— …и этот ваш переворот, — продолжал Хьюз. — Переворот изначально был бредовой затеей, его держали как запасной вариант, из тех, что никогда не бывают задействованы. И задействовали совершенно случайно. Так совпало.

— То есть, вы хотите сказать, что переворот был задуман правлением Тепедии?

— Не задуман, а придуман и отложен.

— Но переворот свершился.

— Случайно.

— А реакции нет.

— Какой реакции?

— Международной.

— Милн, вы взрослый человек. Переворот безусловно свершился с ведома всех заинтересованных правительств. О том, что план приходит в действие, знали и в Вашингтоне, и в Лондоне, и в Париже, а не только в Москве. Не знали ближайшие соседи — Эстония… Белоруссия… Латвия. Им не потрудились сообщить.

— Москва?

— Милн, вы странно рассуждаете. Перевороту четыре дня.

— Может, Москва просто растерялась.

— Когда Москва теряется, с ее аэродромов взлетают бомбардировщики. Раз не взлетели — значит не растерялась. Мыслить следует здраво, Милн, а то ведь так до чего угодно можно договориться — может, в Москве не знают, что Украина отделилась? Может, там не знают, что татарское иго кончилось?

— Ну, хорошо. Значит, они позволили перевороту свершиться. Кто управляет переворотом?

— А вы до сих пор не поняли?

— Я до самого недавнего времени думал, что Демичев. Но он сильно изменился за последние пять лет.

— Да ну вас, Милн! У Тепедии было три главы. Один сбежал, другого арестовали, но выпустили под залог, третьего арестовали и не скоро выпустят. Три кандидата. Кто из них?

— Неужто Кречет? — подал голос Эдуард.

— Вот, видите, — одобрил Хьюз. — Русские соображают быстрее негров. Ну, думаем дальше. Сбежавший Каменский объявляется в Нью-Йорке, живет в безопасности некоторое время, и все-таки его убирают. Ни у ФСБ, ни тем более у ФБР и… Central… ЦРУ, нет никаких поводов его убирать. У армейских разведок — тем более. Значит, убрал кто-то из своих. И убрал очень чисто, надо отдать ему должное.

— Каменского убрали? — переспросил Эдуард.

— Да.

— Когда?

— Давеча.

— Кречет?

— Либо Кречет, либо петербургский партнер отдал приказ перед самым своим арестом. Я склонен думать, что именно петербуржец. И в связи с этим есть два неприятных варианта — у вас. Вариант первый — переворот утверждается, приобретает легитимность, и всех, кто находится сейчас в вашей гостинице, запоминают — с тем, чтобы впоследствии убрать. Вариант почти невероятный. Вариант второй — это, увы, то, что скорее всего произойдет. Власти решили дать отбой.

— Какие власти? — спросил Милн.

— Которые позволили перевороту свершиться. Данный аспект мне не очень ясен. Есть гипотеза, не более. Великие постановили, что кто-то наконец, из тех, кому поверят массы, должен сказать правду публично.

— Правду о чем?

— О том, что я видел по телевизору. Нефтяной кризис, экологический кризис, нужно срочно менять стиль жизни — причем всем. Чтобы этому поверили, нужно, чтобы выступил большой политик. Ни один политик не захочет такое говорить — все боятся за свою карьеру. Но появилась возможность создания нового государства — пусть клоунского, но со своим правительством, у которого карьерные соображения несколько иного плана. И вот с одобрения этого правительства по телевизору вдруг говорят правду. На правительственном уровне. Все это подхватывают средства массовой информации остального мира — и дело сделано. Публику оповестили, карьеры политиков в сохранности.

— Романтика, — заметил Милн.

— А вы думаете, в высших кругах нет романтики? А Тепедии свое государство нужно было — понятно для чего. И Кречету дополнительная выгода. Новая конституция, отсутствие экстрадиции — и Кречет чист. Но в последний момент правду в эфир решили не пускать. Новое правительство арестуют, а тех, кто сейчас в гостинице…

— Да?…

— Слушайте внимательно, Милн. И вы тоже, Эдуард. Если Каменского убрал петербуржец, то следующая его цель — Кречет. На взгляд петербуржца, все, кто сейчас в гостинице — люди Кречета, и их будут убирать вместе с Кречетом.

— Кто их будет убирать?

— Я плохо помню биографию петербуржца, но он, вроде бы, человек деловой и прагматичный. Кречет — стихийный бандит. Сейчас он слаб — недавно вышел из тюрьмы, верных ему людей осталось человек тридцать, и все они любители, кроме этого… вы упоминали… да. Петербуржец — научный бандит. Поэтому боевики петербуржца — люди очень серьезные, наверняка бывший спецназ. Афганская война, Чечня, этсетера. Принимайте самые экстренные меры. Если можете уйти прямо сейчас — уходите.

После напряженной паузы Милн спросил:

— ФБР знает?

— Узнает минут через двадцать. Именно столько потребуется Майку, чтобы найти переводчика и перевести запись. Это не важно.

— Все-таки, Чак…

— Да что же это такое! — возмутился Хьюз. — Чак, Чак — и вы туда же! The impertinence! Shit!

— Shut up and let me get a word in edgeways! То, что вы изложили, безусловно логично и… но вы ведь просто детектив. Не в обиду вам…

— Вы сами на меня вышли, не так ли. Видите ли, Милн, устройство власти — криминальной ли, легитимной ли — всегда одинаково, на всех уровнях. И методы идентичны. С официальных правительств спрос меньше, но живут они, как и обычный криминал, на отобранные у популяции деньги, и когда кто-то покушается на их авторитет, применяют насилие.

— Есть законы…

— Да, есть. Из сентиментальности, и для упорядочения. И даже благотворительность есть — ею занимаются и правительства, и преступники. Вам просто блеск люстры в правительственном здании глаза застит. А походили бы по Южному Бронксу или Испанскому Гарлему — сами бы все поняли, без моих подсказок.

— Хорошо бы повстречать этого Кречета, — сказал Милн.

— Удивительно, что вы до сих пор с ним не встретились. Он наверняка наведывается в гостиницу. Часто.

— Вряд ли.

— Уверяю вас. Иначе и быть не может. Я с этими кречетами разных калибров встречаюсь минимум два раза в неделю.

