Неизвестно, где провел Детин остаток дня и ночь после суда. Ему сказали — иди, и он пошел, не разбирая пути, не помня направления, не зная, зачем это нужно, просто шагал себе вперед. Его не трогали, не хватали, не кидали в яму, не шептали в ухо, что следует говорить — и то хорошо. В Новгород он вернулся только через неделю. Где он был — он не помнил, что он ел, где спал — неизвестно. Возможно, он просто шел по прямой достаточно быстро и обогнул весь земной шар — такие слухи были, что это, мол, возможно, а возражения последователей Космаса, проживавшего в Александрии лет за пятьсот до добрыниных подвигов в Новгороде и утверждавшего, что земля на самом деле вовсе не круглая, но плоская, ничего, кроме смеха, не вызывали. Ну, не совсем. Были и сердобольные, которые пытались вразумить дураков.

— Ну вот смотри, — говорили сердобольные, — смотри, дурак. Вот бывал ты, к примеру, в Константинополе или Александрии?

— А если и бывал, так что? — отвечал дурак.

— Ну вот когда большое судно с высокой мачтой уходит туда, где небо сходится с морем — что получается?

— А что?

— Часть его скрывается, виден только парус. А это о чем говорит?

— О чем?

— Что земля наша круглая.

— Нет, земля плоская. Так написал Космас.

И сердобольные, и дураки были греки, в основном церковного сословия. Новгородцы об этих разговорах не знали. Те из них, кому приходилось задумываться о таких грунках, Космаса не читали.

Так или иначе, Детин вернулся в Новгород и пошел к себе домой. Во всяком случае, он думал, что идет домой. Он не помнил точно, где находится его дом. Вид у него был — обыкновенного бродяги. Сальные грязные волосы слиплись и торчали в разные стороны, неопрятная борода развевалась на ветру. Рубаха грязная, дырявая. Сапоги отсутствуют. Порты отсутствуют. Свита тоже. Грязными костяшками пальцев Детин стукнул несколько раз в дверь. Потом еще. В конце концов дверь открыл укуп, служивший у Детина лет десять. Он некоторое время вглядывался в Детина, прежде чем узнал его.

— Ага, — сказал укуп, смущаясь. — Здравствуй.

— Здравствуй.

Детин даже не удивился, видя, что его не пускают в дом. Не то, чтобы совсем гонят, но загораживают собою дверь и не собираются отодвигаться. Он стоял и молча смотрел на укупа.

— Не велено никого пускать, — объяснил укуп. — Ты меня прости, но не велено.

— Не велено? — неуверенно спросил Детин.

— Нет. Дома никого нет. Все уехали.

— Куда?

— На состязания. Ты, Детин, на меня не сердись. Но мой хозяин теперь — Нестич.

— Нестич?

— Твой старший сын.

— Да?

— Да. Он мой хозяин и есть.

— А я?

— Не знаю ничего. Поговори с Нестичем, если хочешь.

— Как же я с ним поговорю, если он уехал? — логично спросил Детин. — А когда он возвратится?

— Не знаю. Не задерживай меня. У меня много дел по дому.

— Ты подожди…

Но дверь перед Детином закрылась.

Детину хотелось есть. Он не помнил, просил ли он милостыню во время своего путешествия. Может и просил. Он прошел несколько кварталов, остановился на людной улице, посмотрел на прохожих, и вытянул руку вперед, ладонью вверх. Его никто не узнавал. Вскоре какая-то женщина, одетая небедно, положила ему в ладонь слегка брезгливым жестом три сапы, стараясь при этом не коснуться пальцами грязной кожи Детина. Детин некоторое время тупо разглядывал монеты. Он не помнил, что, где и сколько на них можно купить. Он поводил головой, понюхал воздух, и двинулся не зная точно куда, а на самом деле — к торгу. Вышел он к торгу окольным путем, и сразу оказался у овощной лавки. Показав Бове-огуречнику монеты, он спросил:

— Сколько огурцов ты мне дашь?

Бова с синяком под глазом брезгливо поморщился и протянул Детину огурец.

— Деньги эти оставь себе, — сказал он. — И иди отсюда. Ты бы помылся. Пахнет от тебя нещунственно.

— Но я хочу заплатить, — возразил Детин.

— Да я не хочу взять, — отрезал Бова. — Если б не знал точно, что не отвяжешься, и огурца бы не дал. Иди, пока цел.

Детин посмотрел на соседнюю лавицу — там стояла и брезгливо смотрела на него молочница, счастливо пережившая роковой полдень неделю назад. Она сразу отвела глаза, боясь, что он сейчас у нее что-нибудь попросит.

