

– Вивь ля Франс! Путан бордель!

И Святополк дрогнул. Сперва стали отступать, а потом и побежали – к дышащей холодной влагой Буче и в другие стороны. Войско редело, частично погибая, частично рассредоточиваясь по территории.

Вот уже Ляшко и Эймунд преследовали Святополка, готовы были схватить его, скачущего галопом вдоль Бучи к мелкому месту – их кони были лучше, и считанные мгновения оставались до того, как кто-то из них протянет руку, зацепит край княжеского корзно, вытащит князя из седла, но неожиданно сбоку на них налетел всадник без кольчуги, без шлема, на гнедой кобыле, и, вышибив Эймунда из седла прямо в Бучу, навалился на Ляшко. Болярский сын неминуемо погиб бы, если бы Святополк, повернув к реке и направив коня в воду, не крикнул:

– Дир! Брось его! Сюда, быстро!

Дир ограничился тем, что вытащил Ляшко из седла, держа за горло, и отпустил. Ляшко рухнул наземь, а Дир поспешил за Святополком.

Громить стало некого. Малая часть войска Святополка переправилась через Бучу и пропала из виду, остальные части либо разбежались, либо просили взять их в полон и не выпускать до окончания всего этого, и хорошо бы у костра погреться. Киевский хувудваг стоял приглашающе открытый. В этот момент начался рассвет.

Осветились вершины сосен и кленов, сверкнула ледяная корка на близлежащем поле, и множество глаз посмотрело по направлению к киевскому хувудвагу. Ровным хорошим ходом со стороны Каенугарда к Буче шла польская конница.

Ярослав, рассеянно следя за тем, как Ляшко спешно собирает, строит и приводит в готовность увлекшихся погоней и предвкушающих славный победный пир ратников, понял, что дело плохо.

Передовой отряд Болеслава был небольшой – тысяча человек, может быть, но подкрепление наверняка идет по пятам. Ярослав оглянулся. Да, совсем плохо.

Поляки подъехали к самому берегу и частично спешились, и Ярослав, обдумывающий дипломатические ходы, прозевал очередное проявление активности со стороны Ляшко.

– А, толстый польский боров, иди сюда, я тебе, хорла, по пузу-то надаю! – патриотически закричал Ляшко.

– Заткнись! – запоздало рыкнул Ярослав.

Но было поздно. Болеслав на другом берегу сразу вспомнил все обиды, вспомнил, что ему не отдали Предславу и послали в хвиту, вспомнил, что подписал давеча позорный мир с Хайнрихом, а Папа Римский в очередной раз отказал ему в титуле короля, а тут еще и несварение сделалось, и разозлился основательно.

– А ну, те, кто не трусит, за мной, а нет, так я один буду драться! – крикнул он по-польски, рассчитывая, что остальным переведут, и, вскочив в седло, погнал коня в воду. Конь очень не хотел идти, упирался, ржал, и брезгливо возил копытами, пытаясь отступить от кромки, но Болеслав шлепнул его хлыстом несколько раз и конь, выражая неудовольствие ржанием, полез в реку. Помедлив, несколько конников присоединились к Болеславу, и вскоре почти вся команда забралась в Бучу. Задний ряд прикрывал наступление стрельбой из лука.

– Ага! – крикнул Ляшко воодушевленно.

Ярослав, повернувшись к Эймунду, показал рукой на неприкрытый тыл. Эймунд пожал плечами, но повиновался. Часть воинства развернулась к тылу – очень вовремя, поскольку именно в этот момент с тыла ударили печенеги Талеца.

Даже Ляшко наконец понял, что не все идет так, как хотелось бы.

– Лучники! – крикнул он.

Ярослав, подъехав близко, сказал:

– До того, как сдаться в плен, крикни, если тебя не затруднит, «Спасайся кто может!» Эту честь, в виду твоих выдающихся заслуг перед страной и воинством, я предоставляю тебе.

***

Из полусотни лодок наличествовали всего четыре, а ладей нигде не было видно. Подоспевшие Эймунд и Жискар спешились.

– Где Рагнвальд? – спросил Ярослав.

– Не знаю, – честно ответил Эймунд.

На верном коне подлетел Ляшко, везя пленного, помещенного поперек седла.

– Что тебе нужно? Почему ты не сдался? – зло крикнул Ярослав.

– Я не из тех, кто сдается, – гордо и прямолинейно ответствовал Ляшко. – Вот, польского военачальника пленил.

– Чем же ты его пленил? – спросил Ярослав, забираясь в лодку.

Ляшко понял так, что это шутка такая, и отвечать не стал. Он не любил шутки.

***

Пленный оказался племянником Болеслава.

– Не мучить и вообще не трогать, – сказал Ярослав, подходя к детинцу. – Скоро прибудет парламентер.

Никто не понял, о чем говорит князь, но возражать на всякий случай не стали.

 

Глава тридцать пятая. Настоящий воин должен уметь

Игумен Иоанн, суровый грек, в молодости миссионерствовал в Скандинавии и теперь неплохо говорил по-шведски.

– Здравствуй, – сказал он.

Хелье поклонился. В теплой шерстяной монашеской робе, которую ему подарили, чтобы он не мерз, он отличался от обитателей монастыря только длиной волос.

– Зачем я тебя позвал, вот… Тут, видишь, брат Артем едет не откладывая в Киев…

– Ничего не нужно, – Хелье мотнул головой.

– Ты подожди! Не быстро спеши! Я даже помню, есть поговорка в этих краях даже … Как это, на местном наречии… Поспешишь… Поспешишь…

– И все пойдет прахом, – подсказал Хелье.

– Да, что то в такой душе. Так… Брат Артем едет в Киев, и надо бы, помимо разного… для кузни… купить. Разные приложения. Для кузни.

– Приспособления, – подсказал Хелье.

– Да, точнейше. Кузнец дал составление.

– Список?

– Да. В то время как брат Артем именно в этих делах не смыслит. Вообще совсем.

– Пусть едет сам кузнец.

– Нельзя, Хелье. Он обет дал за что-то… Славяне весьма любят давать обеты. Это хорошо. Но не каждый раз. Прошу тебя ехать с братом Артемом. Ты знаешь, где купить и за сколько… для кузни. Тебя никто не обманет. Не отказывай.

Вообще-то, подумал Хелье, они меня все это время кормят. И робу дали. А денег не требуют. Как-то глупо отказываться. Но ведь нельзя мне в Киев. Или можно? К Горке я близко не подойду. А так – повидаю Гостемила… нет, не хочется мне его видеть. Ну, стало быть – до Кузнечного Конца и назад, да? А то что-то одиноко здесь. Нужно и на людей посмотреть. Как они там, без меня.

– Хорошо, – сказал он. – Согласен.

– Да! Хороший ты. Хороший парень Хелье. Я сразу понял. Все деньги у брата Артема. Да, было кроме этого. Ты владеешь свердом?

Хелье промолчал.

– Нет, ты не замолчи. Ты скажи. Владеешь?

– Владею.

– Пойдем, я выдам тебе сверд. Лихих людей много в реках и на хувудвагах. Сверд в кладовой. Пойдем.

Монах-кладовщик отпер дверь. Много разной утвари. Игумен прошел в дальний угол, разобрал там какой-то хлам, вытащил оружие, и протянул Хелье.

Первый раз за три месяца Хелье ощутил рукоять в руке. Сверд тяжеловат, и лезвие покрыто ржавчиной, но, судя по всему, ржавчина не проела его пока что насквозь. Старые формы, старый сплав, небось олеговых еще времен. Хелье поискал глазами и тут же обнаружил точильный камень. Подобрав, он сунул его в карман.

Монашеская роба имеет много преимуществ. В частности, позволяет человеку ходить неузнаным в тех местах, где у него много знакомых. А сверд скрывается под нею полностью, и при этом движения не затруднены.

Весь день, сидя у кормы, Хелье обхаживал ржавый сверд, неспеша, со знанием дела. Очищенный от ржавчины и заточенный, сверд оказался шедевром старого оружейного мастерства. Новгородской ковки, кильон имел резной, поммель украшали языческие узоры, до того виденные Хелье только на рисунках. Но тяжеловат. Сделан еще в те времена, когда главное назначение свердов было – рубить, как тупым топором, чем сильнее, тем лучше. Хелье сделал несколько упражнений – и разозлился на себя. Кисть ослабла за это время.

Ночью в прибрежном лесу возбудились и завыли волки.

– Ишь воют, проклятые, – сказал настороженно брат Артем, крестясь.

Хелье это рассмешило. Сделав круглые глаза, он поднял голову к луне и протяжно завыл по-волчьи.

– Прочь, сатана! – крикнул Артем, крестясь.

– Не бойся, не съем, – сказал Хелье.