Милн продолжал разговор, а Эдуард вдруг отвлекся и задумался. Нет, Милну ни в коем случае нельзя говорить, кто такая Аделина. Он сразу придумает, как ею можно прикрыться, как щитом. Лучше прикрываться…

Да ну! Вот же подонок этот Кречет. Десять человек детей — чем не живой щит? Как он все просчитал! А этот Чак — он молодец, соображает. Не зря мы ему звоним. И, кстати, то, что он сейчас делает, он делает бескорыстно. Впрочем — не совсем. Кому еще он может все это рассказать? То-то и оно. Красуется детектив, умение показывает, превосходство демонстрирует. Шерлок Холмс. А по-русски как говорит — гладко, красиво, и прононс странный. Именно странный. Как из позапрошлого века. Как это он сказал? «Кузен моего прадеда с двумя полками дважды чуть не взял Петербург». Вроде бы, наполеоновские войска так далеко на север не заходили, да и прадед… для немцев — слишком близко по времени… стало быть, речь о гражданской войне. Петербург? Два полка? Колчак — нет, Колчак был в Сибири. Деникин, вроде, на Украине. Не помню. Или не знаю.

У Милна, кажется, кончились вопросы. Хьюз на другом конце связи ждал. Эдуард, чуть подумав, неожиданно спросил:

— А скажите, мистер Хьюз…

Хьюз засмеялся.

— Что это вас так рассмешило? — поинтересовался Эдуард, не потому, что обиделся, а просто ему действительно стало интересно.

— Меня так никогда еще не называли.

— Все больше по имени?

— Э… Нет. Мистер — это забавно звучит, если по-русски произносить. Мистеррр. Миииистеррр. И Хьюз — Хххххьюз.

— Вы, наверное, общаетесь с какими-нибудь русскоязычными там, в Нью-Йорке?

— Бывает.

— С евреями на Брайтон Бич?

— Почему ж непременно с евреями?

— Ну как. Брайтон Бич.

— Ну, Брайтон Бич. И что же?

— Там в основном евреи из России живут.

— Это было давно. Сейчас там славян больше, чем евреев.

— Да? Не знал.

— Впрочем, общаюсь я со всеми подряд, и недолюбливаю и тех, и других. Я вообще многих недолюбливаю. Негров я терпеть не могу, это совершенно точно, больше, чем славян, и больше, чем евреев, все мои коллеги-негры меня за это уважают, но я ебал их уважение. Вы хотели задать мне какой-то вопрос?

— Да.

— Как детективу?

— Да.

— Задавайте.

— Это не имеет отношения к… э…

— Понял. Задавайте.

— У нас тут был спор… Священник спорил с одним человеком…

— Эдуард… — вмешался Милн.

— Нет, пусть спрашивает. Все, что вам нужно знать, Милн, вы уже знаете. Молодой человек интересуется чем-то отвлеченным — такие побуждения следует только приветствовать.

— Я… — Эдуард запнулся. — В общем, парень спросил, в чем виновата Россия, и священник сказал, что за Россией водится один значительный… э… грех, кажется. Но не объяснил, что он имеет в виду.

Милн странно посмотрел на Эдуарда. Будь Эдуард на его месте, он тоже странно бы посмотрел на Эдуарда.

— Странный вопрос, — сказал Хьюз. — Хотя, если священник, то, в общем, понятно, что имелось в виду.

— Понятно?

— Конечно. А вам — нет?

— Нет.

— Хмм… — Хьюз помолчал некоторое время. — Ну, очевидно, священник имел в виду, что Россия является первой в мире страной, предавшей и продавшей христианство с потрохами в национальном масштабе. Остальные страны присоединились к этой купле-продаже позднее и не полностью. И, конечно же, с точки зрения священника никакие евреи в первом большевистском правительстве, сколько бы их там ни было, Россию не оправдают. Возможно, именно это имел в виду священник.

— Ого, — сказал Эдуард. — Да, серьезное обвинение, ничего не скажешь.

— Это вы иронизируете? — спросил Хьюз.

— Слегка. А что?

— Дело в том, — сказал Хьюз, — что помимо священников, есть еще одна категория людей, имеющая основания так думать.

— Да? Какая же?

— Белоэмигранты и их потомки.

* * *

Расстроенные Вадим и Олег насели на Демичева, мрачно курящего пятую сигарету за рулем внедорожника, припаркованного у входа в телестудию.

— Зачем было вызывать немца, да еще и не посоветовавшись ни с кем? — настаивал Вадим.

— Ответьте, Трувор.

— Да, не нужно было, — подключился с заднего сиденья прибывший в Белые Холмы глава областной энергетики. — Совсем. Мы уже почти все починили. Там шесть хомутов из строя вышло, и Завалишин в конце концов сообразил, что нужно один из них привести в чувство, а остальные просто подключатся сами, по цепи. Смех — нужно было ладонью слегка пиздануть по чушке, сверху, и все дела. И вдруг приходит немчура — кричит, требует, чтобы никто ничего не трогал. Рожа красная, тупая.

Отто Шварцкопф действительно прибыл в Новгород с аварийной командой из четырнадцати человек — десять турок, один болгарин, и три немца — несколько часов назад. Затребовал вертолеты, рассредоточил команду по станциям, кричал, произносил сквозь зубы «русише швайн», запрашивал данные — словом, вел себя, как типичный, стандартный немец. И через пять часов после его прибытия зажглись фонари на улице Германа. Половина из них тут же перегорела. Еще через час Новгород стал освещаться — квартал за кварталом. И отапливаться, и охлаждаться. Заработали бензоколонки. Нескольких новгородцев тут же убило током, но радость города, грозившего до этого вот-вот скатиться в техническое средневековье и преступный разгул, почти не омрачилась.

— Починили бы без него, — согласился с главой Олег. — У амеров тоже все время летит сеть.

— У амеров сеть летит от перегрузок, и еще потому, что устарела и нужно менять, — сказал Демичев грустно. — А у нас она летит, потому что хомут нужно привести в чувство, пизданув по чушке.

Впрочем, все это было так — ворчание. А главное заключалось в том, что сегодня, прямо сейчас — первая передача действительно в эфир, поскольку, заработали в Новгороде телевизоры.

