И ОПЯТЬ СЛЁЗЫ…
“Как себя чувствует Ксюша?” – спрашивают по телефону друзья.
Как себя может чувствовать существо, которое напрямую связано с космосом? Если где-то в Бразилии циклон, дующий в нашу сторону, у Ксюнчика – головная боль (да-да, головная боль!), повышение температуры и прочее…
Такое ощущение, что у нас в доме поселился живой барометр. Маленький, но очень переживательный. Переживает и плачет…
“ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ ЧИТАТЬ ЭТИ ГАЗЕТЫ”
Вы отбираете у меня утренние газеты. Вы прячете от меня статьи, которые могут вывести меня из равновесия. А это так легко – вывести меня из равновесия. “Тебе нельзя. Ксюша будет плакать”.
НОЧНОЕ ЗАСТУЛЬЕ
– С первых же дней я почувствовала это. Только мы вернулись из роддома. – О чём ты? – Ну, Гавр, неужели ты не понимаешь? – Нет. – Почувствовала, что нас раздирают в разные стороны. Я это физически чувствую! – Кто раздирает? – О Господи, да разве некому? Их много… – Милая, хорошая моя, о ком ты? – О них… Кто-то стоит между нами: между мной и тобой, между мной и Ксюшей, кто-то не хочет, чтобы у нас было хорошо… – Но это же просто фантомы! Как ты можешь всерьёз к этому относиться? – Ой, кажется, Ксюша плачет!
“МАМА, ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО!”
И опять слёзы… Вот уже который час (которую вечность?) хожу с Ксюшей на руках, красной и взмокшей от крика. Я сама уже едва не плачу…
Рядом то и дело возникает Антончик: “Мама, всё будет хорошо! Ты только не переживай так сильно. Всё будет хорошо! Что ещё сделать? Я уже посуду помыл. Мусор вынес. Могу картошку на ужин сварить”.
Мальчик мой хороший, друг мой, спасибо тебе, без тебя я бы совсем пропала в эти вечера…
Потом приходишь с работы ты. “Даже у лифта слышно, как Ксюнчик плачет…” – “Это они, они! Они стоят между мной и Ксюшей! Они не пускают её ко мне! Видишь, она голодна, а грудь не берёт… Это они! Боже мой, какая мука! Господи, что же нам делать?!”
– И она давно так плачет?
– Давно… Миленький, позвони кому-нибудь! Не знаю, кому… Ну, кому-нибудь! Хотя бы нашему Доктору.
ПОТОМ ДОКТОРОВ БЫЛО МНОГО
Сначала пришёл наш Доктор Коля. Он сказал: “У вас нормальный ребёнок, ребята. Чего вы паникуете? Плачет? Все в таком возрасте плачут. Не обращайте внимания…” – “Коля! Как не обращать внимания?!” – “Вот у таких родителей дети всегда плачут…” – “Каких таких?” – “Таких нервных”.
Потом был доктор Юрий Михайлович, Юмих. “Ну, что? Замучила папку и мамку?” – спрашивает он Ксюшу, глядящую на него своими пронзительными глазами. Он “прощупал” руками пространство вокруг Ксюши и сказал: “Да, много тут всяких… тётек, дядек…” – “Умоляю, разгоните их!” – “Я этим и занимаюсь…”
Он долго колдовал над нею, а она с интересом наблюдала его пассажи.
Потом она спала… Это каждый раз воспринимается нами как аномальное явление в нашей жизни. “Спит?” – Спит… – “Неужели спит?”
“Нормальный ребёнок, – сказал Юмих. – Но показать специалисту всё же надо”.
Потом были специалисты. Специалист первый: “М-да… м-да. Вот рецепт на микстуру. Так, сколько ребёнку? Два с половиной? Придёте повторно в пять.”
Специалист второй: суровая женщина из научного центра. “В стационар на месяц! Если хотите, чтобы ваш ребёнок нормально развивался. Хорошенько проколоть!” – “Но… может быть, можно обойтись без уколов?…” – Нечего над ребёнком экспериментировать! Микстуру можете пить сами!"
