Миновала необыкновенно снежная для Астафии зима. В конце марта сделался последний, очень сильный, снегопад, а сразу после него облака исчезли, солнце растопило сугробы, появились на деревьях почки, и ветер с юга прилетел поделиться впечатлениями о бурной тропической весне и тополях с пальмами. Горожане, по инерции ворча, но уже робко и неумело улыбаясь, стесняясь весенней своей радости, помылись кое-как, надели чистую одежду, и вышли на влажные от растаявшего снега улицы. Кое-где улицы были залиты водой по щиколотку, но новый мэр Астафии (незаконный сын Зигварда, родившийся в этих краях, двадцати восьми лет) послал специальные бригады расчистить сточные канавы, и вскоре вода ушла в реку Астаф, влага испарилась, и вечер получился сухой и теплый.

Еще через три дня прибыл в Астафию со строительства новой столицы Великий Князь Зигвард и вызвал к себе во дворец Редо и музыканта, состоящего руководителем Орков и Реестров. Семнадцать лет назад священник и музыкант встречались в кабинете Фалкона, а сегодня встретились в кабинете Зигварда, ибо особняк Фалкона заняло новое правительство, переименованное из Рядилища в Парламент.

Было что-то общее между двумя встречами, и были отличия.

Стихийное народное разочарование Храмом и недовольство его служителями, двадцать лет спонтанно росшие в стране, приостановились со смертью Фалкона. Воспитанные в анти-клерикальном духе все еще испытывали к Храму стойкую неприязнь, но свежие силы, пополнявшие ряды граждан, враждебно настроенных к религии, перестали почему-то прибывать, и количество прихожан в Храме Доброго Сердца стало неуклонно расти, особенно к концу зимы, когда астафцы пришли в недоумение — мол, новая власть всем обещала, что будет лучше, а холод вон какой собачий. И напрасно Зигвард шутил, обращаясь к народу с балкона, что он, мол, не Великий Род и за погоду не отвечает — вместо того, чтобы добродушно радоваться веселой шутке правителя, население вдруг обиделось. Мол, если за погоду не отвечает, так ведь неизвестно, за что он еще не отвечает. Может, он вообще ни за что не отвечает, а мы хоть пропади. Вот, к примеру, при Фалконе таких диких морозов не было. Хват наш Зигвард попривык в Славии, но нам-то от этого не легче. Может, нам заодно белых медведей себе завести, чтобы совсем все как в Славии было? И бесстыдно, как подлые славы, нагишом в сугробы сигать?

Осознав, что правитель не всемогущ, да еще и шутки глупые откалывает, горожане огляделись на предмет утешения, и некоторые, водя глазами по ландшафту, обнаружили в поле зрения своего величественный шпиль Храма. И пошли посмотреть, что к чему. И некоторым понравилось.

Сын купца был теперь при Храме служкой. Отца его выпустили на свободу, но он потерял все свое влияние, а состояние его было ранее конфисковано, и возвращать его новая власть ленилась, и теперь отец большей частью пил брагу в окраинных заведениях — на более приемлемые заведения у него не было средств. На окраинные средств тоже не было, но там ему наливали за счет других посетителей, которым он рассказывал о несметных богатствах и безумной роскоши. Слушали его с большим интересом, сочувствовали, в тайне злорадствовали, и наливали еще.

Редо явился к Зигварду неохотно, будто скучную повинность выполнял. Музыкант, напротив, переполнен был смутными опасениями и надеждами. Строительство музыкального театра остановилось из-за войны, ибо люди всегда считали, что война важнее музыки и драматургии, и не возобновилось из-за зимы, ибо зимой холодно, поэтому строить ничего не нужно, а нужно греться и пить горячую журбу. Теперь же была весна, и постройку можно было бы продолжить, но ее не продолжили, и куда-то исчез зодчий, а композитор ушел в запой.

— Я слышал о каком-то специальном помещении, — сказал Зигвард, — для вас и ваших музыкантов. Мол, намечалось какое-то грандиозное, невиданное представление, совмещающее драму и музыку, и текст пьесы предполагалось петь. Сперва мне это показалось абсурдным, но я получил подтверждения из разных источников, и теперь не знаю, что и думать.

— Это правда, господин мой, — сказал музыкант. — У нас было намечены к представлению два спектакля. Один по славской пьесе «Сын Конунга и Простушка», второй на историческую тему.

— Ага. «Сына Конунга» я видел в Славии, — сказал Зигвард. — Очень забавная пьеса. Было бы любопытно услышать, как все это звучит по-ниверийски. А что за историческая тема?

Музыкант был явно смущен.

— Освобождение Кронина, — сказал он наконец.

— Что-то очень уж скоро, — сказал Зигвард.

— Предыдущее, — объяснил музыкант, густо краснея.

— Это когда Кронин сожгли?

— Да. То есть нет. То есть, да.

— А почему вы смущаетесь?

— Так… э… один из персонажей… э… ваш предшественник, господин мой.

— Мой дядя Жигмонд?

— Нет. Фалкон.

— И что же?

— Он там показан… в более радужных, что ли… тонах.

— Исторических заслуг Фалкона никто не отменял, — сказал Зигвард веско. — Действительно, когда освобождали Кронин, Фалкон играл большую роль, исполняя обязанности главнокомандующего. И исполнял он их хорошо. Я хотел бы посмотреть оба представления… и послушать… в приватном порядке. Если не трудно.

— Не трудно, господин мой, — откликнулся музыкант.

— Если я увижу, что они действительно интересны, ибо могут принести ощутимую пользу, я тут же отдам приказ строить… э… вам театр, а тем временем вы будете устраивать представления — а хотя бы в бывшем здании Рядилища, оно нынче пустует. Сегодня вечером я приду — где вы репетируете?

— Мы уже не репетируем. Все музыканты и певцы разбежались.

— Соберите их.

— У меня нет средств.

Зигвард быстро написал несколько строк, присыпал песком, сдул песок на пол — совсем как Фалкон — и протянул лист музыканту.

— Письмо к казначею, — сказал он. — Даю вам неделю. Снимите помещение, соберите труппу, доложите мне. Вы свободны.

Музыкант радостно и почтительно поклонился и вышел.

— Вы разбираетесь в музыке, Редо? — спросил Зигвард.

— Нет.

— А в политике?

— Не очень.

— Вам известно что-нибудь о сношениях Фалкона с Артанией? В частности, о поставках оружия и золоте? Имена, даты, места?

Выражение скуки исчезло с лица Редо.

— Уж не собираетесь ли вы сделать меня осведомителем? — спросил он.

— Вы многое слышите и многое знаете. Не так ли?

— Конечно. И что же?

— Вы можете принести стране неоценимую пользу.

— Делаю все возможное.

— Расскажите мне все, что вам известно.

Редо отрицательно покачал головой и грустно улыбнулся.

— Послушайте, Редо, — сказал Зигвард. — Я знаю, сколько вам пришлось терпеть. От Фалкона и его сподвижников. Все сподвижники Фалкона — ваши заклятые враги.

— Не все.

— Большинство. Их ждет правосудие. Вы должны помочь правосудию. Иначе они будут продавать оружие и дальше, в Артанию, и вскоре все эти стрелы и мечи обратятся против нас. Спасите жизни, которые можно спасти, Редо. Вы же верующий, вам же дорога жизнь ваших соотечественников.

— Мне всякая жизнь дорога, — сказал Редо.

— Вот видите!

— Но доносить я ни на кого не стану.

— Не доносить! Давать предупредительную информацию.

— Это одно и тоже.

— Как я погляжу, вы не очень-то рады, что Фалкона больше нет.

— А должен бы радоваться?

— Ну да.

Редо пожал плечами.

— Вы что, — сказал Зигвард, — не чувствуете, что в стране стало свободнее дышать? Что у людей появилась надежда? Что грозовые тучи ушли, и не скоро вернутся, что с каждым днем отныне будет светлее и светлее?

— Насчет туч не знаю, — сказал Редо. — Я не барометр. А светлее становится потому, что близится весеннее равноденствие. Экинокс.

— Вы не замечаете перемен? У вас в Храме не прибавилось прихожан?