* * *

Телестудия в Белых Холмах, Новгородская Область, отсек, использующийся обычно для производства ток-шоу, двадцать часов пятнадцать минут.

Ведущая, Людмила, безупречно одетая, бесстрастная, благосклонно слушает вещающего Пушкина, сидящего по центру. Слева от Пушкина — Некрасов. Он бледнее обычного и менее подвижен — озабочен, возможно, нервничает.

ПУШКИН (вещая)… таким образом, если Кудрявцев и прав в чем-то, то это в том, что так называемые точные науки всегда следуют за возможностями индустрии, а не наоборот. Уголь породил Ньютона, нефть породила Эйнштейна, а в промежутке между нефтью и углем появились все те изобретения, которые мы привыкли ассоциировать с современностью. И тому уже больше века. То есть — поезд, теплоход, самолет, радио, телефон, холодильник, пластмасса, неон, лифт, паровое отопление, подача горячей воды, трактор, комбайн, пестициды — куда не повернись, всё это изобретено в девятнадцатом веке. Ну, правда, паровоз в восемнадцатом. Атомные электростанции, которых все боятся, а некоторые гордятся, работают не так, как думают многие, а гораздо проще. Новое в них только лишь — способ сжигания топлива, и способ этот примитивный и очень опасный. Остальное — варварски просто. Разогретая реакцией вода образует пар, который толкает поршень. Восемнадцатый век.

ЛЮДМИЛА (бесстрастно улыбаясь) То есть, вы считаете, что кризис длится уже больше века?

ПУШКИН. Это не кризис, это обыкновенный застой. Конец девятнадцатого века дал общий настрой всему человечеству — следовало быстро расти и развиваться. Сегодня расти некуда. Мы повзрослели, а то, что физически растет во взрослом возрасте, как правило — злокачественно. Чтобы вывести научную — да и любую другую сегодняшнюю мысль — из застоя, следует изменить цели. Например, совершенствование и сохранение в наше время гораздо полезнее роста, и не менее интересно. Но человечество все еще стремится к звездам, хотя то, что ни к каким звездам мы не полетим, стало понятно еще в начале семидесятых — всем, и было понятно до этого — многим. Да и зачем нам звезды, если мы не умеем содержать в чистоте собственные улицы.

ЛЮДМИЛА. И все же, хотелось бы, чтобы вы конкретнее обрисовали сегодняшние настроения в научном мире.

ПУШКИН. Пожалуйста. Все начинается, очевидно, еще в школе. Поскольку цивилизованная часть человечества окончательно выгнала женщин из дома на работу, хотя делать им на работе совершенно нечего, да они и не делают ничего, как правило, за исключением некоторых секретарш, за детьми некому стало смотреть. Не у всех есть желающие приглядывать за ребенком тещи и свекрови. Помогла столетней давности идея о всеобщем образовании. Хотя сегодня всем понятно, что образование нужно лишь некоторой части населения, люди, стоящие во главе просвещения, притворяются, что идея эта незыблема. И вот оба родителя делают вид, что работают, а дитя отправляется в школу. Принудительно — есть закон. Понятно, что принудительное эффективным быть не может. Поскольку дети будут ходить в школу в любом случае, собственно качество образования не имеет рекламного значения. Поэтому это и не образование вовсе, а бесконечные повторения в основном ненужных сведений. Сегодняшние десять классов человек, которому образование действительно необходимо, может запросто одолеть за два-три года. Но куда девать этого человека в остальное время? Школа сегодня — это дом, где присматривают за бесхозными детьми. Где их лишают воли и их учат думать одинаково, где не поощряются никакие инициативы. Большинство нормальных людей, естественно, к десятому классу просто ненавидят школу, учителей, науки, классные помещения тюремного типа, парты, поставленные шеренгами, чтобы было похоже на фабричные станки. Сегодня об этом не помнят, но изначально именно это и было целью — приучать людей к виду станков на фабрике. Чтобы не было при переходе из школы на фабрику непоняток. Стало быть — вынести все это, не возмутиться, сдать экзамен и получить хороший диплом, чтобы приняли в хороший институт, может только не очень нормальный человек. Остальным предлагается провести два года под началом солдафонов в армии. После этого некоторые, окончательно озверев, делают попытки все-таки поступить в институт или университет. И поступают. Плюс дети взяточников. То есть, три категории — ненормальные дети, закончившие школу с отличием. Озверевшие дети, прошедшие армию и тем не менее решившие поступить (добровольно) в университет. И дети богатых родителей, умеющих давать взятки. Понятно, что эти последние самыми нормальными и являются — в конечном счете. То, что ученые бывают сумасшедшие — миф, естественно. Из всех ученых, повлиявших так или иначе на развитие цивилизации за последние три тысячи лет, сумасшедшие, или даже слегка ненормальные, составляют меньше сотой процента. Теперь предположим, что нормальный человек, которому действительно интересна именно наука, как-то просочился через все это сито, возможно с помощью взяток и знакомств, и попал в университет. В первую очередь университет попытается (и очень серьезно попытается) привить ему уважение к авторитетам. В этом университеты похожи на организованную преступность — постоянное нарушение Второй Заповеди считается в университете одним из необходимых навыков.

ЛЮДМИЛА (улыбаясь). Второй Заповеди?

ПУШКИН. Я помню, меня всегда приводили в ужас дипломные работы, кандидатские, докторские. Сперва я должен был их писать. Впоследствии я должен был их читать, а это еще хуже. Главное в этих работах — ссылки. На каждое предложение, в лучшем случае параграф — одна, две, три, и обязательно год издания и место издания, и фамилия авторов, и хуже, когда авторов несколько. А ведь прилежному студенту всех этих авторов еще и читать надо. Мне повезло — у меня очень богатые родители, и кандидатскую и докторскую писали за меня нанятые мной люди. И читали, впоследствии, тоже наемники. У меня есть деньги, чтобы заплатить за этот сизифов труд. Поэтому я мог заниматься биохимией в свое удовольствие и до сих пор люблю в ней копаться.

ЛЮДМИЛА. Необычное признание. А о чем была ваша диссертация, Лев Борисович?

