Не прошло и восемнадцати лет, как мы стали молодыми родителями…
* * *
Любовь с первого взгляда. На всю жизнь. И – бесконечные годы врозь…
На тринадцатом году стали мужем и женой.
На тринадцатом году от дня Первой Встречи, имея за плечами три развода (в общей сложности, на двоих) и трёх почти уже выросших детей (опять же в общей сложности – на двоих).
Муж и жена… После одного-единственного лета любви, горького и прекрасного, с детскими поцелуями на Крыше под жёлтой луной, с гуляниями за руку в жаркой московской толпе… (Когда, когда это было?…) После стольких лет строгой дружбы. А потом (было, было это трудное время!) – стольких лет невстреч. И – в итоге – просто приятельства…
Муж и жена. Причём, никто никого ни от кого не уводил: прилепившиеся к нам чужие “половинки” ушли от нас сами.
Бывает в жизни вот такое потрясающее везение! Не пришлось становиться предателями. (Почти тринадцать лет терпеливой жизни-врозь доказали, что ни ты, ни я на это не способны). Не пришлось строить своё счастье на чужих слезах. За это надо бы тысячекратно возблагодарить Бога.
Не прошло и восемнадцати лет, как у нас появилась Ксюша.
Ксюша, Ксения, Аксинья!…
Когда уже всё (как нам казалось) было невозможно, – она пришла, явилась – живым, воплощённым чудом: “А вот и я! А вы уж, наверное, и не ждали?…”
…Восемнадцать лет назад, летом, на окраине Москвы, мы целовались у зелёного пруда, стоя на хрупких мостках среди сухого жара августовского камыша… Чужой муж и чужая невеста. И эти невинные поцелуи нам казались грехом.
…О, это был шелестящий лес камыша, чащи камыша, джунгли камыша, в которых пряталась маленькая деревенька. Самая настоящая деревенька! С вальяжными утками в зелёном пруду, с кудахтаньем разморенных зноем кур, с уютным запахом печного дымка, с самодельными качелями на могучей старой иве…
Деревенька называлась Аксиньино.
КСЮША, КСЕНИЯ, АКСИНЬЯ, МОГЛИ ЛИ МЫ ЗНАТЬ?…
Деревеньки той теперь нет. Но стоит у пруда, как и стояла в то лето, как стоит уже не один век, церковь из красного кирпича – храм Знамения Божьей Матери в деревне Аксиньино.
…В то лето, восемнадцать лет назад, у зелёного пруда, у Знаменского храма, мы были самыми несчастными на свете… Потому что даже самая отважная, самая дерзкая мечта человека – жалка и бескрыла по сравнению с промыслом Божьим.
* * *
Рядом, рядышком, вместе. Уже не близость – а общность. Чувствований, мыслей, переживаний. Не диалог – а полифония, сплетение, переплетение…
И вдруг – хлопает дверь. Ты уходишь…
Всего лишь до вечера. Всего лишь на несколько часов. Но всё равно – разлука.
Несколько лет назад: Иду от метро к дому – тебе навстречу по нашей Берёзовой Аллее. Но почему-то не вижу впереди твоей стремительной фигуры. Неужели разминулись? Неужели ты прошёл раньше? Значит, одной встречей меньше в нашей жизни. Одной улыбкой меньше…
Да, конечно, мы встретимся вечером дома, и будем пить чай, и смеяться, и никогда в жизни (надеюсь!) не расстанемся надолго, но – одной встречей, одной улыбкой меньше…
“Никогда не привыкну к тому, что мы вместе”. “Какая ты недоверчивая”, – говоришь ты. “Наверное, я грешу, гневлю Бога тем, что всё ещё никак не поверю…”
* * *
Трудно ли было простить друг другу ошибки?
Трудно.
За тринадцать лет жизни-врозь их нагромоздилось столько!…
Встретившись однажды в этом мире, взглянув друг другу в глаза и узнав друг друга, – мы написали в то лето, и потом – осенью и зимой, несколько книг стихов. Посвятив их друг другу. И – разбежались в разные стороны…
Мы разбегались так долго, так долго… Забыв, что земля – круглая. Круглая – как объятье истосковавшихся рук…
Когда-нибудь это должно было случиться – наша Новая Встреча. Если и не по закону жизни – то по закону чуда.
