— Петька, Петька! Где мой Петька?! — истошно кричала одна из матрон, стоя в проеме двери, ведущей из бара в банкетный зал. — Ох, горюшко мое! Где же он, сынок? Петька!
Во время неудавшейся попытки ареста Кречета, дети, приведенные Аделиной и спрятанные за конторкой в вестибюле, вели себя на удивление тихо и послушно. Когда все стихло, двое вышли из-за конторки — один мальчик и девочка Олька, согласившаяся давеча на изнасилование. А еще один мальчик куда-то подевался. Его бы и не хватились какое-то время, если бы не появление первого мальчика и Ольки. А тут — эти есть, и остальные есть, а этого нет. Предположительно он и был — Петька.
Эдуард, сунув пистолет за ремень, присел возле поверженного Пушкина. Убрав мешающую полу пиджака и разорвав на Пушкине итальянскую рубашку, он осмотрел кровавую рану в боку биохимика. Аделина присела рядом на корточки, закинув заправским жестом автомат за спину.
— Где-то здесь должна быть аптечка, — сказала она.
Отец Михаил приблизился к распростертому Пушкину и несколько брезгливо, не нагибаясь, осмотрел ранение.
— Дайте мне воды со стола. И салфетку, — сказала Аделина.
Подошли остальные, кроме Людмилы — она осталась сидеть за столиком, глядя в одну точку. Отец Михаил хмуро сходил к столику, мрачно глянув на остальных — на бледного Стеньку, на Марианну с серым лицом, и принес Аделине влажную салфетку. Она протерла Пушкину кожу вокруг раны.
— Вроде не в печень ему попало, — сказал отец Михаил задумчиво. — Но, конечно, нужна медицинская помощь. Ежели околеет, придется отпевать, а я этого терпеть не могу. Последний раз отпевал лет пятнадцать назад.
Вернулся Эдуард с алюминиевым ящиком с красным крестом, который он, очевидно, отодрал целиком от стены. В ящике нашлись спирт, бинты, вата, и разных размеров медицинские инструменты. Аделина скинула с себя автомат, протерла спиртом устрашающего вида пинцет, затем протерла скальпель, и сказала:
— Эдуард, держи его за руки, чтобы не дергался, если очнется. Отец Михаил, придавите ему ноги.
— Эдуарду?
— Пушкину. Эдуард, не трогай скальпель.
Она и не заметила, как матроны придвинулись, как круг вокруг нее и Пушкина стал плотнее. Точным движением она сделала надрез. Очнулся почему-то не Пушкин, но охранник, которому давеча захуячили в глаз.
— Хо! — сказал он, рывком садясь.
Нинка, стоящая в общем полукруге, взвизгнула от неожиданности. Аделина ровным движением ввела пинцет в рану, захватила там пулю, таким же ровным движением вытащила пулю из раны, и, осмотрев, бросила ее на ковер.
— Курсы медсестер, — тихо объяснил Стенька отцу Михаилу.
Отец Михаил сделал вид, что не видит Стеньку.
Кривая игла, тоже из аптечки, расстроила Аделину — ей никогда раньше не приходилось зашивать раны. Но Милна рядом не было. Тем не менее она легко справилась с продеванием синтетической нитки через ушко, и это ее успокоило. Остальное показалось ей делом простым. Промыв рану еще раз, она в три шва ее зашила, умудрилась завязать узел, и перерезать нитку скальпелем.
— Надо перебинтовать, займитесь, — сказала она, вставая. — Отойдите ж… собрались тут все… жрецы…
Она снова присела и осмотрела голову Пушкина. Ударился он сильно, но, вроде бы, это не гематома. Отец Михаил протянул ей свежую салфетку, но она взяла из аптечки ком ваты, и, промыв ссадину у виска, решила, что зашивать ее не будет. Взяв из рук Эдуарда стакан с водой, она вылила воду на лицо и шею Пушкина. И отошла в сторону.
Кому-то делают искусственное дыхание, и человек приходит в сознание. Кого-то бьют по щекам. Кого-то возвращают к жизни электрическими контактами, смазанными гелем. Зависит все это не только от пациента, но и от того, кто возвращает (или пытается возвратить) к жизни.