ПУШКИН (с удовольствием, улыбаясь). Ну, кандидатская моя называлась «Авторадиографическое исследование образования и миграции лимфоцитов при адаптации организма к субнизкой температуре». Совершеннейшее надувательство и издевательство — меня в то время интересовали совсем другие направления, которые кафедрой нашей проникновенной понимались очень плохо. Естественно, материалы были доложены и обсуждены на рабочих совещаниях, симпозиумах, и научных конференциях. Список литературы содержал двести пятьдесят восемь источников, причем мои негры отметили, что из этих источников шестьдесят пять — отечественные, а остальные зарубежные. Сачковать нельзя — какая-нибудь сволочь обязательно наймет своих негров, которые все это проверят. Помню, что суть этого замечательного труда размером в двести страниц сводилась к тому, что Ферменты, использующие и регенерирующие NAD, ATP, CoA и другие коферменты, должны находиться в контакте друг с другом, и в ряде случаев целесообразно, чтобы все ферменты, использующие один кофермент, были расположены рядом — отчаянная глупость. И мне нисколько не стыдно — что хотели, то и получили в процессе моего соискания. Нынче, когда мне хочется что-нибудь опубликовать, хулиганское, я нанимаю человек пять студентов. Я честный человек, и плачу им хорошо. Многие мои коллеги просто пугают и заставляют. Студенты берут мою работу и ищут к ней библиографию. Я не ходячий справочник, и вовсе не обязан помнить, откуда в моей области взялось то или иное понятие, кто придумал и где напечатал. Редким людям, не имеющим средств, чтобы избежать этого унижения — бесконечных ссылок на дурные источники — удается впоследствии стать действительно учеными — в любой области. В лучшем случае из них получаются очень узкие специалисты, а обычно — просто бюрократы. С другой стороны, в связи с установкой на поголовное образование населения, сделать со всем этим ничего нельзя — в каждом селе нынче университет, где ж на всех набрать настоящих ученых.

ЛЮДМИЛА. Но мы говорим о кризисе в науке…

ПУШКИН. Перманентный кризис, повторяю, называется — застой. И почему бы не быть застою? Со специалистами бывает забавно. Я очень их люблю — они потешные. Как правило, это люди очень невежественные. Знают только свой предмет, якобы, то бишь, зазубрили, сколько смогли. Понятно, что для того, чтобы быть, к примеру, биохимиком, нужно знать много разного помимо биохимии. Физику — неплохо, биологию — безусловно, но и астрономия не помешает, а также живопись и музыка, и действительно знать и интересоваться, а не «помню, проходили».

ЛЮДМИЛА. Это серьезно?

ПУШКИН. Очень серьезно. Эйнштейну очень мешало незнание архитектуры. Ньютону — незнание музыки. В мире все связано, везде есть параллели. Сегодняшняя генная инженерия — просто варварство, и все потому, что — страшно сказать — генные инженеры ровно ничего не знают об агрикультуре. Не говоря уж о музыке. Про художественную литературу я тактично промолчу. Впрочем, нет, скажу — определения узкого специалиста есть у Джонатана Свифта и у Джорджа Бернарда Шоу. Определения эти — очень негативные, и вполне применимы к сегодняшним специалистам, и этим специалистам неплохо было бы прочесть и подумать, поскольку полвека они только переливают из пустого в порожнее. Помимо этого, вот уже полтора века подряд — приблизительно с момента начала нефтяной индустрии, если по Кудрявцеву — точные науки непрерывно пытаются взять на себя роль церкви. И следует сказать — научная бюрократия как раз в этом случае весьма неплохо справилась с задачей. Она, научная бюрократия, довела человечества до почти полного отупения и бездуховности, разрушила экологию, подтолкнула всех к нефтяному кризису — и тем не менее большинство человечества рассчитывает именно на нее — она, научная бюрократия, должна нас вывести из кризиса. И с экологией разобраться. Это — нарушение уже не Второй, но Первой Заповеди, да и противоречит здравому смыслу.

ЛЮДМИЛА (поворачиваясь к Некрасову). Что думают по этому поводу экономисты?

НЕКРАСОВ. Экономисты не думают. Экономисты прогнозируют.

ЛЮДМИЛА. И все же?

Пауза.

НЕКРАСОВ. В общем-то, все, что только что сказал Лев Борисович, в полной мере относится и к экономистам. Современная политэкономия устарела очень давно. Родоначальник ее — Джон Ло, придумавший финансовую пирамиду и первый в цивилизованном мире использовавший кредит как реальные деньги. Был он карточный шулер — то есть, специалист узкого плана. А пророк ее — Ирвинг Фишер, объявивший о приходе эпохи перманентного процветания в Америке за пять недель до падения биржи, приведшего Америку и остальной мир к десятилетней Депрессии. Фишер также писал, что Сухой Закон даст возможность людям, ранее тратившимся на алкоголь, вкладывать освободившиеся деньги в благоустройство домов, автомобили, музыкальные инструменты, радио, путешествия, развлечения, страховые взносы, просвещение, книги, и журналы. Цитирую по памяти. Внушительный список. Очень хорошо иллюстрирует понятия экономистов о жизни, и о том, что происходит на самом деле. И можно ли верить их прогнозам. Человек этот имел докторскую степень, полученную в Гарварде.

ЛЮДМИЛА. А как это сочетается с представленными вами данными о… я забыла термин.

НЕКРАСОВ. Рандеман декруассан. Лев Борисович обмолвился о параллелях в разных областях…

ЛЮДМИЛА. Все-таки объясните, что означает этот термин.

НЕКРАСОВ. Ну, допустим, вы сеете килограмм каких-нибудь семян, и, допустим, вырастает у вас тонна каких-нибудь всходов. По логике, если засеять еще килограмм, взойдет еще тонна. Но сеют — а всходит меньше тонны. И чем больше сеют — на одном и том же участке, тем меньше всходит. Понимаю, что это далеко сейчас от интересов многих — вся эта агрикультура. Тогда проще и ближе. К примеру, красивая и умная женщина завела себе состоятельного любовника, у которого есть два миллиона денег. Женщина имеет доступ к приблизительно одной восьмой этих денег — к четверти миллиона. Таким образом, если она заведет себе еще трех любовников с таким же состоянием, по логике она должна иметь доступ к целому миллиону. Но, заведя, она убеждается, что едва на полмиллиона тянет.

