Ворота поселения городского типа стояли открытые – заходи, кто хочет. Никакой охраны. Монахов – Андрея, Матвея и Исая – слегка шокировало обилие изображений языческих богов в палисадниках – то тут, то там возвышались в человеческий рост столбики – Диру понравилось, и, прервав душеспасительный разговор с монахами, он занялся узнаванием, тыча пальцем то в один, то в другой столбик —

– Вот, это Род … А то – Даждьбог … А вот Перун, бог всех воинов.

Несмотря на закатное время, тут и там попадались навстречу прохожие. Хелье спрыгнул с повозки, повел лошадь в поводу, и осведомился у первого встречного о местонахождении постоялого двора. Встречный показал рукой и не стал вдаваться в подробности, что показалось Хелье странным, поскольку поляки любят в них, подробности, вдаваться.

Монахи переговаривались тихо, а Дир, устав объявлять имена богов, задремал, привалившись к борту повозки. Попадались неказистые домики с соломенными крышами, не слишком живописные. От недавнего ливня почва все еще была сырая и местами скользкая.

Постоялый двор обнаружился на пологом склоне, ведущем к широкой реке, со столбиком во дворе, с черепичной крышей, с трубой, из которой пригласительно струился прозрачный, приятно пахнущий дымок. Хелье удовлетворенно отметил наличие неподалеку, у берега, старого большого парома – квадратной посудины с мачтой и дряхлым парусом.

Единственную в Бродно церковь сожгли во время первой волны восстаний, полтора года назад.

Хозяин постоялого двора принял гостей, неприветливо глянул на монахов, но с радостью взял с Хелье плату и вскоре подал ужин, состоящий из непонятных однородных блюд, отдаленно напоминавших мясные. Монахи и Дир ели с удовольствием, а Хелье кривился и ворчал.

– Привередливый ты стал, Хелье, друг мой, – заметил ему Дир. – Стареешь, что ли? Жизнь походная – мы в свое время и не такое за обе щеки уминали.

– Где это? – осведомился Хелье.

– Да везде.

– Не помню. И вообще мне Полония разонравилась.

– Смирение, мой друг, смирение.

Хелье насмешливо на него посмотрел.

– Эка тебе голову задурили наши попутчики за эти несколько дней. Не хочешь ли стать священником? Из тебя бы неплохой священник получился.

– Ничего не задурили, – возразил Дир. – Смирение – хорошее качество не только в христианском понимании. Смирение сродни стойкости, неприхотливости, и упорству. У греков были стоики, например.

– И вазы с рисунками у них были.

– Не ворчи.

– А вот у нас в Ростове, – начал Исай, – в это время года…

– Я пошел спать, – грубо перебил его Хелье. – Вы сидите, хвестуйте, сколько вам влезет, обжоры.

Дир засмеялся, и монахи тоже улыбнулись.

Диру действительно нравилось беседовать с монахами – занятные оказались ребята. И спорили они спокойно, без криков, объясняя и разъясняя, что к чему.

– Ну так вот, значит, – сказал Дир, отпив из кружки, – все-таки я не понимаю, что хорошего, если злу не сопротивляться. Я согласен, что Иисус был очень хороший человек, а если он, как вы говорите, сын Создателя, так это вообще просто … даже не описать, и что он своею кровью искупил грехи всех живущих. Уж это всем подвигам подвиг. Но вот все-таки насчет того, что злу нельзя сопротивляться – не понимаю я. Зло тогда распространится на весь мир, везде будет только зло.

– Сопротивляться нужно, – объяснил Андрей. – Но только по-другому.

– Это как же?

– Не ильдом и свердом, а по-другому.

– А другого и нет ничего. Вот Иисус говорил – если бьют по одной щеке, подставь другую. Ну так и по другой врежут.

– А ты терпи.

– Так ведь безнаказанно будет зло. И все больше будет наглеть.

– Нет.

– Как же нет!

– Матвей, скажи, ты у нас самый красноречивый.

Матвей, любивший помалкивать, посмотрел на Дира.

– Если злой человек тебя ненавидит, – сказал он, – и ты будешь его ненавидеть его в ответ, зло ненависти умножится на два. А если ты его будешь в ответ любить, может он устыдится своей ненависти, и зло исчезнет.

– Чего ж ему стыдиться?

– Ну вот к примеру человек совершил зло по отношению к тебе.

– Так.

– Если ты в отместку ему тоже совершишь зло, он, человек этот, не станет ведь лучше.

– Это смотря как … Если хорошо проучить, так он в следующий раз подумает, совершать ли зло.

– То есть, он перестанет делать зло из страха.