До полусмерти напуганные, согласились на уколы. Но решили их делать дома. Ты бегал по городу, доставал дефицитные, безумно дорогие ампулы. Колоть крошечную Ксюшкину попку пришла медсестра Марина из поликлиники. “Вы что, с ума сошли? Мы эти препараты колем децепешникам. А у вас здоровый ребёнок!”
Ксюша выдержала четыре укола. После них она кричала “на разрыв аорты”. Кричала так, что казалось: ничего уже в нашей жизни, кроме этого крика, не будет… В панике звоним суровой женщине из научного центра. “Ну, и что, что кричит? Что? сколько часов кряду? Ну, покричит, привыкнет, перестанет”.
“Марина, мы решили больше не колоть”. – “Ну, слава Богу, одумались!”
Специалист из Венгрии. “Этому ребёнку, ничего, кроме физкультуры, не нужно. Уколы? – бред! Микстура? – а, собственно, говоря, зачем?”
А потом пришёл доктор Чирков. Мы его нашли интуитивно: обзвонив дюжину медицинских кооперативов. Он вошёл, спокойный, неторопливый, улыбчивый, – и я сразу поняла: он пришёл не просто по вызову – он пришёл К НАМ. И уже через несколько минут я увидела, что он любит нашу девочку! Не вообще детей – а нашего конкретного ребёнка. Он мгновенно на неё настроился. Он разговаривал с ней, как может разговаривать с ребёнком только очень близкий к нему человек. Он радовался Ксюше и никуда от неё не спешил. “И такую чудесную девчонку хотели колоть? Злодеи, вороги!”
Он исписал нашими жалобами несколько страниц… Нет, он не обещал, что уже завтра нам станет легче: что у Ксюни прекратятся головные боли, и она станет спать, и не будет вздрагивать и заходиться в плаче от малейшего шороха. Такой райской жизни в обозримом будущем Вячеслав Фёдорович нам не обещал. Но он как-то удивительно ободрил нас своим появлением в нашей жизни. “У вас очень сложный ребёнок. Набирайтесь терпения. Вам долго будет трудно”.
С жаром кинулись мы исполнять все предписания доктора Чиркова. А это, кроме всего прочего, означало: девять раз в день дать Ксюше лекарство. Так что теперь наше волшебное колесо завертелось ещё стремительнее: кормление-пеленание-лекарство-пеленание-лекарство-кормление-лекарство-гуляние-лекарство…
И так далее – с раннего утра и до глубокой ночи.
Нет, наша девочка не стала меньше плакать. Но жить с надеждой, что когда-нибудь она будет плакать меньше, было уже легче…
И была массажистка Галина Ивановна. (Которую нам тоже прописал доктор Чирков). Её добрые, мягкие и сильные руки, её ласковое курлыканье над нашей таинственной девочкой…
И было долгожданное солнышко. (Ах, все наши дети зимние!)
…А с доктором Чирковым мы подружимся. И он станет забегать к нам не только по нашему вызову, но и просто – “Шёл мимо, не мог не зайти. Как тут Ксения?”
Вскоре Вячеслав Фёдорович перестанет брать деньги за визиты, маша на нас руками и добродушно улыбаясь: “Да ну, бросьте! Я прихожу просто пообщаться и поиграть с этой девчонкой”.
…И пройдёт много месяцев, прежде чем мы вместе с доктором Чирковым поймём: никакими лекарствами нашу переживательную девочку не вылечить. Потому что можно вылечить болезнь, но не натуру.
“У вас очень редкий ребёнок. Дети с такой возбудимой нервной системой, конечно, встречаются, но о-о-очень редко: ну, может быть, один на десять тысяч”. Это сказал ещё один специалист, доктор из детского невроцентра. И он тоже говорил о терпении, о терпении, о терпении – чтобы мы им запасались… “Но зато, посмотрите, какой умный, внимательный взгляд у вашей девочки!” – “О, мы видим!…” – “Вообще, она у вас очень загадочная”. – “Мы знаем”.
Годовалая (уже к тому времени) Ксюша посмотрит на нас и таинственно, и лукаво улыбнётся…
Наша Ксюша – ЗАГАДКА. Загадка на каждый день. И даже на каждый час. И даже на каждую минуту… Мы знаем о нашей девочке уже очень много, но ещё больше – не знаем. И мне кажется, что так будет всегда. Ксюша растёт – и её загадка растёт вместе с ней.
