В первый раз за три недели Стефан не ушел от Сорсьер до рассвета. Выдалось солнечное утро. Сев на постели, опершись спиной о стену, подтянув колени к подбородку, он рассматривал спящую любовницу. Проснулась она, как просыпалась всегда – мгновенно, но в этот раз решила поозорничать и открыла только правый глаз, и скосила его, и высунула кончик языка. Стефан хихикнул. Пошарив рукой, она ухватила его за колено. Он распрямился и лег на спину, и Сорсьер пристроила голову ему на грудь.
– Я люблю тебя, – сказал он.
Некоторое время она молчала, а потом сказала, —
– Да.
– Что – да?
– Ты что-то еще хочешь мне сказать.
– Хочу.
– Говори. Не бойся.
– Нет. Сперва ты скажи.
– Что сказать?
– Какую-нибудь тайну. У меня было две тайны, одну я тебе только что открыл. Открою и вторую, но сперва и ты должна мне что-нибудь открыть.
Она убрала голову с его груди, села, повернулась к нему лицом. Он продолжал лежать на спине. Сказать ему, что я его люблю, подумала она – сказать?
– Хорошо, – сказал он. – Я сам тебе скажу … как тебя зовут на самом деле. Сам.
– Скажи.
– Мария.
– Верно.
– А как на самом деле зовут меня, ты не знаешь.
– Можешь мне довериться, я умею хранить секреты. Говори смело.
– Меня зовут Казимир.
В первый раз за много лет Марие отказала ее сообразительность.
– По-своему красивое имя, – сказала она.
– Ты, кажется, не поняла.
И то правда.
Она подумала.
И поняла.
– А, хорла, что ж теперь делать? – невольно вырвалось у Марии.
Она рывком поднялась, глядя на него с ужасом, села на постели.
Он тоже приподнялся. Теперь они оба сидели, не касаясь друг друга, и смотрели друг другу в глаза.
Невероятно, думала Мария. Не может быть. А ведь можно было догадаться! Вот он, например, догадался. Он догадливый. А я, дура, так увлеклась, так мне было хорошо, что забыла обо всем. Будто я здесь на отдыхе. Он – Казимир. Стефан – Казимир. Это несправедливо! Надо взять себя в руки. Ничего страшного не произошло, наоборот. Он меня любит, он не лукавит, когда это говорит. Может, все к лучшему?
– Можешь меня прогнать, – сказал Казимир. – Или пусть меня убьют твои люди. Мне все равно. Я сказал тебе, что я тебя люблю. Ты предпочла не отвечать на признание.
– Что теперь признания…
– Ну, как хочешь. Скажи – и я просто уйду – уеду куда-нибудь, и ты меня забудешь.
– Об этом говорить поздно.
– Почему ж…
– Потому что я ношу твоего ребенка.
Помолчали.
– Моего ребенка? – переспросил Казимир.
– Да.
Казимир чуть приметно улыбнулся.
И еще помолчали.
– Хочешь быть королем Полонии? – спросила она.
– Не знаю.
Она нахмурилась.
– Я хочу быть с тобой, – объяснил Казимир. Поразмыслив, он добавил, – И чтобы ребенок был наш, и мы бы жили вместе.
– Так, – сказала Мария. – Хорошо, попробуем по-другому. Хочешь, я посажу тебя на польский трон – с условием, что мы поженимся, и все дела управления ты передашь мне?
Казимир слегка побледнел. Подумав, он спросил, —
– Если я откажусь, меня убьют?
Теперь побледнела Мария. Также подумав, она сказала, —
– Тебя не убьют. Ты будешь королем.
– А если я откажусь?
– Зачем?
– А может я не хочу быть королем.
– Хочешь.
Он вздохнул.
– То есть, – сказал он, – если я откажусь, меня убьют.
– Перестань!
– А?
– Перестань это повторять! Это невыносимо! Тебя не убьют.
– Почему?
– Потому что я люблю тебя.
Он улыбнулся – на этот раз открыто.
– Но лучше бы тебе согласиться, – сказала Мария.
– Можно я тебя поцелую? – спросил он.
– Можно.
Они бросились друг другу в объятия.