– Ну да, – сказал Дир.

– И затаит зло внутри себя.

– А от затаивания зла внутри себя никакого вреда никому нет. Вред от проявлений зла, – отметил Дир.

– Нет, вред от того, что зло в душах.

– Не понимаю, – сказал Дир. – В душах, в душах … Чистые души, нечистые души … Что-то у вас, парни, сложно все.

– Нет, все просто, – вмешался Исай. – Если человек устыдился своего поступка, значит, он стал лучше. Душа у него чище стала. Стыд заставляет мучиться духовно, и это очищает душу.

– Не заметил что-то. Мне, когда стыдно, – разоткровенничался Дир, – так только одно желание и есть – как бы скорее перестало быть стыдно. Бывало, сижу у себя в оранжерее, вспомню что-нибудь – так места себе не нахожу. И думаю – долго еще? Так порой прихватит, так прихватит…

– Это понятно, – сказал Исай. – Кто ж хочет долго мучиться! Но именно это и останавливает зло. В следующий раз, прежде чем совершить злой поступок, человек вспомнит о своих давешних муках совести, и крепко подумает – а стоит ли этот поступок таких мук?

– Но ведь тогда получается, что опять же он боится совершить такой поступок из страха, – логично заметил Дир.

– Да, но из страха перед духовной, а не физической, расплатой. Физическая расплата – когда есть, а когда нет, а духовная, как началась, так все сильнее. Людей бояться – это просто трусость, со всеми бывает, ничем не примечательное чувство. Бога бояться – благодать.

– Да при чем тут Бог, если просто совесть мучает?

– А совесть – чувство божественное, Создателем тебе данное.

– Так уж самим Создателем?

– Ну не на торге же ты ее купил себе.

Дир засмеялся, и монахи тоже хмыкнули. Славные парни, веселые, никого не обижают. Раньше Дир думал, что только воины бывают славные. Эти – не воины. А приятно с ними.

– А вот вы мне рассказывали, что когда Иисуса схватили, один из учеников выхватил сверд и отрубил стражнику ухо. Значит, сверд он все-таки с собой носил, несмотря на непротивление.

– Он был слаб, – сказал Исай.

– Но Иисус все-таки с ним дружил?

– Иисус со всеми дружил, и с сильными, и со слабыми. Все мы дети Создателя, и все мы Создателю дороги. Ты вот сам, Дир, скажи – были у тебя в жизни минуты слабости?

– Для воина это обычное явление, – ответил Дир. – Нужно только уметь слабость преодолеть.

– Но ведь она не сразу преодолевается?

– Как когда. В бою – так просто нет времени об этом думать, преодолеваешь сразу. А в жизни оно сложнее, наверное.

– Дир, а ты видел Владимира? – спросил вдруг Матвей.

– Какого? Крестителя?

– Да.

– Видел, конечно.

– И говорил с ним?

– Конечно, говорил. Однажды мы с Хелье дочку его из беды выручали, так он с нами поехал.

– Выручали из беды? Расскажи!

– Нельзя. Если Хелье согласится, тогда расскажу, а без его разрешения – нельзя никак. Может, это тайна какая великая.

– А которую дочку?

– Не скажу.

– А каков собой был Владимир?

– Ну … Небольшого роста, но крепкий такой. Ежели просто с ним говоришь, так он будто друг твой, но когда он же тебе приказ отдает – так властный у него голос делается, твердый. Я его знал, когда он уже старый был, но верхом ездил – не описать. В седло вскакивал – будто у него крылья, а конь сразу чуял – вот, господин пришел, и подчинялся.

Монахи уважительно слушали.

– А я, помню, застеснялся при нем, – продолжал Дир. – Смотрю на него, и язык отнимается. А он хлопнул меня по плечу, в глаза смотрит, говорит – как жизнь, воин? И сразу никакого стеснения – будто с родным отцом говоришь. Он умел … располагать к себе людей … И, помню, Хелье за глаза его недолюбливал сперва. Так вот, когда Хелье раненый лежал в детинце, Владимир к нему пришел, сам ему рану перевязывал, говорил ласково. А когда умер Владимир, то плач был в Киеве, все плакали, так любили князя.

Диру самому так казалось – теперь. Владимира он видел раза два мельком, и толком ничего про него сказать не мог, но образ Владимира, придуманный наполовину им самим, производил впечатление – прежде всего на самого Дира.

– Ты уж после Крещения с ним виделся, или еще до Крещения? – спросил Андрей.

Дир сперва даже не понял вопроса. И вдруг рассердился.

– Сколько мне лет, как ты думаешь? – спросил он.

