Безмятежный Нестор вошел в мезон без стука. Мишель и Гусь, сидящие за столом, что-то тут же спрятали, и уставились на него.

– Привет вам, друзья! – радостно сказал Нестор, стаскивая робу через голову и бросая ее в угол. – Почему не на занятиях?

– Я всегда на занятиях, – парировал Гусь. – Но иногда мне лень транспортировать на занятия бренную мою плоть, и я присутствую там только духом.

– А я сегодня не расположен, – добавил Мишель. – А ты почему не пошел, Нестор?

– Я еще пойду, – сказал Нестор. – Вот только сожру чего-нибудь. Я тут давеча заблудился и миллариума три лишних ковылял. Задумался, замечтался.

– Мечтателен ты, Нестор, – заметил ему Гусь. – А вот Мишель у нас совершенно не мечтателен. Практичен и деловит всегда.

– Да, водится за ним такой недостаток, – согласился Нестор.

В дверь постучали. Гусь и Мишель обменялись взглядами.

– Кто это к нам ни с того ни с сего? – удивился Нестор. – Открыть, что ли?

Стук повторился. Затем стучавшему, очевидно, надоело ждать, и он, отворя дверь, вошел в мезон. Кинув быстрый взгляд на Мишеля и Гуся, Хелье криво улыбнулся и повернулся к Нестору.

– Здравствуй, отец, – сказал Нестор растерянно.

– Здравствуй, сын. Как изменилась Болонья с тех пор, как я последний раз сюда заезжал! Заметно холоднее, и здания другие. Почему-то все каменные снесли, и понастроили каких-то хибарок, лачуг…

– Отец, я…

– Но атмосфера осталась прежняя. Много студентов, на занятия никто не ходит, все рассуждают о судьбах мира и пьют какую-то подлую дрянь, чуть свет.

– Гусь, нам пора на занятия, – сказал Мишель.

– Это точно, – откликнулся Гусь.

Оба встали и пошли к двери, не глядя на Хелье.

– Вы только, молодые люди, наставникам не перечьте. И запоминайте больше, запоминайте, – сказал им Хелье. – Оно только по началу кажется, что все, что вы на занятиях узнаете, нужно только на занятиях.

Мишель остановился и посмотрели на Хелье. Гусь, следуя примеру товарища, тоже остановился.

– А потом всегда оказывается, – продолжал Хелье, – что и в жизни, возможно, нужно оно, да только вы не помните ничего. Эка молодежь нынче пошла. Да вы не стойте, идите. Расставились.

Мишель с Гусем вышли.

– Так, – сказал Нестор.

– Ну как у вас здесь, в Болоньи, хорошо? – спросил Хелье.

Судя по тому, что отец не подходит и не обнимает его, Нестор сообразил, что родитель чем-то расстроен или рассержен.

– Не присядешь ли? – спросил он. – А то тебе, наверное, трудно стоять-то. Старенький ты и немощный.

– Вот, здесь, в Болоньи, гостеприимство в ходу, это хорошо, – похвалил Хелье, садясь.

– Отец, ну что ты заладил…

– А что?

– Не в Болоньи мы, понятное дело.

– А где же?

Нестор закатил глаза.

– Нет, ты скажи. Ежели не в Болоньи, так где же?

– Где?

– Да. Где.

– Ну как … в Париже … Это город такой. Во Франции.

– Разве? – удивился Хелье. – Странно. Но ведь уезжал ты именно в Болонью для постижения наук. Ну, значит, менее чем за год все науки ты освоил. Постиг. Это бывает – не так уж много наук на свете! Скажи – не очень много?

– Не очень. Я тоже раньше думал, что больше.

– Вот, правильно. Ты теперь ученый человек. Ведь ученый? Ты не молчи, ты говори.

– Отец, я…

– Ну, стало быть, начнем с главного. Ибо то, что у тебя в голове – дело в конечном счете твое личное, а вот окружение, в коем ты … э … вращаешься нынче … меня беспокоит. Ибо я за тебя в ответе.

– Перед кем? – мрачно спросил Нестор.

– Перед собой. И перед Создателем. Почему ты поселился с этими двумя?

– А не надо было?

– Нет, не надо было.

– Почему ж?

– Родом занятий они отличаются от тебя разительно.

– Каких занятий? Такие же алумни, как я.

– Алумни? Оба?

– Да. А ты думал, они перевозчики?

– Да как бы тебе сказать … По мне – так обыкновенные тати, но тебе, конечно же, лучше знать.

– Нет, они не тати.

– А откуда они родом?

– Один местный … другой…

– А тебя не удивляет, что один местный понимает по-шведски?

– Как это?

– А вот я давеча им наставление прочел, как на занятиях по философии. Есть такая наука, ты уж ее постиг, небось. Он все понял, и даже ответил.

– Действительно, – озадаченно сказал Нестор. – Но … Может, они берут уроки у каких-нибудь норманнов.

– Местные норманны шведскому языку не обучены. Тупые оне.

– Не все.

– Соседи твои – тати, Нестор.

– Нет, они не тати. Не могут они быть тати.

– Почему ж?

– А вот к примеру – я все свои сбережения … средства … храню прямо здесь, вон в том сундуке, и ничего до сих пор не пропало.

– Твои сбережения им не нужны. Они тати крупные. Ну да ладно. С примо мы разобрались, перейдем к секундо, мой драгоценный алумно, чтоб тебе провалиться. Что ты делаешь в Париже в одних портах, в то время, как тебе положено быть на занятиях в Болоньи, одетым полностью и со вкусом, сволочь такая?

– Я?

– За бабой увязался? Говори.

Нестор промолчал. Хелье шагнул в угол и подобрал несторову робу вместе с веревкой, кою Нестор использовал вместо гашника. Понюхав робу на расстоянии, он поморщился и бросил ее обратно в угол, а веревку сложил вдвое.

– Говори, мерзавец.

Нестор потупился. Тогда Хелье, зайдя сбоку и коротко размахнувшись, хлестнул Нестора веревкой по арселю. Взвизгнув, Нестор отпрыгнул неуклюже и стал тереть арсель обеими руками.

– Ты что!

– Есть у меня несколько попутчиков на примете, – сказал Хелье. – Послезавтра выезжают в земли италийские, к морю Средиземному. Денег я тебе дам. Чтобы через месяц был в Болоньи, подлец. Всё. Официально-воспитательную часть совещания я на этом заканчиваю, можешь подойти и обнять отца, змей двуногий.

– Пошел ты … – начал было Нестор, но вдвое сложенная веревка в руке Хелье стала раскачиваться чуть быстрее, и он, смирясь, приблизился к отцу и обнял его, хоть и без энтузиазма. Отец взял его за волосы, придвинулся, и поцеловал в щеку.

– Рожа твоя бесстыжая, – сказал Хелье. – Негодяй. Ну, сядем теперь, расскажешь, что хочешь. Настаивать не буду. Хоть и надо бы. Что за баба, отвечай.

– Не…

– Не буду настаивать. Впрочем, нет, буду. Что за баба? Говори, аспид.

Нестор мрачно смотрел на отца. Хелье улыбался – озорно и с пониманием.

– Маринка, – сказал Нестор.

Хелье перестал озорно улыбаться.

– Не понимаю, – сказал он.

– Ну, Маринка, – сказал Нестор. – Ты знаешь.

– Теперь понимаю. Лучше бы не понимал. Она тоже здесь?

– Здесь? – Нестор посмотрел по сторонам.

– В Париже, орясина.

– Да.

Хелье вздохнул.

– Сколько женщин на свете, – сказал он. – Я, Нестор, полмира объездил, и, скажу тебе не таясь – куда бы ты не приехал, везде женщины есть. Во всем мире. Куда ни ткнись. Зачем тебе замужняя, которая к тому же тебя старше, и у которой…

– У которой что? – зло спросил Нестор.

Любовник в каждом доме, хотел сказать Хелье, но не сказал. Переупрямит он меня, подумал Хелье. Чувствует, что правда на его стороне. А когда Нестор чувствует, что прав, его никто не переубедит, ни наставник, ни священник, ни даже сам Бенедикт Девятый. Хелье вздохнул.

– Пойдем послушаем римского проповедника к полудню? – предложил он.

– К полудню?

– Да. Не хочешь?

– А где?

– В Святом Этьене.

– А…

Хелье еще раз вздохнул.

– Ты даже не знаешь, где это. Листья шуршащие! Ты когда последний раз на службе был?

– Я-то?

– Ты-то.

– Да я … как же … а греческих церквей в Париже нет! – нашелся Нестор.

– Да зачем тебе непременно греческая? Ты что – грек?

– Нет, но устои…

– Молчи, Нестор. Пойдем в какую-нибудь таверну, позавтракаем. И к оружейнику зайдем.

– Зачем?

Действительно, зачем?

– Я тут недавно разведал новый путь, – сказал Хелье. – Доброе оружие – хорошие прибыли.

– А, – сказал Нестор.

– Что – а?

– Ты знаешь, отец, я в купеческих делах ничего не смыслю.

Хелье стало обидно. Легенду о том, что он купец, он поддерживал последнее время нехотя, рассчитывая, что сын, став взрослым, сам догадается, что отец его вовсе не торговлей занят. Но судя по всему дела отца не интересовали Нестора вообще. Гад неблагодарный.

***

Десять лет прошло – а кажется как вчера, или как целую вечность назад.

Ярослав вызывал его из Корсуни время от времени, давал поручения особого характера, а напоминала Ярославу о Хелье, конечно же, все та же Ингегерд, ныне – Ирина Новгородская, верная жена правителя, княгиня, мать нескольких княжевичей и княжон, постоянно беременная и все более и более набожная. Хелье возвращался как-то из Чернигова к себе в Корсунь, и остановился в Киеве – посмотреть на развернувшееся строительство и встретиться с Гостемилом. Гостемила он не застал – тот уехал к себе в Муром улаживать какие-то дела с наследством.

Не изменивший своей юношеской привычке шляться по улицам в любое время суток, Хелье, поблуждав по примыкающим к Пыльному Спуску проулкам, направился было на Подол – как вдруг услышал за одним из углов голос, показавшийся ему знакомым. Приблизившись к углу, он уловил обрывок разговора – уличной скоги с клиентом.

– Пятнадцать сапов, – говорил клиент.

– Мы же договорились, обманщик, что двадцать!

– Бери пятнадцать, а то ведь передумаю.

– Ну, хорошо, – сказала скога. – Повезло тебе, что сводник мой в отъезде.

– Болтай мне тут!

– Давай деньги. Куда мне встать?

– Лучше бы легла.

– Холодно нынче, а подстелить нечего. Разве что твою сленгкаппу.

– Нет, сленгкаппу я тебе пачкать не дам, еще чего. Вставай к стене!

Слушать такие разговоры Хелье было не то, чтобы совсем неинтересно, а неудобно как-то. Люди делом заняты, дело не касается ни лично Хелье, ни князя. Но почему-то, прислонившись к стене, он дождался – и конца разговора, и конца акта, и увидел мужчину, быстро идущего на север, и скогу, выходящую из проулка, оправляющую поневу. Скога как скога – не лучше и не хуже других, для хорлова терема старовата, года тридцать три, тридцать четыре ей на вид, поэтому и промышляет на улице.

Дав ей уйти на две дюжины шагов, Хелье неслышно последовал за ней, держась тени заборов. Дойдя до Подола, свернула она в глухой закоулок и скрылась в палисаднике.

Хелье оглядел калитку, потрогал забор, нашел щель, рассмотрел дом – сарай, а не дом, покосившийся, с дырявой соломенной крышей.

Он обошел палисадник и наткнулся на лаз в заборе. Не лаз даже, а просто брешь, которую явно никто не намеревался заделывать. Пробравшись в палисадник, он подступил к окну, за которым раздавались голоса. Найдя в ставне удобную щель, он приник к ней глазом.

– Зачем ты украл мои височные кольца, зачем, ответь? – выговаривала скога отроку лет девяти или десяти, смотрящему на нее насуплено. – Ты что, девочка? Зачем тебе кольца?

– Я их продал! – с вызовом ответил отрок.

– Кому, змей?

– Вятко.

– Кто это такой?

– Сын портняжки.

– Водишься леший знает с кем! Зачем ты их ему продал?

– Чтобы купить книгу!

– Какую книгу?

– Вот эту!

Отрок показал на фолиант с шелковой шнуровкой.

– И что же написано в этой книге?

– Не твое дело, тебе этого не понять! И я вообще не намерен спорить с тобой! Спорить со скогой – позор, это все знают!

– Ах ты гаденыш! – крикнула женщина. – Ты как мать назвал?!

– Я же не ругаюсь так, ты ведь и есть скога. Уличная хорла. Скожишь на улице. У меня и друзей нет – из-за тебя. Как узнают, что я сын хорлы, так дразнятся!

– Подлец ты, изверг сопливый!

– Отстань от меня!

Женщина села к столу (он скрипнул и чуть покосился, прогнивший, старый) и заплакала.

– И нечего реветь! – добавил жестокий отрок. – Хорлам реветь не положено.

Хелье очень не понравились речи отрока, но дело было не в речах. Дети вообще бывают жестоки и совершенно бестактны. Свеча была дрянная, светила плохо, а парень вертелся туда-сюда, мешая Хелье вглядываться. Но вот свеча вспыхнула ярко. Что-то там совпало в воске и фитиле, способствующее яркому вспыхиванию, и последние сомнения Хелье рассеялись.

Он отделился от стены, выбрался из палисадника, и зашагал к крогу, хозяйку которого знал много лет – всегда, будучи в Киеве, у нее ночевал.

Пролежав всю ночь с открытыми глазами, напряженно думая, к утру Хелье уснул, и проспал до заката, что не входило в его планы. Киев за это время окатило мощным ливнем. Жуя смолу, он быстро оделся – и побежал к давешней хибарке. Постучал в дверь. Малолетний злодей спросил – кто там. Хелье сказал, что хочет поговорить с матерью злодея. Злодей ответил, что мать его ушла уж скожить на улицах, и что он ей не сводник.