Может быть… когда-нибудь… что-то прояснится – когда Ксюша начнёт писать стихи. Или музыку…
А пока – мы стараемся понять то, что в наших силах. И помочь – насколько это возможно. “У вас ребёнок не просто редкий, а ОСОБЫЙ”, – скажет доктор Чирков после года общения с Ксенией. Ещё он скажет: “Я даже не уверен, что я должен её лечить. Что я имею право. Ведь если бы всех гениальных и талантливых людей в своё время вылечили, – то они не стали бы тем, кем они стали”. Мы в задумчивости посмотрим на Ксюню (в ту минуту мирно посапывающую в коляске на лоджии) и скажем друг другу: “Мы не лечим. Мы только помогаем”.
Но этот разговор – ещё впереди. А пока нам только три месяца, и нам очень хочется, чтобы нашей девочке жилось полегче, и чтобы она хоть немного поменьше плакала…
Плакать ей нельзя. Плакать так отчаянно, как плачет она, ей нельзя. “Предсудорожное состояние”, “судорожная готовность,” – об этом говорили все приходящие к нам доктора.
А это очень страшно.
ВОПЛЬ ДУШИ:
– Хочу к Александру Яковлевичу!
– Ну, так поезжай! – говоришь ты. – Хоть в это воскресение.
НАШ АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ
Уже трудно это представить, но когда-то мы были не знакомы. С нашим дорогим Александром Яковлевичем.
Мы познакомились семь лет назад.
А произошло это так:
В один прекрасный день я получила письмо от читателя. Это был действительно прекрасный день. Потому что первая книга моих стихов “Лунные цирки” уже давным-давно разошлась, а это письмо от читателя – было первым и единственным. Коротенькое письмо бисерным почерком. По-юношески пылкое и восторженное. Незнакомый читатель по имени Александр Яковлевич горячо просил выслать ему (если у меня таковой имеется в запасе) экземпляр “Лунных цирков”. Он писал, что прочёл мою книгу у приятелей, и сразу же кинулся по магазинам, оббежал даже букинистические, но нигде её не нашёл. Фамилия Александра Яковлевича показалась мне знакомой. Я подумала: если ему так понравились стихи о цирке, – значит, он имеет к цирку какое-то отношение.
Открыла Цирковую Энциклопедию – и, действительно, сразу увидела его фамилию: на первой же странице. Александр Яковлевич был одним из её составителей.
Нашла и статью о нём самом, совсем коротенькую.
И… не поверила своим глазам. “Театровед, цирковед, историк цирка… Родился в 1893 году.” Не может быть!
Я перечитала ещё раз его молодое энергичное письмо и решила: наверное, однофамилец. Или внук. Но вряд ли человек в 92 года способен так вибрировать на стихи и бегать по магазинам в поисках книги малоизвестного автора.
Книгу ему я выслала. Потом позвонила. Он был в восторге! Горячо благодарил. Звал в гости: у него очень много книг, посвящённых цирку, мне будет интересно.
И мы с Антоном отправились к нему в гости. Но до последней минуты так и не знали, к кому же мы едем: к однофамильцу, или к внуку знаменитого Шнеера? Спросить его по телефону: “Вы тот самый?” – мне было неудобно.
…Двери нам открыл невысокий и худощавый, как подросток, с выразительным горбоносым профилем и с ироничным прищуром пронзительных голубых глаз… Александр Яковлевич Шнеер. Тот самый! Родившийся в 1893 году…
Мы вошли в его темноватую узкую комнату, на первом этаже низко сидящей пятиэтажки, с небольшим окном, выходяшим прямо к хлопающей подъездной двери. В комнату, плотно, до самого потолка забитую книгами. Цирк, театр, эстрада, поэзия…
Из-за шкафов торчали рулоны старых афиш. В самом дальнем от окна углу громоздилась гигантская картотека. Рабочий кабинет неутомимого труженика. Сказочное обиталище удивительного человека, который смеётся в лицо своему возрасту.