– Оборотень!

– Сам ты оборотень! А еще я мяукать умею. Хочешь вместе помяукаем?

– Вот же послал Господь попутчика, – сказал тихо Артем.

– Не Господь, – строго возразил Хелье, – а игумен, и не попутчика, но сопровождающего. Бога не гневи. А то волкам скормлю.

К середине следующего дня прибыли на Подол, и оттуда отправились в Кузнечный Конец. В одной из кузен Хелье переговорил с хозяином и показал ему сверд. Кузнец пришел в восхищение и тут же предложил Хелье поменять его на другой, новый, прочный и легкий, рассчитывая продать старинное оружие какому-нибудь любителю за десять гривен. Хелье потребовал себе гривну.

– Да ты что! – возмутился кузнец. – Я тебе, милый человек, мой лучший сверд даю за эту старую рухлядь. Вы, чернецы, совсем с ума спятили!

– Не самый лучший, – возразил Хелье. – Самый лучший вон лежит, но я не люблю такие рукояти, об них руку натираешь сразу. Давай сверд и гривну серебра, получишь рухлядь.

Кузнец хотел опять возражать, но Хелье, прикинув расстояние до потолка, неожиданно подкинул рухлядь вверх с подворотом. Он давно не практиковался, но добрые навыки застревают надолго. Олеговых времен клинок перевернулся семь раз, летя вверх, и девять раз, летя вниз, и вошел острием вертикально на локоть в земляной пол.

– Пес ети, – только и сказал кузнец.

Больше он не спорил. И все, что нужно было монастырской кузне, продал со скидкой и самого лучшего качества.

На торге, где брат Артем покупал утварь, Хелье, опустив капюшон на глаза, остановился возле скоморошьего заграждения. Скоморохи старались.

– А ты не знаешь? – услышал он знакомый голос.

Хелье обернулся осторожно. Александр что-то выпытывал у женщины, торгующей малосольными огурцами.

– Нет, – ответила женщина, сокрушаясь и поправляя с достоинством большую грудь.

– Это просто негодяйство! – вскричал раздраженный и, показалось Хелье, действительно отчаявшийся Александр. – Во всем Киеве ни одной повитухи не осталось! … О!

Он заметил Хелье и сразу узнал его. Плохо, подумал Хелье. Что-то меня выдает.

– Здравствуй! – закричал Александр.

– Шшш, – сказал Хелье.

– Прости, – Александр понизил голос. – Жена рожает. Повитух нет! Я с ног сбился.

– А сам не умеешь?

– Нет. Глупо, правда?

А ведь может помереть Матильда, подумал Хелье. Только этих угрызений совести мне и не хватало.

– Я умею, – сказал он.

– Да ну?

– Учили.

Настоящий воин умеет все, что умеет любой обычный человек, только лучше, вспомнил Хелье один из лозунгов Старой Рощи. Сам он никогда не принимал роды, но три раза присутствовал, опять же в Старой Роще.

– Вообще-то это не мужское дело, – сказал Александр, яростно надеясь.

– Конечно нет, – ответил Хелье.

– Бежим.

– Мне нужно сказать Артему.

– Ты в монахи постригся?

Хелье не ответил. Подойдя к брату Артему, он сказал тихо:

– Я вернусь скоро. Выпей пока что бодрящего свира вон в том заведении, видишь? Вот тебе гривна.

Брат Артем хотел уже было возразить, но гривна свое дело сделала.

– Я думал, – сказал Хелье на бегу, – что ты с женой куда-то уехал.

– Вернулись мы. Не доехали.

– Ага.

– В связи с событиями. Скотина Хайнрих бьет норманнов в Италии, там сейчас опасно.

Добежали. Александр не стал стучать и ждать, пока Швела откроет дверь – просто выбил плечом засов.

Матильда лежала на спине в спальне и слегка подвывала. Да, подумал Хелье. Сейчас я в первый раз увижу ее голой, не в лучшем состоянии.

Он развязал веревку, стащил с себя робу, отвязал сверд.

– Ааааа?! – застонала Матильда, увидев Хелье.

– Тихо, – велел Хелье. – Александр, сними с нее покрывало, что ли, и говори ей какие-нибудь проникновенные слова.

Матильда попыталась перевернуться на бок и не отдать покрывало, но ничего у нее не вышло.

Тело Матильды разочаровало Хелье. Он ждал большего. Бедра оказались худые, арсель отвислый, талия недостаточно точно очерчена, а кожа неровна и негладка, и слишком бледная. Икры для такого тела широковаты, колени костлявы, груди отвисли, а пигментные пятна вокруг сосков были большие, темного цвета, с крупными пупырышками. Впрочем, это сейчас он так думал. Годом раньше он наверняка всему этому умилился бы.

– Вставай на четвереньки, – велел он ей. – Вставай, вставай.

– Делай, как он говорит, – подтвердил Александр.

– Thou hast promised me a midwife, – сказала она, исходя бриттской тоской.

– He be thine midwife today.

– Be this a manner of joke?

– Do as he sayeth. He seemeth to know what he doeth. No, seriously.

– Старая Роща, – подсказал Хелье. – Делай, что велят.

Матильда, поколебавшись, зашлась вдруг криком и встала на четвереньки. Хелье присел рядом.

– Вдохни глубоко, – сказал он. – Глубже. Так. Теперь дыши глубоко и тужься.

– Больно!

– А нечего было беременеть. Глубже. Тужься, хорла! Александр, нужны два ведра с горячей водой и одно с холодной.

Кость у Матильды была широкая, а бедра узковаты. Александр и Хелье провозились два часа, но вот показалась голова, а затем и плечи. Грязный лилово-розовый кусок мяса. Поддерживая мясо осторожно, Хелье взял поданный ему Александром нож и перерезал пуповину. Розовый кусок мяса молчал. Хелье шлепнул его по игрушечному арселю. Молчание. Хелье макнул его в теплую воду, затем в холодную, и снова в теплую, и снова шлепнул. Рот у куска мяса распахнулся и издал сиплый, требовательный, ужасно недовольный вяк, того типа, от которого у отцов сжимается в бесконечной жалости сердце, а у матерей просыпается чувство облегченного удовлетворения, а губы складываются в трубочку, а потом растягиваются в дурацкую улыбку. Матильда снова лежала на спине.

– Поздравляю с рождением дочери, – сказал Хелье. – На.

Он протянул орущий кусок мяса Александру. Тот поглядел на мясо с опаской.

– Дочери? – глупо спросил он.

– Ну и муженька ты себе нашла, – заметил Хелье, передавая чадо Матильде. – Ничего не понимает, что ему не скажи. Я пойду, пожалуй.

– Подожди, – сказал Александр. – Дочери, надо же…

Матильда посмотрела на него в тревожном смятении.

– Хочешь – запихаем обратно, – предложил Хелье.

– Дочери.

Александр, длинный, широкоплечий, протянул длинные руки и с опаской снял орущее мясо с груди Матильды. Повертев неумело мясо в руках и делая нелепые движения ногами и локтями, боясь уронить, Александр рассматривал получившееся. Вдруг оно, получившееся, перестало орать и чавкнуло. На лице Александра появилась совершенно дурацкая улыбка, глупее не придумаешь. Хелье понял, что сейчас Александр обратится к куску мяса и скажет какую-нибудь отчаянную глупость.

– Привет, – сказал Александр. – Как дела?

– Я пошел, – сообщил ему Хелье.

– Подожди.

Александр передал чадо матери и пообещал, что сей же момент вернется. Вдвоем они спустились в гостиную.

– К Ярославу не ходил еще? – спросил Александр.

– Нет, и не намерен. А что?

– Да так… Живешь все там же, у монастыря, да?

– Да. Но хочу в скором времени перебраться.

– Куда?

– В Корсунь.

– Да? Н-ну… Знаешь что? Никуда не уезжай, не предупредив меня.

Хелье промолчал.

– Вот тебе на житье пока что, – сказал Александр, протягивая кошель.

– Это за что же? – спросил Хелье, хмурясь.

– Это за прошлое и за будущее.

– Я у тебя на службе не состою.

– Поэтому я и плачу тебе, и даже не я, но…

– Понял.

– До поры до времени. Друг мой Хелье, ты очень меня сегодня выручил, очень. Я твой должник на всю жизнь.

Теперь еще и этот, подумал Хелье. Толку от этих должников.

– Я дам тебе знать, – сказал он, пряча кошель, – как в Корсунь соберусь. Не сейчас, конечно. Зиму я, пожалуй, здесь проведу. Не здесь вот, в Киеве, а там.

– Да, понимаю. Выпьешь?

– Меня Артем ждет. А впрочем, давай.

– Я тебе кое-что дам на хранение. Грамоту одну. Будет возможность – передашь по назначению.