Хелье проследовал давешним маршрутом, перепрыгивая лужи, заглядывая в проулки, затем направился обратно по параллельной улице, и снова, повинуясь наитию, вернулся на прежнюю, называвшуюся Улицей Рыжей Травы. Держась близко к проулкам, он услышал в одном из них характерное мужланское хыканье – хык, хык – через равные интервалы.

Не извращенец ли я? подумал Хелье. Нет, я не извращенец.

Он глянул за угол. Приперев хорлу спиной к забору, какой-то вояка в кольчуге и шлеме (зачем в мирном городе в мирное время – шлем?), со свердом, довершал акт купленной любви. Одной рукой он держался для равновесия за забор, другой мял ягодицу хорлы через приподнятую только спереди поневу. Луна рельефно освещала сцену – ей тоже, наверное, было интересно.

Закончив акт, вояка постоял и покряхтел некоторое время, а затем вытащил из мешка какие-то монеты и бросил их на влажную землю к ногам хорлы.

– Мы договаривались на пятнадцать, – сказала она. – Не три, а пятнадцать сапов.

– Тебе и три много, – сказал вояка презрительно.

– Ты обманщик! – сказала хорла. – Обманщик и вор!

– Я – вор?

– Тать самый настоящий!

Вояка стукнул ее не замахиваясь по лицу так, что ее качнуло в сторону.

– Ах ты хвита грязная! – сказал он злобно. – Вот я тебе сейчас устрою! Будешь знать, как честных людей оскорблять!

Схватив ее за волосы, он ударил ее еще раз. И ударил бы в третий раз, если бы Хелье, подобрав какую-то палку, валявшуюся на дороге (возможно, кто-то, боящийся бродячих собак, обронил) не подскочил сзади и не ткнул бы вояку палкой между лопаток.

Вояка обернулся, и на этот раз Хелье ткнул его палкой в лоб, едва не пробив вояке череп – шлем во время акта сбился на затылок, лоб оказался открытым. Вояка выхватил сверд и некоторое время им размахивал, стараясь попасть по Хелье. Подождав, пока вояка устанет, Хелье зашел сбоку и ударом палки повредил вояке запястье. Сверд упал на землю, и Хелье наступил на него ногой.

– Двенадцать сапов не достает, – сказал он, и тут заметил, что хорла уж убежать управилась – нет ее.

Тогда, врезав пригнувшемуся от боли вояке коленом в морду, Хелье подобрал сверд, отцепил от бальтирада лежащего на боку и мычащего вояки ножны, и выбежал из проулка на улицу.

Хорла бежала вниз – к Подолу – и Хелье устремился за ней, неся сверд в руках. Сообразив, что трофей ему, в общем-то, не нужен, он бросил его в придорожные кусты. Через два квартала он догнал хорлу.

– Постой, – попросил он, хватая ее за руку, – постой же!

– Отстань, не трогай меня, сволочь! – закричала она.

– Мне с тобой поговорить надо! Я тебя не трону! Вон там за углом крог открыт, пойдем, что-нибудь съедим или выпьем. – Подумав, он добавил, – Я угощаю.

– Пусти! Не надо меня угощать!

– Лучинка, не будь дурой, тебе говорят!

Оказывается, он помнил ее имя. Он и сам этому удивился.

– А? – сказала Лучинка. – Отстань! Отвались!

– Постой же! Постой же, х … орясина, ети твою мать!

Что бы ей такое сказать, чтоб не бежала, подумал он. Ничего, кроме ругательств, в голову не приходит.

– Я тебя не знаю, – сказала она.

– Неправда. Знаешь.

Луна продолжала ярко светить. Лучинка сощурилась и вгляделась. Что-то у нее, наверное, было со зрением. Не совсем плохо, но и не очень хорошо.

– Не знаю.

– Ближе, присмотрись.

Помедлив, она придвинула лицо совсем близко к лицу Хелье.

– О, подмышки стеклизы! … – сказала она, отпрянув.

…Ни с одной женщиной не было Хелье так тепло и уютно.

– Как зовут моего сына? – спросил он.

И только тут она поняла, что перед ней – не сын ее во взрослом воплощении, не призрак из будущего, но, скорее всего, отец ее чада. Tо есть, ничего сверхъестественного не происходит. И слегка успокоилась.

– Нестор, – сказала она.

– Почему ж не Полидевк? – спросил Хелье и засмеялся.

– Что тебе от меня нужно? – зло закричала Лучинка. – Хочешь забрать хорлинга своего? А забирай! Надоели вы мне все, вообще! Благодарности никакой. Забирай, забирай. Я его выкормила, вырастила, и вот … он меня ненавидит…

– Да подожди ты!

– Отстань!

– Ты была когда-нибудь в Корсуни?

– Отвянь!

– Была или нет?

– Нет. Зачем мне Корсунь, мне и здесь худо.

– Хочешь поехать в Корсунь?

– Один сводник у меня уже есть, второго мне не нужно.

– Лучинка, послушай же!

– Нет, посмотрите только на него…

– Да будешь ты слушать или нет!

В доме напротив скрипнула ставня и чей-то сварливый голос сказал, —

– Не будет она слушать! Кончайте орать, изверги!

Новое словечко придумали в Киеве.

Подумав, Хелье запустил руку в привязанный к гашнику кошель. Лучинка что-то еще хотела сказать, возмущенное, но горсть золотых монет на ладони Хелье, эффектно высвеченная лунным светом, временно лишила ее дара речи.

– На, – сказал Хелье. – Теперь пойдем со мной в крог.

– Какой?

– Ближайший.

Она зло на него посмотрела, но деньги взяла и спрятала себе куда-то за пазуху. Возможно, у нее имелся там какой-то нашитый карман под нагрудником.

Крог находился за добротным забором, а между палисадником и калиткой оказалась лужа, и, прежде, чем в нее ступить, Лучинка потерла босую ногу о щиколотку другой ноги.

– Постой, – сказал Хелье.

– Что?

– Лужа.

– Ну так лужа, и что ж?

Обхватив ее одной рукой чуть ниже плеч, второй он поднял ее за бедра, подхватил. Она стала было сопротивляться, но Хелье все-таки перенес ее через лужу и поставил на сухое, теплое крыльцо под небольшим навесом.

В кроге людей было немного. Сели за столик. Половой, заметив скогу, подошел поспешно – в кроге были свои хорлы, конкуренция никому не нравится – но под взглядом богато одетого молодого купца сник и спросил, что угодно дорогим гостям.

С Лучинкой в крогах так раньше никто не разговаривал, и она растерялась. Хелье попросил принести кувшин бодрящего свира и пару стегунов под рустом – новгородская экзотика была в тот год в большой моде в Киеве, хотя, конечно, даже стегуны здесь готовили изящно, а не грубо – все-таки Киев. Принесли также обязательные в тот год бельники с чечевицей и злюку псковскую из линя.

Некоторое время Хелье смотрел, как Лучинка лопает стегуны – жадно, не поднимая глаз.

Она изменилась, постарела, осунулась, волосы посерели, глаза утратили веселость, но Хелье не сомневался, что несколько месяцев, а хоть бы и лет, хорошей пищи и беззаботного сна вернут ей … он подумал, какое слово лучше всего подходит Лучинке. Очарование. Не просто очарование, а … уютное очарование. Плечи снова станут пухлыми, улыбка солнечной, тело мягким. Волосы заблестят, голос понежнеет.

Лучинка напилась. Зрелище было не из приятных. Вылакав кружку свира, она попросила еще, затем сама налила себе третью, и этого оказалось, с непривычки, достаточно. Серые глаза смотрели в разные стороны, рот с уютными губами кривился набок, она фыркала и ругалась, и в ответ на любые вопросы, предложения, и увещевания, говорила, что всех ненавидит. Хелье позвал полового и велел привести хозяйку.

Толстая, свирепая хозяйка мрачно смотрела на упившуюся хорлу. Хелье дал ей денег, и еще денег, и попросил отдельную спальню. Хозяйка сказала, что у нее не постоялый двор, а крог, и тогда Хелье дал ей еще денег, и спальня нашлась. И даже чистое белье нашлось для ложа. Лучинка брыкалась и ругалась, а потом ее вырвало, после чего она свернулась на ложе клубочком и мгновенно уснула. Хелье вышел в обеденный зал, позвал полового, и велел ему вымыть пол в спальне, что и было исполнено сразу – сорящего деньгами купца начали уважать.

Оставив спящую Лучинку в спальне, Хелье вернулся к столику и просидел до рассвета, попивая снова вошедший в моду бодрящий пуще свира коричневый напиток, горячий, терпкий, завезенный в Киев иудейскими купцами из каких-то совершенно безумных арабских земель.

А на рассвете Лучинка поднялась, долго вспоминала, где находится, и наконец спохватилась – Нестор дома один. И ринулась, и влетела в зал, и дикими глазами посмотрела вокруг. Хелье встал, подошел к ней, и сказал, —

– Да, надо пойти проведать сына. Да и покормить. Хозяюшка!

Сонная хозяйка подошла и хмуро посмотрела – на растрепанную, с опухшим лицом, хорлу.

– Дай-ка нам корзинку, а в корзинку накидай какой-нибудь еды, что осталось с вечера.

Варанг смоленских кровей оказался неожиданно деликатным человеком. Посмотрев, как растерянная Лучинка мечется по единственной в хибарке комнате, не зная, куда себя деть и что думать, и как недоверчивый, сердитый девятилетний Нестор поедает принесенные гостинцы, он оставил мать и сына вдвоем – вышел в палисадник. После завтрака Нестор, невыспавшийся, но сытый, стал собираться в церковь – оказалось, он выполнял какие-то поручения дьякона, а заодно прибирал в храме, как умел, и в награду за это дьякон научил его читать по-гречески и по-славянски. Недружелюбно посмотрев на очередного клиента матери (явному своему сходству с клиентом он не придал значения, просто не заметил), Нестор ушел.

– Пойдем и мы, – сказал Хелье Лучинке. – Пойдем на торг. Нужно тебя одеть.

– Одеть? Я одета.

– Да … Причешись, что ли.

В первый раз за все это время она посмотрела на него без подозрения в глазах. Посмотрела растерянно. Мальчишка какой-то, купеческий сын (Хелье, несмотря на свои почти тридцать, сохранил мальчишеские черты и некоторую степень подростковой угловатости, хотя и раздался в плечах со времен юности, и даже обзавелся рельефными мускулами). Она хотела было что-то выхватить из корзины и съесть, но оказалось, что Нестор потребил все, что было.

– Обжора, – сказала она с оттенком ворчливого материнского умиления.

День выдался теплый и солнечный. Сперва зашли к сапожнику – лавка его стояла в удалении от торга, этим сапожник показывал, что он не какой-нибудь торгаш, и не заезжий махинатор, а самый настоящий мастер своего дела. Брезгливо глянув на Лучинку, пожилой сей муж сухо спросил молодого купца, какого лешего ему здесь нужно.

Звон монет нейтрализует любую надменность. Вскоре сапожник, преодолевая брезгливость, мерил ступни и щиколотки смущающейся, кусающей губы, Лучинки.

– К четвергу будут готовы, наверное, – сказал он.

– Я заплачу еще гривну, – сказал Хелье, – если они будут готовы через час.

– Гривну серебра?

– Гривну серебра.

– Будут готовы.

Лучинка совершенно перестала говорить и даже хмыкать. Хелье таскал ее по торгу, заводил в лавки готового платья, спрашивал – а это как? нравится? Но она только мотала головой. Купив наугад рубаху, поневу, запону, нагрудник с ромбами, Хелье повел ее обратно к сапожнику.

Сапожки, отороченные мехом, были готовы – сапожник свое дело знал. И пришлись они Лучинке впору. И были мягкие и теплые. И очень красивые. Лучинка с сомнением на них смотрела, не веря, но потом, по настоянию Хелье, все-таки надела, и хотела тут же снять, но он не позволил. И повел ее в ближайший крог, и заплатил хозяйке за баню. Были в Киеве и обычные бани, но Хелье предпочитал бани при крогах. Во-первых, там слабее топили, и Хелье это устраивало, он не любил, когда очень жарко. Во-вторых, баня в его понятиях не могла быть самостоятельным заведением – а всегда подсобным, вспомогательным. Не стесняясь Хелье, Лучинка разделась до гола в предбаннике, и он сам разделся, и пожалел, что не захватил из походного мешка галльский бальзам – но, позвав полового, обнаружил, что галльский бальзам имеется в кроге в наличии.

Сперва он позволил Лучинке помыться самой. Затем, уложив ее на низкий полок, на живот, он долго оттирал ей загрубевшие от постоянного хождения босиком ступни, и особенно пятки. Ей нравилось. Затем он тщательно вымыл ей голову, вылив на нее целую кружку бальзама – Лучинка жмурилась, плевалась, кривилась, но молчала. Обратив в конце концов внимание на стоящий хвой, Лучинка собралась было выполнить обязанности, но Хелье, сжимая зубы, сказал – нет, потом, перестань. И вышел – одеваться. Лучинка растерялась окончательно.

В обновках, в новых эффектных сапожках, Лучинка приведена была снова на торг, теперь уж – в лавку лучшего городского портного, услугами которого пользовалась сама княгиня Ирина. Портной об этом всегда всем сообщал.

– Да, – сказал Хелье. – Ты мне напомнил. Надо было мне в этот заход надрать княгине уши за неуважительное отношение. Понимаешь, – он повернулся к Лучинке, – хочу давеча ее повидать, а холоп не пускает, говорит – спит она.

Лучинка кивнула, ничего не поняв.

– Слушай, портной, – сказал Хелье. – Прислужница есть у тебя здесь?

– Как не быть, – откликнулся портной. – Что ж мне, добрый человек, самому что ли стараться – мерку с народа снимать? Я ведь портной, а не … землемер … какой-нибудь.

