Стремительно рассветало: помещения бетонной башни, торчащей из центра декоративного пруда, залились светом, но обитатели не обратили на это внимания. Им, двоим, было некогда: они заняты были перебранкой.

Вздымая выщипанные в нитку брови и широко распахивая узкие близкопосаженные глаза, обитательница кричала:

– Пошел вон отсюда! Короче, чтоб я тебя больше никогда не видела, подонок!

Потрясая слегка волнистыми волосами миндального цвета, обитатель кричал в ответ:

– Кому ты нужна, дура жирная! Сама, сука, потом приползешь, умолять будешь, заискивать, лебезить!

Оскорбленная до глубины души, обитательница замолчала и дала себе слово с этого момента быть с обитателем холодной, как арктическая ночь; и спокойно, и непреклонно требовать в ответ на все грядущие оскорбления, чтобы он удалился сей же час и более в ее обители не появлялся. Она сказала:

– Немедленно уходи.

В ответ обитатель сказал азартно и грозно, застегивая белую, относительно чистую, но очень мятую рубашку:

– Это я еще подумаю, медленно или немедленно. Ишь, моду завела – претензии предъявлять! Папенькина дочка! Вот ведь удивительное дело – спишь с тобой, а на самом деле не с тобой, а с тобой и с папенькой! Он у нас везде. Обжора недоразвитая…

Обитательница на это закричала хриплым истерическим голосом:

– Ах ты прыщ недодавленный! Ты отца моего оскорблять? Как у тебя твой поганый язык извернулся!

Обитатель застегнул штаны и крикнул в ответ:

– Запахни жерло! По роже толстой щас дам, корова чернявая!

Обитательница закричала:

– Это переходит все границы!

И тут же, схватив со столика итальянскую лампу для чтения полезных книг перед сном, метнула ее в обитателя через полкомнаты, а затем, как теннисист, сделавший удачную подачу бежит к сетке, чтобы коротким ударом встретить с трудом отбитый противником мяч, метнулась к обитателю сама, рассчитывая впиться ухоженными ногтями в ненавистную физиономию. Обитатель увернулся от лампы, а подскочившей обитательнице врезал по лбу тыльной стороной руки, от чего круглые ее глаза сперва прикрылись, а потом закатились под лоб, но снова выкатились, и она стала наступательно размахивать руками, стараясь попасть по обитателю и крича:

– Подонок! Мразь! Сука!

На что обитатель, прикрываясь локтем, согнувшись, застегивая ремень, и отступая, отвечал злобно:

– Алкоголичка! Отвали, эмблема буржуазии!

– Это я эмблема? Это ты сам эмблема!

– Бегемот в трусах!

Внизу, в гостиной, мелодично звякнул интерком.

Обитательница перестала махать руками, посмотрела недобрым взглядом на дверь спальни, рухнула в кресло рядом с кроватью, и сказала:

– Чтобы духу твоего здесь больше не было, козёл.

Обитатель надел украинские хлопковые носки и тосканские замшевые ботинки, накинул французскую холщевую куртку, и вышел из спальни. Интерком звякнул повторно. Обитатель спустился по идущей вниз полукругом лестнице в гостиную, подошел к панели, нажал кнопку, и спросил равнодушно:

– Да?

На другом конце связи охранник сказал:

– Специальное сообщение, личное, для госпожи Чайковской.

– Продиктуйте, я передам.

– Нет, господин Рамбуйе, извините, личное.

– От кого?

Голос охранника звучал слегка насмешливо, а значит – оскорбительно. Охранник сказал:

– От очень важных лиц. – И добавил: – Курьер уже в лифте.

Охранник имел в виду, что ежели госпожа Чайковская уже проснулась, или, что вероятнее, еще не ложилась, то ей не следует передвигаться по помещениям голой; а разумнее будет во что-нибудь на скорую руку облачиться; ибо курьер человек сторонний, к вольностям хозяйки не привыкший. У курьеров вообще много предрассудков; профессия располагает. А от сплетен только вред – так всегда объяснял охранникам отец обитательницы, и они были с ним в принципе согласны.

Господину Рамбуйе, развязному, с богемными манерами, два года назад ошарашившему артистическую элиту тем, что он занял деньги у любовницы, чтобы купить шубу жене, эксцентричному Рамбуйе пришла в голову та же мысль, что и охраннику, и он крикнул по диагонали верх:

– Анита! Накинь что-нибудь, к тебе посыльный какой-то.

Госпожа Чайковская крикнула ответно из спальни:

– Никого не желаю видеть! Короче, убирайтесь все!

Разъехались в разные стороны стилизованные под барочную бронзу двери лифта, и в гостиной появились двое высоких, крепко сложенных индивидуума в строгих официальных костюмах.

Госпожа Чайковская в этот момент продолжила мысль, из спальни, криком:

– Чтоб вы все засохли, уроды!

И зарыдала в голос.

Один из мужчин придержал лифт, а второй, улыбнувшись неприветливо, указал господину Рамбуйе направление. Рамбуйе слегка опешил.

Мужчина сказал, глядя Рамбуйе в глаза:

– Иди.

Рамбуйе хотел было возмутиться, но его схватили за шиворот и втолкнули в лифт. Толчок был сильный: Рамбуйе едва не ударился лицом о заднюю стенку лифта.

Он было решил, что обитательницу пришли убивать, но сообразил, что его тогда тоже убили бы, а не выставили бы из гостиной. Двери закрылись, лифт поехал вниз. Новая мысль посетила Рамбуйе: может, меня прикончат внизу. А наверху сделают так, как будто эта дура была одна, и совершила самоубийство. Он ощутил, как на лбу и спине у него выступает неприятный слой пота. Он рад бы был остановить лифт пожарной кнопкой, но кнопка отсутствовала. Была кнопка тревоги, но лифт она не останавливала, а просто включала едва слышный сигнал. Да и необходимости не было. В случае аварии можно было просто стукнуть пару раз кулаком по стенке – и круглосуточные охранники внизу сразу бы всполошились. Да и случая такого, чтобы лифт вдруг забарахлил, за все время пребывания хозяйки в этом жилище, не было.

Лифт остановился и открылся. Оба охранника, заступившие на утреннюю смену два часа назад, сидели на стульях. Один пил синтетический кофе из фаянсовой чайной чашки и читал какой-то листок, второй играл в Минни-Менни на портативном плейере. Оба посмотрели на Рамбуйе и кивнули, а один из них – тот, с кем давеча Рамбуйе говорил по интеркому – едва заметно усмехнулся.

Нет, решил Рамбуйе, меня просто выставили – как путающуюся под ногами приживалку. У пришедших к хозяйке срочное дело, и я, художник Рамбуйе, лишний.

Небожители, подумал он. А я никто. Все так думают, и эта сука тоже. Ну и леший с ней. Погрелся, поразвлекался, пора возвращаться к суровным будням, к жизни художника. К жене не пойду, а любовница не пустит. Место мое в нищей хибарке на окраине. Чего это я к богатой толстухе в спальню вперся. Хорошо хоть триппер не подцепил.

Он сел в вагонетку, оглянулся на охранников, и включил третью скорость, самую быструю. Вагонетка поехала по рельсам в гору, затем выравнялась, и бесшумно покатилась петляющим коридором к лифту, ведущему на улицу – к людям, в сладкую свежую свободу, в безопасность, к бывшим женам и новым любовницам, к коллегам, с которыми приятно поговорить, к любимому кафе на Арбате.

А двое в гостиной тем временем оправили костюмы.

Один из них, целясь голосом в балюстраду, проскандировал:

– Анита Диеговна! Доброе утро вам! Вас не затруднит с нами побеседовать? Мы подождем!

Чайковская вышла из спальни в длинном зеленом халате, с высокой степенью деликатности облегающем ее полное тело.

Спускаясь по полукруговой лестнице в гостиную неспешным шагом, она сказала спокойно:

– Здравствуйте. Вы по какому делу ко мне пришли?

Желатель доброго утра сообщил:

– Мы от Лопухина, Анита Диеговна. Я Скоропадский, а это Ходорченко. Вы не присядете? Мы бы тоже присели.

Оглядев двух мужчин оценивающе, Чайковская ответила:

– Я сейчас приготовлю кофе. В кухне. Короче, если хотите, пойдемте со мной.

Они пошли с ней. Скоропадский бросил попутно взгляд на пейзаж в стиле Огюста Ренуара, а может быть сам Ренуар и рисовал, или, как говорят в вежливом обществе, писал – в широкой серебряной раме с замысловатым узором.

Рядом с Ренуаром помещалась жанровая картина, в которой акриловые краски сочетались с масляными – размашисто, и тем не менее ближе к реализму, чем к импрессионизму, изображено было интимное застолье – двое мужчин и одна женщина, одетые в костюмы, соответствующие Руси двенадцатого века.

Кухня находилась на одном уровне с гостиной, за плавным загибом стены, окаймленным декоративными бронзовыми перилами с барельефом, изображающим полуобнаженную одалиску в расслабленной позе с пышным бюстом и отвислым задом; была кухня достаточно просторной, чтобы в случае крайней нужды выполнять роль столовой, достаточно вместительной для приема и кормления дюжины гостей. Электроплита и стол для приготовления пищи доминировали в центре, в стиле ранчо – «кухонный остров». Над столом висела «летающая этажерка», с которой гроздями свешивались кружки, рюмки, поварешки, сковородки, кастрюли, мешалки, и еще много всего. Кофе-машина, сверкая ломбардским алюминием, с тихим достоинством занимала место рядом с плитой. В отличие от гостиной, залитой светом сверху, как римский Пантеон, через округлый застекленный проем в центре купола, в кухню свет проникал через нишу со стеклянным верхом, невидимую снаружи снизу. Поэтому даже в дневное время кухня освещалась дополнительно четырьмя мягкими светильниками, расположенными на стенах чуть выше уровня глаз.

Двумя ухоженными пальцами Чайковская повернула движок кофе-машины, и в кофемолку посыпались зерна. Зашумела дробилка, и нежный, чарующий запах распространился по кухне. Скоропадский и Ходорченко просветлели. Они тоже хотели кофе, ароматного, натурального эспрессо, хотели пить его из миниатюрных чашек, делая между маленькими глотками длинные интервалы и обмениваясь остроумными репликами. Но Чайковская сунула под пипетку только одну миниатюрную чашку, и когда машина с урчанием выдала дозу кофе с обворожительным слоем золотой пены, Чайковская кинула в чашку кубик сахара, размешала миниатюрной ложкой, прикрыла глаза, сделала первый глоток, и сказала:

– Я вас слушаю.

Скоропадский и Ходорченко помрачнели, разочарованные.

Скоропадский сказал:

– Ну, хорошо. Ладно. Кирасиры … в смысле, безопасность … у вас уже были? Приходили к вам, просили придти на суд?

Чайковская сделала глоток, нахмурила брови, затем вернула их в изначальное положение и ответила:

– Не помню.

Ходорченко подал голос:

– Вчера. Если приходили, то вчера.

– Не помню. У меня вчера было много дел, и много важных встреч.

– Суд завтра, вы это помните?

– Какой суд?

Скоропадский и Ходорченко переглянулись.

С оттенком язвительности Скоропадский уточнил:

– Правый и скорый. О котором вся Москва говорит. Суд. Помните?

– Нет.

– Правление «Мечты».

Она промолчала, будто слова «правление» и «Мечта» ей ровно ни о чем не говорили.

Нетерпеливый Ходорченко пояснил:

– Правление будет присутствовать на суде в качестве …э …ответчиков.

– Правление чего?

– «Мечты».

– А, «Мечты», – протянула Чайковская. – Да, я что-то слышала.

Скоропадский и Ходорченко переглянулись еще раз, и Скоропадский рассердился и сказал веско:

– Анита Диеговна, не нужно с нами шутить. Дело-то серьезное.

Чайковская сделала еще глоток, и сказала:

– У меня свои дела есть, тоже серьезные.

– Вас могут пригласить, возможно уже пригласили, но вы забыли.

– Пригласить?

– На суд. В качестве свидетеля. Свидетеля обвинения.

– Ничего не понимаю, – протянула Чайковская. – Меня-то в чем обвиняют, что ли?

Ходорченко надул щеки, а Скоропадский, сунув руки в карманы костюмных брюк, сказал:

– Ответчиками выступают три человека из правления, Анита Диеговна.

Чайковская пригубила снова кофе и опять промолчала.

– Три человека, – настаивал Скоропадский. – Лопухин, Глезер, и Сванидзе.

Чайковская поставила чашку на стол.

– Сванидзе? – переспросила она. – Какой Сванидзе?

– Эдуард.

– Эдик?

Она задумалась. Скоропадский и Ходорченко ждали.

– Эдика судят? – спросила Чайковская.

– Его обвиняют.

– В чем?

Скоропадский перечислил, поморщась:

– В хищениях, незаконных сделках, неуплате налогов, лоббировании…

– … взятках, – добавил Ходорченко. – И, возможно, заказных убийствах.

Скоропадский сделал ему грозный знак и сказал:

– Анита Диеговна, если вас в последний момент вызовут на суд, то есть, просто приедут за вами и отвезут в здание суда, будет неприятно всем…

– Еще чего, – возразила Чайковская. – Сам наворовал, пусть сам и выпутывается. Я ему говорила! Умерь, козёл, аппетиты. Он никогда не слушает. Вот пусть теперь его засудят, сука, так ему и надо.

Она пригубила кофе.

– Анита Диеговна, вашего согласия не спросят, если приедут. Вы числитесь в списках свидетелей, и ваша подпись значится на нескольких документах, показывающих, что с вами говорил прокурор.

Чайковская посмотрела на ногти левой руки и решила, что в принципе все в порядке, но зайти в салон сегодня не помешает. Скоропадский решил, что нужно назвать фамилию прокурора.

– Пугайло, Степан Макарович.

Чайковская что-то вспомнила.

– Пугайло? Пугайло … А как он выглядит?

Скоропадский сказал:

– Маленький. Тщедушный. Лысый.

– А, да, помню. В баре подходил пару раз, представлялся. Говорил, короче, что работает в юстиции … но при этом имеет увлечения. Показал мне фокус с платком и стаканом. Я этот фокус сто раз видела. Это неправда, что я Эдика бросила. Эдик сам меня бросил. Дурак потому что. Я его любила очень. Так вы от Эдика?

– Мы от его коллеги, Анита Диеговна, – терпеливо объяснил Скоропадский. – От Лопухина.

– Коллеги … Эдик тоже все время говорил «мои коллеги». Ну к что же, помогли они ему, коллеги его?

– Анита Диеговна, Лопухин…

– Чего он от меня хочет, этот ваш Лопухин?

– Ему нужно, чтобы вы не приходили завтра на суд. Так будет лучше для всех.

– Ишь ты, – Чайковская улыбнулась иронической улыбкой и понимающе кивнула. – Чтоб я не приходила. Мужики всегда заранее знают, что для всех лучше. А Эдик будет на суде?

– Да, разумеется. Он ведь один из подсудимых.

Чайковская поразмыслила и сказала:

– Ну я тогда приду, конечно. Просто посмотреть на его рожу, позлорадствовать. Допрыгался, козёл.

И снова Скоропадский и Ходорченко переглянулись, и Скоропадский как можно более ласково сказал:

– Анита Диеговна, именно против этого мы и хотим вас предостеречь.

– А? Чего?

– Вам не нужно завтра приходить на суд. Ваше появление может повредить многим хорошим людям.

– Как это оно им повредит? – удивилась Чайковская. – Я просто приду посмотреть. А где его судят?

И снова переглянулись Скоропадский и Ходорченко, и первый кивнул второму, и второй вышел.

Выйдя в гостиную, Ходорченко отошел на несколько метров и вытащил мобильную связь.

– Да, слушаю тебя, – сказал голос на другом конце связи. – Уговорили?

– Она ненормальная какая-то. То не собиралась ехать, то теперь вдруг хочет присутствовать. И болтает много.

– Значит, надо увозить. На неделю съездите с ней куда-нибудь, хоть в Питер.

– Заупрямится.

– Не суетись, боец. Тебе известно, что нужно делать в случае несогласия. Сообщите мне, как только прибудете в Питер. Сводите ее на какое-нибудь шоу, она любит, и постарайтесь не давать ей пить. Пить ей совершенно нельзя, она как выпьет рюмку, так сразу скандал на весь город. Ты понял, Ходорченко?

– Да.

– Выполняй.

Ходорченко вернулся в кухню.

– Нет, почему же, – говорила Чайковская. – Что я – не имею права придти, что ли? Ничье спокойствие это не нарушит. Как это появление усталой неудачливой женщины может кому-то повредить! Бедный Эдик, посадят его. Козёл … Я вот позвоню папе, он посодействует.

Скоропадский возразил ласково:

– Не нужно, Анита Диеговна. Зачем же папу тревожить. Папа ваш – человек государственно занятый.

Он оглянулся, и Ходорченко сделал утвердительный кивок.

– А сделаем мы так, Анита Диеговна, – продолжал Скоропадский. – Сейчас в Петербурге как раз новый сезон, много интересных шоу. Давайте съездим на пару дней, а? Вы развеетесь, и мы с вами за компанию.

Этого Чайковская не ожидала.

В растрепанных ее мыслях сделался заскок, потому что нельзя ж вот так человеку сразу много разного преподнести за одно утро и ожидать, что оно все само разложится по полочкам. То Рамбуйе оказался подонком из подонков, то Эдик под судом, то нежелательно в суд идти, то нравоучения – не нужно папу беспокоить, а чего ж его не беспокоить, если он папа, для чего папы вообще тогда – а теперь вдруг Петербург и новый сезон.

Тем не менее, Петербург – это интересно.

Давешняя ссора с подонком Рамбуйе внесла в настроение Аниты элемент грусти, а с грустью пришло легкое отвращение ко всему, что с Рамбуйе связано – артистическая элита, московский образ жизни, сама Москва. Петербург – не Москва.

Чайковская никогда не путешествовала в одиночку, и не могла припомнить, когда последний раз выходила одна из дома. Всегда кто-то сопровождал; то подруга, то подруга подруги, то мужчина, то несколько мужчин. И даже когда никого не было, а был лишь просторный нашответ с выделенным папой шофером – все равно ведь был этот самый шофер. И когда она две недели назад познакомилась с девушкой из низших слоев популяции, и они ходили в какой-то странный бар, а потом гуляли по парку, а потом перезвонились и снова встретились – шофер всегда был рядом, и исполнял как бы обязанности телохранителя. (Он на самом деле их исполнял, но Чайковская об этом не знала). Питер, заманчиво, но ехать туда одной – странно, непривычно, а звонить кому-нибудь, мол, не съездить ли нам с тобою в Питер? – тоже ведь странно. Чайковская была в Питере до этого, может, раз десять в общей сложности, и ни разу, ни в детстве, ни в юности, ни во взрослости, не проявляла первая инициативу посетить полночную столицу.

Чайковская посмотрела на Скоропадского оценивающим взглядом, а он был парень видный – рослый, плечистый, с чертами простыми но правильными, с русыми волосами, завязанными в хвост, и даже глупый его костюм мафиозного типа сидел на нем эффектно. Женщине опытной, не очень молодой, не уродине, но и не миловидной, а скорее наоборот, лучшего, казалось бы, и не надо.

Да и рыжий Ходорченко выглядел нехудо, и сложен был даже лучше Скоропадского.

Но даже опытной женщине требуется при первом знакомстве ну хоть какая-нибудь таинственность, недоговоренность. А эти пришли в такую рань – и сразу – не поехать ли нам в Питер.

Между прочим, в Питере в октябре еще противнее, чем в Москве. Там ледяной, всегда влажный ветер дует в уши, в ноздри, в переносицу, забирается без стеснения за воротник, сколько не прикрывайся шарфом, лезет бесцеремонно под юбку, нождачит тыльные стороны рук. Стынут в любых сапожках ноги, деревенеют суставы, слезятся прищуренные глаза. Вода пополам со слякотью течет по улицам, и порыв ветра поднимает грязные ее пласты и с размаху швыряет их в лицо, в грудь, в колени и в спину, и от этого хочется всех убить. Нравы жестокие; жители не склочные, как в Москве, а накапливающие в себе неприязнь помалу день за днем, таящие ее в себе до поры до времени, и от этого везде страшное напряжение. Темнеет рано, светлеет поздно, и люди, любящие проводить ночи в компании за разговорами и музыкой, рискуют полгода вообще не видеть дневного света – в семь утра еще темно, в четыре дня начинает темнеть.

Грозная местность, Новгородчина-Ладога, ждущая своего часа, чтобы объединиться с южной Русью и взять азиатскую Московию, наследницу Мамая, в тиски, и вытеснить орду обратно на Восток, и восстановить империю Ярослава, и перестроить эту полу-деревню, полу-городище, разнузданный истеричный Мсков, в лучшие дни напоминающий скорее пестрый крикливый восточный базар, чем европейскую столицу – перестроить его в полночном питерском стиле. Так, во всяком случае, говорил нечесаный, с трехдневной щетиной на щеках, подбородке, и шее, исторический (как он сам себя именовал) художник Рамбуйе, много болтавший о новой Руси, объединенным маршем заступающей на старую, травой поросшую дорогу в Царьград – отбирать у мусульман столицу императора Константина, сносить фаллические пики по углам сквера, и водружать на законное место над куполом православный крест. Анита не очень понимала зачем это нужно, не очень вникала, но вдохновение, с каким Рамбуйе вещал об этом, завораживало, и заставляло забывать о многом неприятном, а неприятного в жизни немиловидной полной тридцатилетней женщины много.

И вот стоят перед нею два южанина – а ведь и вправду южане, подумалось ей; в просторечии – хитрые хохлы. И вот сядет она сейчас к ним в ландо, и поедет она, ярко выраженный потомок полчищ мамайских, с чуть раскосыми глазами, с круглым лицом, дочь мамайского министра, в логово к врагу – поедет, втиснутая между двумя союзниками этого врага. И привезут ее в Питер, и, доказывая союзническую лояльность, забьют варяжскими обухами, долбанут буйной квази-монгольской головушкой об Ростральную Колонну, утопят в Фонтанке, подвесят, цепями приковав, голую, в проеме Нарвских Ворот. Страшно.

И она сказала твердо и решительно:

– Никуда я не поеду. У папе позвоню прямо сейчас.

Снова поставив чашку на стол, она направилась к связи на журнальном столике в углу, и Скоропадскому пришлось встать ей на пути.

– Отойди, – велела ему Чайковская. – Отойди по хорошему, ботва замшелая.

Не избежать бы Чайковской применения к ней физического воздействия, но тут вдруг снова зазвонил интерком. Скоропадский не ожидал этого, оглянулся, и когда Чайковская его отодвинула слегка, чтобы пройти между ним и столом, он не стал ее останавливать. И Ходорченко не стал, но на всякий случай проверил, лежит ли всё еще в кармане пистолет – а то может обронил в кухне да и не заметил.

Вроде бы они достаточно ясно объяснили коллеге, дежурившему на улице, что внутрь никого пропускать нельзя, пока они не выйдут. А если пропустил – значит, произошло что-то непредвиденное. А может охрана звонит, поговорить хочет, или беспокоится?

– Ну, чего? – спросила Чайковская, нажимая кнопку интеркома.

– К вам гости, Анита Диеговна, – сказал охранник снизу.

– Тут у меня уже есть гости.

– По делу, Анита Диеговна.

– По делу? А эти, значит, не по делу. Я так и думала. Зовут как?

– Они говорят, что это вы сами у них спросите.

Скоропадский внимательно наблюдал, как Чайковская говорит по интеркому, нажимая и отпуская кнопку. Судя по ее позе, движениям, и интонации, она не понимала своего положения совершенно. У нее и в мыслях не было, что положение ее незавидное, неприятное, с поволокой отчаяния – первый раз в жизни. Что из очень важной, хоть и бесполезной, персоны, она может вдруг в любой момент превратиться в ничто, в мешающее и зряшно болтающееся под ногами тяжеловесное существо, которое не пристрелили до сих пор только из человеколюбия.

– Не поеду я в Питер, – сказала она.

Подойдя к одному из двух столиков в гостиной, она села в кресло, стилизованное под восемнадцатый век, потянулась к хрустальному графину, плеснула себе скотча в инкрустированный стакан, и стала с оттенком презрительного удивления следить, как Скоропадский перемещается к стене и занимает позицию в трех шагах от двери лифта.

Ходорченко, оценив действия партнера, сунул правую руку в карман и положил большой палец на предохранитель.

Двери лифта открылись, и в гостиную бодро шагнул человек в роскошном осеннем пальто, среднего роста, крепко сложенный, гладко выбритый, с шатенистыми волосами на пробор. Окинув взглядом помещение, он вперился взглядом в Чайковскую, будто хотел запомнить ее всю, целиком и подетально, а затем отвернулся, улыбнулся широко и восторженно, и воскликнул:

– Ходорченко! Рад тебя видеть! наконец-то! Ты арестован. У тебя есть какие-то права … – он остановился на полпути к Ходорченко и оглянулся. Пистолет Скоропадского упал на пол, а сверху на пистолет упал сам Скоропадский.

– Убит женщиной, – сказал человек в пальто, хотя Скоропадский вовсе не был убит, а только оглушен.

Рослая девица в потертой кожаной куртке, возвышаясь над поверженным Скоропадским, продолжила мысль человека в плаще таким образом:

– Ты слышишь, смотри на меня, я – Тоска, о Скарпиа…

Ходорченко рванулся к лифту, а человек в роскошном пальто, преградив ему путь, взял его за грудки.

Ходорченко осведомился удивленным голосом, с оттенком обиды:

– А в чем дело?

Человек в пальто на это ответил:

– Ну, брат, удружил ты мне! Спасибо, спасибо!

– Руки убери! – возразил Ходорченко.

Обладатель роскошного пальто, не слушая, продолжил:

– Никогда не знаешь, когда тебе повезет! Вот я не рассчитывал на тебя наскочить ни сегодня, ни вообще в ближайший месяц, а тут вдруг ты! Не дергайся, Ходорченко! Угомонись.

– Руки!

– Не дергайся, тебе говорят! Чувствам отвагу не давай. А то по морде дам. Сколько дел сразу решилось, а, Ходорченко? А ну, повернись, повернись! Надену-ка я на тебя наручники и посажу вон в то кресло пока что, а там видно будет.

– Не спеши так, начальник, – снова возразил Ходорченко, другим тоном. – Времени прошло много.

– Времени? Три года всего. За давностью лет, что ли, списать? Нет, шалишь, Ходорченко! Ты ведь знаешь … – он продолжил громко, но теперь с интимной интонацией, – меня должны были повысить в должности, и зарплату увеличить. Не повысили и не увеличили, а все из-за тебя. – Он оглянулся на женщину в куртке. Ходорченко дернулся еще раз, и человек в пальто усилил хватку, и продолжил будничным тоном: – Не только из-за тебя, конечно. Но, возможно, ты и оказался той самой каплей, которая переполняет …той самой соломинкой, которая проламывает … Нет у тебя никакого сочувствия к людям, Ходорченко! Финансовые махинации меня не интересуют, это пусть кирасиры с мытарями разбираются. А вот с фермерами – это да, чистая уголовщина, это по моей части. Ты почему, сволочь, фермеров обираешь? Они ведь кормильцы наши. Не совестно тебе! Ты за всю свою жизнь ничтожную хоть одну репку вырастил? А, Ходорченко?

Чайковская собралась с мыслями и хотела что-то сказать, но девица посмотрела на нее взглядом жестким и угрожающим, и Чайковская, не боявшаяся до того Ходорченко со Скоропадским, и не воспринявшая всерьез человека в пальто, наконец-то слегка перепугалась. Взгляд у девицы оказался колючий, мрачный.

***

За несколько часов до этих событий, в пяти минутах ходьбы от жилища Аниты Чайковской…

…В Москве вообще всё находится за углом или в пяти минутах ходьбы или по соседству, в крайнем случае пара остановок на троллейбусе, а на поверку оказывается, что не только не по соседству, а вообще неизвестно где, и существует ли оно, то, что должно там находиться, тоже не всегда до конца изучено.

И тем не менее…

И тем не менее:

– в пяти минутах ходьбы от скромной Анитиной обители

– на четвертом этаже здания, построенного во времена расцвета русского барокко

– в просторной квартире, обставленной в соответствии с представлениями обитателей и дизайнеров об эпохе правления Романовых

– в помещении, исполняющем обязанности кабинета, со старинным письменным столом, плюшевыми шторами на окнах, и строгими антикварными стульями, добавляющими к неуютной атмосфере комнаты ощущение невнятной тревоги

…сидели двое – за столом, друг напротив друга:

Министр одного ведомства, и заместитель министра другого.

Министр сидел в удобном кресле под собственным портретом кисти Рамбуйе. Данный заказ художник, раболепствуя, писал в необычном для него стиле – почти классическом, сглаживая швы, не забавляясь чрезмерно отсветами. Начальник у него получился человеком внешности впечатляющей, с волевыми скулами и мудростью в красиво и прямо смотрящих глазах, а бородавка на щеке, наличествовавшая в жизни и удручающая начальника время от времени, в композицию не вошла совсем. На самом деле начальник – он же министр – невзрачен был, плюгав, и производил впечатление человека, который редко моется, несмотря на то, что мылся каждый день, иногда по нескольку раз, и всякий раз надевал свежее белье.

Заместитель из другого ведомства, сидящий напротив, был мужчина средних лет, с правильными чертами лица, спортивного вида, в элегантном костюме. Официальная его должность называлась сложно, никого он на самом деле не замещал. Ибо был он бессменный и в глазах некоторых – всесильный. Министры сменялись, а он оставался.

Высокая степень замшелой провинциальной мерзости содержится в одновременном употреблении местоимения «ты» и обращению по имени и отчеству. Именно так обращаются в Москве друг к другу люди недалекие но хитрые – и именно так обращался заместитель к начальнику.

– Ну вот что мне с тобою делать, а, Диего Ильич? – риторически спрашивал всесильный бессменный. – Говоришь сбивчиго, мыслишь медленно, и ничего не делаешь. Ведь ты только подумай, сколько на тебе ответственности! А доверие какое? Подумал? А ведешь себя как обыкновенный бюрократ, речи произносишь, как вон давеча. Ну чего ты выперся на трибуну перед энергетиками? Твое дело было – присутствовать, умно улыбаться, и выглядеть загадочно. А если и говорить, то только с подчиненными, и только строгим тоном, типа – «Вы что же, забыли, что я тут главный?»

– Вы, Глеб Святополкович, несправедливы ко мне, – возразил министр.

– Так ведь мы с тобою не справедливость блюдем, Диего Ильич, а безопасность, и не чью-то конкретную, твою или мою, например, а государственную. Во всяком случае я. Что ты там напорол с «Мечтой»? Импровизации допускаешь?

– Импровизации? – переспросил, холодея, министр.

Бессменный, демонстрируя высокую степень бытового атлетизма, поднялся быстро и плавно, развернул стул, и плавно и мягко сел на него верхом.

– Всего лишь двух свидетелей опасается «Мечта», – сообщил он. – Одну бывшую любовницу члена правления и одну бухгалтершу. Две крали всего-навсего. И что же? Что ты, Диего, предпринял за последние трое суток по поводу упомянутых девиц?

– А разве нужно было? – растерянно спросил министр.

– Да помилуй, Диего, как же! Это же скандальный процесс, на весь мир раззвонили. Это где ж это слыхано, чтобы две всего лишь особы, держащие в женственных руках своих судьбы стольких людей и дел, разгуливали по городу без надзора? Ведь это же просто блуд какой-то, Диего. Не блуд разве?

– Блуд, Глеб Святополкович.

– И долго ты намерен блудить? Вот одна уже исчезла. Нет ее! И ведь наверняка – наверняка, Диего – исчезла не по своей воле. И скорее всего по указанию правления «Мечты». Может, ее прячут, а может даже убили. Ведь это же никуда не годится. Вот, к примеру, тебя бы убили – тебе бы это понравилось?

– Я не понимаю, Глеб Святополкович … когда…

– Делом надо заниматься, Диего, делом. А не то мы найдем еще кого-нибудь для расположения седалища по поверхности кресла министерского, а тебя с почетом отправим под Тамбов, но сперва, конечно же, поснимаем твои сбережения с оффшорных счетов. Ну, значит, есть такой некий поп во Мскове нашем отменном. Поп. Священник. С бородой и в рясе. Собаки у попа этого нет, но есть дщерь приемная, падчерица никудышная. И вот она пропала, и поп сделал дурное поповское заявление в розыск – а ты и не знал, Диего, не знал. Сидел, думу думал, и не знал. И будет розыск поповну искать, с ног сбиваться, очей не смыкая. Саму поповну может и не отыщут, зато попутно могут обнаружить много интересного по мелочам и всех нас подведут под пресловутый кирасирский монастырь. А дело поповны, Диего, друг мой, розыск намеревался доверить одному … недотыкомке. Олух он преизрядный, но ведь учили его чему-то, да и опыт у него имеется, вдруг и правда что-нибудь найдет. Возле «Мечты», вокруг «Мечты», в самой «Мечте». Ну и вот, Диего – скажи на милость, какое отношение вся эта дурь с поповной имеет к нашему делу? Не знаешь? Не знаешь. А деньги получаешь, да еще и взятки, небось, берешь.

– Я не…

– А такое это имеет отношение, что поповна упомянутая как раз и есть искомая бухгалтерша – одна из судьбоносной пары девиц. А кто вторая девица?

– Кто же, Глеб Святополкович?

– Твоя собственная дочь, друг мой. И я бы на твоем месте ее бы спрятал понадежнее. Нечего ей делать на суде, ни даже около суда. Ее могут схватить, похитить, ею могут шантажировать … тебя, например.

Диего Ильич потянулся к связи.

– Я соединюсь с этим, э…

– Убери руку и сядь, – велел скучающим голосом Глеб. – Тик у тебя такой, что ли – чуть что, сразу к связи тянешься. Да и с кем ты вознамерился связываться? Уж не с начальником ли розыска? Сиди уж, молчи да слушай. Известно ли тебе, почему правление «Мечты» настроено против появления на суде упомянутых двух девиц?

– Я думаю, Глеб Святополкович…

– Не нужно думать. Нужно знать. Знающих ценят, а думающих в острог сажают. За что судят правление, да ведь не все правление, а только двоих, и один еще проходит свидетелем? Тоже не знаешь?

– За растраты, Глеб Святополкович, – быстро сказал министр. – И за заказные убийства.

– Новости смотришь? Молодец. Но и – не умен ты, Диего! Вот ведь беда! Если б у нас судили за растраты и убийства, так все концерны оказались бы под судом. Чем владеет «Мечта»?

– Инвестициями в разных странах, и еще…

– Не болтай попусту. Главное их владение – какое?

– Комбинат? – наугад, пугаясь, спросил министр.

– Именно! Ну, наконец-то ты доказал, что кое-что тебе все-таки известно. Правильно, Комбинат. Ну, не один Комбинат, их несколько по Руси великой и изящной, и за пределами ее тоже есть. Может и история с катализатором тебе знакома? Нет? Дармоед ты, Диего. Ни одного агента не увидел я, когда побывал – и на Комбинате, и в правлении «Мечты», и в иных местах, интерес представляющих. Ни одного!

– Побывали, Глеб Святополкович?

– А что мне оставалось делать? Я, как понял, что ты бездельник, решил никого не беспокоить, а проверять все лично. Вспомнил молодость, вспомнил полевые операции. Золотое время было! Слушай внимательно, подонок. Концерн «Мечта» производит перегонку внеземной субстанции вблизи столицы. Что за субстанция? А? – И грозно повторил: – Говори, что за субстанция, скотина.

– Гелий-двадцать? – тихо спросил министр, покрываясь липким холодным потом.

– Молодец, – кивнул заместитель. – А что, бывают еще какие внеземные субстанции, кои можно перегонять? Хмм. Гелий-двадцать. Это само по себе не очень скверно – технологии известны, и за несколько десятилетий существования никаких вредных аварий не наблюдалось. Но концерны ищут новые способы получения больших прибылей, потому что им всегда мало. И вот некий умелец придумал, как удешевить процесс. И явился миру новый катализатор. И все работало хорошо. Не учли какие-то мелочи, думали, мол, доделаем в процессе – а когда спохватились, Комбинат, курируемый «Мечтой», уже вовсю использовал новинку. Решили продолжать опыты, выявлять, нет ли опасности, но Комбинат не прикрыли. Потому что Комбинат многих кормит. Вскоре после начала использования новинки в лаборатории под Тамбовом сделалось непредвиденное – взрыв. Страху взрывы нагоняют много, впечатляют, очень наглядны. О взрыве сообщили во всех средствах информации, мол, изотоп гелия взорвался, не имеет к делу отношения, и так далее. Но взрыв был особый, и гелий тут не главное. Да и вообще гелий не имеет такой привычки – врываться. Правда, об этом мало кто помнит. У катализатора есть кодовое название. Знаешь, какое? А?

– Э … – сказал министр.

– Не знаешь. Ну так знай. Джи Джи Эй. Никто толком не понимает, что оно означает, кроме побывавших на Ганимеде. Джи Джи Эй – аббревиатура, означает – Granny Goes Apeshit, в переводе – бабушка закатывает скандал. В определенных кондициях и при наличии некоторых субстанций по соседству, взрывается без особой помпы; смех, а не взрыв – как петарда карнавальная щелкнула. Вроде бы и бояться нечего. Возникает слабая, плохо фиксируемая приборами взрывная волна, которая разносит субстанцию во все стороны на полтора километра, и при этом никто до сих пор не выяснил, как это получается – интенсивность волны никакая. Затем, несколько секунд спустя, субстанция, мотающаяся по воздуху, при наличии естественных препятствий – стен, деревьев, насекомых, травы, людей – самовозгорается, вспыхивает непонятного цвета пламенем, и начинает источать газообразное нечто такой невероятной токсичности, что люди мрут, как жуки под прессированной струей биодетержана, в страшных мучениях. Это все выяснили, когда рвануло под Тамбовом. На Комбинате, когда узнали о взрыве … ты меня слушаешь, Диего?

– Слушаю, Глеб Святополкович.

– Интересно?

– Э … да.

– А то ведь я могу и не рассказывать, если тебе не очень интересно.

– Пожалуйста, рассказывайте.

– Ну ты смотри … а я думал тебе все это как-то…

– Нет, Глеб Святополкович. Очень интересно.

– Запаниковали на Комбинате. Прикрывать заведение, пока не разберутся с причинами взрыва, означало – отчитываться, а если что-то похожее на тамбовские события произойдет на самом Комбинате, так и под суд идти. Следовало держаться так, будто ничего не происходит, и по одному менять … менять, менять жерла конвертеров, все пятнадцать. Именно по одному, ибо замена всех скопом при малейшей неполадке ведет к катастрофе – взрывы катализатора, как оказалось, имеют дурацкое свойство усиливать друг друга, если происходят подряд – это тоже выяснили под Тамбовом. Менять жерла – убирая новый катализатор, заряжая старый – работа ювелирная, неприятная, и очень опасная. Нельзя убрать катализатор вручную – порцию, находящуюся в жерле, нужно израсходовать. Старый катализатор нужно грузить сразу после израсходования нового, иначе жерло «просядет», и остаточный новый катализатор взорвется. И нельзя никому ничего говорить, даже рабочим. Рабочие ничего не должны знать. Иначе они просто уйдут, да и наябедничают, то есть донесут. Нам. Это, надеюсь, тебе понятно, Диего?

– Э…

– Это не потому, что рабочим по душе справедливость, и они желают, чтобы-де «такое больше не повторилось». А любят они повластвовать над начальством, и позлорадствовать, когда начальство из-за их доноса окажется вдруг на скамье подсудимых. Так, мол, начальству и надо. Скоты они бесштанные, эти рабочие, всегда были и будут. Тебе по-прежнему интересно, Диего Ильич?

– Да, конечно, Глеб Святополкович.

– Внимание твое рассеяно, друг мой. Интерес наличествует, но вялый какой-то. Думаешь о другом попутно. Есть разные средства, помогающие концентрироваться. Самое эффективное, по-моему, то, которое употребляют в Боливии. Ну-ка, встань. Вставай, вставай, дон Диего.

Министр поднялся на ноги.

– Обойди стол и встань предо мною, – мягко попросил заместитель.

Министр подчинился.

– Теперь повернись ко мне спиной.

– Я, Глеб Святополкович…

– Нет уж, доверься мне, Диего. Повернись. Вот, молодец. Теперь закрой глаза и считай до десяти.

Министр стал считать, а заместитель неспешными но точными, размеренными движениями вытащил из брюк своих ремень, коротко размахнулся, и жахнул министра по ягодицам. Министр вскрикнул и собрался было повернуться к заместителю, но заместитель, взяв Диего за шею одной рукой, пригнул его к столу и еще раз жахнул ремнем. И еще раз. Министр попытался высвободиться и распрямиться, но сила у Глеба Святополковича оказалась совершенно богатырская, и распрямиться оказалось невозможно. Тогда министр попытался закричать, но заместитель прижал его ликом к поверхности стола, и крик вышел неубедительный, а заместитель продолжил порку.

Наконец заместитель отпустил шею Диего и стал вправлять ремень в брюки.

Министр, потирая ягодицы, затравленно смотрел на заместителя.

– Можешь сесть, – разрешил заместитель, и министр с опаской обошел стол и осторожно присел.

– Ну так вот, Диего Ильич … Надеюсь, тебе все еще интересно … Замена жерл производится каждые десять дней, и таким образом все будет благополучно завершено через сто пятьдесят дней, то есть, через пять месяцев. Повтори.

– Пять месяцев.

– Что пять месяцев?

– Пять месяцев, чтобы заменить все жерла.

– Правильно. Таков был изначальный план. Но ты ведь знаешь, Диего, что по плану русскому человеку работать скучно. Русский человек, работающий по плану, находится в постоянном раздражении. Это потому, что план составлял не он, а кто-то со стороны или сверху, а ведь всем, кто работает по плану, известно, что люди со стороны и сверху – мудилы и педрилы, наворотят, а нам расхлебывать. Следовательно, чем по плану, лучше воссесть на лавочку и задуматься о сущности всего вокруг, и о судьбине своей тяжкой. Благодаря этой отличительной феатуре народа нашего, Диего, поставщики никеля, к примеру, не успели к замене второго жерла, а команда Комбината уже втянулась в работу, и пришлось вместо старого катализатора загружать тот же сверхопасный новый, потому что иначе жерло придет в негодность, его от арматуры тремя бульдозерами потом не отдерешь, и придется менять всю технику, а это денег стоит немалых. Изложи своими словами.

– Э…

– Не э, а изложи.

– Опоздали с доставкой никеля, и пришлось загружать новый опасный катализатор, чтобы сохранить систему.

– Примерно так. Молодец. Можешь, когда хочешь. Ну-с, с заменой пятого жерла тоже была какая-то задержка. Восьмое жерло менять собираются завтра вечером. Если все пятнадцать жерл заменят без аварий, а подсудимых под шумок уберут, никто никогда не узнает о том, что произошло, какому огромному риску подвергался Комбинат и окружающие его постройки, и жители, и работники Комбината, и приезжие специалисты, и просто пешеходы, срезающие путь и шагающие по кромке Авдеевки, прилегающей к территории Комбината. А может и вообще весь пригород и даже часть Москвы. Ведь свойства катализатора так до конца и не изучили. Ты понял, Диего?

– Э…

– Слушаешь ты лучше, чем давеча. Не понял ты исключительно потому, что не привык улавливать главное. Вот к примеру я сказал – подсудимых под шумок уберут. Ты не понял, что этот факт значение имеет немаловажное. Так надо переспросить! Что, мол, это значит – под шумок уберут? А? А ты не спрашиваешь.

– А это…

– Это означает всего лишь, что их уберут прямо в зале суда. Если убирать в тюрьме – подозрительно. А отпустить на свободу и убрать на улице или в квартире нельзя – дело зашло слишком далеко, слишком многие узнали и вникли. Есть план – убрать в зале суда.

– Как это – в зале суда? – переспросил, боясь, министр.

– Вот, правильный вопрос. Как? А черт его знает! Впрочем, думаю, что для того, чтобы убрать под шумок, шумок нужно создать. Каким образом можно создать шумок именно в зале суда? Вот в этом-то и таится закавыка, Диежище! Ведь просто террорист с автоматом, врывающийся в здание суда – абсурд. Ворвался, да еще и стрелял именно по подсудимым – это глупо. Ну а как бы ты действовал, если бы тебе нужно было кого-то убрать на заседании суда? Да еще и такого разрекламированного суда – со всего мира съехались, опыта набираются. Как? А?

– Я предполагаю … я бы…

– Удобный случай, Диего! Поступили сведения, что некая группа независимых повстанцев … бунтовщиков … хочет захватить здание! Они вооружены. Они хорошо подготовлены. Захватить, чтобы предъявить требования, и чтобы с телекамерами, и чтобы на весь мир! Мол, им дальше жить в прежнем ключе и ритме не позволяет их совесть! И требования им нужно объявить на весь мир, и как раз в этом самом здании суда, а все присутствующие будут у них заложниками – и подсудимые, и прокурор, и присяжные, и охрана, и зрители, включая всех иностранцев. Вот такая группа. Есть ли у нас в хозяйстве такая группа, а, Диего?

– Э…

– Если бы ты занимался своим делом почаще, ты бы о такой группе, конечно же, знал. Требования у них дурацкие, конечно же. И люди они дурацкие. Они, Диего, либо родственники, либо друзья, тех, кто побывал в экспедиции на Ганимеде и там пострадал. Понятно?

– Пострадал каким именно образом, Глеб Святополкович?

– Ты что, мужик, вчера родился? Ты – глава кирасиров, пусть и кукольная, не знаешь, как страдают в экспедициях на Ганимед? Тебе самому не съездить ли? Или сына послать, ему как раз пятнадцать исполнилось? Напряги мозги-то, чучело.

– Ну там, травмы…

– Какие к свиньям травмы! Два года в космосе, меж ними три месяца на самом Ганимеде, на консервах и медикаментах, не говоря уж о знаменитом в узких кругах двойном переходе через касп. Средняя продолжительность жизни после экспедиции – знаешь, какая? Никому не пожелаешь. Ну и дурак же ты, Диего. Эх … Ну, стало быть, группа захвата состоит из всяких бывших или не бывших боевиков, спецназовцев, и прочая. Между прочим, это по твоей части – проверять биографии кандидатов в экспедицию. Тебе ж и доклад подают, на стол кладут! Неужто так трудно – отсеять всех, у кого есть связи со спецназом? Так нет же. И вот, пожалуйста, группа захвата. Мы ее, правда, ведем месяцев шесть уже. Там наших агентов пять человек. Но группа возникла благодаря твоему разгильдяйству, Диего. Ладно. Что ты намерен делать?

– Я…

– Делать нужно следующее. К недотыкомке, расследующему дело поповской падчерицы, прилепить агента, чтобы за каждым движением следил. Официально, не скрываясь. Найдет недотыкомка труп – и очень хорошо. А если найдет живую поповну, брать под контроль. Недотыкомку зовут Виктор Муравьев, он в чине капитана почему-то, говорят, что из элитного выпуска. Ты знаешь ли, что такое элитный выпуск, а, Диего?

– Да, помню…

– У агента, которого следует прилепить к Муравьеву, кличка – Пиночет. Муравьеву поручат расследование где-то через час. Агент Пиночет должен до прихода Муравьева обработать начальство розыска, чтобы содействовали во всем. Это раз. Второе – нужно решить, что делать с дочерью министра торговли – охранять ее, беречь, увозить в другой город, или содействовать ее исчезновению с лица земли навсегда. В любом случае наблюдение за нею необходимо. Установить наблюдение нужно сейчас – иначе к ней подберутся из «Мечты», и плохо будет всем. Удивительно, что до сих пор не подобрались. Выполняй, Диего. Выполнишь плохо – преподам тебе еще один урок, но предупреждаю, что следующий урок место будет иметь у тебя на квартире, в присутствии жены и детей. Раз ты по хорошему не понимаешь. И дочерью твоей я сам займусь. Из дружбы к тебе. Обеспечу ей безопасность через свои каналы. Нет, не нужно меня благодарить. Я сам, как ты понимаешь, лицо заинтересованное, когда дело касается твоей дочери, Диего.

***

За три месяца до этого разговора капитан Муравьев пришел в кабинет начальства в надежде, что ему наконец-то дадут долгожданное повышение. Вместо повышения ему в кабинете набили морду, в связи с чем впоследствии бывал он периодически весьма циничен.

Дабы нервы успокоились, коллеги посоветовали ему пойти к психологу, весьма превосходному господину по фамилии Сержик. Сержик принял Муравьева вечером на квартире, содержавшей много предметов, которые представителям среднего сословия заменяют предметы роскоши: вазы и статуэтки, костяные и деревянные изделия на стенах. Напоил Сержик Муравьева полезным китайским чаем, отдающим водопроводной ржавчиной, и посоветовал применять метод косвенного сглаживания. Сказал он так:

– Вот, например, в повседневной речи, когда вы на кого-то сердитесь, какие выражения обычно употребляете?

– Разные, – сказал Муравьев, подумав. – Больше матом, конечно, но и другие слова тоже употребляю.

– Вот и хорошо. С сегодняшнего вечера, когда вам хочется выругаться матом, ругайтесь, кричите, но вместо мата говорите только одно слово.

– Какое же?

– Не имеет значения. Ну, например, «пустяки!» Как только хочется сказать – «на хуй!» или «ёб твою мать!», сразу говорите – «пустяки!». Обещаю вам, что это поможет, сами увидите. Не сразу, но через неделю начнете замечать перемены к лучшему.

– Пустяки?

– Пустяки.

Муравьев подумал, что это надувательство, но решил попробовать. Тем более, что визит к психологу оплатил Фонд Взаимопомощи Сыскной Полиции.

Затем Муравьеву передали несколько совершенно безнадежных дел, из которых он распутал и довел до завершения меньше половины. Муравьев стоически выдержал испытание пренебрежением и подставами.

И вот сегодня подоспело еще одно дело, выглядящее безнадежным.

У одного косматого попа пропала приемная дочь. Будь это обычный поп, его бы помучили вопросами, позубоскалили бы, а стали бы искать дочку или нет – кто ж его знает, может даже и стали бы – а только не вдруг. Но поп приходился кузеном кому-то из начальства, и начальство его, попа, лично заверило, что приложит все свои начальственные силы к наилучшему по мере возможности результату, а когда начальство ручается, а дело не делается, начинают искать козла отпущения – и Муравьеву явно именно эту роль в очередной раз собирались примерить. К попу приставили двух сопляков с двухгодичным стажем, дабы они его расспросили, и сопляки старались, дотошничали, записывали подробности. Живет приемная дочка в одной квартире с приемным отцом, работает счетоводом в «Мечте», туфли носит обычного размера, моется в душе раз в день, иногда два раза.

Непосредственный начальник Муравьева, полковник Валентин Ираклиевич Багратион, представитель древнего рода, был вспыльчив. Утром его раздражала упреками жена, утверждая, что ему наплевать на семью, и на работу он приходил на взводе, сверкая глазами и собирая мохнатые брови к переносице грозно; но никто его не боялся, даже собственная секретарша, сидевшая за стеклянной стеной рядом с кабинетом и имевшая дурную, по мнению Багратиона, привычку игнорировать сигналы связи, и это раздражало Валентина Ираклиевича еще больше. Время от времени, когда продолжительность звонков за стеклом переходила все границы приличия, а затем еще раз их переходила, а трубку никто не снимал, Валентин Ираклиевич восставал из обитого винилом кресла, тремя длинными шагами преодолевал расстояние до двери, распахивал ее, и кричал баритонально:

– Подними трубку, сука!

И почти всякий раз, возвращаясь после обеденного перерыва к себе в кабинет, он останавливался и спрашивал строгим голосом:

– Кто мне звонил, пока меня не было?

Секретарша поднимала на него маленькие глазки под густо накрашенными накладными ресницами, и собирала и без того мелкий рот в закатного цвета точку, а Валентин Ираклиевич, не давая ей времени ответить, впрочем, она и не намеревалась отвечать, гремел:

– Записывать надо, кто звонил, сука! Чтоб записывала всегда, гадина!

…понимая при этом, что ничего она записывать не будет.

