За стойкой в «Катькином Бюсте» Цицерон пил скотч, а Мими белое вино. Рассудительным тоном, который совершенно не сочетался с ее образом, Мими сказала:

– Все равно не понимаю, зачем им нужно покупать ваши квартиры.

– Разбой, – объяснил Цицерон. – Вежливый, мягкий, сверху присыпанный великосветскими блестками, но все равно разбой. После объединения … э … Тебе действительно интересно?

Вбежал запыхавшийся консьерж Василий.

– Господин Оганесян! Господин Оганесян!

– Успокойся, Василий, – одернул его Цицерон. – Возьми себя в руки, а то странно как-то. В чем дело? Говори, только спокойно.

– Мне позвонил один из охранников господина Кипиани. Он не может найти господина Кипиани. Он говорит, что случилось что-то ужасное в квартире. И хочет, чтобы я к нему туда поднялся.

Притворяясь озадаченным, Цицерон спросил:

– И что ж тебе от меня нужно? Благословение?

Колеблясь, переступая с ноги на ногу перед Цицероном, Василий сказал:

– Честно говоря, я слегка … в общем … боюсь я что-то.

Цицерон поднялся и предложил Мими опереться на его руку. Ей это понравилось. Она встала и выпрямила спину, и они чинно проследовали к двери, сопровождаемые суетящимся Василием.

Выходя из лифта, они увидели Вадика, спускающегося по лестнице. Оценив выражения их лиц, Вадик заключил, что опять, да, опять приключилось что-то из ряда вон, на месте прыг. Спросил:

– Что еще стряслось? Ни минуты покоя.

Входная дверь в квартиру Кипиани была открыта. Выживший охранник стоял в проеме, растерянный и смущенный.

– Вы не видели господина Кипиани? – обратился он к консьержу Василию.

– Я уже сказал – нет, – труся отвечал Василий.

– А в чем дело? – осведомился Цицерон.

Второй охранник проигнорировал вопрос и сказал, обращаясь, опять же, к консьержу:

– Не берет, сука, трубку … Ну, ладно…

Он зашел в квартиру и сделал остальным знак следовать за ним.

Увидев два трупа на полу гостиной, Мими ахнула.

Вадик – все-таки врач – присел на корточки возле Зары и пощупал ей пульс. Лицо Вадика ровно ничего не выражало. Вообще. Затем он пощупал пульс у мертвого охранника. Выпрямился.

– Цицерон? Пару слов.

Цицерон посмотрел на Мими, приложил палец к губам, и отошел с Вадиком. Вадик тихо и быстро сказал:

– У меня есть причины думать, что это дело рук правительства.

Цицерон положил ему руку на плечо, а голову повернул к выжившему охраннику.

– Полицию вызвал?

– Нет, сэр. Мне велено ничего не делать без приказа господина Кипиани. То есть вообще ничего. Что бы не случилось.

Цицерон пожал плечами и обратился к Вадику:

– Ты идиот.

– Слушай, – сказал Вадик, – в прошлом году в институте … исследовательская группа занималась одним проектом … Какие-то федералы постоянно терлись около, мешали. Возможно, они стояли на пороге серьезного открытия.

– Федералы стояли на пороге открытия?

– Нет, группа. Правительство думает, что они что-то нашли. И хочет всё разузнать и прибрать к рукам.

– Вадик, друг ты мой недалекий романтический, ты преувеличиваешь собственную значимость, а твои исследования – обыкновенная бесполезная хуйня. Смирись с этим и расслабься.

– Откуда тебе об этом знать? Сам ты хуйня.

– Я знаю тебя со школы, Вадик, яхонтовый ты наш. Вся твоя деятельность – надувательство. Равно как и деятельность всех, живущих в этом так называемом доме.

– Почему надувательство?

– Потому что при первой возможности ты бежишь в свой загородный сарай ухаживать за своим дебильным садом и не менее дебильной теплицей. Садовничество как раз и является твоим призванием, и всегда являлось. Ты стал врачом потому что отец твой врач, и дед врач, и дядя врач, и тетя врач, и два двоюродных дяди – стоматологи. А также потому, что ты воображал, будто будешь ты богатый и умный, и будешь ходить на вечерние коктейли и клеить тёлок. Один раз тебе повезло; ты вытащил пулю из живота ганстера, и этот подонок дал тебе в награду свою сварливую дочь, у которой ноги иксом а мозгов нет, и приданое. Это тоже было частью правительственного плана? Внимание федералов, даже негативное, нужно заслужить, просто так его не получают, Вадик.

– А вот оскорблять меня не нужно. Мы явно попали в серьезную переделку. И между прочим почерк правительства на всем, что происходит.