— Прибавилось, — сказал Редо. — Но ведь и раньше так было. Количество прихожан то прибавлялось, то убавлялось. А при чем тут вы со своими тучами, неизвестно. Люди ходят по улицам со странными улыбками.

Помолчали.

— Вообще, — добавил Редо, который, с того дня, как его потрепали фалконовцы, заимел привычку ворчать, — одна морока с этими большими и малыми переменами, сменой власти, и прихожанами. Раньше презрительные звуки издавали, а теперь заходят с такими глазами, как будто я их вот прямо сейчас просветлю и просвещу, и будут они бесконечно счастливы, и делать им самим для этого уже ничего не нужно, они свое сделали — пришли.

Помолчали.

— Я знаю, о чем вы говорите, — сказал Зигвард. — Но будьте великодушны, Редо. Фалкон был очень серьезный политик и за двадцать лет сделал больше, чем все его предшественники вместе взятые за двести. Он перевоспитал страну, он сломил ее дух, он поселил в каждом доме страх. Вы не имеете права упрекать меня, я не могу все это изменить за четыре месяца. Дайте мне по крайней мере год.

— Вы заняты постройкой новой столицы, — сказал Редо. — Вам сейчас не до социальных перемен. Общество политиков меня очень утомляет. Если помимо доносов у вас нет для меня никаких дел или предложений, позвольте мне откланяться.

— У меня есть к вам предложение.

— Я слушаю.

Некоторое время Зигвард рассматривал Редо. Что с ним делать, что? Он политик посильнее моего. Я просто использовал обстановку, и несколько раз подряд мне повезло. А он — молодым совсем, двадцатилетним, убедил всех святош Совета, всех прожженых интриганов, что лучше его нет кандидата, и двадцать лет держал их в повиновении, и все это под давлением со стороны Фалкона, всеми брошенный и презираемый — держал, не выпускал. Уверен, что он откажется. Но не попробовать я не имею права — такого союзника приобрести — слишком редкий случай.

— В новой столице, — сказал он, — есть храм, к которому сейчас пристраивают колокольню. Я бы хотел, чтобы вы стали главным священником этого храма. Вернее, одним из двух главных священников. Второй должен быть славом. Вы по-прежнему останетесь Главой Храма Ниверии.

Да, подумал Редо, это серьезно. Похоже, это еще серьезнее, чем Фалкон. А жаль.

— Нет, — сказал он.

— Нет?

— Нет.

— Я еще не сказал вам, какие возможности это откроет перед вами.

— Мне это не интересно.

Помолчали.

— Тогда, — сказал Зигвард, — я рекомендую вам уехать из Астафии.

— Уехать?

— Да. Неужели вы рассчитывали, что после вчерашней вашей проповеди я не посчитаю вас опасным? Что я буду терпеть, пока горожане слушают ваши рассуждения о том, как один кесарь стоит другого? Поищите себе другой приход. Фалкон целых двадцать лет пытался вас вразумить. Я не собираюсь тратить на это время. Если завтра вас увидят в городе, вас арестуют.

— Не понимаю, — сказал Редо. — А в новой столице вы были бы согласны терпеть мои проповеди?

— В новой столице вы бы их не произносили, а занимались бы своим делом. Рассказывали бы людям душеспасительные истории из жизни Учителя.

Помолчали.

В общем, подумал Редо, моя миссия в Астафии действительно подошла к концу. Фалкона больше нет, Храм стоит, прихожане появляются, Зигвард ничего сносить не намерен. Достаточно я здесь пробыл, нужно ехать туда, где мое присутствие необходимо.

— Пожалуй я уеду, — сказал Редо. — Назначу нового священника и уеду.

— Нового назначу я.

— Священников назначает Совет, — сказал Редо, — и я являюсь его главой, куда бы я не уехал. Если вас это не устраивает, можете на следующих выборах баллотироваться сами. Может, вас и выберут.

— А когда следующие выборы?

— После моей смерти.

Редо ждал угрожающей реплики вроде «что ж, если ваша смерть — цена, которую следует заплатить…» — но именно в этом аспекте Зигвард был лучше, а может просто дальновиднее, Фалкона.

— Ваша жизнь в полной безопасности, — сказал он. — Только уезжайте. Пожалуйста. Вы сможете сюда вернуться, когда правительство переедет в новую столицу. Я хотел, чтобы именно вы меня короновали, как императора, в новой столице. Очевидно, это невозможно.

— Совершенно невозможно, — сказал Редо.

— И у вас наверняка достаточно власти, чтобы запретить любому священнику это делать, и вообще присутствовать при коронации. Что ж, меня коронует слав, только и всего.

— Власти у меня достаточно, — сказал Редо, — но запрещать вас короновать кому-либо я не буду.

— Не будете?

— Нет.

— Почему же?

— Совесть запретами не разбудишь, — сказал Редо. — Позвольте мне удалиться?

— Идите. До свидания.

— Благословляю вас, сын мой.

Зигвард не нашелся, что на это сказать. Редо вышел.

* * *

А Фрика тем временем видела сны. Снилось ей, что везут ее выдавать замуж за старого, морщинистого от злобы кентавра, а она, зрячая, все пытается выяснить у сопровождающих карету кентавров, что же с ней будет, и возможны ли вообще браки между кентаврами и людьми. И ее привезли во дворец, похожий на большое стойло, и в главной спальне к ней вышел не кентавр, но Зигвард, и приблизился к ней, а она этому обрадовалась, а потом оказалось, что вовсе это не Зигвард, но человек, отдаленно напоминающий Зигварда, и именно этому она рада.

И еще сон, как она лежит в высокой траве, недалеко от моря, а радом с ней сидит тот же человек, чем-то похожий на Зигварда, а потом появляется сам Зигвард, и человек встает, но не уходит.

И еще сон, как она идет по незнакомому мраморному дворцу, и Зигвард вдруг выходит ей на встречу, берет за руку, и тянет в спальню, и кладет ее на постель, а в постели лежит опять же этот молодой человек, и Зигвард уходит, а молодой человек спрашивает:

— Хотите атас?

А она отвечает:

— Нет, я хочу только тебя.

И вдруг она оказывается совсем голая, в абсолютном изнеможении от желания, а молодой человек пристраивается рядом и поворачивает ее на бок, и немедленно входит в нее сзади, и она испытывает странный, тайный, стыдный оргазм, который она хочет от молодого человека скрыть, ибо ее долг — быть с Зигвардом. И ко дворцу бегут мамонты, но ей все равно, и в этот самый момент она просыпается от собственного оргазменного вскрика, и вовсе не Зигварда в этот момент она любит.

* * *

«Дикость Какая!» снова работала, там снова собиралась артистическая компания, и туда снова ходила Шила. Оказалось, что многих из этой компании не было в городе во время бойкота Шилы — кто-то навещал любимую тетушку в Сиплых Ручьях или Мутном Дне, кто-то ездил на юг по каким-то своим южным делам, кто-то бродяжничал в пригородах, кто-то скрывался от призыва. Теперь эти отсутствовавшие составляли в «Дикости Какой» большинство и наперебой уверяли Шилу, что будь они тогда в Астафии, они бы не допустили такого издевательства над ней и такого позора. Шиле пришлось им поверить.

Ее расспрашивали о том, что произошло, и она отвечала, что сама толком не знает. Ее похитили, какое-то время держали взаперти в каком-то провинциальном замке вместе с матерью, обеих опоили зельем, а потом Зигвард их освободил, перебив всех мучителей. О кинжале, всаженном Фалкону под лопатку, Шила, естественно, молчала.

Состояние Фрики не то, чтобы очень ее угнетало, но все же, всякий раз думая о сидящей безвыходно в своих апартаментах матери, Шила испытывала неловкость, граничащую с жалостью. Зигвард, вернувшийся со своего дурацкого строительства, избегал видеть Шилу, нанес Фрике два визита, и вскоре собирался опять уехать на север, и было это как-то нечестно с его стороны.

А тут еще вернувшаяся служанка Фрики — ничего не делала, сидела целый день у окна, временами подвывая, и пожирала хрюмпели — и вдруг разоткровенничалась с Шилой.