***

Выйдя от Александра, Хелье потопал по пустой улице. Действительно, народу в Киеве поубавилось заметно. Ждут, пока все успокоится. Навстречу ему шла миловидного вида женщина, и, проходя мимо, иронически улыбнулась. Ага, подумал Хелье. Это потому, что она думает, что я монах, а при виде монахов женщины улыбаются иронически. Он оглянулся, чтобы оценить ее сзади, и внимание его привлек вид ее арселя. Порты и понева сидели на женщине плотно, были, возможно, ей малы, и облегали очень округлый, очень аппетитный арсель. Искушение было огромное. Приподняв подол робы, Хелье разбежался и влепил женщине пендель. Напуганная и возмущенная, она обернулась, схватясь за арсель. Хохоча, Хелье бросился бежать, подпрыгивая и вопя истошным голосом какие-то несуразности.

– Гад такой, черняк противный, мерзавец! – раздавалось вслед.

Он бросил взгляд на Горку и настроение сразу испортилось. Что-то надо делать, подумал он. Дура с округлым арселем здесь не при чем, но если так дальше пойдет, я ведь и с ума могу сойти.

Много месяцев без женщины, недавняя платоническая слишком-близость, безответная любовь – так нельзя. Нельзя!

Словно в ответ на его мысли на улице, на которую он свернул, оказались сразу два хорловых терема. Помимо этого, в связи с частичным запустением города, а также, возможно, отбытием многих мужчин в войско, и, возможно, отсутствием служителей порядка, вдоль улицы тут и там стояли у стен сами служительницы хорлового промысла, заговаривавшие с прохожими, улыбавшиеся им, подмигивающие, но были и стесняющиеся, и краснеющие.

У Хелье не было никакого опыта общения с продажными женщинами. Он выбрал понравившуюся ему девицу лет двадцати пяти и подошел к ней.

Она оказалась профессионалкой, то есть, занималась делом своим не от раза к разу, а постоянно. Она цинично улыбнулась и пригласила его зайти в дверь, возле которой стояла.

Она была хорошо, гибко сложена, очень вульгарна, отдаленно миловидна, и попросила деньги вперед. Три гривны. Хелье ничего не знал о ценах на такого рода услуги и заплатил, не торгуясь.

Она быстро сбросила поневу, не стыдясь и не заигрывая стянула рубаху через голову и, сев на ложе, непривлекательно сняла с себя сапожки и порты. В комнате было отчетливо холодно.

– Ну? – сказала она, лежа на грязной холщовой подстилке, грязными пятками к нему. – Иди сюда, – добавила она равнодушно.

Он подошел. Профессионалка равнодушно раздвинула ноги и одной рукой механически подвигала левую грудь, завлекая. Приоткрыла рот. Хелье чувствовал сильное возбуждение и в тоже время ощутил себя последним дураком. Круто повернувшись, он вышел снова на улицу.

Напротив по диагонали жалась к стене и застенчиво улыбалась девушка лет двадцати двух с низкой талией и не очень красивым лицом, чем то напоминавшим – да, пожалуй, именно Марию. Хелье быстро пересек улицу.

– Сколько? – сразу спросил он.

– Одна гривна, – сказала она, улыбаясь и пряча глаза.

– Где?

– Там дальше, за углом.

– Идем.

Она пошла впереди, а он следовал за ней, провожаемый насмешливыми взглядами служительниц. А ведь я, кажется, порчу монахам репутацию, подумал он. Что ж. Тут уж ничего не поделаешь.

За углом оказался небольшой дом, явно семейный, не предназначенный для случайных любовных утех, и пустой. Девушка вошла внутрь, впустила Хелье, и заперла дверь на засов. Помещение состояло из трех комнат и одной кладовой, в которой наличествовал широкий ховлебенк. Здесь недавно топили, было тепло. Почему-то девушка провела его именно в кладовую.

– Садись, – застенчиво сказала девушка.

– Как тебя зовут? – спросил Хелье, стаскивая с себя робу.

– Лучинка, – ответила она.

Врет, подумал Хелье.

– А ты монах? – спросила она, уставившись на сверд.

– Нет, это так, вроде игры, – объяснил Хелье, отвязывая сверд. – Не обращай внимания.

Он положил сверд на пол. Лучинка заперла дверь кладовой на засов. Может быть, в доме был кто-то еще? Вроде нет. Слабый свет проникал через щели в двери. Места было мало, любую из стен можно было достать рукой, стоя посередине, но почему-то именно от этого возникло ощущение небывалого, звериного уюта.

– Плата, – вспомнила Лучинка.

Она нечасто этим занимается, подумал он, доставая кошель.

– Вот гривна, – сказал он.

Лучинка стала раздеваться неспеша, сняла с себя сперва сапоги, поневу, порты, и только после этого шерстяную накидку и рубаху, и осталась совсем голой перед Хелье, не очень его стесняясь. Видимо, здесь она чувствовала себя на своей территории. Тело у нее было тяжеловатое, округлое, но талия наличествовала. Груди слегка отвислые. Плечи пухлые. Роста среднего. Пепельно-соломенные волосы заплетены в тугую косу.

Хелье развязал гашник, стащил рубаху через голову, уронил порты к икрам, и сел, как она просила. Лучинка подошла к нему вплотную, по-деловому поставила одно колено на ховлебенк, взялась за плечи Хелье, водрузила второе колено с другой стороны его бедер, и коснулась его животом и грудями. Он взял правый ее сосок в губы и коснулся его языком. Тело и кожа Лучинки источали уютное, очень мягкое тепло. Поводив бедрами, Лучинка медленно, с некоторыми усилиями, наделась ему на хвой и плавно задвигалась вверх и вниз. Упираясь спиной в стену, Хелье обхватил руками мягкие крупные ягодицы. Он посмотрел ей в лицо. Лучинка улыбалась, глаза ее не были закрыты, в них не было страсти, но происходящее ей, не то, чтобы нравилось, но было, вроде бы, приятно. Слегка. Наверное, это потому, что я не какой-нибудь старый потный похабный боров, подумал Хелье, придерживая Лучинку, не давая ей двигаться слишком быстро. Она не хмурилась и не возражала. Она была недостаточно возбуждена, иногда ему было больно, но почему-то очень приятно. И было жалко, когда, слишком скоро, наступил оргазм – не очень сильный, вопреки ожиданиям. Хелье даже не замычал, а только задышал чаще и прижался лицом к правой груди Лучинки.

Подождав, пока он перестанет дергаться, она слезла с него – приподнялась и ступила на пол. И потянулась за рубахой.

– Подожди, куда же ты спешишь, – сказал он.

– Время дорого, – объяснила она.

– Ты ведь будешь там стоять и ждать кого-нибудь. А я уже здесь.

– Здесь? А. Ты хочешь еще?

– Ну да.

Она улыбнулась лучезарно.

– Понравилось? – спросила она.

– Очень, – признался он.

Он сунул руку в кошель и вытащил сразу три гривны. Она искренне, без излияний, его поблагодарила, спрятала куда-то деньги, и затем повторила все те же движения, что и в первый раз – встала сначала одним круглым нежным коленом, а потом другим, на ховлебенк, потерлась об Хелье мягкой теплой грудью и животом, будто ритуал какой-то рутинный выполняла, но Хелье был ужасно всем этим возбужден. На этот раз дело пошло лучше, не было спешки и преждевременности, и вскоре Лучинка начала слегка стонать. Притворяется, подумал Хелье. А может и нет. А какая разница?

Действительно, в случае Лучинки, разницы не было никакой. На большее рассчитывать не приходилось, а то, что происходило, было в самый-самый раз, и очень приятно, очень уютно, очень тепло. Хелье переполняла нежность. Он провел рукой по мягкой спине Лучинки, нащупал ленту, развязал ее, и в несколько движений расплел тяжелую соломенно-пепельную косу. Волосы у Лучинки были такие же мягкие и уютные, как ее тело. Хелье гладил их, восхищаясь, и ужасно хотел Лучинку поцеловать. И поцеловал, притянув к себе, заставив ее чуть согнуться. Губы у нее были мягкие, а язык прохладный. Она совершенно не была похожа на Марию, с чего он взял! А даже если и была похожа, то представлять себе сейчас Марию, как он рассчитывал изначально, было бы глупо – у Лучинки были свои немалые достоинства. Прижавшись губами к ее шее возле ключицы, Хелье снова пережил выброс семени. Он был почти удовлетворен. Он бы остался еще, или заплатил бы Лучинке за весь день, и они пошли бы куда-нибудь поесть, а потом сняли бы комнату в каком-нибудь кроге, но в заведении при торге ждал брат Артем, и ждал давно. Нельзя бросать попутчика. Хелье оделся, привязал сверд, натянул робу, и Лучинка тоже оделась.