Цицерон потерял терпение и сказал:

– Слушай, иди ты ты на хуй, а, Вадик! Оставь меня в покое. Достал своим дебилизмом, сил никаких не осталось, сука.

***

Дверь в квартиру Рылеева закрылась – кто-то вышел. Запахнутая в шелковый халат Федотова вернулась в спальню. Почему-то осторожно прикрыла дверь. Распахнула окна пошире. И быстро начала перебирать вещи. Те, что на полу, полетели сразу в корзину с грязным бельем. Подняв покрывало на кровати, она его перестелила и разгладила. И в этот момент заметила лежащий возле ножки кровати презерватив. И сказала самой себе:

– Хуйня какая-то.

Подняв презерватив, она бросилась в ванную. Кинула презерватив в унитаз, слила. Вышла и оценила состояние спальни. Вроде бы все нормально. Открыв один из ящиков комода, она вынула оттуда несколько чистых предметов одежды и бросила их на постель. Провела рукой по плечу, по грудям, в паху. Понюхала подмышку. Скинула халат, запихала в корзину, и побежала в душ.

Вообще-то это как-то негуманно – любовнику душиться одеколоном, да еще с таким стойким запахом. Вот любовнице простительно лить на себя духи в любом количестве. Поскольку она несчастная и домашнего очага не приобретшая. А мужику-то зачем? Садисты, подонки.

Бедный Рылеев – да, конечно. Самоотверженный Рылеев, чуткий Рылеев, внимательный Рылеев, но вот именно сегодня чуткости могло бы быть и поменьше. Хоть бы он напился, что ли. Потому что не ко времени, не ко времени, рано. Но – не напивается Рылеев так, как многие – чтоб плохо соображалось. Не нужно это Рылееву. Она, Федотова, нужна Рылееву, да.

Она тщательно вытерлась полотенцем и понюхала запястье и волосы. Окинула взглядом красивое гладкое спортивное тело в зеркале. Округлостей маловато. В глазах некоторых мужчин – вот в глазах Рылеева, например – это достоинство, а не наоборот. Не любит Рылеев пышножопых-сисястых.

Вспомнилось дело семилетней давности, когда шибко правильный командир отдал приказ собираться, и стало понятно, что никакие золотые слитки никуда, кроме как в казну, и частично в карманы бюрократов, не попадут, а благодарность будет выражена пригоршней орденов, три из них – семьям погибших, и все как всегда, и Лёшка – настоящий командир, свой, а не назначенный бюрократами, сказал всего несколько слов, но его все поняли, и согласились. Холуи бюрократического командира грозили трибуналом и взывали к патриотическим чувствам (нашли время), и Лёшку схватили – думали, что схватили, но у Лёшки как всегда был план, и верные его соратники план привели в исполнение. Теперь Федотова без особых эмоций видела себя тогдашнюю; бюрократического командира, заподозрившего неладное и очень грамотно, даром что бюрократ, обеспечивающего себе отступление – он уже шел к джипу, якобы чтобы связаться с параллельной командой, а на самом деле рвать когти. Опытная долговязая Машка, старше всех в команде, прячась за контейнерами, сливаясь с ними, держа в левой руке пистолет – левша – дала Федотовой сигнал, слегка махнула свободной рукой. И Федотова, с верхней позиции, где негде было лечь или даже припасть на колено, а можно было только удерживать равновесие, поставила левую ногу на труп одного из холуев для упора, выплюнула жвачку, нежно потерлась правой щекой о приклад вражеского – нет, повстанческого, но это все равно – оружия, зажмурила левый глаз, и спустила курок, и бюрократический командир рухнул рядом с джипом, ничего не успев ни почувствовать, ни сообразить. После чего ввели в действие вторую часть плана – как, в нарушение всех приказов, из чисто товарищеских чувств, кои всем понятны и почитаемы, группа вытаскивала из повстанческих клешней угодившего в них связиста – операция, в которой, по версии, представленной властям, как раз и погиб бюрократический командир вместе с холуями – и он же наплевал на указания свыше, а они всего лишь подчинились его приказу. (Никакой он был не связист, который спасаемый – естественно не связист, просто спецназовцы так иронично называли – ну, типа, «всех остальных»). Повязанные скрываемым преступлением, контрактники воспринимали теперь весь мир, и столицу собственной страны, и северную столицу тоже, как вражескую территорию. Слитки стали изначальным капиталовложением, общее дело росло и ширилось, связиста навестили – койка оказалась пустая, он вышел из-за занавески с цветами, и это было невероятное везение: появилось надежное прикрытие для дальнейших планов.