– Ну … – Андрей смутился. – Не знаю.

– А ты? – Дир повернулся к Матвею. – А ты? – и к Исаю. – Сколько мне лет? А, люди добрые?

– Ну, лет сорок, или пятьдесят, – осторожно предположил Исай.

– Сорок три! – зло сказал Дир. – А Крещение когда было? А?

Монахи переглянулись.

– Давно, – ляпнул Исай.

– Пятьдесят лет назад оно было, молокососы!

– Дир, не сердись, мы ведь не нарочно…

– А? Не нарочно! Делаете из меня старика какого-то … Дураки…

Монахи заулыбались.

– И нечего скалиться!

Но Дир тоже улыбнулся – слишком они смущенно и по-доброму смотрели. Дир встал, обошел стол, крякнул, пригнувшись за ховлебенком, на котором сидели Матвей и Исай, запустил под ховлебенк руки, и поднял его, вместе с Матвеем и Исайем до уровня груди.

– Э! – сказал Исай, хватаясь за край, чтобы не свалиться.

Дир медленно опустил ховлебенк и, закряхтев, распрямился.

– Поняли? – сказал он. – Старик я, по-вашему? А?

– Да нет, мы не хотели…

– Не хотели … – заворчал он. – Волки козу есть не хотели, да голодны были…

– Ты нас прости, Дир.

– Да, прости.

– По-христиански, – многозначительно сказал Андрей.

– Вы меня не совращайте, – буркнул Дир. И засмеялся.

– А чего тебя совращать, ты и так с нами, – сказал Матвей, самый красноречивый.

– Это что значит?

– Сказано, кто подаст вам воды во Имя Мое – тот с нами.

– Так и сказано?

– Так и сказано.

– Ну, чего уж. Да … Мудро сказано, – отметил вдруг Дир. – Вообще-то в этой книге вашей, как бишь она называется … в Библии … наверное, много всяких премудростей есть.

– Много, Дир.

– Давайте еще выпьем, что ли, – сказал Дир.

Монахи согласились с энтузиазмом. Позвали хозяина.

***

Хелье проснулся на рассвете, почувствовав неладное. Вскочил, выглянул в окно. Нет, ничего особенного – город, река, ранние прохожие, все спокойно. Тем не менее, опытный, побывавший в тысяче переделок, чувствовал он, что в городе что-то не так. Или скоро будет не так. Как-то по-другому звучали голоса на улице, и порывы ветра отзывались в ставнях непривычным каким-то образом, в неправильной тональности. Одевшись, он вышел в столовое помещение, где возился, протирая столы затхлой тряпкой, сам хозяин.

– Нет ли новостей каких? – спросил Хелье.

Хозяин буркнул что-то по-польски. Хелье понял – что-то вроде «Ничего, что до меня касается». Ну и ладно.

Вскоре появились монахи. Помолившись, они готовы были к утренней трапезе. Хелье поздоровался с ними, сделал хозяину знак, и хозяин кивнул – скоро будем завтракать.

– Дир спит еще небось? – спросил Исай.

– Храпит, – кивнул Хелье. – Стены качаются.

Дир появился к концу завтрака – заспанный, в одной рубахе, с неопрятной бородой и торчащими в разные стороны остатками волос.

– Что это мы пили такое вчера? – спросил он. – Надо бы похмелиться.

– Дир, мне нужно отлучиться на некоторое время, – сказал Хелье.

– Куда это? – забеспокоился Дир.

– Есть в этом городе человек, к которому у меня дело. Вернусь к полудню. И поедем.

– Да, надо бы убраться отсюда, – неожиданно согласился Дир. – Противный город.

– Ты тоже что-то почувствовал?

– Э … Да нет, просто противный город, и все.

– Ладно. – Хелье встал, надел бальтирад со свердом, накинул сленгкаппу. – Не скучайте тут без меня.

Точного месторасположения дома он не помнил – бывал он здесь только один раз, года четыре назад. Поплутав по ненужно узким улицам, он в конце концов стал расспрашивать прохожих. Те, слыша киевские интонации, отвечали неохотно, отнекивались. В конце концов какая-то сердобольная баба объяснила ему, где живет искомый цирюльник Томлин.

Дом Томлина выглядел добротно по сравнению с остальными домами города. Прямые, гладкие стены, черепица вместо соломы на крыше. Хелье прошел через палисадник и несколько раз стукнул в массивную дубовую дверь. Открыл ему сам хозяин дома – человек пожилой, но очень подвижный.

– А, это ты, заходи, – сказал он таким тоном, будто они вчера расстались.

– Здравствуй, Томлин.

– Проходи, садись. Пить-есть хочешь?