Выяснилось, что она проболталась Бранту о том, кого на самом деле любит Фрика. Стало понятно отсутствие Бранта в Астафии. Выяснилось также, после трех кружек подслащенного вина (себе Шила тоже наливала, но не сластила), что в ранней юности Фрика склонна была к приключениям и экспериментам, и что во время приезда астафской делегации в Беркли они с Фрикой, госпожа и служанка, выпили тайком много вина и приняли участие в легкомысленном действе в темном зале, в одном из дальних флигелей резиденции. Что помимо них в действе приняли участие еще одна женщина и трое мужчин, все в масках, в почти полной темноте — одним из условий игры была полная тайна, участники не должны были знать друг друга. Дальше легких прикосновений дело не пошло, но затем один из мужчин и Фрика куда-то исчезли. В зале было темно, лиц не было видно, а на следующий день Фрика жаловалась на боли и пребывала в отвратительном настроении.

То есть, подумала Шила, матушке захотелось попробовать, она попробовала и ей не понравилось. Этим очень многое можно объяснить. В том числе и…

Уже в то время Фрика наверняка была такая же рослая и тощая. Таких не берут даже в любовницы. Такие как правило остаются старыми девами (так думала Шила, и в то время это было правдой). Матушка страдала от недостатка настоящих поклонников, отсюда и склонность к эскпериментам.

Нет, служанка не знала, кто именно был тот мужчина. Похоже, этого не знала даже Фрика.

* * *

Вернувшись в свои апартаменты, Шила прошла в спальню и вскрикнула от страха. Она выскочила в гостиную. Призрак!

Будучи в состоянии легкого опьянения, Шила не задрожала, не пришла в ужас, не бросилась вон из апартаментов, но овладела собой, и испуг скоро прошел. Она налила себе из глиняной бутыли на бюро еще и выпила. Она вообще много пила с той поры, как они вернулись в Астафию. Призраки приходят, если им что-то от тебя нужно, следовательно, надо выяснить, что нужно призраку. Она выпила еще и вернулась в спальню. Занавеси на окнах были задернуты. Призраки не любят свет.

— А мне плевать, — сказала Шила вслух.

Он стоял там же, где она видела его давеча — в дальнем углу. Шила пошла навстречу призраку. Пройдя половину спальни, она поняла, что никакой это не призрак.

Она приблизилась к окну и отдернула занавесь. Весеннее солнце осветило спальню. Да, не призрак — просто ее собственное отражение в зеркале. Похожее на кого-то. На кого?

На того, с кем у тебя есть сходство, подсказал ей внутренний голос.

Иди ты к лешему, сказала она внутреннему голосу и перестала об этом думать.

Ближе к вечеру, основательно протрезвев и выпив полкружки вина для общего баланса, она снова отправилась к Кружевному Мосту, где познакомилась с молодым художником, симпатичным, недавно прибывшим в Астафию из какой-то глухой южной провинции. Он не знал, кто она такая, и его поразил ее охотничий костюм — в маленьком городке, откуда он был родом, ни одна девушка не посмела бы так одеться. Летние легкие платья Теплой Лагуны — ближайшего цивилизованного центра, куда жители иногда ездили за покупками — считались верхом бесстыдства и только проститутки выходили в них на улицу. Вот настоящая цивилизация, подумал он, вот она, просвещенная, раскованная Астафия, о которой я так мечтал. Как здесь все необычно и — правильно, таинственно и — романтично, просто и — естественно!

Они прошлись по набережной, выложенной известняком, полюбовались закатным солнцем, отраженным в речной глади, отдельно полюбовались бликами на известняке, свернули, перешли мост (какие мосты в Астафии!), решили не посещать театральное представление (будут еще походы в театр, будут!), продвинулись дальше на юг, и вскоре, близко к окраине, оказались перед домом, в котором художник снимал комнату.

— Здесь находится моя скромная обитель, — сказал он.

— Может, зайдем? — спросила Шила.

— Куда?

— К тебе.

— Ко мне? Да…

— Не хочешь?

— Не в этом дело… — сказал он растерянно. — У меня не прибрано. И есть совершенно нечего, и пить тоже. И живу я тут не один, а…

— С любовницей?

— Нет, с земляком. Мне целая комната не по карману, и ему тоже. И есть совсем нечего. И пить. И я даже не знаю, как вас зовут.

— Продовольственную проблему мы сейчас решим, — сказала Шила. — А с именами надо бы повременить пока что.

С земляком так с земляком, подумала она. Вот только выпью еще. Лучше земляк, чем возвращаться во дворец, а там Фрика сидит в кресле… с блаженным видом…

Это тоже — что-то астафское, необычное, загадочное, подумал он. Никто не называет имен в первый день знакомства. Может, даже целую неделю — встречаются молодые люди, и не знают имен друг друга! Почему такие вещи никогда не приходят в головы жителям провинции? Вот поэтому-то в провинции такая скука. А, кстати, может — она девушка из благородной семьи? Придворной семьи? Ведь в Астафии так много благородных семей.

В соседней лавке выбор был невелик, но боек. Шила заинтересовалась было «охотничьим» глендисом, пока не поняла, что это просто протухший глендис, щедро сдобренный специями, облитый молодым вином, и обжаренный дважды. Пришлось купить обычный глендис, недавно испеченный, и кувшин вина, судя по виду, тоже недавно испеченный.

В каморке на втором этаже было две кровати. Земляк проснулся и сел на своей кровати, разглядывая художника и Шилу.

— А, — сказал он. — Добрый вечер, или чего там. Знакомое лицо.

Она сразу его узнала. Это был тот самый охранник, у которого она украла кинжал.

— Кружки у вас найдутся? — спросила она, обращаясь к обоим сразу.

— Ага!

Теперь и он ее узнал — по голосу, а то сперва его сбила с толку разница в масштабах окружающей обстановки — в огромном зале Замка Оранжевых Листьев Шила казалась совсем маленькой, а здесь, в крошечной каморке с низким потолком, выросла до обычных женских размеров, хотя, возможно, похмелье тоже повлияло на восприятие. В углу помещался мольберт с начатой картиной, и несколько холстов стояли, прислоненные к стене. Шила осмотрела все холсты и решила, что работы художника — подражание, и весьма низкого качества, наиболее модным художникам современности.

Она присела на постель, а художник пристроил с нею рядом блюдо с глендисами. Массивный кувшин поставили на пол, дабы не опрокинулся он.

Бывший охранник порылся в углу, поднимая и роняя разную утварь, и достал из походного мешка две жестяные кружки. Протерев их углом простыни, он галантно протянул одну из них Шиле, подмигнув, а другую художнику.

— Мужчины пострадают взалкать из одного кубка, — изрек он галантно и высокопарно. Во всяком случае, так ему казалось.

Художник много болтал о жизни в столице, с которой совершенно не был знаком, упоминал иногда, извиняющимся тоном, жизнь в провинции, рассуждал о манере письма, а затем изрек философскую фразу:

— На самом деле в искусстве все не так, как об этом думают обыватели.

Он очень устал и проголодался за день, и съел сперва свой глендис, а затем и глендис Шилы, и захмелел. Сказав, что он только немного подремлет, а потом примет участие в дальнейших развлечениях, он повалился на кровать охранника и сразу уснул. Ему снилось, будто он служит дворецким во дворце у Роквела, и Роквел следит, чтобы художник не крал у него краски и кисти. Художнику очень хотелось нарисовать большое полотно и показать Роквелу, чтобы Роквел увидел, что художник — гений, и стал бы давать ему краски сам, и освободил бы от обязанностей дворецкого, но он все никак не мог улучить момент, а потом мать Роквела, красивая женщина средних лет, увлекла его в свою спальню, где были и краски, и кисти, и холсты, но не дала ему работать, повторяя — да возляжем, да усладимся, и в конце концов он сдался и возлег.

А тем временем Шила и бывший охранник продолжали пьянствовать и прикончили оставшееся вино. Шила то и дело поглядывала в тот угол, где лежали вещи охранника.

— …И что же было потом? — спросила она рассеянно, продолжая разговор.

— А потом мы всех переколошматили, — объяснил охранник. — Не поверишь, как бестии фауны дикой сражались мы с ними, проявляя доблесть! Ну, мы-то люди бывалые, сезонные. А вас увез Зигвард суразный, тебя и матушку твою. Но помнил я о тебе все время сие. Сразила ты меня, сразила. Пылает огнем пламенеющим сердце мое сердечное.