Детин пошел прочь. Походив по городу он, сам не зная каким образом, оказался возле дома Бескана, купца, с которым некогда имел много общих дел. Он помнил дом, и помнил, что в доме живет человек, которого он знает. Он долго стоял перед домом, не решаясь постучаться, и в конце концов Бескан сам вышел в палисадник.

— Здравствуй, — сказал Детин, узнав Бескана.

— Здравствуй. Я сейчас очень занят. Я вижу, ты в бедственном положении. Приди через две недели, у меня будут свободные деньги, и я смогу тебе помочь.

— Дай мне денег сейчас.

— Сейчас не могу.

— Не можешь?

— Нет.

Детин попытался вспомнить, как зовут собеседника, и не вспомнил. Немного помявшись, Бескан сказал:

— У нас с тобою были дела, Детин, но больше нет.

Давеча он заключил купеческую сделку с сыном Детина, который уверял, что отец больше не вернется. Голые уверения Бескана не убедили бы, но Нестич представил грамоты, подписанные тиуном. Состояние Детина перешло к Нестичу. И Бескан согласился.

— Мне бы поесть только, — сказал Детин.

— Не могу. Я сейчас уезжаю. Очень срочное дело. Совершенно нет времени. Приходи позже.

И Бескан ушел обратно в дом.

Близился вечер, и Детин, еще походив по городу, вернулся к торгу. На самом торге народу поубавилось, зато на вечевой площади была толпа. Ожидалось выступление Валко-поляка, сочинившего новую небывалую былину. Сам Валко-поляк вскоре прибыл со странной формы гуслями, забрался на помост, присел там, и провел рукой по струнам. Запели гусли, и вокруг притихли.

— Это не былина, а песнь, а может, песнь-былина, — компанейским тоном объявил Валко-поляк, и слушающие стали благоговейно повторять друг другу — «песнь-былина». Валко запел:

По толпе прокатился смешок. Людям понравилось, что они поняли намек. Имелся в виду, конечно же, Новгород, потому что именно Новгород стоит на реке, и именно в Новгороде холмы пологи, а человеки пьют крепленый свир, особенно под вечер. Закончив преамбулу в скоморошеском ключе, Валко перешел на стандартный былинный размер, а исполнять былины он был большой мастер:

И много неприглядного увидел зяблик в этом городе. Но самые неприглядные были ратники и тиуны, а служили они злому волшебнику, сидящему на вершине пологого бугорка. Новгородцы стали переглядываться с опаской и смеяться нервно. Затем зяблик увидел совершенное безобразие — как какие-то люди, не умеющие говорить на прекраснозвучном наречии города и одевающиеся в длинное и черное, отбирают у горожан последний кусок прогорклого хлеба, а сами едят стегуны под рустом, запивая алой заморской влагой. И стало зяблику страшно и противно, и улетел он обратно в лес.

Гул восхищения прошел по толпе. Новгородцы удивлялись небывалой смелости Валко. Его просили петь еще, но тут у помоста возник Ляшко и сказал гусляру, что князь ждет его в детинце, ибо княгиня, ожидающая наследника, изъявила желание послушать пение Валко, поскольку много о нем слышала, а ходить ей нынче трудно. Не откажет ли Валко? В знак своего расположения князь посылает Валко награду, которую просит принять вне зависимости от того, согласится Валко петь в детинце или нет. Ляшко вытащил из сумы и протянул Валко кошель, туго набитый монетами. Валко взял кошель, взвесил его на ладони, сунул в свою суму, и кивнул. Поднявшись, он обратился к новгородцам:

— Слушайте меня, люди добрые. Песнь-былина, которую вы только что слышали, написана была в тяжелые для Новгорода времена, когда правил городом вашим великим и славным проходимец и предатель. Но времена те благополучно кончились. И я рад видеть сегодня, здесь, радостные лица, добрые улыбки, и я, новгородцы, люблю вас — вы самые лучшие мои слушатели во всех землях славянских.

Толпа одобрительно загудела. Валко сошел с помоста, и вместе с Ляшко направились они к детинцу.

Детин проводил их глазами. А что, подумал он. Петь я всегда любил. На гуслях играть не умею, но, наверное, научиться этому ремеслу не так уж сложно. И буду себе ходить по городам и весям, и петь былины. И меня будут любить и платить деньги, или кормить.

Меж тем наступил вечер.