– Выйди ты первый, – сказала она.

И тут она сама поцеловала его – в щеку. И он тоже ее поцеловал. В щеку.

И вышел.

Брат Артем был основательно пьян, приглашал Хелье выпить вместе с ним, клялся ему в симпатии и дружбе, и не желал никуда идти, но Хелье настоял. Ветер был вовсе не попутный, Хелье боялся один расправлять парус, взялся за весла, и пошел на север, стараясь держаться линии, где течение не такое сильное – как ему казалось. К концу путешествия мускулы будут огромные как у Дира, подумал он неодобрительно, а руки в мозолях. Брат Артем распевал какой-то греческий церковный гимн, привалившись к борту. Вскоре он уснул.

День был особый. Хелье только что исполнилось двадцать лет.

 

Глава тридцать шестая. Дипломатические усилия

В Киев его тянуло ужасно, и рано или поздно, понял он, он туда поедет – если не примет какие-нибудь меры. Любеч – в противоположной от Киева стороне, и Ярослав зачем-то хочет меня видеть. Это лучше, чем просто бездействие. Это отвлечет. Может быть.

Он пришел к игумену Иоанну и сказал, что будет отсутствовать неопределенное время. Игумен налил в кружки бодрящего свира и они выпили.

– Не горюй так, – напутствовал игумен. – Может, все обставится.

Образуется, понял Хелье.

– Может быть, – ответил он. – А скажи мне, игумен, любил ли ты когда-нибудь?

Игумен улыбнулся греческими своими губами и зубами, хлебнул бодрящего свира, и сказал так:

– Конечно любил, я ведь в степени смысла сын Эллады.

– Но потом ты решил, – развил Хелье эту мысль, – что любовь – суета.

– Нет, – игумен покачал головой, неодобрительно смотря в кружку. – Брату кружкомою голову надо отдернуть. Плохо моет.

– Но если не суета, то как же?

– Если тебе отвечают взаимно, то не суета. А если не отвечают – суета.

– Тебе не ответили?

– Почему же? Ответили.

– Но ведь ты монах.

– Сейчас да. А тогда я не был монах.

– А почему ты стал монахом?

– Призвание.

– Ничего не понимаю.

– И не надо. Что бы я тебе сейчас не молвил, все поймешь превратно, во вред тебе.

– А Бог справедлив?

– А?

– Справедлив ли Бог, игумен?

Игумен помолчал некоторое время.

– Думаю, что в степени смысла – да, – сказал он. – И еще думаю, что Он на лодке катается много, очень любит.

Оба засмеялись.

– Но я серьезно спрашиваю, – попытался возмутиться Хелье.

– Я, Хелье, сын мой, уже выбрался из возраста, когда народ серьезно спрашивает и отвечает.

– Устал?

– Нет. Просто убедился, увидел доказательства, что серьезно спрашивают глупости. Не всегда. Почти всегда. И сердце мое переполняется жалостью, когда я думаю, сколько пришлось толер… терпеть Наставнику… то есть, Учителю… которого постоянно серьезно спрашивали. Он им молвит о Царствии Небесном, а они спрашивают, как обмануть соседа или привести жену в повиновение безусловное. В Киеве есть парень местный, десять годов всего, у Ипполита учится, зовут Илларион. Знаешь?

– Знаю очень хорошо.

– Он знаменит в киевской церковной администрации тем, что поставил всех на тупик вопросом про пряники.

Хелье засмеялся.

– Вот ты видишь, – сказал Иоанн. – Ты смеешься, а не серьезнишься. Из этого я могу заключить, что вопрос про пряники важен более, чем многие серьезные вопросы.

– А что за вопрос? – спросил Хелье.

– Почему дети не получают пряников, если они поступают не как велит им владыка Ипполит, но по совести? Если перевести это на более … доставательный? … нам язык… нет, не доставательный…

– Доступный, – подсказал Хелье.

– Корректно. Доступны. Если перевести, на более доступный взрослым людям, то вопрос есть так – почему церковная администрация считает, что покупка детской души за пряники – не такой большой грех, чем покупка взрослой души за деньги? То есть, у каждого священнослужителя есть долг наперед администрации. Но ведь есть еще и долг христианина, а он важнее. Думаешь?

– Да ну, – сказал Хелье. – Все это глупости. Просто Илларион сластена и за пряники готов на все.

– Точнейше, – подтвердил Иоанн. – Но ведь пряники, сравнение с другими – очень невинная страсть.

Хелье помрачнел и побледнел. Да, подумал он. Тут он прав. Куда мне до Иллариона, Илларион по сравнению со мною – святой.

– Благослови меня, святой отец, – попросил он.

– Это всегда. Не откажу.

***

Брат Артем перевез Хелье на другой берег Днепра. Обнялись. В дорогу брат Артем дал Хелье краюху хлеба и огурец, хотя дороги-то было полчаса обычным шагом.

– Не очень там, в миру, буйствуй, – наставительно произнес брат Артем. – А как припечет, закручинишься, так всегда пожалуйста к нам. Не обидим. И вот еще что. Игумен велит, чтобы робу-то ты мне отдал, потому ты нам… э…

– Порчу репутацию, – сказал Хелье. – Это он прав.

Тут же на берегу он скинул робу, натянул шерстяную рубаху, купленную в Киеве, и закутался в сленгкаппу. Брат Артем перекрестил его и поехал обратно через Днепр.

Легкий мороз раздражал ноздри. Хелье следовал к Любечу маршевым шагом, напевая какую-то глуповатую песенку, слышанную им в Корсуни. Все дальше и дальше от Каенугарда. С каждым шагом все дальше.

Показался холм с детинцем на вершине. Все как у взрослых, подумал Хелье, детинец вон, стенка, башенки, терем. Церковь еще не управились построить, ну да это не беда, славянские территории велики, поэтому время течет медленнее.

На подходе к холму его окружили всадники – восемь человек. Он схватился было за сверд, но в него целились из трех луков.

– Наконец-то! – сказал Эймунд, спешиваясь. – И как вовремя! Не бойся, здесь тебя никто убивать не будет. Веревку мне.

Один из всадников, наклонившись с седла, протянул ему веревку, но Хелье решил, что как только этот гад, любовник Марии, протянет руку за его, Хелье, свердом, он перережет ему глотку, а дальше – пусть с ним делают, что пожелают.

– Тебя нужно показать князю, – доверительно сказал Эймунд, приближаясь. – А, плотник? Думал ли ты, что такая честь тебе выпадет – сам Князь Новгородский назначит тебе наказание. И в твоих силах облегчить участь свою. Для этого…

– Новгородский? – переспросил Хелье.

– Молчи, подлец. Давай сюда сверд.

Левой рукой Хелье медленно вытащил сверд вместе с ножнами из-за пояса и протянул его Эймунду поммелем. Эймунд передал оружие одному из конников.

– Руки вперед, – сказал он.

Хелье протянул вперед руки, и Эймунд связал ему запястья, а конец веревки намотал на луку своего седла, после чего он стукнул Хелье кулаком в скулу, и сигтунец рухнул на землю.

– Это в счет будущего, – неопределенно произнес Эймунд.

Они было поехали в гору шагом, как вдруг с реки раздался чей-то басовитый голос:

– Ого-го-го-го-гооооо!

Всадники остановились и обернулись. Ладья шла точно поперек течения, явно нацеливаясь на Любеч.

– Посол от Великого Князя к посаднику новгородскому! – раздалось над рекой. – Пленника везу менять, хорла еть!

– Так, – сказал Эймунд. – Ларс, – обратился он к одному из конников. – Скачи за князем, быстро.

Ларс ринулся вверх по склону, к детинцу. Ладья приблизилась, заскочила килем на берег, и Дир в роскошной сленгкаппе выпрыгнул из нее и потянул за веревку связанного Рагнвальда. Эймунд побледнел от ярости.

– Где там наш поляк? – спросил Дир делово. – Меняю его вот на этого… Э! Хелье! Чего это они тебя, заметь, связали?

– Мучители они, – объяснил Хелье. – Смысл жизни у них – мучить людей. Ежели за целый день никого не свяжут – звереть начинают, на людей кидаться.

– Ага, – понял Дир. – Ну, ничего, я и тебя увезу вместе с поляком. Развяжите его.

– Ты глуп, – сказал ему Эймунд, сдерживаясь. – И я с тобою еще посчитаюсь.

– Ты мне зубы не заговаривай! Развязывай Хелье.

– А, его зовут Хелье?

– Да. Развязывай.

– Такого уговору не было.

– А уговору пока что вообще нет.

– Не меняют двух на одного.

– А я меняю.

– Тебя послал Святополк.

– И что же?

– Послы выполняют волю пославших их, не более.