Все знали о раздражительности полковника. И поэтому, когда, опоздав на полчаса, капитан Муравьев пришел в кабинет Багратиона, то и сделался капитан удивлен: тон у полковника в этот раз был гораздо менее раздраженный, чем обычно, а выражение лица полковника, когда полковник заговорил, еще больше удивило Муравьева: заговорил он тоном, в котором явно звучала заискивающая нота. Впрочем, возможно, это полковник пародировал заискивание – может, это просто был такой сарказм. Сказал он так:

– Вот дело, вот материалы, вот фотки, возьми фотки. Ты, Муравьев, быстро справишься. Ты ж у нас капитанище бравый! Ты только не вороти нос. Ну, наверное, один ты не сможешь, потому как неумеха ты. Тебя никто и не винит, ты родился такой. Но – помощник тебе нужен! Я ведь не деспот, я не хочу, чтобы на моих подчиненных смотрели косо и чтобы про них говорили, что они даром хлеб едят, и задания проваливают. Вот и цени мое расположение. На обычного твоего помощника…

– Лейтенант Фонвизин – очень квалифицированный…

– Нет. Фонвизин пусть займется семейной дракой, третий день уже тянем. А в помощники, Муравьев, дам я тебе бабу одну, она бравурная очень, сам увидишь. Ты только будь с нею поосторожнее, Муравьев. Ей нужно у нас переждать некоторое время…

– Ничего не понял, какую бабу, что переждать? – спросил Муравьев мрачно.

Полковник немного подумал, а потом сказал:

– Её зовут Пиночет.

– Как, простите?

– Пиночет. То есть, на самом деле её конечно не так зовут, а скорее всего Светлана или Людмила, не знаю, а Пиночет – это у неё такой ном-де-гер. Её к нам кирасиры прислали, надежда и опора страны, матушка-опричнина, прямой потомок и наследница Чрезвычайной Комиссии.

– Это зачем же?

– Она сама из них же, но, понимаешь, Муравьев, в чем-то она там у них провинилась; не то законспектировала, или не так законспирировала, на неё рассердились – мочи нет, и отправили к нам, чтобы с неё … как бы это выразиться … спесь сбить. Понятно?

Муравьев помрачнел пуще прежнего и сказал:

– Пустяки!

– Ты выглядишь озадаченным, Муравьев.

– Это потому, что я озадачен.

– Тебе не идет. Сейчас она приплывет, кирасирша наша.

Муравьев посмотрел на стеклянную дверь, потом на стол Багратиона, и сказал:

– Я бы все-таки предпочел Фонвизина.

– В другой раз.

– … Пиночет, надо же.

А полковник продолжал:

– Значит, сначала поедете в «Мечту».

– Почему непременно с самого начала?

– Потому что пропавшая там работает.

– Я думал сперва к отцу заглянуть. Соплякам я не очень доверяю, они вопросы не умеют задавать. А потом уже в «Мечту».

– Нет, Муравьев, поезжай сразу, прямо сейчас. Кстати, отдел пропавшей подчинялся непосредственно Лопухину. Лопухину, Муравьев. Одному из девяти глав концерна, который завтра выступит свидетелем на суде. С возможностью перехода в подсудимые. Сперва – в «Мечту». Потом еще пару мест проверишь, конечно же, и в Авдеевке порыщешь. Запоминаешь?

– Все записано, – сказал Муравьев, листая дело в папке. – Отдельно почему-то упомянута Анита Чайковская, а потом зачеркнута. Две встречи, три звонка – и все зачеркнули.

– К Чайковской ехать не нужно.

– Почему ж, Валентин Ираклиевич?

– Ничего толкового не скажет.

– Да? Хмм … А вдруг пропавшая все это время живет у Чайковской?

– Не того полета она птица, Муравьев, чтобы Чайковская ее к себе жить пустила. Не будь наивным. Ну, встретились пару раз, ну, свела ее Чайковская в какое-нибудь кафе или кабаре, а потом ей надоело. А вот в Авдеевку я бы на твоем месте заглянул. Ельники часто знают много интересного, и пропавшая дважды участвовала в благотворительной кампании, с фургонами и раздачей бесплатных блюд, именно в Авдеевке.

– В Авдеевке «Мечта» проводит испытания нового катализатора.

– Что?

– Катализатор. «Мечта» владеет Комбинатом, а Комбинат испытывает катализатор.

– Я тебе, Муравьев, добра желаю, поэтому и объясняю, куда нужно съездить, а то ты все перепутаешь и сделаешь не так. Все твои удачные дела в прошлом, и удачные они были в прямом смысле – тебе везло. Теперь – не то. Любое дело завалишь, поэтому я тебе и даю эту пропащую, Проханову, Елизавету.

– Не понял, – сказал Муравьев, хотя, конечно же, все понимал.

– Безнадежно, – объяснил Багратион, и вздохнул. – Дней пять тебе можно выцарапать в бюджете, и ничего у тебя не выйдет, и закроем. Не расстраивайся – ни у кого бы не вышло, поэтому я и не хочу подставлять умелых, а тебе, Муравьев, все равно. С этим судом завтрашним скандальным голова кругом идет – все возбудились, и мы, и кирасиры, и может даже иностранные блюстители! Репортеры слетелись со всего света, а законники вообще решили в Москве конгресс себе устроить! Сняли себе конференц-зал в «Симоне», друг перед другом павлинят, представляешь? Морока одна с ними.

– Законники, Валентин Ираклиевич?

– Представь себе, Муравьев! Само собой адвокаты, но также и судьи, и прокуроры, и их помощники – кого только нет, из всех стран! Немцы, американцы, французы, японцы! Наших тоже много, конечно.

– Вы не находите, полковник, что совпадение странное?

– Где ж тут совпадение, Муравьев? Не фантазируй напрасно.

– Судят двоих из девяти членов совета директоров «Мечты», и третий, Лопухин, проходит как свидетель, потому что договорился со следствием. Судят за хищения, взятки, и прочая, и прочая.

– Ну и что?

– А Проханова работает именно в «Мечте».

– Допустим. Что из этого следует?

– И вдруг за три дня до суда она пропадает.

– Ты это к чему, Муравьев?

– Пропавшей занимается розыск, то есть мы, это понятно. Но к розызку неофициально приставляется кирасир женского полу под каким-то совершенно, пустяки, дурацким предлогом.

– Может и не совпадение. Ишь ты, сообразил.

– А что тут соображать?

– Действительно, Муравьев, банально, все догадались давно, я сразу подумал, что это не совпадение, что неспроста к нам кирасиршу присылают. Но язык ты все-таки попридержи.

– Пустяки, – сказал Муравьев. – А давайте начистоту, полковник.

Багратион посмотрел на него недовольно, посерьезнел, и сказал:

– Хорошо. Вот тебе начистоту. Завалишь это дело – и будет повод тебя уволить.

– Уволить?

– Да, Муравьев.

Багратион встал, заложил руки в карманы, и стал ходить возле стола. Сказал:

– Извини уж, брат, так получилось. Это не моя личная инициатива, это сверху идёт. Попросили назначить именно тебя. Ты не сильно виноват, не все ж рождаются со способностями к сыскному делу. Работу ты не найдешь, частным детективом в Москве тебе не быть с такой репутацией. Но если махнешь куда-нибудь, в какой-нибудь мхом поросший Дальнесибирск-на-кочках, там люди другие, отморозков много, может и найдешь себе что-нибудь, будешь участковым. Вот так обстоят дела, Муравьев, если честно.

Немного подумав, Муравьев сказал:

– А если я ее найду?

– Кого?

– Проханову.

Багратион усмехнулся.

– Найди, найди. А я устал тебя прикрывать.

– Вы меня никогда и не прикрывали.

– Ты проверял? Благодарный ты мой. Вон кирасирша наша идет. Пиночет. Вон, видишь?

Муравьев снова посмотрел на стеклянную дверь, а Багратион продолжил:

– Плавненько идет. Бравурна в степени немалой, кирасиры правду сказали. Ты ей не груби, Муравьев, она, хоть и сосланная к нам, а все-таки из них. Еще припомнит впоследствии. У кирасиров память знаешь какая? Веками помнят, суки.

Кирасирша Пиночет вошла в кабинет бодрым шагом, от души распахнув дверь настежь. Ростом она была с Муравьева, мужского среднего, плечи имела широкие, волосы черные, не короткие, но и не до плеч, возможно нарочито подкрашенные, глаза карие, подбородок тяжелый. На ней был наряд в манере ретро: свитер, облегающие прочные темно-синие брюки, внушительные альпинистские клоги на толстой шнуровке с толстыми подошвами, и кожаная куртка средней потертости – явно молодежный комплект, не сочетающийся с ее возрастом: на вид ей было к тридцати. Небольшая походно-прогулочная кожаная сумка, ремень на плече.

– Вот, позвольте представить … – начал было полковник, желая выглядеть учтивым.

– Не нужно, – объявила Пиночет хрипловатым дымчатым меццо. – Я и так знаю, а ему знать не положено, да и зачем.

Муравьев поразглядывал ее некоторое время, а затем сказал:

– Меня Виктор Игоревич зовут.

– Я знаю, капитан. Вы мне верьте.

Сказано было слегка ироничноo, возможно по привычке.

Муравьев кивнул и спросил сухим официальным тоном:

– Разрешите идти?

– Иди, Муравьев, с миром, – напутствовал его Багратион. – Иди.

Муравьев направился к двери.

– Помогите ему там, – доверительно тихим тоном сказал Валентин Ираклиевич Пиночету, и хотел дать еще несколько советов, но Пиночет его просто проигнорировала, повернувшись к нему спиной, и он смутился и замолчал. А она последовала за Муравьевым.

В коридоре Пиночет хлопнула Муравьева по плечу.

– Мне, капитан, нужно пописать, руки помыть, фронтальный обзор сполоснуть.

– И что же? – недовольным тоном спросил Муравьев, думая о своём.

– Женская латрина на этом этаже закрыта на евроремонт. Мне нужно, чтобы вы зашли в мужскую, проверили, нет ли кого, а потом встали у врат на страже. Я быстро.

Зайдя в латрину, освещенную чахлыми мигающими несинхронно светильниками и никого там не обнаружив, Муравьев вышел снова в коридор, придержал дверь, и кивнул Пиночету.

Дочь попа и дочь всесильного министра торговли проходят свидетелями на одном и том же скандальном процессе. Более того, они знакомы – скромная тихая Проханова и отвязная Чайковская. Кто бы мог подумать. Совпадение, сказал бы, к примеру, астроном или инженер. Но – не бывает таких совпадений, Муравьев. Карма, сказал бы буддист. Очень может быть, но ведь карма не на ровном месте появляется, и наличие такой кармы предполагает невероятную цепочку кажущихся совпадений. Берущую начало от встречи на Ганимеде.

А делать-то что?

Ну, это просто. Следовать изначальному плану.

Искать Проханову и не находить ее. Пусть кирасиры решат, что труп отнесло течением. Поверят ли? Эта вот дылда, умывающаяся в мужской латрине – поверит? Морда у нее неглупая. Тяжело с нею придется.

А ведь еще к Чайковской надо зайти, для проформы. Чайковскую хорошо охраняют, ничего ей на самом деле не грозит. А зайти – зайдем. Проведаем.

Ох, Муравьев, не придется ли тебе в самом скором времени убраться из Москвы? Не хотелось бы. И тому, другому, тоже не хочется.

Багратион думает, что дело безнадежное. На самом деле безнадежных дел не бывает. Но обставить всё нужно так, как будто оно и в самом деле безнадежное.

А сейчас нужно ехать в «Мечту». Администрация пошлет на хуй. Кирасирша будет следить, слушать, запоминать, возможно даже снимать скрытой кирасирской камерой – и это главное в данном случае.

…Чем занимается «Мечта» – никто толком не знает. Говорят, что «вкладами», а раз вкладами, то дальше растолковывать не нужно, все равно никто не поймет. Очень солидное здание, и очень надменное руководство. Одна из тех международных компаний, на которых держится благосостояние человечества – опять же, так говорят. В основном представители этих самых компаний.

Пиночет задержалась в латрине дольше, чем Муравьев предполагал, и ему пришлось отвадить сперва двух сыщиков, а затем посыльного из министерства, от посещения латрины объяснениями о том, что, мол, в данный момент там ссыт одна негодяйка из кирасиров, сколько она еще там провозится – неизвестно. Слово «кирасиры» действовало безотказно, интереса посмотреть на ссущую негодяйку ни сыщики, ни посыльный, не проявили. В конце концов Муравьев не выдержал, открыл дверь, сунул голову внутрь, и спросил:

– Скоро вы там?

– Не знаю, что сказать, – откликнулась она. – Зайдите, посоветуйте.

Муравьев подумал-подумал да и зашел в латрину, и видит – стоит Пиночет перед одной из четырех раковин и смотрит на себя в зеркало, а зеркало мутное, с потеками, и муха летает между зеркалом и лицом Пиночета. Муравьев осведомился:

– В чем дело?

Повертев шишкой крана в обе стороны, и продемонстрировав таким образом, что вода не идет, она повернулась к Муравьеву и чуть развела руками – мол, где же, что же?

– Выпили жиды? – предположил Муравьев участливо.

– Вы не могли бы принести – хоть в бутылке, хоть в чашке? Мне всего-то – руки помыть.

Муравьев подошел к соседней раковине и открыл кран. Из крана выскочили звуки, напоминающие скрежет поврежденных тормозных дисков в дождливую погоду, и кран затрясся крупной дрожью вместе с раковиной. Муравьев передвинулся к следующей раковине и повернул шишку. В раковину шумно и радостно полилась прозрачная вода. С саркастической улыбкой Муравьев посмотрел на Пиночета и сказал:

– Всегда следует проверять все возможности.

– Изрядно, – сказала Пиночет. – Отмигрируйге, пожалуйста, от источника.

– Мыло принести?

– Мыло у меня свое, – Пиночет сунула руку в сумку. – А то кто их знает, что они тут наливают в мыльницы.

Она стала умываться, а Муравьев, сунув руки в карманы плаща, отошел обратно к двери.

На улице Пиночет расправила плечи, притопнула ногой в альпинистском клоге, и спросила:

– Так мы, стало быть, сперва в «Мечту»?

Делая вид, что пытается скрыть недовольство, Муравьев сказал:

– Да. Вы ознакомились с данными, сударыня? Когда успели?

– Вы на полчаса опоздали, и я воспользовалась вашей безобразной непунктуальностью, капитан.

– Учту.

Оглядевшись, Пиночет спросила:

– А где же нашответ?

– Зачем нашответ? – удивился Муравьев. – «Мечта» в трех остановках отсюда. Вон троллейбус идет, с дугами.

– Мы на троллейбусе поедем?

– Милая дама предпочитает личный выезд?

– Нет, просто дико как-то. Едем на задание на троллейбусе. Хорошо хоть не автостопом.

– Дикость, сударыня, есть неотъемлемая составная общественного устройства. Не будь дикости, никто бы не знал совершенно точно, что он цивилизованный человек. Бюджет ограничен, Багратион отчитывается за каждый гривенник. Вы, э … не знаю, как к вам обращаться. Вы в каком чине?

– В недосягаемом.

– А все-таки?

– Зовите меня Пиночет. Все зовут.

– Я не помню, чтобы хоть когда-нибудь видел фотографию Пиночета, но уверен, что вы с ним не очень похожи.

– Одарили кличкой на вечеринке. Мы действительно ждем троллейбуса?

– Да, вот же идет. Прямоугольный такой. А справа за стеклом – это водитель. Он направляет троллейбус и открывает двери. У него там кнопка специальная. Что за вечеринка?

– Любопытный вы.

– Да, на меня иногда находит. Неделями ничего не интересно, апатия, а тут вдруг раз – и всем подряд начинаю интересоваться, даже делами разных уголовников и грабителей. Так что же за вечеринка, все-таки?

Пиночет притопнула ногой, потом еще раз, потом подпрыгнула слегка, сунув руки в карманы куртки, улыбнулась и сказала игриво:

– Все-то вам расскажи.

Муравьев наклонил голову. Она пожала плечами и сказала:

– Праздновали. Я выпила. Не в лапоть ухом, но языком ворочала почти наугад, а потом принесли какое-то армянское пиво, или таджикский эль, не знаю, очень странный цвет, ну я и сказала, типа, пена чего-то слабая. А вышло – «пеночет». Всем понравилось.

– Врете ведь.

– Что-то народу в троллейбусе много.

– Любят граждане ездить. К счастью, сударыня, дождя нет, а художник, за мольберт вставая, только ее и видит, как поется в известной опере Россини.

– Разве Россини?

Муравьев всерьез нахмурился и подозрительно на нее посмотрел.

– Россини. А что?

– Да вроде бы не Россини.

– Помилуйте. Натуральный Россини.

– Какие художники с мольбертами у Россини, подумайте, капитан. У него ремесленники, вроде цирюльников да золушек, или важные персоны, короли да лучники.

Муравьев задумался, пытаясь игнорировать иронический взгляд Пиночета. Пиночет еще немного подождала, а потом предположила:

– Это не из «Тоски» ли случайно, художник этот?

– Из «Тоски»? Хмм. Слушайте, а ведь и вправду из «Тоски». Как же это я запамятовал.

– Это бывает.

– Оказывается, да. Благодарю за поправку. – И, чтобы скрыть смущение, Муравьев добавил, – … e bruna Floria, l’ardente amante mia. E te, beltade … э…

– … ignota, – подсказала Пиночет.

– … ignota.

Троллейбус прошел по Большой Полянке, затем по Большой Якиманке, и остановился, не доезжая квартал до Садового Кольца.

– Слезаем, – полувопросительно сказала Пиночет, и Муравьев кивнул.

Здание «Мечты», в неоклассическом стиле, выделялось среди соседних построек ослепительной, девственной чистотой стен и окон. Свежевыбеленные колонны, красиво. Массивная стилизованная под девятнадцатый век дверь поддалась легко и без скрипа; петли хорошо смазаны.

Последний раз Муравьев побывал здесь два месяца назад, и с тех пор ничего не изменилось: в просторном вестибюле всё также отсутствовали неприятные запахи; архитрав по периметру, казалось, реставрировали вчера вечером, так свежо он выглядел; возле мраморной конторки по центру, с барельефом, изображающим мудрых греков и гречанок в тогах и с кувшинами, высилась мозамбикская разухабистая пальма в дубовой кадке с инкрустацией.

За конторкой величественно, с прямой спиной, сидела дама лет сорока, очень элегантно одетая и причесанная.

Расстегнувшись – Муравьев плащ, Пиночет куртку – они направились к ней. Дама говорила по связи томным контральто. Посмотрев на подошедших с высокомерным равнодушием, она продолжила беседу, не то с клиентом, не то с подругой: «Да, к будущему понедельнику непременно будет. Нет, звук превосходен, миленькая. Ну, пока».

Положив трубку, дама некоторое время что-то отмечала в компьютере и что-то записывала эстетской чернильной ручкой на листе пористой, похожей на акварельную, бумаги. Наконец она подняла глаза с элегантно накрашенными ресницами и также элегантно подведенными цветом индиго веками на посетителей.

– Я вас слушаю с особым вниманием.

Русский человек к хамству тиунов привычен, но Муравьеву стало неудобно перед Пиночетом. Все-таки дама, хоть и в клогах.

– Мы из розыска, – сообщил он ровным начальственным голосом, и раскрыл перед тиунихой диптих.

Элегантная тиуниха скользнула равнодушными глазами по фото и имени, рассеянно перевела взгляд на монитор, и спросила:

– И чем же я могу быть вам полезной, позвольте осведомиться?

– В вашей компании работает счетоводом Проханова Елизавета Петровна. Нам нужно поговорить с ее начальством и коллегами.

– Очень сожалею, но сегодня насыщенный день, – сообщила тиуниха формальным тоном. – Ни у кого нет времени. Оставьте свои координаты, вам позвонят. – В заключение она холодно улыбнулась и перевела глаза на экран монитора.

Именно этого и ожидал Муравьев. Кивнув – совершенно зря, тиуниха на него не смотрела, возможно даже забыла уже о его существовании – он положил на мраморную конторку карточку.

Когда они с Пиночетом отошли на несколько шагов, Муравьев без особых надежд спросил:

– Диптихом не махнете?

– Я в ссылке. На одних правах с гражданскими. У меня даже оружия с собой нет.

– А обычно носите?

– Да.

– Какое именно?

– Гаубицу на веревочке вожу. А в другой руке шомпол, очень удобно, можно спину чесать.

Муравьев посмотрел на красивый архитрав, на окно, и на некоторое время задумался. Глянул в сторону охранника, сливающегося со стеной, подумал еще немного, а потом сказал так:

– Придется искать другие пути. А ведь двое из правления этого заведения под судом, а суд завтра! Их вполне могут посадить. И – ничего, никакой паники, никаких разговоров вполголоса. Значит, на место посаженных уже готовы придти другие. Прямо как отдельное государство!

– Блеск, – одобрила Пиночет. – И никому нет дела до сотрудницы, толстухи неприкаянной, поповны замшелой.

Муравьев странно на нее глянул, и сказал другим тоном:

– Ладно, пойдемте. Здесь мы ничего не добьемся.

Пиночет неожиданно ворчливым тоном ответила:

– Почему нужно всегда добиваться того, что следует получать без усилий? Вы, Муравьев, легко сдаетесь, какой же вы сыщик. В вашем досье написано, что вы предусмотрительны и иногда находите выход из неразрешимых ситуаций, но я пока ничего такого не вижу.

– Вы читали мое досье?

– Читала.

– Это неприлично.

– Меня заставили.

– Да вы, сударыня, философ.

– Мне толстуху жалко.

– Правда?

– Ну а то. Лежит разнесчастная Елизавета сейчас связанная черт-те где, в сыром сарае каком-нибудь, или избитая ползет по лесу. А всего четыре дня назад сидела вон там, в теплом офисе, цифирь перелопачивала. Прилежно перелопачивала, как просили – а вместо награды полное равнодушие к судьбе этой девчушки.

– Хмм.

– Да, капитан, именно так.

Муравьев кивнул, показывая, что в общем-то согласен с ходом мыслей Пиночета, хоть и не очень ей верит. И тогда Пиночет сказала:

– Ладно, давайте я вам помогу. Я ведь для того с вами и хожу, чтобы помогать, не так ли. Видите статую в углу?

– Вижу.

– Смотрите на нее внимательно, не сходя с места. Помните, как это у Флобера? «Все мысли его устремлены были к дому неподалеку от церкви Сен-Сульпис».

– Это не Флобер, – заметил Муравьев. – Это Мопассан.

– Действительно. Что ж, мы квиты, интеллектуал из сыска. Стойте здесь.

Она пошла обратно к конторке. Шаг ее, до этого момента отчетливый, стал вдруг одновременно степенен и развязен – так ходит не начальство, а те, кто над начальством. Обойдя конторку, Пиночет ухватила тиуниху за дорогую прическу, ткнула ее ухоженным лицом в бумаги на столе, а затем распрямила ее, не выпуская, и свободной рукой хлопнула по тщательно и с огромным вкусом нарумяненной щеке, после чего выразилась так:

– Ты с кем это говоришь, блядь такая? Ты на кого это хвост свой облезлый поднимаешь, соска престарелая? Отвечай: где работает Проханова? Отвечай, сука, а то щас, блядь, зубы вышибу!

В этот момент охранник отделился от стены, с которой до этого сливался, и спринтерским бегом направился к конторке выручать тиуниху, но Муравьев в рамках поддержки партнера шарахнулся ему наперерез, сделал подножку, подтолкнул, и завалил охранника. Мгновенно присев рядом на корточки, Муравьев взял охранника за шею и прижал к полу.

– Не двигайся, дятел бесклювый, а то арестую я тебя и продержу в прелиминарии месяца три-четыре.

Слова звучали естественно-привычно. Очевидно испугавшись прелиминария, как и положено, охранник застыл на полу.

А Пиночет тем временем продолжала хлестать шокированную тиуниху по щекам и задавать вопросы о Прохановой и ее начальстве. И тиуниха, раскрасневшись, и не споря больше, сказала, что работает Проханова, сейчас посмотрю, да? Работает она … сегодня связь слабая … на третьем этаже, в комнате, сейчас посмотрю, семь, нет, восемь, в седьмой Плеханова, тоже счетовод.

Пиночет вытерла руку о блузку тиунихи, запахнула куртку, поправила волосы, и присоединилась к Муравьеву и охраннику.

– Пойдем? Отпустите его, капитан, что это вы его к полу придавили.

Муравьев снял руку с шеи охранника.

– Напрасно стараетесь, – сказал охранник, глядя снизу вверх нагловатыми, ничуть не испуганными, глазами. – Ничего вам там не светит, назначат вам поворот в портал, и начальству вашему позвонят, вы ведь без ордера.

– Откуда ты знаешь, что мы без ордера? – спросил Муравьев.

– Да кто ж в «Мечту» ордер выпишет. Если хотите знать про Проханову, сделайте вид, что арестовываете меня, выведите отсюда, и я вам расскажу кое-что.

Муравьев распрямился, и охранник поднялся на ноги.

– Что значит, кто выпишет? – спросил Муравьев. – Известно кто.

– Я здесь второй год, – объяснил охранник. – Визитации из полиции случаются часто и не без повода, но ни одного ордера еще не было. Выписывающих ордеры кто содержит в достатке, по-вашему? У нас тут не Южноафриканская Республика, мы…

– Не болтай, – строго прервал его Муравьев. – Хорошо, повернись ко мне спиной.

Защелкнув наручники, Муравьев взял охранника за локоть и кивнул Пиночету.

Втроем они вышли на улицу.

– Проханову убили, – сообщил охранник. – Она сделала все, что ее просили, со счетами, они удостоверились, что все хорошо, а потом убили, чтобы свидетелей не было.

Охраннику было на вид лет двадцать шесть или двадцать восемь. Крепко сложенный шатен. Общеславянский тип лица. Волевая челюсть. Никакого смятения в глазах, смотрит прямо и спокойно, и это, между прочим, зря. Какая-то настороженность должна наличествовать для пущей убедительности.

– Звать тебя как? – спросил Муравьев.

– Лёша.

– А фамилия?

– Вяземский.

– И откуда тебе известно, Лёша Вяземский, что ее убили? – спросил Муравьев.

– У меня знакомые есть на третьем этаже.

– Много?

– Один.

– Женского полу?

– Это ведь вас не касается никак, не правда ли?

– Допустим, – сказал задумчиво Муравьев. – А она красивая?

– И это тоже…

– Ладно. Можешь здесь точно передать, что она сказала? Знакомая?

А охранник не унимался:

– Вы меня прямо здесь будете допрашивать? А может, отойдем или отъедем?

– Да, ты прав, пожалуй. Вон троллейбус идет.

– У меня есть вело, тут за углом припаркован.

– Зачем мне твой вело?

– А там еще два стоят. Можно все три взять и съездить.

– Это куда же?

– На место преступления.

Муравьев и Пиночет переглянулись.

– Хорошо, посмотрим, что за вело, – сказал Муравьев.

– Может, лучше таксомотор? – спросила Пиночет.

– А еще лучше персональную яхту, – заметил Муравьев. – В древности, например, только так и поступали с допрашиваемыми – сажали их в яхту и везли в Таврию на пляж. А скажите, господин Лёша Вяземский, где это вы так загорели? Прямо тропический загар. И явно натуральный. А на дворе октябрь.

– Неделю назад вернулся из отпуска.

– И где же вы изволили провести отпуск?

– На Карибах.

Служебный вело действительно был припаркован в соседнем переулке, и еще два вело привязаны были рядом к столбу несерьезного вида цепочкой.

– Ключ у меня в кармане, – сказал охранник Лёша Вяземский. – Нет, в правом.

Муравьев передал ключ Пиночету, а охраннику сказал:

– А что же это цепь какая-то детская?

– А все знают, к какой конторе вело приписаны. Угонять – себе дороже, найдут и причинят адскую боль. Цепь для формы только.

– Резон, – согласился Муравьев. – А ты не боишься?

– Чего я должен бояться?

– Показывать место преступления.

– Боюсь, но есть причины, которые сильнее страха. Поедем?

– Куда именно?

– К речке.

Пиночет саркастически посмотрела на Муравьева.

– Могу вызвать лимузин с шампанским и цыганами, – предложил он. – Перестаньте иронизировать. Любые мысли под саркастическим взглядом кажутся смешными. Это не значит, что в них нет правды.

Пиночет пожала плечами.

К речке так к речке. Оказалось, нужно ехать, стесняясь, по Ленинскому Проспекту, а затем сворачивать в Титовский Проезд, и оттуда рысью на Пушкинскую Набережную, и устремляться по ней за пристань.

Они и устремились втроем. В десяти метрах от пристани правая брючина Муравьева попала в цепь. Он велел охраннику и Пиночету остановиться, и стал выдирать брючину, приговаривая «пустяки, пустяки».

За пристанью располагалась площадка, мощеная такими же плитками, что и пристань, с тяжелыми чугунными тумбами и накинутой на них якорной цепью.

– Обычно сюда и привозят, – сказал Лёша Вяземский, ставя вело на подножку.

– Кто и кого? – спросил Муравьев.

– Неудобных. В сумерки, когда здесь безлюдно. Люди добрые собираются обычно там, на пристани. А здесь пусто.

– Почему сюда?

– Не понял.

– Почему сюда, а не, скажем, в Замоскворечье?

– Традиция, наверное.

– И что делают, когда привозят? – спросил Муравьев.

– А вы как думаете? – спросил охранник, глядя честными глазами на капитана.

– Вопросы задаю здесь я, – отрезал Муравьев.

– Я отвечу, но хотелось бы знать мнение профессионала. Не обессудьте!

– Ты что же, парень, издеваешься?

– Нет, мне правда очень интересно.

Положив вело на землю, Муравьев сухо сказал:

– У профессионала пока что мнения нет. Мало ли что могут сделать с человеком, тайно привезенным в безлюдное место. Всякое бывает. Рассказывай.

– Да все одинаково, – протянул охранник разочарованно, и даже голову склонил в исконно-русском стиле – вправо и чуть вперед, морща правый глаз. – Рот завязывают, вешают железяку на шею, и спускают. Это если мужчина. А если женщина, то сперва всем фелацио, и уж только потом железяка и спуск.

Железяка и спуск, подумал Муравьев. Варварство, конечно, да еще и ритуальное.

Он обернулся к Пиночету.

– Э … – сказал, не решаясь назвать ее Пиночетом при охраннике. – Вы, сударыня, допросили бы его. А? Процедура известная?

– Да.

– Блокнот есть?

– Да. А вы что же…

– А я пройдусь. Буду обратно через пятнадцать минут.

Пиночет сделала недовольное лицо, но все же вынула блокнот из сумки через плечо, и достала ручку из заднего кармана плотно облегающих ее широковатые бедра брюк.

А Муравьев неспешным шагом пошел вдоль воды – не к пристани, а в другую сторону. Слева торчала неухоженная зелень, справа плескалась река. Неожиданно плитка кончилась, и началась обычная московская неразбериха, которая происходит, когда собираются мостить заново, старую плитку снимают и увозят, а новую положить либо запаздывают, либо забывают. Какая-то глина, местами почва, влажная, даже с травой кое-где. Вон в Авдеевке ведь тоже трава растет, среди бывших заводов и контор, костров и запаха вредных человеку химических элементов. Даже деревья какие-то чахлые растут неопределенной породы, возможно китайские.

Наконец метрах в шестистах от «места преступления» обозначились ступеньки к воде.

Капитан оглянулся, прикидывая расстояние. Совершенно невозможное расстояние. Полкилометра.

Он спустился к самой кромке, и даже присел и потрогал рукой воду. Распрямившись, прошел по влажной ступеньке вдоль кромки.

Предположим, что нашелся в Москве человек, способный проволочь другого человека, тонущего, под водой шестьсот метров, и при этом так быстро, что спасаемый не успеет захлебнуться. Предположим, хоть и глупо, потому что таких людей на Земле не бывает. И вот этот внеземной человек выволакивает спасаемого, вернее спасаемую, из воды, именно в этом месте. Что дальше? Что делал бы в таком случае лично капитан Муравьев, если бы сам являлся этим внеземным человеком? Ну, например, закинул бы спасаемую на плечо и пошел бы очень быстрым шагом – не вправо и не влево, разумеется, чтобы те, кто мог еще оставаться на месте преступления, не увидели ненароком – даже в сумерках – а напрямки. Нет, не напрямки – там кусты гуще; а чуть вправо, туда, где просека. Вернее, еще правее, туда, где второй проем в кустах, потому что возле первого проема расположился стилизованный под конец девятнадцатого века узорноствольный фонарь. В Москве ведь много чудесного – вдруг фонарь по ночам работает? И ведь скорее всего работает. Вид у него такой, исполненный достоинства. Значит, еще правее.

Муравьев быстро пошел еще правее, продрался сквозь кусты, и тут же, на влажной земле, увидел три следа ног. Дальше лежал гравий, и никаких следов, а тут – три следа.

Ну – мало ли, какие следы и откуда они. Многомиллионный город – найдутся идиоты, бегающие около воды босиком в промозглом октябре.

Муравьев присел и рассмотрел следы.

Вот ведь незадача.

Предположим, есть следы человека ростом чуть выше среднего, а размер ноги у него обыкновенный для такого роста. Предположим, что человек не толстый – а он не толстый, потому что толстые люди … ну, скажем, косолапят слегка. Нетолстые тоже, бывает, косолапят, но по-другому. В общем, не толстый, но достаточно крепкого сложения человек благоволит почти бежать – след от пятки слабее следа от носка. Носок вдавлен глубоко. Значит, человек все-таки толстый? Нет, просто у человека этого на плече груз. Тот самый груз, продрогший, наглотавшийся воды, едва в сознании, в мокрой куртке, в мокром мохеровом свитере, в просторных брюках, якобы скрывающих нескрываемую внушительность жопы. Дышащий ртом, иногда кашляющий, в полусознании, измученный ужасом груз. И человек быстро шагает с грузом на плече по диагонали, вон туда, в редкий противный туман, там меньше огней.

А вдруг не одному Муравьеву такая картина представится?

Есть ведь на свете люди с воображением?

Без следов оно спокойнее.

И Муравьев старательно затер подошвами и затоптал все три следа.

Когда он вернулся, Пиночет и охранник Лёша стояли рядышком у корабельной цепи и рассматривали поверхность реки.

– Я вызвала водолаза, – сообщила Пиночет.

– Собаку? – машинально спросил Муравьев и поняв, что Пиночет сейчас обидится, добавил: – Из какого ведомства?

Она подумала и решила не обижаться. И сказала:

– Из личного. Из моего сегодня нельзя, а из вашего хлопотно.

– Частный водолаз? Бывает же.

– Подруга.

– А кладоискателей среди ваших подруг нет? Или амазонок?

– Одна альпинистка есть, вполне себе амазонка.

– А мне можно идти? – спросил охранник Лёша.

– Куда ты сейчас пойдешь, идиот? – спросила Пиночет равнодушным дымчатым меццо. – Тебя начальство вызовет к себе, допросит, а в сумерки вернешься сюда же в отважной компании, и будет с тобой то же, что и с потерпевшей.

– Это так. Но я все равно собирался уезжать.

– Из города?

– Да.

– Думаешь, тебя не найдут?

– Искать не будут.

Пиночет хмыкнула.

– Дурак. Стой смирно. Раз уж сам вызвался. Здоровенный лоб, а рассуждаешь, как пигалица угреватая. Семья есть?

– Нет.

– Тогда и волноваться не о чем. Безопасность я тебе обеспечу, но не сегодня. Послезавтра. А сегодня переночуешь у капитана, или у соседки капитана. А теперь помолчи.

– Э … – сказал Муравьев. – Это как же? Очень мне нужно…

– Не откажите, капитан.

– Есть иные способы защиты свидетелей…

– Время дорого, капитан.

– Запихаем его в прелиминарий, и все. У меня дома не гостиница.

– Что вы там искали?

Муравьев недовольно поморщился.

– А все-таки? Что искали-то?

– Всякое. Счастье, скорее всего. Или, может, деньги кто-нибудь обронил.

– К ступенькам ходили?

– Ходил.

– Ну и как там?

– Воняет, как из жопы тигра.

– Какого тигра?

– Я не разбираюсь в породах тигров. Скоро ваша подруга приедет?

– Обещала через десять минут. Да вон она.

Муравьев посмотрел в направлении, указанном Пиночетом – в сторону реки. Странный стиль жизни у частных водолазов. По диагонали от противоположного берега шел к месту преступления, чуть кренясь вправо, челнок под белым романтическим парусом.

К набережной он приблизился резво, змеей из него выскочила швартова, которую Пиночет поймала и лихо обмотала вокруг чугунной тумбы, завязав замысловатым узлом. В полном водолазном облачении, матово-черном и облегающем, сидела в челноке дородная кумушка со светлыми кудряшками и румяными щеками.

– Здесь, что ли, нырять-то? Эх, просторы-то какие! Воздух-то какой!

– Здесь, здесь, Марианна, – подтвердила Пиночет.

– А что ищем? – полюбопытствовала кумушка.

Пиночет надула щеки, а глаза подняла к небу, думая, как объяснить. Муравьев повернулся к охраннику Лёше.

– Что в твоем понимании означает слово «обычно»?

– А? – не понял охранник.

– Ты сказал, что обычно привозят сюда. Обычно – это раз в месяц? Раз в неделю?

– Ну … – охранник замялся.

Пиночет тоже обернулась, и сказала:

– Идиот.

– Почему ж идиот, – обиделся охранник. – Сказал, ну и сказал.

– Ты полтора года работаешь, так? В году пятьдесят две недели, – объяснила Пиночет. – Марианна сейчас найдет там целое подводное кладбище.

– Нет, я не так выразился.

– Откуда ты знаешь, что привезли именно сюда?

– Знаю.

– Откуда?

Охранник еще помялся, потом встретился взглядом с Муравьевым, и вроде бы засмущался. Простой такой парень, пытающийся играть в психологические игры с сыщиками.

– Да ладно, – сказал он наконец.

– Нет, не ладно, – настаивала Пиночет. – Ты отвечай. Откуда знаешь?

– Следил, – сказал охранник, таким тоном, будто выражал новую мысль, только что пришедшую ему в голову.

– Каким образом?

– Поехал за ними. А Титовский перекрыли, была пробка из трех нашответов и одного грузовика.

– На чем поехал? На вело своем?

– Да.

– А у них небось ландо?

– Да.

– И ты по Ленинскому угнался за ландо?

– Ничего удивительного. Там грузовики на батареях ходят вечером. Ухватился – и сыпь себе.

– А следил откуда?

– Вон из тех кустов.

– А зачем?

– Ну, зачем …Жалко ее.

– Жалко? Почему жалко?

Охранник Лёша помялся, и сказал:

– Она меня на работу устроила в «Мечту». По просьбе двоюродной сестры.

– Чьей, ее или твоей?

– Моей.

– Ну, хорошо. Допустим, ты следил. И что же ты увидел?

– Почти всё.

Пиночет повернулась к Марианне.

– Ныряй, подруга. Ищем труп с железякой на шее, недалеко от берега.

– Вы, ребята, страшные люди, – сказала дородная Марианна, нахлобучивая облегающий резиновый шлем. – После таких ныряний я неделю не усну и так растолстею, что меня в троллейбус не пустят. Ёбаная речка и так из берегов выходит, когда я в нее втемяшиваюсь.

Натянув маску и вставив мундштук в рот, отчего ее щеки стали совершенно огромными и тугими, как футбольные мячи, Марианна быстро пристегнула ласты, встала (лодку качнуло), расправила округлые плечи, и боком бухнулась в Москву-реку.

Веревка перерезана ножом, подумал Муравьев. Это нехорошо, это улика, верная примета, что Проханову кто-то спас, или пытался спасти.

Минут пять утихшая после всплеска поверхность оставалась ровной. Пиночет отвела Муравьева в сторону и тихо сказала:

– Есть адресок забавный, капитан. Любовница Лопухина, балерина. Он к ней каждый обеденный перерыв ездит.

Муравьев строго посмотрел на неё.

– Любовница Лопухина?

Пиночет принялась ворчать:

– Нет, можно, конечно, обратиться и получить ордер на обыск и даже на арест, дабы явиться потом в «Мечту», в кабинет к Лопухину, и допрашивать его, касатика, прямо в кабинете. И наручники надеть, ежели чего. А только никакого ордера вам, капитан, не дадут. А суд над Лопухиным и компанией завтра. А у вас время ограничено. Мне-то что. Но вот вам…

– Так это вы обо мне заботитесь? – восхитился Муравьев.

– Не язвите. Вы подумайте, капитан. Проханова рапортовала Лопухину, работала на Лопухина, знают они друг друга очень хорошо. И возможно он как раз и есть искомый убийца, или заказчик. И я даю вам адрес. А вы не хотите. Это несерьезно, Муравьев.

– Что же прикажете, сударыня – явиться к его любовнице, когда он у нее…

– В «Мечту» не пускают, а вне «Мечты» возле него постоянно трётся охрана, которая даже с ордером вас к нему не подпустит. А к любовнице надо явиться не когда он у нее, а до этого. Явиться и ждать. Иначе, опять же, охрана воспрепятствует.

– А она балерина? Любовница?

– На вторых ролях. Если Лопухина не посадят, будет на первых.

– Где живет?

– На Малой Бронной.

– Я подумаю.

– Как знаете.

Охранник Лёша попытался приблизиться и поучаствовать в беседе, но ему велели молчать, а затем поверхность реки вспучилась горбом, и из расступившихся вод изверглась Марианна с подводной камерой в длани, со светящим прожектором. Муравьев зажмурился и отвернулся от луча. Марианна подплыла к лодке, примерилась, вынула мундштук, зычно ахнула и, поднявшись над поверхностью реки до пояса, закинула колено на борт. Затем, еще раз напрягшись и ахнув протяжно, выпросталась из воды вся, и завалилась в лодку. Лодка дала значительный крен, но не перевернулась.

Сев в лодке, Марианна потрогала кнопки на камере, а затем, приняв верхней половиной тела подобие позы дискобола, метнула камеру по диагонали вверх, и Пиночет в эффектном баскетбольном прыжке вверх и влево ее, камеру, поймала.

– Нет там ни хуя, обломитесь, – сказала снизу, из лодки, Марианна. – Обползала все в радиусе пятидесяти метров. Жрать хочется ужасно. Но я на диете.

– Вообще ничего нет? – удивилась Пиночет.

– Дно там есть, – пояснила Марианна. – Вода есть. Грязища, мусор, местная фауна глазами сверкает, и всё.

– А запись можно скопировать? – риторически спросила Пиночет, прилаживая головастик к камере. Повернувшись к Муравьеву, пояснила: – Для изучения впоследствии, в уютной обстановке, перед камином, под тихую музыку. Эй, Марианна, я целую тебя в носик, встретимся в четверг, как всегда.

– Ага! – откликнулась Марианна, стягивая шлем, и затем ласты. – Только не приноси ветчину свою зеленую, у меня от нее изжога и недомогание по членам, а лучше просто мяса купи какого-нибудь и овощей. А вино мне недавно принесли французское, доброй выдержки и вкуса необыкновенного. Ну, все, я поехала жрать. Отвяжи швартову.

Пиночет спрятала головастик в карман и кинула камеру обратно, навесом, и Марианна ее ловко поймала, в то же время изящно, как Статуя Республики, выгнув пухлое запястье. Снова припав на одно колено, черноволосая кирасирша развязала узел швартовы, очень, на взгляд Муравьева, сложный и очень древний, возможно, такими узлами финикийские купцы привязывали к покрытым вековой темно-зеленой плесенью портовым столбам переполненные товарами и рабами галеры. Ради вежливости подождали, пока Марианна повернет и приладит парус и возьмется за руль. Челнок накренился на этот раз влево, парус хлопнул и напрягся, и Марианна отчалила виражно, помахав на прощание затянутой в водолазное облегающее пухлой рукой.

– Ну, все, едем, – сказал Муравьев. – Эй, охрана, курс на северо-восток. За два квартала остановишься, мы тебя закуём опять и сдадим моему знакомому сержанту.

– Это зачем же? – удивился охранник Лёша. – Мы так не договаривались.

– Можем отпустить по месту работы, но ты ведь сам попросил, чтобы тебя арестовали, и не зря. Засветился ты. Посидишь до вечера в прелиминарии, ничего с тобою не сделается. Сержант принесет колбасу, сержанты колбасу обожают, едят ее все время, и очень свирепы из-за этого.

– А капитаны?

– А капитаны только эскарго едят, и коржики ещё, на завтрак.

Снова ехать на вело кавалькадой по Ленинскому опять было как-то неловко, но как и в предыдущий раз неловкость преодолели и оправдали профессиональным долгом. Вело припарковали и привязали возле входа. Охранника Лёшу сдали сержанту Шевченко, который, заперев арестанта в прелиминарной клетке, тут же отправился за колбасой.

– Едем на Малую Бронную? А, капитан? – сказала Пиночет.

– Вообще-то надо бы, раз такое дело. Может, сперва в Авдеевку?

– Обеденный перерыв у подозреваемого начнется через час. Плюс десять минут добраться до квартиры возлюбленной. Пешком пойдем, или на троллейбусе?

– На таксомоторе, – сквозь зубы сказал Муравьев.

– А как же бюджет?

– Придется оплатить из собственного кармана, – сокрушенно сказал Муравьев.

– А зачем?

Муравьев посмотрел на нее задумчиво и объяснил так:

– Ознакомиться с обстановкой, оглядеться – нужно время, минут пять. Нам следует иметь непринужденный вид пары, идущей в кафе перекусить и выпить что-нибудь бодрящее. А у людей, приехавших в кафе на троллейбусе, вид как у тыловых солдат во время затянувшейся войны. Хмурый и агрессивный.

– Какая же мы непринужденная пара, вы что, Муравьев, – удивилась Пиночет. – Вы в плаще этом вашем дурном, я в моем прикиде не по летам. Ну, я сойду, скажем, за разбитную путешественницу, или засидевшуюся в подругах музыкантов шлюху. А ваш плащ так и кричит – здрасте, люди добрые, жандарм пришел. Одни пуговицы чего стоят. Будто их в Чили на плантациях выращивают, пуговицы эти.

– Может, я актер, играющий жандарма.

– С вашей-то серой рожей?

– Вовсе она у меня не серая.

– У актеров рожи опухшие от пива, а глаза циничные. А у вас рожа серая, а глаза верноподданнические, и пьете вы только крепкое. Мол, занимаюсь делом на благо отечества, и не нравятся мне последнее время ни дело, ни отечество, да уж ничего не поделаешь – долг. Так что какие уж там таксомоторы! Пойдем, что ли, к троллейбусу.

– Нет, – сказал Муравьев. – Поедем в таксомоторе.

– Вы упрямый, да? Жандармерии майор…

– С волосами на пробор, – подсказал Муравьев.

– Ну, хорошо, пошли. Раз это крик души у вас. Несерьезный вы человек, Муравьев.

У стоянки таксомоторов выстроились гуськом четыре расширенных нашответа и ни одного ландо. Первый таксист тут же включил мотор, подкатил, опустил правое переднее окно и сказал так:

– Задняя дверь не открывается, друзья. Садитесь оба вперед.

– А мы поместимся? – засомневалась Пиночет. – Может, лучше следующий таксомотор наймем, а вы поедете дверь чинить?

Давно небритый шофер сгустил брови над переносицей, выражая высокую степень сокрушенности.

– Сегодня я уже не починю, это с раннего утра нужно очередь занимать. Садитесь, садитесь, ничего страшного. Свои ж люди.

По какому именно признаку они свои люди – по сословному ли, по этническому ли – было не совсем понятно. Скорее всего фраза выплыла из коллекции дежурных выражений, которыми пользуются энергичные но недалекие люди с целью расположить к себе собеседника в тех случаях, когда рассчитывают что-то от него, собеседника, получить.

Пиночет, пожав плечами, влезла на переднее сидение и придвинулась вплотную к шофёру. Муравьев запахнул плащ и втиснулся рядом. Убедившись, что ремень плаща не свисает к земле и не защемится, он хлопнул дверцей.

– Куда едем? – спросил таксист.

Муравьев подумал, что Пиночет сейчас скажет, куда, но она оказалась вежливой и предоставила сделать это мужчине.

– На Малую Бронную, – сказал Муравьев.

Таксист принялся было проявлять дружелюбную разговорчивость, но Муравьев вынул свой диптих и некоторое время его рассматривал, и таксист примолк, и скорее всего пожалел о том, что заставил блюстителей вдвоем жаться на переднем сидении.

Когда они проехали мимо какого-то магазина, частного, маленького, бутикового типа, Пиночет вдруг сказала водителю:

– А ну-ка стойте. Стойте, стойте.

Муравьев и водитель удивленно на неё посмотрели.

– Вот вам задаток, – сказала она, протягивая водителю купюры. – Ждите нас здесь. Мы будем через десять минут. Получите столько же.

Муравьев не стал возражать, ему стало интересно. Он с недоверчивым видом вылез на тротуар и подал руку даме. И спросил:

– Что это вам в голову забежало, сударыня?

– Видите магазин?

– Да.

– Видите, как он называется?

– Да. «Самое то».

– Именно. Будем чинить внешний вид.

– Не понял.

– У дома балерины есть скамейка, – объяснила Пиночет. – На скамейке сидит баба Света, или баба Ира, черт ее знает, изо рта торчит один зуб, уши как у слона. Она всё видит, и обо всех всё знает.

– И что же?

– А то, что если мы пройдем мимо бабы Светы или Иры и заскочим в парадное, она непременно решит, что мы не из этого здания. По вашему плащу поймет, Муравьев. И когда приедет Лопухин с охраной, охрана по привычке обратится именно к бабе Свете, и спросит – не было ли подозрительных? Она непременно что-нибудь им скажет. И они будут на чеку. Могут даже войти в квартиру вместе с Лопухиным. А это совершенно не то развитие событий, которое нас устроило бы, не так ли.

– И что вы предлагаете? – заинтересовался Муравьев.

– Я предлагаю вам купить осеннее пальто вот в этом бутике.

– Э … – Муравьев замялся. – Я бы не отказался, но сейчас с деньгами у меня…

– Платят кирасиры! – заверила его Пиночет. – Не волнуйтесь.

– Нет уж.

– Не упрямьтесь, капитан. Времени нет. Вы, небось, считаете нашу контору зловещей. Как все либералы.

– Я не либерал. Но контора зловещая.

– Ну вот. Так почему ж не позволить зловещей конторе сделать хоть одно доброе дело? Мы ищем пропавшую женщину, ни в чем ровно не виноватую – помните? Дело благородное. Требуется реквизит. Да пойдемте же.

Они пошли в бутик.

В бутике их встретили не очень радушно. А Пиночет-то права оказывается, подумал Муравьев. Как глянули на мой плащ, так и поняли, что я за таннер. Или татчер. Пришел с девушкой богемного вида – и мы явно не пара. Явно. Вот и невзлюбили нас, думают, что мы вовсе не покупать пришли, а только лапать да спрашивать. О том, например, сколько хозяин магазина налогов недоплатил в прошлом году.

Пиночет спросила:

– У вас есть какие-то предпочтения?

Муравьев поразмыслил.

– Ваша контора точно мне это оплатит?

– Мне, а не вам, капитан. У вас ведь и кредитки нет действующей.

– Зачем же. Есть.

– Ну, значит потолок низкий. Здесь каждая вещь – три ваших месячных жалования.

– Откуда вам знать, какое у меня жалование.

– Досье читала.

– А может я взятки беру.

– Написано было бы в досье.

– Наркотиками приторговываю. Впрочем, и об этом бы написали. Ладно.

– Так есть у вас предпочтения или нет?

– Знаете что, Пиночет? Давайте я положусь в этом на вас. Что порекомендуете?

Она критически его оглядела, будто в первый раз, и уверенно пошла к одному из стендов, сопровождаемая продавщицей. Пощупав покрой, она глазами указала Муравьеву на нечто.

Муравьев снял осеннее пальто со стенда. Оно казалось просторным, добротным, и при этом почти ничего не весило. Муравьев попросил продавщицу подержать пальто, скинул плащ, распрямил плечи, и примерил потенциальную обновку. Пальто пришлось ему в пору, и выглядело невероятно роскошно. Муравьев поворачивался перед зеркалом и так, и эдак, и напоминал самому себе какого-то романтического гангстера из старых французских фильмов, и в то же время какого-то знаменитого на весь мир актера.

– Пробор уберите, – посоветовала Пиночет.