Продвигаясь медленно по улице, Детин размышлял, где бы можно познакомиться с гуслярами. Миновав, и даже не заметив, Улицу Толстых Прях, Детин обнаружил, что стоит перед каким-то крогом, а из крога доносится пение и гусельный перебор. А ведь правда, подумал он. Гусляры — в крогах поют. И в крогах есть еда.

Он шагнул в палисадник и толкнул дверь крога. В кроге было светло, тепло, и чисто. Посетители выглядели кто зажиточно, а кто и вовсе богато. Наличествовала болярская молодежь.

— Смотри, кто к нам припорхал, — весело сказала какая-то девушка.

— Прямо пророк какой-то! — согласились с нею. — О, бляки как прошныривают. Надо дать ему заглотить, вдруг что интересное срыбит.

— Эй, пророк, иди к нам!

Две женщины, из этой же компании, но постарше остальных, одновременно повернули головы к Детину. Одна из них сразу поднялась на ноги и посмотрела на Детина широко открытыми глазами. Детин помнил, что знает эту женщину. Он только забыл, как ее зовут. Женщина выбралась из-за стола и пошла к нему. Подошла близко. Оглядела.

— Эй, подружка! — крикнула Белянка. — Не подходи к нему близко, у него блохи! Ты что!

Но женщина взяла Детина за рукав и повела его к выходу. Он решил, что его выставляют, и посмотрел с тоской на гусляров. Он ведь хотел к ним обратиться. Чтобы его научили играть на гуслях.

На улице женщина посмотрела по сторонам и вдруг порывисто обняла Детина. Он стоял перед ней не двигаясь, руки безвольно висели по бокам. Женщина прервала объятия и, взяв его за грязную руку, повела куда-то. Куда? Он не знал.

Белянка выскочила за ними из крога.

— Эй!

Но женщина, не оборачиваясь, только махнула ей рукой.

Идти пришлось несколько кварталов, а Детин вдруг почувствовал себя очень усталым и выразил желание прилечь на траву у края улицы. Но женщина не позволила ему этого сделать. Вскоре они вошли в какой-то палисадник, женщина постучалась в дверь весьма добротного дома, ей открыли.

— Груздь, — сказала женщина повару. — Срочно готовь полный обед, а до того скажи служанке, чтобы немедленно топила баню.

Детина отвели в столовую и усадили на ховлебенк. На него долго молча смотрели, а он слегка стеснялся. Баня поспела раньше обеда, и его отвели в баню. Женщина сама раздела его, сокрушаясь, рассматривая ссадины, синяки, сыпь, прыщи — все, что сопутствует путешествиям в полубезумном состоянии. Детин не сопротивлялся, но и не пожелал отмыть себя сам. Женщина поливала его теплой водой, терла тряпками, снова поливала, выводила в предбанник, вытирала, заводила в парную, раздевшись до гола. Детин повиновался ей, не проявляя никаких эмоций. Затем женщина оделась, выбежала куда-то, привела повара по имени Груздь, и он подрезал Детину помытую бороду.

Затем его облачили в чистую рубаху и снова отвели в столовую. Там его ждал обильный обед, и Детин слегка оживился. В какой-то момент нужно было остановиться, но он не смог, и вскоре ему стало нехорошо. Затем его еще помыли и повели в спальню. Чистое белье, мягкая перина. Слегка недоумевающий Детин лег на перину, повернулся на бок, и уснул.

Когда он проснулся, женщина сидела на скаммеле рядом с ложем и смотрела на него с надеждой.

— Зяблик, — сказал Детин. — Жил какой-то зяблик в лесу. — Он поворочал языком во рту и попросил пить.

Женщина вскочила, распахнула дверь и громко позвала служанку. Вскоре появились кувшин и кубок, и Детин напился всласть.

— Зяблик прилетел в город и увидел много несправедливости, — сообщил он. — А на бугорке живет злой волшебник.

Женщина слушала его, а по щекам у нее текли слезы. Непонятно.

— Я тебя помню, — сказал он.

Она вытерла слезы и спросила:

— Помнишь?

— Да. Но я не помню, как тебя зовут.

— Детин! Детин, очнись! Что с тобой!

— Не знаю, — признался он. — Я не знаю, что со мной.

Неожиданно взгляд его упал на амулет, висящий у женщины на шее. И Детин что-то смутно стал вспоминать.

Состязания. Единоборство. Победитель бросает вызов. Из толпы к нему идет человек… Амулет… Амулет победителя преподносится в дар… кто-то кого-то навещает… гость… Позволь! Меня обвинили в убийстве того, кто подарил ей этот амулет. Я его пальцем не тронул! Свиньи. Мне сказали, что я его убил из ревности. Это чудовищная ложь. И была какая-то… странная, по имени Дике. Называй меня Дике, так она сказала.