– Стало быть, с женщин у тебя снимают мерку женщины.

– Ну да. И с мужчин тоже. Мужчины любят. Ты что же, купец, никогда себе платья не шил? Не поверю. Вон то, что на тебе – можно было бы и лучше сшить, но все равно – богато, богато сделано. Странный какой стежок … Это где тебе такое строили?

– В Лиможе.

– Ничего, неплохо.

– Ты, портной, я вижу, дело свое знаешь. Вот, видишь, женщина со мной.

– Да. Ладная женщина, хорошая женщина, – взгляд портного заскользил по формам Лучинки. – Только очень стеснительная.

– Это пройдет, – заверил его Хелье. – Это из-за одежки. То, что на ней, ее смущает.

– А ведь прав ты, купец. Стыдно такой ладной женщине носить такое … стыдно…

– Именно поэтому мы сюда и пришли. И видишь ли, портной … – посмотрев на Лучинку, Хелье нагнулся к самому лицу портного и сказал тихо, – я не купец никакой на самом деле, это я так оделся, чтобы поменьше узнавали. А вообще-то я приближенный князя и троюродный брат Ирины.

Глаза портного округлились. И все равно Хелье показалось мало.

– Выполняю особые поручения, – сказал он.

– Какие же? – с сомнением спросил портной.

– Ну, например, казню врагов князя в подвале детинца…

Портной тяжело задышал, косясь на Хелье.

– Ну и пытаю иногда, приходится. Надо же кому-то этим заниматься. Иначе враги одолеют. Надо, я тебя спрашиваю?

– Надо, – твердо и испуганно сказал портной.

– Ну вот, видишь. Думаю, заготовки у тебя в запасе есть. Чтобы этой женщине новый наряд был через час. Рубаха, понева – словом, всё. А потом ты сделаешь ей еще … ну, скажем, десять разных нарядов. Зови помощницу, пусть снимает мерку. А заплачу я тебе…

Золото звякнуло о прилавок. Портной сказал, что все понял.

Хелье подошел к Лучинке.

– Мне нужно уйти ненадолго … – начал он.

– Не уходи, – Лучинка вцепилась ему в рукав. – Не уходи.

– Не бойся, – сказал Хелье. – Я только … пройдусь … нужно мне. Дело есть.

Появилась помощница – румяная, толстая девка.

– Пойди сюда, милая, – позвал Хелье. – Видишь, гостью я привел. Ты помнишь, как княгиня к вам заходила?

– Ха! – сказала девица, глядя на Хелье блудливыми глазами. – Придет она сюда, как же. Шутишь, купец? Мы сами к ней в детинец ходим, как позовет. В палаты.

Хелье подумал – не отвести ли Лучинку в палаты, не потеснить ли на время составления гардероба дуру Ингегерд – но решил, что не надо. Ингегерд бы не отказала, но не в этом дело.

– Хорошо, – сказал он. – Так вот. Сними с нее мерку, и чтобы все наряды были как у Ирины.

– Нельзя. Княгиня…

– Хорошо, пусть будет чуть хуже. Любой шелк, любой бархат – слышишь, портной?

– Слышу.

Хелье снова повернулся к помощнице.

– А обращаться ты с нею будешь, как с Ириной. А иначе я попрошу у князя позволения тебя выпороть на торге, прилюдно. Рядом с вечевым колоколом. И он мне не откажет.

– Ты так говоришь, – сказала девица, не испугавшись, – будто ты Жискар.

– Нет, я важнее Жискара.

Девица улыбнулась недоверчиво.

– Если не веришь – через час приведу сюда Жискара, и он подтвердит. Но тогда уж я точно тебя выпорю.

Наклонившись к уху сидящей на ховлебенке Лучинки, Хелье сказал тихо, —

– Не говори им, чем ты промышляешь. Если спросят, скажи, что мы с тобою родственники.

И вышел.

Торг и церковь, в которой у дьякона состоял на побегушках Нестор, разделяли пол-аржи. Хелье зашел в пустой по случаю неурочного времени молельный зал, встал в тени, и смотрел, как Нестор деловито сдувает пыль с поручней, протирает тряпкой золото на алтаре, как разговаривает с каким-то служкой. Проведя около часу в наблюдениях, Хелье вернулся на торг.

Нарядно одетая, Лучинка похорошела лишь от талии к низу. Грудь и плечи ее уточнились, но очарование куда-то подевалось. Голой она выглядела гораздо привлекательнее.

Заплатив за наряды портному и пообещав зайти за остальным через неделю, Хелье повел Лучинку завтракать в крог. Свир он ей больше не предлагал. Себе заказал греческого вина.

И снова на торг – перебирать височные кольца, броши, кокошники, ожерелья, бусы. После этого они направились в хибарку на Подоле.

В хибарке Лучинка решила, что пришла пора платежа. Она не знала, сколько Хелье с нее потребует за все это великолепие – неделю, месяц, год сношений? Посмотрев внимательно на Хелье, Лучинка подошла к ложу и начала раздеваться.

– Постой, – сказал Хелье.

Она обернулась.

– Я купец, – сказал он. – Недавно я совершил успешную сделку, в результате которой разорилось неимоверное количество народу, некоторые утопились и зарезались, а несколько, включая меня, страшно разбогатели. И у меня теперь столько денег, что мне года три или четыре можно просто сидеть дома или мотаться по миру, и ничего не делать.

Он замолчал. Она тоже молчала.

Вынув из калиты приобретенный для этого дела перстенек, Хелье подошел к Лучинке и опустился перед ней на колени.

– Я прошу твоей руки.

– А?

– Пожалуйста, будь моей женой. Скажи – да или нет.

Глядя ей в глаза снизу вверх, он протянул ей перстень. Она отступила на шаг.

– Ты надо мной смеешься?

– Нет, что ты.

– Зачем? – спросила она.

– Что – зачем?

– Зачем я тебе? Я скога. А ты – богатый купец.

– Ну…

– Я не хочу.

– Почему?

– Не хочу. Уйди. Вон из моего дома! Вон! Подлец! И подарки свои забирай!

Волосы ее как-то сами собой растрепались, глаза загорелись злостью. Хелье стало обидно, и он вышел. Сперва в палисадник, а затем и на улицу. Соломенно-пепельные волосы. Уютная Лучинка.

Стерва.

Нет, понял он, она не стерва, а просто я ее напугал.

И он вернулся, и стукнул в дверь, и зашел, а она сидела на ложе, обхватив колени руками, и молчала. Он сел рядом с ложем на пол.

– Ты совсем меня не помнишь? – спросил он.

Она помотала головой.

– Я был одет в монашескую робу.

Она посмотрела на него.

– В кладовой, помнишь?

Она мигнула.

– А, – сказала она. – Да … наверное … смутно … А как тебя зовут?

Хелье засмеялся. И Лучинка тоже хохотнула, но вспомнила, что сердита, и замолчала.

– Меня зовут Хелье, – сказал он. – Я варанг смоленских кровей, и все это время я очень по тебе тосковал.

Слова выскочили совершенно автоматически. Но когда они прозвучали, он вдруг понял, что это, оказывается, правда. И ужасно удивился.

– А Нестор? – спросила она.

– Что – Нестор?

– Ты его … в услужение кому-нибудь … отдашь?

– Нестор – мой сын, ты что! Мы его с тобой будем кормить, одевать, лелеять и воспитывать.

– Правда?

– Конечно.

– Но…

– Что?

– Я – хорла…

– Этим тебе заниматься больше не придется, – заверил ее Хелье.

– Но ведь…

– Что?

– Занималась.

– И что же?

– Люди будут говорить … про тебя … купцы…

– Я не купец на самом деле, – признался Хелье. – Я, видишь ли, исполняю иногда поручения князя … особые … И, раз уж разговор у нас о том, кто чем занимался и занимается, то приходилось мне и спьеном быть, и людей убивать.

– Как убивать? На плахе?

– Не казнить, но убивать. В поединках, в стычках. А это, я думаю, много хуже того, чем занималась ты, Лучинка. Мы с тобой друг друга стоим, уж поверь. Пожалуйста, будь моей женой.

– Нестор…

– Что же Нестор?

– Он меня стыдится. И не любит меня.

Хелье снова засмеялся, а Лучинка посмотрела на него испуганно.

– Его выпороть нужно один раз, – сказал Хелье. – Всего один, и не слишком сильно. Чтобы было не больно, а просто доходчиво.

– Его дьякон научил. Говорит – мать твоя скога, хорла отпетая, ты ее сторонись.

– С дьяконом я поговорю, если нужно. Если на то пошло, у меня и среди священников есть хорошие знакомые. Нужно будет – и дьякона выпорем.

– А ты меня бить не будешь?

Уютная нота прозвучала в голосе Лучинки – как тогда, десять лет назад, и как тогда, Хелье переполнила волна нежности. Он прижался щекой к коленям Лучинки, зарылся в колени носом и лбом, потом порывисто поднялся, сел рядом с ней, обхватил ее руками, и стал целовать – нежно, ласково, в щеки, в лоб, в губы, в шею, и гладить по пепельно-соломенным волосам.

– Как же можно тебя бить, Лучинка? Да как же у меня поднимется рука?

Отмытая ее кожа пахла невероятно хорошо.

– А мы скоро поженимся? – спросила Лучинка.

– Можем прямо сейчас. Церковь открыта.

– А что? – сказала она рассудительно. – И то правда. На свадьбу приглашать некого … мне … А тебе, наверное, стыдно … Чего ж тянуть…

– Стыдно? – Хелье пожал плечами. – Да и некого, как и тебе. Дура Ингегерд опять беременна, Ярослав куда-то уехал, Дира я не видел десять лет, Гостемил далеко.

– Кто такой Гостемил?

– Его ты увидишь. Его мы пригласим. Не на свадьбу – не успеет – а просто так. И уж Гостемил-то тебя не обидит, не думай. Он всем князьям и конунгам ровня, и возможно поэтому начисто лишен предрассудков.

– А … что такое предрассудки?

– Это то, что мы из Нестора будем выбивать розгой.

– Не надо его бить. Он маленький, слабенький.

– Не будем. А все-таки ты, Лучинка, помни, что он не только твой сын, но и мой тоже.

– Я помню. Хелье? Тебя зовут Хелье?

– Меня зовут Хелье.

Через два часа их обвенчал самый молодой и самый скандальный священник в Киеве – Илларион, бывший монах, возбудивший несколько лет назад все население города выдалбливанием пещеры и проживанием в ней в течении недели (он таким образом выражал возмущение изменявшей ему Маринке).

После этого они забрали Нестора из церкви в хибарку. Хелье раздумывал – не купить ли дом получше? Но решил, что это всегда успеется. Проведя часть ночи с Лучинкой в спальном помещении одного из крогов, по утру, няняв кнорр и сложив в него несколько необходимых грунок, Хелье с женой и сыном отбыл в свадебное путешествие. В Корсунь не заходили – провели месяц в Константинополе, четырежды побывали в театре, а затем сделали трехнедельный заход в Рим.

На Нестора первая часть путешествия не произвела впечатления. Днепр и Днепр, подумаешь. И ветер противный. Константинополь же его поразил в первую очередь книжной лавкой и имеющейся там «Одиссеей» Гомера в переводе на современный греческий, с красивыми картинками. На деньги, которые выложил Хелье за сей фолиант, можно было купить лошадь. Благодарности Нестор не выразил.

Каждый день Хелье отлучался на час-другой, следуя заветам Старой Рощи – упражнения необходимы.

Перед самым отъездом в Рим варанг смоленских кровей улучил момент – Лучинка спала, а Нестор бодрствовал – вывел мрачного ворчащего сына на задний двор, сдернул с него порты, и несколько раз хлестнул по ягодицам веткой. Нестор плакал и ругался.

– Ибо сказано, – сообщил ему Хелье, – «Чти родителей своих». Мать следует называть «ма». Отца, а это я, следует называть «отец» или «па». Некоторые называют «тятя», но мне это не нравится.

Нестор молчал целый день, а с первыми лучами солнца, когда кнорр, пройдя пролив, повлекся вдоль греческих берегов на юг – начал постепенно оттаивать. Штудируя «Одиссею», он неожиданно вообразил себя Телемахом, отца – Уллисом, мать – Пенелопой, и вдруг все стало на свои места. У Пенелопы в отсутствие мужа было много женихов. Гомер не сообщал, хорлила она с ними или не хорлила – может, просто обошел этот момент, поскольку наверняка ведь хорлила. Но вот вернулся Уллис, и всех их перебил. А с Пенелопой стал жить в греческом благомирии.

На третий день Нестор задал Хелье первый сыновний вопрос.

– А где Итака?

Его очень интересовало местонахождение родины главного героя «Одиссеи».

– Отец.

– А?

– «Где Итака, отец».

Нестор слегка насупился, и все же переспросил так, как хотел Хелье, —

– Где Итака, отец?

И Хелье, удивляясь необыкновенному счастливому совпадению, взял Нестора за плечи, подвел к стьйор-борду, и показал рукой.

– Вон там. Два-три дня ходу.

– Правда? Ты не врешь?

– Тебе я никогда не вру. Незачем.

Взяв сына под мышки, он поднял его перед собой, посмотрел ему в глаза (Нестор тут же отвел свои), и крепко поцеловал в щеку. Глядя украдкой на эту сцену, Лучинка отвернулась и пошла к корме. Присев там на влажную палубу, повернув лицо к горизонту, она некоторое время тихо плакала счастливыми слезами.

В Риме книжных лавок не оказалось, но знакомый писец охотно продал Хелье за низкую цену «Историю Цезарей» на греческом и «Моралию» Плутарха. Плутарх Нестору не понравился из-за путаности и отсутствия сюжета, а в «Цезарей» он влюбился сразу. А поскольку жили цезари в этом самом городе, Нестор был в восторге и все просил Хелье повести его – то к форуму, то к Колизею, и говорил с важным видом, «Вот здесь ходил сам император Август, по этим ступеням, я это точно знаю. А Марк Антоний дурак, а Клеопатра хорла отпетая».