– Я только что позавтракал.

– Ну, тогда сразу к делу. Вот.

И он выложил перед Хелье весь свой инвентарь – кинжалы прямые и кривые, большие, миниатюрные, с зазубринами и без. И точильный камень.

Сев на скаммель с наклонной спинкой, Хелье безропотно начал это все точить.

– Оба мы с тобою умельцы, – удовлетворенно сказал Томлин. – Ты точишь, я стригу. И лучше нас никого нет. Какие новости?

– Из Константинополя тебе письмо, – сказал Хелье. – Свиток в калите.

– О! Это кстати. Как давно писано?

– Восемь месяцев назад.

– Очень, очень кстати. Наконец-то! Я как раз жду человека на будущей неделе.

– А давеча от меня никто не заезжал?

– Заезжал. Встрепанный такой весь. Ты мне за него должен, я послал гонца с депешей на восток, к твоему господину. Неделя-две.

– Что должен, заплачу. А еще есть что-нибудь?

– Как не быть! У меня всегда все в порядке, все в сохранности. Ты был у меня четыре года назад, а известия, тебе нужные, я получил два года назад. Грамоты нет – женщина грамоты не знает, но на словах мне передали, а я записал. Сейчас найдем.

Он открыл один из четырех массивных сундуков, стоящих вдоль стены.

– Вот, сейчас, сейчас, – приговаривал он, перебирая свитки, упорядоченные в соответствии с только ему одному известной системой. – Ага, вот оно.

Он развернул свиток и пробежал глазами.

– Две … Две … Анхвиса и Светланка. Да. Сожалею, – он сделал грустное лицо, от чего нос и лоб его сморщились, сложились, стали меньше, – Светланка умерла. Уж десять лет тому. Анхвиса же два года назад была жива и здорова, содержала крог в Житомире. Она вдова, у нее дочь и сын. Крог? Нет, не крог … Постой … Э! Хорлов терем она содержала. Веселая, стало быть, девушка.

– Спасибо тебе, Томлин, – сказал Хелье, кладя золотые монеты на стол. – Я еду в Киев, за твоим гонцом, но медленнее. Не передать ли чего?

– Да, как всегда. Сейчас найду.

Он открыл еще один сундук, некоторое время в нем копался, извлек свиток.

– В те же руки? – спросил Хелье.

– Да.

– Спасибо. Пришлю тебе весточку скоро.

– Да уж, пожалуйста, не оставляй старика вниманием. Постричь тебя?

– Нет, не надо. В другой раз.

– Спасибо тебе.

– И тебе.

Вдова, подумал Хелье, шагая по узкой улице. Знаем мы этих вдовушек. Сказать Диру или не надо? Или так все оставить? Даже не знаю. Надо бы сказать. Вдруг он захочет с нею повидаться, а то и женится на ней. Привезет в Киев, она откроет там новый хорлов терем, будто своих в Киеве мало … и будет весело … В Киев я обещал Гостемилу … да и Ярославу … прибыть к первому снегу. Ну, от Ярослава-то не убудет, а вот Гостемил терпеть не может, когда опаздываешь, а он тебя ждет. Это, говорит Гостемил, утомительно – терпеть чужое свинство. Свое терпеть легче.

А цирюльник Томлин – молодец. И ведь никто не осмеливается его тронуть! Будто все враждующие между собой стороны договорились, что спешная связь нужна всем. Ну, стало быть, грамота от Казимира Ярославу будет доставлена, и очень хорошо. Долг свой я выполнил.

Справа по ходу стоял небольшой дом, а на крыльце сидели две девицы вызывающего вида. Как все просто в глуши, подумал Хелье, никаких тебе киевских церемоний, светских улыбок. «Не нуждается ли молодой человек в обществе?» А тут – вон как, рукой машут. Иди, мол, сюда. А ведь пойду. Я нынче человек, свободный во всех смыслах. Одна умерла, другая замуж вышла. Все думают только о себе, пора бы и мне о себе подумать и позаботиться.

И только уже раздевшись и бросив поверх одежды сверд, и держа красивую молодую польку за предплечья, прижимая ее к ложу, он понял, что вовсе она не Лучинка, и не каждая хорла Лучинка, и вообще Лучинка была одна во всем мире. И эта девка, совершенно равнодушная к его страстям и желаниям, выполняющая обязанность, нисколько не похожа на Лучинку. Скорее уж на Марьюшку, ведьму киевскую. Он выскочил из нее, перевернул ее на бок, лег сзади, чтобы не видеть лица, снова вошел в нее и представил себе, что это Марьюшка, и почти получилось, но плохо было то, что девка никак не реагировала. Он хлопнул ее по гладкой, крупной ягодице, и она издала какой-то звук, делая вид, что ей приятно, или больно – он не понял – он схватил ее за волосы, завершил акт, поскольку завершить было необходимо, сел на ложе, отдышался, и стал одеваться. Неясный шум с улицы привлек его внимание. Девка, очевидно, тоже расслышала, села, и заморгала испуганно.