***
– Я тут слушал, что вам говорят проповедники ваши, – сказал римский проповедник с легким италийским акцентом. Голову он держал ровно, говорил в одном направлении, словно обращался к кому-то конкретному в зале, говорил без видимого напряжения, и слова его были слышны во всех концах церкви. – В общем, интересно говорят. Про благочестие, и про то, как душу свою спасти. Есть всякие хитрости по этому поводу. Люди вообще любят хитрости. Чтобы поменьше трудиться, побольше спать, и чтобы кормили вкусно. В Риме есть у меня одна прихожанка, на хитрости падкая. До того она исхитрилась, что целый день ничего не делает, только ест … ест, я говорю. Шам-шам. Жрет, гадина.
Аудитория стала обмениваться удивленными взглядами. По церкви прокатился смешок.
– Так исхитрилась – в дверь не проходит. Для исповеди ей изготовили специальную будку, отличную от других размерами. Половину собора занимает.
Ближние ряды засмеялись, и проповедник, против всех правил ораторского искусства, тоже засмеялся.
– У нее исповедь, – сказал он, – каждый раз начинается словами, «Вы не поверите, святой отец, сколько я сегодня съела».
Засмеялась вся аудитория.
– Интересный у него подход, – сказал Нестор на ухо Хелье.
– Да, он хорошо понимает людей, – отозвался Хелье. – Чем больше я о нем слышу всяких гадостей, тем больше он мне нравится.
– Почему? – спросил Нестор.
– А я смотрю на людей, которые его ненавидят. Люди эти как правило неприятны. И чем больше неприятны, тем больше гадостей говорят. Невольно задумаешься. А скажи мне, сын мой, давно ты летописцем стать решил, или недавно?
Нестор строго посмотрел на отца.
– С чего ты взял?
– Фолианты твои намедни просматривал, да и нашел книгу одну.
– Это мои личные записи, – сердито сказал Нестор. – Как тебе не стыдно!
– Нет, личные – письма бывают. А у тебя летопись.
– Тем не менее, она не для посторонних глаз.
– Ну, прости своего глупого родителя, Нестор. И все-таки ответь – давно решил в плутархи заделаться?
– Да какие еще … Как я понимаю, ты прочел набросок.
– Набросок летописи.
– И что же?
– А то, – сказал Хелье, – что там слова правды нет.
– Так ведь то летопись, – удивился Нестор. – Разве ж в летописях бывает правда?
Сперва Хелье даже не нашелся, что на такое ответить.
– А еретики – они не очень хитрые, – ораторствовал Бенедикт. – И мало их. Я вот ходил по улицам, спрашивал людей – ты, мол, еретик? И ни один не сказал – да, ага, точно, еретик. Нет в Париже еретиков!
Аудитория снова засмеялась.
– Былины – выдумка, сказки – выдумка, михвы – выдумка, – сказал Хелье. – А летопись должна отображать то, что было на самом деле.
– Назови такую летопись, – предложил Нестор.
– Назвать? Ну … Вот Плутарх, к примеру…
– Это было давно, отец. Что там было на самом деле – кто ж его сейчас разберет. Наверняка многое из того, что там написано, Плутарх придумал сам.
– А Библия?
– Библия – не летопись.
– Я не об этом.
– А о чем?
– О заповеди. Есть такая, если помнишь – «Не лжесвидетельствуй».
– Нет.
– Что – нет?
– Не так там написано.
– А как?
– «Не лжесвидетельствуй на ближнего своего».
– И что же?
– Рюрик – он мой ближний? Я его не видел никогда. Я даже не знаю, был ли он на самом деле.
– По-моему, тебя надо просто выпороть хорошенько, – сказал Хелье. – Ладно. Скажи мне только – зачем ты все это пишешь?
– Не понял.
– Просто для хвоеволия, или славы возжелал? А может, ради денег?
– На спор.
– На спор, на спор … Это такая шутка? – спросил Хелье.
– Нет. Просто как-то, года три назад…
– Ну, ну?
– Был я в детинце … ты был в отъезде…
– Так. И?
– Зашла речь о Летописи Торбьорна. И я сказал, что там много неточностей и стиль корявый.
– Продолжай. Только потише, а то тут оборачиваются, мы им проповедника слушать не даем.
– Ярослав к этому прицепился.
– Он присутствовал? Продолжай.
– Он мне сказал, что раз я такой умный, так не написать ли мне свою летопись. Я ему говорю – что ж тут такого сложного? Он говорит – вот триста гривен, я тебе заплачу, если допишешь до времен Святослава. И добавил – боюсь, что эти триста гривен ты никогда не получишь.
– Так. Дальше.
– Меня это задело.
– И с тех пор ты…
– Оказалось труднее, чем я думал, но не намного. Уж почти закончил. Пришлось перечитать много разного…
– Боюсь я, Нестор, что разговор шел вовсе не о трехстах гривнах.