Муравьев не сразу понял, что она имеет в виду. А когда понял, идея ему понравилась, и он растрепал волосы, помотал головой, и лоб его закрылся челкой.

– Вот теперь то, что нужно, – одобрила Пиночет.

Из зеркала смотрел на Муравьева среднего возраста работник культуры и искусства, может быть театральный режиссер, а может быть лектор, симпатичный, чуть усталый, насмешливый, любитель вина и женского общества. Не было в его облике ничего, коррелирующего с жестокими нравами преступного мира, межпланетным авантюризмом, или, скажем, работой в сыске.

А плащ пришлось оставить в бутике, равно как и старые ботинки. Новые ботинки оказались даже лучше старых – деловые по форме, спортивные по структуре.

На Малой Бронной действительно наличествовала скамейка, и на ней действительно заседала какая-то старая ведьма, по всей вероятности та самая баба Света.

– Возьмите меня за талию, – велела Пиночет.

Муравьев послушался.

– Рассказывайте что-нибудь.

Когда они проходили мимо старухи, Муравьев говорил:

– А вода на ямайских пляжах круглый год – как в ванне. Заходишь – и никакой разницы с воздухом, такое же мягкое тепло, очень приятно. Даже в дождь приятно, и сам дождь теплый. И, представляешь, торговцы сувенирами и даже наркотиками стоят целый день по пояс в воде, а вместо прилавков у них надувные лодки. Туристы по большей части немцы и американцы. А какие там закаты! Вообще закаты на Карибах – это что-то! Но на Ямайке дополнительный шарм. И рифы в двух километрах от берега – поэтому волн почти не бывает, вода все время спокойная.

Старуха изучила их внимательно, поджала губы, и ничего не сказала. Впрочем, все это Муравьев увидел лишь боковым зрением и не был уверен, действительно ли то, что оно, боковое зрение, ему показало, было правдой.

Вестибюль дома любовницы Лопухина выдержан был в строго неоклассическом стиле, напоминавшем «Мечту». Чистый, не очень большой, с зеркалами, люстрой, и мраморной лестницей справа, возле которой поблескивала отделанная под бронзу дверь лифта. Под зеркалами располагались комоды из благородных пород деревьев, а на комодах тихо светили лампы под плюшевыми абажурами. Два полукруглых алькова справа и слева дополняли антураж. Чувство гражданской ответственности по отношению к энергетическим ресурсам развито было в этом здании развито слабо: натоплено было до духоты.

Парадная дверь уже закрывалась за ними, когда Муравьев, оглянувшись, зафиксировал взглядом поворачивающий на Малую Бронную черный лимузин.

– Мы слегка опоздали, – сказал он. – А может, он приехал раньше.

Пиночет обернулась к нему.

– Что будем делать? Уходить? – спросила она. – Или рискнуть?

Ох уж эти кирасиры, подумал Муравьев. Планы составляют сами, никому не доверяют, а ответственность всегда сумеют переложить на других. Он спросил:

– На каком этаже она живет?

– На втором.

Муравьев прикинул возможные сценарии развития событий.

– Можем изобразить слегка выпившую влюбленную пару, и пусть они пройдут мимо и успокоят себе нервы.

Пиночет посмотрела на него иронически, но и не без интереса. Муравьев быстро проиграл в голове сцену. Она – дочь богатого или высокопоставленного лица, живет в доме, напичканном полубогемным бомондом, проявляет интерес, ходит на курсы артистические; а он – режиссер, обещавший ей большую роль в солидной постановке. Стоят в алькове, милуются. Охрана вряд ли останется в вестибюле – душно. Проверят лестницу, квартиру, верхний этаж, и выйдут на улицу. Милующихся уйти не попросят: девушка официально живет в доме, а указывать жильцу такого дома они не посмеют.

Да, альков – это, пожалуй, самое лучшее. И, наверное, нужно целоваться – чтобы охране не пришло в голову вклиниться в беседу, к тому ж лица целующихся плохо видны – а что за люди эта охрана, и кого они могут знать в лицо – неизвестно. То есть, Пиночету-то известно … А почему девушке, актрисе, просто не подняться с любовником к себе в квартиру? А потому, что она только что там с ним была, а теперь оба спешат по делам, каждый по своим, и все не могут расстаться.

Пиночет еще раздумывала когда Муравьев взял ее за рукав куртки и потащил к алькову.

Она расстегнула куртку, а он – роскошное новое пальто. Пиночет встала спиной к стене. Муравьев придвинулся вплотную.

– Башку мне не трогайте, – сказала она. – Я так ничего не увижу. Возьмите меня за талию. И следите, чтобы хотя бы одним глазом я могла обозревать. Не очень увлекайтесь.

– Идут, – предупредил Муравьев.

Импровизация получилась забавная. Оказалось, что Пиночет Муравьеву нравится. Возможно он ей понравился тоже, а потому, когда парадная дверь распахнулась и охранники вошли, четверо, а за ними сам Лопухин в добротном сером костюме, Пиночет прижалась к Муравьеву и поцеловала его в губы. Поцелуй получился какой-то невнятный. Более того, реакция кирасирши на мужские ласки получилась замедленной – она не дышала часто, не постанывала, почти не двигалась. Впрочем, подумал Муравьев, она небось разыгрывает девушку снисходительную, милостиво позволяющую себя лапать – в соответствии с ролью.

Один из охранников задержался и вперился глазами в пару в алькове. Муравьев передвинул ладонь с ягодицы Пиночет ниже, к бедру. Охранник пошел за остальными.

А, нет, не пошел. Остановился. Вернулся к выходу. И встал там. Нет, не встал. Отправился проверить закуток за конторкой – там коридор и вход в подсобное помещение. Все это Муравьев инферировал из реакций Пиночета, одним глазом следящей за обстановкой. Когда охранник скрылся, Муравьев отстранился от кирасирши, и она тут же залепила ему пощечину – не очень звучную, но вполне ощутимую. Рука у кирасирши оказалась тяжелая. Чуть сильнее, и у него помутнело бы сознание. И сказала она тихо, но не шепотом:

– Подонок.

Муравьев быстро оглянулся, затем поднял вверх указательный палец, и сказал, тоже не шепотом:

– Вы забыли сумочку в квартире.

Она хотела было съязвить, но поняла о чем речь и вступила с Муравьевым в обычный диалог успешного режиссера и отдающейся ему во имя грядущей всенародной или всемирной известности и жеманных интервью:

– Нет, мне нужно вернуться. В сумочке важные вещи.

– Да оставь ты сумочку, – возразил Муравьев. – Какая разница.

– Нет, мне нужно.

Она чуть выставила руку вперед. Он понял, взял ее за рукав, и стал несильно тащить за собой, а она стала несильно упираться.

– Да пойдем!

– Нет, я вернусь за сумочкой!

– Я куплю тебе другую!

– В ней связь!

– Оставь! Мы едем в кафе с живой музыкой!

– Две минуты, больше не займет!

– Да пойдем!

– Нет, мне нужна сумочка!

За этой беседой их и застал возвратившийся из закутка охранник – Пиночета, упирающуюся, рвущуюся к лестнице, и Муравьева, тянущего ее к выходу.

– Ну, хорошо, – сказал Муравьев. – Тогда и я с тобой. Стакан недопитый ждет меня, верный соратник мой и утешитель.

Пиночет нарочито глупо хохотнула, а Муравьев надменно склонил голову, и, взявшись за руки, они пошли к лестнице. Охранник вынул малую связь – во всяком случае, так показало Муравьеву боковое зрение.

– А на шоу поедем вечером? – спросила Пиночет, топая вверх по ступеням.

– Если будешь хорошо себя вести.

По расчетам Муравьева, Лопухин должен был уже быть в квартире. Один из охранников, очевидно, продолжил путь наверх, на крышу, проверять, не прячется ли там за ржавой трубой какой-нибудь лютый враг или наемник с гранатометом, ждущий удобного момента. Второй, получивший сигнал из вестибюля, теперь спускался вниз, навстречу «парочке, которая там миловалась». Муравьев обдумывал, что бы такого ему, охраннику, сказать. В определенных сословиях вежливость не принята, и встретившись на лестнице с незнакомым человеком, представители этих сословий, вместо того, чтобы любезно пожелать ближнему здравия и благ, прячут глаза, делая вид, что никого нет, а те, кто понаглее, таращатся, ничего не говоря. Пиночет ускорила шаг, и когда в пролете лестницы показался охранник, Муравьев и кирасирша уже достигли третьего этажа. Тут Пиночет совершила неожиданное – ловким движением достала из кармана связку ключей, непринужденно качнулась в сторону, и плавным движением отперла дверь квартиры – чьей-то квартиры. Непонятно, чьей именно. Может, квартиры знакомых?

Муравьев, не выходя из роли, качнулся за ней, Пиночет сделала вид, что хочет, чтобы он остался на лестнице, и оказала номинальное сопротивление, но он, сказав, «Пустяки!» втиснулся в квартиру вместе с ней. И она закрыла дверь.

Теперь они стояли в темной прихожей, у двери. Из ванной комнаты отчетливо доносился звук ниспадающих вод.

– Не лапай меня щас! – сказала Пиночет. – Не лапай!

– Да ладно! С тебя не убудет! – подыграл ей Муравьев.

– Нам же ехать надо!

– Успеем еще!

– Блузку помнешь! Я только что ее гладила!

– Куплю тебе новую, заранее поглаженную!

– Не надо здесь!

– А где же?

– Пойдем в спальню тогда уж!

– Да уж, пойдем! Там как раз мой недопитый стакан!

Пиночет пошла по направлению к ванной, на ходу расстегивая куртку и вынимая из-под куртки какой-то пакет – было темно, Муравьев не понял, что это.

Пиночет попробовала открыть дверь ванной, и дверь легко поддалась. Муравьев не успел ни остановить ее, ни даже возразить – мол, зачем же, моется человек, душ – интимное занятие! Послышалась возня – похоже на многое, в том числе и на игривые объятия любовников, к тому ж Пиночет издала звук, напоминающий те, какие некоторые женщины издают горлом при соитии. После чего она выволокла из ванной обнаженную даму лет пятидесяти, полную, с тяжело качающимися грудями, мокрую, и без сознания.

Хлороформ, понял Муравьев. Глубь веков, но действует безотказно, и шприцы никакие не нужно с собой носить.

Освещенная светом из ванной комнаты, Пиночет кивнула Муравьеву. Капитан взял обнаженную за толстые м0крые икры. Пиночет, хорошо ориентируясь в сумеречном пространстве квартиры, почти сразу нашла спальню и распахнула дверь. Солнечный свет устремился в коридор.

Они водрузили даму на большую удобную кровать со свежими простынями. Пиночет старательно подложила даме под голову подушку и прикрыла ее уютно скандинавским одеялом. Переместившись к окну, она посмотрела в широкую щель между занавесями. И кивком пригласила Муравьева присоединиться к ней.

Он осторожно посмотрел в ту же щель. За окном располагался двор – не колодец, просторнее – внизу стояли, рядком припаркованные, несколько нашответов, а между ними прохаживался парень в официальном костюме – пятый охранник.

– И что же теперь? – спросил Муравьев.

– Подождем, пока тот на лестнице уйдет вниз.

– А если не уйдет?

– А что ему еще делать? Мы показали, что мы свои, живем здесь. Мало ли, сколько мы можем тут в квартире проторчать.

– А если все-таки останется?

– Выйдем, я с сумочкой, и я его выключу.

– Его хватятся.

– Не сразу. И скорее всего до этого не дойдет.

– Где ваша сумка, кстати говоря?

– Под курткой. Вот.

– Ишь какая плоская.

– У меня там только разных видов яды и турецкий кинжал.

– Кинжал?

– Я им консервы открываю.

– Зачем вы меня по щеке хлопнули давеча?

– Вы заслужили.

– Неправда. Я вжился в роль, только и всего.

– У вас стоял член.

– Это от восхищения. Чем вы открыли квартиру? У вас есть ключ?

– Отмычкой.

– Я видел связку.

– Отмычка на связке висит. Любите вы задавать вопросы, капитан.

– Иногда … А это кто такая? – спросил Муравьев, указывая на даму в постели.

– Не знаю, но скорее всего Валерия Дашкова, руководитель Театра на Таганке.

Муравьев пригляделся.

– Действительно, – сказал он задумчиво. – Что-то я про нее слышал. Или читал. Ну и методы у кирасиров.

– Гуманнее, чем у мусоров, – парировала Пиночет. – Ваш брат бы ее сразу по голове, или пистолет в морду.

– А она вас не запомнила?

– Очнется – решит, что ей все приснилось. Капитан, мы идем или нет? У нас в этом здании дело есть, напоминаю.

– Идем, конечно.

– Сейчас снова сыграем сцену.

– Да.

– Это вы хорошо придумали.

– Благодарю.

– Будем хихикать и глупо шутить, выходя.

– Будем.

– Только прошу вас на этот раз не лезьте мне рукой в пах, и жопу не поглаживайте настойчиво, иначе я вам шею сверну, понятно?

– Виноват, сударыня.

Она пошла к входной двери, и Муравьев последовал за ней. Сделав невинное лицо, Пиночет открыла дверь и высунулась наружу. На лестнице никого не было видно. Муравьев вышел следом. Что-то она сотворила опять с дверью, прикрыв ее плотно – и беззвучно.

Бесшумными мягкими прыжками, как кошка, взбирающаяся туда, где, по её понятиям, её должны накормить и приласкать, Пиночет взлетела по лестнице на следующий этаж. Муравьев, стараясь ступать бесшумно, последовал за нею, держась подальше от перил, чтобы ни снизу, ни сверху, не было заметно. На следующем этаже из кармана в руку Пиночету сама собой выскочила та самая связка ключей, и отмычка уже въехала было в замок, когда Пиночет пришло в голову просто попробовать повернуть ручку. Дверь оказалась не заперта.

Она беззвучно скользнула внутрь, и Муравьев постарался скользнуть за ней, также беззвучно, и вроде бы у него получилось. В залитой светом пустой гостиной, напоминавшей репетиционный зал – с зеркалами и балетным станком – не было не души. Когда Пиночет, пройдя гостиную по диагонали, пинком распахнула дверь в спальню, в руке у нее наличествовал пистолет.

Кирасирские страсти.

Войдя за нею следом, Муравьев по достоинству оценил сцену:

Полдень.

Нежащаяся в постели, хотя ей с утра положено упражняться, танцовщица с лошадиным лицом – отличительная особенность всех балерин мира.

Присевший рядом с ней, вступающий в пожилой возраст, плотный кряжистый мужчина в брюках и рубашке, с лицом широким, красноватого оттенка, со стаканом скотча в руке.

И деятельная Пиночет, стремительным шагом идущая к ним, плавно поднимающая руку с пистолетом, и обращающаяся к балерине с такими словами:

– Вот только заори мне тут, блядь такая.

Кряжистый повернулся всем торсом к Пиночету, умудрившись не расплескать скотч.

Муравьев посмотрел направо и налево, на всякий случай – нет, в спальне никого больше не было.

Кряжистый спросил ровным голосом:

– Вы кто такие? Что вам нужно?

Пиночет обошла кровать, схватила балерину за торчащую из-под одеяла ногу, выволокла ее целиком на свет, и продолжала тащить, пока балерина не оказалась на полу. Балерина собралась было заголосить, но Пиночет сказала:

– Захлопни хайло.

…и погрозила пистолетом, и балерина умолкла.

Пиночет вскочила на постель, сказала собравшемуся было встать кряжистому:

– Сидеть!

…и села сама, упершись спиной в мягкое, обшитое бархатом, изголовье. Руку с пистолетом она положила себе на бедро.

Муравьев подумал-подумал и переставил единственное в комнате кресло поближе к кряжистому. И сам в это кресло сел.

– Эй, плясунья, – обратилась Пиночет к балерине, все еще сидящей на полу. – Балетным положено с утра к станку. Время обеденное, а ты валяешься. Встань. Встань, встань, не зли меня. У меня руки чешутся, хочется тебя испиздить, я еле терплю.

Балерина поднялась на ноги – в кремовом пижамном костюме, с растрепанными волосами.

– Иди в угол, – велела ей Пиночет. – Ты наказана. Нет, вон в тот. Не жди, пока тебе по морде дадут. Иди.

Она слегка приподнялась – и балерина, оценив угрозу, нерешительно отошла в угол.

– Лицом в угол, – уточнила Пиночет.

Балерина хотела было возразить, но Пиночет снова сделала движение, и балерина повернулась лицом в угол.

– Ну, что ж, господин Лопухин, – сказала Пиночет. – Поговорим по душам, раз уж мы здесь.

– Вы вроде бы не из полиции, – полувопросительно сказал Лопухин.

– А вы сами как думаете?

– Думаю, что нет.

Пиночет улыбнулась, и добавила:

– Не из полиции и не из кирасирии. А откуда?

– Не знаю.

– Уверены, что не из полиции?

Лопухин рассудил вслух, тоном, показывающим, что он не боится:

– Полиции от меня ничего не нужно. Кирасиры пообещали мне, что отстанут до окончания процесса. Какие-то левые ухари звонили и обещали, что я получу по заслугам, но это несерьезно.

– Не по заслугам, а по ебальнику, – уточнила Пиночет. – Это один мой коллега развлекается. И это действительно несерьезно. – Пиночет кивнула удовлетворенно. – Все в порядке. Мы не полицаи и не кирасиры. А кто же мы, как вы думаете?

– Может, Лапландия-Сюд? – предположил Лопухин.

– Возможно, – согласилась Пиночет.

– И что же Лапландии-Сюд от меня понадобилось?

– Это мы сейчас и выясним, – заверила его Пиночет и обратилась мимо него к Муравьеву: – Коллега, начинайте, а я послушаю. Нет, Лопухин, сидите. Так удобнее. Если будете темнить, я вас буду пинать в бок и в спину, очень больно.

Муравьев вытащил блокнот, открыл его, и сказал:

– Где вы были вечером четыре дня назад?

– Я не понимаю, какое Лапландии-Сюд до этого дело.

Муравьев, подыгрывая Пиночету, откликнулся:

– Ваше понимание не есть цель нашего визита, господин Лопухин. Отвечайте на вопрос.

– Четыре дня назад?

– Да.

– Не помню.

Пиночет пнула Лопухина в бок, не очень сильно.

– Не надо врать, – сказала она. – Врать нехорошо.

– Дома я был, – сказал Лопухин, потирая бок свободной рукой и пытаясь оглянуться на Пиночета. А затем выпил скотч залпом, а стакан поставил на постель рядом с собой.

– Сколько времени было на часах четыре дня назад, когда Проханова закончила работу и покинула здание?

– Проханова?

Пиночет еще раз пнула его в бок, на этот раз сильнее, и Лопухин сказал:

– А! Больно! … Семь вечера.

– Проханова хороший бухгалтер?

– Да.

– Кому именно вы поручили ее убрать?

– Убрать? Зачем ее убирать?

– Чтобы она никому не рассказала, какой учет ведется для посторонних, а какой для своих. Закончила работу – и стала потенциально опасна. А тут еще этот суд. Вернее, из-за этого суда она стала опасна. Так кому именно?

– Я ничего об этом не знаю.

– Лопухин, послушайте, – сказал Муравьев, не отрываясь от блокнота и что-то в нем отмечая. – На завтрашнем суде вы проходите в качестве свидетеля; вам повезло. Но даю вам честное слово, что если вы не скажете нам того, что мы хотим знать, следующий суд будет очень скоро, и уж на следующем-то вы точно окажетесь на скамье подсудимых, и судить вас будут за попытку убийства.

– За что?

– За попытку убийства.

– Попытку?

– Значит, все-таки именно вы заказали. Но не присутствовали при этом. Да, представьте себе, Проханова жива и здорова, Лопухин. Жива, здорова, немногословна, в меру умна, не очень любопытна, и очень хорошо спрятана. Мы и прятали.

– Мы это кто?…

– Та самая веселая компания, которую вы больше всего боитесь. Больше полиции, больше кирасиров.

– Честное слово, я … я не собирался. Я Проханову знаю несколько лет. Все сделали за меня, меня только поставили в известность!

– Кто?

– Глезер и Сванидзе.

Врет, подумал Муравьев.

Ну, хорошо, врёт он. Что следует в таком случае думать сыщику?

Сыщику следует думать, что приказ утопить Проханову Лопухин отдал сам, а спасал кто-то еще. Сыщику следует сокрушаться, что он предположил, будто у Лопухина к бухгалтерше сентиментальные чувства. Попросили коллеги ее убрать – он сделал вид, что убирает, а сам нанял водолаза, который … Вот такие мысли сыщику следует иметь. Сперва.

А потом думать – нет, сострадание, сентиментализм – это все не по части Лопухина. Значит, нужно искать другие зацепки.

– Сколько лет вы занимаетесь инвестициями? – спросил Муравьев.

– Вам об этом всё известно.

– А вдруг у нас данные неточные. Ну так сколько же?

– Почти тридцать лет.

– Ага, – Муравьев сделал пометку в блокноте, подумал, и спросил: – Иностранные языки знаете?

Лопухин замялся, и Муравьев удивленно поднял глаза от блокнота.

– Я вас слушаю, Лопухин.

– Знаю португальский.

– Португальский?

– Вам об этом тоже известно! И даже известно, что не португальский, а…

– Африкаанс? – предположил Муравьев.

– Вот видите! Зачем же спрашивать!

– Вы некоторое время жили в Южной Африке? – предположил Муравьев.

– Да, жил, – с вызовом сказал Лопухин. – И это вы тоже знаете! И знаете, что я там стажировался! Я этого никогда не скрывал! Что вам от меня нужно?

– И как проходила стажировка? – спросил Муравьев, снова опуская глаза в блокнот.

– Нормально проходила.

– А подробнее?

– Обычное дело. Рук не хватало. Гуманитарная помощь – все знают, что это такое. Когда есть куча народу и никто не может платить, медикаменты ограничены, оборудование ограничено, а ты единственный врач на десятки тысяч черномазых кретинов, и особенно кретинок, погрязших в триппере.

– Вспоминаете теперь, как страшный сон, не так ли.

– Нет.

– Нет?

– Нормально. Предотвращал инфекции, принимал роды, лечил запущенное – всякое было. Работал.

– А потом вернулись в Москву.

– Да.

Пиночет подсказала:

– И открыли собственную практику.

– Да.

– И дела шли нехудо, но вам захотелось большего, – сказал Муравьев, рисуя завитушку в блокноте.

– Лицензию у меня отобрали.

– Что, правда, что ли?

– Да.

– Зачем же?

– Что – «зачем»?

– Лицензию отобрали – за что?

– Ни за что. Ни за что отобрали.

Муравьев поднял на него глаза.

– Просто так лицензии не отбирают, господин Лопухин.

– Никакого законного права у них не было. И вы это тоже знаете!

– Нет, не знаем, – Муравьев снова поднял глаза от блокнота. – Как раз об этом – ничего. Знаем, что отобрали, а за что? Было это давно, проектом руководил лично царь Горох. Мы не присутствовали.

Лопухин досадливо покачал большой крепкой головой с гладкими седыми волосами.

– Кому ты это говоришь!

– Вам, господин Лопухин.

– Зачем врать!

– Господин Лопухин, сами посудите. Тридцать лет назад – я под стол путешествовал не нагибаясь, а коллеги моей вообще на свете не было.

– Какая разница? Все задокументировано.

– Это означает всего лишь, что мы с моей коллегой недостаточно тщательно изучили документы. Так за что же вас все-таки лишили лицензии, господин Лопухин?

– За что…

Лопухин подумал, потом попытался опасливо повернуть голову в сторону Пиночет, но она прикоснулась краем альпийского клога к его спине и предупредила:

– Не извольте оборачиваться. Рассказывайте.

– Убери ногу с моей спины, – потребовал Лопухин.

– Распоряжаемся здесь мы, дедушка. Давайте, рассказывайте.

Лопухин еще подумал, и сказал:

– А ведь расскажу пожалуй!

– Мы этого и ждем! – заверил его Муравьев.

Лопухин еще помедлил, и сообщил:

– Было это вечером. Да. Вечером. Клинику заперли, а я остался. Я часто интересовался всякими новинками, проверял старое, изучал истории болезней. Не только по своей специальности, а вообще.

– Продолжайте.

Лопухин продолжил. Время от времени Муравьев делал пометки в блокноте.

К подающему надежды медику пришли трое – неожиданный ночной визит: один мулат, одна негритянка, и одна белая, все трое приезжие, все вооружены – цветные обрезами, белая пистолетом.

Они сразу заговорили с ним на африкаанс. Это означало, что они его знали.

Он их не помнил; во время стажировки в Южноафриканской Республике у него были тысячи пациентов, всех не упомнишь.

Ему велели никуда не звонить, ничего не приносить, а прямо в кабинете осмотреть белую и сказать, что с ней. К возражениям они отнеслись недоброжелательно…

Муравьев попросил уточнить.

Лопухин объяснил коротко:

– Руки стали распускать.

Муравьев представил себе трагикомичную сцену – негритянка запрыгивает на письменный стол, сидит, болтает ногами, на коленях обрез. Мулат коротко, без лишних эмоций, хуячит Лопухина левым хуком, и Лопухин заваливается на сторону в своем кресле, после чего мулат хватает его за шиворот и приставляет дуло обреза к глазу ухуяченного, и обещает вышибить ему мозги при вторичной попытке возразить. Белая передает свой пистолет негритянке. Лопухин говорит, что нет больничных халатов, на что все трое заверяют его, что они не стеснительны, люди привычные. Белая раздевается и распределяет конечности по крановым креплениям гинекологического кресла.

– Такая небольшого роста, с тяжелой жопой. Волосы черные, глаза колючие … нос на клюв похож … щербинка … ноги красивые, правда … Вынул я…

Вынул он инструмент, вооружился фонариком, обмазал трубку с объективом медицинским гелем, и осмотрел пациентку.

– На третьем месяце она была.

Он ей так и сказал – на третьем месяце вы.

На это пациентка возразила, что это невозможно. Вообще невозможно. Что последний раз половые сношения были у нее семь месяцев назад. Последовало несколько шуток со стороны мулата – с кем, кстати говоря, у нее и были упомянутые отношения. Потом негритянка вмешалась, предположив, что пациентка с тех пор по пьяни с кем-нибудь перепихнулась, на что белая возразила, что не пила ни капли эти самые семь месяцев.

Лопухин сказал ей, что ежели ей так хочется, можно включить ультразвук. Удостоверились, что это именно ультразвук, а не секретная связь с полицией. Включили. Он показал ей плод. Она притихла.

После этого она оделась, и ее место заняла негритянка. Эта тоже оказалась беременной, но в отличие от белой глупостей не говорила, и кто отец знала совершенно точно – мулат как раз и был отец. Все снимки они забрали с собой, все инструменты тоже.

А через несколько месяцев прямо к Лопухину на дом явились вдвоем негритянка и белая, причем у негритянки было пулевое ранение и грудной ребенок на руках, но при этом именно белая едва держалась на ногах, и несла перед собой огромное пузо.

Лопухин был женат; жену его негритянка долбанула ручкой пистолета по роже, а потом связала. Черный ребенок, мальчик, все время плакал. Затем негритянка потребовала, чтобы Лопухин принял у белой роды, а она будет ассистировать. Лопухин сказал, что у него нет дома никаких инструментов, за что и получил от негритянки тем же пистолетом по роже, и инструменты нашлись. Через три часа родилась девочка – белая. Негритянка удовлетворенно кивнула, поцеловала белую роженицу в щеку, потеряла сознание от потери крови, и через несколько минут умерла. А белая к тому моменту сама была мертва. У Лопухина в квартире не было ни ассистентов, ни медсестер, жена лежала связанная, и реанимировать роженицу было некому. А звонить в неотложку было нельзя.

– Почему ж непременно нельзя? – удивился Муравьев. – Это что же, дурной тон, что ли – звонить в неотложку?

Лопухин долго мялся прежде чем объяснить, что именно тогда власти издали драконовский закон в рамках борьбы с преступностью, и что за неотложкой непременно прибыл бы и следователь…

– Темните, – сказал Муравьев. – Ухайдакали роженицу, признавайтесь.

– Нет.

Пиночет посмотрела на Муравьева – лицо капитана на несколько мгновений стало совершенно ей незнакомым – непонятным. Глаза Муравьева остановились на Лопухине, и не было в этих глазах ни мягкости, ни усталости, ни насмешки – а было что-то, очень похожее на глубоко засевшую, мощную злобу. Но взгляд этот исчез очень скоро, и Пиночет решила, что все это ей просто показалось. Муравьев – рубаха парень! Капитанище бравый! Никаких личных претензий к Лопухину у него нет и быть не может.

Поразмыслив некоторое время над двумя живыми младенцами и двумя трупами, Лопухин связался с хорошим знакомым из морга, и тот, заплатив кому-то и еще кому-то, свез оба трупа в морг. Оставался вопрос – что делать с детьми. И у Лопухина появилась прекрасная высокогуманная идея. Была у него на примете невероятно богатая, но бездетная, пара. Они в любом случае собирались кого-то усыновлять и удочерять. Он связался с ними и еще до рассвета доставил обоих младенцев в особняк. Финансовое положение бездетной пары было такое, что никаких бюрократических проволочек ни тогда, ни в будущем, не предвиделось, чиновники шли на встречу по первому слову. И всё.

– Что значит всё? – не понял Муравьев. – И за это вас лишили лицензии? Как-то странно.

– Не за это, – подала голос Пиночет. – Я эту историю слышала в нескольких разных исполнениях, и боюсь, что господин Лопухин утаил от нас несколько интересных деталей. Сейчас я ему дам ногой в ухо, и он вспомнит.

– Никаких деталей! – возмущенно сказал Лопухин.

Пиночет пнула его в плечо.

– Заложили меня, вот и всё! Ничего нелегального я не делал.

– Положим, – возразил Муравьев, – вместо того, чтобы обращаться в полицию, вы обратились к другу из морга. Это само по себе нелегально, не говоря уж о том, что действие сие предполагает некий корыстный интерес с вашей стороны.

Пиночет восхищенно на него посмотрела.

А Лопухин притих.

Балерина в углу вякнула что-то, и Пиночет, слетев с постели, приблизилась к ней и залепила ей пощечину.

– Я тебе велела мордой в угол стоять, гадина, – сказала она наставительно. – Встань мордой в угол!

Балерина встала. Пиночет снова запрыгнула на кровать, и плюхнулась позади Лопухина.

Муравьев, подождав, пока она угомонится, продолжил:

– Например, я предполагаю, господин Лопухин, что и в первый, и во второй раз вам заплатили, причем во второй раз заплатили значительную сумму. Негритянка эта двужильная – небось был у нее с собой, помимо младенца и подопечной, чемоданчик с купюрами, либо сертификатами. И конечно же приличные люди, живущие в особняке, получили двух детей в обход всяких проволочек, с такими делами связанных. Значит, тоже заплатили. А заложили вас, как вы выразились, те, кто в этом косвенно участвовал, и с кем вы недостаточно щедро поделились барышами. Обыкновенная жадность, господин Лопухин. Феномен часто встречающийся в обществе. Предполагаю, что когда вас заложили, инспекторы стали копаться в вашей профессиональной деятельности и обнаружили в ней изрядное количество подлейшего беззакония. И им, наверное, пришлось платить тоже – больше, чем тем, кто вам содействовал – чтобы вас не судили в уголовном суде, а всего лишь лишили лицензии.

– Я был профессионал высокого класса! – сказал возмущенно Лопухин.

– Я в этом почти не сомневаюсь, – подтвердил Муравьев. – Но и профессионалы высокого класса склонны бывают к жадности. Скажите, вам известно, что у белого ребенка был порок сердца?

Муравьев задал вопрос, глядя в блокнот. Он почувствовал на себе взгляд Пиночета, но не поднял глаз.

– Не знаю! А если вы все знаете, зачем спрашиваете! Зачем мучить человека! – надрывным баритоном сказал Лопухин.

– То, что мы знаем, вас не касается, – Муравьев покачал головой. – А история интересная. С другой стороны то, что вы с коллегами нынче затеяли в Авдеевке – возможно еще интереснее. Ну, это завтра на суде выяснится.

– Кстати, насчет завтрашнего суда, – снова подала голос Пиночет, касаясь спины Лопухина носком альпийского клога, от чего Лопухин в очередной раз вздрогнул. – На каких свидетелей было оказано влияние, не подскажете? Мы по верхам знаем, но хотелось бы уточнить.

– Ничего об этом не знаю! – закричал Лопухин.

– Не кричите. Имейте в виду, Лопухин, – сказал Муравьев. – Если вы хоть что-нибудь утаили, и если окажется, что попытка убийства Прохановой ваших рук дело, а вы нам сейчас злостно врали, то, сами понимаете – исчезнете вы незаметно и бесследно. Если признаетесь сейчас, то я попробую вас как-то выгородить. Выгоды от выгораживания мне никакой нет, просто вы мне нравитесь, наверное, а я грешным делом менее равнодушен к людям, чем мне положено быть по долгу службы. Будете говорить?

– Я все сказал.

– Хорошо. Сударыня, не пора ли нам?

Пиночет рывком соскочила с кровати, расправила плечи, сунула пистолет в кобуру под курткой. Резко обернувшись всем телом, она сделала плавное движение и выхватила из руки Лопухина мобильную связь.

– Очень кстати, – сказала она. – Сидеть тихо десять минут! Если на лестнице или в вестибюле или на улице к нам прицепятся, тебе не жить, Лопухин. Со всею ответственностью тебе говорю. – Она обернулась к балерине. – Успехов на поприще, барышня.

По лестнице они спустились в обнимку, и также в обнимку, перебрасываясь глупыми шутками, миновали охранника в вестибюле и вышли на свет Божий.

– Обеденный перерыв, – объявила Пиночет. – Здесь неподалеку есть заведение, там грандьеры с леважем.

Таксомотор остановился у перекрестка, и Пиночет с Муравьевым в него сели.

Заведение, называвшееся «Бизе Жорж», действительно выглядело нехудо – уютно и ненавязчиво, а грандьеры оказались превосходные.

– А скажите, Муравьев, вы из какого сословия? – спросила Пиночет, разрезая очередной грандьер – очень ловко, заметил Муравьев, чувствуется хорошее воспитание.

– Нескромный вопрос, Пиночет.

– Привычка. Всем задаю нескромные вопросы.

– Следует все-таки разделять службу и свободное время. Зачем же на личности переходить.

– Мне простительно, я женщина. Так из какого сословия?

– Ну, как вам сказать, – Муравьев пожал плечами и отпил пива из длинного сверкающего бокала на полиомиелитной ножке. Пиво тоже оказалось превосходное. – Отец предприниматель средней руки, мать учительница литературы.

– Ага.

Пиночет тоже отпила пива. Муравьев саркастически поднял брови и спросил:

– Ну а вы из какого сословия, сударыня?

– Я-то? – Пиночет улыбнулась лукаво. – А как вы думаете?

– Трудно определить.

– А вы попытайтесь. Вы ведь сыщик.

– Вы меня испытываете, что ли?

– Не заговаривайте мне зубы. Проявите навыки, Муравьев.

– Вы воспитывались в богатой семье.

– Не трудно догадаться. Это всё, на что вы способны, капитан?

Ах ты стерва, подумал Муравьев. Ну, ладно, раз настаивает.

– Я не знаю, какое отношение имеет история, рассказанная Лопухиным, к вам лично, но подозреваю, что имеет.

– Не имеет, – мрачно сказала Пиночет.

– Стало быть, вы не приемная дочь?

– Нет. Обыкновенная.

– Да, это правда. Но в любом случае, родители вас любили … как бы это выразить … без особой нежности. Просто честно выполнили родительский долг. Вы ходили в приходскую школу. У вас была любимая собака, породистая, скорее всего лайка, которая умерла, когда вам было лет четырнадцать или пятнадцать. Отец ваш любит и умеет готовить. Мать до сих пор одевается под богему, предпочитает зеленые тона. Выписывает журнал «Женская Суть».

Она ошарашенно смотрела на него. Ему это показалось забавным, и он добавил:

– У вас скорее всего есть сводный брат. То есть, не сводный, а как бы это сказать … в общем, он-то как раз и есть … приемный сын … в отличие от вас.

Она сказала:

– Не понимаю. Вы читали мое досье, что ли?

– Нет. И как вас зовут не знаю.

– Ну, про школу можно догадаться, но про собаку-то как вы … узнали? И про журнал? А отец готовит…

– Что, часто готовит?

– Почти каждый день. Считает себя великим кулинаром. Как вы все это просчитали? Объясните. Никаких связей с моими коллегами у вас нет, я в этом уверена. И про брата – как?

– Интуиция.

– Это слово ничего не означает.

– Да ладно вам, Пиночет.

– Нет уж, объясните.

– У меня свои методы. Их трудно применять, и еще труднее объяснить.

– Попытайтесь. Как вы узнали про собаку? В нашем доме никто, кроме нас, не держал собак. И как вы узнали, сколько мне было лет, когда она умерла?

– Наугад сказал, и оказался прав.

– Не врите, Муравьев. Говорите.

Муравьев мотнул головой.

– Интересно, – сказала Пиночет, рассматривая Муравьева. – Я, когда просматривала записи о ваших расследованиях, думала, что это невозможно. Там было четыре дела, очень запутанных, которые вы раскрыли в одиночку за считанные дни. Начальник ваш говорил, что вам просто повезло, дела распутались сами собой. Я предполагала, что у вас помощник есть, или даже несколько. Потому что так не бывает. Мистика какая-то.

– Никакой мистики, – раздраженно возразил Муравьев. – У многих людей есть такие навыки.

– Это не навыки, это очень специальный, и очень большой талант, – уверенно сказала Пиночет.

– Талант еще менее объясним, чем навыки и методы.

– Ну вот, к примеру, перед вами я, и вам нужно знать, откуда я такая взялась – что вы делаете, о чем думаете в первую очередь?

– О полной картине.

– Какой картине?

– Полной картине.

– Это как?

– В голове возникает картина, и начинает видоизменяться под воздействием логики и новой информации. Но не в корне, а так, слегка. Главное, чтобы большинство фактов вписывалось в картину без швов.

– То есть, вы сразу себе все представляете, а потом начинаете искать подтверждение? Рабочая гипотеза – это не ваше?

– Сразу.

– Вы страшный человек, капитан. Пожалуйста, не говорите никому … обо мне.

– Ваши тайны вашими тайнами и останутся. Я не кирасир.

– Да? … А про сводного брата откуда вам известно?

– А что, – спросил Муравьев, забавляясь, – у вас таковой действительно имеется? Ишь ты.

– Имеется. Как вы узнали?

– По некоторым маньеризмам. Вы с ним, очевидно, очень дружны.

– Не очень. Просто хорошо друг друга понимаем.

– Удачливы вы, сударыня.

Некоторое время они молча ели грандьеры, запивая пивом. Чтобы сбить напряжение, Пиночет спросила:

– А с нашей потерпевшей что?

– Это праздный вопрос, или деловой? – спросил Муравьев.

– Допустим деловой.

– Не могу вам сказать.

– Не можете или не хотите? Картину эту вашу вы уже составили?

– Да.

– Так поделитесь.

– Нельзя.

– Почему?

– Картина изменится.

– Нет, капитан, так не пойдёт. Это нелогично. Если картина уже есть, и она близка к правде, как она изменится? Что за вольер Шрёдингера! Это нечестно.

Муравьев немного подумал и сказал:

– От кванта в этом что-то есть, но объяснить я не сумею.

– Или не хотите?

– Вы недооценили мою деликатность, Пиночет.

Она замолчала. Муравьев подозвал официантку и попросил кофе. Сказалось еще одно преимущество ношения роскошного пальто – кофе прибыл почти сразу, и был неплох.

– Кошмар какой-то. Вы женаты, капитан?

– Разведен.

– Дети есть?

– Нет. Сколько вам лет, Пиночет?

– А на сколько я выгляжу?

– На тридцать четыре.

– Не болтайте глупости.

– Люблю смущать женщин.

– Меня такие вопросы нисколько не смущают. Мне двадцать восемь. А вам?

– Тридцать девять.

Оба одновременно отпили из чашек.

Муравьев спросил:

– Вы в живописи разбираетесь?

Пиночет ответила:

– Признаться, не очень. Не вздумайте меня этим попрекать, иначе я решу, что вы женоненавистник. Что мы делаем дальше? В Авдеевку? Или по наводке охранника Лёши?

– Вы поверили Лёше?

– В том, что он говорил, есть доля правды.

– Или желание навести нас на ложный след. Вполне возможно, что он человек, если не Лопухина, то Глезера или Сванидзе. С другой стороны…

Муравьев умолк и задумался. Пиночет подала голос:

– Капитан, я слушаю с возрастающим интересом. Не замирайте так.

– Хмм … Да? Лёша, ну что же Лёша … Лёша производит впечатление человека, находящего удовлетворение в сохранении достоинства. Отвечает за то, что говорит. Странный, но в тоже время серьезный. И не сопротивлялся, когда я его положил на пол. Хотя и здоровенный мужик, мог бы порыпаться для виду. Давайте порассматриваем, что там ваша водолазиха настреляла.

Пиночет вытащила из сумки портативный экран, вставила в него головастика, и пригласила Муравьева жестом передвинуть стул и сесть рядом. Шероховатости, неровности, подводные съемки с прожектором. Оба одновременно сделали глоток кофе.

– А это что такое?

Муравьев показал пальцем на какую-то точку на экране. Пиночет остановила видео, мотнула назад, и увеличила точку. И еще увеличила. Поправила контраст. И на экране начала вырисовываться железяка, похожая на согнутый рельс. И еще раз Пиночет увеличила изображение. И еще раз увеличила.

– Вряд ли, – вслух подумала Пиночет. – Там много всякого валяется. Труп скорее всего отнесло течением.

– Нет так нет, – откликнулся Муравьев, внимательно рассматривая изображение. Вернее, делая вид, что внимательно его рассматривает. – Можно, конечно, предположить, что спасавший не просто перерезал, а размотал и забрал с собой эту самую веревку. Но это вообще кретинизм. Человек задыхается, а он возится с веревкой, потом тащит тонущую под водой пятьсот метров. Так не бывает. Даже если у него с собой два портативных акваланга – все равно не сходится.

Пиночет посмотрела на него мрачновато.

– Согласны? – спросил он.

– В общем, да. Что же это, интуиция вас подводит в этот раз, а, капитан?

– Интуиция не трактор.

Связь в кармане подала сигнал. Муравьев удивился.

– Позвольте, кто это меня беспокоит?

Он посмотрел брезгливо на дисплей, вздохнул, и включил связь.

– Муравьев? – спросило начальство голосом Валентина Ираклиевича.

– Муравьев в командировке, – ответил Муравьев.

– Заткнись. Срочно ко мне, оба. Наломали вы дров. Шкуру спущу.

– А в чем…

– Все узнаешь. Чтобы через пять минут у меня были.

Связь отключилась. Муравьев, нахмурившись, посмотрел на Пиночета.

– Начальство недовольно? – спросила она.

– Да, вами.

– А я-то при чем? Я в ссылке.

– Вы на задании.

– Абсурд, – сказала Пиночет. – Праздные фантазии ведут к упадку экономики. Едем на троллейбусе? А то и пешком?

– Берем таксомотор, – решил Муравьев. – Голос начальника мне не понравился, какую-то гадость замыслил, сука. Нужно поторопиться, пока он себе там не навоображал черт-те чего.

К начальнику они попали не через пять, а через двадцать, минут, с секундами. Полковник, в расстегнутой на груди рубахе, потный, злой, крикнул:

– Дверь прикройте!

Муравьев прикрыл дверь. Пиночет стала усиленно делать вид, что ее ничего не касается, она просто наблюдатель.

– Кого вы повязали в «Мечте»? – рявкнул полковник. – Что это за тип такой? Как звать?

Муравьев, сдерживая улыбку, сказал:

– Знаете, не было времени спросить.

Полковник посмотрел на Пиночета, но, подыгрывая Муравьеву, Пиночет сделала каменное лицо – опять же будто ее ничего не касается, она всего лишь наблюдатель.

– Ты что, с ума своротил, Муравьев? – возмутился полковник. – Задержали человека, не спросив, как его зовут!

– Бывает, полковник. Вы же сами недавно говорили, что я неумёха.

– Ты-то ладно, Муравьев. Но вы? – полковник повернулся к Пиночету.

Пиночет развела руками, и получилось комично – Муравьев едва удержался, чтобы не засмеяться.

– Откуда он взялся, этот ваш задержанный? – спросил полковник.

– Он там охранником работает.

– Никем он не работает! Все охранники в «Мечте» на месте.

Пиночет едва заметно стрельнула глазами в сторону Муравьева.

Муравьев сказал:

– Хорошо, сейчас выясним, кто это.

– Это ты о ком, капитан? – спросил ядовито полковник.

– О задержанном.

– У тебя с ним связь?

– Какая связь? Он в прелиминарии.

– Ну да? – удивился полковник. – А что же это ордынцы из прелиминария прибежали все взъерошенные?

– Ничего не понимаю, полковник. Что стряслось?

– Сбежал твой задержанный. Следует понимать, Муравьев, что уж коль скоро сыщик кого-то задержал, то лишь дальнейшим его удержанием славен он. А если задержал, а хватился – и нету задержанного, то это позор, Муравьев, позор, понимаешь?

– Как это – сбежал?

– Так это.

– Он что – через стены проходит? Окно под потолком, решетка на двери, три жандарма в коридоре.

– Муравьев, – сказал полковник. – Я тебя специально уволю за день до получки. В тебе логика просыпается слишком поздно, говоришь ты исключительно глупости, и надоел ты мне страшно.

– Не понимаю.

– Сбежал задержанный. Понятно? Не делай задумчивый вид, мы здесь не киселем в розницу торгуем! У меня такое впечатление, что ты мне не веришь.

– Зачем же. Верю.

– Черт с ним, с задержанным! Не велика пропажа, да и позор весь твой, Муравьев. Понял? Мне насрать, кого ты повязал! А вот то, что мне из «Мечты» звонили по поводу помощницы – это, Муравьев, гораздо серьезнее.

– Боюсь, что не улавливаю…

– Не наглей! Звонят и говорят – «избита помощница одного из основателей, старший технический директор». До чего ты дошел, Муравьев! Женщин бьешь!

Пиночет хотела вмешаться, но Муравьев остановил ее рыцарским жестом.

– Уволить меня, полковник, вы можете хоть сейчас.

– Не провоцируй, Витёк! Не серди меня.

– Считаю своим долгом доложить вам, что человеку с вашим стажем следует быть знакомым со сленгом законников, который так любят перенимать заправилы больших компаний.

Возникла пауза.

– Чего? – спросил Багратион.

Муравьев пожал плечами и объяснил:

– «Старший технический директор» означает: секретарша, которая официально спит с женатым боссом. «Избита помощница одного из основателей» означает: секретарша кому-то нахамила и в ответ получила слегка по мордасам. А с чего вы взяли, что именно я с ней сие произвел – загадка славная.

Полковник нахмурился.

– А если секретарша спит с боссом, а босс не женат, тогда как ее называют?

– Аспирантка.

– Что-то не пойму я. Ты, Муравьев, не бил ее?

– Зачем мне ее бить. Какая мне от этого корысть, полковник?

– Не врешь? Я ведь проверю.

Пиночет посмотрела на Муравьева, а Муравьев твердо сказал:

– Вот свидетель. За время нашего пребывания в вестибюле «Мечты» любовницу босса никто и пальцем не тронул. Ни я, ни тем более … – он глазами указал на Пиночета.

– Ну, на нее-то как раз думать глупо, – Валентин Ираклиевич отмахнулся. – Кирасиры – люди дисциплинированные, рук не распускают почем зря. – И недовольно покачал головой. – Ладно, Муравьев, иди разбирайся, кто и почему там сбежал. А я пока позвоню. И вы, сударыня, сделайте милость, идите с Муравьевым, и следите за ним, а то он опять дров наломает, есть у него такая привычка.

Муравьев хотел возразить, но передумал. Багратион непременно бы начал болтать об ограблении ювелирного магазина, о провале сыщиков, и хотя виноват во всем тогда был именно полковник, он, Багратион, убедил всех и себя, что виноват Муравьев, и время от времени упоминал эту историю, иллюстрируя некомпетентность своего подчиненного.

На лестнице, ведущей в прелиминарий, Муравьев сказал Пиночету:

– Быстро. Числится ли в «Мечте» Алексей Вяземский?

Она быстро связалась с кем-то, перекинулась несколькими жаргонными фразами, которых Муравьев не понял, спросила «Где он?», кивнула, отключила связь. И рапортовала так:

– Вяземский весь день был на месте и сейчас на месте. Выглядит вот так, – и она показала Муравьеву дисплей, на котором светилось изображение брюнетистого парня с худым лицом и глазами навыкате.

– Как с картины Босха, – сказал Муравьев. – Нехорошо это. Кстати, Пиночет, в «Мечте» камеры висят везде, и есть наверное запись с вами в главной роли, когда вы тиуниху лупили.

– Предусмотрено, капитан. В записи помехи. Начинаются как раз перед нашим с вами приходом в «Мечту». Вы за меня переживаете? Как это благородно с вашей стороны!

– Ладно, пойдем к ордынцам. И все-таки, сударыня, поделитесь секретом. Зачем ваши коллеги вас ко мне прилепили?

– Я ж сказала, капитан. Епитимия.

– Не треплитесь попусту.

– Да чем же не епитимия? – удивилась она. – Вот сейчас спускаемся в прелиминарий, откуда наш потенциальный свидетель, а может и соучастник, эскапировал: чудовищная некомпетентность со всех сторон. Я не привыкла к такому. Это очень задевает мои эстетические принципы, я мучаюсь.

Муравьев даже не стал одаривать ее скептическим взглядом. Любят кирасиры темнить, обожают просто, по старинной традиции, корнями уходящей не в ЧеКа, не в царскую охранку, а в темперы гораздо более от современности дистанцированные – по меньшей мере к опричникам.

Расспросили троих ордынцев в прелиминарии, с лицами провинившихся двоечников. Задержанного, оказывается, отправили в клетку давеча, наручники с него сняли. Целый час сидел Лжевяземский в клетке совершенно безобидно и вел себя прилежно, жевал колбасу протухшую, а потом попросил поесть существенно. Время сделалось обеденное, и ничего предосудительного в просьбе ордынцы не нашли, да и вообще парень оказался свойским, веселым, рассказывал анекдоты, да и деньги заплатил за жратву. То есть, не заплатил, а попросил изъять из изъятого у него дотоле бумажника. Изъяли, и приволокли из соседнего брассери неплохие трежники в оливковом ликвенте, с огурцами и укропом, как положено, и тверского квасу. От кваса задержанный отказался, сетуя, что желудок не примет. Открыли клетку, занесли, начали расставлять, и тут задержанного как подменили. Он совершенно оборзел и стал всех кидать и пинать, и отобрал оружие; положил всех на пол, еще немного попинал, а потом так шарахнул дверью клетки, что стенной шкафчик, содержащий припасы на случай тревоги, тридцать лет безропотно висевший справа от стола дежурного, сорвался, упал на пол, и развалился на три части, а один из дежурных закричал страшным голосом и на несколько секунд потерял сознание. После этого задержанный, вместо того, чтобы подниматься по лестнице и быть справедливо пойманным и скрученным теми, кто наверху, сломал стол и шкаф с документами, разнес в щепки окно напротив клеток и вылез через него, раздвинув железные прутья, как Самсон, и с тех пор никаких сведений о нем не поступало.

Ордынцы собирались было еще что-то рассказать, но тут пришла решительная жена одного из них и устроила ему выволочку, потому что на работе можно задерживаться ну раз, ну два раза в неделю, но четыре раза подряд – это просто издевательство над ней, над детьми, и снова над ней, потому что это делается специально в виду полного отсутствия совести и ответственности. Можно подумать, он тут занят работой. Был бы занят – семья бы была обеспечена. Целый день ничего не делает, а когда приходит домой, что бывает редко, так сразу к телевизору с пивом, смотреть свой ебаный футбол, и гладить свою вонючую собаку, которая весь дом обосрала. При этом еще неизвестно, чем он тут на самом деле занят, потому что кругом шлюхи, вот одна стоит, к примеру, дылда в кожанке, а честность свою он может положить себе в жопу, поскольку ничего, кроме изжоги честность эта в дом не приносит.