Я полюбила его с первого взгляда. Как это случается, когда встретишь в этой жизни родную душу…
О чём не смогла рассказать маленькая статья в энциклопедии? Она не сказала о самом главном. О том, что Александр Яковлевич – не обычный искусствовед. Он – рыцарь! Возвышенный и пылкий. По-рыцарски преданный предмету своей любви – Искусству.
Никто мне не рассказывал о цирке, о театре с таким жаром и с такой нежностью, как этот влюблённый.
Он в курсе всего. Он помнит тысячи имён. Кажется, что он просто не умеет забывать. Бывают, оказывается, люди и с таким вот потрясающим неумением. Спроси его о каком-нибудь неизвестном писателе двадцатых годов, и он тут же живо отзовётся: “Сигизмунд Кржижановский? Конечно, помню! В 28-м ходил на его лекции. Потрясающий эрудит был. Никакими шпаргалками никогда не пользовался”.
Спроси его о каком-нибудь провинциальном актёре начала двадцатого века – Александр Яковлевич, не заглядывая ни в какие справочники, расскажет: в каких театрах и в каких спектаклях тот играл. И ещё массу потрясающих подробностей, которых в энциклопедиях не найдёшь. Александр Яковлевич – самая лучшая на свете энциклопедия: живая, смеющаяся голубыми глазами, ироничная и озорная.
Он придумал такой жанр: история пьесы. И воплотил его в Театральной энциклопедии. Открываю, к примеру, статью “Гамлет” – и узнаю ВСЕ: где, когда и в каких театрах МИРА ставилась эта пьеса; я узнаю имена всех-всех режиссёров, ставивших когда-либо эту пьесу; узнаю имена всех-всех актёров, когда-либо в этой пьесе игравших… Ну, не фантастика ли?
– Александр Яковлевич, как это возможно???
Он скромно пожимает плечами: мол, ничего особенного…
Он и сейчас пишет книгу: огромный труд по истории цирка.
Пишет уже много лет. Просыпается в шесть утра, садится за свой письменный стол у окна и пишет “вручную”: своим бисерным почерком…
Пишет без спешки и суеты.
– Если хочешь написать хорошую книгу, не надо торопиться, – любит повторять Александр Яковлевич.
Эта фраза, когда я услышала её впервые – в первую нашу встречу – потрясла меня. “Боже мой, так кому из нас 34, а кому 92?” – подумала я тогда.
Сама же я до того дня всегда спешила, всегда торопилась… Считала, что творческому человеку по-другому никак и нельзя. Но эта вечная боязнь – чего-то не успеть – как дракон, пожирала не только силы и нервы, но порой и само ОЩУЩЕНИЕ ЖИЗНИ.
“Если хочешь написать хорошую книгу, не надо торопиться,” – сказал мне 92-летний, не ведающий спешки и суеты, Александр Яковлевич Шнеер.
И от этой негромкой фразы в моём мироощущении как будто открылся какой-то новый канал. Словно я услышала голос самой вечности. И она сама остро взглянула на меня голубым внимательным взглядом, полным непостижимого для меня спокойствия…
Нет, не скажу, что с того дня я СОВЕРШЕННО вылечилась от боязни не успеть. Но теперь, когда я начинаю торопиться, нервничать и причитать: “Ничего, ничего не успеваю!” – я слышу голос моего дорогого друга, который мягко напоминает мне: “Если хочешь прожить хорошую жизнь, не надо торопиться”.
…А потом настал черёд Гавра и наших детей – быть очарованными Александром Яковлевичем.
Мы приезжаем к нему то вместе, то порознь, в любом составе. С каждым из нас у него совершенно особые отношения.
Мы обожаем слушать его рассказы. О том, как он учился в Швейцарии, в Бернском университете – когда-то ужасно давно: когда моя бабушка была ещё ребёнком. А Александр Яковлевич уже учился в Бернском университете! Но он рассказывает об этом так, словно это было совсем недавно.
А потом, в двадцатые годы, когда Александр Яковлевич писал букварь для красноармейцев, он придумал такую фразу:
“Мы не рабы, рабы не мы”.