– Ничего, ничего, – заверил его Дир. – Не бойся. Выполним и перевыполним.

– Эймунд… – сказал Рагнвальд.

– А ты заткнись, – велел ему Дир. – Развязывай Хелье, Эймунд, не то я сейчас твоего дружка мучить буду, кости его варангские ломать по одной. Ну? – он притянул связанного Рагнвальда к себе.

– Не имеешь права! – крикнул Эймунд. – Не смей! У тебя поручение и приказ!

– А я срал, – сказал Дир.

Взяв Рагнвальда за предплечье и кисть, он сделал движение, и Рагнвальд взвыл.

– Эймунд! – крикнул он.

– Хорошо, постой, – попросил Эймунд.

– Развяжите мне руки, – потребовал Хелье. – Я не собираюсь никуда идти. Мне нужно видеть князя.

– Не торгуйся с ними, Хелье, – покровительственно сказал Дир. – Я здесь, и, стало быть, все в порядке. Ежели очень нужно, то я их тут, заметь, всех просто покрошу в кубышки.

Все эймундовы всадники были люди бывалые и смелые, но Дир был очень большой, а говорил спокойным убедительным басом. Кто знает – вдруг действительно покрошит? Вон ручищи какие здоровенные.

Эймунд ножом разрезал веревку, связывающую запястья Хелье и с раздражением снял конец ее с луки седла. И стал наматывать его на локоть.

Наверху открылись ворота и Ярослав, сопровождаемый Ляшко и Жискаром, стал спускаться вниз на белом коне. Белый конь – дань тщеславию, подумал Хелье.

Племянник Болеслава сидел позади Жискара на крупе. Подъехав к живописной группе, Ярослав сделал приветственный знак рукой. Все поклонились. Дир поклонился тоже и, взяв Рагнвальда за шею, пригнул его к земле. Ярослав закусил губу, пряча улыбку, зато Хелье засмеялся искренне, и все к нему повернулись.

– Не обращайте внимания, – сказал он. – Это я так. Все очень мило и как подобает в случаях.

Он опять засмеялся.

– Позволь, да ведь я тебя знаю! – удивился Ярослав, глядя сверху вниз из седла.

– Это, князь, тот самый плотник, о котором я тебя рассказывал, – тихо сообщил Эймунд.

– Да? Что ж. Ну, посол, вот тебе пленный, отдавай нам Рагнвальда.

– И второго я тоже возьму, – сказал Дир.

– Дир, не надо, – попросил Хелье.

– Надо. Честное слово – надо. Святополк будет к тебе милостив. Будешь служить у меня под началом. Много я с тебя не потребую, не бойся.

Хелье так возмутился, что не нашелся, что ответить.

– Нет, – сказал Ярослав. – Такого уговору не было.

– А уговору… – начал было Дир, и повторил бы весь монолог до конца, включая кубышки, если бы Хелье не прервал его:

– Я остаюсь, Дир.

– Остаешься?

– Здесь.

– Но зачем?

– Так надо.

– Тебя убьют.

– Вряд ли. Бери пленного и езжай.

Он попытался подмигнуть, но глаз болел.

– Вон у тебя под глазом как вспухло, – заметил Дир.

– Это мой личный счет, – сказал Хелье. – Мне и платить.

Эймунд криво улыбнулся.

– Не желаю я, – заупрямился Дир. – Хорошо, не хочешь ко мне под начало – не надо. Но поедем вместе. А?

– Я хотел бы… – сказал Ярослав.

– Помолчи, князь, – сердито перебил его Дир. – Я этому человеку жизнью обязан. А тебе – ничем. Помолчи.

Ярослав сузил глаза. Это было все, что он мог сделать в данный момент. В его распоряжении было полтораста воинов. На противоположном берегу ждали приказа тысячи ратников.

– Дир, бери пленного и езжай, – сказал Хелье строго. – Меня не убьют. Не такие дураки.

– А! – что-то понял Дир. – О! – он прищурился заговорщически и улыбнулся. – Ладно. Тогда ничего. Тогда я поеду. Вот вам ваш Рагнвальд. Поляка давайте сюда.

Когда ладья отошла на достаточное расстояние от берега, Ярослав спешился и подошел к Хелье.

– Второй раз ко мне едешь, и второй раз цели не достиг. Понятно, почему ты отказался ехать с послом.

– Почему же? – нагло удивился Хелье.

– Потому что второй провал тебе бы не простили. Решил стать перебежчиком. Ты не дурак, поэтому наверняка что-то знаешь. С пустыми руками ты бы не сунулся ко мне, скорее бы с послом поехал и попытался бы убежать, не доезжая до другого берега. Говори.

– Что говорить?

– То, что мне нужно знать.

– Продажных женщин обижать стыдно, – сказал Хелье.

– Это ты к чему?

– Я сказал то, что тебе нужно знать. Не знаю, знал ли ты это раньше. Но знать нужно.

– Ясно. Хватит. Привяжите ему камень потяжелее и скиньте в реку, – сказал Ярослав.

– Не спеши, князь, – тихо посоветовал Жискар.

– Не вмешивайся, – огрызнулся Ярослав.

– Так-то ты людей к себе приглашаешь, князь, – заметил Хелье. – Вот оно, твое гостеприимство. Шлешь приглашение, приглашенный приходит, а ты ему камень на шею. – Он представил себе Гостемила в этой ситуации и добавил: – Как это с твоей стороны вовсе не элегантно!

– Приглашение? Друг мой, – сказал Ярослав, – я не приглашаю к себе наемных убийц. Иногда, увы, они приходят сами, без приглашения.

– Что и доказывает, что я вовсе не наемный убийца, ибо меня ты пригласил.

Ярослав вставил ногу в стремя.

– Чего ждете? – спросил он.

– Князь, – сказал Жискар.

– Ну?

Жискар кивком указал ему на Хелье. Ярослав обернулся. Сигтунец протягивал ему какую-то грамоту. Князь вынул ногу из стремени.

– Это что?

– Приглашение.

– Кто же его написал?

– Ты сам, кто же еще, – сказал Хелье.

Ярослав приблизился и взял грамоту из руки Хелье. Прочел.

– И что же? – спросил он мрачно.

– Это ведь ты писал.

– Я. Но адресовано приглашение вовсе не тебе. Его перехватили.

– Не мне?

– Нет. Вот, посмотри, – он повернул грамоту текстом к Хелье и указал пальцем на слово. – Написано – Хелье. Не будешь же ты утверждать, что Хелье – это ты.

– Почему же. Буду.

– Ты – Хелье?

Хелье кивнул.

Ярослав потрогал бороду. У великих мира сего этот жест означает державные раздумья.

– Кто может это подтвердить? – спросил он.

– Тот, кто доставил мне эту грамоту.

– Я могу, – сказал вдруг Ляшко.

Ярослав круто обернулся.

– Он Хелье, – сказал Ляшко. – Я его видел несколько раз в Римском Кроге.

– Это ничего не меняет, – сказал Эймунд. – Впрочем, посол этот… тоже его только что так назвал. Но все равно не меняет.

Ярослав оборотился к Эймунду.

– Нет, не меняет?

– Нет.

Ярослав обвел взглядом воинов. Взгляд его остановился на всаднике со свердом в руках и другим свердом у бедра.

– Верни сверд, – потребовал он.

– Князь… – предупреждающе произнес Эймунд.

Ярослав поднял руку по направлению к нему, и Эймунд умолк.

– Пойдем в детинец, поговорим, – сказал Ярослав.

***

В гриднице князь сел на лавицу, а воеводы встали полукругом. Князь поманил Хелье к себе, и Хелье оказался в центре полукруга, состоящего из Ляшко, Эймунда, Рагнвальда и Жискара. Хелье понравилась склонность Ярослава к театральности.

– Итак, – сказал Ярослав, – я ошибся. Я мог бы сказать – меня дважды ввели в заблуждение. Но это было бы полуправдой. Заблуждение – та же ошибка. И князь не должен позволять вводить себя в заблуждение, тем более дважды. Но все мы люди, и все мы ошибаемся. Ответь – ты тот самый Хелье, который ездил в Константинополь?

Хелье кивнул.

– И тот самый, который присутствовал у реки Скальд?

Хелье снова кивнул. Эймунд оскалился.

– И в Вышгороде бывал, в окна лазил?

Хелье пожал плечами.

– Ты действительно прибыл в Новгород с предложением от конунга Олофа?

– У тебя превосходная память, князь, – заметил Хелье.

– Приношу тебе мои извинения, – сказал Ярослав. – Сердечно прошу тебя меня простить.