Пушкин открыл глаза.
Мгновение спустя отец Михаил, Марианна, Стенька, Нинка — все засуетились, вынули из аптечки марлю, стали говорить Пушкину «Лежите, лежите» — все это уже не имело значения, главное было сделано. И только Эдуард, знавший Аделину лучше других, посмотрел на нее искоса, вздохнул, повернулся к ней и, поймав ее слегка презрительный взгляд, кивнул.
* * *
— До рассвета часа два осталось, — сказал Милн задумчиво. — Как ты думаешь, Трувор, связь восстановилась?
— Она и не прерывалась.
— Я общественную имею в виду.
— Не знаю. Кречет связал связистов и уничтожил рацию.
Милн улыбнулся. Надо же — связал связистов.
И вытащил мобильник.
— Ого, — протянул он. — Ты смотри-ка. А ведь есть она, связь. Кто же этот титан, Атлас, что поваленную башню поднял и клеммы укрепил?
Прислонившись спиной к стене тускло освещенного коридора, он набрал номер и некоторое время слушал, глядя на Трувора сверкающими негритянскими глазами.
— Mike? Guess who. All right, I want you to get Hughes to call me again, at this number. Spare me your sarcasm, it's annoying. Yes, you're annoying me. Yeah, I'm still here.
Повесив виртуальную трубку, он улыбнулся широко — засверкали белые зубы в полумраке.
— Проститутка ты, Трувор, — сказал он. — Шкура продажная.
— Милн, ты…
— Всех подставил. Даже Кречета. А сам смываться решил.
— Не так, не…
— Одного я не понимаю, Трувор, но очень надеюсь понять — может, знакомый мой, как позвонит, подскажет… Ну, понятно, что Кречет — Тепедия, деньги, надо было использовать. Понятно, что Людмила эта, коей состоишь ты морганатическим супругом — дура. Понятно, что Некрасов и Пушкин — во-первых, авантюристы, а во-вторых пришли к тебе от отчаяния, поскольку, судя по всему, их карьеры кончились как таковые. По разным причинам. Пушкина гнали в шею из института за скандал, Некрасов засветился, как защитник мафиози — с ними никто не будет больше иметь дело. С фокусницей у тебя какие-то давние связи, ее ты просто пугнул, это очень видно было в самом начале. Попа к тебе церковники сами послали, поскольку им до всего есть дело. Я и Ольшевский не ввязаться просто не могли, и ты это понимал. Но чем ты зацепил Кудрявцева? Чем? Парень занимается историей и пишет какие-то полускандальные псевдо-рефераты на потеху широкому читателю — почему он просто не послал тебя на хуй — вот загадка. Расскажи, а?
Неожиданно взгляд Демичева изменился — стал насмешливым. Видно было даже в полумраке. Он снова почувствовал отеческое превосходство над Милном, и стал самим собой — не напуганным, угасающим, отяжелевшим офицером в отставке, но душой компании, человеком, умело собирающим вокруг себя интересных людей.
— А ты не понял? — спросил он.
— Нет.
— Неужто ты стал циничным, а, Милн? Стареешь?
— При чем тут мой цинизм?
— Кудрявцев — историк.
— Ну и что?
— Настоящий.
— Так.
— Настоящий историк.
— Заладил — настоящий, настоящий. Ну что с того, что он настоящий?
— Большинство историков, как и вообще большинство профессиональных деятелей — поддельные. А он — настоящий.
— Что это означает?
— Все еще не понял?
— Нет.
— Исторический оттенок намечавшихся событий был им оценен и принят к сведению. А если историк, которому предложили участвовать в чем-то эпохальном, отказывается, значит никакой он не историк, а просто бюрократ.
Милн подумал немного.
— Плутарх не участвовал ни в каких эпохальных событиях, — сказал он.
— Ему не предлагали.
— По-моему, ты врешь, Трувор. Что-то здесь не так.
— Все так.
— Ну, не договариваешь.
— Это есть.
— Рассказывай. Теперь уж все равно.
Трувор улыбнулся — как в добрые старые времена, улыбкой радушного хозяина.