Но – планы планами, а сердцу не прикажешь. Федотову мало интересовало, как ведет себя связист с другими. С нею лично он был, с самого начала, принц из сказки, и все недостатки лёшкиного характера предстали перед ней во всей их грубой пацанской масштабности. Связист превосходил Лёшку во всем. Он читал ей стихи, и музейный, пыльный, заскорузлый девятнадцатый век сделался вдруг живым и проникновенным. Он возил ее на спектакли – «Травиата» в Конвент-Гарден; «Аида» в Метрополитан-опере; «Валькирия» в Байрейте; «Тоска» в Ла Скала; еще раз «Тоска», в Вене; и еще раз, запомнилось лучше всего, пели по-русски – в Екатеринбурге. «Богема» в Мариинке ей не понравилась, и в Париже тоже, но и это было хорошо – Федотова понимала, чувствовала, разбиралась. Истинно мужское умение – выбрать наугад день и устроить из целого дня праздник, с прогулкой под солнцем или под луной, с шампанским, с таинственностью, с нежностью, и без всяких объективных причин. Лёшка был неотесанный и властный, связист – нежный и щедрый. Лёшка ничем, кроме власти и влияния, не интересовался, и относился к Федотовой снисходительно; связиста интересовало все на свете, и всем этим он делился с Федотовой, как с равной. Лёшка был конкретный пацан; связист был мужчина.

Лёшка семь лет терпел наличие связиста в жизни Федотовой, по объяснимым, не шибко благовидным, причинам. И Лёшка непременно замочил бы связиста, если бы ему, Лёшке, объяснили простыми словами, что он давно отошел на второй план. Знать-то он знал, Лёшка – вовсе не дурак, совсем не дурак, умнее связиста, если на то пошло; но пока не представлены доказательства, можно делать вид, а истину засунуть глубоко в жопу, и чтобы другие последовали примеру и тоже ее, родимую, засунули именно в жопу, как можно глубже. А что? Большинство так и живет, и горя не знает. Скуку, томление духа, знает, а горя – нет, не знает. Скуку можно терпеть, ничего удивительного.

Теперь, даже если бы ее застали – голую перед зеркалом – ничего бы не заподозрили. Шито-крыто, но на всякий случай следовало еще подстраховаться. Она включила будильник-приемник, настроенный на какую-то полубезумную станцию, «Вести из Категрада», или что-то в этом роде, и вынула из ящика любимые парижские духи.

Станция передавала песню в джазовом сопровождении. Изначально французская, песня приобрела (давно) общемировую популярность после того, как ее исполнили сперва Элвис, а потом Синатра – называлась песня «My Way». Слова были другие какие-то. Русские, и не совпадающие со смыслом американского варианта, а французский вариант никто и не знал. Вроде бы в память о ком-то написаны были слова. Исполнял явно не сам автор слов – пела какая-то девка-однодневка, мужскую песню, типично эстрадное исполнение, неискреннее, слишком много вокальных ужимок:

Федотова подушила шею и запястья, совсем слегка (как учил связист – он вообще ее очень многому научил за эти годы, но всякий раз тщеславие берет верх, и думаешь, что научилась бы в любом случае, и с другим бы научилась, или по собственной инициативе, да и не очень это сложно в наше время – зайди в интернет, набери в поисковике «как быть элегантной», и будет тебе подробное руководство и план жизни на следующие пятьдесят лет).

Она попыталась вслушаться в слова песни, но очень мешали скобарские интонации певицы, возможно очень известной, и мешало то, что баба поет слова, написанные от лица мужика.

Все-таки Федотова вслушалась. Явно хорошего человека кто-то вспоминал, в стихах. Действительно хорошего, скорее всего достойного. Из ветеранов, наверное, раз «ни под обстрелом» – поскольку никакие последующие военные игры не вспоминались в таком ключе – «под обстрелом» – понятно было, что за обстрел, где и как. Еще немного и в школе будут проходить, возможно уже проходят.

Дальше было много пошлых аккордов и риффов, и Федотова выключила радио.

Она быстро оделась в приготовленное – разгладила и оправила все таким образом, будто вот она, Федотова, уже целый час сидит в кресле с книжкой. Сидеть в кресле с книжкой и бокалом вина ее научил, опять же, связист. Лёшка тоже читал книжки – у Лёшки была слабость к истории, поскольку история – это рассказ о власти и влиянии. Вроде бы даже Плутарха осилил, и много времени посвятил тщательному изучению некоторых томов из собрания супругов Дюрант, в планшете постоянно высвечивался англо-русский словарь.

Фото В. Романовского

Дождик продолжал бомбить крыши и карнизы. Федотова наполнила бокал до половины, села в кресло, положила босые, фантастически красивые свои ноги на журнальный столик – из хулиганства, естественно, пуфики эти всякие – не для нас, людей бывалых, что бы связисты об этом не думали – включила даже лампу, и открыла книжку в заложенном месте.