Ляшко, Жискар и Рагнвальд переглянулись, а Эймунд вдруг просветлел. Какой блистательный дипломатический ход, подумал он. О, я сделал очень правильный выбор! Князья и конунги – как дети малые, надуют щеки и ни за что свою вину ни перед кем не признают, разве что на плахе или под пытками. А этот взял и попросил прощения – у сопляка тощего безродного! Не сегодня-завтра он себе, князь наш, весь мир подчинит. Этот сопляк расплылся – эвон как, он уже любит Ярослава без памяти, он готов жизнь за него отдать. А ведь сопляк – парень крепкий, целеустремленный, целый день я с ним торчал у Скальда, а он помогал, показывал – и хоть бы бровь дрогнула. И сам же уволок Бориса на плече. И вот Ярослав его без всяких усилий очаровал. И ведь знал, перед кем извиниться! Ляшко вот князь будет без всякой провинности пилить, просто так, от плохого настроения, но никогда прощения не попросит, если не прав – потому что Ляшко никогда такой жест не оценит. А сопляка Хелье он купил сейчас, у всех на виду, всего, с потрохами. Это замечательно. Пусть он подчинит себе мир – я ему помогу. А когда подчинит, я буду править миром от его имени. Очаровывать он умеет и любит, а для правления деятельного слишком мягок и рассудителен. Поэтому в Хольмгарде есть Житник. А в мире вместо Житника буду я.

– Вот и Эймунд мне говорит, что конунг Олоф не прочь выдать замуж дщерь свою, – сказал Ярослав. – Впрочем, с тех пор, как ты мне это предложил, много времени прошло. Но если ты свое предложение сейчас подтвердишь – что ж, поедем в Сигтуну. Прямо сейчас.

Рагнвальд выставил вперед правую ногу.

– Ты хочешь что-то сказать? – спросил Ярослав.

– Да. – Рагнвальд расправил плечи. – Не ко времени это, конунг. Это поссорит тебя с Норвегией.

– Рагнвальд, запахни рот, – велел ему Эймунд.

– Я…

– Рот запахни. – Он повернулся к князю. – За Норвегию отвечаю я. Не бойся, не поссоримся.

– Я и не боюсь, – уверил его Ярослав. – Что ж. Завтра же утром едем.

– Нет, – сказал Рагнвальд.

– Рот…

– Князь, она некрасивая, и девочка совсем.

Возникло неловкое молчание.

– Это межгосударственный брак, – попытался спасти положение Жискар.

Не слушая его, Рагнвальд повысил голос:

– Князь, я видел, как к тебе по ночам, здесь, ходит женщина!

Неловкое молчание стало еще более неловким.

– И что же? – спросил наконец Ярослав.

– Ты – обыкновенный мужчина.

На это ответить было нечего. Ярослав ничего и не ответил.

– Она совсем девочка, – упавшим голосом повторил Рагнвальд.

Сидя на лавице, Ярослав подтянул одну ногу, поставил ее на лавицу, обхватил одной рукой, а подбородок положил на колено, и воззрился на Рагнвальда, ожидая, что, может быть, он еще что-нибудь скажет.

Рагнвальд шагнул к князю, как шагают мужчины, желающие сказать своим соперникам несколько угрожающих слов тихим зловещим голосом прямо в лицо. Хелье и Эймунд, ближе всего стоявшие к князю, одновременно заступили Рагнвальду путь.

– Пропустите, – потребовал Рагнвальд.

– Назад, – сказал Эймунд.

Рагнвальд отступил и положил руку на рукоять. Два сверда одновременно сверкнули, выхваченные из ножен. Хелье и Эймунд прошли подготовку в одной и той же школе.

– Не беспокойтесь, дети мои, – сказал Ярослав. – Рагнвальд не собирается меня убивать. Речь идет о его двоюродной сестре, и он просто обеспокоен ее благосостоянием и желает видеть в ее будущем муже человека достойного. Женат ли ты, Рагнвальд?

Рагнвальд затравленно посмотрел на князя.

– Нет, – пробормотал он. – То есть, да. То есть…

– На собственном примере убедясь, что такое постоянно отсутствующий муж – он даже не помнит, женат ли он – Рагнвальд не хотел бы, чтобы его родственница находилась в том же положении, что и его собственная жена. Видимо, ему нужны уверения в том, что ничего подобного допущено не будет. Я могу ему их дать. Наедине. Дети мои, оставьте нас вдвоем.

Поколебавшись, Ляшко и Жискар двинулись к двери.

– Дай мне свой сверд, – приказал Эймунд Рагнвальду.

Рагнвальд молчал. Хелье, стоявший рядом, был согласен с Эймундом. Они ждали.

– Не нужно, дети мои, – Ярослав улыбнулся. – За меня не беспокойтесь.

– Князь, – сказал Хелье, – этот человек…

– Идите, – строго велел ему Ярослав.

Когда они остались одни,

– Рагнвальд, – сказал Ярослав, – знаю тебя, как человека храброго и достойного. Бывают в жизни порывы и страсти, но они приходят и уходят, а достоинство непреходяще. Поэтому я знаю, что никогда ты не бросишь тень на доброе имя своей родственницы. В приданое Олоф дает Ладогу – возьми ее себе. Поезжай туда прямо сейчас, построй себе там дом, детинец, городище – все, что захочешь. И никогда – никогда – не смей показываться мне на глаза.

Рагнвальд сжал зубы. На скулах заходили у него желваки.

– Ты, князь, жесток, – заметил он. – Но и в твоей броне есть бреши.

– Есть, – согласился Ярослав. – Поэтому говорю тебе открыто – упаси тебя Создатель, Рагнвальд, вместо Ладоги поехать в Хольмгард к Житнику и договариваться там с ним о чем бы то ни было.

Рагнвальд опустил голову. Он сразу понял, откуда Ярославу известно про этот альтернативный план.

– Ты написал ему, – сказал Ярослав. – Это было очень неосторожно с твоей стороны. И твое счастье, что грамоту перехватили и доставили лично мне. Есть люди на свете, которые даже рады, что они ниддинги, которые умеют как-то с этим жить. Например, Эрик Рауде. А ты, Рагнвальд, не сумел бы. Тебя очень беспокоит собственный престиж, и мнения о тебе посторонних людей.

Рагнвальд мрачно смотрел на князя.

– Что ж, – сказал он. – Был у дочери конунга и другой кузен, племянник самого конунга. Лет на пять ее старше. Они вместе росли. Что подумает она, когда узнает, что ты женат на убийце ее любимого кузена?

Глаза Рагнвальда, и без того круглые от природы, округлились еще больше. Отрицать было бессмысленно – Ярослав явно хорошо осведомлен.

– Откуда тебе это известно? – спросил он на всякий случай.

– А как ты думаешь.

– Эймунд, – понял Рагнвальд.

Ярослав промолчал.

– Я убью ее! – сказал Рагнвальд.

– Это ничего не изменит.

Рагнвальд стоял перед Ярославом понурый, уже не яростный, уже не безумный.

– Что же делать, – пробормотал он растерянно.

– Ехать в Ладогу.

***

Степь бескрайняя, степь равнодушная, только звезды светят огромные, и очень холодно. Гуляет ветер по степи, поддувает то сбоку, то сзади, а то в лицо. Противно зимой в степи.

Но ничего не поделаешь.

Две женские фигуры продвигались, подвывая ветру, поскуливая, но упрямо и неуклонно – на запад.

Богатый печенег, оказавшийся на поверку мужем неласковым, надменным, уехал сражаться под Любеч, оставив женщин на попечение престарелой своей матери, и жизнь Анхвисы и Светланки стала совершенно невыносимой. Старуха была бойкая, злобная и коварная. Она и при хозяине, сыне своем, спуску женщинам не давала, все тыкала крючковатым грязным пальцем, все сверкала маленькими, кровью налитыми глазками, все требовала, чтобы муж их наказывал, а он ее слушался, и когда маленькая Светланка, поддерживаемая большой Анхвисой, заявляла о правах и протестовала, всегда становился он, подлец, на сторону немытой подлой своей матери. А как хозяин уехал, и вовсе разошлась старуха мерзкая, все кричала на них, все ей было не так, и лезла даже драться, и кнутом охаживала.

– Подстилки, шлюхи славянские! – кричала она хрипло. – Вот я вас, проклятое семя!

Выгоняла их спать под открытое небо, а сама храпела и пердела в шатре. Отгоняла их от стола, когда соседки-печенежки, сжалившись над долей соломенных вдов, приносили им поесть. Махала кнутом, каким погоняют лошадей, норовя попасть по груди, по шее, по лицу, по икрам. Наступала им на ноги, царапалась. Не мылась она никогда, и от нее отвратительно пахло. И пришлось Светланке с Анхвисой в одну прекрасную ночь, как стала старуха их гнать опять из шатра под звезды, придушить слегка свою мучительницу. Не до конца. Анхвиса села на старуху сверху, чтобы та не дергалась, а Светланка врезала ей пару раз, выбив последние зубы. После чего они старуху связали, заткнули ей рот тряпкой, взяли с собой в мешок столько золота, сколько можно было нести не особо утруждаясь, и ушли в степь.