— А меч вон тот у тебя откуда?

— Трофей. Парень, который первый на меня насел, получил сполна. Всю свою долю горькую инкурировал. А ведь предупредил я его, изверга неаппетитного, сказал, мол, да не полезь ты на воина куражного, да не будет тебе тогда конкуссии страшнейшей. Не со смердом контемптибальным дело кондуктируешь, но с воином многоопытным, интрепидным, в бою закаленным вражескою стратегией.

Он протянул руку к ее шее.

— Не так, — сказала Шила. — Ложись-ка ты на кровать. На спину.

Ему понравилось это предложение. Шила встала, шагнула в угол, сказала «Я сейчас» и взяла в руки меч. В поммеле было отверстие, и сквозь отверстие это продета была зеленая лента. Только сейчас Шила поняла, что это не просто лента, но лента для волос. Фрика.

Она поставила меч в угол, шагнула к кровати, и взобралась на лежащего на спине бывшего охранника. От него пахло потом и вином. Склонясь к нему, Шила вытащила правой рукой из охотничьего сапога кинжал и приставила его к горлу охранника, сбоку.

— Это такая эротическая игра, — сказала она. — Сейчас ты мне честно расскажешь, что было на самом деле, и, дабы вознаградить тебя за безупречную честность твою, я, так и быть, не буду ковыряться этим ножиком в твоей шее, и может даже предамся с тобою утехам сладострастным.

— Э, — сказал охранник.

— Откуда у тебя этот меч?

— Я же сказал…

Острие кинжала уперлось ему в шею и прокололо кожу.

— Кап, кап, — сказала Шила. — Кровушка закапала, постель художничку испачкала. Ничего, скажешь ему завтра, что у девушки, мол, месячное недомогание как раз случилось. Не лги мне, о рыцарь бестрепетный! Тот, кому меч этот принадлежал, дюжину таких как ты на кубики нарежет, от завтрака хорошо сервированного не отрываясь. Где взял?

— Он… он на меня напал, — сказал охранник. — Я ничего ему не сделал, а он напал.

— Где?

— В замке. В коридоре.

— А потом?

— Дал мне по морде.

— А потом?

— А потом я упал. И до утра не очухался. Легко ли!

— А до этого?

— А до этого я был… прятался.

— Где?

— За уступом.

— От кого?

— Известно от кого. От Фокса.

— Фокс ведь был твой начальник.

— Да.

— Зачем же ты от него прятался?

— Ну, как же не прятаться. Он меня убить хотел.

— Зачем? Уж не натворил ли ты чего сгоряча, от бестрепетности своей?

— Ему Фалкон велел. Фалкон меня послал за Фоксом. Я сходил, Фокс идет, я за ним, на расстоянии. А Фалкон был как бы даже не в себе. Я зашел за уступ, а Фалкон за стену держится, и говорит Фоксу — чтоб никого живого в замке не осталось, сперва охрану, а потом этих двух.

Ого, подумала Шила. Так, стало быть, Фалкон был еще жив, и Фалкон нашел силы выйти из апартаментов. «Этих двух». Может, он и сейчас жив?

— А потом?

— Когда?

— Когда ты вновь пришел в сознание и белый свет увидел.

— То утром было. Я утром весь замок обшарил. Там были убитые, но не все.

— Кто именно, если это, конечно, не государственная тайна, впрочем, даже если тайна, все равно говори.

— Фалкон был, Хок был. Трупы. И Фокс, только Фокс не в замке лежал, а снаружи, на камнях.

— А он?

— Кто?

— Который тебе в морду дал.

— Его там не было. Совсем. Только меч лежал, на полу.

Шила погладила его задумчиво по сальным волосам.

— Сказать, что ли? — спросила она.

— Что сказать? — спросил он.

— Не что, а кому. Правителю Зигварду о твоих подвигах.

— Не надо.

— А раз не надо, тогда уезжай отсюда, герой непуганый, и больше в Астафии не появляйся. Никогда. Понял ли ты, что сказала я тебе?

— Понял.

— Смотри же. Ты думаешь, я просто так сюда пришла? Меня Зигвард послал. За тобой следят.

— За мной?

— Ну да. У нас вообще-то за всеми следят, но за тобой теперь следят специально и особенно.

Шила убрала кинжал в сапог и слезла с перепуганного охранника.

— Обещаешь, что не будет тебя к утру в городе, воин бледный?

— Обещаю, — сказал он, садясь на кровати и прижимая рукав к порезу на шее.

Выйдя на улицу, Шила постояла некоторое время у стены, соображая. Сопоставив то, что она слышала и видела в стане (многое) с тем, что ей рассказал охранник, она вскоре пришла к некоторым выводам, а именно:

Первое. Вовсе не Зигвард их спасал. Зигварду их, ее и Фрику, привезли прямо в стан. Это и раньше было ей известно, но теперь подтвердилось.

Второе. В операции по спасению участвовал Брант. Очень возможно, что именно он был инициатором операции.

Третье. С Брантом что-то случилось. На Фрику он сердит, конечно, поэтому его нет в городе, но меч его остался в замке. Может, он убит, а труп увезли? Вряд ли. Труп Фалкона оставили, а Бранта увезли — сомнительно.

Четвертое. Нужно поговорить с Зигвардом. Очень не хочется, но надо.

Место было не из приятных, но зарядил дождь, и все грабители попрятались, и все остальные жители тоже. Было два часа пополуночи, когда Шила, промокнув до нитки, взошла по ступеням дворца и залепила пощечину зазевавшемуся стражу, вставшему ненароком у нее на пути.

Страж, бодрствующий у апартаментов Зигварда, поклонился, но, поняв, что Шила намерена войти, сделал движение — не то, чтобы остановить, преградить ей путь, или просто слегка помешать, но дать понять, что такое ее поведение не соответствует этикету, и тоже получил по морде.

Зигварда не было в гостиной. Его также не было в столовой и в кабинете, куда Шила даже не стала заходить. Она направилась в спальню.

— Добрый вечер, — сказала она, входя.

Зигвард устремил на нее взгляд, а любовница его, которую Шила не успела и не старалась разглядеть, нырнула под одеяло, делая вид, что ее здесь вовсе нет, и долго ворочалась, пытаясь принять незаметную позу.

— Тебе идет, — сказал Зигвард, оглядывая Шилу с отеческой нежностью и отеческим же легким раздражением. — Мокрый вид. Как разозлившаяся фея из славского леса.

Шила присела на кровать, рассчитывая придавить прячущейся любовнице какую-нибудь конечность, а еще лучше шею.

— Я только хочу кое-что спросить, — сказала она, запуская руку под одеяло. Под руку попались крупные кудри любовницы, и Шила запустила в них пальцы, а потом сжала и стала возить голову любовницы туда-сюда, а любовница стала тихо мычать от боли.

— Перестань, — сказал Зигвард.

— Можете вы мне откровенно ответить…

— Мы все еще на вы?

— … на один волнующий меня вопрос?

— Да, конечно.

— Ммм, — сказали из-под одеяла.

— Имя Брант вам ничего не говорит?

Зигвард удивленно поднял брови.

— Говорит, — сказал он.

— Кто он?

— Зодчий.

— Где он сейчас?

— В Теплой Лагуне. Ты его знаешь? Перестань, тебе говорят!

— Ммм! — из-под одеяла.

— Он там поселился, или проездом?

— Поселился. Но, возможно, вскоре… перестань!.. вскоре приедет ко мне, помогать строить столицу. Я его пригласил.

— Лично?

— Письмом.

— Он точно в Теплой Лагуне?

— Совершенно точно. Ты его знаешь?

— Немного. Когда вы в последний раз виделись?

— С Брантом?

— Да.

— Стыдно сказать, — сказал Зигвард.

— И не надо.

Решив, что она узнала все, что ей следовало знать, Шила хлопнула ладонью по массивному крупу зигвардовой любовницы и вышла.

Придя к себе, она быстро переоделась и через знакомую читателю дверь перешла в апартаменты Фрики.

По обыкновению, Фрика сидела в кресле у окна, а жирная служанка спала в княжьей постели, распустив губищи.