— Он москвич вообще-то, Кудрявцев, — сказал он. — Было дело. Он убил человека.
— Кудрявцев?
— Да. Как он мне это рассказал — я тоже с трудом поверил. Но потом, узнав его поближе, понял, что к чему. Ухаживал он за какой-то девкой, были какие-то накладки с диссертацией, девка попалась глуповатая, и вообще ему было противно. И поехал он с братом девки на охоту. С двустволками. Думал развеяться. Так он мне это объяснил. Пришли они к какой-то речке, в лесу, сели, Кудрявцев курит, а брат барышни вынимает припасы из мешка и приговаривает ласково — мол, это закусь, это огурчики, это маслице, это помидорчики — причем говорит он медленно очень. Кудрявцеву так это не понравилось, все эти суффиксы, он и так раздраженный был до предела, что он взял и застрелил человека. И приехал ко мне перепуганный. Мы с ним были знакомы — встречались на… ну, не важно. Я его познакомил с Кречетом. Сделали ему новый паспорт, новое имя, даже диплом новый — да не какой-нибудь, а лондонский. Прошел год, и у Кудрявцева поехала крыша. Он решил, что недостаточно себя реализовывает, и стал писать всякое… разное.
Телефон Милна тихо звякнул.
— Да? Hello? Ah, yes, howdy, pardner.
— English or Russian?…
— Лучше по-русски. Все еще.
— Хорошо. Что нового?
— Мы застряли в гостинице.
— Сочувствую.
— Да. Нелетная погода и наводнение — затопило весь город, где по пояс, где по шею. Но есть связь почему-то. Хочу вас спросить… мы давеча вам не все сказали.
— Да, у меня было такое ощущение.
— О пассажирах в машине Ольшевского.
— Судя по тому, что вы мне рассказали об Ольшевском, у него в машине…
— Да, Ольшевский не допустил бы случайных пассажиров. Девушка, что с нами была давеча…
— Да, я предполагал, что она либо чья-то дочь, либо племянница.
— Предполагали?
— После нашего с вами разговора, — весело сказал Хьюз. — А вы ее с автоматом бегать заставляете! Или она вас заставляет. Или вдохновляет. На действия. А кто еще?
— Парень богемного вида, но не очень богема. Не очень понятно, чем занимается. Жим-за-жим у него был с собой, но он не умеет на нем играть.
— Подумаю.
— Мне нужно…
— Вы говорите, а я буду слушать и думать одновременно.
— Прогноз..
— В интернетных новостях, — сказал Хьюз, — показывают беспорядки в Новгороде. Завтра об этом напишут в прессе, и к вечеру покажут по телевидению. Похоже на Ньюарк семидесятых годов, но менее яростно. Толпа нехотя орет, спецназ без энтузиазма ее теснит. Двенадцать фотографий, на многих лица совпадают на заднем плане. В общем, возбуждено около двухсот человек, я думаю, но скажут, конечно же, что весь город поднялся. Причину придумали интересную, очевидно впопыхах — электричество отключено в половине города до сих пор и, оказывается, богатым подключили первым.
— Значит…
— Значит, Белые Холмы уже списали со счетов. Судя по оперативности подачи информации в интернет, план в случае провала составлен заранее. Уничтожать находящихся в отеле можно несколькими путями, но, конечно же, воспользуются вариантом, оставляющим минимальное количество следов. Посылать отряд не будут.
— Нет?
— Солдаты, спецназовцы, вы, парень из ФСБ — это целую дивизию слать придется, а каждый в отряде — потенциальный свидетель. Можно пустить в… хмм… air duct?…
— Вентиляцию, — подсказал Милн.
— Да, в вентиляцию, какой-нибудь газ. Но это тоже — следы оставлять. Скорее всего в подвале взрывчатка и приемник. Как по-русски remote control?
Милн хотел было сказать Хьюзу, что юмор у него какой-то… да… но не сказал.
— Но подвал залило? Наводнением? — спросил Хьюз.
— Да.
— Ага. В Белых Холмах наводнения часто случаются?
— Вроде нет.