Всю ночь они шли, дрожа от холода, не смея остановиться, и не зная, как далеко еще нужно идти. Когда начался рассвет, они увидели, что идут не на запад, но на северо-запад, и, поспорив немного о географии и астрономии, все-таки сменили направление. Погони не было. Ветер стих. Потеплело.

– Нет уж, с печенегами больше не связываемся, – сказала Светланка. – Дикий народ.

– Может, обратно к Диру? – спросила Анхвиса.

– Вот еще! Во-первых, он нам никогда не простит, что мы от него ушли. Сделает только вид, а потом всю жизнь пилить будет и насмехаться. И издеваться. А во-вторых, с ним опять нужно будет мотаться по весям, надоело. Нужно найти богатого домоседа, ласкового. У меня есть один на примете, в Киеве. Мы ему понравились как-то, он целый день с нас глаз не спускал. Не помнишь?

– Нет.

– У тетки Доробы.

– А! Кряжистый такой?

– Точно. Ума у него большого нет, и это хорошо, и он, вроде бы, добрый. И дома устраивает всякие вечеринки, приемы. Вот было бы здорово, а? Просто охвоительно было бы. Ну, если подвернется кто из знати, тогда еще лучше.

– Дир был из знати.

– Да ну тебя! Дир и Дир. Какая это знать – ростовская! Знать бывает в Киеве. На худой конец в Новгороде.

– Эти, пожалуй, на нас не позарятся.

– Это почему же?

– Ликами мы не вышли. Ты межиха, а я из полей-лесов. Морды у нас не знатные.

– Дура ты, Анхвиса. Не в морде дело, а в одежке.

– Сомневаюсь. Вот, помню, видела я богатую одну бабищу. Да, кстати, у той же тетки Доробы. Разодетая, расфуфыренная – Добронеге не снилось. Все на ней дорогое, камешки-сережки так и сверкают. А видно, что из простых. Сидит себе, как квашня, с ней заговаривают, а она стесняется и грудь свою мнет. А почему? Ликом не вышла. Лик очень простой.

– Лик от окружения зависит. Когда лик привыкает к окружению, – поучительно сказала Светланка, – он сам меняется, подделываясь под окружение. Ну да ладно, дойти бы до селения какого-нибудь, не упасть бы по дороге да не околеть.

– Это да, – согласилась Анхвиса, стуча зубами.

Они одновременно остановились и бросились друг другу в объятия.

– Бедные мы с тобою бедные, – запричитала Светланка. – Несчастные, неприкаянные.

– О-хо-хо-хо, – подвыла Анхвиса.

Они поплакали и пообнимались еще какое-то время, а затем продолжили путешествие. До селения они дошли.

 

Эпилог. Смотрины

– Подведем же итоги, сын мой, – сказала Рагнхильд, повернувшись по обыкновению профилем к собеседнику. – Тиран мертв, дети его в ссоре, любимый сын, которого он хотел сделать своим наследником, тоже мертв, ты правишь в Новгороде, пока только от имени Ярослава, но Неустрашимые признают в тебе равного.

– Более того, матушка, – ответил Житник, улыбаясь.

– Вот как? Ты можешь влиять на их решения?

– Еще лучше.

– Ты хочешь сказать, что ты – их лидер?

– Да.

– Тебя избрали?

– По законам Содружества.

– А что сталось с Эймундом?

– Он впал в немилость великую.

– Не без твоей помощи.

– Признаться, да. Что делать! Таков жребий властителей.

– До меня дошли какие-то темные слухи о смерти тирана. Будто бы его долго не показывали народу, хоронили в закрытом гробу, а в Киев доставляли закатанным в ковер в санях.

Житник улыбнулся.

– Какие сани летом? – настаивала Рагнхильд.

– Не обращай внимания, матушка. Издержки производства слухов. И ковер и сани действительно были. Но не в случае Владимира.

– Что за сани?

– Стояли сани под полом. Но лошадей в них не запрягали, конечно же.

– Хорошо. Далее. Что думает Ярослав?

– Не знаю. Это уже не важно. Новгородом владею я. А Святополк владеет Киевом.

– Да, жалко Святополка. Ты все-таки очень жесток, Житник.

– Нет, просто практичен. Весь в тебя, матушка.

– Что ж. В этом месте мы скорее всего видимся последний раз. Как переместимся, я дам тебе знать. Теперь это менее опасно. Езжай, и да хранят тебя боги.

Она повернулась к нему. Ему вдруг пришла в голову мысль что, возможно, мать его вовсе не слепа, но притворяется слепой.

В Новгород Житник возвращался в глубокой задумчивости. Ярослав стал опасен.

Они дружили ранее, шутили, много путешествовали вместе, доверяли друг другу свои секреты. Ему казалось, что он знает все слабости новгородского посадника. Он, Житник, возвысился благодаря Ярославу, правил в городе от его имени, и совершенно не рассчитывал, что в слабом, нерешительном, брезгливом себялюбце, любителе редких фолиантов и одиночества, проснуться вдруг амбиции. Что он вдруг сам поедет в Киев – улаживать разрыв с отцом, к которому его все это время толкал Житник. Что под Киевом он натворит дел. И даже, кажется, узнает, что сам Житник тоже в Киеве, и тоже действует. И даже воспротивится этому. Что ж. Он сам напросился. И он получит сполна. Его не устраивала роль дорогой игрушки, за которой присматривают и с которой сдувают пылинки – пусть познает, что на самом деле есть жизнь в большой политике. Знание и жизнь будут недолгими. Сам виноват.

В детинце Житник узнал, что Горясер дожидается его вот уже третий час.

Войдя в палаты, Житник кивнул Горясеру, скинул сленгкаппу, уселся на ховлебенк, и сказал:

– Ну?

Горясер – небольшого роста, юркий молодой человек, улыбнулся наглой улыбкой.

– Привез я вести, господин мой, – сказал он. – Интересные вести. Дорогие вести.

– Ты получишь столько денег, сколько заслуживаешь, – откликнулся Житник. – Не помню, чтобы я когда-нибудь проявил скупость, когда дело касалось твоих услуг. Ты просто негодяй и вымогатель. Говори, что за вести.

– Под Киевом наступило что-то вроде перемирия.

– Вот как?

– Святополк и Болеслав вернулись в город и там хозяйничают, и, надо отдать им должное, весьма неплохо. Один из первых приказов Святополка – об устройстве публичных нужников и системе стоков.

– Ну да?

– Брезглив Святополк. А Болеслав меж тем строит монетный двор. Собирается чеканить монеты, и, поговаривают, со своим собственным профилем. То есть, он себя считает полновластным хозяином города, а Святополка держит при себе просто из жалости.

Житник улыбнулся. Если это действительно так, то Болеслав еще более наивен, чем он, Житник, предполагал. Детей Рагнхильд недооценивать не стоит – как он, Житник, убедился на собственном опыте.

– Еще что?

– По слухам, Марьюшка завела себе нового любовника. Из какого-то знатного рода. Кажется, Моровичи.

– Моровичи? Я знаю многих. Как зовут любовника?

– Доказательств, что он действительно ее любовник, пока что нет. Зовут его Гостемил.

– Знаю такого. Не может быть. Он разве в Киеве?

– Да.

– Удивительно. Более убежденного домоседа я никогда не видел. Если это тот же самый Гостемил, которого знаю я, ему должно быть чуть за тридцать.

– Да.

– Ты видел его?

– Издали.

– Каков он собой?

– Высокий, стройный, надменная осанка, волосы светлые, нос с горбинкой, рот маленький.

– Похоже. Как меняются люди! Стало быть, надоело ему в Муроме, и решил он… Ладно, придется спросить у Неустрашимых. Что еще?

– В Киеве объявился новый городской сумасшедший. Говорит, хоронил Бориса безвинно убиенного. Убили его братья собственные, власть деля, а он его сам хоронил в Вышгороде, а Борис перед смертью очнулся и сказал ему, что хочет видеть Глеба, а ему сказали, что Глеб убит, и Борис заплакал и снова умер.

– Кто ему платит?

– В том-то и дело, что, вроде бы, никто. Я порасспрашивал народ, говорят это какой-то морковник.

– Мы заплатим морковнику и он будет говорить более связно, только и всего. Еще что?

– Ярослав покинул Любеч и едет.

– Домой?

– Нет. В Швецию.

– Что он там забыл?

– Смотрины. Он собирается там жениться.

– Ярослав!

– Да.

– На ком?

– На дочери конунга.

– Правильно, именно это я и хотел ему предложить. Но почему он не посоветовался со мной?

