Эссе Роджера Вудза напечатали в одном из известных еженедельных журналов несмотря на длину (в разы превышающую стандарты еженедельников – журналы предпочитают печатать короткие статьи, чтобы лишний раз не отвлекать читателей от созерцания рекламы). Предполагаемая сенсация в журналистских и научных кругах не состоялась – ее замяли из боязни, что «религиозный подтекст» может замедлить интеллектуальное развитие человечества, за которое оба эстаблишмента, и журналистский, и научный, чувствовали себя ответственными. Замятие производилось обычным методом: три дюжины гневных статей, написанных именитыми учеными, в коих они опровергали аргументы наглого дилетанта, так и не вышли в свет. Кто-то, сидящий в соответствующем кресле, решил, что лучший способ отразить атаку на научный эстаблишмент – сделать вид, что ее не было.

И все было хорошо, хотя некоторые ученые из молодых и люди, проявляющие некий общий интерес к исследованиям, всё-таки заметили эссе и даже восприняли его всерьез. Впоследствии, некоторые определения, придуманные Роджером, вошли в повседневную речь научных кругов, а словосочетание «набор свидетельств», служившее ранее лучшим доказательством чего угодно, потеряло магическую притягательность. Сегодня все понимают, что нет свидетельств без изъяна и, когда кто-либо выдвигает новую теорию, вовсе не ее согласованность с общепринятыми научными понятиями служит мерилом ее состоятельности. Сам Ричард Докинс решил проигнорировать эссе, и это было в его случае ошибкой, поскольку с тех пор никто из его более молодых коллег не воспринимает его всерьез, а приглашения на лекции и телешоу стали гораздо менее частыми.

Русую Загадку, чье имя легкомысленному Роджеру не известно до сих пор, уволили. Ей объяснили, что увольнение не имеет отношения к публикации эссе Роджера – просто началось сокращение штатов, и ее вклад, как редактора, в общее дело, хотя и ценный, и безупречный с точки зрения качества, не оправдывается финансово. Она кинулась за помощью и сочувствием к Роджеру, но нашла дверь запертой. Роджер отсутствовал. Не сообщив ей, он переехал в Филадельфию, где ему предложили двухгодичный контракт в еженедельнике. У него нынче свой кабинет и своя колонка в журнале.

Статью Винса, творчески подправленную Роджером, опубликовали в «Крониклере», и перепечатали несколько раз в еженедельниках, после чего она разошлась через интернет по всему миру. Как и обещал Тимоти Джей Левайн, таинственный адвокат, она изменила мнение Америки по поводу Винса. Она не убедила никого в том, что он не убивал свою жену, но по крайней мере многие теперь считали, что, может, суку действительно следовало убить, и будь они на месте Винса, они бы именно так и поступили. Облегчит ли это жизнь его детям впоследствии – время покажет.

***

Сперва все шло по плану, намечалась прелестная вечеринка, но позже, по мере того, как некоторые из гостей напивались все больше и быстрее, празднество превратилось в бессмысленное сборище окосевших недорослей. Музыка играла очень громко, не давая участникам сосредоточиться и увидеть абсурдность происходящего. Разговоры сделались бессвязными, и могли с тем же успехом вестись на разных языках (впрочем, многие из них так и велись – студенты были из разных стран). Один из недорослей стал было приставать к Грэйс, но упал возле ее ног на пол и выключился. В этот момент она решила, что ей ужасно скучно.

У нее были в запасе три дня перед отлетом в Штаты на рождественские каникулы. Она подумала, что вполне может провести эти три дня в Париже. Походив по дому в поисках кого-нибудь, у кого была машина, она вскоре нашла парня по имени Аксель, который в прошлом году учился в Нью-Йорке по обмену и с которым она была слегка знакома. Симпатичный шатен лет двадцати, Аксель родился во Франции от немецкого отца. У него была Ауди в прекрасном состоянии. Он быстро согласился на поездку.

Снег мешал ехать быстро, и тем не менее до бельгийской границы они доехали за два часа, и пересекли всю Бельгию за следующие три. В два часа ночи Аксель свернул на обочину и остановил машину. Сперва Грэйс решила, что он сейчас будет домогаться секса, и скривилась. Домогаться, оказывается, он вовсе не собирался – а просто намеревался взять то, что желал. Он был очень крепко сложен. Возможности бежать не было. Он схватил ее за руки и стал расстегивать ей куртку. Он потрогал ей грудь.

Неожиданно стекло с водительской стороны разлетелось со звоном и внутрь проникла чья-то рука, хватая Акселя за воротник. Его выволокли через окно из машины. Ему дважды дали в морду прежде чем позволили ему опуститься на заснеженный асфальт. Сквозь разбитое окно показалось лицо и сказало голосом Лероя:

– Теперь безопасно, можешь выходить.

За машиной Акселя припаркован был Рено. Грэйс вылезла из машины и повисла у Лероя на шее, покрывая его щеки поцелуями.

– Ого! – сказал Лерой. И спросил, указывая на распростертого Акселя: Создание говорит?