***

Два трупа продолжали лежать по центру гостиной четы Кипиани. Цицерон, Вадик, Мими, и выживший охранник, дополняющие композицию, одновременно повернулись к двери: вошел мрачный и деловой Зураб Кипиани и сразу спросил у выжившего охранника:

– Когда это случилось?

– Не знаю точно, шеф. Была его очередь следить … (Он кивнул в сторону трупа). Я дремал.

– Где?

Второй охранник замялся.

– Где ты дремал? – холодным тоном спросил еще раз Кипиани. – В той комнате?

Он показал пальцем направление. Выживший охранник сглотнул слюну и кивнул. Невозмутимый Зураб Кипиани направился к дверям комнаты. Цицерон, Вадик, и охранник последовали за ним, Мими задержалась возле трупов, будто предчувствуя, что в комнате еще страшнее.

Зураб Кипиани открыл дверь и увидел дворецкого, лежащего на постели лицом вниз, с торчащим из спины охотничьим ножом. Цицерон, увидев тоже самое, круто повернулся и пошел через гостиную к выходу, на ходу махнув рукой Мими – мол, все, уходим. Вадик побежал за ним.

На лестнице Вадик сказал:

– Обожди, постой же. Правительство…

Цицерон его перебил:

– То, что ты сейчас увидел, действительно похоже было на правительственный проект? А, Вадик? Ты все еще думаешь, что это охота правительства за тобой лично?

– Я…

– Думаешь так? До сих пор?

Из квартиры на лестницу вышел Зураб Кипиани и сказал:

– Господа, и вы, барышня, пожалуйста, останьтесь. Всего несколько минут. Очень вас прошу.

– Хорошо, – сказал Цицерон.

Вадик и Мими поглядели на Цицерона и кивнули.

***

В кухне Либерманов Светлана ела из кастрюли тюфтели, накалывая их на длинную вилку и одновременно говоря по телефону.

– Да, мама, он мне изменил. … Представь себе. … Ну конечно я к нему прекрасно относилась, обхаживала и ухаживала … Дай мне с папой поговорить … Мама, я очень хорошая жена в отличие от некоторых, не нужно со мной на эту тему спорить. … А чего ты его защищаешь? … И что же, что он еврей? Если еврей, так он в семье подонком быть не может? … Дай мне с папой поговорить. … Ну так, блядь, сама и выходи за него замуж. … Я не толстая. Заткнись. Я не толстая совсем. Я полная. С полными в постели интереснее, больше удовольствия. Тебе не понять. … Не, мам, я не толстая сука. Это ты сама толстая сука. … Дай папу, тебе говорят! … Мам, не начинай, а? Давай не будем на эту тему говорить. … Да, я ем, прямо сейчас, говорю с тобой и ем. … Какая на хуй разница, что я ем! Я не обжора, просто очень расстроена … Мам, четное слово сейчас повешу трубку!

Так болтая и накалывая на вилку тюфтели, Светлана выволокла из шкафчика початую бутылку красного вина, вытащила крепкими белыми зубами пробку, выплюнула на пол, и хлебнула из горлышка.

***

В гостиной включили свет. Гроза за окном продолжалась.

Цицерон, Вадик, Мими, выживший охранник и Зураб Кипиани стояли посередине комнаты, в нескольких шагах от двух трупов на полу.

Пятеро темноволосых, бугаистых мужчин в костюмах вошли в гостиную. Дядя Вано, бугай лет шестидесяти, подошел к Зурабу. Последовали формальные вежливые объятия.

– Дядя Вано!

– Зураб!

– Еще одно тело в гостевой спальне.

– Никаких проблем, Зураб. Все под контролем, клянусь мамой. Бим-бом-буги, шашка в дамках. Как говаривал Ленин. – Повернувшись к остальным, он сказал начальственным тоном: – Мальчики, чего стали, знаете, небось, что делать надобно. Вперед. Аванти, так сказать. Анфан де ля патри.

– Я очень тебе благодарен, дядя Вано, – сообщил Зураб Кипиани.

– Да ничё. Мальчики, наберите простыней и одеял в какой-нибудь спальне.

Мальчики принялись за работу.

И в этот момент в гостиной раздались шуршащие звуки, и вскоре превратились в единый монотонный гул. Мальчики стали озираться.

Вадик сказал Цицерону:

– Центральный кондиционер починили, наверное.

Дядя Вано спросил у Зураба Кипиани:

– А это что за ребята?

И указал на Цицерона, Вадика и Мими. Цицерон и Вадик почувствовали себя очень неловко, а Мими наоборот разглядывала дядю с почти веселым любопытством. Наверное, ее забавлял его вид.

– Это мои соседи. Друзья, – объяснил Зураб Кипиани.