– Что? – спросила она.

Он не ответил. Подхватив сверд и сленгкаппу, он вышел из польского хорлова терема и огляделся. Несколько человек бежали, сломя голову, в разных направлениях. Послышались крики. Хелье определил, с какой стороны они доносятся, и пошел туда. Шум нарастал.

Вскоре показалась городская стена, ветхая, дурная, и ворота, которые спешно запирали человек двадцать ратников, и еще около тридцати человек толпились рядом, и несколько лезли на стену. Кричали ратники невразумительно, но Хелье, услышав шведскую речь, начал понимать.

– Что, испугались Яна Альбрыка? Правильно испугались. Уж он-то вам покажет, – зло сказал голос рядом.

Хелье обернулся.

– Я не с ними, – сказал он.

– Да, как же, – не поверил поляк. – Идет Ян принимать назад свои владения. Всех вас, шведских свиней, вон отсюда, так-то вот.

Ян Альбрык был местный землевладелец. Очевидно, весть о возвращении Казимира дошла до этих краев. Ссыльный Ян, наверное, собрал дружину – и гонит перед собой силы Неустрашимых, а они прячутся в городе и запирают ворота.

Паром, вспомнил Хелье. Наверняка сейчас кто-то спохватится и побежит, к кому Ян имеет счеты и претензии, и паром уедет, а мы тут жди. Листья шуршащие!

Он напрямик кинулся к реке, добежал, повернул – и точно. Парус посудины виднелся вдалеке, направляясь к противоположному берегу. Паром шел тяжело – желающих переждать драку в безопасном месте набралось множество. И наверняка, подумал Хелье, столько же ждет на берегу. Монахи наши перепугаются.

***

От шайки Лудвика и Луцины, бежавшей от того же грозного Яна, оставалось четверо, включая самого Лудвика и Луцину, но в Бродно ночью к ним присоединились еще двое из местных, которых Лудвик знал по прошлым набегам. На берегу, в камышах, спрятана у них была лодка, на которой предстояло им идти вверх по течению до следующего поселения. Паника в городе, бегущие полуодетые люди – сигнал, зов, призыв. Во время паники охрана не выполняет свои функции. Чем поживиться в Бродно? Нищее поселение, да к тому ж здесь несколько раз восставали. Единственное место, где можно рассчитывать на добычу – крог. Как раз по дороге к реке.

Один топор, две дубины, два сверда, и один лук – компания вошла в крог, по-хозяйски его оглядела, и разделилась. Лудвик отправился на поиски хозяина, остальные остались в столовом помещении. Двое стерегли дверь, двое подошли к печи и принялись за еду, роняя на пол большие куски, а Луцине приглянулись притихшие у стола возле стены монахи. Крепкая Луцина, улыбаясь порочно, со свердом в руке подошла к ним, поставила одну ногу на ховлебенк возле Андрея, и сказала, —

– Чем живете, куда путь держите, убогие?

Застав хозяина в спальне, Лудвик понял, что ему повезло – хозяин как раз, напуганный шумом в городе, был занят перепрятыванием сбережений. Оглушив его обухом, Лудвик ссыпал золото в суму, опытным взглядом обвел комнату, перевернул ложе, поддел крышку потайного люка, и извлек из тайника стопку золотых динаров.

Вернувшись в столовое помещение, он обнаружил, что вся компания, вместо того, чтобы быть начеку, собралась в кружок, Луцина увлеченно избивает одного из монахов, а двух других держат за руки и за волосы.

– Что за веселье в неурочный час? – осведомился Людвик.

Луцина, врезав лежащему на полу монаху ногой, и еще раз, символически поправила растрепавшиеся волосы и радостно сказала, —

– Этот сморчок сказал мне, что я блудница.

Людвик хмыкнул.

– Кроткие они только на вид, – заметил он. – А как язык-то распускать, так кротость куда-то девается сразу. Как смеешь ты оскорблять мою женщину, а, чернец? Непримиримый ты.

Он подмигнул своим и тряхнул сумой. В ней звякнуло золото. Мужчины закивали с энтузиазмом. Двое удерживаемых монахов дернулись, и держащие их усилили хватку и встряхнули обоих.