На улице Муравьев встал как вкопанный, соображая, что делать дальше. Пиночет попритоптывала некоторое время рядом, а потом спросила:

– Ищем беглеца Лёшу?

– Прямо сейчас?

– Есть зацепка.

– Какая?

– Ключ. Вот.

– Что за ключ?

– Это я у него из кармана вынула, пока допрашивала. Он ничего не заметил.

– Вы уверены?

– Да.

– Это нечестно, Пиночет – грабить добровольных свидетелей. Ладно, Лёша не бриллиант, в торбе за парчой не укроется. С Авдеевкой повременим. Что-то мне захотелось задать приемному отцу Прохановой несколько вопросов в тайне от начальства. Я просмотрел записи наших сопляков, и они меня не убедили. Ну и денек – сплошные приемные дети и родители.

– Поделикатнее, Муравьев.

– Простите, не хотел. Как затмение на меня нашло. Но вы-то не приемная дочь.

– Тем не менее.

– Поедем?

– Вам решать, – отозвалась Пиночет. – Вообще-то меня удивило, что мы начали не с приемного отца. У вас тоже странные методы. А где он живет?

– Где живет? – Муравьев перелистал блокнот. – Где живет поп … там, где растет укроп … У Трех Вокзалов.

– На Каланчёвской, стало быть?

– Каланчёвская не для всех. По соседству живет. В церковь ездит на троллейбусе. Хотя нет; поскольку он поп, наверняка ему приход какой-нибудь завалящий нашответ выделил с одной работающей фарой. Для быстрой личной связи с прихожанами в случае надобности. Ну и просто покуражиться. Это ведь так издревле повелось – ежели есть колеса, обязательно надо все время ездить, даже если не хочется.

Они сели в троллейбус и поехали. В троллейбусе Муравьев сказал:

– Хотел бы я, сударыня, попросить об одном одолжении.

– Слушаю вас, капитан.

– Когда будем говорить с попом, прошу вас не вмешиваться; но если даже вмешаетесь, не упоминайте, пожалуйста, Аниту Чайковскую.

– А других упоминать можно?

– Знаменитого гомосексуалиста какого-нибудь можете упомянуть, или жену какого-нибудь заместителя министра. Исторические личности тоже дела не испортят.

– А почему Чайковскую нельзя?

Муравьев насмешливо посмотрел на нее.

– Мы ведь имеем дело со священником, – сказал он.

– Ну и что?

– В силу своей профессии он общается с большим количеством людей. Человек среднего возраста. Приход в центре Москвы.

– Не понимаю.

– Наверняка представители вашего заведения ему знакомы, и наверняка у него к ним неприязнь. Упомянете – подозрение превратится в уверенность, и он решит, что вовсе не ради спасения его приемной дочери мы к нему пришли, и что интересует нас именно Чайковская, дочь большого человека, а приемная дочь – для виду. Испугается, а то и рассердится.

– Не очень понимаю вашу логику, капитан. Если хотите, я могу на улице подождать.

– Нет, не надо.

– Почему ж? Вы поднимитесь, допросите его, спуститесь.

– Вы пойдете со мной, сударыня.

– Зачем?

– Так будет лучше. О, милая, доверьтесь мне.

Пятиэтажный дом в стиле модерн в переулке у Трех Вокзалов заинтересовал Муравьева необычной планировкой: выполнен он был в виде буквы «Г», а двор получался треугольный из-за того, что если стороны дома – катеты, то чугунная ограда с позолотой на пиках служит гипотенузой.

– Проханов, Проханов, – забормотал Муравьев, ведя пальцем по выполненной под старинную бронзу панели интеркома. – Ё … пустяки! Где же ты, Проханов. А, вот ты где. Нехудо живешь, священник, нехудо.

– Вы антиклерикал? – спросила Пиночет.

– Нет, зачем же, – удивился Муравьев. – Я в юности хотел стать машинистом. Поезда дальнего следования и все такое.

– Попов не любите?

– Обожаю попов.

Он надавил на кнопку интеркома. Вскоре хрипловатый, похожий на заспанный, мужской голос сказал из зарешеченного спикера:

– Да? Кто там?

– Московский уголовный розыск, Петр Алексеевич. Мур-мур-мур. Капитан Муравьев с помощницей.

– Поднимайтесь.

Миниатюрный лифт не работал, и вообще в подъезде было грязно и грустно, и пахло кошачьей мочой. Винтовая лестница парижского типа, с мраморными ступенями и красивыми чугунными перилами, не реабилитировала в глазах капитана состояние подъезда. Муравьев любил чистоту, и его раздражало ее отсутствие там, где оно ничем не было оправдано кроме лени, глупости, жадности, гордости, и лицемерия. А Пиночету лестница, похоже, понравилась, и она с удовольствием прогрохотала по ней своими клогами, и сказала:

– Ых!

Поп открыл дверь. Оказался он человеком лет пятидесяти, тщедушным, с длинными русыми волосами с проседью, щегольской бородкой и щегольскими же усами, с глазами серыми и очень усталыми – он явно давно не спал. Одет он был в мягкие брюки, мягкие ботинки, белоснежную рубашку, и поверх всего – халат из толстого шелка с кистями, цвета каберне.

– Здравствуйте. Я – капитан Муравьев, – представился Муравьев, демонстрируя диптих. Поп перевел глаза с диптиха на капитана и обратно. – Это моя сотрудница.

– Варвара, – неожиданно представилась Пиночет.

– Проханов, Петр Алексеевич, – представился ответно поп, и недоверчиво посмотрел на лацкан роскошного пальто. – Вы ее нашли? Что с ней? Где она?

– Еще нет, Петр Алексеевич. Найдем, не сомневайтесь. У нас к вам вопросы.

Поп сник, затем напрягся, сделал пригласительный жест, и сказал:

– Проходите, пожалуйста.

Высокие потолки и высокие окна. Дощатый пол – не паркет, а просто хорошо отполированные доски – ничем не пахнет, ни пылью, ни гнилью, ни мастикой. Минимум мебели в гостиной; и мебель не стилизованная, и не с претензиями на суперсовременность, а просто нужная – стол, два кресла, диван. Люстра под потолком отсутствует, вместо нее два торшера. Полка с книгами. На стенах несколько репродукций, а может и оригиналов, каких-то пейзажей под девятнадцатый век – а может и в самом деле девятнадцатый век, в русской манере с французскими примесями, больше Шишкин, чем Левитан. Икона только одна, недалеко от окна, скромная. Никаких этажерок, тумбочек, безделушек, занавесей – в общем, никакого барахла.

И белый рояль с открытой крышкой.

– Чаю не желаете? – спросил поп, обращаясь сперва к даме.

Пиночет начала было отказываться, но Муравьев ее опередил:

– Желаем, Петр Алексеевич.

– Мне сказали, что делом моей дочери занимается капитан Фонвизин.

– Нет, – ответил Муравьев. – Фонвизин – тупица и ветропрах. Ему никакие дела нельзя доверять, это абсурд.

Глаза попа опять остановились на роскошном пальто.

– А, да нет, это я так, – Муравьев отвернул лацкан, погладил, и отпустил. – Не обращайте внимания. Жена подарила на день рождения. Я действительно капитан Муравьев, и действительно сыщик. Позвоните и проверьте, если хотите, Петр Алексеевич.

Поп сказал с сомнением:

– Нет, я вам верю, верю. – Посмотрел на Пиночета, добавил, – Располагайтесь, я сейчас, – и ушел в кухню.

Пиночет сунула руки в карманы и пошла к окну поглядеть на вид. Муравьев осмотрел полку с книгами, отметил про себя, что поп читает по-французски и по-английски, возможно по-гречески, а также, наверное, по-древнееврейски, хотя гарантии нет; попов якобы учат в семинарии и греческому, и латыни, и древнееврейскому, а знают ли они все эти языки на самом деле хотя бы по верхам – неизвестно, может только вид делают да умные книги на полках располагают.

Икона писана была не традиционными иконописными материалами, а, кажется, маслом. А может даже акрилом. Оглянувшись бегло, не следит ли хозяин, Муравьев прикоснулся тыльной стороной руки к поверхности. Пригляделся к мазкам. Ни темпера, ни ее родные и близкие, сюда не наведывались. Стилизация выполнена без всяких претензий на аутентичность. Лик святого имел объем, колорит не иконный а портретный, да и отблески света на праведных рыжеватых кудряшках напоминали Курбе: тень, свет, отблеск, свет, тень, и все это в одном завитке. В руке Святая Елисавета держала серебряный потир, здоровенный кубок, выполненный в замаскированной, и все-таки легко узнаваемой, импрессионистской манере. Муравьев чуть наклонил голову и слегка улыбнулся, разглядев наконец размещенную вдоль края основания подпись тщеславного автора – с первого взгляда она была не видна, а со второго могла сойти за узор – «Рамбуйе». Вряд ли художник, знакомый с правилами иконописи – а пишущий икону, да еще такую, какую не нашел зазорным повесить в своей квартире священник, не мог не быть с этими правилами знаком – не знал, что иконы не подписывают. Но человек слаб.

– Вас действительно зовут Варвара? – спросил Муравьев.

– Нет, – ответила Пиночет. – Не действительно.

Она подняла крышку рояля и сыграла, не присаживаясь, нечто, несколько бравурных тактов из какого-то романтического опуса – не Скрябина, раньше, и не Шопена, позже.

Поп появился из кухни с серебряным подносом, тихо прошел к столу, поставил поднос, и остался стоять, слушая. Пиночет не доиграла – спохватилась, остановилась, но не засмущалась, как делают это худо воспитанные представители низших сословий, а спокойно кивнула – сперва попу, а затем Муравьеву.

Поп сказал:

– Очень красиво. Отчего ж вы не доиграете?

Пиночет ограничилась фразой:

– Рояль у вас ухоженный.

– Да … Я, к сожалению, ничего не понимаю в музыке, – сообщил поп, тоскуя, и добавил: – И дочка не понимает. Племянник иногда заходит, он в музыку влюблен, и всё нам играет, и пытается что-то объяснить. Очень темпераментный. Но у меня нет музыкального слуха, а у дочки … Прошу вас, присядьте.

Гостиная служила также и столовой – когда в доме бывали гости. В остальное время обитатели, очевидно, пищу принимали в кухне по древней традиции малообеспеченных сословий.

Чай оказался свежезаваренный, и находился в фарфоровом пузатом чайнике, белом, без орнаментов; а чашки настоящие чайные, тоже без узоров, простые, на таких же простых блюдцах.

Сахар, лимон, три круассана, и масло.

Поп разлил чай по чашкам.

Муравьев отхлебнул чай и сказал:

– Мы бы хотели задать вам несколько вопросов. – И добавил: – Прекрасный чай! Я давненько такого не пил.

– Благодарю вас.

– Действительно, отменный, – вставила Пиночет. – Настоящий аромат, не заменители.

– Спасибо. Задавайте вопросы, пожалуйста, я готов.

Муравьев вытащил блокнот. Пиночет протянула было руку, но он отрицательно мотнул головой. Пиночет слегка покривилась.

– Скажите, когда вы видели вашу дочь … вашу приемную дочь … последний раз? – спросил Муравьев.

– Четыре дня назад.

– Утром? Вечером?

– Утром. Она уходила на работу. Я лежал дома с гриппом.

– Ничего странного в ее поведении не заметили?

– Нет.

– У нее был врожденный порок сердца?

Священник странно посмотрел на Муравьева.

– Был. Лечили. Проблем нет.

Муравьев кивнул, что-то записал, и задал следующий вопрос:

– У нее есть постоянный любовник?

Поп поморщился, поставил чашку на блюдце, и мрачно посмотрел на Муравьева.

– Есть версии … – сказал Муравьев, и остановился.

– Версии, – сказал поп мрачно. – Версии … Послушайте, капитан … вы ведь занимаетесь сыском.

– Да, Петр Алексеевич.

– Вы, правда, не тот, кого мне обещали … не Фонвизин…

– Фонвизин дурак и садист, – возразил Муравьев. – Он только по связи умеет болтать целый день. Его до сих пор не уволили потому, что документация у него всегда в порядке. Показываем его приезжим сыщикам, как музейный экспонат.

Поп перевел взгляд на Пиночета.

– Про вас, Варвара, я ничего не знаю, кроме того, возможно, что работаете вы вовсе не в полиции.

Пиночет насупилась.

– Но я не против вашего присутствия, – добавил поп.

– Благодарю за милость, батюшка, – сказала Пиночет.

– Нет, пожалуйста, Петр Алексеевич, и только. Батюшкой я позволяю называть себя только прихожанам, и то не всем. Ну так вот, капитан, вы работаете в сыске, и следовательно у вас логический склад ума. Так?

– Да.

– Вы видели фотографию моей дочери?

– Да.

– Что же вы мне голову морочите?

– Вовсе нет, я…

– Дочь моя вовсе не миловидна. Помимо этого, у нее не всегда хорошо с соображением. Бухгалтерию она разбирает запросто, даже, я бы сказал, экспертом является по этой части, или вообще гением, не знаю. Мне так говорили. А когда дело касается всего остального, увы, она не очень … не очень умна, скажем так. То есть вообще дура. Если уж на то пошло.

– Почему ж, – возразил Муравьев, – разные бывают…

– Пожалуйста, не нужно, – велел поп. – Свою дочь я неплохо знаю, сам воспитывал. Любовника у нее быть не могло до самого последнего времени. Она не старая дева, но ни одного романа у нее … Женщины, имеющие любовников, так не выглядят, у них взгляд другой. Дочь моя неприметна, ненавязчива, нерешительна, и скромна.

– Понимаю, Петр Алексеевич. Я хотел лишь…

– Поэтому то, что произошло сегодня утром, очень странно. Очень-очень странно. Вы меня слушаете, капитан?

– Слушаю очень внимательно.

– Сегодня утром мне нанесли неожиданный визит, связанный с пропажей Елизаветы, и я до сих пор не знаю, что мне об этом думать, и что предпринимать.

– Что за визит? – спросил Муравьев.

Проханов пригубил чай, поставил чашку на блюдце а блюдце на стол, и некоторое время молчал. И Муравьев молчал. И Пиночет молчала. И тогда Проханов сказал:

– Ко мне пришел мужчина лет двадцати пяти или чуть старше. И провел у меня два часа. Сперва заверил меня, что у него есть новости о моей дочери, а потом говорил странные вещи.

– Какие, например?

– Он сказал, что взял мою дочь под опеку, и что она жива, здорова, и ей ничего не грозит. Сказал, что спрятал ее в надежном месте. Сказал, что ему нужна подруга жизни, и что моя дочь как раз подходит на эту роль.

– Вот ведь сволочь … – пробормотал Муравьев.

– Простите, как?

– Нет, ничего, это я так, – сказал Муравьев. – Вы продолжайте, пожалуйста. Он сказал, что ему нужна подруга жизни. Подруга жизни, надо же … пустяки! … скотина … да. Не означает ли это, что он ее похитил?

– Вы его знаете, капитан?

– Кого?

– Моего давешнего визитера.

– Нет, не знаю. Простите меня, Петр Алексеевич. Со мною бывает, я иногда сбиваюсь с мысли. Значит визитер, судя по всему, похитил вашу дочь? Так?

Петр Алексеевич вздохнул и ответил:

– Нет.

– Нет?

– Он сказал, что спас ей жизнь, и скрывает ее от убийц.

– Вы ему поверили?

– Он предъявил доказательства.

– Какие?

– Записку и кое-что еще.

– Записку он оставил у вас?

– Да.

– Позвольте взглянуть.

– Да, пожалуйста.

Открыв ящик стола, Петр Алексеевич вытащил листок бумаги. Муравьев достал из бокового кармана куртки латексную перчатку.

«Папа, не волнуйся. Верь всему, что этот человек тебе скажет. Возможно мы больше никогда не увидимся, но я буду связываться с тобой время от времени. Лиза».

Муравьев, увидев, что Пиночет тянется к записке, показал ее, записку, с руки, не отдавая.

– Это ее почерк? – спросила Пиночет.

– Да. Сегодня мало кто так пишет, – заметил Петр Алексеевич.

– Как – так?

– Вот так. Каллиграфии я ее учил сам.

– Хорошо, – сказал Муравьев. – Можно мы ее заберем? На экспертизу.

– Можно. Все-таки мне обещали, что придет капитан Фонвизин…

Доставая из кармана прозрачный пакет – для записки – Муравьев ответил несколько рассеянным голосом:

– Фонвизин просто мелкий подхалим и дебил. Ни одного успешного дела, но на все вечеринки начальства ходит, на дочери большого чина женат. Петр Алексеевич, вы сказали, что у вас есть еще доказательства.

– Я бы не назвал это доказательством. – Петр Алексеевич еще немного подумал. – Я видел то, что я видел. Но вы скорее всего мне не поверите.

– Я вас слушаю, Петр Алексеевич.

Оказалось, неожиданный гость не просто пообещал оберегать поповскую дочь, но и продемонстрировал некоторые свои умения в области защиты подопечных от опасности. Например, он попросил попа зажечь зажигалку для трубки и держать ее зажженной, а сверху поместил свою ладонь, а затем тыльную сторону руки, и держал так больше минуты, спокойно глядя перед собой, без напряжения.

– Фокус, – сказал Муравьев.

– Не обгорели даже волосы на руке, – ответил поп, без интонации. – И паленым не пахло. Я видел, как огонь обтекает кожу, липнет к коже, меняет цвет. Я было предположил, что он связан с какими-нибудь колдунами или сатанистами, но он это отрицал, и показал мне нательный крестик.

– Ну, мало ли, кто в наше время носит крестики, – усомнилась Пиночет.

– Возможно, сударыня, вы правы. И все-таки сатанист не наденет крестик легко, за здорово живешь. Колдуны креста боятся меньше, иногда даже нарочито носят, но не нательные, а большие, демонстративные, для виду. А потом…

Потом, как рассказал поп, гость перерезал шнур торшера перочинным ножом, расчленил, оголил оба провода, и приставил сперва к тыльной стороне руки, а потом к вискам. После чего, дабы продемонстрировать, что ток наличествует, он соединил оба провода. Выстрелило искрой, и обесточился весь дом к чертовой бабушке, и пришлось попу вместе с гостем будить пьяного управдома, который не хотел ничего делать, а гость взял управдома за грудки, приподнял, впечатал спиной в стену, опустил, затем снова приподнял и снова впечатал, и тогда управдом спустился в подвал и переключил предохранитель.

Муравьев сказал мрачно:

– Стало быть, огонь на него не действует, и электричество тоже. Еще какие-нибудь сверхъестественные способности у него есть?

Возможно, подумал он, некоторые священники склонны к суевериям, особенно потому, что официальная церковь относится к суевериям строго негативно. А что начальству не нравится – то имеет привкус запретного плода.

– Он сказал, что может дышать под водой, – сообщил поп. – Вернее, не дышать. Сидеть и не дышать. Хоть неделю, хоть год.

– Под водой?

– Да.

– Не дышать под водой.

– Да.

– Продемонстрировал?

– Нет.

Муравьев припомнил следы от босых ног, им же самим затертых. Ну, сволочь. Ну ты у меня получишь, как только я тебя поймаю. Я тебе покажу пустяки, скотина бессовестная.

– Помимо этого, – продолжал священник, – он уверил меня, что не чувствует ни холода, ни жары. И никогда ничем не болеет. И хотел бы дать денег в пользу прихода.

– Дал?

– Я сказал, что пока подожду. Я спросил, почему мне нельзя увидеть дочь самому. Он сказал, что это очень опасно, что за ней охотятся по всему городу. Я спросил, собирается ли он жить в Москве. Он сказал, что еще несколько месяцев поживет, а потом уедет в дальние края, где тепло, вместе с моей дочерью. А дальше случилось самое странное. Он попросил моего совета.

– По какому поводу?

– Он сказал, что он обычный человек, во всяком случае был таковым раньше, но вот уже более двадцати лет живет в особенном состоянии, не требующем ни сна, ни еды, ни воды, хотя и спать, и есть, и пить он вполне может. Он сказал, что не видит ни цели, ни причин этого своего состояния, и спросил у меня, как человека, служащего непосредственно Господу, нет ли у меня каких-либо соображений на этот счет. В смысле – для чего это все, почему он такой, какой есть? Я спросил у него, как он попал в это состояние, и он ответил, что не очень понимает сам. Его носит по разным городам и странам. Он знает несколько языков.

– Несколько языков, – повторил Муравьев, глядя поверх головы попа. – Он русский?

– Не знаю, – честно ответил поп. – Славянские черты наличествуют, но также есть что-то такое, что отличает его от русских людей его возрастной группы. Манеры какие-то совсем не московские, но и не провинциальные, а слова он будто подбирает по одному, а потом тщательно складывает в предложение.

– Он вам назвал свое имя?

– Знаете, да.

– Как же его зовут?

– Возможно, это псевдоним, капитан. Не знаю. Он сказал, что его зовут Нил. Нил, представьте себе. Нилом на Руси уже по меньшей мере лет сто никого не называют.

– Определенно кличка, – авторитетно сказала Пиночет.

Муравьев жестом велел ей молчать, и попросил попа:

– Опишите его внешность.

– Внешность? Да. Хмм. Ростом чуть выше среднего. Вроде вас. Широкие плечи. Глаза серые, глубоко посажены. Светлый шатен, волосы не длинные, прямые, залысин нет, седины нет. Нос прямой, не очень большой, в прошлом возможно был сломан и поправлен. Скулы высокие. Рот обычный, не большой, не маленький. Подбородок квадратный … хмм…

– Как у меня, – подсказала Пиночет.

– Да, но у вас ямки нет.

– Особые приметы помимо ямки? – спросил Муравьев.

– Да вроде никаких. Ни шрамов, ни родинок. Вообще кожа очень чистая, что странно для взрослого горожанина – ни бородавок, ни родинок, ни прыщей, ни раздражений. Абсолютно гладкая кожа, с легким загаром.

– С загаром?

– Да.

– Октябрь на дворе.

– Наверное, побывал на югах недавно. Знаете, капитан, у вас тоже такая кожа. Гладкая. Правда, без загара.

Муравьев посмотрел на Пиночета. Пиночет задумалась, будто припоминала, какое отношение к делу имеет тропический загар на лице визитера. А может и действительно припоминала. И в конце концов припомнила. А припомнив, кивнула и сказала:

– А ну-ка, подождите. Оба.

Вынув свой блокнот, она сделала несколько штрихов стилом, что-то исправила, затем еще штрихи, и еще.

– Подождите, подождите, – сказала она, продолжая что-то чертить в блокноте.

Муравьев и Петр Алексеевич послушно ждали.

Закончив, Пиночет развернула блокнот и показала получившееся Петру Алексеевичу, с тем, чтобы и Муравьев посмотрел, и сказала:

– Похоже?

– Брови не такие, – сказал поп. – Но, вообще-то…

– Момент.

Пиночет переделала брови и снова показала.

– Нет, не то.

– Почти отсутствуют, – подсказал Муравьев.

– Да? – Пиночет нахмурилась. – Хмм. Так. – Она еще что-то исправила, и снова показала скетч.

– Да, это он, – поп кивнул. – Точно он. И взгляд такой же. Кто это? Вы его знаете? Он опасный преступник?

Муравьев приложил палец к губам.

– Мы его найдем, – пообещал он. – И набьем ему морду. Чтобы не вводил в заблуждение порядочных людей.

– Он мне солгал?

Муравьев улыбнулся.

– Кто бы мог подумать, что священник может быть таким доверчивым.

– А Лиза? Она в опасности?

– Успокойтесь, Петр Алексеевич. Лиза скорее всего жива, невредима, и скоро к вам вернется. А визитера вашего … Скажите, просил он вас, чтобы вы об этом никому не рассказывали?

– Нет.

– Не просил вас дать ему слово?

– Нет. Более того, он сказал, что не против, чтобы я позвонил в полицию. Сказал, что ни на него, ни на мою дочь, это никак не повлияет.

– Вот ведь мерзавец, – процедил Муравьев сквозь зубы. – Ну, ничего. Попадется он мне … пустяки! Пусть он мне покажет фокус с зажигалкой, сука…

– Капитан…

– Да?

– Честное слово, это был не фокус.

Муравьев немного подумал, затем приподнялся, сунул руку в карман брюк, и вытащил зажигалку. Щелкнув и некоторое время понаблюдав за качающимся огоньком, он увеличил мощность, и огонек превратился в огненную струйку. Муравьев поместил в струйку указательный палец.

– Обтекает, – сказал он. – Меняет цвет.

Плавным движением руки он переместил зажигалку себе под подбородок, и пламя обтекло – подбородок и часть нижней челюсти. Некоторое время посидев неподвижно перед ошарашенным священником и, возможно, не менее ошарашенной Пиночет, Муравьев выключил зажигалку и спрятал обратно в карман.

– Голография? – невольно вырвалось у Пиночет.

– Вы догадливы, сударыня. … Не скажу. Может голография, а может и нет, – сказал Муравьев самодовольным голосом. – Шесть месяцев в школе фокусников. Профессиональные секреты не выдаю. А с электрикой еще проще. Это не фокус, поскольку настоящий фокус в некоторой степени искусство. А не надувательство. Провода под напряжением – это надувательство. Прозрачный изолирующий полимер в распылителе можно купить в любом строительном магазине.

Очень сник Петр Алексеевич после этих слов, загрустил, затосковал. Муравьев пожал плечами и сказал:

– Наверняка ведь был момент, когда гость попросил чаю или воды, или отлучился в уборную. Словом, у него была возможность заглянуть в некоторые ящики некоторых столов и шкафов.

По тому, как Петр Алексеевич мигнул, Муравьев понял, что прав, возможность была.

– И изъять оттуда, – продолжал Муравьев, – некие бумаги, которые и являлись целью визита.

Священник очень сник, водрузил локти на стол, и подпер лоб ладонью.

– А скажите, – ни с того ни с сего осведомилась Пиночет, – нет ли у вашей дочери каких-нибудь высокопоставленных знакомых или подруг?

Поп поднял голову, посмотрел на нее, отвел глаза, поджал губы, вздохнул.

– Если не хотите отвечать, не надо.

– Вот вы здесь для чего, оказывается, – с тоской сказал священник.

Муравьев очень суровым взглядом посмотрел на Пиночет. В ответ она невинно похлопала ресницами.

– Анита Чайковская, – сказал поп. – Встречались дважды на прошлой неделе. Елизавета была в восхищении, но не думаю, что она навязывалась Чайковской в подруги.

– Дочь министра торговли? – деловым тоном осведомился Муравьев, глядя себе в блокнот и ненавидя Пиночета.

Священник замкнулся, стал отвечать односложно, и совершенно пал духом, судя по всему. Муравьеву захотелось его как-то обнадежить, но он помнил, что этого делать ни в коем случае нельзя. И так уж дважды прокололись.

***

На улице шел проливной дождь. Муравьев сказал возмущенно:

– Я ведь просил!

– Да ладно вам…

– Провалитесь вы с вашей Чайковской!

– Она – потенциальный свидетель, не так ли, капитан.

– Пустяки! … Ладно. Это все, чего от меня хотят кирасиры? Или еще что-то есть? Вы мне всю смену морочите голову…

– Капитан, не срывайте на мне досаду, пожалуйста. Ни вы, ни я не виноваты, что главный подозреваемый сбежал, – сказала Пиночет.

– Стало быть, вы вовсе не в ссылке, сударыня. И, стало быть, мы расследуем два разных дела, я своё, а вы своё.

– Нет.

– Нет? Я ищу пропавшую Проханову, девушку небогатую, не очень счастливую, работящую, которую любит только приемный отец. А вы идете защищать от темных сил Аниту Чайковскую, разнузданную … пустяки … проходящую по делу «Мечты» как свидетель.

– Вам это известно?

– Это известно всей Москве, и возможно всей России. И судя по наплыву специалистов из-за границы, вне пределов России тоже. Завтра суд, и вы решили разжиться – уж не знаю чем, новой ли информацией, документами ли, обещаниями ли.

– Муравьев, послушайте, что же это такое!

– Это блядство. С вашей стороны.

– Вы ищете Лизу Проханову, я ассистирую. Госпожа Чайковская – не свидетель, а предполагаемый свидетель … Вы понимаете?

– Прекрасно понимаю. И очень не люблю, когда меня используют в своих целях люди, которым я не сделал ничего дурного. И при этом считают меня наивным дураком.

– Перестаньте. Подумайте о выгоде моего присутствия.

– Выгода от присутствия представителей вашей конторы представляется мне сомнительной, госпожа Пиночет.

– Сосредоточтесь, Муравьев.

– Пустяки!

– Вам ведь в любом случае нужно допросить Аниту.

– Зачем?

– Хотя бы затем, что она вполне может знать, где сейчас находится Лиза Проханова.

– Лизы Прохановой скорее всего нет в живых, как мы с каждым шагом все больше убеждаемся. Подонок приходил, чтобы украсть у священника деловые бумаги. А Чайковская ничего толкового не скажет. Что ей Лиза.

– А допросить Чайковскую…

– Нужно, но это формальность, и ваша помощь не требуется, – отрезал Муравьев. – Вы мне надоели, сударыня.

– Это самообман, капитан. Без моей помощи вы к ней не попадете.

– Ну и … пустяки … с ним. Не больно то и хотелось.

– А она может оказаться нужным свидетелем на завтрашнем процессе.

– Мне нет дела до завтрашнего процесса.

– И в деле Прохановой тоже.

– Хорош свидетель!

– Вы правы, конечно же, Муравьев. Чайковская – пьяница, наркоманка и воровка. Зато отец у нее могуч. И это может оказаться полезным вам лично. В смысле карьеры, которая, как я понимаю, под угрозой.

Муравьев прислонился было к стене, но тут же отпрянул, опасаясь за роскошное пальто.

– А ведь и правда можно ее не допрашивать, – сказал он вдруг. – Ну ее.

– Нет уж, капитан…

– Не буду допрашивать!

– Будете.

– Я даже не знаю, где эти пустяки живут, – попытался отвертеться Муравьев.

– А я знаю. На пруду.

– На каком пруду? Она лягушка, что ли, или окунь?

– Патриаршие Пруды. Неужели не интересно? Зайдем на квартиру, познакомитесь с прислугой.

– Совершенно не интересно.

– Муравьев, я вам помогаю, чем могу. Помогите и вы мне. Не капризничайте.

– Вы мне морочите голову, а не помогаете.

– Муравьев, не сердите меня!

– Не забывайтесь, сударыня.

– Простите. Ну давайте, капитан, съездим к Аните. Что вам стоит.

– Думаете, Аниту посвятили в тайну нового катализатора?

Пиночет удивилась.

– Какого катализатора?

– А того, который «Мечта» опробовала давеча возле Авдеевки. Думаете, Анита Чайковская разбирается в катализаторах? Думаете, она знает, что гелий-двадцать доставляется с Ганимеда? Думаете, она знает, что его нужно химически обрабатывать, чтобы получать топливо для батарей, обогревающих ее толстую жопу?

Все-таки я слегка переигрываю, подумал он с неудовольствием. А Пиночет – дама наблюдательная. Ну да ничего. Авось поверит.

– Ничего не понимаю. Капитан! Какой катализатор?

– Ах, вы тоже не знаете? Ну да, ведь история с новым катализатором в документах дела «Мечты» вообще не числится. Нет, я понимаю, дело общественное, а общественности, пока ее саму не начали травить убойной химией, катализаторы до лампочки. Ну и хуй с нею, с общественностью, но почему же доблестные кирасиры ничего не знают?

– Первый раз слышу, капитан. Честно.

– Соединитесь с кем-нибудь из коллег, может подскажут.

– Соединюсь.

– Пустяки! Передайте им, что подопечный ваш, капитан Муравьев, полон радушия и добросердечия по адресу вашего заведения.

Пиночет отошла на несколько шагов и, наверное, включила связь. Муравьев, стоя под навесом, смотрел, как бегут, спасаясь от дождя, сгорбленные москвичи.

Безусловно нужно ехать к Чайковской. Безусловно. Чтобы не оставалось у кирасиров подозрений. И в Авдеевку нужно – Проханову видели в Авдеевке на благотворительной функции, это отмечено в документах. Нужно проверить все возможности, пощупать все концы, и сделать все это нужно в присутствии Пиночет – раз уж кирасиры решили не следить за ним из-за угла, а открыто приставить к нему свою агентессу. К нему лично.

Пиночет вернулась – подошла задумчивым, а не обычным своим притоптывающим, шагом. И сказала:

– Я бы их всех расстреляла, честное слово.

– Да, – согласился Муравьев. – Вполне в традициях вашей конторы. Нет человека – нет проблемы. Ну, что, едем к Чайковской?

– Да.

– На троллейбусе?

– Нет, на таксомоторе. Теперь уж я имею полное право, Муравьев, и вы заодно.

И они поехали.

Сотни раз видел Муравьев Патриаршие: сквер, пруд, и растущую из середины пруда башню, и всегда предполагал, что она либо маяк для вертолетов, либо водонапорная, либо для красоты лет сто назад соорудили. Выглядела башня (цементная, круглая, с непропорционально большой, похожей на шляпу с огромными полями, круглой площадкой наверху) индустриально; украшений не имела.

Оказалось – никакой индустрии, и никаких вертолетов, какие еще вертолеты над Москвой! Чай не в древности живем. Также в башне не было ни дверей, ни видимых с улицы окон. Прямо избушка на курьих ножках. Никому бы в голову не пришло, что внутри живут люди, и не ельники, а серьезные, высокопоставленные. Когда Пиночет, стоя на тротуаре Малой Бронной, кивком на нее, башню, указала, Муравьев даже не понял, что она имеет в виду.

– Она там проживает, – объяснила Пиночет.

И снова Муравьев не понял.

Не переигрываю ли, подумал он еще раз.

А Пиночет подошла к «сторожке» – кирпичной полицейской будке в двадцати метрах от входа в сквер – и сунула мающемуся бездельем жандарму под нос диптих свой бордовый, кирасирский. В ответ прозвучало из глубин веков пришедшее, хрестоматийное московское «не положено». На которое Пиночет резко отозвалась еще более древним, до-московским, в Киевской Руси зародившимся:

– Пошел вон.

Она выхватила у жандарма из нагрудного кармана пульт управления и шагнула к дверям будки, открывающимся, как двери лифта – в разные стороны.

Жандарм слегка опешил, соображая, кого он боится больше – кирасиров или всесильного отца охраняемой. Силясь сообразить.

– Э … – сказал он, и потом громче: Э! – очевидно, пытаясь выиграть время, чтобы все-таки сообразить, кого он больше он боится.

А вдруг диптих поддельный? Да и станет ли настоящая кирасирша вот так вот выхватывать пульт у него из кармана? Кирасирша сперва позвонит, и…

Сработал импульс – жандарм схватил Пиночета за волосы, и пригнул бы ее, и, возможно, попытался бы коленом ей врезать, и наломал бы дров, но Муравьев, в котором тоже сработал импульс, свалил жандарма наземь прямым ударом в повернутый к нему подбородок.

– Сука! – сказала, взъярясь, Пиночет, потирая голову и пиная, но не в полную силу, жандарма, лежащего на земле, в ребра. – Совсем страх потеряли, козлы деревенские! Встать!

Жандарм медленно поднялся, качаясь и косясь на Муравьева, запоминая, очевидно, черты лица на будущее. Муравьев криво улыбнулся – мол, запоминай сколько влезет.

– Документы, – сказала Пиночет.

Жандарм неохотно полез за документами во внутренний карман. Пиночет выдрала у него из руки книжечку резким движением, раскрыла ее, и сказала:

– Угрюмов, Андрей. Ты откуда такой взялся, Угрюмов? А?

– Из Хабаровска, – мрачно ответил Угрюмов.

– Хорошо у вас в Хабаровске?

Угрюмов промолчал.

– Я спрашиваю, Угрюмов, в Хабаровске хорошо?

– Ничего, живем…

– Ладно. Паспорт твой я пока что беру себе, Угрюмов, и пульт тоже. Ты за нами не ходи, ты здесь стой, пока мы не вернемся. Хозяйка дома?

– Не велено…

– Ты что, не понял, Угрюмов из Хабаровска? Дело-то государственное. Мы тебя без всяких ордеров упрячем куда надо вместе с хозяйкой твоей, и всеми, кто внутри, и с начальством. Понял? Я спрашиваю, понял?

– Понял.

– Дома хозяйка?

– Дома.

– Код у лифта какой? Быстро, у нас невероятно мало времени.

– Дайте, я сам.

– Код какой, скотина безмозглая?

Угрюмов назвал код, и Пиночет ловко одной рукой набрала его на пульте, а паспорт Угрюмова, когда лифт открылся, бросила ему под ноги.

– А я с вами? – спросил Угрюмов, не поднимая паспорт.

– Ты что, совсем охуел? – спросила удивленно Пиночет. – А кто на посту будет стоять? Где только такую дубину нашли, на какой хабаровской свалке! Капитан, не отставайте!

Муравьев вошел в лифт, двери закрылись, и лифт поехал вниз. Ехали плавно, и вскоре остановились.

Перед ними предстал ярко освещенный коридор со стенами, покрытыми штукатуркой и обшитыми нарочито грубо обтесанными и обожженными деревянными планками – так в некоторых странах, по примеру Англии, а может Германии, обшивают дома и коттеджи, а иногда даже целые здания, имитируя каркас или опалубку, которую забыли снять по окончании постройки. По центру шла узкая колея, похожая на трамвайную, с рельсами, вдавленными в пол. Возле самого лифта покоилась вагонетка, стилизованная под карету с открытым верхом; с кожаным диваном вдоль правого борта, с кожаными сидениями в передней и задней части, и с минибаром посередине. Муравьев предположил про себя, что диван, ежели есть надобность, раскладывается в тахту. Пульт управления имел три скорости, а тормозилась карета, очевидно, сама, при подходе к пункту прибытия.

– Садитесь, Муравьев, – сказала Пиночет, залезая в карету.

Муравьев шагнул, Пиночет нажала кнопку на пульте управления, и карета плавно, почти бесшумно поехала по рельсам без шпал и стыков. Через пятнадцать метров коридор повернул; карета прошла поворот мягко, и рельсы не заскрежетали. Никаких кабелей или третьих рельсов: карета работала от аккумулятора. Коридор по-прежнему освещался мягким светом. По правую руку через равные интервалы плыли мимо картины старых мастеров в тяжелых золоченых рамах – репродукции, а может и оригиналы, кто их, богатых, знает! Не для красоты, подумал Муравьев, а скорее как вехи – как далеко от пунктов отбытия и прибытия находится карета.

Большие деньги и безделье, очевидно, располагают к дикости – именно такой дикости, наглой, непринужденной, пренебрежительной. Высота потолка – метров восемь – возможно специально, чтобы не давил? Хорошо живет Анита. Ну и ладно. Живет хорошо, в опеке не нуждается – чего ж нам боле?

За следующим плавным поворотом слева по ходу показалась развилка – два коридора! Вернее, ответвление влево и проем справа, и тоже коридор. Еще через двадцать метров тоже самое, только ответвление уходило вправо. То есть, подумал Муравьев, карету можно, переключив стрелки, пустить по кругу. Зачем? Прятаться от кого-нибудь, смутное время пережидать? Или это такой сексуальный аксессуар? А может хозяйка страдает бессонницей, и плавная езда в вагонетке-карете ее убаюкивает?

Неожиданно карета пошла вниз под уклон, ускорилась, а затем выровнялась. В конце коридора замаячило какое-то помещение.

Молчавшая все это время, Пиночет спросила:

– Как вам обитель, капитан? Нравится?

Муравьев признался:

– Необычно. Это мы под прудом идем сейчас?

– Вы догадливы, сыщик.

– И как давно все это существует?

– В древние времена существовало, потом забросили, а недавно восстановили по Анитиной просьбе.

– В древние времена, говорите…

– На случай аврала. Когда нужно, здесь все перекрывалось, и превращалось в бункер. Сейчас – нет, во всяком случае, не думаю, что бункерные функции восстановлены. Переоборудовали в жилое помещение, наворотили разного. Нас там ждут, но вы не пугайтесь. Я этих ребят знаю. Жандарм новый, а ребята знакомые.

Ребятами оказались два здоровенных мужика с пистолетами наготове. Увидев Пиночета, они слегка расслабились, но пистолеты не убрали.

– Привет, – сказала Пиночет. – Мы к хозяйке с визитом. Это капитан Муравьев, он со мной.

– Вооружен? – спросил один из ребят.

– Нет, не думаю. – Пиночет обернулась к Муравьеву. – У вас есть с собою оружие, капитан?

– Дома забыл, – сказал Муравьев. – Хотел взять, но задумался, да и оставил на книжной полке. Между портретами Дзержинского и Ежова.

Он вышел из остановившейся кареты, и один из ребят тут же загородил ему дорогу.

– Не взыщи, мужик, надо тебя обыскать на предмет наличия.

Муравьев приподнял руки, и парень его охлопал быстро, делово, и кивнул.

Второй парень надавил кнопку интеркома. Через несколько мгновений из спикера раздался недовольный голос:

– Ну, чего? – спросила Чайковская.

– К вам гости, Анита Диеговна, – сказал охранник снизу.

– Тут у меня уже есть гости.

– По делу, Анита Диеговна.

– По делу? А эти, значит, не по делу. Ладно. Зовут как?

– Они говорят, что это вы сами у них спросите.

Охранники расступились. Дверь бесшумно поехала в сторону, и Пиночет, а за нею Муравьев, с серьезным видом кивнувший охранникам, зашли в зеркальный лифт с абажуром, кожаным сидением, и минибаром. Возможно, к сидениям и минибарам у толстожопой дочери министра была особая страсть.

Когда лифт остановился, Муравьев попытался определить – находятся ли они ниже или выше уровня моря, и решил, что выше. Двери открылись.

Муравьев бодро шагнул в гостиную. Окинув взглядом помещение и увидев Ходорченко, он улыбнулся и восторженно воскликнул:

– Ходорченко! Рад тебя видеть! наконец-то! Ты арестован. У тебя в данный момент есть следующие права … – он остановился на полпути к Ходорченко и оглянулся. Пистолет Скоропадского упал на пол, и сверху на пистолет упал сам Скоропадский.

Хозяйка застыла в кресле, онемев от удивления, не зная, что предпринимать и что думать.

– Убит женщиной, – сказал Муравьев.

Пиночет, возвышаясь над поверженным Скоропадским, добавила:

– Смотри на меня, ты слышишь, я – Тоска, о Скарпиа…

А Муравьев тем временем, попутно информируя Ходорченко о благости трудовых хлебов, приковал представителя главного отдела «Мечты» к декоративным бронзовым перилам у входа в кухонный закуток.

Чайковская пришла в себя и хотела что-то сказать, но Пиночет так жестко и угрожающе на нее посмотрела, что хозяйка жилища, не боявшаяся до того Ходорченко со Скоропадским, слегка испугалась.

Пиночет обыскала Скоропадского, лежащего на полу без сознания, перевернула его, вынула из его пистолета обойму, осмотрела, вставила обратно, а пистолет сунула себе за ремень. И кивнула Муравьеву. Муравьев спросил:

– В соответствии с законом?

– Точно.

– По обычной программе?

– Ага, – подтвердила Пиночет. – Нехай их подержат в клетке пару дней. Заразы.

Муравьев не разделял мнения Пиночета по этому поводу, но все же снял трубку связи, висящую над декоративными перилами, и набрал номер.

– Калита? Привет. Курбского дай-ка мне. Курбский? Муравьев говорит. Пришел я тут побеседовать с потенциальным свидетелем, а в доме негодяйство, грабят. Грабители обезврежены, приезжайте забирать. Адрес … сейчас скажу…

Некоторое время пришлось потратить на объяснения про сторожку, лифты, коридор, вагонетку, а затем Пиночет связалась по интеркому с охранниками внизу, и они пообещали проинформировать жандарма возле сторожки. Чайковская один раз попыталась встрять, и один раз позвонить своему папе, но Муравьев заверил ее, что папе ее он позвонит сам, не как должностному лицу, а как родственнику потерпевшей: так полагается по протоколу: проинформирует, заверит, что все в порядке, назначит время прихода в участок для подписи, и уж только после этого передаст ей, Чайковской, трубку. Но до того нужно все-таки сделать то, для чего он, Муравьев, сюда прибыл с помощником, а именно – побеседовать. Высказав все это, Муравьев спросил ласково:

– Нет ли у вас кофе, Анита Диеговна?

– О чем беседовать? – спросила, хмурясь и слегка теряясь, Чайковская. – Опять об Эдике?

Подумав, Муравьев сказал:

– Я даже не знаю, кто такой этот Эдик. – И добавил раздраженно: – С Эдиком сами разбирайтесь. Черт знает, что такое.

– Нет, почему ж, – вмешалась Пиночет. – Об Эдике самое время…

Но Муравьев ее прервал, сказав:

– Не следует, сударыня, плебейскими пошлостями нарушать стройность беседы. – И обернулся к Чайковской. – Пройдемте, пожалуйста. Кухня там, да?

Он заметил, что голос его звучит не как всегда – ласковее. И постарался не улыбнуться криво.

По дороге в кухню он обратил внимание не на явную подделку, кою хозяйке продали, как подлинник Ренуара, а на оригинал, висящий по соседству с подделкой. Художник был, видимо, славянофил, и как большинство славянофилов считал, что древние русские любых сословий напоминали заторможенных провинциалов из предместий Тамбова.

В кухне внимание Муравьева привлек кофейный агрегат: такие используют в дорогих кафе. Муравьеву приходилось раньше наблюдать за работой таких агрегатов, и он, не попросив даже разрешения у хозяйки, нажал кнопку и повернул рычаг.

Хозяйка тут же запротестовала:

– Не трогайте, испортите!

Пиночет с трудом удержалась, чтобы не засмеяться.

Муравьев успокаивающе сказал:

– Ничего, не испорчу.

Он выхватил грузило со свежеперемолотым кофе, вставил его в паз, закрепил, и нажал пуск, одновременно подставляя под раздвоенную пипетку две чашки.

Будь он плюгавый или кривой, или с особыми приметами вроде оттопыренных ушей или крючковатого носа или горба, или даже просто мужчина со стандартной внешностью, Чайковская непременно бы начала шуметь, капризничать, и порываться звонить папе. Но Муравьев выглядел представительно, а также был скор и точен в движениях, пружинист в ногах, и, за исключением готовки кофе без спросу, безупречен в манерах; а голос его производил на хозяйку завораживающий эффект – сильный, низкий, теплый; и Чайковская не зашумела и не закапризничала. На таких мужчин, как Муравьев, опытную несчастную женщину тянет положиться. Такие крепко сложенные, с ясными глазами мужчины, как Муравьев, если что-то делают – значит во благо, и опытной несчастной женщине следует лишь потакать да радоваться.

Капитан пододвинул сахарницу и обе чашки к хозяйке и Пиночету, которая пристроилась рядом, а затем запустил машину по второму кругу – сделал двойной кофе себе самому.

– Ну, хорошо, – сказала Чайковская, отпивая кофе и находя, что Муравьев – да, умеет управляться с аппаратом. – Имейте только в виду, что про Эдика я ничего не знаю, а если бы и знала – неужто вы подумали, что я вам скажу!

– Эдик не имеет к нашему делу отношения, – сказал Муравьев, улыбаясь лучезарно, и откровенно, не стесняясь, рассматривая Чайковскую. – Честно – не знаю, кто этот Эдик, уж вы мне поверьте, Анита свет Диеговна! Мы здесь в связи с пропажей. Пропала женщина – неприглядная, немногим нужная, и тем не менее – реальная гражданка России, с тем же набором конституционных прав, что и у всех. А зовут гражданку Елизавета Проханова.

– Тем более ничего не знаю.

– Как же, Анита Диеговна, помилуйте! Лиза Проханова, вы с нею несколько раз…

– А, Лиза? Ну так бы и сказали. Лиза – да. Ну, Лиза … – Чайковская усмехнулась. – Да, мы с ней встречаемся иногда. Короче, дура она, но не вредная. Я ей недавно платье купила. Она сначала боялась, а потом обрадовалась, даже смешно было смотреть. А что же, натворила она что-то, или чего?

– Нет, Анита Диеговна, пропала она.

– Пропала?

– Мы ее разыскиваем, я и моя помощница.

– Да, – поспешила подтвердить Пиночет. – Разыскиваем мы ее.

Муравьев добавил:

– Абсолютно официально. Мы из сыска.

– Из сыска мы, – заверила Пиночет.

Муравьев показал Чайковской диптих.

Чайковская глянула на диптих, повернулась и посмотрела на невинно хлопающую ресницами помощницу – посмотрела с неудовольствием, как на надоедливую, совершенно лишнюю гостью, мешающую важному разговору опытной женщины с представительным мужчиной. И сказала:

– Лизка пропала? … Странно. Неужто мужика себе нашла? Как одно платье может изменить судьбу обыкновенной толстухи из низов, а?

– Мы не знаем, что с ней случилось, Анита Диеговна, – объяснил Муравьев. – Ее отец обратился в розыск, и вот мы здесь, у вас, отнимаем время, злоупотребляем гостеприимством, но что ж поделаешь – служба, Анита Диеговна! Мы и сами не рады. Вы уж нас простите. Отец Лизы очень нас просил все разузнать, выяснить…

– Это священник, что ли?

– Да, именно, священник.

– Не помню, как его зовут. Неказистый такой, с патлами? Да ну! Вы меня разыгрываете. Что-то не так. Короче, что вам от меня на самом деле нужно?

– Когда вы последний раз ее видели?

– Перестаньте пудрить мне мозги! Говорите, что нужно-то?

– Мы не разыгрываем вас, Анита Диеговна. Что вы! И в мыслях не было.

– Так все говорят. Правды ни от кого не услышишь. Короче, мерзавцы все, особенно мужчины. Тоже мне, предлог нашли – Лизка пропала. Впрочем, Лизка … бедная она, несчастная, ей почти так же не везет в жизни, как мне.

– Сударыня…

– Перестаньте трепаться, как вас там … как вас там?

– Капитан Муравьев, сударыня.

– Капитан, капитан. Капитан Жерве из Квебека … э…

– Содержал при себе человека, – подсказал Муравьев. – Ну так вот…

– Да … человека … Ну так вот, капитан Жерве, короче, не нужно мне линзы запаривать. Говорите, зачем я вам понадобилась. А то надоест мне этот водевиль, и я действительно папе позвоню. Вот тогда и попляшете все. Используют меня, как хотят, вертят мной. Что же я, виновата, что ли, что у меня душа добрая? Короче, говорите, что вам … А … Кто эти козлы, которых вы тут давеча по башкам?

– Анита Диеговна…

– И вообще я есть хочу. Со вчерашнего дня ничего не ела. Козёл … клещ тупорылый … сказал, что будет готовить обед, но я его выгнала. Может, сходим куда-нибудь? А то дома почти ничего нет. Печенье только есть немецкое, но я от него толстею.

– Анита Диеговна, пожалуйста, – умоляюще попросил ее Муравьев. – Пожалуйста, скажите, когда вы последний раз видели Лизу. Это очень важно.

– Что вы привязались ко мне с вашей Лизой! Ну, не помню я … пару дней назад.

– Не больше?

– Не помню. Короче, благотворительная функция была.

– Где именно?

– Где попрошайки живут. Не помню…

– Ельники? В Авдеевке?

– Да, кажется … место называется…

– Вы взяли Лизу с собой?

– Нет, она сама туда … ее, вроде, по работе послали … В дыру эту сраную.

– В Авдеевку?

– Да, точно. Это такое место, специально для попрошаек устроено, там больше никого нет, кроме них.

– И вы туда поехали с Лизой.

– Да, ага. Поехала.

– Помощь голодающим.

– Что-то вроде этого. Короче, приехали туда, а там фургоны, фургоны, в них всякая жратва, попрошаек кормить.

– Ну, ну?

– Что – ну? Я не собиралась. Это она меня туда вытащила. Лизка.

– Как это, Анита Диеговна?

– Ну, как … Короче, я была в настроении, хотела посибаритствовать, звоню ей, а она говорит – я бы и желала, типа, пройтись, но сейчас невъебенно занята. Ну, я спрашиваю, чем ты занята, а она говорит – благотворительностью. Я говорю – ну так я с тобой. Короче, она помялась, буркнула чего-то, а я уперлась, я не люблю, когда мне перечат, ну она и согласилась. Она такая. Податливая, короче. Ну, приехали мы, типа, туда …там расставили столы, короче, выгрузили из них жратву … пахнет … плитки эти … разогревать всё это для попрошаек … Ну и попрошайки стали подтягиваться. Понятно, целый день ничего не делают, ну и дичают. Короче, воняет от них ужасно. И спасибо не говорят, смотрят в сторону, берут, уносят, и жрут, половина изо рта вываливается, полный пиздец.