Да, да, её придумал Александр Яковлевич!
– Погорячился… – с горьким сарказмом говорит теперь он. – Опрометчивая была фраза.
Но самый потрясающий из его рассказов – о том, как он ездил в Америку. В девятьсот одиннадцатом году восемнадцатилетним юношей. С тринадцатью рублями в кармане. Рассказ о том, как объездил Америку на трамваях, как работал на галстучной фабрике и ночным разносчиком газет… И о первой любви – к русской, умирающей от туберкулёза, девушке…
Он не смог там остаться – в прекрасной цветущей Америке. Хотя тётушка, к которой он туда приехал погостить, его уговаривала. Он мог бы там поступить в университет, его ждало блестящее обеспеченное будущее… Но он заболел ностальгией.
Его душа рвалась в Россию – в ту Россию, которая в начале двадцатого века для всего мира была средоточием духовности. Практичная, рациональная Америка была Саше Шнееру чужда.
И он вернулся.
И до сих пор не может себе этого простить.
– Ужасная с моей стороны была глупость. Если б я тогда знал, что нас тут ждёт!…
…Александр Яковлевич неутомимо пишет свою книгу, она почти готова, но издательство до сих пор не заключило с ним договор, и не торопится поставить её в план.
На днях он опять ездил в издательство, и вернулся страшно расстроенный и мрачный. Впервые я видела его в таком состоянии.
– Александр Яковлевич, ну что они сказали?
– Сказали: надо ждать. Сколько ждать? Я не знаю. Да разве в этой стране кто-нибудь это знает? Нет, не понимаю, зачем я вернулся…
А скоро Александр Яковлевич приедет к нам в гости, чтобы познакомиться с Ксюшей! Познакомиться и непременно подружиться. Он полагает, что 97 лет разницы в возрасте – не помеха для дружбы. И он совершенно прав!
…Когда мне был всего год от роду, Александру Яковлевичу было пятьдесят семь. И кто б мог подумать, что мы с ним, он и я – люди разных эпох и разных поколений – предназначены друг другу для нежной, задушевной дружбы? Что пройдёт три с небольшим десятка лет – и мы будем понимать друг друга с полуслова. О чём бы мы ни говорили: о цирке, о поэзии, о детях, или о нашем дурацком совке…
И только в одном вопросе нет у нас с ним единомыслия. Я, в отличие от Александра Яковлевича, верю, что и в другой жизни, и в иных измерениях мы найдём и узнаем друг друга. Я в это верю. А он почему-то сомневается…
Я смотрю в смеющиеся, сверкающие острым умом, голубые глаза Александра Яковлевича, и очень, очень хочу, чтобы он так же, как я, поверил в НЕРАЗЛУКУ.
– Я приглашаю вас на своё столетие! – торжественно говорит он. – Так что, пожалуйста, не назначайте на этот день никаких дел.
– Ну, разумеется, – говорю я. – Ни-ка-ких!
– Вы придёте?
– Непременно! 25 декабря 1993-го года я у вас.
– Прекрасно! Посмотрим на столетнего человека. Любопытно, не правда ли?
Мы дружим уже семь лет. Александр Яковлевич – мой первый и самый внимательный читатель. Его мнение для меня – важнее и интереснее всех критиков мира. (Если бы таковые вдруг решили обсуждать мои книги!)
И когда я начинаю новую книгу, я всегда думаю: “Что о ней скажет мой любимый друг Александр Яковлевич Шнеер?”
* * *
– Как же давно Вас не было! – воскликнул он, протягивая мне навстречу руки. – Я так соскучился!
Его рукопожатие крепкое и горячее.
– Я и сама ужасно соскучилась! Вы – первый, к кому я выбралась после рождения Ксюши.
Я опять в этой узкой, темноватой комнате, забитой книгами и афишами, а на маленьком диванчике напротив меня – сидит мой дорогой друг Александр Яковлевич.
Несколько минут мы просто смотрим друг на друга. И тихо радуемся.
– Нет, нельзя так долго не бывать, – говорит он с лёгким укором. – Я уж думал: Вы меня разлюбили…
– Александр Яковлевич! Я?! Вас?! Как это возможно? Я вообще не умею разлюбливать.