– Что ж, – продолжал Людвик. – Время военное. Подождите-ка.

Он прошел к двери и приоткрыл ее.

– Волоките их сюда, всех троих, – приказал он. – Как раз тут Пиорун стоит.

Монахов выволокли в палисадник и подтащили к столбику.

– Вот сейчас мы проверим, какие вы непримиримые, – сказал Людвик. – Вот этот пусть будет первый, – он указал на Исая.

Шайка с ухмылками поставила Исая перед столбиком.

– Кланяйся Пиоруну, – приказал Людвик. – А потом и мне поклонишься. Пиорун – бог воинов, а я – твой личный бог, ибо от меня зависит, останешься ты жив или нет.

Бледный Исай молчал. Людвик взял его за шею и ткнул грязным кулаком в глаз. Исай вскрикнул.

– Не тронь его! – крикнул красноречивый Матвей, но его стукнули наотмашь в зубы.

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, – сказал Исай, пригнувшись, держась рукой за глаз. – И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна…

– Не те слова говоришь, – заметил ему Лудвик. – Кланяйся Пиоруну, курва!

Исай распрямился.

– … рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы…

Ловким движением Лудвик раскроил Исаю череп и, покачивая окровавленным топором, посмотрел на двух оставшихся. Избитого Андрея хотели было поволочить к столбику, но Лудвик остановил их.

– Проси сперва прощения у женщины моей. Встань на колени и проси прощения.

Андрей упал на колени перед Луциной. Она улыбнулась злорадно.

– Прости меня, добрая женщина, – сказал он. – Бес меня попутал, я был несдержан, в грех вошел, оскорбил тебя.

– Вот, этот правильно говорит, – похвалил Лудвик. – А теперь их обоих, сюда. Время военное, некогда нам очередь соблюдать.

Матвея и Андрея подтолкнули к столбику. Матвей поспешно поклонился Пиоруну. Андрей, только что просивший прощения у Луцины, безмятежно посмотрел в ясное полуденное небо.

– Тебя что же, отдельно просить? – удивился Лудвик.

– Просить меня не нужно, ибо это бесполезно, – сказал Андрей. – Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли…

Лудвик приставил лезвие топора к шее Андрея.

– Так-таки веруешь? И просить бесполезно?

Из-за угла крога появился Дир, только что справивший физиологические нужды. Он очень удивился тому, что увидел, и, огромный, грузный, неуклюжий, в одной рубахе, направился прямо к группе.

– Ого, – сказал он, рассчитывая обратить на себя внимание.

– Дир, не … – попытался остановить его окликом Андрей, но один из разбойников ткнул его ножом в печень, и Андрей осел на землю. Матвей, воспользовавшись моментом, кинулся было бежать, но другой разбойник ударил его дубиной по голове, и Матвей упал. Вторым ударом разбойник размозжил ему череп. Дир, видя все, побежал к группе, но лишний вес очень ему мешал.

Двое со свердами отделились от группы и пошли Диру навстречу. Не замедляя шага, Дир дал им приблизиться, а затем почти не глядя протянул плавно руку и стукнул того, что слева, в ухо. Короткий мощный удар свалил разбойника наземь, сверд вылетел из его руки. Повинуясь инстинкту и опыту, Дир бросился на землю. Следовало схватить сверд, перекатиться, вскочить на ноги, качнуться к группе обманным движением, а затем быстро податься назад и уложить второго свердоносца. И уже после этого навалиться на остальных. Все это было бы произведено – мгновенно, запросто, легко – лет пятнадцать назад. Повеселился бы Дир, порадовался бы азарту схватки, а потом скромно, пряча тщеславие, улыбался бы двум оставшимся в живых монахам. Теперь же, бросившись наземь, Дир управился ухватить рукоять сверда, но ухватил неловко, не в полный захват, перекатился медленно, а сразу подняться у него не получилось. На него накинулись и стали бить дубинами, а он сжимал зубы и думал, что сейчас поднимется, и они будут у него лететь в разные стороны, падать, ломаться пополам. Но подняться все не получалось. Брызнула кровь, один из ударов дубиной пришелся по почкам, еще один вывел из строя правое бедро. Четыре яростные пары рук схватили его, поволокли к столбику, бросили лицом вниз. Дир крякнул, оперся руками, приподнялся. Поискал глазами друзей, но вокруг виделись лишь звериные оскалы. Он перевел взгляд на столбик. Подтянув колено функционирующей ноги, он с хриплым криком поднялся, стараясь не потерять равновесие и игнорируя боль.

– Кланяйся Пиоруну, – сказали ему.

Дир скосил глаза вправо, где в луже крови лежал мертвый Исай.