— Зигвард? — тихо сказала Фрика.

— Хватит, — зло бросила Шила, подтаскивая кресло вплотную к креслу матери. — Хватит разыгрывать блаженную. Кумир твой развлекается в данный момент с чьей-то женой, а ты сидишь здесь и ждешь неизвестно чего.

— Я ничего не жду, — сказала Фрика кротко. Кротость ей совершенно не шла. Слепота тем более. Волосы ее были растрепаны, туалет неряшлив, поза нелепа. — Мне достаточно быть рядом.

Шила села в кресло, упершись одной ногой в край кресла Фрики.

— Ага, — сказала она. — Может, тебе просто нравится играть в немой укор, не знаю. Но получается у тебя плохо. Ты похожа не на символ самоотверженности, а на опустившуюся матрону. Ты давно не мылась. Это платье ты не снимаешь шестой день. Ты не причесана. Ты также заблуждаешься по поводу своей диеты — ты не клюешь как птичка, но жрешь всякую дрянь малыми дозами и часто, как лицемерная старая дева. Ты не жертвенна, ты эгоистична. Не трагична, но смешна. Не добра, но обидчива, как распущенный ребенок. Зигвард и не думал тебя спасать — далась ты ему!

Помолчали.

Ясное и кроткое выражение не сходило с лица Фрики.

— Возможно, это получилось случайно, — сказала Фрика. — Но он меня спас.

— Поиграли и хватит, — сказала Шила. — Вовсе не он тебя спас. Там было от чего спасать, поскольку Фалкон отдал приказ Фоксу уничтожить все живое в замке, включая нас с тобой. Но спас нас совсем другой человек.

Опять помолчали.

— Кто же? — спросила Фрика.

— Тот, кто тебя беззаветно любил. Тот, кто из-за тебя несколько раз рискнул жизнью. Тот, кого ты послала на верную смерть в Страну Вантит. Тот, кто узнав, что ты любишь другого, пришел, чтобы тебя спасти, пока этот другой был занят политическими интригами.

И еще раз помолчали.

— Откуда тебе все это известно? — спросила Фрика.

— Я сделала то, что должна была сделать ты.

— А именно?

— Навела справки о человеке, которого ты равнодушно послала в Вантит заниматься твоими делами и о котором ты с тех пор ни разу не вспомнила.

— Послала его в Вантит не я, а ты. Я об этом ничего не знала, пока ты мне все не разболтала.

— Это не имеет значения. Он ездил туда по твоим делам. Мне и в Астафии было хорошо.

— Откуда тебе знать, о ком я вспомнила, а о ком нет.

— Есть откуда. Уж я-то тебя знаю. Страшнее тебя эгоистки на всем свете нет. Все, о чем ты думала и думаешь сейчас — это как ты тут красиво страдаешь в кресле, и как несправедлив к тебе мир. Бедная, говорят добрые люди, как он жесток с нею. И это тебе нравится. — Шила сняла ногу с кресла Фрики. — Те же добрые люди четыре месяца назад говорили — эта блядь из Беркли, эта полуславская потаскуха, эта подстилка для предателей! И, знаешь ли, людям в общем-то все равно. Хоть бы ты письмо ему написала, что ли, мол, спасибо вам, и сожалею, что труды ваши ни к чему особенно выдающемуся не привели, но я люблю не вас, вот только не было у меня раньше случая вам об этом сказать. Не ваша Фрика, томящаяся изящно. Число, подпись с закорючкой, клякса, все по правилам, как на турнире. Где тот шлем, что он тебе сунул?

Фрика как-то сникла под градом дочерних упреков. Шиле стало ее жалко.

* * *

В шесть часов утра Редо, в дорожном платье, в сапогах, прошел к алтарю и зажег свечи. Карета, в коей помещались страстотерпная жена его и неблагодарные дети, ждала за углом. В кабинете Редо новый священник, спешно произведенный в сан из дьяков, переживал и готовился к утренней молитве и дневной проповеди.

Редо присел на переднюю скамью и поводил глазами по алтарю, своду, и стене. Двадцать лет наставлял он здесь свою паству. Миссия выполнена, а все-таки жаль уезжать. Все-таки Астафия — столица, все-таки Храм Доброго Сердца — главный храм страны. Дело здесь было вовсе не в тщеславии. По темпераменту Редо был типичный горожанин. Он любил толпы, мощеные улицы, сочетание зодческого гения с недосягаемым Творением Создателя, любил уличный шум, любил дождливые вечера, когда потрескивают дрова в камине, капли стучат в стекло, а по улицам бегут, спасаясь от ниспадающих вод, горемыки-прохожие. Любил Редо и театры, и таверны, и мосты, и узкие улицы, и широкий бульвар под названием Променад, и этот Храм, созданный двумя небывалыми зодчими — капризными, раздражительными, порой совершенно невозможными, но такими милыми людьми. Ему предстояло провести неизвестно сколько времени в холодной, промозглой глуши, обращая провинциальных язычников и полу-язычников, вдали от цивилизации.

Позади раздались медленные, легкие, шаркающие шаги и застучала по полу палка — странное сочетание, но Редо знал, в чем дело.

Он обернулся. Фрика шла по главному проходу, сопровождаемая толстой своей служанкою. Служанка довела госпожу до третьего ряда и, усадив, пошла к выходу. Вот и хорошо. Надо бы еще раз напомнить новому священнику, чтобы сгонял толстых с первых трех рядов — передние скамьи изящнее, и быстро проседают.

Фрика приподнялась, неловко выбралась опять в проход, и, шаря палкой перед собой, передвинулась к первому ряду. Она села рядом с Редо — то есть, ей казалось, что рядом, а на самом деле Редо пришлось быстро передвинуться, чтобы она не приземлилась ему на бедро, не наступила бы ему на ногу, не ударила его ненароком своей палкой по коленной чашечке. Три раза в неделю в течении четырех месяцев все это повторялось и, возможно, Фрика давно поняла, что к чему, и теперь намеренно изображала некомпетентность. Ритуалы сближают.

— Как здоровье вашей жены? — спросила она.

— Замечательно, благодарю вас. Весной она бывает особенно сварлива, и это ее всегда очень молодит, такая вот странность! Надо бы ее выпороть, да все руки не доходят. А как ваше здоровье? Странное на вас сегодня платье.

— Служанка милостиво мне его одолжила. Вам не нравится?

— Не знаю, не уверен. Но, вроде бы, оно на вас… э… в общем, не коротковато ли? Да и в ширину не так.

— Это ничего, примелькается. Сегодня, кажется, дневная проповедь?

— Да, но читаю ее, к сожалению, не я.

— Решили взять выходной?

— Мне его решили дать. Я отправляюсь в путешествие.

— О! Далеко?

— На север.

— Надолго?

— Возможно навсегда, но не уверен.

— Вы шутите.

— Нисколько. Новый священник принял дела. Он сметлив. Еще будучи дьяком, он скупал именем Храма какие-то земли, а потом на них что-то строили, и весь доход теперь пойдет в храмову казну, так что Храм не будет больше зависеть от милости прихожан. Хорошо это или нет, я не знаю.

— По-моему, плохо. Храм не должен заниматься предпринимательством.

— Сам Храм не должен. Но администрация Храма вольна делать все, что ей угодно. Администраторы — люди, кто лучше, кто хуже.

Помолчали.

— Наверное, путешествовать интересно, — сказала Фрика. — Я никогда не путешествовала. Все дворец да дворец. А сейчас, когда у меня появилась такая возможность, сами видите. Какой слепому толк от путешествий. Но нужно держать себя в руках, да. Я сегодня перебрала все свои платья и не нашла ни одного чистого. Пришлось у служанки просить. Заодно пришлось просить служанку уложить мне волосы. Я никому этого раньше не доверяла.

Редо промолчал. Волосы Фрики были уложены по моде мещанок, прогуливающихся в Озерном Парке в поисках женихов.

— Спасибо вам за Шилу, — сказала Фрика.

— Вам спасибо, — сказал Редо. — Девицу вы воспитали что надо.

— Вы меня упрекаете?

— Ничуть, наоборот, хвалю. Взбалмошная она у вас, но от многих других ее отличает то, что на нее можно положиться. Не подведет.