– Твои друзья – они же мои друзья, Зураб. Понял, да? – Он сделал знак одному из мальчиков. – Поди сюда, Георги. Молодец. Я тебя помню, когда ты был вот таким. Загонишь грузовик в подвал. – Повернувшись к Зурабу, он спросил: – Там код какой-нибудь?

– Вот дистанционное управление.

Георги взял пульт и положил в карман.

Зураб вынул телефон и набрал номер.

– Евлалия? Привет. Все еще шатаешься по магазинам? Это хорошо. Слушай, Евлалия, походи еще, а? Покупай все, что хочешь, до усрачки. Лады? … Хорошо, пользуйся золотой картой. Да, разрешаю.

***

Светлана вошла в гостиную Либерманов, неся в руке длинную вилку с большой наколотой на нее тюфтелей.

– Мария! Мария! Анатолий! … Хмм. Куда все съебались? – посетовала она. – Жратва кончается.

Анатолий возник позади нее, в майке и шортах, и с кухонным ножом в горячей руке.

– Не ори, – сказал он. – Ты много орешь.

Светлана круто обернулась.

– Ух, напугал. … Ого! Ты чего, совсем охуел? Нож тебе зачем?

– Не волнуйся. Нож просто так. Мы с тобой сейчас поразвлекаемся чуток, ты да я. Я сегодня уезжаю.

Испуганная Светлана, мгновенно протрезвев, сказала, стараясь не показать, что испугана:

– Куда это ты уезжаешь?

– Домой в родную Татарию. К Гате Камскому. Он меня научит в шахматы играть, я давно собирался. Я бы взял тебя с собой, но у меня только один билет. Хотел два купить, да не на что. Ты ведь меня уволила только что. Так что время у нас с тобой ограничено, и следует его использовать с максимальной отдачей.

Светлана начала отступать задом. Анатолий следил за ее движениями.

– Ты красивый мужчина, Анатолий. Зачем тебе … зачем ты так? Я бы с удовольствием … сделала бы все, о чем ты попросишь … без этого…

– Заткни свою тупую пасть, сука. Твой муж хочет жениться на Заре. Он мне заплатил, чтоб от тебя избавиться. Я ему говорю, не позволишь ли твоей жене получить удовольствие перед уходом в мир нежно вьющейся жимолости? Он говорит, да, блядь, хули, делай с ней, что хочешь, мне по хуй. Не беги. Не беги, сука!

Светлана кинулась бежать. Анатолий побежал следом.

Ворвавшись в кабинет Вадика, Светлана захлопнула дверь и щелкнула задвижкой. Отчаянно огляделась по сторонам. Взгляд остановился на антикварном телефоне на столе. Она ринулась к нему, схватила трубку. И не услышала гудка. Нет гудка. Нет и все тут. Она приподняла телефон – провода отсутствовали. Телефон декоративный.

Снаружи в дверь ударили ногой.

Еще раз оглядев обстановку, Светлана заприметила бронзовую кочергу в камине. Схватив ее, она произвела несколько тренировочных взмахов. Глаза ее остановились на двери.

Тишина.

Сделав два очень осторожных шага к двери, она снова остановилась, прислушалась.

Снова последовал удар в дверь ногой – и в этот раз дверь дала трещину посередине. Еще больше пугаясь, Светлана заскулила, заозиралась, побежала обратно к столу, бросила на него кочергу, открыла один ящик. Открыла следующий.

Еще один удар ногой в дверь.

Светлана открыла следующий ящик и увидела то, что искала – автоматический пистолет. И схватила его.

Еще удар.

Держа пистолет обеими руками, Светлана прицелилась в дверь. И нажала на спуск. И ничего не произошло. Она всегда была папенькина дочка, принцесса, любимая и капризная, и никакие пистолеты никогда ее не интересовали. Не принцессино это дело. Ну и вот.

Светлана запаниковала, снова заскулила. Скуля, она начала изучать пистолет, поворачивая дуло туда, сюда, и даже один раз между глаз себе самой. Держа пистолет одной рукой, она стукнула по нему другой, надеясь, видимо, что это действие вернет на место какой-нибудь контакт или полупроводник, который, наверное, отошел от – черт его знает – клеммы какой-нибудь. Расконтачился. Она снова прицелилась в середину двери и снова нажала на спуск. Ничего.

Последовал еще один удар ногой – и удар этот снес дверь с петель, и она упала на пол плашмя, с грохотом. Светлана вскрикнула и навела пистолет на Анатолия.

– Не подходи. Я буду стрелять. Клянусь. Что ты сделал с Марией?

– Не беспокойся по поводу Марии. Мария получила то, что ей причиталось.

– Хуан, умоляю тебя…

Она начала отступать к двери, ведущей в смежную с кабинетом ванную комнату. Открыла дверь спиной. Человек в черном, ждавший в ванной комнате, взял голову Светланы в захват и свернул ей шею. Светлана осела на пол. Человек в черном наклонился и поднял пистолет. И снял его с предохранителя.

