В вилль от близлежащего городка они шли пешком. Можно было нанять кого-нибудь с лошадкой и шариотом, но Пацан объявил, что деньги кончились. На самом деле у него оставались еще целых две золотые монеты, но он решил их приберечь на крайний случай.

Над виллем возвышалась, раза в четыре превосходя высотой самый высокий его дом, готическая церква. Выглядела она еще величественнее, чем городские церкви. У столиков таверны, и внутри, и снаружи, сидели местные жители, отдыхая от забот – был полуденный перерыв. Почти все дома в вилле оказались каменные, либо частично каменные, и имели такой вид, как будто их построили несколько столетий назад. Черепичные крыши очень понравились Пацану – яркие, жуайельные. Жители, правда, выглядели мрачновато. Мужик средних лет, приглянувшийся Пацану, молча выслушал все вопросы, не ответил ни на один, и пошел своей дорогой, не прощаясь. Наверное, он немой, решил Пацан. И обратился к женщине с корзинкой, которая послушала-послушала, и сказала:

– Чтоб вам всем сдохнуть.

И пошла себе.

Пацан удивился.

Повстречался молодой мужчина в чем-то длинном, до самой земли, черном – местный поп, предположил Пацан, и сразу к нему обратился.

– Да, знаю Пекаря, у нас тут его все знают, – жуайельно отозвался местный поп. – Добрый день, мадам.

Вдовушка кивнула и поправила что-то там на Малышке, без надобности, и возможно просто из стеснения.

– Все наши нынче на него злы, – продолжал местный поп. – Он вчера задрал цены на все, что продает, скотина такая. Винить его нельзя – у него те же убытки, что и у всех, и цены на зерно, понятное дело, сказываются, и мельник тоже лютует с ценами, но все свалилось именно на Пекаря, поскольку он производит конечный продукт. Вон там за холмом пекарня, по правой стороне улицы.

Только теперь, шагая в указанном направлении, Пацан отметил, что помимо сердитости многие жители городка выглядят – ну, не то, чтобы пьяными, а так, слегка навеселе.

Объяснялось это просто. Несколько лет подряд в соседней, знаменитой на весь мир, провинции выдавался фантастический урожай винограда. Собрали и растолкли столько, что девать было некуда. Поборы в пользу армии следовали один за другим, но уменьшалось лишь количество еды, а вино не убывало, и стоило очень дешево. Но вином сыт не будешь, особенно на голодный желудок.

Однорукий калека в униформе сидел, привалясь к стене церкви, и вроде бы дремал. Рядом с ним стояла недопитая бутылка с вином.

Парадная дверь под вывеской, ведущая в пекарню, казалась маленькой, неказистой, будто стеснялась сама себя. Пекарня занимала весь просторный первый этаж, а на втором, скорее всего, жил сам пекарь. Прилавки стояли пустые, но в глубине помещения явно горели печи – оттуда шел жар. Пацан позвал:

– Ола! Есть кто нибудь?

Откуда-то издалека донесся голос:

– Идите все к дьяволу! Перерыв!

Пацан посмотрел на Вдовушку с Малышкой на руках. Вдовушка на него не посмотрела. Никакой поддержки.

Вот сейчас сдам племянницу на руки дяде, дам Вдовушке предпоследнюю золотую монету, пусть катится куда хочет, а сам наймусь юнгой на пиратский корабль, подумал он. Шустрый много рассказывал про пиратские корабли, просоленные палубы, напрягшиеся паруса, пьянящий ветер с брызгами, сокровища, взятие купеческих судов на абордаж, и прочие увлекательные вещи.

Он пошел на голос. Прошли два помещения с печами, мешками с мукой, плошками, утварью – пусто. Пекарь обнаружился на заднем дворе, сидел один у плетеного столика под деревом и пил из высокого стакана красное вино, как какой-нибудь древнегреческий философ.

– Добрый день, – сказал Пацан.

Пекарь нехотя обернулся.

В том, что он брат Шустрого, сомнений не было. Похож. Даже очень похож. Так же сложен – ну, может плечи чуть шире – такой же рыжеватый блондин. Вот только лицо не озорное, а мрачное, суровое. Нос крупнее, чем у Шустрого. И одна нога деревянная.

– Тебе чего? – спросил он.

– Это твоя племянница, – сказал Пацан, указывая на Малышку на руках у Вдовушки. – Дочь твоего брата. Сам твой брат на позициях сейчас, а это его дочь. Мы хотим есть. И помыться было бы неплохо.

Пекарь помолчал, потом встал и проковылял на деревянной ноге к Вдовушке. Посмотрел на Малышку.

– Ты ее мать? – спросил он.

– Она по-нашему не говорит, – поспешил объяснить Пацан.

– Не говорит? Уж не из северо-восточных ли соседей?

– Что-то вроде этого.

– Мать?

– Нет. Кормилица. Ты ее не обижай.

– А мать где?

– Не твое дело.

– Всё, идите отсюда. Быстро. Пока я не рассердился.

– Не спеши, – по-взрослому сказал Пацан. И снял с груди медальон.

Пекарь уставился на медальон. Взял в руки. Повертел.

– Ну, я не знаю, – сказал он. – Правда, что ли?

– Брат твой велел мне все тебе рассказать. Но сначала дай поесть. Тогда может и расскажу, блядский бордель.

Пекарь усмехнулся.

– Садитесь, сейчас принесу.

Через некоторое время Пацан и Вдовушка ели суп – совсем такой, как готовил Шустрый, невероятно вкусный – а Пекарь держал на руках Малышку и рассматривал ее. И пытался расспрашивать Пацана о том, о сём, но Пацан отвечал односложно и уверял Пекаря, что подробнее расскажет после, а сейчас очень есть хочется.

А потом пришла пекарская жена – полноватая черноволосая хохотушка из совсем-южных соседей («Римляне мои прибыли!» – объявил Пекарь без улыбки) с тремя детьми, один мальчик и две девочки, и в саду стало сразу жуайельно и уютно. Хохотушка стала общаться с Вдовушкой, что-то ей говорить, всякие глупости, Вдовушка отводила глаза, но в конце концов улыбнулась – Пацан никогда раньше не видел ее улыбку. Он стал ей переводить глупости, а дети резвились вокруг – бегали друг за другом, кричали друг на друга, и даже дрались – разговоры взрослых были им скучны, и Пацан понял, что он уже взрослый. Ну, может не совсем еще, но почти.

– Рассказывай подробно, – потребовал Пекарь.

И Пацан стал рассказывать. Рассказывал он сбивчиво, прыгая от события к событию, и не в хронологическим порядке. Ему не хватало слов, чтобы все объяснить, обрисовать быт барыневой усадьбы, о некоторых вещах ему стыдно было говорить, а об иных он просто не знал. Но слушали его Пекарь и Хохотушка очень внимательно. Хохотушка сидела рядом с Вдовушкой и угощала ее кофием и вкусностями, и гладила по плечу – очень прониклась судьбою этой молчаливой женщины. Малышку ласкали то Пекарь, то Хохотушка, и даже дети несколько раз подошли погладить – всем она, Малышка, нравилась. Врожденное обаяние, наверное.

Выяснилось, что Пекарь потерял ногу на недавней войне, той, которая предшествовала восточной кампании.