Горясер засмеялся.

– Что ты гогочешь, подлец? Говори.

– Он тебе больше не доверяет, господин мой.

– Совсем?

– Совсем. И когда вернется в Новгород…

– Договаривай.

– Будет трудно. Тебе.

– Что ж. Придется прибегнуть к убеждению.

– Если он не прибегнет к нему раньше тебя.

– Не посмеет, – заверил его Житник. – Кто едет с ним? Сейчас ты за ними последуешь.

– Не проси.

– А?

– Не последую, – сказал Горасер. – В городе – пожалуйста, сколько угодно. А в дороге – слишком много открытых пространств, а вокруг Ярослава слишком много упрямого народу. Ты это знаешь, недаром ведь спросил – кто едет с ним.

– Кто же?

– Во-первых, небезызвестный Жискар.

– Вот ведь сволочь франкская! Кто еще?

– Ляшко.

– Несерьезно. Еще?

– Тот парень, который чуть не сорвал убийство Бориса. Хелье.

– Мне с ним пора познакомиться.

– Вы знакомы.

– Вот как?

– Помнишь, он якобы приезжал в Киев с миссией от Неустрашимых? Ты его и взял, а потом передал им обратно, чтобы они его прикончили за провал?

– Постой, постой. Тощий такой, вертлявый?

– Да.

– И это он чуть не сорвал план Эймунда?

– Он.

– Эка дела творятся. Кто еще?

– Сам Эймунд.

– Сам! А он знает, кто такой Хелье?

– Да. И не возражает. Ярослав их помирил.

Житник побледнел от досады. Пока он торчит в Новгороде, события на территориях идут своим чередом. Нет, Рагнхильд не права – из Новгорода править можно только Землей Новгородской. Если тебе хочется большего, нужен Киев.

– Как скоро он вернется? – спросил Житник.

– Ярослав? Я думаю, через месяц, полтора.

– Мы должны быть готовы, – сказал Житник. – Слышишь? Нанимай и подкупай, сколько хочешь, но мы должны быть готовы. Он ведь наверняка вернется не только с женой, но и с варангами. Приведет тысячи три, четыре. Свежих. Ты понял ли меня, Горясер?

– Понял.

– Иди.

***

Тридцать конников проследовали на северо-запад, мимо Новгорода, не заезжая в него. Пошел снег, восстановились санные пути. В небольшом селении у Лапландской Лужи наняли три драккара, пересекли Лужу с юга на север, и пошли вдоль берега. Балтика оказалась в ту неделю на удивление спокойной и мирной – хороший знак. Сошли с драккаров в Сигтуне.

Толстый Олаф, предчувствуя неудачу, бросил войско в Италии и с небольшим отрядом, переехав Альпы, кратчайшим путем проследовал через территории сперва Хайнриха, а затем Робера, в Ютланд. На десяти кнеррир норвежцы пересекли воды и высадились близ Сигтуны. Опоздали они всего на два дня.

Конунг Олоф принял конунга Ярислифа со свитой в деревянном своем дворце. Помимо славян в свите Ярислифа присутствовал один неприятный норвежец, один уроженец франкских земель, и Хелье.

– Где ты пропадал все это время? – спросил Олоф, не рассчитывавший больше увидеть дальнего своего родственника.

– Ты хотел Ярислифа, вот тебе Ярислиф, – ответил Хелье. – Он хочет жениться на твоей дочери и заключить с тобою немаловажный, очень ответственный союз.

Ингегерд, присутствовавшая тут же, не проявила ожидаемого ярко выраженного интереса к жениху. Хелье отметил про себя, что она выросла и заметно округлилась с тех пор, как они виделись последний раз, а движения ее стали точнее и сдержаннее – что в равной степени можно было приписать взрослению и времени, проведенному в Старой Роще, куда, очевидно, и приезжал на свидания с нею пылкий порочнолицый Рагнвальд. Да, она вела себя сдержанно, и поглядывала на Ярислифа с недоверием, осторожно. Небольшого роста, красивый, мужественный, стройный, с длинными светлыми волосами и щегольской короткой бородой – князь, возможно, ей нравился. Возможно.

Также вопреки ожиданиям, сам конунг Ярислиф глаз не сводил со своей невесты. Едва закончив обмен любезностями с Олофом, он подошел к ней и заговорил. Она ответила. Он прокомментировал ответ. Она засмеялась и снова ответила, и теперь засмеялся конунг. Жених и невеста опоздали к ужину – гуляли в морозном вечернем саду за дворцом и болтали. Старый Олоф не верил своему счастью.

– Хелье, – сказал он. – Мы сделали с тобою огромное дело. Боюсь даже говорить, но, кажется, моя дочь может быть счастлива с этим человеком. Благодарю тебя, Хелье. Хочешь, я сделаю тебя ярлом?

– Не сейчас, – ответил Хелье. – Я должен сопровождать Ярислифа.

– Как же ты изменился, мальчик мой! Возмужал, раздался в плечах, окреп. И даже борода стала пробиваться. А одет ты просто замечательно. Где это ты такой плащ купил? И шапку?

– В Каенугарде, – ответил Хелье.

– Красивый небось город – Каенугард?

– Да.

– А где еще был?

– В разных местах.

– Эх! Ну и скрытный ты стал. Ладно. У Ярислифа ты в милости?

– Вроде бы да.

– Поговори с ним. Пусть берет Ингегерд и едет скорее. Неспокойно мне. Норвежец письмо прислал, и собирается тут скоро быть. Шестьдесят тысяч войска. Шутка ли.

– Я скажу Ярислифу.

***

Улучив момент, Хелье отозвал Ингегерд в сторону и, сняв с пальца перстень, надел ей.

– Ой, что это? – спросила она. – Какая прелесть! Это ты из Новгорода привез?

– Из Вышгорода. Носи или храни. Вдруг пригодится когда-нибудь.

Ни пиров, ни празднеств устраивать не стали. Наскоро составили несколько хартий, подписали их, и расстались. Крещение Ингегерд в веру константинопольскую и венчание должно было состояться в Новгороде. Помимо свиты, Ярослава сопровождали три тысячи всадников.

Когда ехали морем, Ярислиф, из приличия не севший в один драккар с Ингегерд, подозвал к себе Хелье. Они уединились у кормы.

– Похоже, ты оказал мне огромную услугу, друг мой. Мне бы хотелось тебя отблагодарить. Помимо места в войске или при мне – они твои, когда пожелаешь – отдельно мне…

– Да, я понимаю.

После некоторого молчания и созерцания Балтики, Хелье сказал:

– Хольмгард, то есть, Новгород. Есть такой город.

– Есть, – согласился Ярислиф.

– У самой окраины был там такой крог. Назывался Евлампиев Крог.

– Был такой, но он сгорел, – сказал Ярислиф. Город свой он знал неплохо и следил за тем, что в нем происходит.

– На том месте ничего пока не построили?

– Я долго отсутствовал, но при мне – нет.

– Если хочешь меня наградить…

– Да?

– Вели построить там церковь.

– На самой окраине? – с сомнением спросил Ярислиф.

Хелье кивнул.

Некоторое время Ярислиф внимательно смотрел на него.

– Обещаю, – сказал он.

Когда князь с невестой пересели в сани, уже в Новгородчине, показался незнакомый конник, приблизился к ним, весь в шерстяном и в латах, с лицом красным от холода, и обратился к князю по-немецки.

– Жискар, – позвал князь. – Что он говорит?

Жискар прошлой ночью, в селении, перепил браги, отстал от князя и войска, догонял их в одиночку пешком, и по дороге ему пришлось драться с волками и даже залезать на какое-то хвойное дерево, и он был раздражен.

– Говорит, что он посол великого императора дурных краутов, – объяснил он. – Только дурные крауты посылают послов, не знающих языка местности. – (Ярослав покраснел). – Ненавижу их. Корчевщики грязные. Говорит, у него к тебе какая-то грязная краутская корчевная грамота и он грязно хочет ее тебе вручить корчевными своими клещами. Путан бордель, везде успеют.

Князь взял грамоту из рук посланца и развернул ее. Хайнрих Второй согласен был на союз с Ярославом.

***

Но что же было дальше, спрашиваешь ты, читатель, в недоумении. Что сталось с новгородкой Иоанной, странное имя, которую Хелье по случаю освободил от пиратов? И кто заходит нынче к Гостемилу? И как сложилась дальнейшая жизнь князя и его невесты? А Дир? А Мария? А Эржбета? А Предслава! И что именно сталось с теми, о ком радел Александр, да и с самим Александром? И вернулся ли из путешествия Эрик Рауде?

Много, много всякого было. Терпение, читатель, терпение! Это все – следующая история. Читай ее, следующую, читатель, друг мой.