– Значит, мы с Вами похожи. И в этом тоже, – с удовлетворением говорит он. – Я тоже не умею разлюбливать. Уж если кого полюблю – так на всю жизнь. Ну, простите меня, что я мог подумать такую глупость. Прощаете?
– С радостью!
– А теперь рассказывайте о своей красавице. Она ведь у вас красавица?
– Она прекрасна!
– Я не сомневался в этом.
– А ещё она клоун! Клоун и трагик одновременно.
– Настоящий клоун всегда трагик, – говорит Александр Яковлевич.
Я протягиваю ему фотографию двухмесячной Ксении.
Сняв очки, он долго и внимательно вглядывается…
– Поразительно! – говорит он. – Взгляд совершенно взрослого человека. Да не просто взрослого, а глубоко и напряжённо думающего… Уже личность! Неужели всего два месяца? Поразительно… Познакомьте меня скорее с вашей дочерью! Я хочу с ней общаться.
– Александр Яковлевич, мы ждём Вас в любой день!
НА ОСТАНОВКЕ В БУСИНОВО
Наклеив на стену окраинной многоэтажки последнее объявление об обмене (двух маленьких квартир на одну побольше), я пошла к остановке.
Дул ветер. Было по-мартовски серо и сыро. И дождик какой-то мерзкий накрапывал… А автобус куда-то запропастился.
Моя третья отлучка из дома за два месяца. Первая – с Антоном в лес, это – ещё в декабре, когда Иксику было две недели. Вторая – к Александру Яковлевичу, это – в январе. И вот – март.
“Тебе нужно обязательно выбираться из дому. Хоть изредка! Развеяться. Вкусить новых впечатлений. Это необходимо и тебе, и – через тебя – Ксюше”, – говорит Гавр.
И вот я стою на остановке в Бусиново. Мрачно, холодно.
Под навес остановки входит молодая женщина с ребёнком на руках. Толстощёкому, курносому мальчику, удивительно похожему на мать, года полтора. В руках у малыша сверкающий игрушечный автомат. Мать ставит его на деревянную скамью: “Стой, Вася”. Вася смотрит перед собой тускло-серыми, навыкате, глазами. Взгляд неповоротливый и безразличный, как у всех перекормленных детей. Мать смотрит на Васю с гордостью и удовлетворением.
Вслед за женщиной топает другой мальчуган, лет трёх, тоже её, но ни одной черточкой на мать и брата не похожий. Худенький, востроносый, быстроглазый.
Автобуса нет.
Толстощёкий Вася солидно дышит на скамье. Ожидание не утомляет и не раздражает его. А быстроглазый мальчуган уже через минуту начинает томиться. Он выскакивает из-под навеса и исчезает из виду. “Максим! Максим!” – зовёт мать.
Вскоре он появляется. Сапожки в грязи. Глаза горят восторгом.
– Мама, мама! Тлавка! Там тлавка! Зелёёнькая!…
Схватив мать за руку, он пытается её тащить туда, где им сделано потрясающее открытие – травка!
Но мать стоит неподвижно, как скала, и мальчуган напрасно бьётся об эту скалу. Она даже не смотрит на сына. Так же, как толстощёкий Вася, она смотрит в пустоту бесцветными, навыкате, глазами.
Устав об неё биться, мальчуган опять исчезает. И вновь несётся ему вслед угрожающее: “Максим!!”
И – вновь:
– Мама, тлавка! Там тлавка!
О, как ему хочется, чтобы она разделила его радость.
– Стой здесь! – приказывает мать.
Не смея ослушаться, мальчик остаётся под навесом. Но радость открытия распирает его, и он то и дело дёргает мать за рукав: “Тлавка, мама! Зелёёнькая!”
– Отстань!
Тогда, непонятый, но всё ещё радостный, он хватается за поручень, которым опоясана остановка, и, повиснув на нём, начинает колотить ногой о металлическую стену.
– Прекрати хулиганить! – в голосе матери – шипучее раздражение.
Он продолжает колотить. Его худенькое задорное личико возбуждено.
– Вася! Стрельни в него, Вася!