Людмила издает любезный смешок.

НЕКРАСОВ. Нефтяная индустрия освободила от тяжелого труда шесть восьмых работоспособного населения цивилизованных стран. Казалось бы, освободилось поле для духовного роста, но, упрощая, можно сказать, что это поле заняли телевидение и мобильники, и в целом человечество сегодня менее духовно, чем до нефтяной индустрии. Компьютеризация призвана была сделать производство более эффективным. Дело кончилось тем, что большую часть производства перевели в малоразвитые страны, а население больших городов заняли в «секторе услуг». Это такая придумка — типа, город процветает, потому что все горожане заняты тем, что стирают друг другу белье, отмечая каждую стирку в ноутбуке — все заняты полезным делом.

ЛЮДМИЛА. Здесь уж ничего не поделаешь — законы свободного предпринимательства имеют свои особенности. Плановая экономика такого не допускала, и тем не менее не выдержала конкуренции, не являясь достаточно эффективной для современного мира.

НЕКРАСОВ. Плановая экономика усугубила положение в пределах России. То, что было губительно для Европы и Америки, в России, благодаря плановой экономике, становилось губительно вдвойне. К примеру, валяющие дурака, делающие вид, что заняты, потенциальные рабочие силы Германии, Англии, или Америки в случае необходимости смогут начать работать снова. Возможно плохо — по началу. Но смогут. В России на это рассчитывать нельзя — по крайней мере в пределах нынешнего поколения. Но это всего лишь местные особенности, а существуют еще и общие для всех экономические проблемы, действительно серьезные. Например, власть корпораций. Москва только что свалила Тепедию — грубо, примитивно, и сделала это в конечном счете совершенно зря. Положение это не изменит. Несмотря на недвусмысленные антитрестовские законы, существующие, например, в Соединенных Штатах с начала двадцатого века, и многократно подтвержденные и обновленные — например, администрацией Джорджа Буша-младшего в две тысячи втором году — экономические круги продолжают приписывать корпорации человеческие качества и наделяют корпорацию правами индивидуума. Корпорация — это просто гора денег. Затратив относительно небольшую сумму, человек может войти в правление любой корпорации и принимать активное участие в ее решениях, не неся при этом никакой личной ответственности. Прогорит ли корпорация, выиграет ли — человек не рискует ни своими собственными средствами, ни своей репутацией. Поскольку корпорацию рассматривают, как индивидуального частного предпринимателя, ей, корпорации, позволено конкурировать с частниками на равных. И, скажем, дядя Витя с артелью из десяти человек, выпускающий в пригородном сарае клинья для велосипедов, должен закрыть дело и заняться веб-дизайном, поскольку не смог заказать из Китая сто тысяч клиньев, получить за это огромную скидку, и продавать клинья по дешевке. С точки зрения экономистов, все правильно — ему ведь никто не запрещал заказывать эти самые клинья. Не выдержал конкуренции. Там, где дело касается предметов повседневного употребления, частному предпринимателю все пути закрыты еще до того, как правительство начнет давить его налогами. Корпорации не знают границ. К примеру, новгородский сапожник, изучивший все возможные дизайны современных вечерних туфель, талантливый и целеустремленный, чтобы выжить, вынужден был бы назначать цены за свою продукцию, значительно превышающие цены Маноло и Феррагамы — но кто же купит у новгородца, или москвича, или жителя Льежа или Бруклина, пару туфель за семьсот долларов, если можно купить Феррагаму за четыреста? Зачем москвичу чайник за десять долларов, если он может купить китайский за три? И так далее. Корпорации необходимы, когда речь идет о грандиозных проектах — о строительстве больших зданий, о железных дорогах. Из бытовых нужд корпорациям следует уйти, и чем скорее, тем лучше. Но они не желают.

ЛЮДМИЛА. И как, на ваш взгляд, должно бороться с этим новое правительство?

НЕКРАСОВ. У любого правительства, нового ли, старого ли, есть самое лучшее, самое удобное, самое безопасное оружие — налоги. Любые злокачественные экономические данности легко нейтрализуются повышением налога. Если корпорация занялась производством того, что вполне по плечу частнику — нужно уравнять их возможности. На каждую скидку, данную корпорации Китаем, налог, в два раза превышающий скидку. Да и помимо корпораций — правильное налогообложение — дело хорошее. Например, если, как мы уже отмечали ранее, время частного автомобиля прошло, но гражданам это не втолкуешь — нужно вводить налог на бензин для частников, да и просто — если у вас есть автомобиль, платите налог. Сперва небольшой. А потом повышать постепенно. Остальное урегулирует рынок.

ЛЮДМИЛА. А если у человека нет выхода, и, например, он живет далеко от места работы?

НЕКРАСОВ. Во-первых, жить далеко от места работы — неприлично. Так любит поступать мещанское сословие, и хватит им, мещанам, потакать, хватит. Во-вторых, есть общественный транспорт.

ЛЮДМИЛА. Но не везде.

НЕКРАСОВ. Значит, нужно сделать так, чтобы был везде. А строительство новых железных дорог как раз и есть неплохой способ научить следующее поколение работать. И неплохое применение сегодняшним технологиям. Технологии хороши. Ведь хороши же, а, Лев Борисович?

ПУШКИН. Замечательны.

НЕКРАСОВ. Но рандеман декруассан наличествует?

ПУШКИН. Ну а то. Недавно сижу с дамой в кафе, уютно так, мягкий свет. И рассказываю ей что-то. У нее звонит мобильник. Она отвечает, пять минут говорит. Я жду, жру, как последний идиот, салат, она заканчивает разговор. Что-то хочет мне рассказать, но у нее опять звонит мобильник. Провели вместе два часа — обменялись в общей сложностью десятью предложениями. Уважающие себя мужчины давно махнули рукой на то, как дамы выглядят, во что одеваются, целомудренны ли, сладострастны ли — главное, берут ли с собой мобильник.

НЕКРАСОВ. Сегодня все берут с собой мобильники.

ПУШКИН. Не будьте таким пессимистом. Есть вполне приличные особи, но они очень редки, их нужно выискивать, и это гораздо сложнее, чем выбирать себе даму по фигуре или склонностям. При этом многие дамы считают, что они, как Цезарь, могут одновременно говорить и слушать. Но они не Цезарь.