– По-французски и по-немецки.

Лерой потрогал Акселя носком горного сапога.

– Эй, ты, чудо природы, – сказал он по-французски. – Вставай. Не могу же я с тобой говорить, когда ты лежишь. Невежливо это, да и неудобно.

Аксель поднялся на ноги с трудом.

– Слушай, тигра, – сказал Лерой. – Я не хочу, чтобы ты ходил в этот колледж. Вообще. Я иногда туда наведываюсь. Ну так вот – увижу тебя хоть раз в кампусе – и ты труп. Серьезно. Теперь залезай обратно в свою фашисткую жестянку и езжай к родителям, и скажи им, что переводишься в другое место.

– Не понял, – сказал Аксель.

– Он действительно имеет это в виду, – заверила его Грэйс. – Делай как он говорит. Он черт знает сколько людей убил. Он такой.

– Ага … – с сомнением сказал Аксель.

Лерой вытащил пистолет и загнал патрон в ствол.

– Понял, – сказал Аксель.

Лерой схватил его за шиворот и приставил дуло к его подбородку.

– Думаешь, я шучу? – сказал он. – Скажи мне, ты так думаешь? Мне бы было очень приятно узнать, что ты думаешь, что я шучу.

– Нет. Нет, – сказал Аксель. – Я так не думаю.

– Ты сделаешь все, как я велел? – спросил Лерой, сомневаясь. – Поскольку, знаешь, я бы тебя пристрелил бы … здесь … и закинул бы тебя …. – он огляделся, – … вон туда, – он указал на какую-то точку в лесу. – А машину бы твою поджег. А еще можно посадить тебя в машину, и поджечь ее, пока ты в ней сидишь. Еще я могу поджечь тебя, а машину не трогать. И никаких никому забот. И, знаешь, чем непрерывно агонизировать по поводу отвратительного поведения сына, родители твои могли бы заняться чем-нибудь полезным для разнообразия – путешествовать, или читать, или заниматься благотворительностью.

– Я сделаю так, как вы говорите, – сказал Аксель.

– Прекрасно, – сказал Лерой. – Хороший мальчик. Я ведь не какое-нибудь там чудовище, несмотря на слухи. Я и разумным умею быть, когда имею дело с разумными людьми. Ну, пошел на хуй отсюда, пока я не передумал.

Аксель залез в свою машину и уехал.

– Так, – сказал Лерой, убирая пистолет. – Вползай.

Мотор работал. Внутри Рено было тепло.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Грэйс.

– Я здесь живу.

– Где?

– Где-то в этих местах. Адреса, чтобы тебе дать, у меня нет. И мобильник с собой не ношу.

– А пистолет носишь.

– Жизнь полна иронии.

– Как ты меня нашел?

– Я вспомнил, что приближаются рождественские каникулы, и решил – почему бы не поехать и не повидаться с тобой до того, как убежишь к маме под крылышко, и вдруг – вижу, ты лезешь в машину к этому дебилу. Что я должен был думать?

– Он мог оказаться моим бойфрендом.

– Вряд ли. Не забывай – каждый кандидат должен быть одобрен мною лично, а уж потом становиться твоим бойфрендом.

– Тебя не было под рукой.

– Мне не нужно быть под рукой. Ты прекрасно знаешь, какие у меня критерии. Как дела дома?

– Я … Слушай, па, я…

– Не важно. Давай найдем какую-нибудь круглосуточную брассьери.

Таковых в регионе не было. В конце концов Лерой отказался от поисков и просто доехал до Парижа. Одно кафе у Пигаль оказалось открыто, и толстый хозяин, сонно улыбаясь, вскоре организовал два омлета и кофе.

– Я бываю так романтична порой, – сказала пухлая Грэйс. – Я бы хотела в кого-нибудь влюбиться, и чтобы он влюбился в меня, и мы бы ничего в этой связи не предпринимали лет так десять, а потом он пришел бы ко мне, и … – Грэйс мечтательно посмотрела на потолок.

– Из уважения ко мне, – сказал Лерой, – рекомендую тебе впредь совершать свои собственные ошибки. На мои у меня авторское право.

– Эй, па, – сказала Грэйс. – Я вот думаю … Ты когда-нибудь … не знаю … Ты когда-нибудь думал обо мне, как…

Лерой оторвался от омлета и строго на нее посмотрел.

– Были ли у меня фантазии по твоему поводу, и не намеревался ли я сделать тебя своей любовницей? И так далее. Нет.

– Почему?

– Я тебя знаю с тех пор, как тебе было девять лет. Даже в чисто практическом смысле я твой отец.

– Да, я понимаю. Но…

– А все остальное – вопрос самодисциплины.

– А если бы ты не был женат на маме?

– Ах, да. Сколько возможностей сразу. Увы, варианты такого альтернативного существования так и останутся для меня тайной великой и страшной.

– Перестань, – сказала она. – Я серьезно. Все-таки, иногда, я думаю о тебе … как о мужчине…

– Это участь всех дочерей. И тем не менее, рекомендую держать такие думы при себе, во избежание очень болезненных шлепков, которые могут оказаться результатом таких дум.