* * *
Сегодня восемнадцать лет с нашей Первой Встречи. Сегодня с букетом тёмно-красных пионов ты подарил мне пластинку моего любимого Марио Ланцо. Сегодня мы нарушили многолетнюю традицию и не поехали на нашу Крышу. Потому что трудно бегать по Крыше с младенцем на руках. “А может быть, всё-таки?…” – “Милая, не безумствуй”, – сказал ты строгим голосом и улыбнулся: “Потерпи до следующего лета. Ведь Крыша от нас не убежит, правда? А потом… мы ведь и так на Крыше, разве ты не чувствуешь?” – “О, как я это чувствую!… Только на Крыше может так отчаянно кружиться голова! Только на Крыше может быть такой хронический недосып!”
Мы ставим на проигрыватель пластинку невероятного Марио и тихо, бесшумно кружимся по комнате…
Завтра нашей долгожданной, драгоценной Аксинье – Великие Полгода. Завтра мы будем встречать тебя на нашей Берёзовой Аллее. А ты будешь бежать, лететь с работы через всю Москву – чтобы успеть! И появишься на Аллее, с букетом роз для дочки, ровно в 19 часов 38 минут! Ровно в этот час и в эту минуту Ксюне исполнится её Великая Дата.
Но это – завтра. А сегодня – наша пока ещё пятимесячная дочь спит на лоджии, на нашем счастливом тринадцатом этаже, под лёгким пологом оранжевого, цвета настурций, заката… И в его свете её нежное, бледненькое после дождливой зимы и сумрачной весны личико кажется румяным и загорелым. Рядом – на стареньком диване, спит Антончик. На его щеке ласково шевелится тень от веточки дикого винограда, ползущего по перилам…
Негромко, приглушённо (чтобы не разбудить детей – двери на лоджию распахнуты настежь) звучат солнечные обертоны Марио… Легко и бесшумно, как когда-то на Крыше, кружимся по комнате – в маленьком счастливом пространстве – между Ксюшиной кроваткой, Ксюшиным манежем и Ксюшиным высоким стульчиком…
– О чём ты вздыхаешь, милая?
– Жалко…
– Чего?
– Тех шести лет, которые мы могли быть вместе. И не были.
– Ты никогда не простишь меня?
– Я давно тебя простила. Но всё равно – жалко… Нашей девочке могло быть уже десять лет!
– Разве плохо, что ей завтра полгода?
– Это чудесно! Но тех шести лет всё равно жалко…
– Милая, но ведь мы не будем ссориться в Наш День?
– Я не ссорюсь. Я просто размышляю: как это могло случиться?
– По моей глупости.
– Боже мой, я так ждала тебя! До сих пор помню, как прислушивалась по вечерам к гудению лифта…
– Я думал: ты забыла меня…
– Пришёл бы и спросил: забыла ли?
– Но ведь пришёл! Вот я – здесь, навсегда.
– Когда я тебя сама позвала…
– Не позвала бы, – всё равно пришёл. Рано или поздно – пришёл бы.
– А вдруг – поздно?
– Тогда это была бы не наша, а совсем другая история… Зачем, моя хорошая, тосковать из-за того, чего, слава Богу, не случилось? Вот, ты вся в этом.
– Но, может быть, не вся?
Мы смеёмся.
Радуется и грустит вместе с нами наш солнечный друг Марио, который сегодня, лучше, чем кто-нибудь другой, может разделить нашу радость и нашу печаль…
Мы и не подозревали в тот вечер, чем вскоре станет волшебный голос Марио для нашей дочки…
* * *
Из недописанного чего-то, найденного на днях в ворохе бумаг на обеденном столе:
“Это – узость. Так сосредотачиваться на детях”, – сказала ты, когда мы виделись неделю назад. Ты ещё только ждёшь своего первенца, но думаешь не о том, как сосредоточиться, а о том, как не сосредотачиваться. Я хочу спросить тебя: ПОЧЕМУ? Почему любить вообще детей, быть педагогом или воспитателем (желательно – сирот или брошенных) – широта, а любить своих, родных – узость? ЛЮБИТЬ – УЗОСТЬ?
Но ведь сказано нам, давно и на все времена: “Бог есть любовь”. И если пребывание в Боге, с Богом – узость, то что же тогда широта?