* * *

Вадим на заднем сидении, оторвав взгляд от портативного телевизора, включил боковое освещение и, поспешно развернув лист, просмотрел программу.

— Что они плетут? — возмутился он. — Это внеплановое что-то.

— Этого нет в программе? — Олег обернулся с переднего сидения.

— Нет.

— Покажите.

Олег быстро пробежал в программу.

— Что происходит?

Демичев взял у него лист и тоже просмотрел программу.

— Импровизируют, — сказал он. — Ничего страшного. Некрасов — он такой. А вот Пушкин этот — я не ожидал даже, что он будет так хорошо подыгрывать. Я его видел-то всего пару раз, мне понравилось. Артист. Ишь, как держится — барин барином.

— Пушкин — просто трепло, — недовольно сказал Олег. — А вот Некрасов что-то не туда гнет. И Люська, по-моему, слегка растерялась.

— Ничего особенного, — повторил Демичев.

Сверкнула зигзагом молния, дождь перешел в настоящий водопад. Стало душно, и Демичев включил кондиционер.

* * *

НЕКРАСОВ… среди ведущих провидцев выделяется американец Ховард Канстлер. Пессимисты в этой области либо склонны верить, что все будет плохо, но обойдется, либо считать, что, когда закончится нефть, настанет конец света, либо, в крайнем случае, конец цивилизации. Канстлер не принадлежит ни к тем, ни к другим, хотя, конечно, иногда склоняется к мнению последних, то есть, допускает и такой вариант развития событий. Пишет он очень хорошо, очень емко. На русский язык он до сих пор не переведен, поскольку корпорации, занятые книгопечатанием, предпочитают переводить зверезнаковые ведьминские сказки и навязывать их населению, обклеивая рекламой стены и засоряя эфир. У себя в Америке Канстлер известен лишь маргинально — по этой же причине. Тем не менее, следует сказать, что он допускает ту же ошибку, что и все сегодняшние пророки, произведшие подсчеты и вычислившие именно конец цивилизации. Отец Михаил сегодня отсутствует, поэтому скажу за него — когда именно настанет конец цивилизации, знать никому не дано. Любой человек, решивший, что понял замысел Создателя и разглядел его расчеты, заблуждается по определению.

ЛЮДМИЛА (улыбаясь). Странно слышать такие вещи от экономиста.

НЕКРАСОВ. Напоминаю вам, я не экономист, я — законник, интересующийся экономикой в свободное от основных занятий время. По Канстлеру, следует ожидать, в частности, стремительного сокращения площади городов по всему миру. Нефть помогла человечеству насильственным путем преодолеть связь с природой. Некоторые понятия забылись или смешались. По окончании нефтяной эпохи понятия эти будут задействованы снова. Например, представителям городских профессий следует жить в городе, а представителям деревенских — в деревне. Городу не положено иметь больше миллиона населения — поскольку города большего размера невозможно прокормить, не прибегая к помощи индустриальных перевозочных средств. Городам не положено находится в местах, где без помощи нефти можно худо-бедно едва прокормить два поселка. Экстремальный север, или экстремальный юг — пещаные и ледяные пустыни — опустеют. Города будут кормиться в основном от окрестных ферм. И так далее. В расчеты Канстлера вкралась досадная ошибка, и он ее последние десять лет натужно игнорирует. Дело в том, что основные мощности поддержки цивилизации получают энергию вовсе не от нефти.

ЛЮДМИЛА. А от чего же?

НЕКРАСОВ. Здесь необходимо объяснить различие между американской и русской экономикой. Основной двигатель американского стиля существования, как ни странно — электричество. Доля нефти в производстве электричества в Америке составляет двадцать процентов. Остальные восемьдесят приходятся на уголь, природный газ, воду в плотинах, и ветряки. Солнечные батареи учитывать глупо — общий их вклад в производство электричества слишком мал, и лучше они не станут — слишком дорогое и слишком капризное производство. Две трети нефти, потребляемой в Америке, сжигается в моторах. Огромная часть оставшейся трети идет на обслуживание этого сжигания — на поддержание дорог в презентабельном виде, на доставку горючего, на регулирование движения, на постройку агрегатов — тех самых автомобилей, на обслуживание их же, и на небывалого размаха бюрократию, так или иначе связанную с производством и поддержкой частных автомобилей. Пестициды, медикаменты, и пластмасса, получаемые из нефти, не составляют даже двух процентов американского потребления. Поэтому, когда добыча нефти перестанет окупать сама себя, то есть, для того, чтобы достать из-под земли баррель нефти, нужно будет потратить баррель нефти, в Америке закроется весь сектор частного автомобилевождения, цена на пригородные и загородные дома упадет до нуля, и, возможно временно, закроется гражданское воздухоплавание — вплоть до того момента, когда самолетные компании начнут выпускать дирижабли, годные для полетов через Атлантику. Это, безусловно, вызовет какие-то волнения, будет очень много недовольных, прогорит несметное количество банков, страна может сползти в банкротство — но это не конец света. Да и необходимость строить железные дороги даст Америке возможность выпутаться из кризиса. Остальное останется, как есть. Для медикаментов, пластмассы, и пестицидов оставшейся, труднодобываемой нефти хватит на тысячелетия. Западноевропейские проблемы сходны с американскими. Россия в этой шеренге цивилизованных стран стоит особняком. Примерно четверть нефти в России пропадает, так и не добравшись до моторов.

ЛЮДМИЛА (улыбаясь). Ее воруют?

НЕКРАСОВ. Иногда. Но чаще она просто куда-то вытекает. Остальную кое-как перегоняют в бензин, и кое-как, с большими потерями, опять же сжигают в моторах. Загородные дома в России — просто дачи, они и сейчас ничего не стоят.

ЛЮДМИЛА. Это не верно — дачи бывают очень дорогие.