Помолчали.

— Не хочу я больше ни на кого полагаться, — сказала Фрика. — Прощайте, Редо.

Быстро она уходит, подумал он. Вовсе она не в Храм приходила, а ко мне. Может, попросить о чем-то, но так и не решилась.

— Благословляю вас, дочь моя.

* * *

Трудно слепому человеку переходить улицу в большом городе, даже в очень ранний час. Со всех сторон доносится до слуха шум карет, а эхо все путает — неизвестно, в какую сторону карета направляется, и видит ли тебя человек на облучке.

А куда идти — понятно. Весной солнце встает на востоке даже в Год Мамонта, и если левой щеке теплее, чем правой, значит, ты идешь более или менее на юг. Палка стучит по булыжнику, предупреждая прохожих о твоем приближении. Сточные канавы определяются по запаху, и их нужно сторониться. Ближе к окраине булыжник частично сменяется утрамбованной глиной, и изменяется качество эха — стены здесь сделаны либо из кирпича, либо из дерева, и эхо расплывается, вместо того, чтобы отскакивать, как от известняка и мрамора. Дома здесь ниже, и поэтому больше света. Грязи здесь больше, и сточную канаву определить труднее. Но вот уже и сама окраина, и застава, на которой стражники даже не подумали к тебе обратиться — спят, небось, или им все равно. Или это еще не застава? Впрочем, это не важно.

Путешествовать всегда интересно. Зрячего отвлекают всякие виды и ландшафты, и это здорово, зато слепой больше слушает и за какой-нибудь час начинает отличать загородных птиц на слух. Заодно вспоминается всякое, какие-то вроде бы ненужные знания вдруг всплывают и оказываются полезными. Например, раз дорога вроде бы мощеная, частично цементом, значит она — часть сети связующих культурные центры страны магистралей. Лет сто назад кто-то из великих князей, в содружестве с несколькими князьями не очень великими, начал это строительство дорог, по древним принципам. Завершено оно было Жигмондом, дядей Зигварда, а качество покрытия улучшено было Фалконом. А ветвь системы, соединяющая Астафию с югом, так или иначе ведет к Южному Морю.

Еще вспоминается детство в Беркли, игры на лужайке, слуги, и подслушанный разговор матери с отцом — «Как она некрасива, это просто несчастье!», и после него долгое рассматривание себя, десятилетней, в зеркале. Сколько ни старалась, ничего особенно некрасивого она в себе тогда не нашла. Девочка как девочка. Худенькая, и коленки мослатые, и голова большая — ну так она у всех сверстниц большая, голова — и волосы шелковистые, приятные на вид и на ощупь. Брови подвижные, крупные, и какие-то серые, странный цвет какой-то. Ступни, правда, ужасно большие. Хорошо бы было, если бы все остальное росло, а ступни нет.

Рождение Шилы вспоминалось, частями. Обычно, женщины не помнят толком, как они рожали, а может, просто так говорят. Говорят, что это вроде самозащиты, чтобы не вспоминать боль. Может, и я так же, подумала Фрика. Все помню, вроде, но вот боли дикой, парализующей, о которой все меня предупреждали — что-то не помню. Было больно, и даже очень, но не такая боль, чтобы кричать безумным голосом. А потом Шилу приволокли, чтобы я ее кормила, а мне так хотелось поспать и никого не видеть, но я была против кормилицы и кормила сама, так вот, положили эту несколько часов назад родившуюся стерву мне на мою миниатюрную грудь, которая от беременности едва увеличилась, семнадцать лет мне тогда всего и было — а она как впилась в нее, как если бы хотела ее отгрызть! Гадина. Я даже испугалась слегка. Но потом, когда она подросла, у нас с ней очень даже хорошие отношения установились, несмотря на очень небольшую, для двух разных поколений, разницу в возрасте. Очень мы с ней сблизились, хотя, возможно, моей заслуги в этом нет — Шила плохое настроение срывала на слугах, а ко мне приходила только зубоскалить да секретничать.

Потом еще Бук в меня некоторое время был влюблен, когда повзрослел, и впоследствии даже, вроде, вступался за меня, хотя перед кем ему было вступаться, когда меня оберегал сам всемогущий и грозный Фалкон?

А Зигвард — ну это Зигвард. Девчонка я тогда была, думала, что обвинение в трусости на него подействует, выведет из апатии, заставит его стать тем, кем он родился — великим политиком, человеком, за которым идут народы. Заставило — через семнадцать лет.

Таких, как Зигвард, любить невозможно — они самодостаточные, у них в жизни нет места для любви. А я все равно его любила. Я в этом уверена. Но тот Зигвард, которого я любила, был другой. Совсем другой. Он был — Зигвард до того, как его обозвали трусом. Совершенно другой человек. Мягкий, внимательный, добрый. Новый Зигвард к людям равнодушен. К большинству людей, во всяком случае.

Та встреча, те якобы любовные якобы утехи с человеком в маске, отняли у меня семнадцать лет. Крови-то сколько было в ту ночь! И противно — без поцелуев, без ласки, в углу, стоя, развернул меня к себе спиной, и сразу — больно, но я терпела и молчала, и думала, что так нужно, так всегда бывает, и гордилась собой, потому что не только красивые — я тоже могу, вот, например, этому понравилась и понадобилась.

Но потом был Брант. И во время, и до того. Такое ощущение, что Брант был всегда. Сначала ребенком запомнился, очень глубоко, ибо единственный из всех умудрился за три минуты наговорить столько добрых слов, сколько я за годы до этого, и после этого тоже — не слышала, и говорил их вполне искренне. Возможно поэтому я сразу его узнала во взрослом исполнении, и может даже подумала что, наверное, ждала именно его все эти годы, думая, что жду Зигварда. Взрослый Брант столько изменил в моем мировоззрении, столько развернул наоборот, кроме одного — не смог остановить инерцию семнадцати лет романтического восхищения Зигвардом. А на верную смерть я его в Страну Вантит не посылала, пусть Шила не буйствует! Откуда мне было знать, что он действительно туда попадет! Что вообще соберется туда ехать — авантюрист и повеса!

А про снятие заклятия все объяснил Фалкон. Сказал, что попросил Волшебника снять, чтобы можно было меня с собой забрать при отступлении. Неужели это сделал Брант? Неужели именно Брант именно за мной приходил в Замок Оранжевых Листьев?

А если это действительно так, то просто продиктовать и отправить ему письмо — оскорбление. Нет. Нужно совершить нечто. Поступок, ради него, как он их совершал — ради меня. Нет, нет, я сама, своими силами приду к нему и поблагодарю его, а потом уйду куда-нибудь. Поскольку он заслуживает большего, чем то, что я сейчас собой представляю — слепая, некрасивая эгоистка, думающая только о себе. Поблагодарю и уйду, либо в монастырь, либо просить милостыню на дорогах. Даже если он захочет меня к себе принять — не останусь, не буду ему обузой, это было бы жестоко, и вполне в моем стиле — эгоизм.

Ноги меж тем начали сперва ныть, а потом болеть, возражая против такого с собой обращения — непрерывной ходьбы после многолетнего щадящего режима. Фрика нащупала палкой край дороги, сошла в траву, присела на корточки и потрогала — не мокро ли, не грязно ли — села, и сняла башмаки. Потрогав ступни и пальцы, она обнаружила, что ноги стерты основательно, возможно в кровь, особенно правая, сзади. Она провела по больному месту тыльной стороной руки и лизнула кожу. да, привкус крови. Ну, должны же быть где-то по дороге ручьи.

Кстати о ручьях — пить хотелось ужасно.

Неожиданно вся абсурдность ее затеи предстала перед Фрикой — на что это она, интересно, рассчитывала, когда надевала служанкино платье и собиралась в поход? Что, как во дворце, здесь, на этой вот дороге, стоит только позвать, и служанка сбегает и принесет все, что нужно? И что ближе к ночи кто-нибудь поставит на обочине кровать и расстелет белье? И будет стоять до рассвета на страже, охраняя ее от диких зверей, которые ведь наверняка здесь водятся — или не водятся? В добавок еще и люди ведь разные бывают — лихие люди, разбойники, убийцы всякие.