— Дике, — сказал он.

— Я не Дике, Детин! — женщина посмотрела на него умоляюще.

— При чем тут ты! — возмутился он. — Любава, не дури, а? Дике — это…

Он запнулся и ошарашено посмотрел на Любаву. Она тоже смотрела на него — не смея верить.

— Меня освободил Ярослав! — вспомнил Детин. — А при чем тут зяблик?

Он задумался.

— Какой еще зяблик! — сказал он зло. — Не до зябликов. Любава!

Она бросилась ему на шею и стала целовать.

— Подожди, подожди, — сказал он. — Меня оклеветали! А сын забрал все деньги. А Бескан — тварь продажная. Нет, я этого так не оставлю. Еще чего! Это все посадник. Сговорился со всеми.

— Посадника больше нет.

— Как это — нет?

— Его взяли под стражу.

— А кто теперь правит?

— Ярослав.

— Да ну?

Детин сел на ложе и подпер голову рукой.

— Вот я к нему и пойду, — сказал он, подумав. — А то что же это…

— Ему сейчас, может быть, не до тебя.

— Не дури, Любава. Как это ему может быть не до меня.

— Может.

— Чей это дом?

— Мой.

— Твой? Как это. Ты продала старый?

— Нет еще.

— А! Драгоценности какие-нибудь продала?

— Нет. Я теперь, Детин, богатая землевладелица.

Детин засмеялся.

— Не дури. Ты смешная, и я тебя люблю.

Он встал и поцеловал ее нежно в лоб и в нос.

— Надо идти к князю.

— Повремени, — попросила Любава. — Завтра.

— Ну завтра так завтра. Дай-ка мне смолы, а то привкус во рту какой-то. И волосы мне надо расчесать. И — кто это так мне бороду обкромсал? Куда не глянь — сплошные неумехи. Как еще город стоит, на чем держится. Безобразие.

Детин, приодевшись (одежду ему купил на торге повар, по инструкциям), действительно пошел к Ярославу на следующий день. Ярослав обещал посодействовать, а для начала обратиться к тиунам, вершившим дела с Нестичем. Тиуны развели руками. На Нестича можно было подать в суд. Начать тяжбу. Но тяжбы за имущество длятся годами. Пойти в свой бывший дом и говорить там с Нестичем Детин не захотел — порешил, что это ниже его достоинства. Взяв значительную сумму у Любавы, он навел справки, снарядил путешествие, купил товар и отправил его в Норвегию. Этого показалось мало, и он снарядил еще одно путешествие — в Константинополь. Через два месяца оба путешествия завершились очень удачно, и дело Детина стало расти. Сначала Любава хотела отписать ему половину своих земель (если бы он попросил, отписала бы все), но возникли сложности. По какому-то старому новгородскому закону, человек из купеческого сословия не имел права получать дарственную от болярина или болярыни, а Любава происходила из древнего рода. Детин мог получить ее земли, только женившись на ней, но он был женат. Жена его знать его не хотела, но делу это не помогало.

А вскоре дела Детина пошли не просто хорошо, а очень хорошо. Все купцы Новгорода прекрасно помнили о его злоключениях, и заключать с ним сделки считалось среди них особым шиком — проявлением добродетели с легким привкусом нарушения устоев — Детин был человек меченый. Большинство новгородцев верило, что именно он убил Рагнвальда.

К нему вернулась былая уверенность, былые силы. Нищим он по-прежнему не подавал, считая, что попрошайничество есть проявление слабости и лени.

А через год примерно после описываемых событий в дом Детина и Любавы постучался болярин Нещук. В результате нескольких неудачных сделок он потерял все, что имел, и за неуплату дани и виры должен был через несколько дней оказаться в темнице, или в яме. Преемник Явана оказался еще большей сволочью, чем Яван, и неплательщиков преследовал безжалостно. Нещук слезно умолял Любаву дать ему четыреста гривен. И она дала. Детин, вернувшись с какого-то строительства домой тем вечером, узнав о происшествии, начал было Любаву ругать, но она заметила ему, что со своими личными средствами вольна поступать так, как хочет. И Детин махнул рукой. Тем более, что Любава была уже шестой месяц беременна, и характер ее за время беременности испортился. Завела привычку ныть и скандалить, и во всем усматривать несправедливость, как тот хорлов зяблик.