НЕКРАСОВ. Электронные счета — заменитель денег, но не деньги. Дачи, стоящие в непосредственной близости от железнодорожных веток, возможно, и будут что-нибудь стоить. Но станет накладно их топить. Или охлаждать. Гражданский воздушный флот в России пострадает так же, как американский. А вот с остальным получаются накладки. В мире без нефти импорт станет очень невыгодным, очень дорогим предприятием. Каждому огороднику придется иметь все свое — нельзя будет купить немецкие пестициды или химические удобрения в магазине, или американский плуг. Горючее для тракторов — в Америке оно косвенно субсидируется уже сейчас, а Россия субсидий в этом направлении не знает. Да и сам трактор — человечество слишком быстро его освоило, и слишком скоро начало применять в индустриальных масштабах. Меж тем, есть почва, где трактор применять просто нельзя. Аризонские фермеры приводят интересную статистику — слой полезной почвы, составлявший около фута в тридцатые годы, сегодня стал вдвое тоньше. Особенности аризонской почвы распространяются на чуть ли не половину агрикультурных земель России.

* * *

— Вот этого точно не было в программе, — сказал Демичев. — Ну-ка, дайте мне программу. Черт, Некрасов этот… Действительно, пора бы Людмиле его притормозить. Ишь, заимпровизировал.

Вадим и Олег промолчали.

* * *

Ничего не изменилось в лице Людмилы — все тот же румянец на щеках, все те же веселые серые глаза, все та же слегка официальная улыбка. По спине у нее тек ручьем холодный пот, в паху и под мышками было липко и мокро, пальцы ног горели, ладонь, лежащая на колене, увлажнилась.

— … открыли месторождение. Полученное назвали нафта-четыре. Неизвестно, сколько этой нафты-четыре там есть, на сколько хватит, как именно ее можно употреблять. Говорят, что она эффективнее нефти в несколько раз. Также говорят, что при сохранении независимости, или хотя бы автономии, Новгородской Области хватило бы для поддержания цивилизации в сегодняшнем виде лет на сто, но это просто слухи в научных кругах.

Оператор посмотрел на Пушкина и решил не переводить на него камеру. Пушкин стал белый, как снег. У него задрожала нижняя губа, на лоб упала влажная черная прядь, он съежился в кресле, стал меньше, сделался жалок. А Некрасов продолжал:

— Любая российская нефтяная компания, или само государство, введя нафту-четыре в общее хозяйство, растранжирит весь запас за два года. Сохранить запас для области не удастся — не воевать же Новгороду с Россией, в конце концов, это смешно, и не просить же Новгороду помощи у Германии или Америки для противостояния России. Хотя, конечно, и в Германии, и в Америке полно авантюристов, которые были бы не прочь сыграть в такую интересную игру — новая Холодная Война ради одной нефтяной скважины. Но все-таки здравый смысл преобладает. И в мире, где нефть стоит дорого, где частный автомобиль сравняется по цене с яхтой — новгородская скважина не сделает новгородцам погоды. Чтобы ее у новгородцев отобрать, кто-нибудь найдет предлог. И это будет даже не корпорация — но государство. А помимо скважины рассчитывать новгородцам не на что. В области проживает полтора миллиона человек, в то время, как ресурсы области без нефти (которая, спешу добавить, на протяжении всей эпохи нефтяной цивилизации доставлялась в Новгород из других областей России) едва могут прокормить четверть миллиона.

Людмила молчала. И Пушкин молчал. Пауза растягивалась. Выключать оборудование было поздно — и опасно. Так, во всяком случае, предполагал Некрасов. Но пауза была совершенно лишняя, ее следовало заполнить. Законник, выступающий перед аудиторией, не должен допускать неприличных пауз.

— Последнее время в мире много трепа о биомассе и горючем, из нее получаемом. Рассуждают так — есть много мусора, в мусоре содержится энергия, мы переработаем мусор в горючее, а если не хватит — вырастим на полях. На это есть два весомых возражения. Первое, несущественное — несметное количество мусора действительно является побочным продуктом нефтяной цивилизации, и без нефти мусора станет намного меньше. Второе, и главное — какая-то немецкая компания обратилась к какому-то русскому сельскохозяйственному конгломерату — продайте нам ваши отходы. И получила из этих отходов бензин. Пересчитали и вывели, что литр такого бензина стоит в четыре раза дешевле, чем литр, полученный из нефти. Но при этом почему-то забыли, что на получение этих отходов уже ушло большое количество энергии, в том числе и из нефти, а учитывая состояние русской сельскохозяйственной техники — огромное количество. И это количество следовало бы включить в смету. И выяснить, что количество энергии, затраченное при получении этих отходов, превышает количество энергии, полученное из отходов.

Над дверью засветился красный контрольный сигнал. Оператор выключил камеру. Два технаря за пультом стали срочно искать, чем бы заполнить эфир. Пушкин откинулся в кресле, приложил правое запястье ко лбу, и издал какой-то нечленораздельный звук. Людмила смотрела прямо перед собой. Некрасов встал.

— Вы хоть понимаете, что сейчас произойдет? — спросила Людмила отрешенно. От официальной интонации не осталось и следа.

— Представляю себе, — сказал Некрасов. И вздохнул судорожно. — Представляю. Лев, вы любите музыку?

— Обожаю, — откликнулся Пушкин. — Похоронную особенно.

— А я вот очень люблю концерты для фортепиано с оркестром. Переплетаются, переплетаются рояль и оркестр, и каждый раз по-другому.

— На хуя вы это сделали? — спросил Пушкин. — Все шло, как надо. Они бы продержались еще неделю, а потом сдались бы Москве. Будто путчей раньше не было в России! Но вам обязательно надо было ввернуть про нафту-четыре! На весь мир!

— А как вам сказать… — Некрасов распрямил плечи, повертел головой. — Придумали себе козырь — нафта-четыре. Подумаешь. Тепедия поковырялась, нашла чего-то, все обрадовались… Вот если бы вы мне давеча сказали, что нафта-четыре не в несколько, а в тысячу раз эффективнее нефти, может и не было бы ничего. Закончили бы интервью, а потом, с таким количеством энергии, построили бы огромный космический корабль и улетели бы в другую галактику. Всей Областью.

ПУШКИН. Вы идиот.

НЕКРАСОВ. Не люблю я попов, и православие не люблю, и прав, наверное, Кудрявцев — северу положено быть католическим, а то тоскливо очень… Но вот… Сидел давеча отец Михаил с нами… и как-то мне стало стыдно, что ли…

ЛЮДМИЛА. Вам, может, и стало. А о других вы подумали?