Лучинке было не до красот – шел второй месяц ее замужества, а она так и не могла до конца поверить, что, во-первых, теперь она женщина замужняя, а во-вторых, муж ее – вот этот вот красивый парень, с мальчишеским лицом. Раньше, когда она мечтала о муже и домашней жизни (никому в этом не признаваясь, естественно – какая у скоги может быть домашняя жизнь!), то муж в этих ее мечтах представлялся пожилым, степенным, пузатым человеком с неопрятной седой бородой. Временами, по ее представлениям, муж должен был ее бить. Раз в неделю. Красавчик Хелье же – лелеял ее, был непрерывно нежен, предусмотрителен, ласков. А на обратном пути, на подходе к Константинополю, сердитый сын Нестор неожиданно подошел к ней, обвил руками ее шею, и неумело чмокнул прямо в нос.

В себя Лучинка пришла окончательно только в Киеве. Хелье купил дом – за Подолом, на окраине, просторный. Ежели по совести, то нужно было уехать в Новгород, в Корсунь, в Консталь – Лучинке, начинающей другую жизнь, лучше не жить в городе, где у нее много знакомых. Но – несколькими месяцами ранее скончался Мстислав Тмутараканский, и Ярослав окончательно и бесповоротно переехал в Киев и стал спешно присоединять к Киевской Руси все, что присоединялось, и именовать себя цесарем, что на взгляд Хелье было неимоверным пижонством, но делать нечего – где Ярослав, там и Хелье, других источников дохода у варанга смоленских кровей в данный момент не было. Еще Хелье хотел купить холопку для домашних нужд, но Лучинка воспротивилась, и Хелье решил, что она права. Почему права – он не стал уточнять вслух. Холопка обязательно дознается, что хозяйка дома – бывшая скога, и отношение будет соответствующее, сколько не работай розгой. К лешему.

Сходил в детинец. Дура Ингегерд – набожная, почтенная матрона, хотя по-прежнему тощая и угловатая, обрадовалась, узнав, что Хелье теперь женат, и нудно напрашивалась в гости. Подоспевший к вечеру Ярослав, поискав жену и узнав, что она в занималовке треплется с Хелье, прибыл в занималовку и услышал обрывок разговора —

– Ну, пожалуйста, Хелье, миленький, ну мы придем с Ярославом, как старые друзья, даже охрану не возьмем…

– Пошла в хвиту, – сказал Хелье беззлобно.

– Дорогой гость! – сказал Ярослав входя. – Здравствуй, Хелье, здравствуй, давно не виделись! Ты, стало быть, в свадебное путешествие отлучался. А тут у меня как раз есть для тебя поручение…

– Здравствуй, князь, – ответил Хелье, поднимаясь на ноги, соблюдая этикет. – С поручениями нужно подождать еще две недели. Нет, лучше три.

– Почему же?

– Мне нужно освоиться. Я никогда раньше не был женат, и все еще привыкаю. И даже если тебе в ближайшее время понадобится повитуха…

Ярослав засмеялся.

– К тебе не обращаться? – закончил он мысль за Хелье.

– Именно.

Оказалась Лучинка очень хозяйственной. Врожденная ее способность к созданию уюта не ограничивалась физической близостью – уютным становилось все, к чему она прикасалась. Быстро освоившись со стандартами нового сословия и бюджетом, соответствующим этим стандартам, нашла она и плотников, и ткачей, и гончаров, и Хелье, ранее воспринимавший многочисленные дома, в которых ему приходилось ночевать, просто как места с наличием крыши, печи, и ложа, почувствовал в первый раз в жизни тягу к дому. Не логову, но дому. Не ночлегу, но дому. Дому Лучинки.

Постепенно Хелье начала мучить мысль, что в супруге его никогда больше не проснется женщина. Лучинка была с ним нежна, открыта, но большого желания к соитию, и больших эмоции во время соитий, не проявляла. Хелье оправдывал это привитым ей бывшими клиентами функционально-практическим отношением к мужчинам, и надеялся, что постепенно муж и жена сумеют вернуть то, на что каждая женщина имеет право – а ничего не выходило. Хелье в принципе готов был и к такому положению грунок, но ему было жалко жену.

Все разрешилось в прохладную, ветреную, дождливую ночь. Нестор похрапывал сердито у себя в комнате прислуги (из всех комнат в доме он селектировал именно ее, она была самая маленькая – большие пространства ночью его пугали, да и вообще оказался он, Нестор, пуглив, и Хелье вынужден был рассказывать ему только совсем нестрашные сказки и истории перед сном). В спальне супругов трещали в печи поленья, Хелье, пристроившись к жене, лежащей на боку, сзади, целуя ее плечи, шею, позвоночник, и гладя ей грудь, двигался медленно, никуда не торопясь. Лучинка, чуть поводя головой, прикрыла глаза и неожиданно вывела горлом и носом ноту, которую Хелье забыл за десять лет, а теперь вспомнил. Это был не крик и не стон, не шепот, не визг, не трель – а ровное, уютное мурлыкание, невольное урчание, обволакивающее, завораживающее, только звучало оно сильнее, полнее, чем десять лет назад, и через несколько мгновений Лучинку стал трясти и кидать из стороны в сторону первый в ее жизни оргазм. Целый океан нежности, накопившийся за два месяца замужества, нашел, наконец, выход. Подождав, пока метания утихнут, Хелье выскочил из нее, повернул жену на спину, снова вошел, и она обхватила его руками и бедрами, и мурлыкание повторилось почти сразу. Несколько пиков страсти наложились один на другой, тела покрылись влагой, а когда страсти слегка утихли, Лучинка не плакала славянским плачем, не лежала на спине, глядя в потолок и блаженно улыбаясь, но выпросталась из-под мужа, повернулась на бок, приподнялась на локте, и растерянно посмотрела в глаза Хелье.

Еще через неделю молодоженов навестил Гостемил. Было в то время Гостемилу сорок четыре года, и за те десять лет, что они с Хелье были знакомы, он почти не изменился внешне – не погрузнел, не замедлился в движениях. Треугольные залысины над благородным лбом и легкая седина в светлых волосах, да несколько новых морщинок у светло-серых глаз – вот и все изменения. Могучее, большое тело сохранило изящество и гибкость – хотя теперь, как он признался Хелье, это стоило ему некоторых «весьма утомительных, но необходимых, увы» трудов – ежедневных упражнений и строгой умеренности в пище.

– Ты не представляешь себе, друг мой, – говорил Гостемил густым барственным басом, чуть приподнимая брови, дабы акцентировать трагедийность ситуации, – я, гурман старой школы, убежденный эпикуреец, вынужден отказываться от пива, свира, и даже иногда мяса! Два раза в неделю ем мясо. А приправы? Ведь настоящие приправы только к мясу бывают! Какие приправы к рыбе, помилуй? Смешно! А уж если вздумалось мне подремать после обеда, то каждый час дремы приятной вынужден я компенсировать полуторачасовыми экзерсисами. Очень утомительно. Тебе, счастливо худому от рождения, не понять моих мук.

– Тоже мне муки, – заметил сидящий за одним столом со взрослыми Нестор. – Обжирался раньше, теперь обжираться нельзя, подумаешь.

Хелье дал ему подзатыльник.

– Не дерись, – поучительным тоном заметил ему Нестор. – Вот видишь дяденька сидит, в два раза тебя больше, а не дерется. И ты не дерись.

Гостемил и Лучинка засмеялись.

– Не мешайте мне воспитывать ребенка, – сказал им Хелье.

– Что прикажет господин мой? – спросили от двери.

Все обернулись.

– А это, изволите видеть, холоп мой, прозывается Нимрод, из рода иудейска, – объяснил Гостемил.

Полный, румяный Нимрод с капризной выпяченной нижней губой, лысеющий шатен, состроил саркастическую мину и развязно поклонился.

– Вообще-то он повар, – продолжал Гостемил, – но предпочитает совмещать, и настаивает, чтобы его представляли холопом. И в этом что-то есть.

– Что же именно? – спросил Хелье, смеясь.

– Нимрод, друг мой, – Гостемил повернулся к холопу, – тут в доме наверняка отыщется кухня, а в ней какие-нибудь припасы, так продемонстрируй же умение свое незаурядное. Я тут хочу с друзьями обсудить заглазно твои недостатки.

Нимрод еще раз скептически поклонился и ушел.

– Второй год он со мной, – сообщил Гостемил, устраиваясь поудобнее на скаммеле и попутно рассматривая ногти на левой руке. – Прирожденный повар. Вникает в самую суть своего дела – ну, в этом скоро, друзья мои, вы сами убедитесь. Ну и чистит мне платье, стирает – не без понуканий, но справляется – дом прибирает. Была у меня девушка-холопка, прыщавая, неуклюжая, так Нимрод, взяв на себя заботы о хозяйстве, ее выгнал. Не без странностей он.

– Где ты его нашел?

– А здесь неподалеку. Он сам напросился, а я подумал, что будет оригинально – у всех холопы славяне, или печенеги из осевших, а у меня иудей. Ни у кого больше нет.

– А он точно иудей? – спросил Хелье.

– Он говорит, что вырос в Жидове.

– Это ничего не значит, – заметил Хелье. – А в Жидове иудеев-то осталось человек пять. Только и славы, что название. С тех пор, как печенегов потеснили, в Жидове богатые ростовчане живут.

– Ну да? – удивился Гостемил.

– Ага. Откуда у них столько денег – не знаю, может в Ростове золотую жилу нашли. А только понаехало их в Киев, дировых соплеменников, без счету. Кидаются золотом во все стороны, скупили в Жидове все дома, перестроили да перекрасили так, что в глазах рябит, да при этом лучших зодчих нанимали со всего света. Жены их ходят нарядные … – Хелье засмеялся, и Лучинка тоже хохотнула. – Такие у них поневы…

– Двойным полумесяцем, – заметила Лучинка. – Они с собой холопок водят, чтобы придерживали им поневы, если ветер.

– Точно, – сказал Хелье. – А мужчины все – в одежке такой … ну, знаешь … как будто кто-то из Консталя привез четыре разных платья, и портняжка из них сделал одно. И разговаривают громко. А к вечеру всегда – две, три драки, как минимум. И все они говорят, что они купцы, а только что-то незаметно, каким-таким товаром торгуют – никто не видел, на торге бывают только, когда покупают что-то или пьют в крогах.

– Хмм … – Гостемил задумался. – Ростов, стало быть … Эх, вот она, жизнь столичная, сколько новостей сразу. Ну, с хлебом в Киеве, как я понимаю, неплохо, а что с цирками?

– Неважно, – сказал Хелье. – Из Консталя к нам не ездят больше, местные скоморохи захирели, по большей части старое перелопачивают. Есть два новых гусляра, Михал и Сивка.

– Сивка? – переспросил Гостемил.

– Сивка очень хорош, очень, – сказала Лучинка.

– У супруги моей слабость к Сивке, – доверительно сообщил Хелье. – Проникновенный он. Так Лучинке кажется.

– Очень душевный, – Лучинка покивала. – Так у него все напевно, красиво.

– А Михал? – спросил Гостемил.

– Михал напористый, – объяснила Лучинка.

– Хитрый он, – добавил Хелье. – Выступает обычно с двумя женщинами, на три голоса, и по-моему все украдено у каких-то древних римлян … у Вергилия … не знаю. Нестору нравится.

Тем временем Нестор заинтересовался Нимродом, и пока тот хозяйничал на кухне, хорошо и подробно его рассмотрел. Поворчав себе под нос (все ему на этой кухне было не так), Нимрод быстро, но без суеты, собрал на кухонном столе какие-то овощи, мясо, специи, плошки, протвени, сковородки, горшки, развел в печи огонь, и после этого руки его стали двигаться плавно и без остановок. Все вокруг Нимрода пришло в синхронное движение – что-то он нарезал, что-то чем-то посыпал, смешивал, клал в горшок или на противень, опять резал, поправлял – нож, горшок, печь, противень, овощи, мясо, несколько капель вина, снова нож, снова мясо, отделенный от мяса жир падает в ведерко, туда же сливается слой отработанного масла, мелко шинкуется зеленый лук, вылетают из-под ножа и падают точно в горшок неестественно тонкие кружки репчатого лука, редиской заправляется утка – Нестор завороженно смотрел на действо.

Когда на противне шипело а в горшках булькало, Нимрод протер ножи (Нестор думал, что нож на кухне один, а их оказалось целых пять, и все пять Нимрод явно принес с собой – раньше на кухне таких ножей с костяными рукоятками не было), смахнул отходы в ведерко одним движением, оперся пухлыми руками о стол, и посмотрел на Нестора. Обычно Нестор, когда на него смотрели взрослые, отводил глаза и начинал сердиться, а тут вдруг доверительно сказал,

– А Крося-сорока недавно щенка нашла живого. Его топили, а он не потопился и вылез. Она его себя взяла, а гладить никому не дает.

– Ага, – сказал Нимрод, задумчиво глядя на Нестора. – Вот ты говоришь – гладить не дает. А вот Като-старший римлянам всегда говорил – «Кархваж следует разрушить», а они не верили, и Пунические Войны из-за этого растянулись на много десятков, а то и сотен, лет. А ведь неизвестно, какой бы у нас был сегодня мир, если бы тогдашние финикийцы одолели Рим. А то, что они были иудеи – ты не верь, это вранье. Хочешь пряник?

В руках Нимрода появился его персональный походный мешок. Из мешка он достал другой мешок, поменьше, а оттуда выудил пряник – такой вкусный, что Нестор решил весь мешок с пряниками этой же ночью украсть.

– Вкусно? – спросил Нимрод.

– Нет, – ответил Нестор.

– На тебя не угодишь. Так мне не печь больше такие пряники? А то господин мой сладкое и мучное не ест, разжиреть боится.