Нестор промолчал.
– Боюсь, – продолжал Хелье, – что Элисабет строила тебе глазки, а ты и растаял.
– Хуже, – сказал Нестор.
– Что может быть хуже?
– Князь сказал, чтобы я в детинце больше не смел появляться, ибо по жизни ничем не занимаюсь, и человек я никчемный. Я ему сказал, что, напротив, занимаюсь, и что я летописец. Глупость сказал, понимаю. Но сказал. Вот он и прицепился – напиши, тогда прощу.
– Прощу – за что?
– Застал он нас с Элисабет тогда … мы с ней целовались…
– Листья шуршащие…
Хелье сперва испугался, а затем ему стало смешно.
– Ладно, – сказал он. – Послушаем, чего он там болтает.
Меж тем Бенедикт искусно плел свою проповедь – время от времени добавляя лестную фразу, совершенно невзначай, по адресу – то парижан, то женщин, то короля, вставляя время от времени забавные случаи из жизни.
– Ходил я тут по городу, – разглагольствовал он, – расспрашивал людей. К примеру, сказали мне, что Церковь попустительствует нищим, и что нищие, коим Церковь обеспечивает неприкосновенность, даже платят за это Церкви налог.
По помещению прошел шепот – действительно, слухи такие ходили по городу, но как узнал о них римский проповедник, только вчера к нам прибывший – не на самом же деле он ходил по стратам, расспрашивал прохожих! Да и чего их расспрашивать – не скажут ведь, ибо в первую очередь подумают, что спрашивающий – спьен.
– Не скрою от вас, дети мои – Церковь может и рада была бы обложить нищих налогом, если бы хотя бы часть этого налога можно было бы с них получить. Может в Париже нищие особенные и с радостью расстаются с деньгами, не знаю.
Аудитория захихикала.
– Слов нет – на стратах кругом попрошайки, по страту не пройти. Добрые парижане думают, что попрошайки эти работать не хотят, а денег за день собирают столько, что ремесленнику за месяц не заработать. И подавать им поэтому противно. Есть тут один момент, мне лично не очень понятный. Если, как они утверждают, доход нищих в несколько раз превосходит доход ремесленников, то как же это в Париже до сих пор сохранились ремесленники?
Аудитория засмеялась.
– Рекомендую каждому, – сказал проповедник, – кто думает, что нищие богаче его, стать нищим. А что? Работать не надо, денег прорва. Попрошайничество грехом не является…
Смешок прошел по аудитории.
– Не является, – повторил проповедник. – Ни великим, ни малым. Вон там, у входа, тумба стоит, а в ней прорезь сделана – для пожертвований…
В окружении двадцати охранников на остров прибыл король Анри Первый. Толпа было закричала восторженно, но король, идя ко входу церкви, делал круглые глаза и прикладывал палец к губам, указывая на церковь – мол, не мешайте говорить человеку. Первые ряды, хихикая, передавали это вторым. В самой церкви слегка потеснились, давая королю дорогу. Король – двадцатидевятилетний, стройный, ухоженный брюнет в охотничьем костюме, с римским профилем, скромно встал в углу церкви. Все оборачивались, но он только делал строгие глаза и отрицательно качал головой – парижане были его друзья, и он таким образом просил их, друзей, не перебивать приезжего, а вместе слушать.
Приезжий же сделал вид, что ровно ничего не заметил.
– И на детей мне жаловались – церковь должна детей вразумлять! Так мне сказали. Это мне тоже не совсем понятно. В этом таиться какой-то скрытый смысл, по-моему. Как это – вразумлять? Иди мол, сюда, чадо, я тебя сейчас вразумлю, так, что ли? Ну, стал я добиваться – а что, собственно, дети делают не так. А мне сказали – а Заповедь нарушают. Я их спрашиваю – какую по счету? А они говорят, счета не помним, но это та, в которой говориться, что родителей надо слушаться.
Некоторая часть аудитории засмеялась.
– Нет такой заповеди, – сказал проповедник.
Другая часть аудитории заволновалась.
– Как это нет?
– Да как же!
– Да на прошлой проповеди…
– Есть, – сказал проповедник веско, – заповедь – «Чти родителей своих». Стал я … тише, тише, дети мои … стал я допытываться – что же все-таки имеют в виду родители, когда говорят, что дети у них непослушные. С непослушанием ведь бороться – не забор строить, а проще гораздо. Розгой несколько раз, и всё, и священника для этого приглашать не надо … а то похудеет еще…
Засмеялась аудитория. Какие они там в Риме все – крамольные, едкие, насмешники! Не то, что у нас. Если бы у нас такие проповедники были, мы бы на каждую проповедь ходили.