— Это хорошо, хотя… в общем, зная, с какой силой вы имеете дело, я бы не исключил возможность…
— Да?
— Уничтожения гостиницы с воздуха. Маловероятно, но возможно.
— Понял.
— У вас есть шанс, Милн.
— У меня лично?
— У всех. Это я возвращаюсь к вопросу о пассажирах в машине Ольшевского. И, знаете, раньше нужно было говорить!
— Я прошу прощения.
— Да уж… Если девушка, по задумке Ольшевского, была заложницей, то и парень тоже заложник. Вероятность… половина на половину.
— Так не говорят по-русски.
— Если выкарабкаетесь, обязательно возьму у вас урок русского языка.
— Ладно, Хьюз… Так что же…
— Двух заложников брать с собой глупо, если имеешь дело с одной силой. Значит, есть две силы, и вторая сильнее. Девушка — всего лишь… А вот парень… Я бы на вашем месте отвел бы его куда-нибудь в угол, объяснил бы, что его ждет в ближайшие несколько часов, и попросил бы его продиктовать телефон того, с кем нужно связываться — с отцом ли, с дядей ли, с братом. Раз Ольшевский взял парня с собой, значит, рассчитывал, что можно будет… остановить… то, что грядет.
— Не очень похоже, — сказал Милн. — Но я попробую.
— Вы, Милн, бестактная свинья по жизни.
— … И если это правда, то вам, Хьюз, нужно памятник ставить.
— Памятник мне не нужен, но попросить кое о чем я вас, пожалуй, попрошу. Как живым вернетесь, так и попрошу. Godspeed, Milne. Действуйте.
— Thanks, Hughes.
Милн спрятал телефон.
— Ну, что ж, пойдем, старина.
— А? — сказал Демичев.
— Пойдем, пойдем. В бар. Мне нужно там быть, а тебе нужно быть со мной. Так совпало. Шагай чуть впереди. Вон там, впереди, слева, лестница. Сперва поднимемся на несколько этажей, потом перейдем на другую лестницу, потом спустимся.
Демичеву нечего было на это ответить. Он сделал несколько шагов в указанном Милном направлении и остановился.
— Для привала рано, — заметил Милн.
— Как-то унизительно. Вынь по крайней мере пистолет, наставь на меня. А то ведешь как корову какую-то.
— Не переживай, солдат, — Милн подтолкнул Демичева. — Шагай, шагай. Никто нас не видит. Надо будет — вытащу хоть томагавк. А пока что топай. Вперед.
Они вышли на лестницу и стали подниматься — неспешно. Милн светил фонариком. К третьему этажу Демичев устал и показал рукой, что ему нужно отдышаться. Милн дал ему на отдых секунд сорок, а затем снова отправились в путь. На шестом этаже они вышли в коридор, прошли метров двадцать, чего-то подождали, повернули, снова попали на лестницу, и стали подниматься еще выше. Где-то застрекотала автоматная очередь, отдаленно, в паузе между порывами ветра.
— Рыщут, гады, — прокомментировал Милн.
Возможно, он так шутил, но Демичеву было не до шуток. Какими критериями руководствовался Милн, высчитывая маршрут, Демичеву было неизвестно — но правда и то, что за последние десять минут они никого из рыщущих по «Русскому Простору» — преследователей ли, преследуемых — не встретили.
Затем они стали спускаться — по очень узкой лестнице. О существовании таких лестниц в «Русском Просторе» Демичев до того не подозревал. Он потерял счет этажам, несколько раз споткнулся (Милн ловил его за предплечье), дышал тяжело и хрипловато. Ему было жалко — не себя, но своего умения собирать вокруг себя замечательных, умных людей, умения, которым пользоваться ему, очевидно, больше не придется. Он вспомнил студенческие вечеринки, и бурную молодость, и приятную зрелось — всегда рядом были приятные люди. Вспоминались лица, улыбки, фразы, музыка. Жалко.
Они снова оказались в коридоре.
— Стоп, — тихо сказал Милн.