– И ты никогда не…

– Каждый мужчина, – серьезно сказал Лерой, – помнит своих женщин не от момента к моменту, но целиком, как цепочку воспоминаний, с кульминацией в настоящем моменте, и с продолжением в будущем. Память влияет на то, как мужчина воспринимает женщин, участвующих в его жизни. Тебе было девять, когда я увидел тебя в первый раз, и я до сих пор помню тебя именно такой. У тебя еще не было менструаций, ты была тоненькая и ужасно умилительная, с взбитыми сливками, размазанными по лицу. У тебя были липкие пальцы, очень грязные волосы, и очень забавные маленькие ножки. Я слышал, что подофилия нынче в моде, но, к счастью для всех, в сексуальных делах я абсолютно нормальный мужчина.

– Неправда. Гвен мне про тебя рассказывала.

– Что она тебе рассказывала?

– Ты в нее втрескался в колледже. И все эти годы ее любил. Это ненормально.

– Гвен следует быть скромнее. Как она поживает?

– Она ничего. После того, как ты исчез, она ужасно на тебя злилась. Говорила, что не хочет тебя видеть больше, никогда. Почему бы тебе не вернуться?

– Не сейчас.

– Но ты ведь вернешься?

– Когда дым рассеется. В данный момент меня ищут федералы.

– Ты шутишь.

– Нет. Но в списке самых срочных дел я у них не значусь, стало быть, нужно только подождать, пока несколько человек уйдут в отставку, только и всего. Два или три года. После этого досье потеряется, и все притворятся, что ничего не было.

***

Ненавижу людей. Всех. Нет, я не это имею в виду. Не всех. Я ненавижу только тех, кого когда-либо встречала. Недалекие, эгоистичные нарциссы, все. Подонки.

Нечего на меня так смотреть, существо. Постарайся вести себя так, чтобы хоть что-то казалось осмысленным в этой вонючей палате. Я – осмыслена. Я. Я – мама. Понятно? Нет, твои мысли опять куда-то убежали. Сосредоточься. Я – мама. Можно просто мам или ма. Начинай воспринимать меня всерьез, пора уже.

Ебаные суки, они обещали, что пузо у меня уменьшится после того, как ты из него выйдешь. А оно все еще – как купол Церкви Святого Бартоломея. Как-то стыдно даже. Не бойся, я знаю и ты знаешь, что рано или поздно оно войдет в норму, мое пузо. Да и вообще – подумаешь, пузо. А вот, к примеру, икры у мамы – совершенно прекрасны. Смотри. Нет, ты на икры смотри. Ну – не прекрасны разве? Скажи, что нет. Попробуй только. И это не всё. Я тебе сейчас поведаю одну тайну. Слушаешь? Нет, ты все-таки сосредоточься, поскольку это важно, ясно? Прояви интерес, а то нечестно. Ну вот, значит – тайна. Запястья у мамы – это просто мечта. Самые красивые запястья в истории человечества. О да. Гордишься? А надо бы, особенно если принять во внимание факт, что груди ты мне испортишь в последующие месяца три. Но не запястья. Посмотри, какое запястье, а? Нет, не отворачивайся, ты не глупее, чем есть, не притворяйся. Смотри. Видишь? Можно пересечь весь мир тысячу раз, забираться на горы Тибета, нежиться на солнце в Рио, сломать ногу, катаясь на лыжах в Альпах, отморозить жопу на Аляске, напиться в Париже, промокнуть до нитки в Петербурге, посетить все дурацкие сафари в Африке, жрать печенье, запивая молоком в Копенгагене – и никогда ты не увидишь такого запястья, как у мамы. И пальцы. Посмотри, какие пальцы. Идеальные. Я бы тебе и бедро показала, но мне слишком удобно сейчас, что не часто теперь бывает последнее время, так что с бедром подождем. Но бёдра у меня очень хороши. Поверь мне на слово. И перестань реветь, перестань. Ужасно раздражает, когда ты ревешь. Да, я знаю, ты хочешь есть. Нет, вот тебе левый сосок, хватай, а то правый саднит от твоих недавних упражнений.

Я тоже хочу есть. Эта сука, медсестра, опять опаздывает. Ну я ей покажу. Мне объясняли, что с персоналом следует быть вежливой, и тогда тебя в конце концов начнут воспринимать, как человека. Мы знаем, и ты, и я, что это глупости – так какая разница? Устрою бездельнице разнос, и все тут.

Слушай, если он … этот … знаешь, кто … появится, может, я просто укажу ему на дверь. Может быть. Может быть, ему сперва придется меня найти. Хотя думаю, что найдет, если захочет. В конце концов, он профессионал. Ненавижу его, за то что меня бросил.

Нет, не поворачивайся так, и прекрати меня лапать. Это мои глаза, мне нужны мои глаза, оставь их в покое. Веди себя прилично.

Когда-нибудь, если ты будешь вести себя прилично, я может быть даже расскажу тебе, кто твой отец.