Окружающий мир опасен, а для женщин — тем более, не так ли.

Хорошо, пуст ее убьют разбойники или съедят тигры… нет, тигров в Ниверии нет… или есть?… ну, во всяком случае, волки точно есть. Но тут дело в том, что если она не найдет воду, она просто умрет от жажды, еще до того, как кто-нибудь соберется ее убивать или есть.

У нее есть с собой деньги — сто золотых! Поясок под мешком висящим платьем, а на пояске кошелек. А в кошельке деньги. А в деньгах счастье, если верить некоторым купцам, и тем, кто некоторым купцам завидует. И что же? Ни разу в жизни она не нанимала карету — не знает, как это делается. Ни разу не сняла комнату в таверне — не было необходимости. Ни разу не заплатила за ужин — княгиням ужин полагается бесплатно, куда бы они не приехали.

Почему она просто не попросила у Зигварда карету и конвой? «Куда же вы намереваетесь ехать?» «К любовнику». «Нет, пусть лучше он сюда едет, а то разговоров не оберешься». Даже такая шутка, невинная и равнодушная — оскорбление любви! Нет. Можно было послать служанку нанять карету и конвой. Тут же об этом знал бы весь дворец, и снова были бы шутки. Можно было попросить Шилу, но Шила обязательно увязалась бы ехать с ней! И Фрика решилась попросить Редо, но, оказалось, он сам куда-то уезжает, в противоположную сторону! Даже Редо не пришел на помощь. Возможно, это знак свыше. Возможно, так оно и должно быть.

Можно было остановить прохожего или прохожую, но тут же — либо сообщили бы во дворец, либо вывезли бы за город и отобрали бы деньги. Ибо счастье вовсе не в помощи ближнему, как пытается утверждать Редо, а в деньгах. Отсыпьте-налей-те-постройте-наговорите мне счастья на сто золотых! Восемьдесят профилей Жигмонда и двадцать Зигварда — за меру счастья!

А то ведь еще вот что — кто-то ведь и отговаривать начнет! Вот Зигвард к примеру — придет и начнет отговаривать. Мол, ты ему не нужна. Или он тебе не нужен. Не желаю, чтобы это обсуждалось. Не желаю.

Впереди послышалось журчание. Вскоре палка стукнулась о деревянный настил. Фрика дошла, как ей показалось, до середины моста и осторожно двинулась к его краю, неся в руках башмаки. Оказалось, что шла она по диагонали, а у моста не было перил, поэтому она все-таки свалилась в воду, чудом избежав камней.

Ручей оказался почти рекой, не слишком бурной. Фрика выпустила башмаки, вынырнула, и поплыла к противоположному берегу, ощущая течение левым боком и сжимая в правой руке палку. Доплыв до берега, она постояла по пояс в воде, пригибаясь и набирая воду в рот, а затем выбралась, расцарапав руку, локти, и обе ноги о какие-то камни и колючки, и двинулась вдоль берега обратно к мосту, вздрагивая от холода. Внезапно солнечное тепло, обязанное сушить одежду, куда-то пропало. Фрика подумала и поняла, что находится под мостом. Она повернулась и сделала несколько шагов. Тепло возобновилось, и Фрика стала продвигаться по склону вверх. Решив, что она забралась достаточно высоко, она повернула налево и вскоре ударилась лбом о край моста и подпорку. Палка прошла справа от подпорки. Это потому, что палкой надо водить из стороны в сторону все время, а не иногда.

Снова оказавшись на дороге, Фрика подумала — не зачерпнуть ли воды? Все путешественники носят с собой воду. Надо зачерпнуть. Но чем? Она отправилась дальше.

Когда долго идешь относительно ровным шагом по дороге, невольно входишь в ритм, и мелочи, вроде боли в сбитых ногах и плече, жажда, голод, и даже дурные мысли — куда-то исчезают. Человек превращается в автомат, а тут еще какая-то песня привязалась:

Какая-то отчаянная глупость, на очень глупую мелодию, но очень попадает в ритм, завораживает. Платье высохло, и вскоре зубы перестали стучать от холода.

В таком ритме Фрика прошагала до самого заката. Дорога была хороша. Споткнулась и упала она, ссадив правую коленку, только один раз. Что будет, то и будет. Отшагаю ночь, а утром прилягу на обочине, или, может, селение какое появится. Как я узнаю, что появилось селение? Ну, это просто — шум голосов, ржание лошадей, запах дыма и еды — а когда голодный, еду чуешь за десять верст — хриплые ругательства мытарей, собирающих дань, дабы не мерк блеск столицы и не слабела поступь победоносных войск, и не иссякала брага в мытаревой кружке, лай собак, и прочее, и прочее. Леса вырубаются на пятьдесят верст вокруг, местной фауне становится негде жить, часть ее уходит, часть делает попытки сразиться с колонистами и гибнет без остатка. Некие сердобольные придворные дамы создали лет десять назад общество охраны естества региона и даже выпросили у Фалкона лицензию на несколько акров или гектаров вблизи Астафии, и, согнав туда своих слуг на предмет подачи прохладительных напитков, устроили нечто вроде зоосада на открытом воздухе, жалея животных. Многие из них разгуливали в охотничьих костюмах и пытались собственноручно, выехав в свои акры в каретах, строить там шалаши, но потом одну из них загрыз медведь, и затея как-то сразу забылась, и только Шила, не принимавшая в ней участия из-за нежного своего возраста, взяла себе в привычку носить охотничий костюм, и ни снисходительность Фалкона, ни насмешки Бука ее от этой привычки не отучили.

Судя по резкому похолоданию, солнце зашло. Фрика продолжала шагать, намечая палкой путь. Цемент стремительно остывал, и босоногой Фрике пришлось перебраться на траву рядом с дорогой, и только стучать по дороге палкой, чтобы не потерять ее. Но и трава была холодная. Все-таки ранняя весна — не лето, в этих широтах.

Зря она бросила башмаки. Надо было их попытаться надеть — прямо в реке. Теперь она замерзнет насмерть до того, как умрет от жажды или будет убита человеком или медведем.

Позади послышался стук копыт и грохот колес. Поравнявшись с ней, транспорт остановился.

— Куда идешь, тетка? — спросил голос, принадлежащий, вероятно, подростку. Впрочем, по голосам трудно судить — голос Зигварда, к примеру, за семнадцать лет нисколько не изменился.

— На юг, — ответила она. — Не подвезете?

— Отчего ж не подвезти, подвезу, — с вызовом сказал подросток. — Не на самый юг, но до Сиплых Ручьев запросто. Меня там ждут друзья. Запрыгивай.

Она застучала палкой и двинулась на звук его голоса.

— Да ты, тетка, слепая? — спросил подросток. — Что ж ты по дорогам шляешься, солнце уже зашло, скоро темно будет, как у артанца на душе. Ладно, сейчас я тебе помогу.

Он спрыгнул и приблизился. Фрику взяли за руку и повели.

— Ногу поднимай. Ставь. Давай подсажу. За поручень хватайся. Да не там, вот здесь. Противно, небось, быть слепой, а?

Фрика поняла. Это была не карета, но открытая двухколесная колесница, какие в моде у богатой молодежи, запряженная одной лошадью. В колеснице можно только стоять, или сидеть на полу.

— Понеслись, — сказал подросток запальчиво. — Ты не бойся, я езжу быстро, но внимательно.

Послышался щелчок кнута и колесница рванула с места. Фрика вцепилась в поручень, идущий вдоль переда колесницы. В лицо ударил ветер.

Колесницу подбрасывало и кренило в разные стороны.

— А мы не перевернемся? — спросила Фрика.

— Не ссы, тетка, — сказал подросток. — Авось доедем целые.

— А таверна есть в Сиплых Ручьях?

— Еще какая! Конечно. Именно туда я и еду. А зачем тебе таверна?

— Ночь провести.

— А деньги у тебя есть за комнату заплатить?

— Денег у меня немного, — сказала Фрика.

Через четверть часа колесница замедлила ход и покатилась по каким-то холмам, вверх-вниз, и Фрика поняла, что с основной магистрали они съехали. Да и колеса больше не стучали, а шуршали и шипели — по утрамбованной глине и гравию. Вскоре Фрика почувствовала запах дыма. Цивилизация.