– Пиоруну? – переспросил он.

– Пиоруну.

Дир продолжал смотреть на Исая. Затем медленно перевел взгляд на ухмыляющиеся полузвериные морды, на глаза, полные злорадства, и вдруг ему стало так противно, как не было противно никогда в жизни. Он снова посмотрел на мертвого Исая.

– Я греческой веры, – сказал он. – Я верю в Господа Нашего, Создателя, и его сына Иисуса. И еще Духа Святого. И они едины. И это главное. И я прошу у них прощения и милости. А вам всем пусть будет стыдно. Это сделает вас лучше.

– Ты что, толстяк, тоже монах? – спросили его.

– Нет, – сказал Дир.

– Поклонись Пиоруну. Разумеешь, курва?

– Я никогда не пил драконовой крови, – сказал Дир. – Зверюшки говорят занятно, но речь их я понимать затрудняюсь. Жаль, конечно. Вот выпью драконовой крови – может и начну понимать. У вас нет ли с собою?

***

Народ все бегал по улицам. Неожиданно с посвистом горящий смоляной бочонок пролетел над головами и ударил в забор палисадника. Листья шуршащие, подумал Хелье, осаду начали по всем правилам – с катапультами. Катапульты в глуши, загадочная Полония.

Он забеспокоился не на шутку. Оставшиеся четыре квартала до крога он пробежал, и кинулся к калитке, на ходу вытаскивая сверд.

Три тела в лежачем положении на чахлой сухой траве, четвертое, большое, на карачках, пытается подняться, и его, большое тело, бьют дубинами и топорами. Шестеро. Большое тело – Дир. Дир. Дир…

Хелье бросил сленгкаппу, которую нес в руке, скинул бальтирад, и не бегом, но быстрым шагом, менее заметно, пошел напрямую к группе. Обернулись сразу двое, один отскочил, а второму точечным ударом Хелье проткнул позвоночный столб в районе шеи. И тут же, чуть повернувшись, глубоко разрезал человеку с топором бок.

Сверкнули лезвия свердов. Хелье, холодный, суровый, совершенно спокойный, молча отразил два почти одновременных удара, и еще двое легли – один с перерезанной шеей, другой пораженный в сердце. Махнули топором сзади – Хелье плавно увернулся, припал на колено, перекатился, оказался за спиной человека с топором, вогнал лезвие сверда ему в спину и толкнул вперед. Последний противник отскочил, бросил дубину, и, обходя Хелье полукругом, метнулся к калитке и бросился бежать.

Хелье осмотрел поле боя, отметив равнодушно, что один из поверженных – женщина. Бросил сверд и кинулся к Диру.

Горящий бочонок упал прямо в палисадник, в двух шагах от Дира. С большим трудом Хелье перевернул друга на спину. Двигаться Дир не мог, только моргал и смотрел на Хелье. К окровавленной лысине прилипла грязная трава. Хелье произвел беглый осмотр. Сломаны ребра, сломано бедро, перелом руки – все это глупости, заживет. Если цела спина – заживет. Выздоровеет.

– Хелье, – сказал Дир.

– Молчи, Дир. Береги силы. Горит, хорла, – он с неудовольствием посмотрел на бочонок.

– А парни наши – что с ними?

– Если живы – очухаются, – соврал Хелье. – Молчи, Дир. Сейчас я тебя отволоку … за угол … а то тут ухари какие-то военное дело вспомнили … строят сейчас небось таран и осадную башню. И кончится это не скоро … Трою, к примеру, десять лет осаждали…

Дир был очень тяжелый, но Хелье, мрачный, сосредоточенный, волок его без остановок, хоть и медленно, взяв под мышки – за угол, в тень.

– Жалко, Годрика нет, – сказал вдруг Дир, когда движение прекратилось и Хелье, вытирая пот, сел рядом на землю. – Годрик такие повреждения врачевал за час.

– Я сейчас отдохну, совсем немного, а потом тебе нужно будет промыть раны и перевязать, и повреждения … хорла … вправить, – сказал Хелье. – Дир, не бойся, я здесь.

– Да, – сказал Дир.

– И молчи, все время молчи.

– Ты, Хелье, похорони меня по христианскому обряду, – сказал Дир спокойным, ровным голосом.

– Вот еще! Молчи, Дир. Ты будешь жить, и будешь жить долго. Женишься, детей заведешь каких-нибудь отвязных, непочтительных, будешь их розгой воспитывать, а я помогу. Приедет Гостемил…

– Пить, – сказал Дир.

– Точно. Это я мигом. Лежи, не уходи никуда.