– Нет, ты пеки, – сказал Нестор.

– Зачем же их печь, если никто не ест? Они ведь на меду.

– А я их соседским детям отнесу.

– Э, нет, – сказал Нимрод. – Благотворительностью я не занимаюсь, это лицемерие. Кархважане занимались – вот и получили сполна. Хочешь еще пряник?

– Хочу.

– На.

Нестор взял второй пряник и стал его жевать.

– Вкусно?

– Нет.

***

Нестора отправили спать.

– Ну, как, Лучинка, не обижает тебя супруг твой? – благодушно осведомился Гостемил.

– Нет.

– Повезло тебе, друг мой Хелье, с женой.

– Это мне с ним повезло, – сказала Лучинка, и покраснела. – Не всякий на мне б женился. – И покраснела еще гуще, осознав глупость сказанного. Выпила она до того – всего-ничего, два глотка греческого вина. – Да уж, – добавила она, поглядев на коротко мотнувшего головой мужа, – то, чем я занималась до того, как замуж вышла, уж это…

Хелье стало стыдно – не перед Гостемилом, конечно же, а вообще. Ну чего она оправдывается? Зачем?

– Чем же ты занималась? – спросил Гостемил.

Лучинка потянулась к кружке. Хелье плавно но быстро положил руку ей на запястье.

– Я была скога.

– Скога? – переспросил Гостемил.

– Уличная хорла.

– Ага. А до этого? – без паузы спросил Гостемил.

– Что – до этого? – переспросила, убирая руку, не ожидавшая такой реакции Лучинка.

– Чем до этого занималась?

Она тупо посмотрела на него.

– Нну … Тете помогала по хозяйству.

– Ага.

Лучинка не поверила и слегка насупилась.

– Лучик, не надо, а? – попросил Хелье.

– Собственно, если тебе это важно, – сказал Гостемил, подумав, – я знал, что ты была раньше уличная хорла.

Лучинка посмотрела на Хелье с упреком, грозящим перейти в злость.

– Нет, нет, – сказал Гостемил, засмеявшись, – Хелье мне ничего не говорил. Он вообще скрытный по жизни, это у него от варангов.

Она недружелюбно на него посмотрела и отвела глаза. Гостемил, раздосадованный тем, что попал в неудобное положение, объяснил, —

– Любая деятельность накладывает отпечаток. Жестикуляция, выражение лица, манера отвечать на вопросы или задавать вопросы – все это составные общего образа. А я в таком возрасте нынче, что не уметь составить образ из очевидных признаков было бы стыдно.

– Как же ты … составил? – с подозрением спросила Лучинка. – Мой образ – как составил?

– По тому, как ты мне обрадовалась.

– А?

– Мне, или давеча тому, как Нестор вбежал, или тому, как Хелье улыбается. Тому, что небо синее, или серое, или еда вкусная, или грунки говорятся приятные. Женщины, побывавшие в уличных хорлах, всегда радуются очень искренне, как дети. А сам я, друзья мои, – сказал он неожиданно, – жениться собрался! Представляете? Как получил наследство, так во мне и проснулся собственник, старый муромский годсейгаре – ужас! Возникла необходимость в наследнике. И ведь твержу себе – имущество есть тлен, пыль – ан нет, все время ловлю себя на мысли.

Он не перевел таким образом разговор на другую тему – он просто, дабы помочь супругам, исчерпал и закрыл тему предыдущую, и в глазах Лучинки, с которой высокородный болярин вел себя, как с равной – не подчеркнуто, но совершенно естественно – Гостемил сразу стал – полубог.

– Да, – продолжал Гостемил, – думаю, пора мне остепениться, друзья мои.

– Так что ж, помочь поискать тебе невесту, что ли? – спросил Хелье, старающийся не показать при Лучинке, насколько он благодарен Гостемилу.

– Поискать … Такое, друг мой, не ищут. Такое либо само проходит, либо … не приходит … К тебе вот пришли, – он кивком указал на Лучинку, – а я вот всё жду.

– У Ярослава с Ингегерд дочери подрастают, – сказал Хелье. – Каких-нибудь лет пять-шесть, и…

– Нет, друг мой. Даже в шутку не хочу слушать. С олеговым семенем дел никаких не имею.

– Ты служил Владимиру … и Марие…

– Я?! – Гостемил двинулся назад от стола вместе со скаммелем. – Служил? Я им несколько услуг оказал. И получил не награду, но плату, по договору. Мне нужно было развеяться, да и деньги кончались. Служил? Нет. Знаешь, Хелье, друг мой, за десять лет на Руси можно было бы, казалось, разобраться с тонкостями местного наречия! Хорловы варанги…

– Гостемил, – попыталась утихомирить его Лучинка, – Гостемил, ты…

– Ну а чего он! – возмущенно откликнулся Гостемил. – «Служил». Порты им стирал, что ли, свир на подносе приносил? Или сверд чистил? Все эти заимствованные шведские словечки, вроде «слуга, служить» – надо от них избавиться! Как в старину слуг называли?

– Рабы, – подсказал Хелье со смехом.

– Брысь, – сказал Гостемил. – Ну тебя.

Хелье и Лучинка засмеялись.

В столовую вошел сонный Нестор и объявил, что не знает, почему Одиссей казался циклопу маленьким. Ведь циклоп встречал и других людей, а не только циклопов, и должен был бы привыкнуть к виду. Тогда Хелье попросил Лучинку встать и посадить Нестора себе на плечи. Сам он взял Лучинку на руки, а Гостемил, встав на четвереньки и просунув голову между коленями Хелье, захватил его бедра руками и поднялся на ноги. Пирамида получилась внушительная, голова Нестора оказалась в нескольких вершках от потолка. Лучинка смеялась и говорила, что боится. Нестор посмотрел вокруг и сказал, —

– А пылищи-то сколько на карнизе.

Все засмеялись.

Нестор уходить отказывался и требовал объяснить ему, как Алеша Попович (фигура легендарная, среди простонародья ходили об Алеше Поповиче разные интересные слухи; Гостемил и Хелье, знавшие этого типа лично, криво улыбнулись, каждый подумал о своем, Хелье с оттенком легкой грусти вспомнил беременную прыщавую Матильду) – как он мог сломать аспиду шею, ведь она, шея аспида, чугунная.

– Просто согнул, наверное, – предположил Гостемил.

– Чугун нельзя согнуть.

Хелье, смеясь, вытащил из печи погжебач и протянул его Гостемилу. Согнув чугунное орудие пополам, Гостемил дополнительно заплел его в косу. Нестор, сидя у Лучинки на коленях, смотрел на действие совершенно круглыми глазами, и сказал, —

– Не порти инвентарь.

Все засмеялись.

– Как это в предписаниях Святого Иоанна сказано? «Утаил от мудрых», – заметил Гостемил.

После этого Нестор, задав несколько невнятных вопросов самому себе, сразу уснул. Лучинка отнесла его спать, вернулась, сказала, что устала и пойдет теперь ляжет, и удалилась.

– От Дира никаких вестей, все по-прежнему? – спросил Гостемил.

– Никаких. Я почти уверен, что знаю, где он нынче обитает, и почему. При отходе Святополка из Киева он присутствовал, и, судя по всему, находился при Святополке неотлучно. И что-то такое там у них произошло, возможно значительное.

– Может, их догнали и убили?

– Нет, за ними никто не гнался. К тому ж, если бы Дира убили, было бы землетрясение и десять ураганов, и дождь бы шел месяц. Нет, Дир жив, просто скрывается, и не в славянских землях, а западнее.

– Зачем ему?

– Есть причины.

Лучинка, неслышно ступая, подкралась к двери. Она прекрасно знала, что делать этого нельзя. Что это некрасиво. Но не могла бороться с собой. Вот сейчас они будут откровенничать, и Хелье признается, что тяжело ему с бывшей скогой, стыд, позор, людей стесняется. Она прислушалась к разговору.

– Парень на тебя характером очень похож, – говорил Гостемил. – Ты, наверное, в его возрасте такой же мрачный был. У тебя и теперь случаются мрачные моменты, смотреть противно.

– Да, наверное, – согласился Хелье. – Ну, ничего, просветлеет. Ужасно любит фолианты, с соседской малышней почти не водится.

– У каждого своя стезя. Супруга твоя, друг мой, женщина необыкновенная. Я и не знал, что такие бывают. Теперь я буду страдать, а это утомительно.

– Почему ж страдать?

– А я дисциплинированный. Не будь я дисциплинированный – просто маялся бы, а так знаю, что нужно пострадать немного. Неделю буду страдать, а потом пересилю себя. Не будь ты мне лучшим другом, Хелье, отбил бы я у тебя супругу, нарушил бы заповедь. Впрочем, она бы все равно ко мне не ушла. Ты у нее единственный, неповторимый, и я понимаю почему, и мне от этого досадно. И она у тебя неповторимая, и я понимаю, почему, и это тоже досадно. Платиновая она у тебя.

– Это есть, – сказал Хелье. – Платиновая. Как-то даже не представляю себе, как я без нее жил. Надо бы еще раз в какое-нибудь путешествие поехать с ней, ее потешить. Она, когда улыбается – вся Вселенная радуется.

Дальше Лучинка слушать просто не смогла – красная от стыда и счастья, тихо ушла наверх, в спальню, быстро разделась, забралась в постель, поворочалась, улыбаясь, утерла слезы, и уснула. Это она хорошо сделала, потому что то, что сказал после этого Хелье, ей бы не понравилось.

– А сердце мое, друг мой Гостемил, принадлежит совсем другой женщине, и ничего с этим сделать нельзя.

– Дурак, – сказал Гостемил.

– Знаю.

– Не буду тебя разубеждать, поскольку стеснительно оно. Но спрошу на всякий случай – где теперь та женщина?

– Леший ее знает. Ярослав ее щадит. Ездит она на какие-то подозрительные сходки, недавно ее видели в Гнезно. В Киев тоже заглядывает. Две недели назад я случайно увидел ее в Жидове, в сопровождении … хмм…

– Эржбеты. Понимаю.

– Да.

– Сторонись этой компании, Хелье.

– Я стараюсь.

– Правильно.

Следующим днем Нестор рассказывал соседским детям, какой удивительный у них гость.

– Огромный, как циклоп, старый муромский козаке.

– Старый чего?

– Козаке. Это такой особенный воинский настрой.

– Берсерк?

– Нет, козаке. Что ему берсерки! Он тех берсерков одним локтем всех сразу. А отец его – сам Святой Иоанн.

– Врешь!

– Не вру.

– Святой Иоанн давно умер.

– Нет, недавно. Не хотите – не верьте. А перед смертью Святой Иоанн оставил сыну приписания. И там сказано…

Через два дня Гостемил уехал – вероятно, на поиски какой-нибудь жены.

***

Прошло пять лет.

К концу зимы в Киев из Новгорода по приглашению Ярослава прибыл зодчий Ротко с тремя детьми и женой Минервой – маленькой, стройной, необыкновенно элегантной женщиной. Забравшись на Горку, зодчий окинул великий город, современный Вавилон, критическим взглядом, и сказал, —

– Ну, что ж, будем застраивать эту помойку.

Сказано было сильно, но без особых на то оснований. Давно уже Ротко ничего не строил сам, а по большей части делал какие-то наброски и передавал подчиненным – в общем, почил на лаврах, в чем сам себе не желал признаваться. В Киев он, правда, ехал с твердым намерением строить, и строить всерьез. Особенно его интриговала идея постройки нового собора, равного или превосходящего красотой Константинопольскую Софию.

Строительство шло по всему городу и без Ротко. Изменив своему правилу руководить (якобы) сидя дома, Ротко обошел несколько строительных мест, разглядывая, задавая вопросы зодчим, и выдавая критические замечания. Главный зодчий города, италиец Роберто, возненавидел приезжую знаменитость еще до первого с нею разговора, а разговор (в детинце, неподалеку от княжеских палат) получился нервный и сбивчатый.

– Вот я смотрю на твои прожекты … – говорил Роберто.

– Не прожекты они, а просто наброски, но глубинные, – возражал Ротко, тыча мясистым пальцем куда-то в глубины пространства. – С расчетами. Видишь?

– Ты и смету приложил, как я погляжу, – недовольно сказал Роберто.

– Да, приложил.

– Это купол?

– Купол. А что, ты не знаешь, что такое купол? Вот ведь зодчих себе нанимает князь, а? Стыдоба.

– Я знаю, что такое купол.

– Ах, знаешь? Где ж тебе об этом поведали?

– Он провалится, этот купол, от краев к центру поедет.

– Никуда он не провалится.

– Посмотри, какой ты угол ему сделал!

– Ха. Конечно, если строить, как тут строят под твоим руководством, то и провалится. Но у меня в смете отмечено, что нужно делать, чтобы не провалился.

Роберто вчитался в смету.

– Пер фаворе, – сказал он, – это что же здесь такое написано?

– Это материалы, великий мой строитель, материалы. Из которых собирают постройку. На Руси, во всяком случае. Может в твоей дурацкой Флоренции постройки собирают из песка или из воздуха, а у нас тут иногда ветер и дождь, вот и приходится материалы приспосабливать.

– Какие же это материалы, ступидиссимо!

– Сам ты ступидиссимо.

– Вот это – что такое?

– Где?

– Вот. Вот это. Что это?

– Тебя по-славянски читать еще не выучили? Советую обратиться к какому-нибудь дьяку, он тебя выучит, только дьяконицу его не обижай…

– Что здесь написано?

– Написано, «лава вулканическая». Римский рецепт. К извести примешивают вулканическую лаву.

– Сейчас даже в Италии так не строят. Рецепт давно утерян.

– Утерян – напишем новый.

– Откуда я тебе в Киеве возьму вулканическую лаву? В Киеве вулканов нет. И под Киевом нет. Река есть, пороги есть, глина есть, известка, а вулканов – нет.