* * *

Когда два его друга ввалились в таверну, сын хозяина, стоявший за стойкой, поприветствовал их, изображая дружеское расположение, а сам струхнул. Своих молодых друзей, детей богатых купцов из Астафии, он знал хорошо, и сам любил с ними буянить — но не у себя. Отец должен был вот-вот приехать, и нагоняя не избежать. Вскоре почти все посетители, которым не понравилось молодежное буйство с громкими никчемными разговорами и неуклюжим бессмысленным мотанием по всему помещению, ушли, кроме очень пьяного фермера, которому было все равно. Вскоре прибыл третий друг, ведя под руку какую-то слепую тетку с палкой, в мешковатом коричневом платье, босую, взлохмаченную, и длинную. Усадив тетку за стойку, он ненужно громко, будто кричал через целое поле, поросшее осокой и кустарником, поприветствовал друзей, а потом сообщил тетке, также ненужно громко, что это его замечательные друзья, самые лучшие, какие только бывают, да и парень за стойкой — свой человек, и сейчас они все будут веселиться.

Сын хозяина налил ему в кружку вина, и двум другим тоже.

— И тетке налей, — потребовал новоприбывший.

Сын послушно налил тетке.

— Нет, спасибо, я не буду, — сказала тетка, тараща слепые глаза мимо кружки и мимо сына хозяина и улыбаясь. — Мне бы немного воды.

Сын хозяина налил ей воды. Дети купцов стали наперебой рассказывать друг другу, кто из их друзей и знакомых что сказал за прошедший день, и очень шумно смеялись сказанному, хотя вроде бы ничего смешного не говорилось. Потом они обсудили несколько недавних драк, в которых, по их словам, они принимали участие и вышли несомненными победителями. Затем разговор перекинулся на девушек, и сына хозяина попросили налить еще и нести хрюмпели и атасы. Когда сын ушел за хрюмпелями, один из гостей перепрыгнул через стойку и, выволочив кувшин с вином, подлил себе и друзьям. Громкий разговор продолжился.

Хмелели они быстро. Вскоре, сев за один из столов, они организовали игру в кости и азартно играли около получаса, хохоча и ругаясь. Затем у прибывшего последним кончились деньги. Он встал и пошел к слепой.

— Слушай, тетка, — сказал он понижая голос и пьяно наклоняясь к самому ее лицу. — Мне тут светит крупный выигрыш, но не хватает несколько монет сделать ставку. Одолжи, а?

— У меня очень мало денег, — сказала слепая. — А мне еще идти очень далеко.

— А я с тобой выигрышем поделюсь.

— Нет, не надо, спасибо.

— Но ведь верный шанс!

— Нет.

Парень вернулся к столу раздраженный. К играющим присоединился сын хозяина. Через некоторое время парень опять подошел к слепой и потребовал, уже грубо, чтобы она дала ему денег.

— Давай сколько есть, — потребовал он. — Давай сама, а то хуже будет. Отниму ведь.

— Нет, — сказала она.

— Где ты их прячешь? — спросил парень.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — попросила она.

Он схватил ее за волосы.

— Говори где прячешь деньги! Говори, гадина!

Она вскрикнула, но он ее не слушал. Котомки с ней не было, и он знал, что деньги спрятаны где-то под платьем. Не слушая ее возражений, он обхлопал ее со всех сторон, и когда она перегнулась, пытаясь прижать колени к подбородку, он стащил ее со стула и хлопнул по животу.

— Ясно, — сказал он.

Он прислонил ее к стойке. Она махнула палкой, и он нанес ей предупредительную пощечину. Она еще раз вскрикнула, а он тем временем быстро запустил ей руку под широкое платье и, нашарив кошелек, рванул его вниз. Поясок лопнул, несколько монет упало на пол. С кошельком в руке, парень подобрал монеты и вернулся к друзьям.

— Она мне должна за подвоз, — объяснил он.

Друзья слегка притихли, не очень одобряя действия товарища, но продолжили игру. Слепая приблизилась к ним.

— Я только прошу… — сказала она.

— Иди отсюда, — сказал парень.

Дверь распахнулась, и на пороге появился хозяин. Одним взглядом оценив обстановку, он пришел в ярость.

— Вы опять здесь?! Доколе это будет продолжаться, эльфовы дети! Сидеть! Всем сидеть!

Он подошел вплотную к столу.

— Деньги на стол, — сказал он. — Все деньги.

Они слегка замешкались, и он влепил одному из них подзатыльник, от которого сын купца вылетел из кресла. Деньги положили на стол.

— Это все? — спросил хозяин сурово.

— Все.

— Нет, не все.

Другой сын купца получил по уху. Еще несколько монет упало на стол.

— Вон отсюда, — сказал хозяин.

Трое купеческих сыновей ретировались, злобно бормоча. Сын хозяина продолжал сидеть в кресле у стола, не смея поднять глаза.

— Я тебе сколько раз говорил, — риторически спросил отец, — чтобы ты своих дружков сюда не приводил? Ты посмотри — десять вечера, завтра выходной — а где же посетители? А! Один вон сидит, но он уже часа два не пьет, а следовательно, не платит. Всех распугали. А не послать ли мне тебя в войско? Толку от тебя здесь никакого, только убыток.

— Простите, вы хозяин? — услышал он голос за своей спиной.

— Еще и нищих пускаешь! — сказал хозяин. — Что тебе, добрая женщина? Шла бы ты своей дорогой.

— У меня забрали мои деньги.

— У тебя? Эка народ. Будущее страны. Кто их воспитывает, как из земля носит. У бездомной слепой деньги отнимают. Ладно, не бойся, вот тебе деньги. Убыток — он убыток и есть. Если это много — ничего, все равно бери.

Он сунул ей в руку золотой.

— У меня было больше, — сказала она. — В кошельке.

— Мне сейчас не до россказней, — сказал хозяин. — Не видишь, что ли, сына воспитываю. Ну, иди себе, иди.

— Мне нужно где-нибудь заночевать.

— Возни-то сколько! У меня нет свободной комнаты сейчас, все занято. Иди себе.

— Мне хоть каморку какую-нибудь.

Хозяин поразмыслил.

— Есть у меня чуланчик, — сказал он. — Как раз поместишься. А только золотой давай тогда обратно.

* * *

Мы не будем в нашем повествовании беспокоить читателя подробным описанием невзгод, выпавших на долю слепой путешественницы. Невзгоды человека, попавшего в беду, однообразны и неприятны и, хоть и представляют собою определенный интерес, но написано о подобных невзгодах больше, чем обо всем остальном на свете, ибо они очень распространены. Ключевые моменты невзгод вполне предсказуемы, посему их следует пропустить. Жаль, конечно. Жаль не рассказать — о фермере, чья жена умерла недавно в родах и который хотел жениться на Фрике, поскольку из-за его репутации ни одна девушка или вдова не хотела идти за него замуж; о маленьком городке Лиж, где Фрика научилась просить милостыню и нашла, что ничего особенно стыдного в этом занятии нет, ибо так или иначе, в несколько иной, более грубой, форме, им занимаются все правительства мира; о хмуром, неразговорчивом разбойнике, приютившим ее просто так на два дня, давшем ей отоспаться и накормившим ее; о людях, в чьи дома она стучалась, гнавшим ее прочь; о доброй женщине, подарившей ей свое старое платье взамен разорванного служанкиного; об еще одном фермере, вызвавшемся ее подвезти в своей телеге и высадившем ее, провезя двадцать с лишним верст — как оказалось, в сторону, и ей пришлось возвращаться; о многих, проезжавших мимо и останавливающихся, говоривших с нею, сочувствующих ей, но в помощи отказывавших, ссылаясь на нехватку средств и, особенно, времени; о князе Буке, обогнавшем ее в своей карете, видевшем но не узнавшем ее; о священнике, который заставил неверного мужа сопровождать ее тридцать верст в наказание за прелюбодеяние; о двух мальчиках, почему-то принявших ее за ведьму и кидавших в нее камнями, чтобы она не колдовала; об еще одном мальчике, угостившем ее яблоком и медовой конфетой, что пришлось очень кстати; и еще о многом другом.