Но вооруженный Вася ещё плохо владеет оружием.
И тогда мать, схватив руку малыша, направляет её вместе с автоматным дулом в старшего сына: – Тра-та-та! Тра-та-та! Вот так, Вася! Стреляй в него! Убей его, Вася!…
“УБЕЙ ЕГО, ВАСЯ!” – ещё долго звучало у меня в ушах.
Ехала домой и боялась смотреть по сторонам. Чудилось: мир наполнен выросшими васями…
* * *
Прошлое лето… Это было последнее лето, сынок, когда ты носил свою детскую чёлку.
Я ХОЧУ НАПИСАТЬ ТЕБЕ ПИСЬМО
– Старею… – сказал мой мальчик в утро, когда ему исполнилось четырнадцать.
Я хочу написать тебе письмо. О детстве.
О том, как трудно тебе вырастать из детства. И о том, что вовсе не обязательно прощаться при этом с ДЕТСТВОМ. О том, что Детство – категория не столько возрастная, сколько нравственная. Это то, что ты обрёл НАВСЕГДА.
“ОНА УЖЕ ЧИТАЕТ ЗА ЕДОЙ!”
Обязательно записать в дневничок:
Про то, как Ксюнчик впитывает всё в себя: карту полушарий, висящую над её кроваткой, наши лица, узор ковра, огоньки…
Сижу на Антошином диванчике и кормлю её. Старательное чмоканье. Взгляд, в начале сосредоточенный на объекте насыщения, по мере насыщения утрачивает свою деловитую углублённость, и я замечаю, что она смотрит куда-то выше моего плеча. Смотрит с интересом (продолжая сосать). Взгляд скользит, перебегает и даже словно бы оценивает. Я оглядываюсь. – Ксюша читает газету! Антошину газету, которая висит над его диванчиком.
“А ГДЕ КСЮША ТОГДА БЫЛА?”
“А где Ксюша тогда была?”- спрашиваем мы друг друга, когда речь заходит о Крыме, куда мы ездили три года назад, или о Прибалтике, по которой мы путешествовали позапрошлым летом…
Уже невозможно представить: что нашей Ксюши когда-то с нами не было. Как это? А где же она тогда была?…
* * *
– И всё-таки ужасно приятно: получать журнал, раскрывать его и читать мамину повесть о твоём детстве… – говоришь ты Антону.
* * *
– Ну, как прошёл день?
– Трудно. Антоша весь вечер проплакал. Прямо обрыдался весь…
– А что случилось? – испуганно спрашиваешь ты.
– Как обычно: головка, животик…
На твоём лице недоумение:
– Так кто плакал: Антоша или Ксюша?
* * *
И во все долгие вечера, долгие-долгие вечера первой Ксюшиной зимы и её первой весны, долгие вечера, когда папочка на работе, а Ксюня исходит слезами… рядом со мной – мой мальчик, мой чудесный друг. Он хлопочет на кухне, готовит ужин, перемывает горы посуды, отвечает на телефонные звонки (“Мама не может, позвоните утром”), метёт полы, кипятит воду для Ксюшиного купания, и то и дело заглядывает в комнату: “Что ещё сделать, мамася?” “Мамася” – так он меня называет с раннего детства. Так и осталось это ласковое – мамася. Подойдёт, сочувственно посмотрит на взмокшую от крика сестру: “Как будто из ванны ты её вытащила. Бедная… А она не голодная?… И что, опять не сосёт? А молочко у тебя есть? Откуда ж ему быть, когда ты так психуешь?… А из склянки она не ест, ну, из бутылочки этой? Ишь, как она к тебе пристрастилась! А я из склянки ел? Вот, я был сознательный! Ксюнька, когда будешь проявлять сознательность?” Он улыбается, он умеет оставаться спокойным, он мужчина. Без него я бы сошла в эти вечера с ума… Ходит, ходит вокруг нас кругами, лучась нежностью, то по голове меня погладит, то по плечу, приговаривает магическое: “Всё будет хорошо, мамася! Вот увидишь – всё будет хорошо! Когда? Не знаю… Может быть – завтра. Всё будет хорошо!”