– Может, плохо искали.

– Вулканы искать не нужно, они издалека видны.

– Нужна лава.

– Да ведь если лаву волочь из Италии, это – знаешь, во сколько обойдется каждый пуд?

– Мое дело было представить набросок и некоторые расчеты. Все остальное – не мое дело, совершенно.

– А чье же?

– Твое. Ты ж тут главный зодчий, якобы.

– Диаболо!

– Сам такой.

И так далее. Рассерженный Роберто побежал жаловаться Ярославу. Князь оказался в разъездах – какие-то дела, кажется, в Вышгороде. Вместо Ярослава зодчего приняла в княжеской занималовке беременная Ирина. Роберто выложил ей все, что думал – о Ротко, о горе-работниках, о Руси, и пригрозил, что уедет ко всем чертям хоть в Англию, и хоть завтра, нет, послезавтра, завтра у него важная встреча. Выслушав сумбурные италийские претензии, Ирина, двадцатишестилетняя, но выглядящая старше, приложила палец к губам и сделала Роберто знак придвинуться поближе.

– Не обращай внимания, – сказала она доверительным тоном.

– Как это?

– Так. Мы с Ярославом очень любим Ротко, а жена его – истинное чудо, но строить он ничего не будет. Он давно уже не строит. А что замечания делает – так у него сегодня одни замечания, завтра другие, и сам он никогда не помнит, что говорил вчера. Понимаешь?

– То есть, мне не нужно с ним спорить, и он не будет мне мешать?

– Именно. Тебе нужно выслушивать его – все его выслушивают, даже Ярослав – соглашаться, кивать, и идти заниматься своим делом.

– Но он всучил мне какие-то наброски, расчеты…

– Это он умеет. Каждый день что-то набрасывает. Бумагу и парчу изводит без меры. Жена его, сдается мне, продает все это в тайне на вес.

Роберто неуверенно хихикнул.

– Он действительно построил несколько церквей и домов в Новгороде. Красиво. Если будешь в Новгороде, не поленись – на окраине, Евлампиева Церковь.

– Да ну! – покривился и заугрюмел тщеславный, ревнивый Роберто.

– Да. Это его наброски у тебя в калите?

– Да.

– Покажи. Всегда интересно, что он рисует. Воображение у Ротко необыкновенное, но, к сожалению, неприемлемое в обычной жизни. Так, посмотрим. Это что же?

– Это, – язвительно сказал Роберто, – его план будущей Софии в Киеве.

Ирина засмеялась.

– А почему две башни? И почему они плоские?

– Такая новая придумка, – прокомментировал саркастически Роберто. – Смотри, эта дыра на фасаде – розетка величиной с дом. Три главных двери вместо одной, сводчатые. Между двух башен – балюстрада зачем-то. А позади башен – крыша углом, над нефом и алтарем. Обрати внимание…

– Да?

– Видишь стены по бокам нефа?

– Вижу.

– А в стенах окна, громадные. Видишь?

– Да.

– Между окнами расстояние – никакое.

– Вижу. Красиво.

– Дело не в том, красиво или нет. Неумеха он, Ротко ваш. Даже если это просто шутка – все равно, шутка дилетантская.

– Отчего же так?

– Потому что материала в таких стенах недостаточно, чтобы поддержать крышу таких размеров. Упадут стены. Нужно сделать в два раза меньше окон, либо вдвое уменьшить сами окна. Ротко болтает что-то про особый древнеримский цемент, но никакой цемент такое не выдержит, а уж здешний известняк … Про кирпичи и вовсе речи нет…

В занималовку вбежала четырехлетняя княжна – младшая из уже родившихся дочерей, и в данный момент самая любимая, поскольку очень глупая – жалко ее. Верный своему решению давать детям сразу библейские имена, Ярослав, сверившись с супругой, назвал дочь Анной, но местные не приняли старую латинообразную форму и переименовали княжну в Аньку, что весьма понравилось родителям. Как-то увидев любимицу в трехлетнем возрасте, одетую в одни порты, размахивающую украденной у одной из прачек ребристой скуей, князь залюбовался и сказал, —

– Ну, прямо персидский воин какой-то, а не Анька. Анька-перс.

После этого скую отобрал, а то опасно.

Услышали и запомнили, и стала княжна прозываться – Анька-перс.

Теперь, забравшись на полированный стол занималовки, игнорируя Роберто, Анька-перс схватила рисунок с двубашенной церковью и сказала,

– Рофко фифофаф. Рофко фифует кфасиво. А ты, – неожиданно она показала пальцем на Роберто, – фифуеф похо, ибо ты ефть итафийское говно, а жена твоя фпит с офлицей буифановой.

Прошло несколько мгновений, и Ирина испугалась, что сейчас у нее от хохота случится выкидыш.

Почему-то у Аньки-перса и Ротко случилась взаимная дружеская тяга. Княжна таскалась за Ротко по детинцу, и несколько раз, сперва с позволения матери, а потом и без позволения, зодчий брал ее с собой в город. Располневший Ротко нагибался, кряхтя, поднимал княжну, сажал ее себе на плечи, и шел, что-то ей рассказывая. Собственные его дети, два мальчика-подростка и девочка, приятно проводили в Киеве время, предоставленные самим себе. Жена Минерва шастала по знакомым, интересовалась новостями, прогуливалась по городу в окружении модной молодежи, которая (молодежь) почему-то влюбилась вся, без памяти, в маленькую тридцатитрехлетнюю супругу зодчего. Сестра Ярослава Марьюшка, навещавшая в то время брата (якобы), заинтересовалась было Минервой, прикидывая, не подойдет ли она ей, как подруга и компаньонка, и дело кончилось бы плохо – по вечерам верная Эржбета, не любящая конкуренцию, задумчиво поглаживала черенки стрел в колчане – если бы сама Добронега вдруг не решила, что не так умна Минерва, как кажется, и сразу к ней охладела.

Затем Ротко, уставший от дел, решил некоторое время пожить в Венеции, и предложил княжеской чете свозить туда, в Венецию, Аньку-перса. Предложение показалось родителям совершеннейшей дикостью, но Анька-перс принялась вдруг с упорством невиданным ныть и требовать, чтобы ей было позволено посмотреть на «кахалы» в «Фенефии», ныла две недели к ряду и до того довела отца, что он чуть было не позволил двум небольшим городам на юго-востоке от Киева, бывшим владениям родственников Мстислава, самоопределиться народовластно. У четы было к тому времени уже девять детей. Подумав, родители в конце концов согласились. Полгода в Венеции, где ребенка заодно научат чему-нибудь, латыни, например – не так уж страшно.

– И напичкают сказками о преимуществах народовластия, – все-таки добавил неодобрительно Ярослав, сдергивая сапоги, готовясь к омовению. – Ингегерд, все-таки это легкомысленно…

– Я знаю, – отвечала Ингегерд, разоблачаясь – супруги мылись вместе, – но, видишь, какие она истерики закатывает. Не отпустим – на всю жизнь запомнит.

– Дело не в этом, – сказал Ярослав, водя льняным лоскутом, пропитанным галльским бальзамом, по спине жены. – Осторожно, не напрягай живот. Обопрись о мою руку. Так. Большое пузо в этот раз – наверное, мальчик. Так вот, дело в том, что я, по правде сказать, сам бы хотел съездить. С тобой.

– Нельзя, – сказала Ингегерд.

– В том-то и дело. В данный момент просто не на кого оставить все. Вернешься – десять заговоров, посадники переругаются.

– То есть, – сказала Ингегерд, массируя мужу ступни, – ты хочешь, чтобы Анька за нас туда съездила?

– В каком-то смысле.

– Дуре четыре года.

– Скоро пять.

– Ее украдут по дороге.

– Дадим ей хороших провожатых.

– Например?

– Хелье, – сказал Ярослав.

– Что ж, – сказала Ингегерд. – Этому негодяю я верю. Не подведет. Не щиплись. Оставь мой арсель в покое, тебе говорят!

Супруги захихикали.

Наутро вызвали Хелье.

– Ну, чего вам? – грубо спросил сигтунец.

Ему объяснили.

– Ага, значит так, – сказал он. – Со всем моим дражайшим почтением, вы тут оба, по-моему, совершенно охвоились и заволосели. Ездить в Консталь, сопровождать главного киевского сердцееда, дабы подложить под него Зоэ и тем напакостить Михаилу, и таким образом решить все дипломатические неувязки с Византией – это по мне, наверное. Не перебивайте! Таскаться в качестве спьена к Конраду – пусть. Но быть нянькой вашим хорлингам я отказываюсь. Я не нянька, листья шуршащие, а хорлинги у меня свои есть. И это при том, что я детей вообще ненавижу, и поубивал бы всех в хвиту! Поняли, хорла?

Ярослав покивал понимающе.

– Он поругался с женой, – сообщил он Ингегерд, и та кивнула.

– Это не ваше дело, с кем я поругался! – парировал Хелье. – Что-нибудь еще нужно вам от меня, кесари?

– Нет.

– Ну и идите в пень. Ежели действительно понадоблюсь – зовите, всегда рад.

Через неделю ехать все-таки пришлось, а только полномочия посланца отличались от тех, какими его собирались ранее наделить. С западного хувудвага в Киев прилетел гонец и передал таинственную грамоту от Ротко Ярославу. Ярослав прочел и обмер.

Аньку-перса похитили. Ротко, стоя в каком-то захолустном городишке на польском пограничье, рвал на себе остатки сальных волос.

Оказавшийся в Киеве Гостемил, состоятельный землевладелец, не нуждающийся в средствах, согласился составить Хелье компанию.

– Ради Хелье, – сказал он князю. – Не ради рода олегова.

– Понимаю, – кивнул Ярослав. – Род олегов перед тобою в вечном долгу, Гостемил.

– Еще бы, – с достоинством согласился Гостемил.

Поспешили. Прибыв в городок, допросили Ротко и всех жителей, которые попались под руку. По наитию, Хелье, оставив Гостемила ждать известий, отправился к живущему неподалеку землевладельцу – и тот поведал ему, что прибыла к нему непонятным образом грамота на бересте, а что в ней написано – неизвестно. Читать землевладелец не умел.

Хелье, приноровившийся к тому времени сносно читать по-славянски, разобрал грамоту. Писано было, что ежели хочет землевладелец получить дочь свою в целости, то пусть придет на место важное во время тайное и принесет с собою мошну значительную, золотом заправленную.

– Какую дочь? – удивился землевладелец. – У меня четверо сыновей, и ни одной дочери.

Хелье поблагодарил его и снова присоединился к Гостемилу. Показав грамоту местному священнику, они напали на след – священник покопался в архивах и нашел похожие каракули. Жикреня-старший, живет в четвертом доме от опушки.

Гостемил и Хелье пешком направились к опушке, отсчитали четыре дома – обветшалых, кривых.

– Главное – неожиданность, – философски заметил Хелье, указывая на дверь.

Гостемил понял. Дверь была заперта на четыре массивных дубовых засова, но Гостемил просто выдрал ее из общей конструкции вместе с третью стены, и Хелье с обнаженным свердом вошел в помещение.

Похитителей оказалось пятеро, и двух, кинувшихся убивать непрошеного гостя, пришлось уложить, проколов им – одному бедро, другому плечо, и грозно крикнуть, дабы остальные трое не порезали ненароком Аньку.

Оставшиеся стоять тати дрожали всем телом.

– Это вам за труды, – сказал Хелье, кидая кошель с серебром на пол.

– Может, взять их все-таки с собой, к тиуну повести? – предположил Гостемил.

– Морока.

– Все-таки.

– За привезенных князь больше не заплатит, цена одна. Чего людей зря мучить. А так – может они еще кого-нибудь похитят, так опять меня пошлют, а я нынче человек семейный, заработки нужны.

Гостемил пожал плечами.

Плачущую Аньку-перса доставили в поселение, где Хелье, поманив к себе возрадовавшегося Ротко, непрерывно целующего спасенную, сказал ему, что в Киеве ему, Ротко, лучше не показываться в ближайшие десять лет, и в Новгороде тоже. Езжай, Ротко, смотреть на кахалы в Фефеции. Ротко нашел совет весьма резонным.

После отъезда Хелье и Гостемила со спасенной, пристыженный, нервничающий зодчий наорал на прислугу, а затем и на детей. Минерва ждала, пока он выговорится. К ее неудовольствию какой-то крепыш из местных, с простецким лицом, полез к Ротко с расспросами, и Ротко выдал ему, прежде чем Минерва успела крикнуть «Заткнись!», что если бы не Хелье, пропала бы княжья дочка совсем, вот ведь беда какая была бы. Крепыш осведомился с интересом, кто такой Хелье. Минерва, разбирающаяся в людях гораздо лучше мужа, вгляделась в лицо спрашивающего и решила, что простецкое оно лишь на первый взгляд – но было поздно.

– Хелье – приближенный князя! – разглагольствовал Ротко. – Бесстрашный, верный, мужественный, незаменимый! Гроза врагов князя и княгини, сокрушитель Неустрашимых!

Минерва, быстро приблизившись, пнула его своей маленькой тощей ногой, и Ротко наконец-то прикусил язык.

Кивнув ему и улыбнувшись любезно Минерве, простак направился к тому самому домику, в который давеча врывались Хелье и Гостемил. Расспросив горе-похитителей, Рагнар решил их не убивать – они ничего толком не знали. Им сказали, что будет проезжать обоз, а в нем дочь важной персоны. Вот и все.

Через две недели после этого Рагнар встретился с Марией в Гнезно. Он был обязан ей многим – в сущности, своим возвышением, лидирующей ролью в Содружестве. Любовниками они не состояли – умудренная прошлым опытом, Мария не допускала смешения политики и любви.

– Скажи, Мария, – Рагнар улыбался открытой, искренней улыбкой, – какие люди в прошлом противостояли Содружеству? До нынешнего воссоединения?

– Много было, – сказала Мария, глядя Рагнару в глаза. – Очень много.