– А потом?

– Потом я поехала в галерею.

– Вместе с Лизой?

– Не, Лизка осталась докармливать попрошаек. Мне надоело, короче, грязно там, склады эти, срач, попрошайки воняют, ну я и уехала, а она осталась.

– В Авдеевке?

– Да. … Ужасно жрать хочется, сил нет.

– Вы не помните, она с кем-нибудь говорила там из местных? Больше, чем с остальными? Уходила куда-нибудь?

– Сейчас бы бифштекс с кровью. Здесь есть неподалеку заведение, прекрасно готовят. Проедемся? Я угощаю.

– Анита Диеговна…

– Капитан, – вмешалась Пиночет, – вы действительно думаете, что Проханову похитили бродяги?

– Всегда следует проверять все возможности, – напомнил ей Муравьев. – Это как с кранами в латрине. Ельники могли что-то заметить, увидеть. – Я им увижу, подумал он. Шеи всем посворачиваю. Вернее, не я, а … они знают, кто. Он снова повернулся к Чайковской. – Вы как туда добрались, в Авдеевку? Вместе с Прохановой?

Чайковская обиделась. Она хотела говорить о еде и заведениях, и хотела ехать в заведения, потому что была голодна, а Муравьев, представительный мужчина, не слушал, и мучил нерелевантными вопросами.

– Я ее подвезла туда, – зло сказала Чайковская.

– На вашем вуатюре?

– Да.

– С личным шофером?

– Да.

– А уехали без нее?

– Я же говорю – надоело. Короче, да, уехала.

– Не предложили Прохановой ехать вместе обратно?

– Предложила, но она сказала, что еще побудет, потому что дело надо доводить до конца, или что-то в этом роде. Она тоже упрямая бывает.

– А вы не подумали, что ей нужно как-то потом из Авдеевки выбираться?

– Я ей говорила. Я ведь не мостр какой-то. Я вообще все всегда предусматриваю, и за других все время приходится думать. Мозгов у людей нет. Мне за всех приходится думать иногда. Такое уж мое счастье. Я ведь не злая, ну и бывает всякое…

– А Лиза? Вы уехали без Лизы.

– Лиза осталась. Сказала – подвезут.

– Вы ей поверили на слово?

– Что же она, врать мне будет, что ли? Там были люди из ее организации.

– Какой организации?

– Ну, где она, типа, работает.

– Из «Мечты».

– Нет. «Мечтой» Эдик рулит. Это вы перепутали. И зачем врать? Вы здесь из-за Эдика, Лизка не при чем, да и не пропала она. Чего ей пропадать. Вот я ей сейчас позвоню…

– Уверяю вас, Анита Диеговна … Вы говорите там были люди из организации Лизы Прохановой. А они туда на чем приехали?

– Не верю я вам.

– Анита Диеговна! На чем прибыли люди из организации Прохановой?

– На фургонах. И еще был большой такой вуатюр, как танк, черный, блестящий, в стиле ретро.

– Понятно, – сказал Муравьев.

Над столом по центру кухни в стиле ранчо повисла пауза.

Пиночет спросила мрачно:

– Что вам понятно, капитан?

– Да, в общем, всё понятно.

Пиночет посмотрела на него очень пристально.

– Всё-всё?

– Да. – Муравьев немного подумал – дольше, чем нужно было на самом деле. – И, увы, сударыня, нам с вами следует побывать в Авдеевке.

Пиночет тут же согласилась, сказала:

– Да, но до того нам следует еще кое-что сделать.

– Что именно?

Возникла еще одна пауза.

Пиночет некоторое время размышляла, а затем сказала:

– Сейчас сюда приедут ваши ухари, тоже на фургоне, забирать арестованных.

Муравьев кивнул.

Пиночет многозначительно повела глазами по периметру потолка, и чуть сжала губы, показывая, что обсуждать дальнейшие действия в данном помещении неудобно. Действительно, подумал Муравьев, наверняка жилище напичкано устройствами, причем устанавливали эти устройства независимо сразу несколько разных банд; включая, конечно же, кирасиров, куда ж без них; и не исключая правление «Мечты», без них тоже нельзя.

– Анита Диеговна, – обратилась Пиночет к Чайковской, которая неприязненно на нее посмотрела. – Мы обязательно поедим, все вместе, очень скоро. Если нужно, я сама убью для вас какого-нибудь тельца и изрежу на кровавые бифштексы.

Чайковская в ответ заявила:

– Я не хочу вместе. Я хочу с ним вот, – и кивком указала на Муравьева. – А ты погуляешь пока что.

Пиночет изменилась в лице и сжала губы. Муравьев испугался, что сейчас она начнет пиздить Чайковскую, и предупреждающе поднял ладонь.

Звякнул интерком. Пылкая Пиночет, чтобы не раздражаться еще пуще, сделала знак Муравьеву – мол, посидите тут с этой дурой – и пошла переговариваться по интеркому.

Чайковская отпила кофе и спросила светским тоном:

– Вы давно в розыске работаете?

– Только вчера начал, – ответил Муравьев. – И сразу в такой дом попадаю, к такой женщине – что же дальше-то будет?

Чайковская поняла, что это юмор такой, и заулыбалась.

– Замечательная у вас обстановка, – продолжал Муравьев. – Сразу чувствуется, что хозяйка – человек с хорошим вкусом и добрым сердцем. Это у вас от рождения, по наследству от предков, этому не научишь.

– Вообще-то да, я тут сама все покупала, – подтвердила Чайковская, улыбаясь и пряча глаза. – Мне многое дарят, но я все тут же выбрасываю, покупаю всё на свои деньги. Даже кухонные принадлежности.

– Эспрессо-машину тоже сами покупали?

– По специальному заказу делали. Я когда по Италии ездила, то на фабрику зашла, посмотрела, как там всё, ну и сказала им, что ручки-крутилки мне не очень нравятся. Короче, они сказали, что модифицируют, я им объяснила, как надо, растолковала всё, и они потом и сделали правильно.

– А картины в гостиной тоже сами выбирали? – с серьезным выражением лица спросил Муравьев.

– Еще бы! Я в живописи не очень разбираюсь, я просто знаю, что мне нравится, а что нет. Короче, мне главное, чтобы мне самой нравилось.

– Это оригиналы? То, что в гостиной?

– Я подделки не люблю. Подделка – заведомо халтура. Я и рамку сама выбирала. У них была сохранившаяся, они клялись, что сам художник вставлял, но врали наверное. Очень некрасивая рамка была, халтурная. Я сразу сказала – мне вот в эту рамку. Мне серебро нравится больше, чем золото. А рамка не подходила, пришлось картину подрезать сверху чуть-чуть.

– Подрезать?

– Ну да. Там десять сантиметров лишних было. Но ничего не пропало. Они хотели рамку резать, но когда рамку режешь, всегда остается шов, настроение портит, особенно когда знаешь, что он есть.

– Это вы про Ренуара?

– Да.

– А вторая картина?

– А, это малюет тут один … подонок один … историческое…

Полицейских оказалось четверо, в формах, и с ними один лейтенант, в штатском. Пока Пиночет объясняла им, что к чему, и что им должно делать, и возможно даже махала диптихом, качая кирасирские права, Муравьев вкрадчивым голосом сказал:

– Анита Диеговна, давайте сыграем с вами в забавную игру с переодеванием. У вас ведь есть здесь мужские костюмы?

– А что? – кокетливо спросила Чайковская.

– Два костюма.

– Может и есть.

– Мы их отдадим работникам полиции, а сами оденемся в их формы – я, моя помощница, и вы.

– Зачем?

– Вам нужно ехать с нами. Здесь вам оставаться опасно. Лопухин обнаружит пропажу двух курьеров, и пошлет сюда кого-нибудь посерьезней, чем Ходорченко.

«Посерьезней» ровно ничего в понятии Чайковской не означало, но представительный мужчина говорил с высокой степенью убедительности в голосе. Да и номер с переодеванием импонировал склонной к театральности Чайковской.

С коллегами Муравьев договорился сразу – им тоже понравилась идея с переодеванием, хотя они и сомневались некоторое время, и Пиночет тоже, мол, время теряем, что за глупости, и даже хотела звонить своим, чтобы приехали и всех испиздили.

Из сторожки вышли двое полицейских, ведя арестованного. Сели в полицейский фургон. Шофер включил мотор и проехал несколько кварталов. Муравьев и Пиночет, оглядевшись, кивнули друг другу.

– Поверни направо, – сказала Пиночет шоферу. – Потом еще раз направо. И по прямой в Авдеевку.

Шофер мрачно и слегка испуганно посмотрел на неё, а затем оглянулся на Муравьева, решив, возможно, что его везут в Авдеевку убивать. Уловивший причину заминки Муравьев сказал:

– Не переживай. Свои. Мур-мур.

И показал диптих.

– Да, но…

– Я не хочу в Авдеевку, – заявила Чайковская. – Что за причуды! Я уже там была, ничего интересного.

– Мы на полчасика всего, – миролюбиво заметил ей Муравьев. – Ну потерпите, что вам стоит. А потом поедем в заведение и съедим там всех тельцов.

Шофер испуганно оглянулся еще раз.

– Успокойся, парень, – сказал ему Муравьев. – Ведется расследование. Делай, что тебе говорят, дубина.

За километр от Авдеевки им встретился разнузданный пригородный пустырь, хаотично усеянный мусором, а вскоре показалась череда бывших складов и контор, за которыми неприятным, «индустриальным», как говорили в старину, силуэтом возвышался Комбинат.

Пиночет сказала:

– Сейчас налево, и притормози.

Налево оказалось нечто вроде сквера, возможно когда-то это и был сквер, а теперь просто прямоугольный сектор неприятного пространства промеж неприятных заброшенных строений. Муравьев понял, что как раз здесь и проходило мероприятие, здесь кормили ельников сердобольные представители «Мечты», заодно, возможно, отмывая фантастические суммы денег, и об этом мероприятии заранее знала Пиночет. Зачем ей об этом знать, Муравьев не понял сразу, но решил, что скоро поймет.

Дальнейшее напоминало следственный эксперимент. Чайковскую поставили в центре сквера и велели вспоминать, где кто стоял, куда ходил, с кем говорил. Чайковская ровно ничего не помнила, капризничала и ныла.

– Ни черта мы у нее не добьемся, – сказал Муравьев Пиночету.

– Добьемся. Она связана со всей этой историей, впуталась по глупости, как и ваша искомая Лиза. Так что, капитан, интересы сыска и кирасиров пересеклись. Поздравляю.

– С чем это вы меня поздравляете?

– Со счастливым стечением обстоятельств. С этого момента все ресурсы нашей зловещей блядской кровососательной конторы к вашим честным патриотическим человеколюбивым допропорядочным услугам. Теперь я имею полное право вам сказать, что пока вы шлялись вдоль воды, высматривали место для рыбной ловли, я исправила вашу ошибку.

– Какую? Вернее, сударыня, какую из моих многочисленных непростительных ошибок?

– Изначальную. Вы, когда охранника нашего пропащего заковывали, Лёшу, обыскать забыли.

– Да, вы украли у него ключ из кармана.

– Не только. Пошуровала я у него в бумажнике, пока он придумывал, что соврать, нашла несколько интересных имен и номеров связи.

– Не понял. Как это вы шуровали…

– Не бойтесь, он ничего не заметил. Ни как я вытаскиваю у него бумажник, ни как шурую, ни как обратно кладу.

– Сударыня, перестаньте меня мистифицировать. У него что же, глаз нет, у нашего Лёши Вяземского?

– Глаза-то есть, зеленые.

– Серые.

– Серые с зеленым оттенком. Но ведь он мужчина.

– Ну и что?

– А то, капитан, что мужчины не умеют рассеивать внимание. Не умеют одним взглядом охватывать две или три вещи одновременно. Тормозят. Вот, к примеру, это ведь ваш диптих?

Муравьев сердито отобрал у нее диптих, спрятал в карман, и сказал:

– Дешевый цирк.

Пиночет возразила:

– Иногда очень помогает.

– От насморка? Номера связи … что за номера связи?

– Разные. Включая, между прочим, Чайковскую.

Муравьев пожал плечами, в то же время быстро прикидывая, что к чему. Лжевяземский дурак, но это и раньше было известно. Номер связи Чайковский в кармане у Лёши … Что на основании этого может заключить сыщик?

Да ровно ничего.

Он сказал:

– Ладно. Странно, но допустим, что это правда. Авдеевка тоже в его книжке отмечена?

– Нет, капитан. Но в связи с тем, что Авдеевка – место помоечное, и живут тут в основном бродяги…

– Ельники.

– Я не люблю сленг, капитан. Ельники, грузди, бомжи – все эта жаргонная дребедень только запутывает. Люблю слова исконные, по завету Орвелла.

– Сейчас вы скажете пошлость.

– С чего вы взяли?

– Вступление очень фанфарное получилось. Ну, ну?

Пиночет поджала губы, некоторое время посомневалась, и все-таки сказала:

– Тот, кто не хочет быть найденным, всегда так или иначе связывается с бродягами.

– Ну, что я говорил!

Пиночет продолжила, проигнорировав реплику:

– Заброшенные склады, помещений много, мусор в бочках можно жечь для тепла, просторно. Железных дверей тоже много, доской подпер – создал приват. Если бы мне нужно было кого-то похитить и спрятать, я бы, возможно, подумала об Авдеевке. Может, и не стала бы связываться, но подумала бы точно.

– Похитить и спрятать? – насмешливо переспросил Муравьев.

– Да. А что? Вы не смотрите на меня так, капитан. Да, сыщик вы бесподобный, отдаю вам должное, но все-таки не зарывайтесь. Что не так?

– Мне надоело ходить у вас на поводу, Пиночет.

– Не будьте инфантильным, Муравьев. Нельзя отчаиваться.

– Я не отчаиваюсь.

…Нельзя отчаиваться. Это глупо и непродуктивно. Мы уже несколько часов морочим друг другу голову, но это мы просто по долгу службы. А отчаиваться нельзя.

***

Есть люди, которые не отчаиваются никогда. Все остальные отчаиваются часто, бросают дело, оставляют работу незаконченной. Не сработало с первого раза – бросил. Не сложилось – впал в уныние.

Сильные чувства – а отчаяние чувство сильное – поляризируют человечество, деля его на две категории, например: людей, способных на добрые дела, и людей на таковые не способных; людей, жадных и нежадных; гордых и негордых.

Но все это несерьезно, иллюзия, игра слов, домыслы праздных лентяев, потому что на самом деле все люди делятся на Буржей и Ельников.

Ельники живут как придется, где придется, где нет буржеского запрета на ельническое проживание. Хлеб добывают направленным поиском, иногда просят милостыню на улицах, реже – воруют, еще реже грабят.

Буржи живут по сложным, абсурдным законам, за вялое следование которым им выделяется буржеским социумом постель с бельем в одном и том же месте всякую ночь, еда рыночная и кооперативная, одежда, соответствующая телесным пропорциям, и доступ к коммунальным удобствам – к воде в неограниченных количествах, в том числе горячей, к электрической плите для приготовления пищи, теплу зимой, прохладе летом, щеткам-расческам-бритвам-полотенцам. Большинство удобных для жилья территорий планеты захвачено буржами. Ельников на этих территориях терпят неохотно, и ельник сто раз подумает, прежде чем открыть какую-нибудь дверь в мире буржей. В дом ли, в книжную ли лавку, в заведение – это все равно. Могут обругать, выгнать, а ежели не очень брезгливые буржи попадутся, то и побить могут. А от побоев приключаются неприятности, которые поправить сложно – буржи медицину монополизировали, всё время лечатся, на ельников лекарей не хватает. Некоторые ельники пользуются так называемыми народными средствами, но это на любителя. Некоторые поправляются, но неизвестно от средств ли, или сами по себе, а некоторые подыхают.

Милостыня происходит от слова милость, а с милостью в мире буржей не то чтоб через край. Буржи не менее жадны и скупы, чем ельники, кидают больше мелочь, даже тем, кто место застолбил и от конкурентов отбился и откупился. А уж критики не оберешься – всякий бурж или буржиха непременно скажет, у, пьянь, скотина, шел бы работать, паразит. Буржи любят слово работа и производные от него, и считают, что сами работают, рук не покладая, выматываются на буржеское свое благо, а ельники ленивые, работать не хотят, и следует ельникам с буржей брать пример, если они желают стать настоящими людьми, а не оставаться тем, что они есть. Быть людьми, в смысле буржами, важно и почетно. Так они, буржи, думают.

Некогда модное среди буржей слово «труд» употреблялось редко. Слово «работа» почти полностью его вытеснило. Слово «труженик», примененное к конторному работнику, вызывает кривые усмешки у самих буржей.

…Даже по ельническим понятиям Жимо был человек неприхотливый.

Завтрак – дело важное, но чревато трениями и требованиями, переходящими в драку, а Жимо драк не любил, и предпочитал обходиться без завтрака. Заодно это освобождало его от необходимости запасаться провизией с вечера. А то ведь насобираешь вечером, потом прикорнешь – а глаз не сомкнуть, то крысы посягают, реже бродячие собаки, то вдруг кто-то из соседей-ельников полуночничает, как какой-нибудь колдун-алхимик, и тоже норовит присвоить что-нибудь из провианта.

Обед – другое дело, каждый за себя, где раздобыл, там и поглощай. С ужином по-разному – поужинать хочется за час до зыбкого сна, желательно там же, где спишь – но не всегда это удается.

В другой, предыдущей, буржеской по сути жизни Жимо ел сытно, спал крепко, и пил много вина. Так ему казалось. В ельническом существовании не пил совсем. Некоторые ельники пьют, но это лишнее напряжение, и очень сказывается на общем состоянии. Доброго вина или коньяку не всегда раздобудешь, а так – страшнейшее пойло хлебают, кто с ханыгами из буржей, а кто-то умудряется сам покупать – морды и носы пухнут, башки болят, руки трясутся. Не дело это.

У всякого человека есть увлечения, слабости, милые сердцу привычки.

Страстишка, не страсть, была у Жимо – чтение. Тоже связано с напряжением, но дело того стоит. Чем в свободное время лясы точить с поселянами, у которых мозги распыленные, а мысли только о себе, лучше уединиться и погрузиться в другую эпоху, или беседовать односторенне с каким-нибудь мыслителем забубенным из пылью покрытых веков. Библиотеку содержать при себе, правда, хлопотно. Пятнадцатью книгами располагал Жимо, и таскал он их за собой в мешке всегда, вместе с остальными пожитками – второй курткой, вторыми штанами, запасной парой трусов, тремя парами носков, и кучей ненужного хлама, который нужно было бы выбросить, но жалко. Могуч инстинкт собственности. Ну, летом еще ничего, а с осени и до весны очень хлопотно – норовят книжки вместе с хламом украсть на отопление, потому что холодно, греться надо, а не книжки читать; подумаешь, грамотей!

А дополнительные хлопоты с книгами такие: есть, к примеру, первые два тома трилогии Альбера де Лагранжа о семействе Борджиа, очень интересно. Хочется узнать, что там было дальше с веселой семейкой, а третий том отсутствует. Накопил Жимо денег на третий том, у букиниста должен наличествовать. Правдами и неправдами три купюры в пластиковом пакете спрятаны за подкладкой. Пластик для того, чтобы не покрылась валюта плесенью и не пропахла Авдеевкой. В сам магазин не пустят. Нужно скаута вербовать. К старикам и старухам обращаться противно – злые, и соображают плохо, только время зазря уходит. К молодежи обратиться не успеваешь – либо смеются и спешат, либо ругаются и спешат, либо просто спешат, игнорируют. Следовало выбрать среди буржей среднего возраста особу женского пола, одетую средне, у которой не написано на лице, что она под бременем страшнейших своих проблем всех возненавидела. Особенно которые в вязаных беретах – к ним не суйся, у тех самое тяжелое бремя, самые страшные проблемы. Нашел одну, без берета, не очень спешащую по важным делам, как раз возле лавки букиниста. Обратился вежливо. Она долго хмурилась, терла щеку рукой в синтетической, под черную кожу, перчатке, потом брезгливо взяла протянутые купюры, поморщилась, и зашла в магазин. Некоторое время там пребывала, и вышла с книгой, и протянула книгу Жимо; сказала, неумело улыбнувшись: «Ну, вот, читай, всего хорошего», и пошла себе, своим бескорыстным поступком в некоторой степени удовлетворенная.

Жимо не рассердился, но очень расстроился – книга была не Лагранж, а монография Иосифа Шапиро о Медичи. Очевидно, женщина и букинист вдвоем посовещались и решили, что это примерно то, что он, Жимо, хочет. Жимо даже, собравшись с духом, зашел в магазин, но охранник сразу его развернул обратно к двери. Жимо показывал ему книгу и объяснял, что ему нужен Лагранж, а охранник говорил, «Да, да, папаня, иди, иди», и вытеснил Жимо на тротуар.

Монография о Медичи оказалась скверно написанной, читать тяжело и скучно, хотя тема интересная.

А другая проблема – дальнозоркость. Что-то рано для дальнозоркости. По подсчетам Жимо ему было лет тридцать восемь или тридцать девять. Но, возможно, образ жизни повлиял. Если свет вечерний, то как придвигаешь книгу к глазам, так буквы и расплываются, мутятся, а отодвигаешь – слишком мелко.

Ну, понятное дело, нужны очки. Но очки дорого стоят, добудешь – спиздят и продадут, как только увидят ельника в очках, причем не обязательно сами ельники – буржи тоже не побрезгуют. Очки ведь – стекло, пластик, и немного металла, запахи к ним не липнут, помыл, почистил – как новые стали.

Поэтому читать можно только при дневном свете. Но дневной свет – время занятое добычей пропитания. Вечером читать приятнее, но – свет тусклый от свечки, если свечка есть, а с лампочками – отдельная история. В Авдеевке светят по ночам фонари, и несколько лет назад два умельца приноравливались делать отвод от сети. Первый был очень знающий, умелый, бывший инженер-электрик на хорошем счету, важный. Всем собравшимся вокруг объяснил про проводку, высоковольтность, запараллеливание, и синусоиду. Слушали внимательно, многого не поняли, и кивали головами уважительно. Вооружившись персональным инструментом, он приступил к делу, и минут через десять его убило током. Второй был молчалив, и отвод сделал только себе и тем, кто с ним поделился частью имущества. Через месяц приехали блюстители на вуатюрах, отводные провода повырывали, лампочки разбили – а лампочку нынче не запросто раздобудешь, подъезды запираются, чтобы буржи не сердились.

И тем не менее Жимо умудрялся читать, ухватывать час-полтора, либо перед полуднем, либо перед сумерками, и раздражался, когда читать становилось трудно из-за тускнеющего света. Читал тихо вслух, медленно, вникая.

Вопрос гигиены не стоит у ельников остро. Если лето теплое, можно поплескаться хоть в речке, а некоторые новенькие, особенно женщины, даже стирать управляются, и даже с порошком – воруют или выклянчивают в прачечных. В остальные времена года мыться и стирать следует с опаской. Вода и мыло вместе с многослойной грязью смывают еще и жировой покров, накапливающийся на немытом теле, человек оказывается беззащитным перед стихиями, и, к примеру, схватить воспаление легких в таком состоянии – раз плюнуть. А к запахам люди привыкают удивительно быстро; и хотя ноздри и мозг время от времени выражают протесты по поводу ольфакторной едкости, протесты эти редки, раз в день максимум, и недолги, минута-две, не больше, привыкаешь легко.

Некоторые ельники пытаются время от времени заводить собак для защиты и для компании, но и это хлопотно. У Жимо побывали в хозяйстве две собаки. Первая – дворняга, средних размеров, старая и флегматичная, подобрал на улице, через два месяца сдохла. Вторая потеряла хозяина в парке – овчарка с примесями, молодая, серьезная. Возможно прежние хозяева относились к ней наплевательски, или чересчур жестоко, Жимо не знал. В первый же день партнерства к ним подошли жандармы и сделали замечание: на собаке не было намордника. Собака очень нервничала и лаяла страшно, и Жимо решил, что нужно бежать сломя голову, иначе его заметут, а собаку пристрелят, и побежал, а собака за ним. Погони не было. Возможно, жандармам было лень.

Продев через ошейник веревку и привязав собаку к чугунному, стилизованному под девятнадцатый век, столбу возле бывшего конторского помещения, Жимо посчитал сбережения и отправился на поиски собачьего магазина. Магазин нашелся недалеко от Садового Кольца, фирменный, просторный, и охрана не сообразила сразу, что Жимо нужно гнать, и он успел снять со стенда красивый гладкий намордник, и по приближении охраны показал деньги и товар, и пошел к кассе, находившейся к счастью недалеко от выхода и стенда с намордниками, избежав таким образом осложнений. Продавцы и охрана посчитали, что если дать Жимо заплатить и унести покупку, будет быстрее, чем отбирать, выталкивать, и ругать – им тоже было лень. Собаке намордник совсем не понравился, она рычала и артачилась, но Жимо проявил упрямство. Три недели Жимо и собака прожили вместе, а потом она сбежала – возможно, хозяева вернулись из какого-нибудь отпуска, и она это почувствовала. Так объяснил себе ее поведение Жимо, гоня от себя мысль, что собаку зарезали и съели соседи. В России нет устоявшихся традиций готовки блюд из собачьего мяса, в отличие, например, от Китая, где некоторые породы специально выращивают для кухни. Не овчарок, правда. Овчарок и прочих волкодавов и водолазов скармливают, скорее всего, иностранцам в колоритных китайских забегаловках.

С женщинами дело обстояло в Авдеевке скверно. Женщины были, и в достаточных количествах, но пахли сильнее мужчин, и к совокуплению не очень располагали ни формами, ни лицами. Некоторые обитатели Авдеевки, более удачливые, умели содержать себя и одежду в достаточной чистоте, чтобы время от времени спать с буржихами из плохих районов. На местных, авдеевских женщин зарились только те, кто состоял ельником с детства. Возраст важен во многих начинаниях, чем раньше начнешь, тем успешнее начинание. Не всегда, но часто.

Как в любом другом поселении ельников, в Авдеевке наличествовал свой легендарный благодетель. Кличка у него была Рюрик. В Авдеевку Рюрик наведывался время от времени, и жил то по три дня, то по неделе, и все его знали. Мужик лет двадцати семи, свирепого вида – возможно вор высокого класса, или грабитель. Каждый раз по приезде он устраивал для знакомых старожилов роскошный пир с настоящим мясом, настоящими овощами, и, насколько Жимо понимал, настоящим красным каберне. У Рюрика имелись связи среди буржей. Иногда залетные лихие люди приходили обижать население, и тогда старожилы сообщали Рюрику через какие-то их, старожилов, каналы, и на следующий же день никаких лихих в Авдеевке не оставалось. Жимо помнил, что он чем-то очень обязан Рюрику, но не помнил, чем именно.

Бывший заводской район, Авдеевка граничила с Комбинатом.

Комбинат – не фабрика, не завод, не склад. Если завод – обязательно кто-нибудь спросит, а что там, на заводе этом, производят; если фабрика – какой на фабрике текстиль выращивают; а если склад – что хранят? А слово «комбинат» снимает все вопросы. Потому что всем понятно – комбинат это. Строится ли новый дом, мостят ли новую дорогу – где? По соседству с Комбинатом. И все понимают. Даже живущим совсем рядом, даже обитателям Авдеевки, с территорией которой Комбинат граничит, не приходит в голову спросить – а что там внутри? Потому что там то, что бывает в комбинатах. Уточнения – для специалистов, остальным неинтересно.

К Комбинату подъезжали нашответы и грузовики, в Комбинат входили люди, и снова выходили – некоторых в Авдеевке даже знали по именам. От Комбината тянулись в разные стороны железнодорожные ветки, и по ним волоклись медленным ходом длинные составы с жестяными цистернами без надписей, каждый день. Комбинат жил полной комбинатской жизнью, а Авдеевка как захирела тридцать лет назад, так с тех пор и не поднялась. От некоторых заводов остались одни каркасы, другие все еще имели остаточные стены. Через потрескавшийся асфальт соединяющих дорог пробивалась местами упрямая трава. В воздухе Авдеевки всегда присутствовал какой-то неприятный, неестественный запах.

Моросил противный холодный дождь, и Жимо, волоча свои пожитки в мешке, спрятался от дождя под навесом перед входом в бывшую контору. Время стояло дневное, и в Авдеевке торчали только совсем немощные и больные. Остальные ушли на охоту. Если встать у самого угла то, несмотря на дождь и скучную серость в небе, света для чтения достаточно. Жимо выволок из мешка сборник пьес Шиллера, долистал до второго акта «Разбойников», и включился в действие, бормоча текст себе под нос. Объявлять имена героев перед репликами было глупо, он читал только авторские ремарки и диалоги. Сюжет его увлек, хотя он читал эту пьесу не первый раз; и он не заметил появления троих буржей – одного мужчины и двух женщин – и не успел спрятаться.

Вообще-то это несправедливо. Буржи на своей территории ограничивают площадь и количество мест, где может появиться ельник, а на территории ельников расхаживают свободно – те, кто не боится. Как вот эти трое. Впрочем, есть ельники здоровенные, которые тоже никого и ничего не боятся, кроме полиции и других ельников, тех, кто еще здоровеннее.

Мужчине было около сорока, толстая женщина выглядела чуть моложе, а другой женщине, крепкой и рослой, под тридцать, и им явно было что-то нужно от Жимо, и ему стало неприятно, потому как на добрые дела буржи ельников не ангажируют.

Рослая буржиха сказала:

– Привет. Тебя как звать-величать, сокол ясный?

Буржи любого уровня считают себя стоящими выше, чем ельники, на иерархической лестнице социума, и поэтому почти всегда прибегают к панибратскому обращению, когда им что-то нужно от ельника, потому что по их понятиям именно панибратский тон лучше всего выказывает дружеское расположение к нижестоящим.

Самая правильная манера поведения в компании буржей – поменьше говорить, тупить напропалую, на шутки не покупаться. Жимо некоторое время молча смотрел на рослую буржиху, потом скользнул глазами по толстухе, и остановил взгляд на бурже мужского пола, который сказал:

– Да ты не молчи, отвечай, парень.

Жимо спросил, слегка шепелявя:

– Пару купюр не одолжите? До получки.

Бурж ответил серьезно:

– Может и одолжим. Если поможешь.

Жимо сразу согласился:

– Помочь могу. Свободное время у меня сейчас есть, как раз. Я часто занят, а сейчас не очень.

Бурж вдруг вперился в него взглядом.

– Валериан? – спросил он. – А? Ты ведь Валерий?

Жимо не ответил, и не изменил выражения лица. Может и Валерий. А может не Валерий. Может Арсений или Амвросий, или Евстафий.

Бурж сказал:

– Валер, это же я, Виксель.

Жимо не стал отрицать, что бурж – Виксель, но и подтверждать не стал тоже. А бурж настаивал:

– Ну? Виксель. А, Валерка? Вспомни. Кореневская дивизия.

Жимо спросил на всякий случай:

– Правда, что ли?

Бурж повернулся к буржихам и сообщил:

– Однополчанин, вместе воевали.

Рослая буржиха сделала участливое лицо, а толстая фыркнула презрительно и нетерпеливо. Бурж снова повернулся к Жимо.

– Валер, это ведь ты? А? Слушай, это отметить надо! Мы обязательно это отметим! А сейчас помоги нам, а? Ну пожалуйста. Мы тут ищем одну девку, она пропала, отец волнуется. Нам подсказали, что она здесь где-то. Ты не знаешь? Такая, типа, небольшого роста, кругленькая, нос курносый, волосы темные.

Жимо ответил:

– Нет, не знаю. Я тут всех знаю, а о такой не слышал.

– Нет? Жаль.

– Да уж вот, – сокрушенно сказал Жимо. – Но если что услышу … или узнаю…

– Да, Валер, я потом сам с тобой свяжусь. Но вот тебе моя карточка на всякий случай, держи.

Жимо взял карточку и спрятал в складках одежды. И пообещал:

– Я обязательно, если что. Если такая появится, я сразу на связь, да?

– Да, уж ты пожалуйста. Ты вообще в любом случае выйди на связь завтра, ладно? Мы с тобою посидим где-нибудь, отметим.

Жимо кивал и улыбался. А бурж вытащил из бумажника купюру и протянул ему, и сказал:

– На вот тебе пока что.

Жимо взял купюру и, как и карточку, спрятал в складках.

– Ну, мы пойдем, – сказал бурж, и вместе с буржихами пошел через Авдеевку по диагонали.

***

Пиночет спросила:

– Действительно однополчанин?

– Есть сходство. Но скорее всего нет. – Муравьев всмотрелся в строение слева по ходу. – Никого похожего на пропащую Лизу он не видел, это точно. Иначе бы захотел еще несколько купюр заработать на этом. А времени он здесь проводит много, и всех знает, судя по виду. Ну-ка, подойдем вот к этому сараю.

Прямоугольное бетонное здание в прошлом могло служить либо конторским зданием, либо складом. Для конторы маловато окон. Муравьев попросил Пиночета и Чайковскую подождать, сошел с тропы, пробрался через груду бесполезного мусора к тяжелой двери.

Потрогал.

У хорошего сыщика всё в конце концов укладывается в единую картину. И хороший сыщик может догадаться, сопоставив факты, что искомая особь находится именно здесь, в этом здании, запертая своим спасителем в целях безопасности на несколько замков, возможно в специальном помещении, тайном, возможно цивилизованном, и даже напоминающем чем-то квартиру отчима Лизы, священника, вплоть до белого рояля в углу. И даже душ есть.

Каким это образом он догадается?

Догадается, упрямо подумал Муравьев. Ну, в любом случае пройдет по помещению, собирая всё, что можно сдать в лабораторию на анализ ДНК.

Это если следы не заметены. А если заметены? Тогда сыщик решит, что он ошибся. Нет здесь никакой Лизы.

Если приложить ладонь к этой самой двери, можно почувствовать неровное гудение – работают водопровод и генератор. Не первый год работают, но раньше до них никому не было дела, а теперь хороший сыщик мог бы заинтересоваться. Впрочем, не всякий это гудение почувствует.

Водопровод и генератор в Авдеевке, представляете себе. Фантастика.

Простой отмычкой дверь не возьмешь, но было бы желание; можно и к окну (метров восемь от земли) подобраться, и решетку подковырнуть.

А зачем? Кому это придет в голову? Никому.

Сволочи, подумал Муравьев. Главное в работе блюстителя порядка, будь он сыщик или кирасир – обеспечение безопасности честных граждан, а не борьба за субъективную истину. Пусть, мол, пострадает полгорода, но пусть выявится субъективная истина. В теории, во всяком случае.

Спаситель твой, Лиза, не насильник и не садист, не держит тебя на цепи, не одевает в кожу и не заставляет хлебать похлебку из миски на полу. Спаситель сказал попу: «Именно такая спутница, которая мне нужна». Спутница, надо же. Пустяки!

Ну, ничего, со спасителем мы еще поговорим. Пиночет, правда, украла у него какие-то номера связи и ключ. Номерами пусть подавится, а ключ я у нее изыму. Улучу момент. Кирасиры много хотят, до всего им есть дело.

Неплохо бы горе-убийц из «Мечты» взять под стражу – но за отсутствием потерпевшей нет состава преступления, а задерживать таких людей просто по подозрению хлопотно. Есть в работе полиции что-то лицемерное, трусливое: чтобы человека арестовать, следует сперва убедиться, что он принадлежит к категории людей, которых можно взять под стражу. А если нет – подожми хвост и сделай вид, что человека нет, преступления нет, и тебя тоже нет. И вечно эта двусмысленность сквозит во всём, куда не повернись. И сбивает с толку внешний вид потенциального арестанта. Вот в старину, я где-то читал, те, кто жил над законом, носили особую одежду, которую другие не имели права носить. Идет себе по городу боярин в ярком атласе, в сапожках ладных – не трогай его, сыщик, он к твоему миру не относится. Ну, разве что по монаршему приказу можно его повязать, но на то другие люди есть, не сыщики, а вроде коллег Пиночета.

Что-то нужно сказать полковнику, отчитаться. И сделать так, чтобы Пиночет не вмешивалась. Потому что она знает много, а полковник, хоть и дурак, повидал разное, имеет опыт, заподозрит что-нибудь. Вдруг она ему ввернет, что, по показаниям отчима, нашелся в Москве какой-то заезжий демиург, ни огня не боится, ни воды не чужается, спас от гибели поповскую падчерицу и желает с нею жить не расставаясь.

Впрочем, Муравьев, это обыкновенная паранойя. Не будь мнителен.

– Ну что, нашли что-нибудь? – спросила кирасирша.

– Слушайте, Пиночет, – сказал Муравьев, выкарабкиваясь снова на тропу. – Лизы здесь нет. У меня появилась идея, но ее можно осуществить только завтра, к сожалению. Поедем по домам, что ли, и встретимся завтра часов в семь утра. А?

– Можно, конечно. Вам далеко?

– Минут сорок на троллейбусе.

– В Химки, что ли?

– Около.

– Я с вами, – храбро вмешалась Чайковская, обращаясь к Муравьеву.

Пиночет возразила:

– Это больше часа.

Муравьев пожал плечами и сказал Пиночету:

– Да вы за меня не волнуйтесь.

– Меня возьмите, – вставила опять Чайковская.

Он ее проигнорировал, продолжая глядеть на Пиночета.

Пиночет сказала:

– Я и не волнуюсь. Знаете, капитан Муравьев, поедем-ка мы лучше ко мне. Есть жратва, есть кофе, и есть диван, если вас потянет подремать. Мужчины в вашем возрасте, знаете ли, любят иногда.

Чайковская, слегка напуганная, переводила взгляд с Пиночета на Муравьева и обратно.

Муравьев же возразил Пиночету:

– Безответственно рассуждаете, сударыня. Люди моей профессии в любом возрасте ого-го. На том весь конструксьон и держится.

– Не хотите – как знаете.

Муравьев немного поразмыслил и сказал:

– Отчего ж. Хочу. Нужно ж посмотреть, как кирасиры живут.

– Никогда не видели?

– Видел, но давно, когда был молод, а не стар и дряхл, как сейчас. С тех пор, наверное, многое изменилось.

– Ладно. Шофера отпустим, а сами наймем таксомотор.

– Это за чей же счет?

– За мой, капитан, не бойтесь. Мне хорошо платят.

– Нет, так не пойдет. Вы дама.

– Но едете вы не к даме, а к коллеге, капитан. По делу.

– Неприлично. Да и коллеги из нас…

– Капитан, берегите здоровье, не сердите меня, вам не по возрасту.

Ишь ты, подумал Муравьев. Огонь-баба. Ладно, наймем таксомотор. Вообще-то надо бы ей по морде дать. Ну, успеется еще.

– А меня? Меня куда же? – запротестовала Чайковская. – Я могу вызвать лимузин. Давайте я вызову лимузин. На лимузине быстрее. А таксомотор нужно ждать долго, и места мало. Втроем можем не поместиться.

Муравьев и Пиночет ничего не ответили, и Чайковская испугалась уже всерьез:

– Э, нет, ишь, чего придумали. Нам ведь нужно втроем. Вызовем лимузин. Я сейчас позвоню.

Еле уговорили не звонить.

Шофер довез их до Окружной, после чего Пиночет сказала ему что-то, и он уехал. На поднятую руку к ним рванулись сразу три нашответа. Два столкнулись и остановились, из них выскочили водители и стали друг на друга кричать, а Муравьев открыл заднюю дверцу третьего и сделал пригласительный жест. Усадив дам сзади, сам он сел рядом с шофером.

Шофер завел псевдо-философскую речь без начала и конца о том, какие былые времена были хорошие, и Пиночет, нагнувшись вперед, сказала:

– Парень, захлопни ебальник по-хорошему, а то ведь будет по плохому, моментально.

Шофер посмотрел на Муравьева, ища утешения и поддержки, но тот лишь утвердительно кивнул, соглашаясь с темноволосой дылдой, после чего шофер примолк, обидевшись.

Весь путь, пятнадцать минут, ехали молча. Остановились у подъезда. Муравьев вытащил бумажник, Пиночет тоже вытащила, они попрепирались слегка, Пиночет стала грозить; Муравьев пожал плечами и вышел. Пиночет расплатилась, тоже вышла, притопнула пару раз, подождала, когда на тротуар выберется Чайковская, и направилась с нею к подъезду (Чайковская оглянулась на Муравьева, и Пиночет ее подбодрила – мол, он сейчас, он здесь, он будет, не переживай), а Муравьев посмотрел с сожалением на шофера, и решил дать ему дополнительно на чай, чтобы как-то облегчить удар по мужскому достоинству.

Шофер оказался тугодумом и не понял, что Муравьев ему сочувствует. И сказал злобно:

– Богатые бабы, а ты, значит, их обслуживаешь. Оно, конечно, сытно да спокойно, а все-таки приторно бывает порою, а?

Муравьеву это не понравилось, и он ответил светским тоном:

– Я нездешний. Вы не могли бы посоветовать какой-нибудь ресторан получше в этом районе?

– Ресторан, – протянул шофер презрительно.

– Куда бы вы лично пошли, если бы это было вам по карману? – спросил Муравьев, доставая еще деньги.

Шофер удивился, деньги взял, и немного подумал. И решил, что обладай он достаточными средствами, и не будь он стеснен сварливой женой, неблагодарными детьми, дорожными инспекциями, погаными городскими властями, дурными дорогами, вечно ломающимися генераторами, хамством ремонтников, и отсутствием достойно выглядящей любовницы, то выбор бы его пал на «Зеленский Распах», очень хорошее заведение, к которому ему случалось подвозить всякую богатую сволочь. И сказал:

– «Зеленский Распах». Очень хорошее заведение.

– Действительно хорошее?

– Ха.

– Ты сам-то там был?

– Может и был. Ты что, следователь?

Муравьев сказал наставительно:

– Вот мы ополоснемся, приоденемся, и пойдем в «Зеленский Распах». А ты никуда не пойдешь, тебе доход не позволяет. Ну, пока.

Резидентствовала Пиночет, как оказалось, в совершенно обычном московском доме, без какой-то особой символики, сигнализирующей о том, что это, мол, местопроживание кирасира. Конторка в вестибюле имелась, но зоркий портье в ливрее возле нее не дежурил. Винтовая лестница шла вокруг металло-сетчатой шахты старинного лифта. Квартира располагалась на четвертом этаже. Старинный лифт не работал. Пиночет затопала клогами по лестнице, затем стала прыгать через ступеньку; Чайковская, с недовольным матом сквозь зубы, поглядывая наверх время от времени, пошла на подъем, опираясь на руку Муравьева – ласкового, мягкого, галантного мужчины, бросающего на нее неожиданные взгляды, полные – не совсем понятно, чем они были полны.

Квартиру охраняли три замка. Пиночет, ловко орудуя ключами, быстро их отперла, все три, толкнула дверь, вошла, посторонилась, и кивнула пригласительно. Пропустив Чайковскую вперед и войдя за нею, Муравьев ощутил едва уловимый запах моющих средств и, возможно, каких-то духов. Вспыхнул свет.

Просторно. Два кресла, стул, стол, низкая двойная кровать. Туалетное помещение слева, кухня справа, окна выходят во двор. Четыре картины на стене, одна явно напоминает «историческую» картину в доме Чайковской, но тема другая – совершенно современная тема. Чайковская с опаской следила за движениями Пиночета, которая, с пистолетом в деснице, проверила на наличие незваных гостей стенной шкаф и ванную – на всякий случай, надо полагать.

– Возможно за нами следили, – сказала она.

Муравьев кивнул, а Чайковская изобразила лицом муку.

Не пряча оружие, Пиночет объявила:

– Вы здесь побудьте, я сейчас вернусь, я к соседу.

И вышла.

Чайковская пожаловалась:

– Ничего не понимаю. Объясните мне наконец, что происходит. Это действительно ее квартира?

– Да, – откликнулся Муравьев, обходя комнату по периметру, присматриваясь к предметам.

Чайковская нерешительно подошла к креслу, села в него, шумно почесала длинными ухоженными ногтями бедро, и сказала жалобно:

– Все наперекосяк. Надо папе позвонить.

Пиночет вернулась почти сразу, и сказала:

– Пойдемте. Да, все вместе. Пошли.

Сосед оказался молодым рослым негром с белыми примесями, с миловидным лицом. Звали его Лёня. Чайковская и Муравьев рассмотрели его как следует, и оба решили, каждый по своим собственным соображениям, что он, в общем-то, безобидный, этот Лёня.

Лёнина квартира была больше квартиры Пиночета, имела спальню и гостиную, и обставлена была менее аскетически – даже в некотором смысле уютно. Чайковскую усадили на диван в гостиной и предложили большой ассортимент закусок. Гостеприимный Лёня вызвался даже на скорую руку приготовить горячее блюдо – фетуччини альфрейдо.

– Леонид … э … – сказал Муравьев.

– Леонард, или же, если быть совсем точным, Ленард, с ударением на первом слоге, – поправил его Лёня. – Но лучше просто Лёня. Чем могу быть полезен, Виктор Игоревич?

– Это вы в детстве? – спросил Муравьев, указывая на фотографию в рамке из серого пластика на стене, изображающую двух женщин – длинную негритянку и округлую, брюнетистую, с длинным чуть крючковатым носом, белую, каждая со своим соответствующего цвета кожи младенцем на руках.

– Да, наверное, – небрежно ответил Лёня и направился было в кухню, но Чайковская его остановила и спросила, делая вид, что стесняется:

– А можно я вам помогу?

И, получив утвердительный, слегка удивленный, кивок, пошла за Лёней.

Муравьев осведомился у Пиночета:

– Ваш сводный брат?

Oна резко повернулась к нему и прищурила глаза. Муравьев продолжил:

– Интересное фото. Женщины – это те, о ком нам рассказал Лопухин, не так ли?

Он сделал паузу. Пиночет смотрела на него и молчала. Муравьев продолжил:

– Стало быть, ваши родители усыновили только мальчика. А девочку отдали не то в приют, не то еще куда-то, поскольку порок сердца, возиться неохота.

Пиночет помедлила, а затем сказала:

– Не лезьте не в свое дело, капитан.

Немного подумав, она порывисто подошла к стене, сдернула фото с крючка и сунула его в ящик комода. И сказала:

– Не будем отвлекаться. Если за нами следили, то обязательно придут ночью. Ко мне.

Муравьев тоже немного поразмыслил. И сказал:

– Предположим, что вы правы. Что из этого следует?

– Если никого не найдут, будут искать по соседству. То есть, здесь.

– Понимаю. А дальше?

– Лучше бы кто-то был в квартире. У меня. Чтобы здесь не искали.

– В целях гостеприимства?

– Вроде того. Оружие я вам дам.

– Вы хотите оградить Лёню и вашу подопечную от любых опасных контактов. Понимаю.

– Нет, не понимаете.

– Хотите, чтобы я провел в вашей квартире ночь?

– Не волнуйтесь, одного я вас там не оставлю. Буду с вами.

– Ага. … – Муравьев посмотрел на нее оценивающе. Она презрительно скривила губы. Он улыбнулся и сказал: – Думается мне, сударыня, что если Аниту в ближайшее время не накормить, она озвереет и будет всем мешать.

К его удивлению, Пиночет сказала виноватым тоном:

– Лёнька приготовит сейчас. – И пояснила: – Он очень хорошо готовит, и быстро. Лёнь!

– Ну, чего тебе? – раздалось из кухни.

– Помощь нужна?

– Мужская, – отозвался Лёня, и затем из кухни вышла, разыгрывая смущение, Чайковская.

Муравьев обменялся с Пиночетом взглядом и пошел на кухню, попутно бросив на Чайковскую укоризненный взгляд.

– А чего, а чего? – сказала она. – Что я такого сделала?

В кухне Лёня тихо сообщил:

– Беспринципная какая фройлен. Вы действительно из сыска? Сестра говорит, что из сыска. Но, может, она так шутит. Шутки у нее грубые.

– Я из сыска.

– Я так и подумал. Ничего страшного.

– А что? – спросил Муравьев. – Вы предпочли бы, чтобы я был из профсоюза бухгалтеров; или же, напротив, хотели бы, чтобы я вам что-нибудь сыскал?

– Плоский юмор, – заметил Лёня. – В соответствии с родом занятий. Действительно сыск.

– Это утка? – спросил Муравьев, указывая глазами на Лёнино кулинарное творение.

– Индейка, – возразил Лёня. – Вы интересный человек, капитан, несмотря на ваш юмор. Сестренка моя мне о вас рассказывала.

– Вам? Обо мне?

– Третьего дня, если не ошибаюсь.

– Странно.

– Ничего странного. Познакомились вы с нею только сегодня, это правда. Но она уж недели три, как занимается вами.

Муравьев не пришел в восторг от этой новости, скорее наоборот. И спросил:

– Это в связи с чем же, не подскажете?

– Вы ее чем-то восхитили. Она говорит, что вы гениальный сыщик. Подержите, пожалуйста. Возьмите ухват.

Орудуя ухватом, Муравьев приподнял противень, а Лёня очень ловко, артистично, взяв широкую кисть, похожую на малярную, обмазал индейку какой-то специальной янтарного цвета субстанцией. И сказал:

– Не волнуйтесь. Ну, интересуется, ну и что? Она всегда чем-то интересуется.

– А меня почему-то не радует, что меня рассматривает под разными углами государственная безопасность.

Лёня на это возразил:

– Не всем штатом. Личный независимый проект моей сестренки. Не волнуйтесь, худого она вам не сделает. Сумасбродная, но добрая. И в органах работает не по призванию, а так, развлекается. Года через два ей надоест, и она уйдет.

– Понятно. Это правда, что ее зовут Галина?

– Это она вам сказала?

– Нет, но я слышал.

– Вряд ли, капитан.

– Может, Вефания? Или Хлоринда?

– Не гадайте, капитан. Захочет сказать – сама скажет.

– Безопасность приставила ее ко мне…

– Скорее всего по ее же просьбе, – заверил Муравьева Лёня.

– Что ей от меня нужно?

Подправляя регулятором температуру духовки, Лёня спросил:

– Честно?

– Ну да.

– Думаю, что после того, как она поможет вам с каким-то вашим делом … я догадываюсь, что мамзель Чайковская имеет к этому делу отношение … сестренка моя попросит вас ответить ей взаимностью – помочь в каком-то ее деле.

– Каком именно?

– Знаете, капитан, я почему-то расхотел говорить на эту тему. Все эти ваши шпионские выверты…

– Вы долго еще? – раздраженно спросил Муравьев.

– Не еще, а вообще. Не хочу ни говорить, ни даже думать на эту тему. И сам я в кирасирах никогда не служил. Я журналист. Криминальный.

Муравьев пояснил:

– Долго вы еще будете заставлять меня держать на весу противень?

– А, вы об этом!

Леня распахнул духовку и принял противень у Муравьева вторым ухватом. И сказал:

– Дело в том, что мы сводные брат и сестра, и отношения наши…

– А Чайковская вам кузина, – мрачно заметил Муравьев, и Лёня уронил противень, и Муравьев, припав на одно колено для верности, и напрягши мышцы в кистях и локтях, поймал раскалённый лист железа за края и плавным движением вдвинул его в духовку. После чего, тихо матерясь, стал дуть себе на пальцы.

Лёня обеспокоился не на шутку.

– В холодную воду … у меня есть йод … перекись водорода…

– Не обращайте внимания, – отрезал Муравьев, кривясь, щурясь, и дуя на пальцы. – Чайковская вам – двоюродная? Троюродная?

– Двоюродная, – согласился Лёня.

Муравьев шагнул к раковине и включил холодную воду.

– Очень больно? – спросил растерянный Лёня.

– Совсем не больно, – отозвался Муравьев. – Вот ни капельки, совершенно. Даже несколько приятно.

То, что Лёня хорошо готовит, оказалось правдой. Ужин получился у него на славу. Фетуччини домашнего, а не фабричного, приготовления оказались потрясающе вкусными, куски индейки в белом жирном соусе невероятно сочными, салатные листья самого высшего качества, мягкий сыр, гренки с чесноком, роскошное белое вино; Муравьев впервые за несколько месяцев ощутил себя полноправным членом цивилизации. И даже привередливая Чайковская нашла, что приготовлено все по высшему разряду.