И прислушался к движению лифта, и посмотрел на светящееся табло над лифтом. Какому идиоту пришло в голову куда-то ехать на лифте именно сейчас? Кто этот солдат, или спецназовец, которому стало лень бегать по лестницам, или отсиживаться в каком-нибудь номере, наведя дуло на дверь?
Звякнул контрольный сигнал и прямо перед ними, по правую руку, остановился и открыл двери лифт. А в лифте стояла Амалия.
— Вам тоже не спится? — спросила она сипло. — Ну, поедем вниз, в бар. Да вы не бойтесь, пальба сейчас вся на восьмом этаже почему-то. Уж не знаю, почему.
Милн поверил, подумал, вытащил пистолет, и подтолкнул Демичева в лифт.
— А я вот, Амалия… — сказал Демичев.
— Заткнись, Трувор, — велела ему Амалия. — Тебя я уже наслушалась, и слушать больше не хочу.
Двери закрылись и лифт поехал вниз. Почти доехав до первого этажа, он вдруг притормозил, загудел, и остановился. Свет мигнул и погас, но сразу загорелся снова, а в углу лифта обнаружился Некрасов. Демичев попятился, а Милн поднял пистолет.
— А, это вы, — сказал Милн.
— Нет, это вам кажется… кажется… — сказала Амалия. В голосе у нее слышалось отчаяние. — Дьявол, никаких сил ведь нет!
— Вы умеете управлять вертолетом? — спросил Милн Некрасова на всякий случай.
— Нет, — четко отрапортовал Некрасов, стараясь не вздохнуть.
— Жаль. Как же так — сутяги… lawyers… attorneys… все время летают на вертолетах…
— Я всегда с личным пилотом летаю, — заверил его Некрасов. — Он брат моего дворецкого.
* * *
Глаза Людмилы, сидящей между отцом Михаилом и Марианной, становились все стекляннее. Эдуард, давеча определивший пытающуюся спрятать лицо в отворот его пиджака Людмилу на стул, и объявивший всем, что по гостинице шастают враждебно настроенные люди с автоматами, и выходить никуда нельзя, взял на себя роль оборонительного взвода. Ему поверили. Он отошел к стойке вместе с Аделиной, и они стали совещаться.
— Милн?
— Еще не вернулся.
— Черт! — Аделина покусала нижнюю губу. — Такими темпами далеко не уедем. Может, он все-таки умеет? И скрывает?
— Что?
— Водить вертолет.
— Линка, не болтай, — строго сказал Эдуард. — В такую погоду никто не умеет. Планы А, Б, и В отменены. Придет Милн, обсудим план Г.
— И это называется — современная техника. Хороша техника, которая зависит от какой-то сраной погоды.
— Чего ты на меня-то взъелась? Я не проектирую вертолеты! Все претензии к Сикорскому.
Определив матрон и детей в банкетный зал, отец Михаил вернулся к столику, за которым теперь сидели Марианна, Людмила, Стенька, Нинка, и привратник, обрабатывающий себе глаз, прижав к нему стакан с водой. Биохимик Пушкин сидел на полу возле столика, привалившись спиной к стене, с перевязанным общими усилиями боком, и глотая обезболивающее, обнаружившееся в той же аптечке, горстями.
— Вы, это… вы меня простите, ладно? — виновато бормотал Стенька. — Я ничего такого не имел в виду… еврей еврею рознь…
— Мне в детстве предлагали цыгане уйти вместе с ними. Я в детстве на цыгана был похож, — сообщил Пушкин, но не Стеньке, а так, в пространство. — Теперь жалею, что отказался. С толпой цыганок… романтика… в институте дрязги, тупые люди, борьба за право ехать на конференцию… в лабораториях мыши… не подопытные, а обычные… шныряют… идешь по коридору, пол грязнющий, навстречу топает фаворитка завкафедрой с подружкой, обсуждают какие-то мутные сплетни, и какое пальто эта блядь себе давеча по случаю управилась приобресть… с цыганами лучше…
— Ну, это вы преувеличиваете, — с добродушным превосходством, скрипуче-ласково, заметила Марианна.
— Вольный воздух, женщины не очень вредные… — пробормотал Пушкин, и скривился. И вытряс на ладонь несколько таблеток.