– Ну, основные фигуры назови.

– Ну, как же. Хайнрих Второй нас не любил.

– Так. А еще?

– Орден всегда против, хотя до прямого вмешательства они не доходят.

– Император и Орден. А из правителей попроще?

– Олов Норвежский. С ним пришлось повозиться.

– А из простых людей?

Мария повела бровью.

– А такое имя – Хелье – тебе ничего не говорит? – спросил Рагнар невинно.

И увидел как она бледнеет.

– Говорит, – сказала она.

Рагнар присел на ховлебенк.

– Твердый человек? – спросил он.

– Твердый? Да.

– Я понятия не имею, кто это такой. Я просто слышал имя.

– Он нам не враг, – сказала Мария.

– Это странно.

– Почему?

– Потому что не вяжется с его кличкой.

– Что за кличка?

– «Сокрушитель Неустрашимых».

– Первый раз слышу.

– Княжна, а нельзя ли этого Хелье … ну, скажем, заставить нам служить?

– Нет.

– Нет?

– Уговорить может и получится, хотя вряд ли, да и не следует. Заставить Хелье сделать что-то – совершенно невозможно.

Рагнар кивнул понимающе.

Аньку-перса доставили в детинец. Она думала, что ее будут «пофоть», но ее только обнимали, целовали, орошали слезами и толкались беременным пузом.

Гостемил отбыл к себе в Муром, не повидавшись с Лучинкой. Лучинки не оказалось дома.

Все это было в начале марта, а в тот год именно в это время выдалась теплая неделя – ранняя весна. Лучинка нашла себе подругу – познакомились на торге, зашли в крог, поели. Подруга оказалась из Вышгорода, замужняя. Поговорили о том, о сем, о трудностях жизни. Лучинка похвасталась, какой у нее замечательный супруг. Подруга слушала, кивала, а потом сказала, что где-то потеряла кошель. Лучинка заверила ее, что это не беда, денег у нее с собой достаточно. Расплатились, наняли возницу и отправились в отстроившийся, похорошевший Вышгород. Зашли к подруге домой – муж ее, рыбак, отсутствовал. Посидели. Лучинка пыталась рассказывать подруге о театре, который она с мужем и сыном посетила в Константинополе («Говорят непонятно, но муж нарочно переиначивал на славянский, для меня, а сын у меня знает по-гречески, интересно было, и так они руками размахивают, совсем не так, как наши скоморохи»), а подруга заскучала вдруг. Лучинка спохватилась – время было позднее, стемнело.

– Мне нужно к сыну, он там у меня один, – сказала она.

Подруга ее не удерживала.

Лучинка вышла из дома подруги и пошла по улице к тому месту, где видела давеча возниц. Погода резко переменилась, дул с Днепра леденящий ветер. Кутаясь, Лучинка добрела до нужного места – возниц там не оказалось. В перспективе проулка, ведущего к реке, качалась мачта кнорра – может, нанять кнорр? Она пошла по проулку, и у следующего угла ее остановили трое с факелом.

– Куда путь держим, болярыня? – спросили насмешливо.

У двоих в руках поблескивали ножи.

Она решила, что сейчас ее будут насиловать, но они не стали. Отобрали суму и кошель, сдернули богатую поневу и серьги, велели ей сесть на землю и снять сапожки. Она послушалась. Разбойники, хмыкая, все забрав, куда-то ушли. Лучинка встала и пошла дальше – к парусу. В лодке сидел хозяин – суровый, с седой бородой.

– Добрый человек, не довезешь ли ты меня до Киева? – спросила Лучинка. – Я заплачу, когда приедем. А то меня здесь ограбили.

– Иди, иди, скога, – сказал добрый человек.

– Нет, правда, у меня дома есть деньги. Много денег.

– Хочешь ехать – покажи деньги. Нет денег – не повезу.

Вот и весь сказ.

Лучинка прикинула – шестнадцать аржей, босиком, на леденящем ветру, да по темной тропе, да через переправу, да опять по темной тропе – а может, там разбойники. Что же делать?

Тогда она вернулась к дому подруги и постучалась. А потом еще постучалась. Подруга открыла дверь.

– Меня ограбили, – сказала ей Лучинка. – Нет ли у тебя денег каких-нибудь, заплатить лодочнику, чтобы до Киева довез?

– Сейчас нет, – сказала подруга. – Через неделю, может, будут. А сейчас – ничего нет.

Лучинка еще помялась, и спросила, —

– Может, пустишь переночевать?

– Нет, не могу. Муж вернулся. Уж извини. Ну, спокойной ночи.

И закрыла дверь.

Нестор там один – это не дело совсем.

Нужно либо идти, либо добыть денег, чтобы заплатить доброму человеку в лодке.

Лучинка огляделась. Неподалеку виднелся какой-то отсвет – поздно открытый крог. Лучинка направилась к крогу. Босая, без поневы, только рубахой прикрыты колени, она не рассчитывала, что ее пустят внутрь, но ей и не нужно было. Встав напротив калитки, она приняла профессиональную позу и стала кивать и улыбаться всем мужчинам, какие время от времени выходили из крога. Один из них, увидев ее, некоторое время постоял у калитки, а затем вернулся в крог – очевидно, сообщить знакомым, что есть дешевая хорла, стоит, ждет на улице.

Рука легла Лучинке на плечо – и Лучинка вздрогнула всем телом.

– И сколько ж ты нынче берешь за услуги? – спросил Хелье.

– Хелье!

Она не знала, что и сказать. Теперь он ее бросит. Выгонит. Что она наделала!

– Ты синяя вся, дура, – сказал Хелье. – Ети твою мать, почему ты босая? Где понева? Пойдем, пойдем, скорее. У меня там лодка.

– Ты меня прости, я не нарочно.

– За что мне тебя прощать?

– Что я вот…

– А что случилось-то?

– Меня ограбили, а я боялась, что Нестор там один, а ты в отъезде.

– Ограбили? Били тебя?

– Нет.

– Руками трогали?

– Почти нет. Ножом грозили.

Хелье на ходу обнял жену за плечи.

– Бедная моя, – сказал он. Нет, так нельзя. Постой.

Он нагнулся и стянул один сапог.

– Надевай.

– Что ты…

– Надевай сейчас же! Муж твой тебе велит!

Она испугалась и сунула ногу в сапог.

– Велико, – сказала она. – Но не очень.

– Ноженька простонародная, – заметил Хелье. – Теперь второй. Быстро.

– Идти неудобно. Но смешно.

– А смешно – так смейся.

Она засмеялась, не веря счастью. Не выгонит! Он ее любит! Какой он у нее хороший!

Хозяин лодки усмехнулся криво и стал возиться с парусом. Хелье расстегнул пряжку, снял сленгкаппу, завернул в нее Лучинку, сел, а Лучинку пристроил к себе на колени и стал тереть ей спину, плечи, предплечья, арсель, бедра.

– Ледышка, – сказал он.

У нее стучали зубы. Он потер ей щеки, потом поцеловал в губы, потом еще.

– Ужас, как замерзла, – заметил он.

– Хелье, любимый, – сказала она. – А как ты меня нн … ннашел?

– Да так … Подожди. Эй, мореход, долго мы будем здесь торчать?

– Сейчас, сейчас, болярин. Вот, парус … вот…

Лодка пошла наконец к Киеву.

– Приезжаю – нет тебя, Нестор насупленный. Говорит – на торг ушла. Я пошел на торг. Порасспрашивал. Зашел в крог – а там хозяйка говорит, что видела тебя и еще кикимору какую-то, а кикимора из Вышгорода. А уж темнеет. Нанял я вот этого морехода, и поехали мы в Вышгород. Походил по улицам, прохожих расспрашивал, потом вижу – крог. Думаю, может, подружки в кроге сидят, а ты, может, выпила, а ты, когда выпьешь – известно что случается. Кинулся я к крогу – а ты там стоишь, у калитки.

– Я больше никогда не буду … честное слово…

– Что? А, ты об этом … Так ведь ты думала, что у тебя выхода нет. Что ж тебе – скочуриться по дороге в Киев, босиком, без поневы? … А у подруги нельзя было денег попросить?

– Она…

– Понял. Ты, Лучик, умная у меня, а в людях не разбираешься совершенно, вот что. Надо бы нам убраться из Киева все-таки. Как ты дрожишь, что ж тебе не согреться-то никак, а, Лучик? Эх-ма…

У пристани торчал одинокий возница, и хотя до дому было всего-ничего, пять кварталов, Хелье усадил Лучинку в повозку, сел рядом, и велел вознице спешить.

Войдя в дом, Хелье крикнул, —

– Нестор! Нестор, растяпа!

Нестор выскочил в гостиную.

– Топи в бане печь, быстро!

– А где ты была? – спросил Нестор укоризненно.

– Потом, а то ухи оборву! Баню, быстро! – прикрикнул на него Хелье.

Нестор опрометью кинулся в недавно собранную баню за домом. Через час Лучинка лежала на полке, а Хелье обхаживал ее веником со всех сторон. После этого, завернутую в три простыни, он на руках принес ее в спальню, выгнал Нестора спать, и лег рядом с женой. Она целовала его благодарно и светилась счастьем, что у нее такой муж.

К утру ее бил озноб, и тело было горячее, на щеках играл нездоровый румянец, а кожа вокруг глаз побелела. Хелье послал Нестора в детинец за княжеским лекарем. Пришел лекарь, принес какие-то травы, долго осматривал Лучинку, и сказал, что такое бывает, случается.

Оставив Нестора присматривать за больной, Хелье побежал – на торг, к знахарям, и они тоже дали ему какие-то травы. Затем он вспомнил старорощинские придумки и сам набрал разных трав. Дома он изготовил по нескольким разным предписаниям травяные отвары. По совету соседа он сбегал снова на торг и купил кувшин свира, и свиром, подогрев его над огнем, растер Лучинку с ног до головы. Ей полегчало. Снова оставив ее на попечение Нестора, Хелье опрометью бросился в церковь. Молился он страстно, кусая губы, сдавливая себе виски, то стоя на коленях, то ложась на живот.

Вернувшись домой, он увидел, что Нестор плачет, и вспомнил, что никогда до этого не видел сына плачущим.

– Что ты, что ты, Нестор, – растерявшись, говорил Хелье, обнимая сына, гладя его по голове, целуя в щеки и в нос. – Не плачь, парень. Мать твоя женщина крепкая.

На следующий день Лучинка совсем ослабла и только шевелила иногда рукой или головой, и пыталась улыбаться. Хелье выскакивал из дома два раза – один раз на торг за едой для Нестора и снадобьями для Лучинки, и один раз в церковь.

Прошел еще день, и еще один. Иногда Лучинке становилось лучше, но к ночи снова начинался жар. Через неделю она начала кашлять – громко, с хрипом, часто. Хелье, придерживая ей затылок, кормил ее куриным отваром, улыбался, подмигивал, выходил из комнаты, бледнел, сжимал зубы. Кашель не прекращался.

– Лучик, что же ты, Лучик, – шептал Хелье ночью, боясь дотронуться до жены – у нее болело все тело, кожу саднило.

Потом она стала кашлять кровью.

Иногда Хелье удавалось с помощью снадобий, отвара и растираний приостановить кашель, и тогда он звал Нестора, и Нестор приходил и говорил глупости, и смотрел сердито, а Лучинка ему улыбалась.

Как-то ночью кашель прекратился. Лучинка лежала, глядя широко открытыми глазами в потолок. На улице была весна, орали соловьи.

– Потушить свечу? – спросил Хелье.

– Не надо, пусть…

– Лучик, тебе лучше?

– Да.

К утру Лучинка умерла.

Нестор еще спал. Тщательно заперев спальню, Хелье твердым шагом вышел из дому и направился к церкви. Утренняя служба еще не началась. Он разыскал священника и объяснил ему в чем дело.

– Нет, – сказал священник, глядя на Хелье суровыми греческими глазами.

– Что – нет?

– Не могу. Отпевать хорлу – не буду.

– Она моя жена.

– Не буду. Как ни грустно.

Илларион жил неподалеку от строящейся Софии. Хелье направился к нему. Ему долго не открывали. Когда открыли, он отодвинул прислужника и вошел в дом.

– Где хозяин? – спросил он грозно, с неожиданно резким шведским акцентом.

– Спит.

– Буди.

– Не велено.

– Убью.

Сказано было таким холодным тоном, что прислужник понял – убьет. И пошел будить хозяина.

Самый скандальный священник Киева вышел, заспанный, в гостиную и, посмотрев на Хелье, понял, что дело не шуточное.

– Что случилось?

Хелье объяснил. Глаза Иллариона засверкали, щеки побелели от злости. Он быстро облачился в рясу, нахлобучил шапку, и сделал Хелье знак следовать за ним.

Служба шла полным ходом – в приходе Хелье начинали раньше, чем в остальных церквах. Не обращая внимания на молящихся, Илларион быстрым шагом пересек помещение и вплотную подошел к священнику.

– Отец Никодемус, нам срочно нужно поговорить.

– Ты в своем уме, сын мой? Служба!

– Если ты сейчас с нами не выйдешь, следующую службу ты будешь служить не здесь. Патриарх будет уведомлен, не сомневайся.

– А что случилось?

– Сейчас объясню.

Они вышли – в закуток, втроем.

– Отец Никодемус, у этого человека умерла жена. Ее нужно отпеть и похоронить.

– Я не могу позволить, чтобы в святой земле хоронили хорлу. И отпевать не буду.

– Меня не интересуют твои предрассудки, Никодемус. И твои представления о приличиях тоже не интересуют. Ты все сделаешь так, как я тебя прошу.

– Мой долг служителя церкви…

– Прежде долга служителя церкви есть долг христианина.

– Не смей мне указывать, мальчишка! Я вот разберусь! Я сам напишу патриарху!

– Хелье, – Илларион обернулся. – Я встану вот тут, чуть сбоку. А ты дай этому человеку в морду.