– Лёня – фермер, – сообщила она Муравьеву, жуя и тыча вилкой в лёнину сторону. – У него свое хозяйство за городом. Это он мне в кухне сказал.

Муравьев заметил:

– Зачем же выдавать секреты? Это некрасиво.

Чайковская смутилась было, но тут же нашлась:

– А он не предупредил, что это секрет.

Пиночет сказала:

– Трепло ты, Лёнька. Две грядки и лужа, которую ты называешь «садок» – это не фермерское хозяйство. Обыкновенный ты раньте, дружок. Какой из тебя фермер.

Лёня строго посмотрел на нее и ответил:

– Из тебя бы неплохая фермерша вышла. И успокоилась бы наконец.

После второй рюмки белого вина все слегка расслабились, каждый по-своему. Выражение лица Чайковской приобрело оттенок философический, и даже размазанная тыльной стороной левой руки по правой щеке тушь не нарушала спокойствия ее крупных, квази-монголоидных, черт. Лёня, хоть и продолжал сидеть с прямой спиной и с хирургической точностью работать ножом и вилкой, улыбался – то репликам Муравьева и Пиночет, то каким-то своим мыслям. Маска сарказма исчезла с лица Пиночета, и теперь лицо выглядело вполне миловидно и слегка устало. А Муравьев рассматривал странную группу не профессионально-пристально, а с искренним любопытством – они ему нравились, все трое. Почему бы самым разным людям, думал он, не собираться время от времени вот так, в уютной, чистой квартире, не беседовать неспешно о том, о сем, не есть приготовленною Лёней индейку, не запивать хорошим вином – вроде бы семейная идиллия? И всё это – не включая звуко– и видео-воспроизводящую аппаратуру, чтобы звучали только человеческие голоса, и чтобы мысли и даже чувства оставались незамутненными? Может, в России нет достаточного количества интеллигентных негров? Может и поэтому.

Лёня задал ему вопрос, и Муравьев переспросил:

– А?

– Вы ведь из так называемого элитного выпуска?

Муравьев скосил глаза на Пиночета, и та сделала виноватое лицо. Муравьев ответил:

– Из него, родимого.

– Не сочтите за бестактность, но в чем был смысл организации этого выпуска?

– Элитный выпуск? – заинтересовалась Чайковская.

Муравьев улыбнулся и уточнил:

– Гончаров был в то время министром внутренних дел.

– И что же? – настаивал Лёня. – Вы расскажите, это нетривиально. Ходят слухи, что он заключил пари с женой.

Муравьев снова улыбнулся, и подтвердил:

– Это правда.

По словам Муравьева, дело обстояло так. Как-то летним вечером, прогуливаясь по аллее с женой в окружении охраны, министр Гончаров пожаловался ей, что коррупцией пропитан сам дух министерства. Жена, человек убежденный, по профессии историк, ответила на это, что коррупция всегда обратно пропорциональна жалованью. Гончаров не согласился, и сказал, что сколько не плати полицейским, сыщикам, и их начальству, они все равно будут брать взятки, шантажировать, вымогать, чудить, и так далее, просто потому, что в полицейские идут люди определенного склада ума, то есть недалёкие. Жена уперлась и возразила, что это потому, что платят мало, а то бы шли люди совсем другого склада ума. И предположила, что если бы муж ее провел эксперимент – набрал бы в какое-нибудь отделение универсантов из элитного ВУЗа, с хорошей репутацией и разнообразными интересами, приманил бы их высоким жалованьем и быстрым продвижением, то и коррупции в том отделении бы было меньше намного, а порядка больше. Муж и жена любили спорить, и поспорили, и заключили пари. На следующий же день министр оповестил коллег о новом проекте. Сто семьдесят студентов мужского полу и три десятка девушек были отобраны, проверены, и переправлены на специальный супер-интенсивный курс юридического факультета, а по вечерам проходили физическую подготовку, учась поведению в сложных ситуациях, вождению всевозможных транспортных средств, стрельбе из разных видов оружия по разного вида мишеням, и прочая и прочая. Все они были хорошо сложены, имели замечательные рефлексы, отличались наблюдательностью. А также все они к тому моменту получили хорошее общее образование; обладали большим спектром знаний по общим дисциплинам; и являлись будущими специалистами в различных областях – будущие строители, инженеры, медики, агрономы, транспортники, мореходы, и прочая, и прочая. То есть, так оно было по мысли жены министра. На самом деле дело обстояло гораздо менее радужно. Достойное общее образование – редкость даже в элитных университетах, потому что не всем это образование нужно, да и не всем оно впрок, а отчетность в ВУЗах никто не отменял, и дипломировать следует определенное количество студентов каждый год вне зависимости от того, какой у них на самом деле спектр знаний.

Но главное было не в этом.

Настал день, когда «элитный выпуск» заступил на службу. Все выпускники получали жалование, вдвое, а иногда втрое, превышающее зарплату обычного полицейского. Их не любили, им завидовали. Эксперимент подвергся жесткой критике со стороны сперва правительства, затем средств массовой информации, и наконец населения.

При этом в вину элитному выпуску вменялось именно их образование, хотя далеко не все они были эрудиты с высокими духовными потребностями.

Посещение выставок, чтение книг, и знание иностранных языков ни в коей мере не противоречат никаким уставам, и не являются нарушением традиций, но все равно другим полицейским как-то обидно; сыщик, разбирающийся в винах? Это как-то не по-товарищески – и это во-первых.

Во-вторых, элитный выпуск действительно получал серьезные деньги за обычную работу полицейских и сыщиков – а из каких сундуков каждый месяц эти деньги доставать? Бюджет – не гелий-двадцать, дамы и господа, за бюджетом на Ганимед не слетаешь, не привезешь полную цистерну, не наварганишь смесь, не сунешь в смесь катализатор, чтобы деньги на дубах и соснах расти начали.

В третьих, у значительной части элитного выпуска особого желания работать на министерство внутренних дел не было изначально; и приобретя годичный или двухгодичный стаж, они увольнялись и находили себе иные занятия. Из оставшейся части более половины оказались в конце концов некомпетентны. Словом, Муравьев был чуть ли не последним из могикан – согласившийся в свое время на всё, в том числе снижение жалования до обычного полицейского уровня.

Таким образом министр Гончаров выиграл у своей жены пари, хотя она возражала, и говорила, что чистота эксперимента под сомнением, эксперимент нужно было проводить в масштабах всей народовластной республики, а не тяп-ляп в одном месте.

Проникшись рассказом Муравьева, Чайковская сказала:

– Я позабочусь, чтобы вам дали повышение.

Муравьев засмеялся и отрицательно покачал головой.

– Нет, не надо, спасибо.

– Мне это ничего не стоит, скажу вот папе…

– Вы устали, Анита Диеговна. Может, отдохнете?

– Ты мне не указывай! – возмутилась Чайковская. – Я сама знаю, что мне нужно делать … и чего не нужно … – и залпом выпила рюмку белого вина.

Посидели еще, а потом Чайковскую стало клонить в сон; она начала заваливаться на бок, улыбаться, и говорить – «Нет, я ничего, я не хочу спать, просто глаза устали», и Лёня пошел в спальню стелить ей постель, сказав, что сам он расположится на диване. Сообщая это, он обменялся с Пиночетом взглядом. Муравьев по взгляду определил, что речь шла скорее всего о какой-то системе сообщения между квартирами – в случае чего, Лёня даст Пиночету знать, или Пиночет Лёне. Выглядело всё это странно.

– А вы, Муравьев, пойдете ночевать ко мне, – заключила Пиночет.

Муравьев не стал ломаться. Просто ничего не сказал.

Вторичный приход в спартанскую обстановку квартиры рослой кирасирши благотворно на него подействовал. Матрас на полу, спинет с открытой крышкой, клавиши поблескивают, у стены. Обеденный стол и два стула возле холодильника и плиты: уголок выполнял обязанности одновременно кухни и столовой. Два окна выходят во двор. Как в старые добрые студенческие дни, хотя тогда приходилось в таких квартирах жить и по трое и по пятеро. Радушная хозяйка Пиночет зажгла на обеденном столе лампу, предложила чаю, согласилась, когда Муравьев предложил заняться чаем, и ушла в душ.

Муравьев включил телевизор, висящий на стене возле матраса. Показывали программу расширенных новостей, и некоторое время он слушал интервью с какой-то литературоведческой дамой, возможно, известной и считающейся в каких-то интеллектуальных кругах авторитетом, лет пятидесяти, полной, небольшого роста, в коричневом костюме, в очках. Мелькнула надпись внизу экрана, объясняющая, что дама является известным автором нескольких монографий о классиках русской литературы. Сидя в удобной позе, интеллектуально положив ногу на ногу, дама говорила размеренным, убедительным голосом:

– … Но в то время – все помнят студенческое время – это было невозможно. Литературно подготовленная часть населения очень требовательна, и мои учителя прекрасно знали свое дело. С этим как раз всё обстояло в порядке. Я часто скучаю за теми временами. Особенно одареннейшим являлся в некотором смысле мой профессор сравнительной лингвистики, как раз в те, так сказать, два семестра, когда я уделяла на этот предмет достаточно много внимания. К сожалению именно тот период моей жизни омрачился в то время, когда умер мой дядя, и мне пришлось некоторое время заниматься проституцией. Но, возвращаясь на ваш вопрос, когда я работала над антологией Цветаевой…

Муравьев открыл стенной шкафчик над плитой, выбрал две подходящие кружки, фарфоровый чайник, сито, цейлонские листья, и заварил чай – очень душистый, терпкий, настоящий. Шум воды в ванной прекратился, и вскоре Пиночет вышла в обтягивающем толстом белом купальном халате, и с белым же полотенцем на головушке буйной. Муравьев, конечно же, обратил внимание на ступни и пальцы, на щиколотки, на талию и грудь, на оголенную шею, а Пиночет хмыкнула и легким движением кинула ему чистое полотенце. И сказала:

– За зеркалом новая зубная щетка.

В ванной клубился пар, зеркало запотело. Муравьев защелкнул задвижку и быстро разделся. Обтерев зеркало, он некоторое время рассматривал дневную щетину, трогал, гладил, и в конце концов решил, что побриться нужно, на всякий случай. Судя по темноволосости Пиночет, бритва для бритья ног и паха должна наличествовать – если, конечно, она не пользуется ваксингом.

Бритву он обнаружил там же, где щетку и пасту – за зеркалом. Женщины не пользуются кремом для бритья, а пользуются черт знает чем, никогда не угадаешь, а если спросить, смотрят на тебя, как на последнего дурака, и никогда прямо не ответят, чем именно они пользуются. Ну – всем бедам не бывать! Муравьев включил душ, переступил бортик ванны, некоторое время стоял под струей горячей воды, а затем намазал нижнюю часть лица шампунем Пиночета, и стал бриться наощупь. Закончив, держась за кафельную стенку, высунулся из душа к зеркалу и потер по нему ладонью.

Нехудо получилось, гладко. После этого он намылил голову шампунем, и тело тоже, потому что женщины не употребляют мыло, а употребляют нечто жирное, похожее на смесь соплей и оливкового масла, и трудносмываемое. Шампунь лучше, хотя, конечно, тоже не мыло. Он четыре раза мылился и ополаскивался.

Дабы соблюсти приличия, Муравьев обмотал вокруг бедер полотенце, после чего внимательно изучил себя в зеркале, поворачиваясь и так и эдак, напрягая мускулы, эффектно склоняя голову и глядя исподлобья. Изучив и даже понюхав щетку для волос, он осторожно расчесался, почистил зубы, тщательно прополоскал рот, и тронул себя за член под полотенцем. Вещи свои он свернул по-матросски в цилиндр и захватил одной рукой.

Пиночет пила чай за обеденным столом, рассматривая какую-то картинку в рамке, а к западу от ее левого локтя помещались два сверкающих автоматических пистолета. Помахав приветливо рукой, она указала Муравьеву на стул, который, как он заметил, она передвинула поближе к себе.

– Вещи положите рядом с матрасом.

Он послушался, и положил брюки, рубашку, трусы, носки и свитер в часть кровати, противоположную подушкам, коих наличествовало ровно две. Ботинки, чуть подумав, поставил там же. И присоединился к Пиночету.

Она спросила:

– Вы часто пользуетесь оружием?

Он ответил:

– Почти все время. Как встану утром…

– Надеюсь, стрелять вы умеете?

– Умею.

– Когда последний раз тренировались?

– На прошлой неделе.

– И как?

– Залихватски. Мишень задета, инструктор жив.

– Вытащите обойму.

Она пододвинула один из пистолетов к Муравьеву.

Муравьев потрогал предохранитель, вытащил обойму, убедился, что она полная, сунул обойму обратно в пистолет и щелкнул затвором.

– Есть опыт, – определила Пиночет.

– Есть кой-какой, – согласился Муравьев.

Она отхлебнула чай, и сказала:

– Если все-таки полезут, и начнут с нас, нужно оставить некоторых из них в живых.

– Я бы предпочел всех, – сухо отозвался Муравьев. – Простите, что значит – начнут с нас? А разве есть возможность, что начнут с соседней квартиры? Тогда какого дьявола мы здесь торчим?

– Нет, я не так выразилась. Зачем им соседняя квартира? Они знают, где находится моя квартира. И думают, что Чайковская у меня.

– Что-то мне не нравится во всем этом, – сказал Муравьев.

Пиночет серьезно сказала:

– Может и не придут. Но если придут, то главное – положить их, а потом заставить одного из них позвонить начальству и доложить об успешном выполнении задания.

– А то наш с вами Лопухин сбежит? – насмешливо спросил Муравьев.

– Не совсем так, – уклончиво ответила она, не принимая иронию. – Спать будем по очереди, если очень захочется.

Зазвонила связь. Пиночет сорвалась с места, посмотрела на индикатор номера, притопнула раздраженно ногой.

– Подождите, – сказала она, – это моя ненормальная мать звонит. – Она взяла трубку. – Да, мам. Что? Что-то нужно? … Нет, сегодня не получилось. И завтра не получится. В выходные буду, как обещала. Еще что-то? Да. Да, я знаю, что Лёня примерный любящий сын, а я мерзавка и неблагодарная тварь. Наизусть знаю, с трех лет. Ну и милуйтесь с вашим Лёней, а меня оставьте в покое. Я занята, у меня гости … Ничего ты не знаешь! Ну вот, кто у меня сейчас? Сколько человек? Какого пола? Видишь, не знаешь, а болтаешь … Как хочу, так и говорю … Да, ты меня холила, поэтому я такая вот выхухоль … Сама туда иди … Нет у меня никакой совести, тыщу раз уже говорила, а ты все уяснить не можешь … Нет, я почти не пью, пьешь в основном ты, ты меня с собой не путай … Конечно пьешь. Весь день прикладываешься, от избытка чувств … Я ведь сказала, что приеду, что тебе еще нужно! … Оставь в покое мою личную жизнь, еб твою мать! Всё, я пошла! … Это мое личное дело! … Да, всё, спокойной ночи. Чмоки-чмоки.

Она положила трубку и вернулась к столу и высказалась так:

– Нечего так улыбаться! Подумаешь!

Муравьев возразил на это:

– Я умилен вашими отношениями с матерью, сударыня.

– Не надо иронизировать.

– Я вполне искренне. Вы, судя по всему, очень дружны и ладите.

Она сердито на него посмотрела, а потом взгляд ее помягчал, и появилась улыбка, и Пиночет склонила голову влево и сказала иронически:

– Да, я ведь забыла, с кем разговариваю. Господин гений сыска.

Муравьев пожал плечами.

– А что, заметно? Что у нас с маман хорошие отношения?

– Заметно.

Она кивнула и сказала:

– Да. Она хорошая. И папа хороший. Брат сволочь, но тоже хороший. Вообще на свете много хороших людей. Как вам чай, капитан?

– Хороший чай.

– Вот видите, даже чай хороший. Муравьев, перестаньте меня мучить, это не по-рыцарски как-то даже.

Муравьев нахмурил брови, изображая недоумение, а Пиночет взяла его руку и поместила себе между ног под халат. Там было жарко и влажно.

– Целый день по вам изнываю, – сказала Пиночет будничным тоном.

Не освобождая руку, Муравьев передвинулся, затем придвинулся ближе, и поцеловал Пиночет в губы.

Несмотря на значительный рост и крепкое телосложение, в обнаженном виде Пиночет оказалась женственна до затруднений с дыханием. К матрасу они переместились как-то незаметно, вместе, и вместе на него опустились. Пиночет желала целоваться страстно, но Муравьев ей не позволил, и, запустив свободную руку ей в темные волосы, стал целовать нежно, едва касаясь, и Пиночет замычала и задышала часто, и даже попробовала поскулить, и сжала бедра, а потом расставила их в стороны. Грудь у нее стояла, а не висела, и оказалась античной формы, что означало, что детей у нее нет – не то, чтобы плюс, к примеру, или – ежели есть дети, то ну её – а просто информация, которую Муравьев посчитал нужным отметить про себя. Широкие бедра и крупные тугие ягодицы – в одежде это было почти не заметно. Муравьев медленно перевернул Пиночета на спину, лег сверху, упершись в матрас локтями и следя, чтобы большая часть веса приходилась на локти, и вошел в сочащуюся средиземноморским жаром женщину с высокими славянскими скулами одним движением. Рот ее открылся чуть шире, из горла вылетела короткая высокая нота, глаза сузились, потом распахнулись широко. Она обхватила его за шею, а груди ее, торс, и бедра сделались податливыми, мягкими, послушными, будто бескостными. Муравьев выгнул спину и поцеловал ее в сосок, затем в центр интрапекторальной впадины, затем еще раз в сосок, затем в шею справа, в плечо, в ямку между ключицами, чувствуя губами вибрацию от ее стона, бурлящий грудной звук. Подбородок ее, а затем шея, плечи, груди, живот начали вздрагивать через неравные интервалы, она крикнула длинно, прижалась щекой к его щеке, провела ступней по его щиколотке, и его с головой захлестнула волна невероятной нежности к ней, желанной, единственной, и когда она сказала «В меня … Муравьев … в меня!» он потерял всякий контроль над событиями.

А когда контроль вернулся, его спросили:

– Хотите настоящего коньяку? Совсем немного?

Сидя в позе Диониса на матрасе, спиной упираясь в подушку, которая упиралась в свою очередь в стену, Муравьев сперва оценил запах, затем цвет, и только после этого вкус коньяка. А невозможная Пиночет спросила:

– А сигару?

Муравьев согласился и на сигару, решив посмотреть, не выволочет ли она на свет Божий что-нибудь инкрустированное с плюшевой прокладкой, содержащее какие-нибудь совершенно особые сигары из табака, выращенного в теплицах Ганимеда, хотя, конечно же, на Ганимеде теплиц нет. Но она достала откуда-то из стенного шкафчика на кухне жестянку из-под крупы, в которой расположились две сигары.

– Тоже настоящие? – спросил Муравьев.

– Из штата Вирджиния.

Он не выразил восхищения, а только кивнул, и прикурил от предложенной серебряной зажигалки, формой напоминающей его собственную, но, наверное, во много раз дороже.

Не облачаясь ни в простыню, ни в халат, не стыдясь своего красивого тела, дымя сигарой, Пиночет распахнула холодильник, и на кухонном столе появились красная икра, багет, и сливочное масло. Муравьев немного подумал и тоже не стал ни во что облачаться. С сигарой и снифтером в руке, голый, он перебрался за стол. Вскипел чайник.

Муравьев хорошо себе представлял, сколько стоит настоящий французский коньяк, настоящие вирджинские сигары, и настоящая – а она была настоящая, явно – красная икра, но беспокойства не проявлял, а небрежно, не стесняясь, рассматривал крупные темные ореолы рослой девушки – Пиночет мельком глянула, на что именно он смотрит, улыбнулась с претензией на цинизм или сарказм, и закинула ногу на ногу, а Муравьев подвинулся ближе и поцеловал ее в сосок. Она запустила руку ему в волосы.

– Подождите, – сказал он. – Я давно не курил. И коньяк давно не пил. Все очень ново, интересно, и почему-то очень сочетается с вашим образом, сударыня.

– Что именно сочетается?

– Коньяк, икра. А во дворе наверное привязан вороной конь, и конюх в белых перчатках и цилиндре всегда наготове.

Теперь уже она придвинулась ближе и поцеловала его в висок, а затем в ухо. И сказала:

– Вы меня решили извести, понимаю.

Муравьев откликнулся:

– Терпение, друг мой, терпение.

Он залпом допил коньяк, мастерски отрезал и разрезал кусок багета, и хотел было в два движения намазать его сперва маслом, а затем икрой, но масло оказалось холодное и не мазалось. Муравьев затушил сигару в серебряной пепельнице с рельефным изображением какого-то момента индейской охоты на бизонов. Он спросил:

– Скажите, вы не помните случайно, когда именно «Мечта» купила Комбинат в Авдеевке?

Пиночет не обиделась. Напротив, поставила чашку на стол и некоторое время думала, мигая.

– Не помню точно. Несколько лет назад.

– А когда начались эксперименты с новым катализатором?

– Откуда вам про это известно?

– Это многим известно.

– Пять месяцев назад. Почти день в день.

Муравьев отставил снифтер в сторону и стал смотреть в одну точку.

– Что-то не так, капитан?

– Скажите, сударыня, приказ заняться Чайковской, и косвенно мною … Приказ этот исходил от вашего непосредственного начальства? Или по личной просьбе кого-то из вышестоящих?

– Это тайна великая, – сказала она неуверенно. – К чему вы клоните, капитан?

Муравьев перевел на нее глаза. И сказал:

– В нашем с вами деле постоянно чувствуется привкус подставы. Но кто кого подставляет, я пока не понял. Предполагаю, что вы – не инициатор, а жертва, несмотря на ваш дурацкий гонор. Своего рода пешка в чьей-то омерзительной игре, и вас мне жалко не меньше, чем себя.

Она опять не обиделась – она неотрывно, внимательно смотрела на него. Он чуть улыбнулся, и она пересела к нему на колени и стала гладить по голове, улыбаясь широко, и временами прикасаясь губами к его виску. Не стала ни оправдываться, ни объяснять, ни предполагать. И ему сделалось спокойно и хорошо, и не хотелось больше ничего сопоставлять весь следующий час, или около того.

А может и больше времени прошло.

Ополоснувшись под душем, он обмотал чресла мягким белым полотенцем, а когда снова начал разглядывать себя в зеркале, то уловил вдруг новые звуки в квартире – и отсутствие старых. Похоже было, что человеческое тело мягко осело на пол – где-то возле кухонного стола. Затем последовала серия нежных ковыряний металлом в металле, и входная дверь открылась, не скрипнув. Муравьев замер, повел глазами по ванной комнате, некоторое время приглядывался к щели под дверью.

Давеча Пиночет сама предположила, что кто-то придет похищать Чайковскую, но предположила поверхностно, несерьезно, сама не очень в это веря. Скорее всего ей просто хотелось переспать с бравым капитаном.

Проявились новые звуки – приглушенные голоса. Не скрываясь, трое проследовали мимо двери в ванную – не заглянув внутрь.

Не заглянули – значит, уверены в себе. Не беспокоятся.

Не беспокоятся – это хорошо. Это значит, что элемент неожиданности на его стороне. Это хорошо, когда хоть что-нибудь на твоей стороне, а то ведь стоишь в ванной без штанов, а в квартиру вламываются – и никаких поблажек, никаких плюсов в ситуации.

Негромкий, но очень отчетливый, женский голос донесся из гостиной:

– Дайте ей понюхать.

– А хахаль её?

– Пусть поваляется. Иначе придется его ликвидировать, а надобности особой нет.

Донеслись новые звуки – в гостиной возились.

Потом донесся хриплый нечленораздельный возглас Пиночет, и за возгласом последовал звук пощечины.

– Куда ты ее спрятала? Отвечай, дура! – донеслось из гостиной.

Баба-начальник, тембр красивый. Бабы, обладающие таким тембром, располагают к доверию.

Хрип Пиночет, и затем дымчатое её меццо, с усилием:

– Пшлa на хуй!

Муравьев подумал, что сейчас ей дадут по морде, и он услышит ее реакцию. Но реакции не было. Наверное, ей не дали по морде, а просто иронически на нее посмотрели.

Анализировать ситуацию далее – терять драгоценное время. Муравьев затянул полотенце узлом на бедре, тронул гениталии под полотенцем, сделал глубокий вдох, и плавным но быстрым движением открыл дверь и проследовал в пространство гостиной, вытянув вперед правую руку таким образом, будто у него в руке пистолет. Он всегда берет с собой в ванную пистолет. Это нормально – когда идешь в ванную, возьми пистолет с полной обоймой. Как же без пистолета в ванной. Несолидно как-то даже.

Он направился прямо к скульптурной группе роденовского толка – Пиночет и незваные гости; голая Пиночет, привставшая на одно колено, один незваный гость в черном облегающем, в перчатках, с целым арсеналом оружия и боеприпасов на поясе, в позе, похожей на позу расслабленного дискобола; второй незваный гость в строевой позиции «вольно», женского полу, третий незваный гость справа, при входе в гостиную.

Его явно не ждали. Элемент неожиданности, таким образом, очень ему помог. Впрочем, третий незваный гость, который справа, заметил, удивился, и намеревался захихикать – идет мужик с полотенцем вокруг чресел, указательным пальцем изображая дуло пистолета. Гость нисколько не испугался. И это было хорошо. Гость ждал, что Муравьев, изображающий человека с пистолетом в вытянутой руке, будет делать дальше, и это его, третьего незваного гостя, забавляло.

Захихикать он не успел – Муравьев с разворота ударил его тыльной стороной руки, схватил руку, держащую оружие, и не дав согбенному насмешнику спохватиться, отскочить, распрямиться, и ударить ногой, пихнул его коленом в лицо – очень удачно: захрустели хрящи.

Остальные двое гостей были при оружии, но явно не предполагали, что им придется им пользоваться. Им нужно было время, чтобы вынуть оружие – или собраться в боевую стойку, и Муравьев не собирался им это время предоставлять. Мужчина поменял позицию ног и выставил вперед плечо – и при этом висящий на шее мини-противогаз помешал ему оценить стойку боковым зрением. Он скосил глаза, и в этот момент Муравьев, метнувшись к нему, нанес ему несколько коротких, но по силе и степени жестокости очень эффективных, ударов, завершив комбинацию захватом кожаных лацканов и ударом головой.

Последний противник – женского полу – поменяла «вольно» на «сейчас я тебя порву на много частей» и навалилась на Муравьева, и Муравьев, обходительный, галантный, даже не подумал ее щадить, и искалечил бы ее на всю жизнь, если бы Пиночет не крикнула:

– Она нам нужна!

Муравьев отпустил жертву, и она, ойкнув, осела перед ним на пол.

Вытерев кровь с губы – гостья успела его достать каким-то дурацким продвинутым ударом, каким учат кирасиры своих боевиков, чтобы они людей ломали – Муравьев взял со стола нож, зашел к припавшей на одно колено Пиночету за спину, и перерезал пластиковый трос, соединяющий пластиковые наручники. Он помог ей подняться на ноги, развернул ее к свету, и глаза ее расширились предупреждающе – но было поздно. Муравьева ударили сзади в голову тяжелым предметом, сознание мигнуло и погасло.

Через некоторое время – Муравьев не знал, сколько прошло секунд, часов, дней – включился слух, он почувствовал, что лежит на спине, и услышал встревоженный дымчатый женский голос, повторяющий «Витенька … Витенька…» ощутил ласковую, приятно пахнущую руку у себя на лбу, и открыл глаза.

Человек со сломанным кровавым носом сидел, связанный, на полу, прислонившись спиной к стене, и двигал головой – был в сознании. Другой человек – дискобол – лежал на полу ничком, не двигаясь. Гостья, применяющая продвинутые удары к людям, не сделавшим ей ничего худого, связанная, лежала неподалеку на боку, кровя носом и силясь открыть заплывший глаз.

Витенька перевел глаза на встревоженное лицо Пиночета и сказал:

– Хочу креветок и чешского пива.

Его поцеловали в губы, в щеку, в скулу, еще раз в щеку, и прижали его голову к голой груди таким образом, что левый сосок уперся ему в правый глаз, а дышать он мог только левой ноздрей. Он заворочался. Его отпустили, и он приподнялся на локтях. Его взяли за плечо и помогли принять сидячее положение.

– Сколько времени прошло? – спросил он.

Пиночет поняла, и сказала:

– Минут пять.

– Помогите мне встать, пожалуйста.

Он поднялся на ноги и некоторое время стоял недвижно, держа равновесие. Сделал шаг, и его качнуло. Пиночет заботливо схватила его за локоть, а свободную руку положила ему на живот. Муравьев двинулся к незваной гостье, лежащей на боку.

– Кто из вас должен сообщить о выполнении приказа? – спросил он.

Пиночет напялила на себя длинную, ниже колен, майку, неизвестно откуда взявшуюся, присела возле гостьи, взяла ее за шиворот, и подняла в сидячее положение. Взяв гостью за ухо, она сказала:

– Говори. Оторву ведь. Ты или Тредьяковский? Не ври! – Наклонившись к самому его уху, она крикнула, – Отвечай, сволочь!

– Что ты орешь, сука! – возмутилась связанная гостья. – Совсем охуела?

– Кто рапортующий? Отвечай!

– Я.

– Врешь.

– Не вру.

– Не врёт, – подтвердил Муравьев. – Звони, краля. Звони, и говори все кодовые слова, которые следует говорить по успешному завершению операции, а то она тебе сейчас что-нибудь оторвет или выдернет. Она такая.

– А может не нужно звонить? – спросила Пиночет задумчиво. – Может, сразу ее по голове? Все равно мы здесь не останемся.

Связанная очень удивилась ее словам, и сказала:

– Ты чего, Пиночет? Ты совсем страх потеряла? Ты знаешь, что тебе за это будет?

– Хуже, чем было бы, если бы вы меня здесь прикончили?

– Нужна ты нам! Нас послали … знаешь, зачем.

– Взять Чайковскую под контроль.

– Ну ты даешь, Пиночет! Это вообще государственная измена!

– Международная. Мозг не щёки, в пудре не нуждаются, – отрезала Пиночет. – Звони, сука.

И она крутанула ухо гостьи, и гостья зажмурилась, обнажила зубы и десны, и издала носом и горлом звук, похожий на тот, который издает певец, «давая петуха». И сказала, жмурясь:

– Я пОняла, пОняла! Перестань!

– ПОняла – неправильно. Надо говорить понЯла.

И Пиночет еще раз крутанула ухо гостьи, чтобы гостье стало больнее и страшнее, и гостье было страшно и больно.

– Капитан, дайте мне нож, – сказала Пиночет.

– Подонок, – сказала сквозь зубы, боясь, гостья.

Муравьев взял нож, которым давеча освобождал Пиночет от уз или пут (уз или пут?) и протянул хозяйке.

Из нагрудного кармана куртки гостьи Пиночет выхватила связь, поиграла кнопками, нашла нужный номер. Острие кухонного ножа она вставила без нажима в ухо гостье, а трубку приложила к другому уху. И предупредила, многозначительно поводя бровями:

– Натуральным голосом. А то смотри мне.

В динамике раздался мужской голос.

– Да.

Связанная сказала в микрофон:

– Шеф, все нормально. Пакет оформлен, котик. Какие будут указания?

Из динамика спросили (Пиночет и Муравьев услышали):

– Потери по пути были?

– Нет.

– Что с протестанткой нашей?

– Сама невинность. Но прикреплена к кроватке и делает баиньки.

– Доставь пакет к нам. Не суетитесь.

Пиночет очень слегка повернула нож. Разыгрывая удивление, гостья сказала:

– Мы не суетимся, котик. С чего ты взял? Будем минут через двадцать. Ну, пока.

На другом конце сказали:

– Ждем, – и отключились.

– Ее возьмем с собой, – предложил Муравьев. – И одного из поверженных.

Пиночет мотнула головой.

– Нет.

– Если возьмем, через полчаса сюда приедут, никого не обнаружат, и решат, что задержка произошла в дороге, а не здесь.

– Это верно. И все равно – нет.

– Почему?

Пиночет вздохнула.

– Нельзя. Одевайтесь, капитан. Пойдем отсюда. Какая хорошая квартира была, как жалко. – Она посмотрела на поверженных и добавила с чувством: – Суки.

– Да, – согласился Муравьев.

– Как у вас получилось так быстро очухаться? Меня эти бляди приводили в чувство нашатырем и еще какой-то гадостью.

Муравьев засмеялся и сказал:

– Скряги в вашей конторе сидят, сударыня, неприкаянные скряги. На Сам-Друг не расщедрились, травят людей Машенькой.

– Ну, да…

Наставительным тоном Муравьев сообщил:

– Машенька, конечно же, в пять раз дешевле, и это помимо того, что Сам-Друг запрещен в половине цивилизованных стран. Но Машеньку изобрели на юге, под пиниями и пальмами, где грязь не примерзает к стенам и кафелю, дожди теплые, а на полях растут персики и оливки. И чтобы прибраться и помыть помещение, не нужно расходовать тонны хлорки. Вы, судя по всему, произвели генеральную уборку в ванной недавно.

– Э…

– Произвели. Машенька нейтрализуется хлором запросто.

– Разве?

– Как видите.

– Откуда вы все это знаете?

– Прочел в журнале. Помимо этого у меня есть привычка, когда я мою голову, задерживать дыхание. Пока не намылю дважды и не смою дважды. Так что повезло и мне, и вам. Будь у вашей конторы в употреблении Сам-Друг, дело бы пошло в совершенно иной дирекции. Вы уверены, что не нужно брать этих с собой?

– Уверена.

– Как скажете. Оденьтесь, что ли, и я тоже оденусь.

Они оделись. Муравьев покопался в сумке спортивного типа, принадлежащей одному из гостей, и выволок оттуда два агрегата, похожих на велосипедные насосы. На одном мигал красный огонёк, на другом зеленый. Он показал агрегаты Пиночету.

– Зеленый, – сказала она.

Гостью подняли на ноги и приставили к стене. Она попыталась протестовать, и Пиночет свалила ее ударом в глаз. Затем гостью еще раз подняли и, мычащую и жмурящуюся, снова приставили к стене, после чего Пиночет и Муравьев надели противогазы. Пиночет сняла предохранитель и надавила кнопку. Зеленый огонек замигал, и агрегат выплюнул в воздух квартиры порцию Машеньки. Стоящая у стены гостья качнулась, присела, и завалилась на бок. Двое ее подручных не шевельнулись. Выждав предписываемые девяносто секунд, Муравьев поднял указательный палец, снял противогаз, и бросил его на пол рядом с одним из незваных гостей. Пиночет последовала его примеру.

В соседней, лёниной, квартире никого не оказалось.

Муравьев глянул на Пиночета и вопросительно поднял брови, и в глазах у него мелькнуло самое настоящее беспокойство. Пиночет, снова в обтягивающих брюках, куртке, и альпинистских клогах, приложила палец к губам и повела глазами по периметру комнаты, давая понять, что неизвестно – стоят жучки или нет, может и стоят, и может быть даже кто-то где-то в данный момент прослушивает квартиру. Муравьев зло поглядел на нее. Если прослушивают – то зачем же им было вообще лезть к Пиночету? Чайковская здесь. Прячется. Вернее, Лёня ее прячет. Пиночет сделала ему знак следовать за ней. Они прошли на кухню.

– Муравьев, – сказала Пиночет очень тихо. – Чайковская ничего не знает. Она уверена, что ночь проходит спокойно.

– Разумеется, – также тихо ответил он. – Но хотелось бы знать, где она.

– Пожалуйста, не разубеждайте ее.

– И в мыслях не было. Где она?

Она открыла стенной шкафчик, пошарила там рукой, и на что-то надавила, а может отодвинула что-то – и то, что только что было частью стены, раздвинулось, образуя темный проход, в котором блеснули перила – очевидно лестницы, скорее всего винтовой, скорее всего ведущей вниз. Возможно в стародавние времена, еще при Павле Первом, предводителе мальтийских рыцарей, в квартире резидентствовала семья похотливого мелкого чиновника или ремесленника с хорошей репутацией, а внизу квартировала хорошенькая белошвейка. Впрочем, дом был сооружен в конце двадцатого века и лишь стилизован под конец восемнадцатого. Эрго, потайной ход соорудили по пожеланию либо того, кто заранее, еще до постройки, забронировал за собой именно эту квартиру, не то впоследствии хозяин квартиры ввел данную инновацию во имя каких-то своих целей – например, на тот случай, когда его посещают кирасиры, с которыми у него нет желания говорить; тем более потому, что он негр, хоть и родился в России, а в России отношение к неграм известно какое, рассчитывать на сочувствие сограждан, и особенно кирасиров, не приходится.

Впрочем, о том, когда и каким образом возникла эта потайная лестница с бронзовыми перилами, можно было поразмышлять потом, когда отпадут более срочные дела.

Нижнее помещение, десять на десять или около того, окон не имело. Спартанистость обстановки нарушал роскошный белый рояль в углу – нет, рояля не было, но Муравьеву подумалось, что должен быть. Имелись – кушетка, два столика, плита, холодильник. Стены отделаны узорчатыми звукоизоляционными панелями. Также в помещении наличествовали Лёня и Анита Диеговна, сидящие за стойкой домашнего бара и занятые, казалось бы, тихой уютной беседой под коньяк. Обычно экспансивная Чайковская примолкла, и вроде бы даже с удовольствием слушала, что Лёня ей вещает – неспешно, размеренным голосом. По Лёниной позе видно было, что он к Чайковской более или менее равнодушен. Оба – сперва Лёня, затем Чайковская – оглянулись на спускающихся по лестнице Муравьева и Пиночет. Муравьев приостановился и, оглянувшись, спросил вполголоса:

– Вы дали ему знать?

Она улыбнулась иронично.

На квартиру сотрудницы безопасности нападают среди ночи коллеги, есть возможность, что они затем проверят соседние квартиры; в этом случае нажимается где-то кнопка, и в соседней квартире, где проживает сводный брат, вспыхивает бесшумный сигнал тревоги. Сводный брат выключает сигнал и приглашает дородную дочь министра ознакомиться с потайным нижним помещением – у нее самой жилище целиком потайное, ей интересно сравнить, и она следует за Лёней, заодно думая, что ей наконец-то представится сегодня возможность предаться плотским утехам. Лёня заинтересовывает ее разговором, хотя – чем интересуются такие люди, как Чайковская, все давно видевшие, знающие, понявшие, и изнывающие от этих знаний и понятий? Им ничего не ново и всё скучно.

Как оказалось – не всё; от собеседника многое зависит. Возможно, Лёня вел себя правильно – не нагло, разыгрывая хама и сердцееда, не занудно, изображая независимость, и не остря без повода, имитируя подобострастие. Может, в жизни Чайковской было мало людей, ведущих себя естественно и не задающихся каждый миг жизни корыстными целями – и именно это ей и было интересно? То, что Лёня – под стать сводной сестре, человек незаурядный – Муравьев понял сразу.

И слегка расслабился.

Присоединились. Пиночет включила кофе-машину, очень похожую на виденную Муравьевым в квартире Чайковской. Лёня, радушный хозяин, встал, обошел стойку, и достал из бара миниатюрные чашки.

А Чайковская вдруг уснула – внезапно, неожиданно, и чуть не свалилась со стула на ковер. Лёня подскочил, поддержал ее, и бережно уложил. Она свернулась клубочком на ковре, поворчала нечленораздельно, заютилась, и начала всхрапывать.

– Вы уверены, что об этом помещении никто не знает? – спросил Муравьев озабочено.

– Надеюсь, – откликнулась Пиночет. – Мы с Лёней всё это сами сооружали.

– А для каких целей?

– Проводили эксперимент. Изоляция от мира. Обнаружить нетрудно, если знаешь, что ищешь. Трюк весь в том, что никому такое в голову не придет – в таком доме искать потайную комнату.

– И долго вы собираетесь здесь сидеть?

– Нужно продержаться до утра, капитан. Сами понимаете. Утром напоим эту дуру кофе, отвезем в суд – и пойдем отсыпаться.

Лёня оттащил от бара две табуретки, прихватил свой стакан, сел на одну из табуреток, и стал саркастически разглядывать странную пару – Пиночет и Муравьева.

– Чего уставился? – спросила Пиночет.

– Насколько я понимаю, сыщик тебя не разочаровал. И даже обещал заняться якобы «нашим» с тобою делом. – Он повернулся к Муравьеву. – Моя сестренка живет иллюзиями. Думает, что все можно вычислить и высчитать без всяких исходных данных. Ее собственная контора ничего не смогла, а уж они-то искать умеют.

– Перестань, – попросила Пиночет. – По-хорошему. Датчики включил?

– Включил.

– Что за датчики? – заинтересовался Муравьев.

– Да так, – Пиночет отмахнулась.

– А все-таки?

– Сигнализируют, если кто-то начинает возиться наверху.

– Понятно. А что мы будем делать, если такой сигнал поступит?

– Сидеть тихо.

– А если те, кто возится, найдут вход сюда?

– Не найдут.

– А если все-таки найдут?

– Не успеют.

– А второй выход здесь есть? А то ведь – как в капкане.

– Есть второй выход, Муравьев, есть. Налейте себе кофе. До утра четыре часа. И расскажите, что вы думаете о нашей истории.

– Какой истории?

Лёня захихикал.

– Заткнись, тебе говорят! – велела Пиночет.

Лёня подал голос:

– Видите ли, капитан, вот уже много лет сестренку мою интересует моя родословная.

– А, это … – Муравьев пожал плечами. – Конкретно ничего сказать не могу, только в общих чертах.

Возникла странная пауза.

– В общих чертах? – переспросил Лёня. – Родословная в общих чертах?

– Я не так выразился, – Муравьев послушался совета и налил себе кофе. – Вы уверены, что хотите услышать … всё это?

– Муравьев, – сказала Пиночет мрачно. – Вы действительно в чем-то разобрались?

– Сопоставил. То, что говорили вы с тем, что рассказал Лопухин, и с некоторыми архивными данными. Я еще в университете увлекался странными историями.

Теперь даже Лёня посмотрел на него с интересом.

– И вы знаете, кто…

– Кто ваши настоящие родители? Пожалуй, да.

– Но при этом вы не знаете, как ее зовут, – заметил Лёня. – Бедная сестренка.

– Почему ж, знаю.

– И как же зовут мою бедную сестренку?

– Каприз дамы – закон, – наставительно сказал Муравьев. – Если дама желает, чтобы я притворялся, что не знаю ее имени – почему б и не подыграть ей? Это нетрудно.

Оседлав табурет, Пиночет вперилась в Муравьева глазами.

– Темните, капитан. Зачем?

– Сударыня, вам следует больше бывать на людях.

– Ну и кто же по-вашему Лёнькин отец?

– Профессиональный бандит. Налетчик.

Сделалась ожидаемая реакция – Пиночет обиделась. Не за то, что Лёнькин отец – налетчик, мало ли какие у кого бывают родители; а скорее из-за того, что Муравьев не оправдал какие-то ее ожидания. Она поскучнела, поблекла лицом, и стала смотреть в сторону.

В семь тридцать утра Чайковскую разбудили и стали отпаивать крепким кофе. Пиночет в полной боевой готовности связывалась с кем-то по суперсекретной связи, чем действовала Муравьеву на нервы. Капитан включил телевизор, убавил звук, и стал смотреть программу новостей. Дикторша и репортеры не очень связно сообщали о событиях возле здания суда на Волостной. Муравьев некоторое время пытался вникнуть в смысл произносимого. Вроде бы все слова понятны, а суть происходящего не улавливается. Само здание было показано несколько раз со странных углов. Муравьев глянул в сторону Пиночета. Она выглядела растерянной. Муравьев встал с лакированной табуретки и подошел к ней.

– В чем дело?

Она не ответила.

– Да говорите же!

– Аврал, – сказала она.

– Подробнее, пожалуйста.

По ее сведениям, здание суда захватили какие-то боевики в армейском камуфляже, хорошо вооруженные и прекрасно организованные. Они предъявили требования.

– Какие требования?

– Не знаю.

Звякнул аппарат связи. Пиночет нажала кнопку и некоторое время слушала, а затем сказала в микрофон:

– Да, я поняла. Какие будут указания?

– А ну-ка, дайте-ка мне связь, – попросил Муравьев.

– Нет, нельзя.

– Дайте связь!

Она почти не сопротивляясь отдала ему аппарат. Она была другая – менее игривая, менее дружелюбная. Муравьеву стало грустно – женщина вела себя так, будто вовсе и не было предыдущей ночи, будто они не стали несколько часов назад любовниками.

Да, он ее разочаровал. Возможно, сводные брат и сестра искали наследство, думая, что настоящий ленькин отец был несказанно богат; сведения эти не совпали с тем, что сказал Муравьев – и Муравьев потерял в глазах Пиночета авторитет блистательного сыщика.

Муравьев набрал номер.

– Анатолий? Здравствуй, это Муравьев. Ты у здания суда? Ну а где же тебе еще быть. Что за бардак там? … А какие именно требования? … Ага, так. Добытчики? … Родственники добытчиков? Друзья, близкие? Понятно. И чего они хотят? А, чтобы мир узнал. Понятно. Еще что? … Ага, так … Это всё? Ну, что ж, спасибо.

Муравьев отключил связь и обратился к Пиночету:

– Скажите, сударыня, сколько ваших людей торчало сегодня утром на Волостной? Нет, не смотрите в сторону, это очень важно.

– Человек пятьдесят.

– В основном оперативники, не так ли?

– Да.

– А полиции сколько?

– Человек сто.

– А армейский спецназ?

– Что вы хотите сказать?

– Пока ничего. Кроме, возможно, того, что тридцать каких-то совершенно безумных отставных боевиков захватывают здание, охраняемое двумя сотнями действительных профессионалов. Это несерьезно.

– Что несерьезно?

– Думаю, что им позволили произвести захват. Посторонились. Спрятались. Думаю также, что сделано это было во имя какой-то не очень ясной мне цели. Подозреваю худшее.

– Что вы подозреваете?

– Подозреваю, что будут вестись переговоры. Захватчики, судя по всему, требуют, чтобы им в распоряжения были предоставлены СМИ – телекамеры, микрофоны. И чтобы их показали в прямой трансляции всему миру. Потому что мир должен знать правду.

– Какую правду?

– Никто пока не понял, в чем состоит правда, но предполагаю, что правда эта касается добычи полезных ископаемых на Ганимеде. – Пиночет мигнула. – Это такой спутник Юпитера, – пояснил Муравьев. – А Юпитер – это планета такая, неподалеку отсюда.

– Подождите, подождите, Муравьев! – Пиночет зажмурилась и помотала головой. – Это что же получается?

Муравьев пожал плечами, но в глубине души порадовался – разговаривала с ним Пиночет почти обычным для нее тоном.

– Получается, – сказал он, – что либо вашу контору обвели вокруг пальца, либо кто-то в вашей же конторе решил руки погреть. И, наверное, концы в воду спрятать после погрева.

– Вы импровизируете, Муравьев, или у вас есть основания так говорить?

– Прецеденты.

– Какие прецеденты?

– Разбирается скандальное дело в суде. Кому-то нужно, чтобы оно не разбиралось, и чтобы подсудимые ничего не могли сказать. Какая-то оппозиционная группа захватывает здание суда и предъявляет требования. Денег ли просят, внимания ли – это все равно. После нескольких часов переговоров, в виду чрезвычайного скандального положения, приходят штурмовики и производят операцию, в ходе которой людей опасных устраняют, а затем списывают всё на суматоху внутри во время ликвидации захватчиков. Думаю, что к полудню Лопухина и его подельников не будет в живых. Нет человека – нет дела. После чего всеми уважаемая «Мечта» может продолжать свою деятельность беспрепятственно.

– Вы что-то не то говорите, Муравьев.

– Да, водится за мною этот грех. Говорю не то и не там. Куда ведет второй выход отсюда?

– На потайную лестницу. С выходом на задний двор.

– В котором часу, примерно, ваша контора перестанет за вами интенсивно следить?

– Пересменка в семь, скорее всего.

– После чего у вас, конечно же, есть инструкции доставить подопечную Аниту в суд. Есть? Отвечайте.

На лице Пиночета написалось легкое разочарование, но Муравьеву было не до выяснения отношений.

Он невзначай подошел к неприметной двери, надавил на ручку, и толкнул – дверь открылась, а за нею обнаружилось небольшое помещение с еще одной дверью – даже не дверью, а дверцей, очень низкой, дверью лаза, в который проникают на четвереньках.

– Да, это он и есть, – сказала Пиночет, подходя сзади. – Второй выход.

Муравьев вошел в помещение и присел на корточки перед лазом. И почти сразу ощутил резкое движение у себя за спиной, после чего к лицу прилипла прошитая толстой нейлоновой ниткой материя, пропитанная сильно пахнущей химической субстанцией. Хлороформ, догадался Муравьев, сделал вялое движение, как будто собирался вскочить и всех испиздить, потом еще одно, и завалился на бок.

Пиночет бросила материю на пол, вышла в гостиную и сказала, обращаясь к Лёне:

– Помоги мне с этой коровой.

Алкоголь и усталость – средства менее надежные, чем хлороформ.

– Ты собираешься протащить ее через трубу? – спросил Лёня.

– Выхода нет. Мне приказано ее доставить на место.

– В суд? Ее там убьют.

– Бери ее под мышки. Потащили.

Чайковскую выволокли в помещение с лазом. Едва заступив внутрь, Пиночет заметила непорядок – Муравьев куда-то пропал. Она схватилась за пистолет, и опоздала. Пропитанная хлороформом тряпка прилипла к ее лицу. Стоя позади нее Муравьев взял ее шею в захват. Она попыталась ударить локтем, потом стала соображать, как лучше – локтем, или наступить ему на ногу и попробовать качнуться назад, и пока соображала – осела на пол. Муравьев вынул из ее руки пистолет и сунул себе за ремень. Лёня стоял, не зная, что ему делать, а пьяная хлороформированная Чайковская лежала возле его ног.

Присев на корточки возле Пиночета, Муравьев пошарил у нее под курткой, выволок на свет плоскую сумку, открыл, и вывалил содержание сумки на пол.

Лёня, наконец, нашелся что спросить:

– Что вы задумали?

Муравьев выпрямился и двинулся к нему со свежей порцией хлороформа на материи.

– Нет, не надо, – сказал Лёня. – Честное слово. Я просижу здесь столько, сколько нужно, и ни с кем не буду связываться.

Муравьев был совсем близко, когда Лёня бросился на него, стараясь попасть кулаком в глаз. Муравьев поймал его за запястье и боднул в скулу. Лёня вскрикнул, остановился, и на какой-то момент совершенно оторопел. Муравьев этим воспользовался и приложил тряпку к Лёниному лицу.

Лаз был не только низкий, но и узкий, и Муравьеву, волочащему толстую Чайковскую за собой, пришлось попотеть. В конце лаза обнаруживалось то, что Пиночет давеча назвала «трубой» – круглая шахта со скобами для спуска. Только этого не хватало.

Муравьев спустился в шахту до пояса. Держась одной рукой за верхнюю скобу, он другой ухватил Чайковскую за ногу и подтащил ближе. Сжав зубы, он приступил к опасной части – подтянуть ее еще с тем, чтобы она завалилась ему на плечи, и при этом правое плечо и рука должны оказаться у нее между ног – тогда можно будет спускаться, держась за скобы обеими руками.

У него получилось.

Спуск оказался длиннее, чем он предполагал, а Чайковская была телом обильна, но он прошел всю шахту не останавливаясь, не делая перерывов, равномерно. Ощутив ногой дно, он встал на обе ноги, опустил Аниту на пол, и ощупал стены. Пришлось щелкнуть зажигалкой – он никак не мог в темноте разобрать, где дверь, и где просто стенка шахты. Возможно, замок регулировался компьютером и, возможно, наверху имелся пульт дистанционного управления, но Муравьеву было не до ухищрений. Он ударил в дверь ногой, затем еще раз и еще раз, и на шестой раз сломанный замок заскрежетал, погнув металлическую раму, в которой держался, и дверь распахнулась.