НЕКРАСОВ. То есть, другим, может, и не стало?

ЛЮДМИЛА. Обо мне подумали?

НЕКРАСОВ. О вас? Знаете, как-то не очень…

* * *

Дверь бесшумно открылась. Пушкин напрягся, а Людмила вскочила на ноги. Но это была всего лишь Амалия.

Быстрым шагом Амалия подошла к Некрасову — и даже не стала смотреть в глаза. Просто взяла его за локоть и повела куда-то в угол. Он послушно пошел с ней. Пушкин ее окликнул, но она отмахнулась.

— А вы-то в чем виноваты? — сказал Пушкин Людмиле. — Вы вообще не при чем. И я не при чем. Хотя, конечно же, при чем. Ну вот. Теперь и мне стыдно.

— Вам жаль, что отключили камеру? — насмешливо и зло спросила Людмила.

— Благородные поступки должны быть оправданными, — сказал Пушкин наставительно, вытирая пот со лба и со щек рукавом пиджака. — Это непреложный закон географии и этнографии. Ебаный в рот! Угораздило же его! Эй, Некрасов! Ты где? Иди сюда, сука!

Но Некрасов куда-то пропал. И Амалия тоже. Они не выходили из студии — открывающаяся дверь, за которой все следили — и оператор, и технари, и Людмила, и Пушкин — привлекла бы внимание. Спрятались под стол какой-нибудь, что ли?

— Некрасов!

Никто не отозвался.

Дверь распахнули пинком. Олег вошел в студию, чеканя шаг. И подошел к Людмиле.

— Хорошая была передача, интересная, — сказал он. — Подробности выясним со временем. — Он повернулся к Пушкину. Пушкин, труся, но стараясь не потерять лицо, посмотрел на него прямо. — Биохимия, значит, — сказал Олег.

— Занятия биохимией — не преступление, — парировал Пушкин.

Олег приблизился. Пушкин отступил. Олег еще приблизился, и Пушкин почувствовал бедром подлокотник кресла. И стал его обходить. В этот момент Олег без замаха ударил его в скулу, поймал за лацкан пиджака, и ударил еще раз. Пушкин рухнул на пол рядом с креслом.

— Некрасов, не прячься, — сказал Олег чуть повышенным голосом. — Не надо прятаться. Мы не в детском саду. Выходи, Некрасов. По-хорошему выходи.

Некрасов не отвечал. Людмила с ужасом смотрела, как Олег идет вдоль стены, заглядывает за аппаратуру и под столы, за ширмы, за софиты.

— Где же ты, Некрасов? — спросил он. — Где же? — Он повернулся к Людмиле. — Где он? Кладовых здесь нет.

— Не знаю, — ответила Людмила.

— Не знаешь?

— Нет.

— Но ведь он здесь был?

— Был.

— А теперь?

— А теперь нет.

— Ничего не понимаю. Некрасов, выходи!

Еще некоторое время Олег искал Некрасова. Потом посмотрел на часы.

— Пошли, — сказал он Людмиле. — Разберемся, что к чему. Никуда Некрасов не денется. Мосье Пушкин, в наказание за молчаливое содействие вам предоставляется добраться до гостиницы своим ходом. Дождик идет, но это не страшно, не растаете. Разве что похудеете слегка. А к мосту даже не думайте соваться. И вообще подальше от речки держитесь, а то, ежели вы в нее сиганете, при ваших габаритах, она выйдет из берегов и всех нас затопит.

Пушкин был не толстый, а просто полноватый, но возражать не стал.

Олег прошел к двери, открыл ее, и молча смотрел на Людмилу до тех пор, пока она не очнулась и не присоединилась к нему. Он подчеркнуто вежливо дал ей выйти первой.

Некоторое время Пушкин лежал неподвижно возле кресла, думая о разном — почему-то веселом. О женщинах, о хорошем вине, о том, как он шутил с коллегами по поводу… по многим поводам… В конце концов он почувствовал себя глупо и поднялся на ноги. В голове шумело — но только слегка. Он осторожно дотронулся пальцем до скулы и взвыл непроизвольно. Боль запульсировала — в скуле, в мозгу, в затылке, в шее. В глазах помутнело. Он схватился за ручку кресла одной рукой и присел на корточки. Через некоторое время в голове прояснилось. Он осторожно выпрямился и огляделся. Сказав неопределенно, «н-да…» он направился к выходу. И вышел. Через некоторое время за ним вышли технари и оператор, шепотом переговариваясь, хотя, конечно же, никто их не подслушивал. Прошло еще некоторое время.

— Можно идти, — сказала Амалия, поднимаясь с центрального дивана и глядя на Некрасова.

— Замечательный фокус, — прокомментировал Некрасов, тоже поднимаясь. — Он прошел в метре от меня. Простите, мне сейчас будет…

— Я отвернусь, — сказала Амалия спокойно.

Некрасов все же отошел за ширму. Некоторое время его рвало. Когда он вышел из-за ширмы, Амалия подала ему воду в пластмассовой прозрачной бутылке, произведенной из нефти. Он выпил все содержимое. Амалия протянула ему носовой платок, но у него оказался свой.

— Горе мое, горюшко, — сказала Амалия.

— А нельзя ли… — спросил Некрасов.

— Нет, нельзя.

— Почему?

— Закрытое помещение, прозрачный воздух — здесь. А там — дождь, ночь, открытое пространство. Мост через реку.

— Куда же нам теперь?

— Ну, я-то возвращаюсь в гостиницу в любом случае. Могу вас с собой прихватить.

— Мне…

— Я вас спрячу. Никто вас не найдет, даю слово.

Некоторое время Некрасов молчал, а затем сказал «Н-да…» — с той же интонацией, что до этого Пушкин.

— Пойдемте, — сказала Амалия. — Час целый под дождем идти. Пойдемте, пойдемте, нечего здесь больше делать. Цирк временно закрыт. И зря они на вас взъелись. Вряд ли кто-нибудь из смотревших понял, что к чему. И скорее всего вообще смотрели Москву. А то и Тампу — там дочь моя призы нынче завоевывает и интервью дает, надежда русского тенниса, дылда безмозглая.