– Нет, подумал я, здесь что-то другое. И обнаружил, что вовсе это не дети, а вполне уже взрослые люди, желающие жить так, как им нравится! Родителям это обидно, но тут уж ничего не поделаешь – нас такими создал Господь, друзья мои. И лучшее, что вы можете сделать – это одобрить выбор своего чада, да поддержать чадо в минуту трудную. Этим вы сохраните родительское достоинство.
Аудитория закивала, вздыхая, сдаваясь.
– Теперь же хочу я сказать несколько слов о королевской власти. Король у вас, дети мои, вполне приятный мужчина. Нам бы такого. Подождите! – сказал он и поднял руку, хотя никто и не думал ему возражать. – Я скажу вам, чем именно вы недовольны, чем вас ваш король не устраивает. А тем, что нарушает он традиции вековые. И вам обидно.
Аудитория насторожилась. Некоторые, знавшие, что король присутствует в церкви, стали мельком оглядываться и искать его глазами.
– Да, нарушает. Во-первых, он не деспот. Это, правда, совершенно возмутительно! Как я узнал об этом, так и возмутился. То есть как! Король – и не деспот. Помилуйте, это же несчастье-то какое!
Аудитория засмеялась.
– Во-вторых, он о вас думает. Королю не положено думать о своих подданных, что за глупости! Это неприлично просто! В третьих, он собой хорош, и вам обидно – у остальных государств монархи все уроды, как полагается, а у вас вон что. В четвертых, он сам правит государством, в то время как государством должны править воры и мошенники, в просторечии называемые – министры. В пятых, он дал полную свободу менестрелям, а народу хочется развлекаться не песнями, а казнями и повинностями. В шестых, он отдал Бургундию своему брату Роберу, вместо того, чтобы истязать вас налогами на ее содержание, ибо Бургундия сроду себя сама не содержала, а вы все рвались ее содержать. И, наконец, в седьмых, он умный. Это, конечно же, самое обидное.
Стоя в тени, слегка потупясь, Анри Первый пытался спрятать улыбку. Вот же, путан бордель, какой он, этот Бенедикт! Лиса коварная, как льстит, а? Но и приятно, не без этого, ибо есть в том, что он говорит, правда.
Проповедник тем временем перешел к основной части проповеди, по правилам. Но и эту часть, основывающуюся на фрагменте из Евангелия, он преподал на свой лад, а не как ее обычно оформляли священники и проповедники во время оно.
– И вот, стало быть, виноградник есть у человека. Что ж тут плохого! Покажите мне тут кого-нибудь, кто не хотел бы иметь виноградник, а хотел бы переплачивать виноторговцу. Нет таких?
Аудитория засмеялась и продолжала слушать, все больше завораживаясь представлением.
– И, помимо виноградника, есть у этого фермье два сына, здоровенные такие. Но вот приходит день, когда в винограднике вдруг работы много, одному не справится. И вот владелец виноградника идет к одному из сыновей и говорит ему, слушай, чадо великовозрастное, мне одному трудно, так ты приди, помоги, чего уж там. А сын, стало быть, загорелся желанием помочь отцу, и говорит, хорошо, отец, конечно, сразу после завтрака. Ведь виноградник, говорит он, это самое-самое наше семейное исконное, уж не первое поколение. Ведь это честь нашей семьи! Неужто ты думал, что я не приду, да как же тебе такое в голову пришло? Да я за этот самый виноградник все отдам! Да ведь это мое, наследное, как же не помочь тебе, подумай, отец! Отец обрадовался таким речам. А только, думает, одного помощника все-таки мало, поскольку ужас, сколько работы. – Бенедикт схватился за голову и оглядел аудиторию. – Невпроворот! Идет он ко второму сыну и говорит, сын мой, не справится мне одному! Брат твой согласился помочь, но потеряем много времени и часть урожая, нужен еще один помощник, обязательно. А второй сын, скотина, невежа, говорит – а знаешь что, отец? А иди-ка ты куда подальше со своим виноградом! Я с раннего детства только и слышу, что о твоем винограднике – глаза б не глядели! Надоел мне и ты, и твой виноградник! – Проповедник сделал паузу, а затем торжественно и со значением добавил, – И многими нехорошими словами назвал сын виноградник и отцовские потуги. – Аудитория ахнула, поразившись наглости второго сына.