— А помолчите-ка лучше, — велел ему отец Михаил. — Вы потеряли много крови. Помимо этого, возможен сепсис. Активизируются стафилококки, стрептококки, и все это выразится тяжелым общим состоянием, лихорадкой, помрачением сознания, и образования в органах гнойников. Называется септикопиемия.
Стеньке захотелось сказать Пушкину что-нибудь хорошее. Он собрался было с мыслями, но тут его — не в первый раз — перебила Марианна.
— О цыганах много разных легенд есть, — компетентно объяснила она. — Но все придумано, и не самими цыганами. А цыгане как занимались всегда племенной своей деятельностью, так и сейчас.
— Вы лично хоть одного цыгана в жизни видели? — язвительно осведомился Стенька.
Он мрачно смотрел на Марианну. Некрасов отсутствовал, Пушкин ранен, отца Михаила он побаивался, на Аделину упорно не хотел смотреть, взгляд Людмилы — смотрящей прямо перед собой стеклянными глазами — был совершенно страшен, в глазах у Нинки ничего, кроме тупости, не было, привратник был занят своим глазом, а выход стенькиным эмоциям был необходим.
— Вы, молодой человек, недоучились, и поэтому ваши так называемые реплики и тому подобное просто смешны, — объяснила ему Марианна, и стала рассказывать Нинке, привратнику, и отцу Михаилу про цыган.
У Стеньки заскрипели зубы от ненависти.
— … И, значит, всем табором промышляют таким макаром. И, например, она красивая, одевается по фасону, и муж у нее, и дети, и родственники, и вот находит она себе богатого старикана, и устраивается за ним ухаживать. Старикан вне себя от удовольствия, ей его жалко, она с ним спит, а потом вдруг он решает на ней жениться. Всю свою семью, и мужа настоящего, она пристраивает к старикану в дом, они ему все чистят, все готовят. Родственников и друзей старикана к нему не пускают. И, конечно же, лекарства старикану передозирует она, и он благополучно откидывает лыжи, а жена и ее табор прибирают к рукам оставшиеся после него пити-мити.
Помолчали.
— До чего вы все-таки дура, — сказал Стенька тихо, но с чувством.
— Пацан, брось женщин обижать, а то я тебя так обижу… — предупредил охранник, держа стакан у глаза. Как именно он обидит Стеньку, он объяснять не стал — таинственность всегда страшнее конкретики.
— А тебе-то что? — мрачно, нисколько не испугавшись, спросил Стенька. — Мурло квадратное.
— Ты меня доведешь, пацан.
— Тихо вы, оба, — веско сказал отец Михаил.
Эдуард, совещающийся с Аделиной и поглядывающий на проем, соединяющий бар с вестибюлем — Эдуард, готовый в любом момент открыть по проему беглый огонь, сердито оглянулся и сказал:
— Потише, вы там!..
Где-то вне гостиницы изменилось на какое-то время — секунды две — качество звукового фона. Стреляют, подумал Эдуард. В кого? Вроде бы из гостиницы никто не выходил. Разве что Милн выкинул Демичева из окна. Или выкинули Милна. Или Кречет с прихвостнями сошелся с кем-то, и кто-то выпрыгнул… глупости какие.
— А вот вы читаете какие-нибудь книги современные? — обратилась Марианна, в основном к отцу Михаилу.
— Как же не читать, читаю, — согласился отец Михаил. — Недавно читал Алана Блума. «Закрытие Американского Разума». Очень познавательно, почти все неправда.
— Я не о том…
— Это очень важная тема, — серьезно заверил ее отец Михаил. — Почему закрываются разумы, почему в просвещенной Америке профессура учит студентов мыслить даже не шаблонами, но расплывчато…
— Это Америка-то просвещенная? — презрительно задал риторический вопрос, ответ на который был всем, на его взгляд, известен, Стенька.
— … и это, конечно же, имеет непосредственное отношение ко всем странам.
— Я не это имела в виду, — терпеливо возразила Марианна. — Просвещенную Америку мы с вами обсуждать теперь не будем, у вас, как у служителя культа, недостаточно информации, чтобы дискутировать на эту тему. Я о более простом — вот, например, если вы читали Трушкова или Куприяненко, то какие впечатления?