Умелец Анатолий уставился на пистолет – с опаской.

– Эй, мужик, – сказал он. – Ты хотел, чтобы я ее загнал в кабинет, ну и вот, она в кабинете. Слушай, я приврал давеча. Ее муж ничего мне не заплатил. Муж вообще ничего не знает. Слушай, мужик…

Человек в черном выстрелил Анатолию в лоб. Анатолий упал на спину.

***

В вестибюле Прозрачности было пусто и сумрачно. Гроза за окном продолжалась.

В «Катькином Бюсте» Цицерон и Вадик были единственными посетителями. И пили уже третий скотч. Бармен у противоположного конца стойки говорил по телефону с дочерью.

– Нет, никакого движения сегодня, вообще. Пусто. Ну, сидят хачик с жидом, третий вискарь лакают, похоже, собрались накачаться. Не, нормальные ребята, и чаевые хорошие всегда. Когда Васьки с ними нет. Васька, сука, всем жизнь портит. Жмот и скряга. Говорят – бывший поп. Не удивительно.

– Где твоя герлфренд? – спросил Вадик Цицерона.

– Пошла за сигаретами.

– Слушай, ты, когда пойдешь к себе…

– Я не пойду к себе, – с неожиданной злостью сказал Цицерон. – Это так называемое здание – не место для мыслящего человека. Это, блядь, приодетая подкрашенная инсула, бессмысленная, хаотичная, ненавидящая жизнь.

– Подкрашенная … чего? Не понял. Как ты сказал? Пенинсула?

– Инсула.

– Ага. А это что? Инсула – что это?

– В древнем Риме инсул было в десять раз больше, чем обычных домов, – объяснил Цицерон. – Инсула – временное жилье, построенное из говенных материалов, известных в народе как мусор. Некоторые инсулы были высокие – восемь или девять этажей. Инсулу можно было построить за неделю, и снести за два дня, чтобы возвести на том же месте что-то еще, обычный ли дом, или другую инсулу. Строить инсулы было выгоднее, чем обычные дома, потому что в инсулу можно напихать много народу, и со всех взимать отдельную плату за проживание. Ни одна инсула не сохранилась толком до наших дней, потому что нет смысла оберегать и ремонтировать мусор.

– Ага, – сказал Вадик. – Ты это к чему?

– К тому, мой драгоценный, что римляне, будучи в культурном смысле честнее нас, не называли инсулы зданиями-люкс, не находили проживание в них престижным, не считали их архитектурой, и частенько их стыдились.

Бармен подошел к одному из телеэкранов над столиками и попытался настроить изображение одной рукой, держа в другой бутылку воды.

– С тобой все в порядке? – спросил Вадик. – Ты не переутомился ли?

– Нет, Вадик, не все в порядке, нет, – сказал Цицерон. – Когда человек живет среди сдвинувшихся, ему с каждым днем все тяжелее и тяжелее оставаться нормальным.

Вадик даже слегка обиделся.

– Ничем ты не лучше других. Ты просто надменный. Чего это мы все вдруг сдвинувшиеся?

– В вестибюле стоит прекрасный, с любовью сделанный рояль, и на нем никто не играет, – заметил Цицерон. – Здесь, в баре, рояля нет, хотя если бы был, кто-нибудь на нем обязательно играл бы. Людей убивают у нас под носом, и никто не звонит в полицию. Оригиналы старых мастеров висят на стенах, сделанных из гипсокартона. Врач, не имеющий пациентов, заплативший за честь жить в стеклянном контейнере тридцать миллионов долларов, думает, что правительство за ним охотится. Священник, предпочтя золотого тельца чтению проповедей, ведет переговоры с убийцами. Дети возникают сами собой, и никто не знает, кто их родители, и не пытается выяснить. Я открываю холодильник, а в нем высококачественные продукты, и я понятия не имею, откуда они там взялись, где выросли, каким способом доставлены с полей. За входной дверью была когда-то прелестная улица, с забавными витринами, и карнизами, кои карнизы поддерживались эффектными консолями с роскошным орнаментом. Здания снесли, а освободившееся пространство заполнили пошлыми безликими инсулами, нагло невзрачными, и вгоняющими всех, живущих вокруг, в легкую депрессию, подозрительно похожую на легкую шизофрению.

Вадик сказал заносчиво:

– А ты, между прочим, музыкант, ставший сутягой.

– Да. И что же? Что ты хочешь этим мне сказать? Я ведь только что объяснил, что мне с каждым днем все труднее оставаться нормальным. Ты собеседников вообще-то слушаешь когда-нибудь, или чего?

Мария, повариха Либерманов, ворвалась в бар со стороны вестибюля Прозрачности.