Хелье встал и неспешно направился за угол, ко входу в крог. Забор горел, но Хелье прикинул, что на крог огонь перекинется еще не скоро. Повернув за угол, он метнулся к двери, распахнул ее, подбежал к печи, схватил кувшин, и нацедил до краев из бочонка. Понюхал. Сносно. И побежал назад, расплескивая воду.

У угла он остановился и медленным шагом повернул, приблизился к Диру, присел на корточки.

Глаза Дира были закрыты.

– Дир, – позвал Хелье. – Вот, я тебе голову приподниму, а ты попробуй пить, только не напрягайся.

Дир не отвечал. Хелье поставил кувшин на чахлую траву и осторожно потрогал Диру шею. Затем он приблизил щеку к носу и рту Дира и некоторое время подождал, согнувшись, в неудобной позе. Дир был мертв.

Хелье сел рядом на траву, потрогал себе голову руками, не зная, что теперь делать. Непроизвольный, мальчишеский по тембру звук вырвался у него из горла, по восходящей гамме, «ыыыыы…» и затих. Затем другой звук, «их-хха…». Затем сразу несколько звуков смешались вместе, а слезы потекли по щекам, по скулам, по губам, и он непроизвольно вытер левую щеку плечом, а потом еще раз. Хелье, стальной Хелье, с монолитной волей, с суровым варангским отношением к жизни, привыкший к ударам судьбы, Хелье, не помнящий себя плачущим во взрослом возрасте, не плакавший даже когда умерла Лучинка, Хелье, повидавший на своем веку столько, что хватило бы на десять жизней, плакал, как обиженный ребенок – тихо поскуливая, отрешенно.

Прошло время. Хелье посмотрел на солнце. Слезы подсыхали. Он встал, сделал несколько шагов, высморкался. На улице за горящим забором кричали, бежали, и даже, кажется, сражались. Несколько стрел упало в палисадник. Зачерпнув воды из кувшина, Хелье ополоснул лицо и руки, вытерся рукавом, и снова направился – мимо трупов – в крог. Справа, у языческого столбика, огонь начал лизать стену, ржала перепуганная лошадь, горела повозка. Хелье поднял свой сверд, подошел к лошади и перерезал хомуты. Лошадь кинулась бежать к реке. У калитки Хелье подобрал бальтирад, вложил сверд в ножны, перекинул бальтирад через плечо. На улице несколько человек отступало, отстреливаясь.

Зайдя в подсобное помещение, Хелье нашел там лопату. По выходе из крога он еще раз оглядел трупы, на всякий случай проверил монахов на наличие признаков жизни, не обнаружил таковых, и вернулся к Диру. Сунув лопату за гашник, он взял Дира под мышки и поволок – прочь от крога. Забор позади крога кто-то управился повалить, и это было кстати.

По пологому холму Хелье доволок Дира до скопления плакучих ив у самой реки. Наметил место, взялся за лопату, и стал копать. В отдалении горело несколько домов, то и дело слышались крики, но к реке почему-то никто не отступал, копать не мешали, не замечали. Хелье провозился долго, и, когда закончил, солнце начало клониться к закату.

Дир не был крещен, но Хелье было не до щепетильности – долг перед другом и долг перед Создателем выше традиций, и помимо прав священников есть еще право христианина. Совершив все ритуалы, которые мог выполнить один, Хелье прочел молитву за упокой души. Сняв нательный крестик, он надел его Диру на шею. Перетащил тело в яму. Засыпал яму землей, соорудил подобие холмика. Оторвав от дерева две подходящие ветки, он обрубил их свердом и соединил лоскутом, который отрезал от подола рубахи. Расщепив еще одну ветку вдоль, он нацарапал на ней ножом, высовывая от старания язык, «Дир», и прикрутил к грубому подобию креста еще одним лоскутом. Вкопал крест в холмик.

Смотреть, как землевладелец Ян, обрадовавшись счастливому случаю, отбирает у Неустрашимых город, Хелье было неинтересно. Он направился вдоль берега к прибывающему с другой стороны реки парому. На берегу толпились люди – немного. Почти все, кто хотел уехать, уже уехали. Хелье присоединился к группе и, дождавшись своей очереди, дал перевозчику монету.

Переправившись, он купил у одного из беженцев лошадь, заплатив баснословную цену. Денег в наличии оставалось мало, но это его не беспокоило. Хувудвагов в местности не было, были тропы. Оглянувшись на дымящийся город, Хелье развернул лошадь и отправился в путь, прикидывая, в каком направлении находится Житомир. Светило солнце. Может быть, подумал Хелье, успею в Киев до первого снега.