— Впечатление, что ты дура набитая, — сказал Стенька. — Вот и все наши впечатления.
Почувствовав профессиональным чутьем движение в вестибюле, Эдуард отделился от Аделины, скользнул мимо стойки, и прижался к стене возле проема. Но тут же расслабился, сунул руки в карманы, вернулся к стойке и облокотился на нее. В бар вошел очень мокрый, очень ошарашенный человек небольшого роста, похожий на обиженного облысевшего медвежонка.
— Добрый вечер, — сказал он, озираясь, и поправляя воображаемую репортерскую сумку на плече. — Я ищу Демичева. Где Демичев?
— А вы разве не Демичев? — удивился Эдуард.
— Я Кашин, просто Кашин, — сказал просто Кашин. И добавил, — Олег. Демичев здесь?
Кроме стеклянноглазой Людмилы, все неотрывно смотрели теперь на Кашина.
— Мне Малкин сказал, что он здесь.
— Малкин здесь? — еще больше удивился Эдуард.
— Ха-ха, очень смешно, — недовольно, тусклым голосом, произнес мокрый Кашин. — Он мне сказал, что Демичев здесь.
— А скажите, как вы сюда попали? — спросил Эдуард с интересом.
— Это долго рассказывать. Я потом напишу, как-нибудь… Яхтсмен привез, на катамаране.
— Каком катамаране? — действительно не понял Эдуард.
— Ну, каком… Как все катамараны.
Кашин подумал, поставил ладони параллельно, и развел их на четыре дюйма.
— И где же он теперь? — спросил Эдуард.
— Катамаран?
— Нет, яхтсмен.
— Уплыл. Он к регате готовится. Занятный пацан. Говорит — в такую бурю самое то.
Эдуард подумал — не пойти ли в разведку — но, вспомнив колебания качества звука вне гостиницы, передумал. Скорее всего, подготовку к регате сорвали снайперы.
— Так все же где тут Демичев, а? — настаивал Кашин.
Какой-то он несуразный, подумал Эдуард. Таких обычно считают талантливыми. Это, наверное, влияние голливудских фильмов.
— Проходите, присоединяйтесь к компании, — предложил он. — Демичев скоро будет. Идите, идите.
— Что это вы мне указываете, что мне следует делать? — неприязненно спросил Кашин.
Эдуард слегка отвернул полу пиджака. Посмотрев некоторое время на рукоять пистолета, Кашин коротко кивнул, сказал «Ну, раз так…», и направился к остальным. Аделину с автоматом он увидел только когда чуть не столкнулся с ней — она направлялась к Эдуарду. Кашин был несколько близорук, а очки потерял, когда хватался окоченевшими мокрыми пальцами за мачтовое крепление спорящего со стихией катамарана.
— Э… — сказал приветственно Кашин Аделине.
Но его не удостоили даже взглядом.
— Линка, не путайся под ногами, — сказал Эдуард.
— Не указывай мне. Где же Милн, черти бы его взяли!
— Дался тебе Милн.
— Мне бы, Эдька, друг ситный, убраться бы отсюда побыстрее.
— Уберешься при первой возможности. Скинь ты автомат с плеча. Из тебя такой же боевик, как из Стеньки строитель.
Месяца четыре назад, когда Эдуард решил в очередной раз навести о Стеньке справки, прораб, у которого дня три работал Стенька, сообщил, что за парнем нужно все время следить. Мало того, что у него все из рук сыпется и после этого перестает функционировать, но, например, на крыше его одного оставлять нельзя — свалится, и нельзя одного оставлять с автогеном — либо Стенька сломает автоген, либо автоген Стеньку.
Эдуард снова напрягся, и на этот раз, подойдя к стене возле проема, все-таки вытащил пистолет. Все посмотрели на него, кроме Людмилы. Но и на этот раз ничего страшного не произошло — в бар вверглись, разрозненно, не группой, но малой толпой, Некрасов, Амалия, Демичев, и Милн.
Эдуард быстро спросил у Милна:
— Что там?