Выводила она под какую-то арку, за которой видна была улица с припаркованным нашответом. Снова закинув Аниту на плечо, Муравьев быстрым шагом пошел по улице к проспекту и махнул рукой проезжающему мимо нашответу – до стоянки таксомоторов было далеко. Водитель нашответа затормозил. О цене договорились быстро, но водитель сказал, что обратно довезет только до МКАДа.

***

Ровно в полдень капитан Муравьев сел за столик «Бизе Жоржа». Ровно через пять минут после этого к нему присоединился крепкий шатенистый с нарочито простоватым выражением лица Лёша Вяземский.

– Здравствуй, Муравьев.

– Садись, садись. Говорить с тобою не хочется, а надо.

– Я так и предполагал, – откликнулся Лёша, садясь и жестом подзывая официантку.

Официантке он понравился, и она сразу подошла. Лёша заказал себе кофе и кромбус с брусникой.

Муравьев продолжил:

– Я предполагал, что ты проколешься, но чтобы столько раз за пару часов – это просто гераклов подвиг какой-то.

– Я не…

– Помолчи. Тебе ведь известно, что за люди кирасиры. А? Известно?

– Ну и?

– За карманами нужно следить! Козёл.

Он вынул из кармана роскошного пальто ключ и положил его перед Лёшей на стол. Лёша взял ключ и стал его задумчиво рассматривать. Муравьев продолжал:

– Во-вторых, побег из прелиминария – личный каприз? Тебе надоело там торчать, компания недостаточно увлекательная, колбаса. Понятно. Но именно в связи с побегом кирасиры взяли на заметку имя Лёша Вяземский. И, конечно же, позвонили в «Мечту» своим людям, которые доложили, что Лёша Вяземский никуда за весь день со своего поста не отлучался, и никаким сыщикам в сопровождении кирасиров интервью не давал. В третьих и главных, ты мне расскажешь сейчас, зачем именно позавчера ты ходил к отцу пропавшей. Который священник. И почему нельзя было это сделать на день позже. Изложи, будь добр. Любопытно было бы узнать … ну, скажем, причины этого твоего клоунского поведения. Начни по порядку. Ключ?

Лёша пожал плечами и сказал:

– Эта дылда, которая с тобой была … Карманник из нее бы получился высококлассный. И ключ, и бумажник вытащила.

– Ключ от чего?

– Старообрядная камера хранения. Для отвода глаз. В камере лежат две книги. Философское. Немцы, девятнадцатый век.

– Ну, и то хлеб. А к отцу зачем заходил?

– Он ведь отец.

– И что же?

– Хоть и не всамделишный, но ведь он ее растил, воспитывал. Сопли ей вытирал, дал образование – двадцать семь лет потратил.

– Но правды ты ему не сказал.

– Какая еще правда, Муравьев? А, ты об этом. Хотелось, но есть предел даже моему эгоизму. «Здрасте, настоящий отец вашей Лизы – я. И это ничего, что мы с нею выглядим, как ровесники». Глупо.

– Свинчу я тебе башку, «Леша Вяземский».

– Не надо мне грозить, Муравьев. Ты знаешь, я не люблю.

– На первый взгляд может показаться, что не надо, а на самом деле – пригрозить надежнее. И мне спокойнее, и дочери твоей удобнее. Но вернемся к твоим проколам. От тебя всего-то и требовалось – подыгрывать. За остальное отвечал и отвечаю я. Понимаешь? И дело не закончено. Мы провели агента кирасиров по всем местам, по которым должен идти сыщик, расследуя убийство. Она все видела сама, и рапорт должна была составить соответствующий – мол, да, Проханова убита, дело можно закрывать. Передали бы всем, кому нужно, и было бы все равно – жив ли Лопухин, мертв ли, живы ли его ухари, коллеги, друзья – Лизу искать не будут. А ты нас скомпрометировал, Лёша Вяземский. И больше всего – приходом к священнику. Который об этом приходе все рассказал мне и агенту кирасиров. При этом ты, скотина такая, показывал священнику фокусы. Это зачем? А? Удивить его хотел?

– Просто ничего другого в голову не пришло, Виктор.

– Всё ты испортил, Леша Вяземский.

– Перестань меня так называть.

– Потерпишь. Вот теперь бы – шел бы ты к себе, брал бы с собою Лизу, и ехали бы вы – хоть на Карибы, хоть в Австралию, хоть в Париж.

– Не торопись и не кипятись, Муравьев. Лиза сейчас не у меня.

– Знаю.

– Знаешь? Откуда?

– Только что вернулся из Авдеевки. Прятал там Чайковскую. Они теперь с твоей Лизой белое вино локают на пару. В известном тебе домике-прянике. В логове. Ты, между прочим, собирался оттуда Лизу забрать.

– Да, но я решил, что пусть хотя бы первый день суда пройдет.

Стул упал на пол, и стол чуть не опрокинулся – Муравьев резко поднялся во весь рост.

– Ты охуел, парень. День суда? Сегодня вечером меняют жерла на Комбинате.

– Сегодня? Как – сегодня? Я думал – послезавтра!

– Думал он.

– Во сколько?

– В пять вечера. Ладно. Иди к своему Пицетти, как задумывал. Время есть. Вот тебе мое пальто, иначе тебя не пустят. Потом заберешь Лизу и Чайковскую.

– А ты, Муравьев?

– А меня сейчас будут брать и скручивать кирасиры, судя по вон тому драндулету. Пришла пора объясниться с ними, наверное.

– Погоди, Муравьев! Что ты собираешься им сказать?

– Чтоб отстали. Никакой опасности я для них не представляю.

– Дылду не убедил?

– Дылда ничего не знает. Дылда не при чем. Она исполнитель.

– Ты с ума сошел. Муравьев, стой! Да не спеши же!

Муравьев подошел к вуатюру, припарковавшемуся временно у кафе – прямо к дверце водителя, и дверцу эту рывком распахнул. И сказал водителю:

– Где начальство?

Тут же и обнаружилось начальство, появившись справа, слева, и позади Муравьева. Им, судя по всему, выданы были суровые инструкции относительно Муравьева, и все их бдительное внимание сосредоточилось на нем. Они ждали жеста, движения – готовые броситься на арестанта скопом. Поэтому Леша Вяземский пристроил датчик под бампер громоздкому нашответу походя, легко, и даже поправил его там, под бампером, слегка развернул.

Муравьеву надели наручники и погрузили его в вуатюр. Массивная машина закряхтела и начала с натугой набирать скорость.

***

Расплатившись, Леша Вяземский сориентировался на местности и решил идти в гостиницу «Симона» пешком.

По древнему обычаю элитных отелей над входом в псевдо-барочную «Симону» трепыхались на ветру флаги двадцати народовластных республик, расположенных на пяти континентах. Он подождал, пока сжатый воздух плавно раздвинет перед ним стеклянные двери. Помогло роскошное пальто, одолженное Муравьевым: портье лениво поднял глаза и тут же их опустил. Уважаемый гость возвращается с затянувшейся вечеринки.

Легко проникнув в номер знаменитого в юриспруденческих кругах иностранного законника, который в тот момент степенно мылся в душе, Лёша бегло осмотрел клозеты и удостоверившись, что помимо законника и его самого в номере никого нет, сел, не снимая пальто, в кресло с неудобными подлокотниками возле окна и принял равнодушную позу.

Законник, пожилой, но хорошо держащийся человек, с красивой седой шевелюрой, вышел из ванной, затягивая на ходу полотенце на поясе, и тут же вперился глазами в Лёшу, не выказывая, впрочем, страха.

– Что вам нужно? – спросил он по-английски спокойным голосом.

– Доброе утро, господин Пицетти. Меня зовут Лёша Вяземский. Вы понимаете по-русски?

– Очень слабо, – откликнулся законник по-русски. – К сожалению.

– А по-итальянски?

– К стыду моему – совсем нет. А вы?

– Тоже не понимаю. Это я из любопытства спросил. А по-португальски?

– По-португальски понимаю.

– И говорите по-португальски неплохо?

– И говорю, да, когда возникает необходимость, – сказал Пицетти по-португальски.

– Вот и хорошо, – Лёша удовлетворенно кивнул, и перешел на португальский. – Значит, вы и есть тот самый Пицетти, который мне нужен.

– Кто вы такой?

– Уж я сказал – Лёша Вяземский. Вы что ж, не верите мне?

– Верю, конечно же, – рассеянно ответил Пицетти, изучая Лёшу. – Лёша Вя-ЗЕМ-ский. Я правильно произношу?

– Более или менее, господин Пицетти. Ударение на первом слоге.

– ВЯ-зем-ский.

– Сойдёт. Да, так вот … Характер моего визита частный.

– Если это действительно так, то вы могли бы просто постучаться. А не проникать в номер тайно и приводя постояльца в замешательство.

– Я не знаю ваших привычек, господин Пицетти. Я постучал бы, а вы бы в меня пальнули из пистолета. Я правильно произношу? Пицетти?

Пицетти промолчал.

Лёша продолжил:

– У меня не было уверенности, что вы не хлопнете дверью мне в … лицо, и не … возбудите администрацию и охрану.

– К делу, – сказал Пицетти. – Что за разговор у вас ко мне? … Мне почему-то знакомо ваше лицо. И португальский ваш … звучит, как родной.

– Это несущественно, Пицетти. Примерно через полтора часа неподалеку отсюда должен был начаться суд над двумя членами правления большого концерна. Насколько я понимаю, здание суда захвачено боевиками, которые предъявляют какие-то требования. Скорее всего, они требуют, чтобы им предоставили возможность публично выступить перед телекамерами. Дабы обратить внимание мира на чудовищную несправедливость.

– Вы шутите, господин Вяземский?

– Вовсе нет. Агенты специальных служб обо всем осведомлены, и сразу после захвата пойдут на штурм. Начнется толкотня, и нескольких человек просто уберут под шумок. Ради этого боевикам и позволили захватить здание. Ужасная мерзость, господин Пицетти. Гораздо хуже, на мой взгляд, чем все чудовищные несправедливости, вместе взятые.

– … Вы вооружены?

– Да, господин Пицетти. А что?

– Да нет, я просто спросил.

– Дело в том, господин Пицетти, что … хмм …. Мне бы хотелось, чтобы вы поучаствовали в этой странной истории, и повлияли бы на ее исход.

– Не вижу, каким образом я мог бы…

– Вам нужно будет туда пойти.

– Простите, как?

– Пойти. В здание суда. И убедить…

– Боевиков? Вы это серьезно?

– Нет, не боевиков. Убеждать вы умеете, это ваша профессия, а также ваше призвание.

– Благодарю за комплимент. В чем убедить, и кого?

– Убедить власти…

– Власти!

– … что речь боевика перед телекамерой и трансляция речи на весь мир никак не скажется ни на положении властьимущих, ни на расстановке сил; не закончится переворотом; и вообще никаких неприятностей не будет.

– Ничего не понимаю. Какая речь?

– Перед телекамерами. Нужно, чтобы один из боевиков произнес речь. После чего они сами оттуда уйдут. Непременно нужно, чтобы речь транслировалась по всем каналам.

– Речь.

– Да, господин Пицетти. Скорее всего о том, что в мире есть некоторое количество людей, благодаря усилиям которых человечество продолжает жить в так называемой технологической эпохе, а не скатывается в средневековье, например. Это понятно? … Нет? … Несколько стран имеют базы на Ганимеде. Это такой спутник Юпитера. Слыхали?

– Я не нахожу, господин Вяземский, что…

– На эти базы прибывают, и с этих баз отправляются на землю, люди. Некоторых из них насильно заставляют лететь туда, иных приманивают деньгами, третьих увещевают и стыдят, и тыкают недостаточным градусом патриотизма. Добровольцев нет совсем, поскольку люди, добровольно желающие принять участие в прогулке на Ганимед отсеиваются, как психически неадекватные, еще до прохождения подготовки. Затем какая-то часть путешественников возвращается на Землю. Дальнейшей их судьбой никто не интересуется, а судьба эта в большинстве случаев трагична. Боевики, собирающиеся захватывать здание суда, имеют, как я понимаю, прямое отношение к этим людям. Либо сами из них, либо их близкие. И они хотят, чтобы человечество об этих людях узнало.

– Информацию по этому поводу никто не скрывает, господин Вяземский. Любой интересующийся вопросом найдет кучу справочников…

– Не нужно меня агитировать, Пицетти. Вам, как и мне, хорошо известно, что специально никто эту информацию искать не станет.

– Нет, только…

– Люди трогают выключатель – и загорается в комнатах свет, и на электрической плите готовится обед, и лифты исправны, и бегают по улицам троллейбусы, трамваи, и нашответы, и скоростные поезда перевозят продукты питания, товары, и людей из одних мест в другие. Работает телевидение, включается индивидуальная связь. Все это называют прогрессом, достижениями науки, и прочая, и прочая. Это, наверное, правда; а только изотоп гелия сам по себе достижением науки не является, он – часть естественных природных ресурсов, и чтобы достижения науки продолжали существовать, изотоп приходится добывать на Ганимеде и доставлять на Землю – и делают это люди, которые в большинстве своем хотели бы заняться чем-нибудь совершенно иным; а говорить об этом не принято. Боевики хотят, чтобы об этом говорили. Хотя бы иногда.

– Это все не ново, господин Вяземский.

– Конечно нет. Благополучие одних за счет рабства других. Старо как мир.

– Я говорю конкретно о Ганимеде. Вы на кого-то похожи … ваше лицо … Вы человек молодой, вам простительно не помнить – но и обсуждения, и дискуссии на эту тему, в том числе и в средствах массовой информации, имели место в большом количестве. Были споры и обвинения, и даже на государственном уровне. Некоторые страны обвиняли другие страны в чрезмерной жестокости, бесчеловечности … жадности…

– А потом?

– А потом люди устали об этом говорить.

– А посылать людей на Ганимед не устали.

– Нет, конечно. Энергию ведь нужно откуда-то брать.

– Красть.

– Почему ж красть? Разве Ганимед принадлежит кому-то помимо нас?

– Господин Пицетти, не мне рассказывать вам, что такое воровство. Крадут не изотоп гелия – крадут жизни людей. И делают это тихо. И человечество, пользующееся благами технологической эпохи, отводит глаза.

– Русские, стало быть, напортачили.

– Каким образом, господин Пицетти?

– Послали на Ганимед партию армейских, возможно за какие-то провинности. В том числе ребят из спецназа.

– Вы прозорливы, господин Пицетти.

– Вы – один из боевиков?

– Нет. Более того, я скорее согласен с вами, чем с боевиками. Болтовня на эту тему, даже по телевизору, ни к чему не приведет. Не так ли?

– А вы не тот, за кого себя выдаете, господин Вяземский.

– Это не имеет отношения к делу.

– Это очень странно.

– Только на ваш взгляд.

– Нет, ваш вид странен, господин Вяземский.

– Чем же?

– Вы – сын … скорее всего … не могу вспомнить … поразительно похожи.

– Пицетти, обуздайте ваше праздное любопытство сию же минуту.

– Позвольте! …Господин … нет, помню только кличку. Фамилия славянская, имя расхожее, а вспомнить не могу … господин … Нил … О! Вспомнил. Нил Дубинский.

– Хмм.

– Вы – его сын? Нила Дубинского?

– Может и так. И что же?

– Э … Дубстер. Нил Дубинский по кличке Дубстер.

– Всё, удовлетворили любопытство? Перейдем к делу?

– Насколько я помню, дети за Нилом Дубинским не числились. Но он погиб именно на Ганимеде, и вы пришли говорить со мной о Ганимеде, так что связь есть. Племянник?

– Пицетти, не зацикливайтесь на этом аспекте, умоляю вас.

– Я помню фотографии.

– Пожалуйста, не нужно. А то ведь я вдруг вам скажу, что я и есть Нил Дубинский, он же Дубстер. То бишь, налетчик и безжалостный убийца. И при этом вовсе не хладнокровный.

– Нет, вам не больше тридцати. Дубстеру сейчас было бы под шестьдесят, или даже за шестьдесят.

– Перейдем к делу, Пицетти.

– К делу? Ну, хорошо. К делу.

– Я хочу, чтобы вы пошли в здание суда и повлияли там на события.

– Вам жалко товарищей?

– Никого мне не жалко. Просто противно.

– Противно?

– Вы прекрасно меня понимаете, Пицетти.

– Я закурю, хорошо?

– Да, пожалуйста.

Пицетти закурил сигару и присел на край стола. И сказал:

– Что ж, действительно понимаю. Прибыль от отправки приговоренных на Ганимед получает всё цивилизованное человечество, имеющее доступ к массовой информации, сочувствовать некому. Нынче всякий – барин, помещик, рабовладелец. Каждый младший служащий, каждый уборщик, и даже уличные нищие. Узнав правду, они – то есть человечество – закатят лицемерно глаза и скажут – что ж, жизнь нынче такая, ах, ах – и этим их сочувствие ограничится. Даже на демонстрацию не выйдут. Этот экстравагантный шаг с захватом здания суда действительно пустая затея.

– Пусть, – сказал Леша Вяземский. – Но ребятам хотелось бы, да и мне тоже, чтобы каждый знал о своей ответственности … о своем грехе … о тех, кому он обязан своим сраным благополучием.

– Зачем?

– Пусть хоть раз в жизни устыдятся.

– Вы думаете, они устыдятся?

– Некоторые.

– Это вас удовлетворит, господин Вяземский? Морально?

– Не знаю.

– Ну, мне-то … Удивительно всё это. А тем временем власти хотят кого-то убрать под шумок. Так?

Леша Вяземский неспеша встал, сделал удрученное лицо, подошел поближе к Пицетти, и неожиданно схватил его за горло.

– Делай, что велят, сука, – сказал он. – Делай, как я сказал. Понял?

Отпустив горло законника, он пожал плечами.

– Больно, – сказал Пицетти, отдуваясь и кашляя.

– Будет больнее, если не сделаешь. Я тебя из-под земли достану. И на куски разрежу.

– Да … похоже, вы весь в вашего отца…

***

Муравьева плавно и быстро повезли за город, на северо-запад, насколько он мог понять, ориентируясь по звукам с улицы и количеству поворотов. Сняли повязку и велели выйти. Наручники не сняли.

Он осмотрелся – огороженный каменным забором сад, дорожка, особняк в неоклассическом стиле. Его провели по коридору и втолкнули в лифт. На крыше особняка обнаружилось крытое стеклом помещение с бассейном. Муравьев слегка расстроился. Его посадили в плетеное кресло, ноги пристегнули к ножкам. Неподалеку стояла каталка, похожая на каталки, на которых в претенциозных ресторанах развозят десерт. А у самого края бассейна деревянная скамейка, по виду парковая. Будто ее выдрали с корнем в парке, привезли, и поставили к краю бассейна.

Руки затекли порядочно, и настроение у Муравьева было паршивое – раздражала глупость происходящего.

В помещение вошли двое – один высокий и крепкий, в штатском, другой в медицинском халате, накинутом поверх дешевого костюма. Обоим на вид было под пятьдесят.

– Вт мы наконец и встретились, Муравьев, – сказал тот, что был в штатском. – Меня зовут Глеб, а это Рудольф.

– Рудольф так Рудольф, – откликнулся Муравьев. – А наручники нельзя ли снять?

– Всему свое время, Муравьев, – заверил его Глеб. – Давай-ка сперва объяснимся. Как вас на самом деле зовут?

– Виктор Игоревич Муравьев.

Глеб и Рудольф присели на скамейку у края бассейна.

Глеб покачал головой, а Рудольф хмыкнул.

Глеб сказал:

– Нет, так не пойдет. Есть у меня подозрение, что мы можем быть друг другу полезны. Но это только в том случае, если вы согласитесь помогать, а не мешать.

– Помогать кому? – спросил Муравьев удивленно.

– Мне, – отчеканил Глеб. – И Рудольфу.

– Каким образом?

Глеб встал, заложил руки в карманы, и сделал три шага вдоль кромки бассейна. И сказал:

– Виктор Муравьев живет в Праге. Виктор Игоревич Муравьев. Родившийся в таком-то году в таком-то месте. Именно тот Виктор Муравьев, чье место вы занимаете, чьим именем пользуетесь, чьей жизнью живете.

Возможно, он рассчитывал на иную реакцию со стороны Муравьева. Муравьев закатил глаза и вздохнул.

– Что-то не так? – спросил Глеб.

– Да нет, все нормально, – откликнулся Муравьев. – Вы из кирасирской конторы?

– Да. Но дом этот кирасирам не принадлежит. И контора моя ничего о моих действиях по вашему поводу не знает. Вы – моя и Рудольфа личная инициатива.

– Рудольф тоже кирасир?

– Нет, обычный врач. То есть, не обычный, конечно, а выдающийся медик. Как вас зовут?

– Виктор Муравьев.

– Понятно. Хорошо, зайдем с другой стороны. Двадцать восемь лет назад в Москве свершились четыре подряд крупных ограбления банков. Наличные деньги в большом количестве, а также драгоценности, помещенные на хранение. Три из четырех ограблений имели место сразу после пожара. Впечатление такое, будто в банке специально устраивается пожар, начинается суматоха, и грабитель, воспользовавшись этим, входит в горящие помещения … в четвертом банке не было пожара, зато по следам на горизонтальных поверхностях сыщики определили, что грабитель остался в банке на ночь, скрываясь в разветвленном аквариуме, наполненном водой и рыбами разного калибра.

– Неужто в аквариуме? – изумился Муравьев.

– Не паясничайте. Затем подобные ограбления происходили время от времени в разных регионах. Связаны либо с водой, либо с огнем. В одном из дел фигурировал свидетель, описавший грабителя, и прибавивший, что, наткнувшись на него, грабитель связал его и велел сидеть тихо – и при этом по-русски говорил не совсем чисто, с каким-то легким акцентом не очень понятного происхождения. Я проанализировал все эти случаи и сопоставил их с несколькими фактами, имевшими место сразу перед началом цепочки ограблений.

– Это заняло у вас немало времени, – предположил Муравьев.

– Зато результаты интересные. Вот, например, российский малый зонд, внеочередной, рассчитанный на экипаж из трех членов, доставил в тот год с Ганимеда полезный груз и тех самых трех членов. Но затем один из членов пропал – не успев даже пройти медосмотр. Исчез. Оставшихся допросили, и они чистосердечно признались, что пропавший – вовсе не член их экспедиции. Попал он на зонд случайно, еще на Ганимеде, и силой и угрозами заставил взять его с собой. Тщательно изучив все бортовые видеозаписи, сыщики пришли к заключению, что за почти год полета этот шантажист ни разу не показал видеокамере свое лицо. Ни одного раза. Внешность описали вернувшиеся. И это описание поразительно похоже на описание грабителя банков, равно как и на вас, уважаемый лже-Муравьев. Дальше сыщики копать не стали, но я заинтересовался, и начал по мере возможности наводить справки. В частности, меня интересовали личности всех людей, побывавших в тот год на Ганимеде.

– Много их там побывало, наверное? – вставил Муравьев.

– Не все сведения находятся в свободном доступе, многие страны многое скрывают. Но вот два года назад я, наконец, нашел то, что искал – изображение человека, побывавшего на Ганимеде, и по сведениям погибшего там же – очень похожее на вышеупомянутые описания. Человека звали Нил Дубинский. Фотография очень мутная почему-то, но сходство проглядывает. Уроженец Южной Африки. Я стал рыться в базах данных, чтобы посмотреть, не было ли в Москве в то время дополнительных гостей из той же страны. Оказалось – были.

– Да неужто! – удивился Муравьев.

– Не только были, но и произвели на свет потомство. И Нил Дубинский, осведомленный об этом, опекал это самое потомство с самого его, потомства, рождения, не встречаясь с ним, потомством, лично. Стало мне еще интереснее. Потомство работало счетоводом в «Мечте». Назревал скандал в правлении, присваивались значительные суммы, назначен был суд, и «Мечта» стала высчитывать самых опасных свидетелей и с ними разбираться. Я приехал за день до даты, когда должно было свершиться убийство в целях безопасности правления компании – приехал на место, где девушку должны были ликвидировать. Приехал в сумерки, чтобы тщательно и без посторонних ознакомиться с местностью и, если понадобиться, девушку от убийц избавить.

– Не перевелись еще рыцари, – заметил Муравьев.

– Не испытывайте мое терпение, – отрезал Глеб. – Слушайте. Не скрою, я удивился, когда увидел человека в обычной одежде, без акваланга, трубки-маски – просто в куртке и брюках – погружающегося в речную воду с головой. Я прождал полчаса. Человек выныривать так и не собрался. Что он там делал, на дне, что искал – что готовил – не знаю. Было холодно, я слегка замерз, и уехал домой. А через сутки … девушка…

– Спаслась, – подсказал Муравьев.

– Во всяком случае, ныряльщики никакого тела в этом месте не обнаружили.

Тут Муравьев вспомнил «ныряльщиков» и улыбнулся. Улыбка прибавила Глебу уверенности. Он продолжил:

– Это – основные данные, а есть еще второстепенные. Вот, к примеру, уже под именем Муравьев вы сидели с коллегами в баре и на спор выпили залпом, из горлышка, семьсот пятьдесят грамм коньяка. И остались совершенно трезвым. Из раздевалки в спортзале по моему приказу было конфисковано три ваших полотенца с целью провести анализ ДНК. Вы этими полотенцами вытирались – после упражнений, и после душа, все видели – а взять оказалось нечего! Ни капель пота, ни волос, ни кожи – ничего не оставили на полотенцах. Они ничем не пахли, эти полотенца. Вообще ничем. В общем, я знаю, что вы – Нил Дубинский. И – ничего против вас не имею. Но кое-что мне хотелось бы узнать поподробнее. От вас лично. И уж без этого я вас не отпущу, уверяю вас, господин Дубинский по прозвищу Дубстер. Есть у вас несколько секретов, и, памятуя о моем многолетнем старании, равно как и старании доктора, и множестве усилий, потраченных на сбор материалов, очень прошу вас … Дубстер … открыть эти секреты мне и доктору. И больше никому. И все.

– А вы не боитесь? – поинтересовался Муравьев.

– Нет, Дубстер, не боюсь. И доктор не боится. Во-первых, как я уже сказал, я совершенно не желаю вам зла. Будете хорошо себя вести – никто вас пальцем не тронет. Ничего неприятного я вам не предлагаю. Во-вторых, вы хоть и выходите сухим из воды и целым из огня, но вполне уязвимы физически. И ссадины у вас бывают, и синяки – стало быть, и пули вы боитесь так же, как любой … землянин. И не волнуйтесь, уголовного дела против вас не будет. А я могу вам оказаться полезным. Да и доктор тоже. Друзей мы не забываем.

– Не представляю, чем бы я мог вам помочь, в каком деле, какими средствами.

– Это зависит от того, что вы мне сейчас расскажете, Дубинский. О ваших возможностях мы с доктором кое-что знаем – в общих чертах. Нужны подробности. Для начала – небольшой тест. Рудольф, действуй.

Сперва доктор вооружился точечным фонариком и осмотрел глаза, а затем уши Муравьева. Попросил сказать «а-а-а» и заглянул ему в рот. Расстегнув Муравьеву куртку и рубаху, он некоторое время водил ему по груди стетоскопом, прислушиваясь и веля дышать. Затем он померил Муравьеву давление.

– Какой же ты доктор, – с укором сказал ему Муравьев. – Ты медбрат, самый обыкновенный. Хочешь я еще раз скажу «а-а-а»?

Рудольф обернулся к Глебу. Тот поднял брови, и Рудольф мотнул головой.

– Ординарно. Лучше, чем у многих, но это объясняется хорошим сложением и, возможно, здоровым образом жизни.

Глеб кивнул и сказал:

– Давай дальше.

В руке доктора сверкнул шприц.

– Э! Ты чего это мне вкалывать собрался? – возмутился Муравьев. – Брысь!

– Не волнуйтесь, всего лишь кровь на анализ.

– Ага. Ну, это ничего. Бери.

Руку перетянули резинкой, игла вошла в вену. Набрав нужное ему количество, врач понес контейнер к агрегату на каталке, но по дороге остановился.

– Так … Ну, этого следовало ожидать.

Он посмотрел на пол, а затем на контейнер, и покачал головой.

– Что там? – поинтересовался Глеб.

– Ничего. Совсем.

– Как это – ничего?

– Ничего. Пусто.

Врач вернулся к Муравьеву, вытащил из кармана халата новый контейнер, и подсоединил его к игле, торчащей из руки Муравьева. И все повторилось – на полпути к агрегату контейнер оказался пустой.

– Ого, – сказал Глеб.

– Наручники не снимете? – спросил Муравьев. – Я обещаю, что не убегу. Мне самому интересно стало.

– Помолчите, Дубинский. Рудольф, ты…

– Глеб, ты меня знаешь пятнадцать лет. Я никогда ничего не говорю просто так. Даже в пьяном виде. А я уже два года ничего не пил. Я лучший в мире.

– Да знаю я, Рудольф … Что-то не так. Бери еще кровь.

– Вы так всю кровь из меня выкачаете, – скучным голосом сказал Муравьев. – Может, лучше ногти или волосы попробовать?

Глеб и Рудольф замолчали и повернулись к нему, глядя мрачно. Муравьев подвигал бровями вверх-вниз. Рудольф сунул руку в карман, вытащил какое-то сложное медицинское приспособление, подошел к Муравьеву, и отрезал у него прядь волос. Уйдя к агрегату, он какое-то время колдовал над ним, включая приборы и что-то переливая из одной емкости в другую. Глеб стоял рядом и смотрел во все глаза.

– Возможны несколько объяснений, – сказал Рудольф, – Такую возможность мы с тобой, помнишь, предполагали. Никакая это не эволюция.

Муравьев засмеялся.

Глеб и Рудольф повернулись и подошли к нему.

– Может, это какие-то необычные соединения, – предположил Глеб.

Рудольф тут же откликнулся:

– Никакие соединения не исчезают бесследно. Соединения состоят из элементов. Которые реагируют на другие элементы. Здесь ничего этого просто нет.

– А что есть?

– Есть вот это, – Рудольф указал кивком на Муравьева. – Нечто, состоящее из элементов, которых нет в таблице Менделеева. А может, вообще не из элементов. А из чего-то, чему нет названия. Потому что согласно всему, что мы знаем об анатомии … биологии, физике – этого не может быть. Я изучил всю документацию, и приходится признать, что … в общем, сделать мы ничего не сможем. То, из чего он состоит, никак не реагирует ни на какие химические воздействия. Вообще никак. Его можно посадить в ванну с серной кислотой. Или в котел с жидким коксом. И ему ничего не сделается.

Глеб повернулся к Муравьеву.

– Это правда, – подтвердил Муравьев. – В кокс я, правда, нырять не пробовал. Но все может быть. Считаю своим долгом предупредить вас, что если в ближайшее время с меня не снимут наручники, я за себя не отвечаю. Кое-кому здесь придется несладко.

– Могу продемонстрировать, – сказал Рудольф, обращаясь к Глебу.

Глеб промолчал.

Рудольф подошел к столу, открыл ящик, перебрал какие-то жестяные емкости, и выволок на свет – нечто. Пузырек. Затем пошел к холодильнику – в таких у бассейнов хранят пиво. Из холодильника он вытащил пачку сосисок. Вдвоем с Глебом они распечатали пачку, которая долго им не давалась, а затем Рудольф капнул на одну сосиску из пузырька. Глеб понаблюдал, понаблюдал, и кивнул.

Муравьеву было противно. Никому не понравится играть роль подопытной морской свинки. Дрянью из пузырька ему капали сперва на руку, потом на лоб, потом даже в глаз, и пришлось некоторое время моргать, глаз слезился. Потом откуда-то появился газовый резак, и Глеб собственноручно попытался прожечь дыру сперва в плече Муравьева, а потом во лбу. И волосы пытался опалить. И сказал:

– Ладно. Рудольф, готовь там свою адскую аппаратуру.

Рудольф кивнул и вышел.

– Что за аппаратура? – поинтересовался Муравьев.

– Да так … – Глеб пожал плечами. – МРТ, рентген, всякое. Не волнуйтесь, вполне безопасно, особенно в вашем случае. И больше для очистки совести Рудольфа. Он дотошный, пока все не проверит, не успокоится. Немецкая кровь, знаете ли. Но и так видно, что в профессиональных целях вас использовать нельзя. Нельзя вседь?

– Я об этом думал, – серьезно сказал Муравьев. – В давние времена из меня бы вышел неплохой шпион. Море переходить по дну, например, с якорем в руке. Или прятаться за стержнем в атомной станции. Также, во имя развития космонавтики меня, наверное, можно было бы послать на Солнце. Но вот беда – сам-то я не сгорю, а обратная связь сгорит. Также, наверное, меня можно показывать в цирке. Но я против. Не люблю цирк.

Глеб покачал головой.

– А скажите, вы подвержены … ну, скажем, заражениям? Или вот…

Муравьев понял и ответил:

– Нет. Ссадины обрабатывать не нужно, никогда ничего не нарывает. Сыпь не выступает. За все эти годы даже насморка не было.

Он улыбнулся.

– Ладно, – сказал Глеб. – Следующий этап – это выяснение, как вы в таком состоянии оказались. Нужно подетально выяснить все обстоятельства. Если вы, конечно, Нил Дубинский, а не его копия, засланная к нам с иных звездных систем.

Муравьев еле сдержался, чтобы не засмеяться.

– А, вам смешно, господин Дубинский? А вы не смейтесь. Не знаю, бессмертны ли вы, но … хотелось бы попробовать. Повторить. А вы будете мне содействовать.

– С чего вы взяли?

– По принципу «услуга за услугу». Я вам кое-что расскажу, вам будет интересно. А вы, благодарный, будете участвать в опытах.

Помолчали.

– Ладно. Как Бог даст, – сказал Муравьев.

– Вы верите в Бога? – спросил Глеб.

– Верю.

Глеб удивился настолько, что даже встал и подошел к Муравьеву.

– После всего … э … верите?

Муравьев кивнул.

– Странно.

– На Ганимеде почти все верят, – заметил Муравьев.

– Да? А почему? Ганимед так на психику влияет?

– Не знаю, – честно ответил Муравьев. – Так получается почему-то. Наручники не снимите?

– Пока нет.

– Что вы хотели мне рассказать?

– А вы будете мне содействовать?

– Не хочу вас обманывать, – Муравьев посерьезнел. – Все, что вы задумали – глупость. Через касп проходили тысячи человек. Но вовсе не все стали такие, как я.

– Через касп? Это происходит в каспе?

– Вроде бы да. Что вы хотели…

– Вас заботит судьба вашей дочери, – сказал Глеб. – И вы думаете, что ваша дочь – Елизавета Проханова. На самом деле вы ошибаетесь. И Лопухин, который вам много разного наговорил, ошибается. Лопухин вообще редкостный козел. И никакого порока сердца у вашей дочери не было. Порок сердца был у дочери Диего Чайковского.

– У Аниты? – удивился Муравьев.

– В роддоме, когда обнаружился порок, сестра будущего министра произвела обмен. Нашли девочку-подкидыша примерно той же комплекции, только чернявую. И поменяли. А ненужную, с пороком сердца, удочерил овдовевший священник. И назвал Елизаветой. Ваша дочь была в том же роддоме, куда ее привезли Лопухин и та богатая пара, уже заплатившая деньги за мальчика и девочку. Для отвода глаз главврач придумала хитроумный ход. Документы, доказывающие факт подмены, сунули в другую папку, в компьютер ввели такое, что потом программисты месяц разбирались. И если кто стал бы копать впоследствии, получилось бы, что девочка с пороком сердца должна была достаться подопечным Лопухина, и именно ее заменили.

Муравьев напрягся, пытаясь сообразить, что все это означает.

– Вы провели вчерашний день с вашей дочерью, Дубинский, – сказал Глеб. – Она наш сотрудник. Она не знает, что она ваша дочь. Вас это, насколько я понимаю, устраивает. Она даже, хотите верьте, хотите нет, не знает, что она не дочь своих родителей. Может, подозревает что-то. Но боится копать. А родители ничего не говорят. Надеюсь вы с ней не переспали? Вряд ли. Она гордая – типичная богатая дочурка, золотая молодежь. В голове ветер.

Вот оно что, подумал Муравьев. Пиночет … Пиночет … А Дубстер знает? А похоже, что знает! То есть, эта южноафриканская сволочь все эти годы морочила голову не только властям, но и мне тоже. Во имя безопасности дочери. Никому не верит Дубстер. Даже мне. Его можно понять. Но все-таки как-то обидно. Хотя я, конечно же, дурак. Мог бы и сам кое-о чем догадаться. Ни Проханова, ни Чайковская … совсем не похожи на Дубстера. Ни внешностью, ни тем более характером. Скотина. Я с его подачи вожу за нос кирасиров, полицию, власть, и его же дочь, а он тем временем водит за нос меня. Впрочем, такое упорство не может не вызывать восхищения. Но мы с тобой еще поговорим об этом, Дубстер. Будет еще на твоей уголовной роже, состоящей не из элементов, а черт знает из чего, фингал. Не сомневайся. Гад.

– Моей дочерью? – переспросил он, притовряясь, что поражен этой новостью.

– Да, представьте себе.

Некоторое время Муравьев смотрел мимо Глеба, изображая лицом внутреннюю борьбу. Сжав губы, спросил:

– Что будет с Чайковской? И Прохановой?

Глеб помрачнел.

– Ничего не будет. Где они в данный момент?

– Не знаю.

– Не врите, Дубстер. Куда бы вы их не спрятали, я спрячу лучше. Иначе их найдут, и … понимаете? В ваших же интересах рассказать мне, куда вы их дели. Все-таки я непосредственный начальник вашей дочери, и многое в ее судьбе и жизни от меня зависит. Видите – я не грожу вам, я не говорю, что с ней что-нибудь случится…

– Вы, Глеб, не распускайтесь, – мрачно и зло сказал Муравьев. – У вас ведь тоже семья есть. И побочный сын. И новая жена.

Глеб расправил плечи, подошел к Муравьеву, и хуком справа опрокинул его вместе со стулом. Затем нагнулся, взялся за ворот Муравьева и спинку стула, и вернул допрашиваемого в прежнее положение.

– Угрожаю здесь я, – сообщил он.

Муравьев лизнул кровоточащую губу. Больно, зараза, и в голове звенит.

– Зря вы это, Глеб, – сказал Муравьев. – Очень зря. Вы недооцениваете мои возможности.

– Значит, вы мне все мне рассказали, – заметил Глеб. – Что ж. Продемонстрируйте. Прямо сейчас.

– Напрашиваетесь.

– Пусть так. Ну?

– Потом жалеть будете.

– Уж это моя забота.

– Ну, хорошо, – сказал Муравьев, плохо себе представляя, что будет сейчас делать.

В этот момент в кармане Глеба заверещала связь.

Он вытащил ее из кармана, посмотрел на дисплей, нахмурился, включил, и сказал:

– Слушаю. … Так … Как – взрыв? Они что, раньше времени начали? … Вот подонки! … Как дети, честное слово … Так. … И радиус какой? … Вся Авдеевка … Так. Понял. А вояки? … Понятно. Берут в кольцо? … Ну, хоть эти сориентировались. … Какие танки? Зачем там танки? Кого и что там танками давить, что за хуйня … Хорошо, стой где стоишь, я сейчас спущусь в рубку.

Он сунул связь в карман и сказал:

– Сейчас вернусь.

И вышел.

И тогда Муравьев выпростал пальцами газоую зажигалку из нашитых петель, нащупал кнопку, включил, и секунд за пять пережег пластиковый жгут. Еще около минуты ушло, чтобы освободить ноги, и еще секунд тридцать, чтобы пережечь и содрать браслеты. Оставалось ощущение неудовлетворенности. Рудольфа, возящегося по соседству с аппаратурой, можно было придушить или связать, но толку от этого не было бы никакого. Следовало завершить беседу с Глебом.

Он направился к двери. Спустился по лестнице. На нижнем уровне раздавались голоса. Он пошел туда.

Глеб и двое его людей смотрели в экраны и куда-то звонили. Муравьев встал у притолоки. На него обратили внимание. Глеб обернулся в тот момент, когда на Муравьева уже направили пистолеты.

– Блядь, – сказал Глеб.

– Ваша фамилия Астафьев? – спросил Муравьев.

Глеб покачал головой, не зная, что делать и что думать.

– Авдеевка горит?

– Горит, – согласился Глеб.

– Нужно действовать.

– Мы действуем.

– Вы не поняли. Мне нужно действовать. Дайте мне вуатюр.

– Зачем?

– Я поеду в Авдеевку. Быстро. Времени нет.

– Вы можете … потушить?…

– Нет, но, возможно, я смогу спасти несколько человек.

Глеб сделал знак своим людям опустить пистолеты.

– Ельники?…

– Не знаю. Может быть.

Глеб догадался.

– Да вы что! – закричал он. – Да как же…

– Вуатюр, – сказал Муравьев. – Ругаться и счеты сводить будем потом.

Глеб настоял, и они поехали вместе. Шоссе было почти пустым. Глеб гнал вуатюр на дикой скорости – прямым путем в Авдеевку.

– Если она погибла, Муравьев, то мне все равно, бессмертны вы или нет, я…

– Министра, как я понимаю, отправят в отставку? Чайковского?

– Если она…

– Преторианцы хуевы, – сказал Муравьев со злостью. – Какого дьявола вы позволяете «Мечте» и прочим править страной? Где это в конституции написано, что у концернов есть право назначать и убирать министров? Куда вы смотрите, вы, кирасиры? Чем вы занимаетесь вообще, в вашей конторе?

Глядя на дорогу, Глеб вытащил из кармана пачку сигарет. Протянул Муравьеву. Муравьев пожал плечами, отмахнулся. Глеб закурил. Спросил:

– Где она? Где вы там ее спрятали? Где моя дочь? Не молчите, Муравьев.

– В здании одном. У здания неплохой запас прочности, но долго оно не выдержит.

Стрелка спидометра поползла вверх.

– Ходорченко и дружка его вы зачем повязали? – спросил Глеб.

Пристегивая ремень, Муравьев ответил:

– Дилетанты. Пусть посидят в предвариловке. Уверен, вы найдете способ их вызволить. Нашли где агентуру себе вербовать – среди ворья. Я был о кирасирах лучшего мнения.

– Не нужно острить.

***

А меж тем, чуть ранее, в заброшенном индустриальном здании, в помещении, похожем на средней руки гостиную, только окна узкие и подоконники далеко от пола, почти на уровне глаз, две полные женщины ели креветки, запивая белым вином. И Чайковская, и Проханова всегда много ели, когда нервничали. Впрочем, когда не нервничали, тоже любили поесть.

Проханова к тому же любила белое вино, а Чайковская вообще пила все подряд, когда предоставлялась возможность – такое у нее было свойство натуры.

Проханова помалкивала, а Чайковская сперва болтала без умолку, уча Проханову жить, и приводила примеры из собственной биографии, на протяжении которой она, по ее словам, всегда всем умела утереть нос, ибо бесхитростна и справедлива; но и она тоже вскоре сникла. Слишком много противоречивых чувств с самого утра. Импозантный сильный мужчина грубо приволок ее сюда и объяснил убедительным голосом, что давеча ее чуть не порешили, или, как говорят в Киеве, чуть не устроили ей зэтс ит, и что нужно сидеть тут, пока он не вернется, а если высунет нос свой монгольский на улицу – ее тут же пристрелят. Ей ни разу до этого не приходилось такое слышать, и Чайковская перепугалась, но не показала виду.

Теперь же Лизка, обычно внимавшая Чайковской чуть ли не с благоговением, замкнулась, отвечала односложно, желания беседовать не проявляла, и только жрала креветки, благо запас их в холодильнике оказался велик – будто кто-то недавно ограбил магазин морепродуктов, запасаясь на зиму и на всякий случай.

Чайковской хотелось курить, и она облазила все закутки гостиной в поисках табака, но так и не нашла ничего, а толстую металлическую дверь импозантный мужчина велел ей не отпирать ни под каким предлогом, иначе Чайковскую сразу обнаружат и так далее. Потом она уснула в кресле.

А проснулась от странного шума на улице и от духоты. Лизка уже стояла у окна, почесывая бедро, глядя на улицу, с боязливым выражением лица. Чайковская спросила:

– Чего там?

Лизка не ответила.

Придется самой разбираться.

На улице буйствовал огонь – везде, куда ни кинь взгляд. На пустыре напротив, в зданиях, вне зданий – казалось, горят даже камни, и даже само пространство. Пламя странного цвета – с синими и фиолетовыми отсветами. Темно-синий дым грозился полностью закрыть небо над Авдеевкой, чтобы стало не очень понятно ночь сейчас или день. Чайковская подумала вслух:

– Надо валить отсюда.

Пристрелят? Вряд ли снайперы, секретные агенты, или просто бандиты прячутся сейчас где-то среди этих жутких языков пламени непонятного цвета.

Чайковская ринулась к запертой двери. Дотронулась до засова и отдернула руку, обожженную раскаленным металлом. От металлической двери исходил жар.

Лопнуло стекло, посыпалось, Лизка отскочила от окна, и тут же лопнуло второе. Чайковская взвизгнула. И Лизка тоже взвизгнула. Но толку от визгов не было никакого.

Где-то в глубинах здания, возможно ниже уровня земли, грохнуло глухо, и здание тряхнуло. И сразу погасли сигнальные лампочки, умиротворяюще светившие по периметру потолка. Чайковская и Лизка смотрели друг на друга, и читали на лице друг дружки ужас.

Раздался еще грохот, поистине вагнеровского звучания, отчетливей и ближе, будто кто-то исполинским тараном лупил в металлическую дверь. Серия ударов длилась секунд десять, и дверь действительно распахнулась, и в помещение вошел совершенно голый мужчина с ломом в руках. Обернулся и позвал:

– Жимо!

И за голым мужчиной показался попрошайка в обветшалой одежонке и с черным не то от грязи, не то от сажи лицом. Попрошайку Чайковская помнила – давешний импозантный мужчина с ним разговаривал вчера, здесь же, в Авдеевке. А вот голого мужчину она видела впервые. Лизка открыла рот и уставилась на голого огромными глазами. Голый мужчина, отменно, кстати сказать, сложенный, атлетический, лет … ну где-то двадцати восьми … светлый шатен … член хороших размеров … сказал Лизке, будто знал ее много лет:

– Ты как, в порядке?

Лизка быстро кивнула дважды.

– Так, девушки, ну-ка, отойдите в сторону.

Он подошел к массивному холодильнику и опрокинул его на бок. После чего вставил лом в какое-то отверстие в полу и ломом в отверстии пошуровал. Запустил в отверстие пальцы. Люк открылся.

Жимо тем временем подошел поближе к девушкам, и Чайковская даже не отстранилась, хотя от него крепко пахло. Видимо гордясь знакомством с голым импозантным мужчиной, Жимо объяснил девушкам:

– Это Рюрик! Сам! Ему можно верить. В обиду не даст.

Рюрик обернулся и сделал пригласительный жест. Лизка пошла первая, Чайковская двинулась за ней, а следом обгорелый Жимо. Рюрик сказал:

– Сперва Жимо.

Лизка не обиделась нисколько, а Чайковская обижаться побоялась, поскольку не до того сейчас, лишь бы ее отсюда увели. Рюрик взял Жимо под мышки и опустил в люк, сказав напутственно:

– Там ступеньки дальше.

Жимо нащупал ногой ступеньку, уперся рукой в цементную стену люка, сказал, что он в порядке, и все-таки грохнулся, вскрикнув. После этого он снова сообщил, что он в порядке.

Голый Рюрик сказал:

– Лиза, ты первая.

И нырнул в люк.

И Чайковская опять прикусила язык, боясь, что ее не возьмут с собой, если она будет кобениться и качать дочернеминистерские права. Лизка подошла к люку, присела возле, развернулась к отверстию массивным задом, подползла на коленях, легла на пол пузом, спустила ноги, а снизу Рюрик крикнул:

– Да не бойся ты! Я тебя поймаю!

И вот Лизка исчезла в люке. Чайковская поспешила тоже встать на четвереньки. Одну ногу опустила в люк. Уперлась ладонями в пол. Стало еще страшнее. Снизу ее схватили за бедра и сказали:

– Ну же. Давай.

Последовало мягкое приземление.

Голый Рюрик сунул руку в карман крутки Жимо и вытащил оттуда фонарик. Обнаружился коридор – длинный, ведущий неизвестно куда. Рюрик возглавил шествие. Метров через двадцать остановился и сказал:

– Осторожно, здесь спуск, а дальше лаз, нужно на карачках ползти.

Лаз оказался тоннельного типа. Он совершенно не походил на роскошный, мягко освещенный, с картинами на стенах тоннель под прудом, ведущим в резиденцию Чайковской. Зато он очень походил на … что именно? Вроде бы, когда импозантный мужчина волок ее давеча … да, именно. Вроде бы сознание включилось в какой-то момент – и она увидела – круглый свод, грубо укрепленные стены по бокам, не очень ровный пол. Тоннель-лаз, ведущий из квартиры той черноволосой дылды … куда-то ведущий тайный ход. Может, ей просто показалось?

Тяжело дыша, раздирая себе колени, Чайковская следовала на четвереньках по тоннелю, видя перед собой силуэт толстой лизкиной жопы. Такие тоннели наверное копают заключенные, когда бегут из тюрьмы или из лагеря – в любую эпоху, в любой стране, хоть здесь, хоть в Южной Африке. Нехитрая, но действенная инженерия. Один копает, другой за ним укладывает откопанную землю и камни в мешок и волочит его наружу, чтобы потом улучить момент и частично распылить, частично … хмм … в клумбы, наверное … В местах заключения много клумб, и них растут астры и гвоздики. Возможно даже третий потенциальный беглец укрепляет стены и свод деревяшками … э … опалубкой. Такое ощущение, что этот тоннель, и тот, что ведет из квартиры дылды … сооружал один и тот же умник ради похожих целей. Фигня, конечно, просто такое ощущение.

А Жимо подумалось, что тоннель этот – уменьшенная копия проходов между помещениями станции на Ганимеде. Хотя вроде бы откуда ему знать, какие станции на Ганимеде. Вроде бы он там никогда не был. Точно не был. Слушал чьи-то рассказы, наверное, или видел фотографии. В новостях о Ганимеде говорили не чаще, чем о нефтяных платформах посреди морей. Работают люди, добывают вещества, которые потом конвертируются в энергию. Люди известные и говорливые такие места не посещают, репортажи о них не пишут. Нечем там интересоваться, все понятно и рутинно.

Тоннель оказался длинный, с плавными поворотами, иногда полого спускающийся, иногда полого поднимающийся. Голый Рюрик полз впереди, светя фонариком, и подбадривая остальных:

Вперед, вперед, еще немного.

И слышен был гул наверху, и даже грохот, и иногда дрожала под ладонями и коленями земля, и думалось, что это землетрясение, хотя ни Прохановой, ни Чайковской никогда раньше не случалось пережить землетрясение. От толчков с потолка и со стен сыпалось, приходилось наклонять голову, и Чайковской казалось, что никогда это не кончится.

После очередного поворота гул наверху усилился, стал похож на раскаты грома, все вокруг заходило и затряслось, затем грохнуло оглушительно, и впереди что-то обвалилось, просело, поплыло по швам, и сверху прямо перед Рюриком в тоннель въехала почти вертикально, пробуравив потолок, железобетонная балка. И тут же тоннель осветился фиолетовым светом – очевидно, в данном месте он пролегал недостаточно глубоко, и волнение несущих конструкций наверху частично вскрыло его, как айсберг вскрывает бок зазевавшегося корабля – и сверху, с поверхности земли, по-прежнему горящая Авдеевка дала о себе знать.

Еще раз тряхнуло, и дыра в потолке и стене тоннеля рядом с балкой расширилась, и в нее ворвались языки пламени.

Пиздец, подумала Чайковская, упершись ладонью в жопу застывшей Лизки.

А Рюрик совершил нечто совершенно непонятное. Схватившись рукой за балку, он закрыл – закупорил – образовавшееся отверстие собственной головой. Вроде бы. Верхом головы. И распластался по стене тоннеля. И закричал страшным голосом:

– Ползите, блядь! Все, вперед, быстро! Лиза, возьми фонарик!