– Господин Либерман! Господин Либерман!

Цицерон и Вадик подпрыгнули на стульях. Вадик выронил стакан.

– Что, Мария? Что?

– Анатолия … убили…

– Анатолия? – переспросил Цицерон.

– Ваша жена … – сказала Мария.

– Что – моя жена? – закричал Вадик. – Моя жена? Убила Анатолия?

– Ее тоже убили, – сказала Мария.

За окнами бара сверкнула молния. Свет мигнул и на мгновение погас, и еще две подряд молнии осветили помещение. А когда свет снова включился, бармен лежал на полу посередине бара, на спине.

– Моя жена … – повторил Вадик.

Цицерон бросился к бармену и опустился возле него на колени.

– Вадик! Вадик, леший тебя разорви!

Вадик подошел – в трансе.

– Сделай что-нибудь! – потребовал Цицерон.

Вадик с отсутствующим видом присел возле бармена. Пощупал ему шею, приложил ухо ко рту, пожал плечами, несколько раз нажал на живот бармена, сделал глубокий вдох, наклонился, в закрыл рот бармена собственным. И дунул. Бармен закашлялся и открыл глаза.

– Не в то горло вода попала, – сказал Вадик рассеянно, поднимаясь на ноги. Он заложил руки в карманы и уставился в пространство. Мария зашла за стойку, взяла со стенда бутылку голландской водки, оторвала и швырнула на пол пипетку, и приложилась из горлышка.

Вошла Мими с пластиковым мешком в руке. Увидев ее, Цицерон сказал:

– Ну, все, с меня хватит. Пора убираться отсюда. Вадик, можешь к нам присоединиться, если желаешь, а нынче добрый. Надо только Рылееву позвонить. Вдруг он тоже захочет, вместе с женой своей атлетической.

Вадик тупо посмотрел на него. И спросил:

– Куда вы едете?

– На Аляску. В Париж. В Рио. Это все равно.

– Езжайте, – сказал Вадик. – Вы правы. А я останусь здесь. Мне нужно здесь побыть.

– Как знаешь. Мими, пойдем.

Он направился к вестибюльной двери. Мими последовала за ним. Цицерон вынул на ходу телефон.

Вестибюль был все еще пуст. Идя к лифту – Мими за ним – Цицерон набрал номер.

– Эй, Рылеев. Ты как, в порядке? Где ты шляешься?

– Я попал в аварию, – откликнулся на другом конце связи Рылеев.

Занятый своими мыслями Цицерон сказал:

– Вот и отлично. Я уезжаю. Советую тебе хватать Федотову в охапку и валить, чем скорее, тем лучше. – Он нажал кнопку лифта. – Что-то мне кажется, что правление Спокойствия наняло третье лицо, чтобы ускорить процесс, и лицо это в данный момент совершенно потеряло над собой контроль. Или что-то в этом роде. Ну все, я ушел, нет меня. Позже поговорим.

В подземном гараже царил полумрак, но он всегда там царил. Цицерон и Мими вышли из лифта.

– Может сперва поднимемся в квартиру? – спросила Мими. – У меня там разные шмотки…

– Нет.

Он вынул ключи и нажал кнопку. Вуатюр отозвался двумя немелодичными противными гудками. Цицерон распахнул перед Мими дверь.

***

Рылеев, хромая, с перевязанной рукой, со швами над левой бровью, приблизился к двери гаража – так быстро как мог. Кругом хлюпало, текло, бурлило, сверху падали на асфальт целые, блядь, Ладожские озера воды. Дверь гаража поехала вверх, и вскоре из чрева инсулы выехал с включенными фарами вуатюр Цицерона. Рылеев махнул рукой. Цицерон остановил вуатюр, полностью перекрыв им тротуар, открыл дверь и вышел под дождь. И спросил:

– Что?

– Это Мими с тобой там, в машине?

– Да.

– Вытаскивай ее. Быстрее. Быстрее, идиот!

Оценив тон Рылеева, Цицерон рванулся к пассажирской дверце вуатюра, распахнул ее, и велел:

– Вылезай. Быстро!

Сообразив, что после паузы последуют еще недоумение и требования объяснить в чем дело, он схватил Мими за локоть и выволок ее из вуатюра сам. Она припала на одно колено, в лужу, выпрямилась, и посмотрела на Цицерона испуганно.

Рылеев крикнул:

– Бежим!

И они побежали, втроем, под шквалами ниспадающих вод. Мими подвернула ногу и вскрикнула. Цицерон подхватил ее на руки. В момент, когда они находились в двадцати шагах от вуатюра, прогремел взрыв, запылал огонь, и повалил дым как из Везувия.