— На восьмом и на третьем перестрелки. Следите за проемом, мне нужно кое с кем переговорить.
— Милн! — позвала Аделина.
— Да?
— Перспективы есть?
— Возможно скоро будут.
— А вертолет?
— Про вертолет рекомендую забыть.
Аделина побелела от прилива холодной злости. Эдуард смотрел почему-то на Милна — тот направлялся к столу — и не заметил, или сделал вид, что не заметил, выхода Нинки — тихого, неслышного. Через четыре такта за Нинкой последовала Аделина.
Эдуард, разрываясь, смотрел, как все здороваются, и смотрят недоверчиво на потухшего Демичева, а Кашин рассказывает о том, что ему сказал Малкин…
— А кто такой Малкин? — спросила Марианна.
— Малкин?
— Малкин…
— Хоккеист такой есть, — подсказал Стенька. — За бугром играет.
— Нет, Малкин — это издатель. Представительный такой мужчина, солидный.
— Да нет же, Малкин — он…
— Милн! — позвал Эдуард.
Но Милн, не оглядываясь, поднял предупредительно указательный палец. И остановился возле Стеньки.
— Как дела? — спросил у него Милн.
— Ничего дела, — с легким вызовом ответил Стенька.
Милн смотрел теперь на сидящего у стены Пушкина. Бросил взгляд на Людмилу. Снова посмотрел на Пушкина. Некрасов и Амалия уселись с остальными.
— Я попросил прощения, вот у него, — сообщил Стенька Милну, а затем и Некрасову. — У вас не буду просить, а у него попросил. Раненый он. Да и вообще, как у любимой интеллигентиками авторши написано… как это… «Кто к жидам не знал дороги…» Как там дальше?
— Должен в срок платить налоги, — подсказал Некрасов.
— Нет, не так… а…
— А Малкин? — спросил Милн.
— Малкин — хоккеист, я ж говорю, — возмутился Стенька. — Никто не слушает.
Мокрый Кашин благоразумно решил не вмешиваться.
Милн взял Стеньку за шиворот, поднял на ноги, и хотел было вести его в банкетный зал.
— Милн, там занято! — крикнул ему Эдуард, порываясь бежать за Аделиной.
— В банкетном зале?
— Да! Там дети!
— Что они там делают? — спросил Милн, не выпуская пытающегося вывернуться Стеньку.
— Не знаю. Пируют, наверное, — предположил Эдуард, радуясь в глубине души, что Милн обращается со Стенькой так, как Эдуарду самому давно хотелось обращаться со Стенькой, но он не имел права.
— А в кухне? — спросил Милн.
— Оставьте парня, — попросил отец Михаил.
— Не волнуйтесь, ничего с ним не станется, — отозвался Милн, волоча Стеньку в кухню.
В кухне он припер его к блестящей, не очень чистой, двери холодильника и слегка долбанул затылком.
— Э! — возразил Стенька.
Милн вытащил мобильник.
— Не желаете ли позвонить дяде? — спросил он. — Или папе?
— Что это вы…
Милн еще раз долбанул его затылком в дверцу.
— Не желаете?
— Зачем?
— Чтобы рассказать ему, где находитесь, и кто еще находится здесь же, с вами.
— Да при чем…
— Звони, парень. Вот тебе телефон.
— При чем тут мой дядя?
— Как это — при чем? Кто у тебя дядя?
— Да так… директор предприятия…
— А папа?
— Папа?
— Да. Родитель. Кто твой отец, дубина?
— Мэр.
— Мэр? Какого города?
— Ну…
Милн хлопнул его по щеке.
— Санкт-Петербурга.
Молодчина Хьюз, подумал Милн, да и я неплох.
— Лично Птолемей Мстиславович Третьяков, стало быть, — сказал он. — Вовсе не Малкин. Малкин вообще не при чем в данном случае. Ну, звони.
— Да он спит сейчас.
— Мы тоже будем спать, все, через полчаса, вечным сном, если ты не позвонишь. Звони, сука! Звони!
Стенька набрал номер. Милн отпустил его, но встал рядом так, чтобы Стенька не чувствовал себя комфортно — вплотную.