Проханова подобрала фонарик и поползла, протискиваясь между Рюриком, балкой, и стеной слева. Чайковская поползла за ней, и тоже стала протискиваться. Протиснулась. Лизка ползла вперед быстрее, чем раньше. Чайковская еле за ней поспевала, страшась оборачиваться. Тоннель расширился, затем еще расширился, и потолок пошел круто вверх. Чайковская подумала, что можно даже, наверное, встать, и идти пригнувшись. И стала присматриваться – но свет от фонарика заходил вдруг в лизкиной руке из стороны в сторону, потом мигнул, и куда-то пропал. Может, батарейка села. Чайковская поползла еще вперед и наткнулась на Лизку, лежащую ничком. Дура потеряла сознание. Чайковская наощупь поползла вдоль тела подруги – ширина тоннеля теперь позволяла – остановилась, и попыталась Лизку повернуть на бок. Повернула, и тут же обнаружился фонарик. Не села батарейка, просто Лизка, теряя сознание, накрыла его животом.

Чайковская посмотрела назад. Там светилось пульсирующими отсветами, но ни Рюрика, ни попрошайку видно не было – их скрыл поворот тоннеля. Что-то там стряслось. Возвращаться немыслимо. Чайковская встала на четвереньки, затем на ноги, осторожно распрямляясь. И выпрямилась целиком. Потолок недалеко – возможно, мужчине тут нужно будет идти, чуть пригибаясь. Держа в левой руке фонарик, Чайковская присела на корточки возле Лизки.

– Эй. Вставай. Пойдем.

Лизка продолжала лежать на боку с закрытыми глазами. Чайковская поднатужилась, перевернула ее на спину, и хлопнула по щеке. Никакой реакции. Может, померла, подумала Чайковская. Она снова встала на четвереньки и прислонила ухо к лизкиному носу. Слышно ничего не было из-за грохота наверху и позади, но дыхание лизкино она почувствовала. Распрямив спину, Чайковская еще раз хлопнула Лизку по щеке. Нашла время падать в обморок, сука, подумала Чайковская.

Ей никогда в жизни еще не приходилось применять какие-то усилия без видимой для нее самой пользы. Но почему-то она знала точно, что идти вперед одной нельзя. Не потому, что ее могут там, впереди, на воле, неправильно понять. А просто – нельзя.

Бог есть, подумала почему-то Чайковская.

Она переместилась, наклонилась, взяла Лизку под мышки, сжимая в левой руке фонарик, работая запястьем, и сделала шаг назад, таща Лизку за собой.

– Корова жирная, – сказала Чайковская. – Очнись, гадина.

Было очень тяжело. После каждого шага приходилось переводить дыхание. Голова наполнилась туманом, мысли путались. Чайковская мычала, материлась, гыкала, и тащила Лизку. Несколько раз делала короткие передышки. Ни голый Рюрик, ни Жимо все не появлялись. После сотого, тысячного, миллионного шага Чайковская уперлась спиной во что-то плоское, твердое, и холодное. Холодное вселяло надежду. Опустив Лизку, она повернулась и посветила фонариком. Металлическая дверь. Засов. Чайковская потянула засов, и он поддался. Дверь открылась.

Чайковская заступила в помещение подвального типа, с какими-то трубами, баллонами, кучей всякой дряни на полу. Справа виднелась лестница с металлическими перилами. Чайковская, стеная от боли в спине и плечах, подошла к лестнице, схватилась за перила, и стала подниматься. Обнаружилась площадка и еще одна дверь. И еще одно помещение – как заброшенный цех в заброшенной фабрике. Чайковская пересекла его по диагонали. Еще одна дверь некоторое время не поддавалась – Чайковская ударила ее ногой, и еще раз. Слезы потекли из глаз. Еще один удар ногой – и дверь открылась.

За дверью все еще была Авдеевка – но не горящее инферно, а обычная, безлюдная, с индустриальными зданиями тут и там и пустырем – самый край Авдеевки. Чайковская вышла на белый свет. Цех, как ей и подумалось ранее, находился в заброшенном заводе. А может это был склад. Она прошла вдоль стены до угла. Метрах в трехстах от нее, позади, бушевало пламя. Фиолетово-черный дым странным образом удерживался над пламенем – никуда от него не отдаляясь, не распыляясь. Воздух ничем особенным не пах – никакой гари.

Надо было вернуться за Лизкой, попытаться еще раз привести ее в чувство – по лестнице вверх ее не затащить, тяжелая, сволочь. Но сперва нужно передохнуть. Потому что сил никаких нет, блядь.

Она оглядела себя – разодранные грязные колени, разодранные грязные ладони, грязь, грязь везде, ссадины, и все болит. Ей стало себя очень жалко. Сейчас бы выпить чего-нибудь. И закурить. А еще лучше – чтобы подъехал вуатюр. Сесть в него, и через двадцать минут быть в уютной квартире, чистой, светлой, совершенно безопасной. Куда ей теперь? Ее ищут снайперы. Надо связаться с папой. Но недавние события указывали на то, что папа вовсе не так всесилен, как она раньше себе представляла.

Она присела у стены и обхватила колени руками. И осторожно опустила на них голову.

Сколько она так просидела – она не знала. Но, подняв голову, она увидела стоящую перед ней Лизку. И почти сразу к Лизке присоединился Жимо.

***

Кареты скорой помощи, пожарные вуатюры, вуатюры федералов, нашответы полиции, спецназ – Авдеевку окружали со всех сторон, но не плотно. Останавливались на почтительном расстоянии от огня непонятного цвета с непонятными свойствами. Сновали туда-сюда люди со счетчиками Гейгера. Глеб подогнал вуатюр к одному из скоплений транспорта и людей, выполнявшего функцию блокпоста, хотя никто вроде бы не собирался ехать или идти вглубь Авдеевки, в адское фиолетовое пламя. Муравьев самовольно протянул руку и включил мигалку.

Федеральный офицер махнул рукой. Глеб показал ему удостоверение. Офицер отдал честь и, показалось Муравьеву, слегка пожал плечами. Мол, если эти двое хотят там, в пламени, подохнуть – их дело. Двумя начальниками меньше. Кирасиры поганые.

– Радиация там есть? – спросил Глеб, устремляясь по пустой улице к пламени.

– Никакой, – заверил его Муравьев. – Но близко не подъезжайте. Покрышки сгорят. Вот здесь. Вот сюда. Стоп.

До пламени было метров пятьдесят. И очень жарко.

– Дальше я один, – сказал Муравьев.

– Я с вами.

– Не болтайте глупости, Глеб. И пошлите пару вуатюров на ту сторону. Там нет дороги, только пустырь, но без гвоздей и стекла, шины не пострадают. А сами ждите здесь.

Глеб выглядел растерянным. Муравьев, выскочив из вуатюра, расстегнул ремень, скинул ботинки, и затем все остальное. Глеб завороженно смотрел на голого Муравьева, идущего прямо в пламя, и Глебу хотелось, чтобы Муравьев побежал – но бежать Муравьеву было нельзя. На мостовой битое стекло и еще много всякой другой дряни. Огня он не боится, а ступню повредить боится.

Запас прочности … запас прочности…

Запозднился Дубстер, заговорился с адвокатом. Впрочем, он ведь думал, что перезагрузка начнется в пять. Я же ему об этом и сказал. Но ведь действительно собирались в пять.

***

Помимо федерального контингента, вооруженного до зубов, возле здания суда околачивалось немалое количество репортеров. Некоторые просто слонялись без дела, иные пытались брать интервью у военных. «Вы можете сказать что-нибудь о происходящем?» Военные отворачивались, отмахивались, а один сказал: «Нет, я только в ебало могу дать».

Спорить с начальником контингента, взявшего здание суда в кольцо, Пицетти не стал, а сразу попросил связать его с начальством. Русские фразы, которыми он оперировал, были им взяты из русского перевода какого-то австралийского фильма, который он посмотрел перед самым отъездом в Москву. Он попросил знакомого русского адвоката проверить, правильно ли он произносит. Адвокат оказался законченным дураком, и сделал несколько бессмысленных замечаний. Фразы были просты, легко переводимы, и суть их была близка и понятна всем подчиненным людям на планете:

– Я один из самых известных адвокатов в мире. Меня зовут господин Пицетти. Мне нужно говорить с вашим начальством. Прямо сейчас.

Прочтя на лице лейтенанта сомнение, Пицетти повторил медленно, будто ребенку:

– С вашим начальством. Прямо сейчас.

И начальство вскоре прибыло. Выглядело оно устало но подтянуто, и сносно умело объясниться по-английски. Поняв намерения Пицетти, начальство пожало обтянутыми мундиром плечами и сказало лейтенанту по-русски:

– Ну если он так хочет. Если выходят – надо хватать. А если заходят – зачем? Пусть идет.

Лейтенанту это не понравилось. Тем не менее Пицетти, сунув руки в карманы щегольских брюк, прошел через оцепление и направился ко входу в здание неспешным шагом, давая захватчикам внутри время, чтобы его разглядеть в бинокли и через камеры слежения. У входа его встретил один из захватчиков – в форме войск специального назначения, с автоматом наперевес. И спросил по-русски:

– Вы с телевидения? Продюсер?

Пицетти понял и ответил по-английски:

– Я не продюсер. Я законник. Адвокат. И я могу вам помочь.

Захватчик выхватил радио и что-то отрывисто в него сказал. Ему ответили. Он еще некоторое время беседовал по радио, а затем сказал на плохом английском:

– Пожалуйста идите внутрь.

И Пицетти зашел в здание.

В зале суда сидели, сбившись в кучу в углу, прокурор, судья, адвокат, подозреваемые, свидетели, и зрители. Захватчики стояли с автоматами по периметру, их было семь человек. Остальные очевидно распространились по зданию, контролируя выходы и окна. К Пицетти подошел здоровенный мужик сурового несколько провинциального вида, с волосами ежиком, и спросил по-английски, что именно Пицетти может сделать.

– Я могу помочь вам провести в жизнь ваш план, – объяснил Пицетти. – Насколько я понимаю, вы собираетесь произносить речь, с тем, чтобы ее показали по всем программам, желательно не только Москвы и России, но и вообще всем программам мира.

Главный молчал. Пицетти кивнул и продолжил:

– Сперва вы изложите мне суть речи. Потом я договорюсь с властями и телевизионщиками. Я внесу в вашу речь некоторые поправки…

– Зачем поправки? – главарь захватчиков нахмурился.

– Потому что вы человек военный, и убеждать штатских не умеете.

– Почему вы так думаете?

– Потому что вы устроили этот цирк, который возможно еще будет стоить людям жизней, вместо того, чтобы просто уговорить нужных людей. Если честно, я бы сам эту вашу дурацкую речь произнес, потому что вы обязательно напортачите, ляпнете что-нибудь эдакое, мимо текста, и никакие телезрители вам сочувствовать не будут, а будут, наоборот, питать к вам неприязнь. Но у меня нет под рукой хорошего синхронного переводчика, найти его за короткий срок невозможно, а на вас рассчитывать, сами понимаете, не приходится.

– Почему же? Вот сейчас ведь мы говорим по-английски.

– Ваш английский примерно как мой русский. Я знаю слов сто или двести. Делу это не поможет. А переводчик…

В этот момент взгляд Пицетти, вяло бродивший по заложникам, остановился на знакомом лице. Пицетти улыбнулся.

– Лопухин!

Лопухин, смотревший до того на Пицетти и, видимо, его не узнававший, встрепенулся.

– Нашелся переводчик, – объяснил Пицетти повстанцу. – Связь у вас с кирасирами есть?

– Э … есть, – сказал главарь.

– Соединитесь и скажите, что господину Пицетти нужно как можно скорее переговорить с господином Президентом. Номер его кирасиры наверняка знают.

– Знают? – переспросил главарь.

– Они и американского президента номер знают. И французского тоже. Ну а уж своего – точно.

Лопухин, протерев лоб и щеки носовым платком, встал чуть по одаль. Один из захватчиков переместился ему в тыл на всякий случай.

Господин Президент неожиданно внимательно, и не перебивая, выслушал известного адвоката. И сказал на чистом английском, с оксфордскими интонациями, коим так восхищались все политики мира:

– Господин Пицетти. Я не совсем понимаю, почему вы решили, что я мог бы как-то повлиять на отношение спецназа к репортерам, или на самих репортеров. Если спецназовцы не любят репортеров, возможно, у них есть для этого основания. Я не воспитатель, у меня нет полномочий указывать ребятам, кого любить, а кого не любить. Министр Внутренних Дел отдал приказ оцепить здание – учитывая ситуацию, решение совершенно правильное. Приказ выполнен. Не пускать в здание репортеров приказа не было. Скорее всего репортеры сами бояться туда заходить. Если зайдут, и внесут телекамеры – опять же, у меня нет полномочий указывать телекомпаниям, что нужно пускать в эфир, а что нет. СМИ у нас свободные, как вам хорошо известно, господин Пицетти. О захватчиках разговор отдельный. Есть международная конвенция, подписанная почти всеми странами мира. Не мне вам о ней рассказывать.

– Господин Президент, – сказал Пицетти. – В числе заложников…

– Я знаю, – перебил его Президент. – И мне очень жаль. Никому не пожелаешь оказаться в таком положении. Условия захватчикам известны. Самое лучшее, что они могут сделать – это сложить оружие и сдаться прямо сейчас. Но я почему-то уверен, что они этого не сделают.

– Я вас понял, господин Президент. Скажите пожалуйста – не как официальное лицо, а просто как гражданин России. Какой телеканал в данный момент популярнее всего? С каким каналом мне связаться, чтобы договориться о трансляции?

Президент хохотнул.

Вы думаете, что сможете их уговорить?

Постараюсь, господин Президент. Какой канал предпочитаете вы лично?

Президент еще раз хмыкнул и сказал:

– Ну, что ж … Попробуйте «Буст», они у нас самые скандальные, и умеют эффектно преподнести. Про меня говорят гадости каждый день по многу раз. Вот увидите, я на них в конце концов в суд подам. Знаю, что мне это не к лицу, но доведут они меня! Обратитесь прямо к директору, его зовут Валентин Шапиро. Очень консервативный парень, терпеть не может, когда ему указывают, будьте с ним помягче. А вдруг согласится!

– А он говорит по-английски?

– Не очень, но понимает неплохо. Не связывайтесь прямо сейчас, подождите минут пять. Он наверняка вышел куда-нибудь. Но через пять минут, я почти уверен, будет на месте.

Через пять минут Валентин Шапиро мэкал и экал на связи, пытаясь донести до сознания Пицетти, что у здания суда очень неопытный оператор, а репортер совсем новенький. Пицетти уверил его, что проследит – у него богатый опыт общения с репортерами и операторами – и все пройдет гладко, и Президент, большой любитель канала «Буст», никакого дилетантизма в работе репортера и оператора не заметит – Пицетти дает Валентину слово!

Пицетти выключил связь и снисходительно посмотрел на главаря захватчиков. Главарь отдал тихий строгий приказ:

– Глазики на заложников.

И действительно, внимание захватчиков во время болтовни Пицетти по связи рассеялось, и найдись среди заложников двое или трое смельчаков, обязательно началась бы какая-нибудь заваруха. Лопухин, внимательно до этого слушавший, как Пицетти болтает, опустил глаза долу.

– Лопухин, – сказал Пицетти, перейдя на африкаанс. – Мне нужны трое сопровождающих, из этих. Мы дойдем до выхода, откроем дверь, и к нам присоединяться репортер и оператор. Мы приведем их сюда. Переводи.

Главарь выслушал Лопухина, посмотрел на Пицетти, и сказал, наглым тоном скрывая забрезжившую надежду от посторонних ушей:

А хоть пятеро. Эй. Глинка, Кюи, Танеев. Ко мне.

Трое захватчиков приблизились. Главный сказал:

– Пойдете с ним, впустите двоих, один с камерой, другой с микрофоном. Камеру отберите, микрофон тоже. Обыщите. И с ними обратно сюда. Не попортите камеру. Выполнять.

По выполнении приказа, когда портативный прожектор на камере загорелся ярко, Лопухин возмутился:

– Я не могу стоять рядом с ним, как ни в чем не бывало! Меня обвинят в сговоре с вами!

Главарь захватчиков вытащил пистолет, снял с предохранителя, подозвал одного из своих, и сунул пистолет ему в руку, поясняя приказ глазами. Свой тот час же встал рядом с Лопухиным и дуло пистолета приставил ему к виску.

– Все, больше нет возражений? – мрачно спросил главарь.

Лопухин сказал:

– Больше нет.

Включили камеру, Пицетти отобрал у репортера микрофон, и сказал в него на африкаанс:

– Дамы и господа, жители всех стран, всех континентов. Лопухин, ты долго будешь сачковать, сука?

Лопухин повторил по-русски:

– Дамы и господа, жители всех континентов.

– Дословно, – велел Пицетти.

– Жители всех стран, всех континентов.

– Я, международный законник Пэ эР Пицетти, говорю сейчас от имени людей, захвативших здание суда в Москве. Я не представляю их интересы, я просто делаю одолжение им, и тем, кто мог бы пострадать, если бы я этого не сделал.

Лопухин перевел. Пицетти подумал, не продублировать ли по-английски, но решил, что это перегрузит слушателям и зрителям их куриные мозги. Ничего, в англоязычных странах переведут и продублируют. Не посмеют не продублировать. Вот только говорить нужно попроще, чтобы не возникали двусмысленности, которыми могли бы потом так и сяк вертеть ищущие популярности кликуши.

Постарел Лопухин. А тогда, в Южной Африке, был такой молодец! Жилистый, подвижный, деятельный. Скольким людям жизнь спас.

Пицетти сказал:

– Эти люди – либо близкие тех, кто побывал на Ганимеде, либо побывавшие там лично и чудом оставшиеся целыми и относительно здоровыми. Те, за счет жизней и здоровья которых вы пользуетесь благами цивилизации. Вы все, от президента до уборщицы, и включая всех, кто сейчас слушает и смотрит, и включая меня лично. Отношение общества к побывавшим на Ганимеде и оставишимся после этого калеками – позорное. Они выключены из жизни. Мнение большинства – лучше бы было этим калекам умереть. Чтобы не тревожили нас, не вызывали бы в нас чувство стыда. Медийные мощности обходят эту тему, и большинство просвещенных граждан тоже делают вид, что темы этой просто нет, и калек с Ганимеда нет. А калекам хотелось бы, чтобы о них помнил каждый, включающий в квартире свет, электрическую плиту, телевизор; каждый, говорящий по связи, едущий в троллейбусе и метро, бреющийся электробритвой – то есть, всякий, пользующийся электричеством, поскольку в наше время более половины электричества получают из гелия-три, который добывается на Ганимеде. Вот об этом как раз и хотели сказать в прямом эфире эти бедолаги. И попросили меня все это сказать за них, потому что сами они слишком эмоциональны, путаются, бушуют, и не смогли бы изложить доходчиво, чтобы до вас, дамы и господа, дошло. В принципе я уже все это сказал. Да вы и так все это знаете, только не хотите сами себе в этом признаться. Поэтому я буду говорить о другом, дамы и господа.

И Пицетти начал говорить. Говорил он недолго – минут пятнадцать. Речь его лилась плавно, эффектно, и сопровождалась театралными жестами в рамках хорошего вкуса. Он знал, что скорее всего ставит на своей карьере крест, и что это не совсем честно – будучи человеком состоятельным, он не боялся за свое дальнейшее благополучие, да и пора уже, после сорока карьерных лет, подумать об отставке. Тем не менее, он почувствовал, как начала постепенно уходить, растворяться, тяжесть в душе. Нужно быть очень сильным человеком, чтобы носить эту тяжесть годами, десятилетиями – Пицетти был сильный человек.

Он говорил о вещах элементарных – о достоинстве, сочувствии, радости и печали, о милосердии Всевышнего и неблагодарности человека. Говорил простым языком – так Лопухину было легче переводить, а публике понимать.

***

Муравьев шел сквозь фиолетовое пламя, ориентируясь по силуэтам строений, уже голый – одежда загорелась, и пришлось ее скинуть – шаг за шагом, ступая осторожно – на пути валялось много всякой дряни, частично расплавленной – железяки, стекло – и тем не менее опасной, можно рассадить подошву, а замотать будет нечем – тряпки в пламени не живут. Он нашел нужное здание возле бывшего сквера. Железобетонные несущие конструкции пока держались, здание стояло. Железные двери оплавились, стали местами ломкие либо вязкие, можно просто отдирать их от петель, тоже вязких – как отламывать и отдирать кусок багета во время ланча. От мебели в «гостиной» остались только угли. Поваленный на бок холодильник все еще сохранял форму. Люк оказался открыт – что несколько успокоило Муравьева. О люке знали только «Леша Вяземский» и он сам. Самому «Леше Вяземскому» люк и тоннель в такой ситуации были ни к чему. Предназначены для быстрого ухода в случае прибытия властей и обнаружения ими данного логова. Следовательно, «Леша Вяземский», он же Рюрик, он же Дубстер, здесь был, и вывел отсюда девушек в тоннель. Будем надеяться, что тоннель не обрушился из-за падения вблизи какого-нибудь здания, не перекрыл путь бегущим от фиолетового инферно.

Можно было последовать тем же путем, но там нужно ползти, а это долго. Муравьев вернулся на раскаленную полыхающую улицу и направился в другой конец Авдеевки. Он вспомнил, что император Нерон по слухам сидел во время общегородского пожара в Риме на крыше своего дворца и пел балладу собственного сочинения о сожжении Трои, аккомпанируя себе на лютне и глядя на охваченную пламенем столицу. Еще он вспомнил Ганимед.

***

Станцию расформировывали – запасы гелия-три в том регионе резко шли на убыль, станиция стала нерентабельной. Застолбили другое место, оборудование срочно перебрасывали – когда в одном из секторов обнаружилась утечка в реакторе.

Сделалась паника, сектор срочно задраили, и ретировались авральным взлетом, а Муравьева оставили, посчитав, что ему давно уже настала, как говорят в Южной Африке, белагра. А Муравьева в секторе в этот момент не было вовсе! Он спокойно (насколько спокойствие возможно на Ганимеде) спал в секторе по соседству. Из распиздяйства, конечно же. Ему следовало быть именно в поврежденном секторе, такой был приказ начальника, но иногда приказы игнорируются, мы не в армии. Он проспал и панику, и задраивание, и авральный взлет. Проснувшись, обнаружил, что он в секторе один. Внимание его привлек счетчик Гейгера, мирно висящий над входом и показывающий черт-те что. Сперва Муравьев подумал, что счетчик сломался, потому что так не бывает. Потом удивился, почему все еще жив и чувствует себя относительно неплохо. И даже лучше, чем обычно на Ганимеде. Он попытался связаться с кем-нибудь, и ничего из этого не вышло – связь отключили перед взлетом. Очевидно, были по этому поводу какие-то инструкции.

Потом в секторе погас свет – реактор окончательно вышел из строя, и только излучал невидимо во все стороны. Затем сработала автоматика, стенки реактора коллапсировали, он провалился в специально выдолбленную для этого яму. В аварийном красном свечении Муравьев провел в секторе сутки. В конце концов ему удалось даже уснуть. Проснувшись, он не ощутил ничего особенного. Подойдя к кофейному контейнеру, он хотел было сделать себе утренний кофе, но вниманием его завладел красный огонек, ровно мигающий на стене. Муравьев пошел в отсек управления, снял покрышку со щитка, посмотрел на индикатор. Содержание в атмосфере сектора кислорода было близко к одному проценту. Так не бывает!

В любой ситуации, решил Муравьев, следует думать рационально. Он стал думать рационально. Сперва сообразил, что жив. И при этом дышит. Он попробовал задержать дыхание. Задержал. Держал минуту. Потом две. Потом пять. Ущипнул себя за бицепс (все мужчины гордятся своими бицепсами, если уж что щипать – так бицепс). Нормально. И все десять минут без единого выдоха и вдоха. Выдохнул.

Открыл другой щиток – по наитию – и обнаружил, что температура внутри сектора минус двадцать по цельсию, и продолжает падать. А он, Муравьев, стоит в майке и шортах перед щитком, и ему не холодно.

Он вернулся в жилые помещения, снова нашел контейнер с кофе. Контейнер белел инеем.

Спустя еще сутки температура в секторе сравнялась с температурой за его пределами – минус сто сорок по цельсию. Потом стало падать атмосферное давление – где-то была утечка. Майку и шорты пришлось снять, вернее, стереть с себя – они сыпались.

Аварийные аккумуляторы проработали еще три дня и выдохлись. За эти три дня Муравьев выяснил, что может, оказывается, обходиться без еды и воды. То есть, может есть и пить, и хотелось бы, чтобы то, что он есть и пьет, было бы вкуснее, а то ведь такая дрянь, блядь. Но может не есть и не пить, и не чувствует ни голода, ни жажды.

Логическая цепочка возникла в мозгу сама собой – под облучение я уже попал, следовательно, стенам больше не от чего меня защищать. В атмосфере нет кислорода, а температура та же, что снаружи. Давление – как снаружи. Здесь, внутри, темно, как в жопе. Снаружи светят звезды и Юпитер. Нужно выходить наружу.

Он ощупью добрался до входного люка, один раз упав – больно ушибся. И понял, что от прямого физического воздействия он не защищен.

Снаружи было как всегда – звездно и тоскливо. И он стоял под звездами голый. Тут в нем проснулось чувство юмора, и он мысленно сказал Создателю – «Это ничего, что я голый?» И засмеялся. И была надежда, что Создатель тоже улыбнется. Рассмешить Создателя репликой – главная амбиция всех клоунов по жизни. Своего смеха он не услышал – атмосфера на Ганимеде недостаточно густая, чтобы передавать звук. Не очень приятно по первости, но вскоре привыкаешь.

Можно было подождать здесь, сидя на поверхности, прислонившись спиной к стенке сектора, и следя, не появится ли следующий кораблик в небе, и куда сядет, и идти туда. Но так можно и пару тысяч лет просидеть. Вряд ли кораблик станут сажать по соседству со спешно брошенной станцией.

Нужно идти искать людей. Человек не может один, человек животное общественное.

Размеры Ганимеда на Земле представить себе трудно. Диаметр – три тысячи с чем-то миль. Умножим на число пи. Получается что-то около десяти тысяч миль кругосвеного ганимедного путешествия. Это много или мало? На Земле, если по экватору – двадцать шесть тысяч. Длина России из конца в конец – шесть тысяч миль. Ну вот, скажем, забросили тебя куда-то в центр Сибири, без связи, и оставили. Что делать, где искать людей? На Земле проще. Выбери направление (на юг, скажем) – и в конце концов упрешься либо в границу, либо в Тихий Океан, что в принципе тоже граница. И если до тех пор никого не встретил, то иди вдоль границы. Рано или поздно попадутся люди. Через месяц-другой-третий.

На Ганимеде нет границ, и поэтому нет пограничников, шлагбаумов, и поселений возле шлагбаума. И горизонт близко – пройдешь в десяти милях от какой-нибудь станции и не заметишь.

Оно, правда, сажать кораблики предпочитают на светлую сторону, под Юпитер. Это сокращает зону поисков в два раза. Светлая сторона покрыта «бороздами и хребтами». Ох уж эти мне борозды и хребты. «Причины сложной геологии светлых областей понятны не до конца». Означает – мы ни хуя не знаем. Откуда тут взялись эти самые борозды и хребты – неизвестно. Предполагается вулканическая активность во времена всеми уважаемого царя Гороха, большого любителя фикусов. Сажать кораблики предпочитают на равнинах, где поменьше борозд и хребтов, которые только мешают.

Хорошо хоть, что забираться на хребты не составляет труда – притяжение на Ганимеде слабенькое, если ты, здоровенный мужик, весишь сто кило на Земле, то на Ганимеде едва двенадцать кило наберется.

Ну и ходить можно только медленно. Чуть быстрее шаг – либо запутываются ноги, либо волей-неволей начинаешь «кенгурить» – прытать на многие метры. Можно привыкнуть.

Почему мне все-таки не хочется ни жрать, ни пить? Очевидно, все нужное я получаю от недоделанной этой атмосферы, а также от космических лучей, и может от Солнца. Но на станции никакого Солнца нет! Значит, из атмосферы. А может быть вообще от чего-то, что нам неизвестно, нельзя ни увидеть, ни услышать, ни потрогать, ни ощутить, ни тем более попробовать на вкус. У человека всего пять чувств – вселенную ими не охватишь.

Иногда следует отдохнуть, набраться энергии от этой самой атмосферы или неизвестно чего. Посидеть, полежать, и даже поспать. Спать голым на поверхности естественного спутника Юпитера, под звездами – непривычно. Сперва как-то даже стремно. Но – нет ни насекомых, ни диких зверей. Относительно безопасно. Камешки пространственные лупят по Ганимеду раз двести в год всего, шансов, что тебе попадет по черепу бульником почти нет. Основное количество космической дряни притягивает Юпитер, защищая и собственные спутники, и, кстати говоря, все остальные планеты Солнечной Системы тоже. Хвала Юпитеру.

Захотелось ссать. Муравьев остановился и взял член в руку. Получилось интересно и немного страшно – длинная струя не замерзала, а просто исчезала, не успевая упасть на поверхность. Муравьев присел на корточки и плюнул перед собой. Слюна достигла поверхности – он успел потрогать ее пальцем, привычная влага, равная телу температурой. Убрал палец – и слюна исчезла.

Не очень понятно, как считать сутки, но с неделями проще, поскольку именно за неделю делает Ганимед полный оборот вокруг Юпитера, и если помнить о резонансе Лапласа, и знать, которая из соседок Европа и которая Ио, с недельным счетом перебоев нет.

Через три недели Муравьев повстречал человека. Во время очередного прыжка увидел неподалеку силуэт голого мужского тела, тоже в прыжке. И силуэт тоже заметил Муравьева.

Сделалась загвоздка. По губам Муравьев читать не умел, и встреченый – тоже. А звуки не получаются. То есть, получаются, но похожие на черт знает что, к речи отношения не имеющие – специфика атмосферы. В лице повстречавшегося, насколько можно было разглядеть в свете Юпитера и звезд, проглядывали славянские черты, но взляд и пропорции развития лицевых мышц говорили о неславянской госпринадлежности – речь влияет на лица. Человек показал пальцем на ледяную корку в десяти шагах. Подобрав несколько неровных камешков, они пошли и сели голыми жопами на относительно гладкий лед. И стали знакомиться.

Человек нацарапал на поверхности камешком – «Neil». И показал на себя. Нейл, подумал Муравьев. Гвоздь, что ли? Нет, гвоздь пишется по-другому. Человек произнес губами – и Муравьев понял. Нил. Тогда он сам нацарапал, подумав, что фонетичская транскрипция в данном случае лучше, чем классическая – «Viktor». Нил кивнул и стал выцарапывать какую-то фигню, похожую не то на гриб, не то на козу с одним рогом в виде оладьи. Нацарапав, пальцем показал на бороду козы. А потом на себя. Муравьев решил, что это самокритика, мол, козел я, что согласился сюда лететь. Потом вспомнил, что, к примеру, по-английски слово «козел» не сленговое. Американцы говорят «индюк», а англичане не помню как. Он непонимающе развел руками. Тогда Нил, вздымая брови и пожимая плечами, нацарапал – «Cape Town». Муравьев понял и ответил: «Pskov». И, видя недоуменный взгляд нового знакомого (Швеция? Норвегия? Дания?), приписал – «Russia».

Они продолжили обмен информацией, передвигаясь время от времени, покрывая письменами и рисунками поверхность льда. На Земле такое занятие вскоре утомило бы обоих, сделали бы перерыв, отвлеклись бы, но на пповерхности Ганимеда больше делать нечего, отвлекаться нечем, люди становятся терпеливы. Во всяком случае люди с такой анатомией, как у Нила и Виктора. Скафандр и помещения станции создают какую-никакую, но все-таки иллюзию Земли. Где развлечений много, отвлекающие факторы не позволяют подолгу сосредотачиваться на чем-нибудь одном. Не зря ведь для долгих раздумий, и для общения с Всевышним, многие люди в истории выбирают именно пустынные местности. Даже Иисус Христос – и тот уходил в пустыню, чтобы подумав и взвесив все обстоятельно, попросить Отца – «Отведи от меня эту чашу!»

Они продолжали продвигаться вперед в одном и том же направлении, ориентируясь по Юпитеру. Если всю «светлую» поверхность избороздить зигзагами – может и найдешь людей. Несмотря на радость общения друг с другом и терпение, полученное вместе с переходом в иное анатомическое состояние, на Землю хотелось обоим, чем скорее, тем лучше.

Установилась психологическая связь, понимание большее, чем просто у двух только что повстречавшихся людей. Была в этом понимании забавная деталь. Чем-то оно напоминало панибратские отношения блюстителей порядка и преступников – в просторечии гепардов и репейников. Ни Нил, ни Виктор пока что не догадывались, что так оно и есть – мент и вор бок о бок шли по пустыне в поисках себе подобных.

И через тридцать четыре недели нашли то, что искали.

Потом были приключения. И основная задача – не показать лицо видеокамере.

На Земле пришлось долго мыкаться, но затем выходы из дурацкого положения вдруг стали находиться один за другим. Уроженец Пскова, Муравьев не пожелал наведываться в родные места (так же, как Дубстер не пожелал навещать Кейптаун – знакомые знакомых непременно бы стали болтать, и доболтались бы до привлечения интереса некоторых неприятных организаций. А пребывание свое в России Дубстер мотивировал наличием у него в этой стране потомства и интересом к русскому языку, коему он в последующие пятнадцать лет выучился отменно, болтал почти безупречно, лишь изредка осторожничая с некоторыми словами, произнося их медленно, чтобы не проявлялся неславянский акцент). Но как-то в Праге, кою они посетили вдвоем просто так, без особых целей, Муравьев повстречал своего кузена, седьмая вода на киселе. Кузен был моложе Муравьева на двадцать лет, поэтому на вид они были более или менее одного возраста. Они помнили друг друга – один раз встречались на чьей-то свадьбе, и там все отметили невероятную их похожесть, а полное совпадение имени, отчества и фамилии привело всех в восхищение. В то время разница в возрасте, правда, была заметна. С тех пор кузен «догнал» в этом отношении Муравьева. За кружкой чешского янтарного кузен рассказал, что в юности учился в Москве, и попал по случаю в «элитный выпуск», и несколько лет проработал в сыске, после чего женился, поменял род деятельности, и переехал в Прагу. И в Москву не собирается в ближайшее время. Муравьев решил, что это ему подходит. Дубстеру, познакомившемуся к тому времени со всем криминальным миром Москвы (в делах их он не участвовал, они его больше не интересовали, но репейники так и остались ему «социально близки», он любил с ними тусоваться) понравилась предложенная Муравьевым авантюра. Так появились и паспорт и сертификат. Бывший псковский мент стал московским сыщиком. Вернулся к работе после нескольких лет перерыва. До Ганимеда он тоже был сыщиком – в Пскове. Необщительный кузен не оставил о себе много воспоминаний в Москве, знали его там поверхностно, даже коллеги. Те же коллеги признали его в Муравьеве его кузена. И стал Муравьев полноправным москвичом.

***

А теперь Муравьев искал Дубстера и двух женщин, и, возможно, кого-то из оставшихся ельников. Пусть Авдеевка и пустеет днем – но кто-то всегда остается, кто-то пострадал, кому-то нужна помощь. Он поморщился от абсурдности этой мысли. Если здесь и были у кого-то шансы выжить, то только у Чайковской и Прохановой, ведомых Дубстером.

Он вышел на пустырь и пошел по направлению к старому складу, где, как он помнил, был выход из тоннеля, сооруженного Дубстером-Рюриком – покровителем всех несчастных и презираемых жителей Авдеевки. Фиолетовый огонь остался позади. Сколько прошло времени с момента первого взрыва? По подсчетам Муравьева, спасаемые и спасатель должны были либо подползать к выходу, либо быть уже снаружи, сидеть, отдуваться. Если выжили. Дубстеру-то что. Дубстер действительно один раз, ради развлечения, ходил по льющейся потоком вулканической лаве. «Ну и как?» спросил его тогда Муравьев. «Хуйня, ничего особенного». Как его там не пришибло каким-нибудь камешком, вылетвшим из того же жерла – вот вопрос. А есть и другой вопрос – если на нас не действует окружающая среда, почему все-таки под тропическим солнцем темнеет кожа? Загару ведь положено защищать от каких-то там лучей, а нам это необязательно. Может, загар не только химическая, но и физическая реакция? Надо бы где-нибудь это посмотреть, что-то прочесть. Впрочем, наверняка как всегда – много умных слов и фраз, и финальный аккорд – «Причины понятны не до конца».

Он повернул за угол и увидел троицу – но вместо голого Дубстера на земле, привалившись к стенке склада, сидел одетый в тряпье Жимо. Девушки оказались те, которых Муравьев ожидал здесь увидеть.

При виде импозантного, убедительного голого мужчины Чайковская встрепенулась. И флегматичная Проханова тоже повернула к нему голову. А Жимо продолжал смотреть куда-то в пространство, мимо предметов.

– А где? … – спросил Муравьев.

Жимо повернул к нему голову. Муравьеву показалось, что он плачет. Также показалось, что он читает во взгляде Жимо то, что было – и видит Жимо, протискивающегося мимо балки и Дубстера, и слышит грохот, и балка оседает ниже и сдвигается, припечатывая Дубстера к стене. Еще ему показалось, что если бы Дубстер носил, к примеру, часы, или браслет, или цепочку какую-нибудь, то Жимо сейчас эту цепочку – или браслет, или часы – ему бы, Муравьеву, протянул. Но Дубстер презирал все украшения скопом, не был сентиментален ни с какой стороны. И памяти о себе в этом направлении не оставил никакой.

***

А было так:

Глеб, теперь дружественный, и даже не подозрительный, решил, что Муравьев имеет полное право знать о своей дочери все, что пожелает. Он, правда, думал, что Муравьев и так все знает. И решил, что дотошный Нил Дубинский (он продолжал считать, что Муравьев – именно Нил Дубинский) просто хочет подтверждений, сплетен, и так далее – отцам ведь все о своих дочерях интересно знать. Вот ведь и ему, Глебу, хочется знать о Чайковской решительно все, а не только то, о чем оповещают просвещенный мир демократические СМИ.

– Кстати, – спросил дотошный Глеб дотошного лже-Дубстера, – как у тебя с размножением? Дети есть? В смысле – после Ганимеда?

– С обычными женщинами вроде не случалось, но не помню точно, – сообщил лже-Дубстер. – Отдельно от тела любая субстанция исчезает, не успевая выполнить свои функции. Так я предполагаю. Вот если бы мне найти бабу, которая такая же, как я, тогда всякое может быть.

– А ты, верующий, не боишься, что можешь таким образом зачать Антихриста?

– Не боюсь. Антихрист биологически ничем от обычных людей отличаться не должен.

– А вот, к примеру, Иисус Христос. Может, он был такой же, как ты?

– Сомнительно. По физическим данным Спаситель был обычный человек.

– Откуда тебе об этом знать?

– Так написано ж в Библии. И много раз подчеркивается.

Именно Глеб сообщил Муравьеву, что намечены свадьба и светский прием в родительском особняке. Особняк Муравьеву был известен до этого – красивое здание с французской крышей (и настоящей под этой углом стоящей крышей мансардой), Костомаровский переулок. Специально по этому случаю Муравьев взял напрокат хороший костюм. А приличные ботинки у него уже наличествовали. Он не разозлился, не впал в уныние, а алкоголь по понятным причинам на него не действовал. Но все-таки – «Витенька», «Витенька» – вот вам и Витенька! Что же это такое. Куда же это годится.

Оружие он решил с собой не брать – в кого там стрелять? – но диптих на всякий случай сунул в карман.

У входа в особняк стояла группа молодежи, трепались и курили. Муравьев прошел сквозь них. Дорогу ему загородил швейцар и спросил, нет ли у Муравьева пригласительного билета. Муравьев показал ему диптих. Швейцар усомнился в намерениях, но Муравьев положил ему руку на плечо возле шеи и сдавил так, что швейцар стал согласен на всё. Муравьев сделал серьезные глаза и велел швейцару молчать.

Помещения в особняке оказались роскошные, псведо-барочные, с хрусталем, коврами, картинами, обивкой, неожиданным роялем в неожиданном закутке, и многочисленными хорошо одетыми гостями. У многих гостей были приятные лица, без прыщей, волдырей, неровностей и «отличительных черт». Муравьев некоторое время слонялся по помещениям. Выпил, взяв с подноса официанта, бокал шампанского. Посмотрел вокруг, раздумывая, не набить ли кому-нибудь морду. И в конце концов набрел на ту, которую искал. Фату и шлейф она уже сняла, но осталась в белом платье – возможно, чтобы угодить либо жениху, либо родителям. А может просто каприз, с нее станется.

– Здравствуй, – сказал Муравьев.

Пиночет улыбнулась странной улыбкой. Не стеснительной, а какой-то отвлеченной, что ли. И отвлеченным же тоном ответила:

– Здравствуй. Как дела?

– Замужество – дело серьезное, – сообщил Муравьев, перефразируя шутку какого-то русского классика. – Тебе идет платьице. И туфельки замечательные. И маникюр просто прелесть.

– Не хами, капитан. Я надеюсь, ты не собираешься устраивать скандал.

– Нет, а что?

– Да так, ничего. Было бы скучно и пошло. Как принято у…

– Да, скука и пошлость характерны для моего сословия, – быстро согласился Муравьев. – Но может мы хотя бы подеремся? Ужасно хочется дать тебе в глаз.

– Ты ведь понятливый, а, капитан?

– Да. Наверное.

– Ты ведь понимаешь, что … хмм…

Она призадумалась. Муравьев пришел ей на помощь:

– Не бойся, говори, в моем сословии пошлость – повседневное дело. Говори – «Мы люди из разных кругов, мы друг другу не подходим, у нас нет будущего».

Она пожала плечами и притопнула. В туфельках, несмотря на их солидный размер, не получилось так эффектно, как в клогах.

А Муравьеву захотелось сказать – «Я люблю тебя». И еще захотелось найти ее мужа и испиздить. Вообще захотелось деятельности. Но любая деятельность в данном случае неминуемо привела бы к скандалу, а скандалы – пошлость, принятая в его сословии, и не принятая в сословии Пиночет. Также теплилась где-то надежда, что муж ей надоест со временем (а Муравьев терпелив по-ганимедски), и она сама его испиздит, и придет в один совершенно роскошный вечер на окраину, и найдет с кирариской сноровкой его квартиру, и постучится, и скажет – «Я твоя». Судя по взгляду – таким взглядом смотрят на прислугу – ничего этого не будет.

Да и не за этим пришел сюда Муравьев.

– Я всего лишь выполняю задание, – сказал он.

Она нахмурилась. Будто дворецкий объясняет ей, почему столовое серебро недостаточно начищено.

– Какое задание?

– Вы ведь мне, мадемуазель … простите, мадам … дали задание. По поводу родословной. Я задание выполнил, сведения получил. Вы действительно дочь родителей ваших, мадему … мадам. Скучно, не шибко романтично, но это так.

Наверное именно теперь и пригодился бы браслет, или часы, или цепочка. Вообще-то можно было догадаться, Муравьев. Ты ведь сыщик. На лицо явное сходство. Правда, Дубстер – светлый шатен. А дылда черная, как сапог. Греческая кровь, наследие крючконосой жопатой неуемной страстной наглой Юридиси Камбанеллис. Вот над чем генетикам следует поломать голову – но как они ее будут ломать? Нет данных, кроме голого факта – зачатие в каспе, скоротечная беременность с годичной задержкой – вот и все данные. Может, она такая же, как мы с Дубстером? Нет, пахнет ее кожа и сексуальная влага крепче. В нашем случае – моем и Дубстера – любой самый слабый одеколон забивает любые наши мгновенно исчезающие запахи.

Много отвлекающих факторов на Земле. На чем мы остановились? А, да, пригодилась бы цепочка. Нет. Не пригодилась бы. «Вот, это принадлежало вашему отцу. Он погиб, спасая людей». Нет. Не будем мстительны, не нужно без причины портить людям жизнь, зачем. Во-первых, сами испортят, умеют, а во-вторых – неблагородно это, нет в этом любви к ближнему. Только вот тоска, дамы и господа – да, это есть. Вот смотрю я сейчас на нее, а мне вовсе не хочется на нее смотреть, а хочется прикрыть глаза и гладить, гладить, ласкать. Что с этим делать? Ничего с этим не нужно делать. Нужно идти. Иди, сыщик.

– Спасибо, – сказала она.

Он улыбнулся. И сказал:

– Всего вам доброго, мадам.

И она улыбнулась – светски. Радуясь, что он так хорошо все понимает, понимает.

И он пошел прочь из особняка.

На улице накрапывал дождь. Муравьев поморщился – следовало переждать дождь, чтобы не попортить взятый на прокат роскошный костюм. Но стоять под навесом у особняка показалось ему занятием невыносимым. И он направился к остановке троллейбуса.

***

«Скатерть» из облаков накрыла Столовую Гору. Неподалеку плескалось ласковое море. В кафе народу было немного. Симпатичная женщина среднего возраста подошла к столку, за которым сидел лысый пожилой благообразный мужчина в красивом летнем костюме.

– Господин Пицетти?

– Да, здравствуйте. Присаживайтесь. Натали Миллер, если не ошибаюсь?

– Это моя девичья фамилия. В замужестве Жубер.

– Наслышан. Кофе?

– Да, спасибо.

Пицетти жестом подозвал официанта, и тот принял заказ.

– Хорошая погода, не находите? – спросила светская Натали.

– Как поживает ваш брат? – спросил Пицетти.

– Думаю, что неплохо. Он хоккейный тренер в Швейцарии, тренирует юношескую команду…

– Да, я знаю. Он мне и рассказал, где вас найти. Судя по всему, у вас натянутые отношения, что для близнецов не типично. У вас двое детей.

– Да. Скажите … мне почему-то знакомо ваше лицо, господин Пицетти.

Когда женщина видит знакомое лицо и начинает вспоминать, откуда оно ей знакомо, говорить с нею о чем-либо совершенно бесполезно – не услышит.

– Москва, захваченное здание суда.

– А! Точно! Это были вы! Я видела только отрывки. Все об этом говорили, все.

– Что именно говорили?

– Всякое. Говорили, что вы сказали правду.

– О чем именно правду, не говорили?

– Да в общем о многом. О том, как люди страдают. И в Пространство очень опасно летать.

– Понятно, – сказал Пицетти.

– И вдруг такое совпадение! Я не ожидала, что такой известный человек, как вы, будете вдруг заниматься поиском моих биологических родителей. У меня ведь средства ограничены.

– Меня попросили. Тогда же, в Москве.

– Да? Кто же?

– Давайте сразу к делу, госпожа Жубер.

– Мне никогда раньше не приходилось сидеть в кафе со знаменитостью, – призналась Натали. – Я, честно говоря, немного волнуюсь.

– Оставим это. Ваш биологический отец – человек влиятельный, в некоторой степени известный. Он жив, о вашем существовании ничего не знает, и пытаться с ним познакомиться может быть опасно. Он женат, трое детей, жену любит. Если хотите, я назову вам его имя.

– Было бы интересно.

– Совершенно неинтересно, госпожа Жубер. Иное дело – ваша мать.

– Все-таки назовите…

– Ваша мать, госпожа Жубер.

Официант принес кофе и удалился. Натали пригубила для приличия.

– Ваша мать…

– Она жива?

– Нет, к сожалению. Умерла около тридцати лет назад.

– Она тоже была известна?

– В строго определенных кругах.

– Но ее-то имя вы мне назовете?

– Да, конечно. Юридиси Камбанеллис. По прозвищу Ридси. Известна в основном криминалам прошлых поколений. Она была совсем девочка, когда вы появились на свет. Вас отправили в приют. Дальше вы знаете.

– Она была … преступница?

– Да. Но деньги, которые она завещала своим детям, были заработаны ею честным путем. Более чем честным.

– Деньги?

– Значительная сумма, должен вам сказать.

– У нее были дети помимо меня с Томом?

Практична, подумал Пицетти.

– Да, есть еще дочь. Но она совершенно не нуждается в средствах, и понятия не имеет, кто на самом деле была ее мать. Хотя, если вы начнете вдруг искать ее, или вашего отца, то непременно заинтересуется, и свою долю заберет. Поэтому лучше ее не тревожить.

– Значительная сумма.

– Да, госпожа Жубер. На номерном счету. При этом я там числюсь доверенным-поверенным. И по своему усмотрению могу выдать всю сумму любому из обозначенных вкладчицей наследников. И решил выдать эту сумму вам. Если вам захочется, можете отдать половину своему брату. А можете не отдавать и ничего ему не говорить. Вот номер счета, и вот сумма.

Он быстро написал в блокноте несколько цифр роскошной чернильной ручкой и показал Натали. Натали широко открыла глаза и судорожно вдохнула воздух.

– Это в евро, – пояснил Пицетти. – Перевести в доллары?

– Э … да.

Пицетти вынул мини-планшет и быстро пересчитал сумму. Написал в блокноте. Снова показал Натали.

– Кошмар, – сказала Натали.

– Непременное условие – вы должны со мной переспать четыре раза.

– Как?

На лице Натали написалось сомнение. В принципе согласна, подумал Пицетти, и ему стало весело.

– Шучу, – сказал он. – Вот ваш счет, вот название банка … – Он приписал название банка. – Затвердите наизусть и уничтожьте.

Он вырвал лист из блокнота и подал Натали.

У Натали дрожали пальцы.

– А как мне…

Пицетти терпеливо объяснил, как снимаются деньги с цифрового счета. Натали неожиданно быстро все поняла.

– Значит, мне нужно ехать в Швейцарию?

– Да. По связи не получится. Если возникнут проблемы, связывайтесь со мной, я с удовольствием помогу.

– Нет, но … Муж будет недоволен, а сказать, зачем я еду…

– Я не проблемы с мужем имею в виду, – сказал Пицетти. – А с банком. С мужем как-нибудь сами разберетесь. Еще раз настоятельно прошу вас не интересоваться личностью вашего биологического отца.

Когда она ушла, Пицетти некоторое время раздумывал. Женщинам вроде Натали – хоть кол на голове теши. Нет, она не будет интересоваться личностю – в ближайшее время. Поскольку увлеклась идеей миллионов на счету в Швейцарии, кои Ридси с компанией заработали-таки продажей шифра с коориднатами, все мысли только об этом. Но пройдет год-другой. В оперу она не ходит, книжек не читает, любовник, если и есть, много времени не отнимет – и придет ей в голову, что предупреждения – ну их. Глупости. Ну что ей могут сделать? Не съедят же. А средства нанять серьезного детектива у нее теперь есть. А известной личности она очень даже может испортить жизнь, и кое-кому из друзей и знакомых личности это может не понравиться. Дура какая, а? Муженек приберет денежки к рукам. Возможно и родители что-то потребуют, хотя Зак и Ашли держат нынче сувенирную лавку в километре остюда и полностью погружены в полуцыганский образ жизни, чудят старики. Ладно, с мужем, как уж и было сказано, пусть сама разбирается, а вот от поисков известной личности и последующих неприятностей ее нужно оградить. Тем более, что это совершенно несложно, и он, дальновидный Пицетти, все давно продумал.

Он включил связь.

– Пьеро? Да, все как обговорили. Она сейчас идет в твоем направлении. Заведи ее в угол потемнее, чтобы никаких свидетелей. Не мне тебя учить. Просто пугни, лезвием по шее плашмя проведи, подзатльник дай. Ну, можешь слегка ей врезать под ребра, она не беременна. Но никаких синяков, никаких увечий, и никаких хватаний за сиську, понял? Шкуру спущу. Да. Что говорить – помнишь? Повтори. Да. Нет, не «Я от вашего отца», а «Я работаю с вашим биологическим отцом». Очень важно, что именно с биологическим. Повтори. Молодец. Действуй.

Он отключил связь. После нападения, в испуге, она со мной безусловно свяжется. Скажу, что предупреждал, и скажу, что смогу уберечь ее от дальнейших инцидентов, все улажу, но отца пусть не ищет. Потом она полетит в Швейцарию. И я полечу в Швейцарию, потому что она без меня не обойдется. После чего у нее сразу появится куча проблем, и она наймет меня, чтобы их, проблемы эти, периодически решать. А то что-то мои услуги уже несколько месяцев остаются невостребованными. Дело не в деньгах – мне хватает сбережений – а в простое. Не люблю простои.

***

Вечером облака исчезли, небо засветилось звездами. Пицетти посмотрел вверх. Юпитер светил там, где ему положено. Если навести на него хороший полевой бинокль, можно увидеть четыре самых крупных спутника – Ио, Европу, Каллисто и Ганимед.