Телефон Цицерона зазвонил. Держа на руках Мими с поврежденной ногой, Цицерон кивнул Рылееву, и тот вытащил из кармана Цицерона телефон, включил связь, и приложил аппарат к уху хозяина, прямо поверх мокрых волос.

– Да?

На другом конце связи Куратор сказал:

– Оганесян, если хочешь жить, иди в вестибюль, и шлюху свою прихвати.

Цицерон посмотрел на Рылеева. Мими тоже посмотрела на Рылеева. Рылеев отключил связь и сунул телефон в мокрый карман цицеронова пиджака.

«Вообще-то вам самому положено такое знать. И я уверен, что вы знаете, Рылеев», – вспомнил он слова священника.

– Вы видели Федотову? – спросил Рылеев. – Телефон не отвечает.

– Не видел, – сказал Цицерон.

Мими отрицательно покачала головой.

В вестибюле горел свет. Вадик, Мария, Амелита со смуглым мальчиком, оба промокшие насквозь, Амелита вытирает мальчику голову полотенцем, двое полицейских в мокрых куртках, следователь Иванов, сухой, с зонтиком в руке – никто и не подумал помочь Цицерону – с Мими на руках – да и не нужно. Он донес ее до дивана и бережно усадил.

Тем временем Рылеев, мокрый и встревоженный, дошел до лифта и поднялся к себе.

– Федотова?

Из прихожей он направился прямо к себе в кабинет. Маска индейского вождя показалась ему зловещей и насмешливой одновременно.

– Федотова? – позвал Рылеев.

Он прошел в спальню, хлюпая ботинками.

– Федотова?

«И я уверен, что вы знаете, Рылеев».

***

В вестибюле следователь Иванов тихо допрашивал повариху Марию, делая пометки в блокноте. Полицейские (возможно по его наущению) изучали картину Уистлера.

Вадик приблизился к следователю Иванову.

– Можно я пойду туда? … Наверх?

– Нет еще, господин Либерман. Еще немного.

Амелита выпрямилась, подошла к Иванову, и ткнула ему пальцем в плечо.

– Зачем вы нас здесь держите, майор? Может, я хотя бы переоденусь? Я ни в чем не виновата. Я ничего не видела.

– Еще несколько минут, с вашего позволения, сударыня.

– Хуйня какая-то, – возмутилась Амелита. – Всю жизнь только и слышу – «несколько минут», «может быть позже», «не сейчас». Блядь, единственный способ заставить мужчину что-то сделать – это с ним переспать. Все мужики свиньи. Свиньи! Все!

Мальчик подошел к ней со спины и дернул за мокрый жакет.

– Чего тебе? – взъелась на него Амелита. – Сядь.

Мальчик тихо сказал:

– Не строй дуру перед всеми.

– Сядь, я сказала! Я не для того прошла … через все … через все, что прошла … пузатые потные … с ширинками … чтоб меня тут семилетние сопляки критиковали!

Мальчик пожал плечами и направился обратно к дивану.

– Майор, – сказала Амелита.

– Еще несколько минут, мадам.

Подошел Цицерон и обратился к Амелите:

– Почему бы вам не спеть что-нибудь? А я проаккомпанирую.

Он кивком показал на рояль.

– Вы хотите, чтобы я вот прямо сейчас тут пела? Вы с ума сошли.

– Успокойтесь.

– После всего, через что мне пришлось пройти, вы хотите чтобы я пела … здесь … а я даже не знаю, буду ли жива завтра?

– Я просто подумал, что это конструктивнее, чем слушать, как у вас из подсознания вылезают воспоминания о сосании хуев в карьерных целях.

– Идите к дьяволу, Цицерон. Вы думаете, вы умнее всех тут, да?

– Не думаю, знаю. Ну, как хотите.

Следователь Иванов закрыл блокнот и сказал Амелите:

– Да, впрочем, идите-ка к себе и переоденьтесь, а то вы на ведьму похожи. И на пацана что-нибудь наденьте, сухое. Иначе простудится.

– Пусть нас кто-нибудь проводит. – Она посмотрела на остальных, но никто не кивнул ей, не встал, не сказал «Да, конечно, пойдемте». – Пожалуйста. Кто-нибудь.

Цицерон прошел к роялю, сел, и начал играть Ноктюрн в ми-бемоль, Шопена.

Вадик явно все еще пребывал в трансе. Мальчик снова занялся компьютерной игрой. Она не повредилась от дождя. Мокрая Мими с поврежденной ногой слушала игру Цицерона и выглядела задумчивой. Полицейские повернулись и посмотрели в направлении рояля. Следователь Иванов смотрел и слушал с интересом. И даже присел – возле Мими – чтобы лучше воспринимать. И спросил ее:

– Это Шопен, да?

Мими равнодушно ответила:

– Заткнись, мусор. Пойди шаурму сожри.

Иванов сердито на нее посмотрел.