– Да как же так! – начали говорить, нет, роптать, слушающие. – Да я бы такому сыну! Да такого сына нужно пороть нещадно! Да что же это за невежество! Да…
– Позавтракали, а после завтрака первый, примерный, сын отлучился на какое-то время, с друзьями на улице заговорился, да только к вечеру и вернулся. А второй сын, ругаясь себе под нос, весь день помогал отцу в винограднике.
Аудитория притихла.
– Рассказав притчу эту, – объяснил Бенедикт, – спросил Учитель своих апостолов – какой, по-вашему, сын лучше?
***
– Себе на уме Бенедикт, – заметил Хелье, расплачиваясь с перевозчиком.
– Забавный парень, – согласился Нестор.
– Надо бы с ним поговорить по душам. Но как он всех, всех ублажил, а? Одной речью. И народ, и духовенство, и правительство! Ладно … Соберусь-ка я пока что … нужно мне ехать в Венецию, Нестор. Поедешь со мной?
– Не знаю, – уклончиво ответил Нестор. – Скорее всего нет.
– Предложение делать не пробовал?
– Отец, оставь в покое мою личную жизнь.
– А я что? Я молчу, – Хелье развел руками. – Одобряю все твои решения, ну разве что ворчу слегка. Уж и поворчать нельзя. Эка Бенедикт меня вместе со всеми приложил.
Вошли в хибарку и увидели странное. Мишель и Гусь, переодетые королевскими гвардейцами, рылись в сундуке Нестора. Стало быть, все-таки позарились на «сбережения».
– Эй! – сказал Нестор строго. – Вы чего это?
Оба обернулись, засуетились, и Гусь выпростал из ножен зловещего вида сверд.
– Молчать, – сказал он. – Мишель, быстрее.
Мишель достал из сундука кожаную калиту. В калите звякнуло.
– Не двигайтесь с места, вы, оба, – приказал Гусь. – Отец с сыном, как трогательно.
– Нестор, отойди, – тихо и быстро сказал Хелье.
– Нестор, стоять! – возразил Гусь. – Мишель, ты долго будешь там копаться?
– У него еще перстень был где-то, – пробормотал Мишель, глядя через плечо на отца и сына.
– Стойте смирно, оба, – велел Гусь. – Не дергайтесь!
– Какие еще будут пожелания? – спросил Хелье.
– Пожелания такие, сьер, что ежели ты будешь нам мешать, мы свернем шею твоему отпрыску.
Этого говорить не следовало. Кровь бросилась Хелье в голову. Гуся спасло то, что драться он на самом деле не собирался, иначе грузность и сила его сослужили бы ему плохую службу – таких запросто не свалишь, пришлось бы ломать об его голову шез или ножку стола. Хелье сделал движение, Гусь среагировал, и в следующий момент лезвие ножа прилипло плоскостью к толстой шее Гуся.
– Бросай сверд, – сказал Хелье. – Считаю до одного. Раз.
Сверд грохнул об пол. Мишель провел быструю подготовительную работу по выхватыванию из ножен оружия, но сверд застрял и не хотел выхватываться. Хелье ударил Гуся коленом в пах, затем в ребра, локтем въехал в согнувшуюся жирную спину, и затем с размаху кулаком в ухо. Гусь рухнул на бок и получил несколько раз ногой в ребра. Мишель отступил и наткнулся на сундук. Хелье подошел и взял его за горло, поводя ножом.
– Калиту положи на сундук, – холодно сказал он.
Мишель поспешно подчинился.
– Отец…
– Молчи!
Хелье посадил Мишеля на сундук рядом с калитой и повернулся к Гусю.
– Вставай, толстяк, – сказал он. – Вставай, если не хочешь, чтобы хуже было.
– Хуже … хуже! … – застонал Гусь.
Хелье взял его за волосы, и Гусь, мыча, поднялся. Он хотел было защититься рукой, но Хелье тут же вывернул ему кисть неестественным образом, и Гусь издал протяжный звук на высокой ноте. Мишель вздрогнул.
Хелье был бледен, глаза сверкали. Убедившись, что Мишель и Гусь сидят смиренно на сундуке и не собираются более ему перечить, он подобрал сверд Гуся, отошел в раздражении к столу, глянул зло на Нестора (Нестор отшатнулся) и некоторое время смотрел на разложенные на столе свитки. Один из свитков он показал Нестору, взяв двумя пальцами.