– В церкви? Священнику?! – закричал Никодемус.

– Грех беру на себя, – сказал Илларион. – И заранее даю тебе отпущение, если придется дать в морду два или три раза.

Хелье покачал головой.

– Хорошо, – сказал Илларион. – Тогда просто подержи его, я сам дам ему в морду.

Он схватил Никодемуса за грудки и сдавил ему грудь и шею.

– А может, я просто буду его душить, вот так, – сказал он. – До тех пор, пока в нем не проснется приличествующее его сану милосердие.

– Я буду жаловаться! Я к князю пойду! – прохрипел Никодемус.

– Ну, хорошо, – сказал Илларион, отпуская Никодемуса. – Ввиду полного отсутствия у тебя компетентности, управление этой церковью я временно беру на себя. Сейчас я пойду улаживать дела по этому поводу – нужны люди, нужна повозка, нужен гроб. Хелье, иди домой. Когда все будет готово, я подъеду, и все, что нужно, сделаю сам. Никодемус, иди, закончи службу. Только учти. Завтра ты волен делать все, что хочешь, писать любые жалобы кому угодно. Но сегодня, если ты хоть как-то помешаешь мне, к тебе домой придут двадцать ратников. И будут пороть тебя при жене и детях. А Ярославу я дам знать в любом случае. Пусть князь подумает, какой пример подает Никодемус своему приходу.

– Хороший пример…

– Молчи, Никодемус. Видишь этого человека? Посмотри ему в лицо. Сейчас он растерянный, жалкий. Но ведь он придет в себя. А он варанг, и умеет управляться со свердом, и мстителен, как любой варанг.

Некоторое время Хелье размышлял, нужно ли брать на похороны Нестора. И решил, что нужно. Уж не мальчик.

Стало еще теплее. Тень от колокольни легла на кладбищенскую землю по диагонали, пели птицы. Сдерживая дыхание, Хелье поцеловал Лучинку в лоб в последний раз. Нестор, насупившись, уткнулся носом отцу в плечо.

Потекли дни, за днями недели. Ярослав был в отъезде. На поминки пришла недавно родившая Ингегерд – с младенцем. Передав младенца кормилице, она долго гладила Нестора по светлым волосам, а он терпел.

Хелье тем летом как-то резко возмужал, растерял остатки мальчишества в лице и движениях. А Нестор отрастил щеки и стал больше походить на мать, чем на отца. И стали они жить вдвоем.

Нестор ходил в приходскую школу постигать науки. Хелье пришлось отлучиться по княжеским делам ближе к осени, и он оставил Нестора на попечение Ингегерд. «Своим человеком» в детинце у Нестора стать не получилось. За что-то его невзлюбил Ярослав – возможно, заподозрил, что шестнадцатилетний Нестор обхаживает какую-то из дочерей. По поводу дочерей у Ярослава были свои планы.

Рыжая Маринка, убежавшая от ненавистного мужа, прибыла в Киев повидаться с матерью, вернувшейся из путешествия. Нестор штудировал какой-то фолиант, сидя в кроге, когда Маринка ввалилась в этот же крог в компании разбитной молодежи. Над молодым человеком в робе стали потешаться, а он не обижался, и это Маринке почему-то понравилось.

***

Хелье еще раз демонстративно оглядел помещение.

– Почему ты здесь живешь? – спросил он. – Ты все-таки скажи. С татями … Вроде бы, средств я тебе дал достаточно, и даже сказал, где мой поверенный в Болоньи живет. А?

– Я, отец, подремлю тут, пожалуй, в уголку, – ответил Нестор. – Твой неожиданный приезд меня утомил. Разбуди меня через час, и, так и быть, пойдем мы слушать твоего проповедника, раз тебе как хочется. Будто в Киеве проповедников мало.

– Аспид, – сказал Хелье.

Нестор прилег на ложе в углу и действительно сразу уснул.

Утомил его мой приезд, подумал Хелье. Гостемиловыми словечками оперируем? Нет бы чему хорошему у Гостемила поучиться. Так нет же. Ладно. Это что такое? Это его сундук, а сверху лежат фолианты – грунок тридцать, не меньше! Где же он деньги на все это взял? Это ж александрийская библиотека у него тут! Ну, теперь понятно, почему роба и хибара эта, и в Болоньи тоже себе отказывал небось – там и накупил фолиантов. Книжный червь, а не Нестор. Ага, вот эту книгу ему Гостемил подарил. Латынь – не знаю я латынь толком. Так, что еще? Ага, платоновы рассуждения. «Солон, Солон, вы, греки, как дети». Глупость неимоверная, надо сказать. Но читается с интересом. Это что? А. Плутарх. О! Еще подарок Гостемила – Теренций. Гостемил тогда говорил, мол, я из отроческого возраста давно вышел, а Теренция только в отрочестве читать следует. Гостемил любит преувеличивать. Где они, мои любимые вирши? Ага, вот —

По склону спускается с луком в руке амазонка,

Ищет свидания с Медием, юношей бледным…

Да, красиво. Позволь, а это что же у нас? Это не фолиант, это сам сын мой Нестор что-то карякает, упражняется … Почерк у него выправился, красивый стал. Опять латынь, да что же это такое … Ага, вот по-славянски что-то … Стыдно, но признаем – именно благодаря этому олуху я и выучился читать по-славянски … То есть, в сущности, он сам меня и выучил. Так. Что ж тут написано такое?

«Изгнали варангов за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе, Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву. И пошли за море к варангам, к руси».

Что это за люди такие, которых он описывает, подумал Хелье. Какие-то странные люди – то выгоняют варангов, то обратно зовут. Нет твердости в решениях. Позволь, какой еще руси?

«Те варанги назывались русью, как другие называются шведы, а иные норманны и англы, а еще иные готландцы, – вот так и эти».

Что он плетет, подумал Хелье. С каких это пор какие-то варанги назывались русью? И с каких пор англы и готландцы – варанги? Это такие у него плоды образования? Этому его в Болонье научили? О, вспомил Хелье. Конечно же. Это дьякон, у которого он на побегушках был, воротил, чего в башку придет, небось по пьяни, а сопляк запоминал.

«Сказали руси чудь, словене, кривичи и весь, Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите княжить и владеть нами».

Чего-чего? Хелье задумчиво почесал бровь. Насчет чуди ничего не знаю, словене – да, возможно, каких словен помню – ищут себе хозяина. Весь – нет, не похоже, они любят по одиночке, никакие им хозяева не нужны, ни чужие, ни свои. Кривичи – ох-хо … Вот бы астеры прочли, чего сынок мой про них начертал, про республиканский их Хольмгард. «Приходите владеть нами», надо же. А слово «порядок» заимствовано из лексикона киевской молодежи, очень модное нынче слово. Какой-то бирич, передавая народу волю Ярослава, сказал, что, мол, у всех дел должен быть порядок. Было это года четыре назад. И с тех пор слово вошло в обиход среди подрастающего поколения, и употреблялось исключительно в издевательском смысле. Может, Нестор просто издевается?

«Рюрик, в Новгороде, а другой, Синеус, – на Белоозере, а третий, Трувор, – в Изборске. И от тех варангов прозвалась Русская земля».

Ох-хо … Впрочем, это может понравится Ярославу. Он и его подхалимы уж не первый год пытаются заставить ветеранов забыть владимирово авантюрное, «Нет никакой Земли Новгородской, есть Русь!» Нестор действительно никогда этого не слышал, или? … Или…

«Новгородцы же – те люди от варангского рода, а прежде были словене».

Все у него в башке перепуталось. Астеры в большинстве кривичи, а словене – это Полоцк и окрестности, старая ведьма Рагнхильд…

«… властвовал Рюрик. И было у него два мужа…»

…А он был у них жена, подумал Хелье. Ну и стиль у парня.

«…не родственники его, но боляре, и отпросились они в Царьград со своим родом».

«Аскольд же и Дир остались в этом городе, собрали у себя много варягов и стали владеть землею полян».

Как это – полян? То есть, Киев олегово семя получило как бы в наследство? Польское наследство?…

А ведь с Летописи Торбьорна перестали писцы копии делать, вспомнил Хелье. Давно перестали. Сколько осталось экземпляров Летописи? По всему миру – хорошо если дюжина наберется. А первый приказ Ярослава Гильдии Биричей в Новгороде, еще до «Русского Судопроизводства»? Сжечь архив. Да, повелитель наш не промах! «Цесарь» – и, изволь, как Цезарь – историю переписывает так, как она его больше устраивает. А, позвольте, но ведь это несторовы писания. Нестор не на службе у Ярослава, это глупости, я бы знал, если б такое было. Да и не Нестора бы озадачил Ярослав таким предписанием – начертай, мол, как тебе видится, но чтоб покрасивее и с пониманием. Ну, с пониманием у нас плохо, как видим – всех славян записал в желающих стать холопами. А для чего?

Хелье задумался.

Вот, к примеру, франки завоевали галлов. Галлы этого нисколько не стыдятся! Или, скажем, римляне во время оно завоевывали всех подряд, и теперь бывшие завоеванные этим хвастаются. Что ж, славяне – тупее, что ли? Или свободолюбивее? Нет, здесь что-то не так. Какая выгода Ярославу от того, что славян не завоевывали, что они сами, как пеньки безвольные, пришли своим ходом к каким-то варангам и сказали – вот они мы, владейте? Я сам варанг – если бы ко мне такие пришли, и просили бы меня – владей нами, я бы поспешил от них убраться, потому что это не люди, а, не знаю – юродивые какие-то.

Страшная мысль вдруг всплыла на поверхность, блеснула зловеще. Уж не … Содружество ли … само … оформило моему сыну эпистолярный заказ? Нестор, мальчик мой, если это так … то, хорла, свяжу я тебя сейчас по рукам и ногам, запихаю в повозку, поедем мы к ближайшему морю, там погрузимся на кнорр, и посвятим много-много лет поискам Эрика Рауде и его Винланда. Да. Этим, мальчик мой, я тебя не отдам. Ты не виноват, ты не знал. Они хитрые.

«И сказал ему один кудесник, Князь! От коня твоего любимого, на котором ты ездишь, – от него тебе и умереть. Запали слова эти в душу Олегу, и сказал он, Никогда не сяду на него и не увижу его больше. И повелел кормить его и не водить его к нему, и прожил несколько лет, не видя его, пока не пошел на греков».

Ну, эту байку про тезку моего рассказал Нестору Гостемил, уж это точно, подумал Хелье. Я ее помню с детства, а только но в несколько иной форме. Я тоже ее рассказывал Нестору, но Нестор запомнил именно гостемилов вариант, скотина неблагодарная. А рассказывать Гостемил умеет, не отнимешь.

«Владимир же стал жить с женою своего брата – гречанкой, и была она беременна, и родился от нее Святополк. От греховного же корня зол плод бывает: во-первых, была его мать монахиней, а во-вторых, Владимир жил с ней не в браке, а как прелюбодей».

Все у парня как-то спиралью через дужку, подумал Хелье. Рагнхильд – гречанка да еще и монахиня. А может, ему это все просто неинтересно, подумал он. А если неинтересно – значит точно выполняет заказ. Но чей?

Ну, это просто узнать. Сейчас мы поищем, что там дальше написано – про Ярослава. И если Ярославу в сием писании только нимба не хватает, всем святым святой, то понятно, кто заказчик, и лучше бы так, а не Содружество.

Но до Ярослава Нестор не успел дойти. Очевидно, Маринка отвлекала.

Хелье тщательно зашнуровал писанину Нестора и положил ее на прежнее место.

***

По пути зашли в заведение, съели эскалоп, послушали во время еды неопрятного, разбитного менестреля, развлекавшего посетителей шансоном де жест под перебор примитивной лютни —

– По-моему, он просто издевается, – заметил Хелье.

– Ты ничего не понимаешь в парижской жизни, – возразил Нестор.

– Ну, раз ты такой понятливый – скажи, какой смысл в виршах сиих?

– Главное не смысл, главное чувство.

– Какие все чувственные стали.

Перевозчикам в тот день было раздолье – каким-то образом слухи о необычном (крамольном, наверное) римском проповеднике разнеслись по городу, и лодки курсировали между вторым островом и обоими берегами непрерывно, и Хелье и Нестору пришлось даже постоять в очереди – желающих перебраться к Святому Этьену набралось три дюжины человек.

Двери церкви стояли распахнуты, в церковь набилась масса народу.

– Не проповедник, а бродячий скоморох какой-то, – проворчал Нестор.

Хелье засмеялся.

– Главное – чувство, – сказал он.

– Пошел ты…

– Чти отца своего, сын мой.

Толпа расступилась, и ко входу церкви от берега потянулась странная процессия – пятнадцать пестро и сумбурно одетых, гладко выбритых мужчин с томными лицами, и четыре женщины. Улыбались женщины так блудливо, что никаким местным гетерам не снилось. Окруженный теплой этой компанией шагал ко входу размеренным изящным шагом человек лет двадцати пяти. Толпа зевак вокруг переговаривалась – мужчины отпускали похабные шутки, женщины восхищенно вздыхали – римский проповедник, с правильными и тонкими чертами лица, с красивыми, волной лежащими каштановыми волосами, стройный, привлекательный – поразил их воображение. Ряса сидела на нем как королевское платье.

– Это же Папа Римский, – сказал Нестор на ухо Хелье. – Я его помню! Когда мы в Риме были…

– Молчи. Человек не хочет, чтобы его узнавали, а ты, как первый ученик – мол, наставник, а я знаю, можно я скажу, оцените мое рвение … Рвение в Болоньи надо было проявлять.

– Ты мне не указывай, что делать.

– Лишу наследства. Ладно, давай пробираться ко входу, иначе не попадем внутрь и ничего не услышим.

Во избежание волнений и драк на остров прибыла королевская стража в количестве сорока человек. Анри Первый, легкомысленный, большой любитель охоты, позаботился о подданных.