– Что это? – спросил Нестор. – Это … э…
– План какого-то мезона, – сказал Хелье, вглядываясь.
Бросив план на стол, он положил поверх бумаг сверд.
Мишелю было стыдно и страшно. Поняв раньше Гуся, что отец Нестора – человек серьезный, он сидел на сундуке рядом со стонущим Гусем, не смея поднять глаза. Бальтирад натянулся, сверд в ножнах уперся в бок сундука – Мишель не смел его поправить, дабы не возбудить подозрения Хелье, не вызвать его гнев. Он не любил драки и никогда в них не ввязывался.
Нестор и раньше видел своего отца в схватке, видел упражнения с вояками, коим по просьбе Ярослава Хелье давал уроки на заднем дворе дома, видел шуточные игры Хелье с Гостемилом, и оставался равнодушен. Нестор вообще не любил драки и стычки, если в них не было эпики исторической. По молодости, или из-за общей внутренней расслабленности, мысль, что современные драки могут показаться эпическими будущим летописцам, не приходила ему в голову.
– Хорошие у тебя друзья, – сказал Хелье Нестору. – Невинные алумни. Дурак.
– Отец, я ведь…
– Ты сопляк и невежда, и в людях не разбираешься. Три недели у тебя под носом планируют грабеж, даже чертежи где-то управились достать. Ну, вот тебе урок. Вот скажи, глядя на этот самый план – что это за мезон такой? Для чего он им нужен?
– Отец, я…
– План мезона в руках татей, сын мой, может означать только одно – в этом мезоне хранятся деньги. Теперь давай подумаем, что это за деньги и что за мезон. Какие у тебя предположения?
– Я…
– Отвечай, когда отец спрашивает!
– Не знаю…
– Не знаешь? Купцы с Правого Берега хранят золото в Венеции, если достаточно богаты. А в Париже у них лишь небольшая часть, для торговли. И охрана у них зверская. Сбережения ремесленников не стоят трех недель планирования. Церковь грабить твоим дружкам не с руки – в церквах день на день не попадает, да и прячут церковники свою казну умело. Так прячут, что и охраны им не нужно. Далее, заметь, что переодеты юноши гвардейцами. Вывод напрашивается сам собой. Какой вывод?
– Отец, ты вон как Гуся отделал…
Гусь всё пытался остановить кровь, льющуюся из носа. Мишель боялся ему помогать, боялся сказать хоть слово, боялся двинуться. Гусь похныкивал и старался не вертеть торсом.
– Алумни наши собрались опустошать королевскую казну, находящуюся в подвальном помещении мезона, прилегающего к пале. Охрана из десяти человек, сменяются каждые шесть часов. Вдвоем эти увальни с ними не справятся, а это значит, что некоторые из стражников введены в долю, равно как и казначей. Как бишь его? Странная кличка … Бату, кажется.
Мишеля охватил ужас. Этот человек – королевский спьен. Король все знает. Сейчас придут ратники, Мишеля и Гуся схватят, посадят в подземелье, будут пытать, и казнят.
– Для остальных придуман отвлекающий маневр, – продолжал Хелье. – Не очень сложный, наверняка связано с наймом служительниц какого-нибудь борделя. – Он повернулся к Нестору. – Хорлов терем на местном наречии – бордель, не так ли?
– А я откуда знаю? – растерянно спросил Нестор. – Я в такие заведения не хожу.
– Не ханжи, сын мой, тебе это не к лицу, – наставительно заметил ему Хелье.
– Я не ханжу, просто дорого там.
– Ага. Ну, что ж. Итак, горе-алумни переоделись и уходят – следовательно, ограбление назначено на это время. Как-то глупо. Вы, молодые люди, умом обижены.
– Отец, ты…
– Заткнись, Нестор.
Хелье подошел к татям.
– Смотреть на меня! Две глупости подряд вы совершили. Во-первых, потратив столько трудов на планирование, вы все испортили, позарившись на скромные медяки бедного алумно. И вторая глупость – вы задели мои отцовские чувства.
– Это Гусь по глупости, – поспешно заверил Мишель. – Ты, добрый человек, не слушай Гуся, он вовсе ничего такого не имел в виду, мы люди мирные.
– Мирные? – Хелье снова разозлился. – А вот я сейчас провожу вас, мирных людей, к королю. Пусть он решит, мирные вы или нет. А?
Он сделал шаг вперед. Гусь взвизгнул и захныкал, а Мишель прикрылся, ожидая удара.
В дверь постучали.