Помню, лет десять назад один знакомый сказал мне: “Ты слишком любишь его. Своего сына”.
Но можно ли любить слишком? Или – любить не слишком? “Она меня так любит, что мне это уже невмоготу!” – сказала ты о своей матери. Любит ли? – подумала я.
Любовь – путь к свободе. Сама свобода. Если же любовь становится узами, если обрекает на рабство, – то это уже не любовь, это – одна из её многочисленных противоположностей…"
* * *
– А это – Марио Ланцо! – говорю я и опускаю иглу на пластинку…
Но нет, это я забежала сильно вперед! Потому что не всё сказано о весне. А в этой весне, в весне по имени АНТОН-И-КСЕНИЯ, было ещё много чудесного. Чудесного и трудного, – разного, о чём хотелось бы не забыть.
ДВЕ МОНАШЕНКИ В МЕТРО НАПРОТИВ
Серая середина весны. Грязно и холодно. Моя редкая вылазка из дому. Тороплюсь: надо успеть обернуться между двумя кормлениями.
Серая отсыревшая толпа мутным потоком вливается в хлюпающие двери метро. Серые усталые лица. Убогие одежды. И вдруг – яркий бело-синий проблеск! Как прореха в тусклом небе. Устремляюсь за поманившим меня бело-синим… Вхожу в тот же вагон. Сажусь напротив…
Господи, какая встреча! А они даже и не подозревают о моей радости. Они – две молоденькие женщины в бело-синих одеждах. Две монашенки из Ордена Милосердия матери Терезы.
Свежие лица. Ясные глаза. Лёгкое хлопчатобумажное, белое с синей каймой, сари (неужели им не холодно?), тёмно-синие шерстяные кофты (а мы-то все в куртках и пальто!), на ногах – тёмно-синие шерстяные чулки и сандалии, странно выглядящие среди толпы грязных сапог…
Но им не холодно, это видно. Они оживлены, негромко беседуют, склоняясь друг к другу, тихо смеются.
Господи, как же они контрастируют с усталой и озабоченной московской толпой! Как две бело-синие птицы. Существа иной природы.
И ещё много дней я вспоминала о них и думала: “Интересно, а что если и моя дочь захочет когда-нибудь облачиться в монашеские одежды? Смогу ли я так же искренне радоваться этому, как радовалась, глядя на чужих дочерей? Радоваться её радостью? И не сокрушаться…”
Я ТЕБЯ, НАКОНЕЦ, УГОВОРИЛА
Я тебя, наконец, уговорила, и ты отнёс рукопись своих философских эссе в издательство “Книгу”. Чтобы издать за свой счёт.
Никакого своего счёта у нас нет. И мы стали гадать: у кого бы занять? Но все наши друзья такие же бессребреники, как и мы…
И тут начальство на твоей работе решило сделать красивый жест: оплатить издание твоей книги. Дай-то Бог, чтобы оно, начальство, не передумало, ибо оно, твоё начальство, очень переменчиво в своих настроениях.
Теперь Анюта рисует обложку и картинки. Получается феерически! Раз в неделю она привозит гору новых эскизов, и мы, укачав Ксюню, садимся их обсуждать – иллюстрации к твоей книге. Для меня это звучит совершенно пьяняще: ИЛЛЮСТРАЦИИ К ТВОЕЙ КНИГЕ! Да к тому же – АНЮТИНЫ!
Распрощавшись месяц назад с университетом, получив добытый великими трудами математический диплом, Анюта, наконец, занялась тем, чем и должна (с нашей, родительской, точки зрения) заниматься: книжной графикой. Твоя книга – её первый серьёзный опыт. Как здорово, что она никогда и нигде не училась рисовать! Она рисует так ПО-СВОЕМУ, как, наверное, не сумел бы художник, обученный кем-то…
Верится ли нам, что твоя книга выйдет? И да, и нет. Мы (никуда от этого не денешься) – дети совка: нас долго, очень долго отучали верить. В плохое – верится легко, в хорошее – с трудом, с оговорками: “Ну, это ещё дожить надо… ещё что-угодно может случиться. Ведь это же СОВОК! Вот когда книга уже на столе лежать будет – тогда поверим”.
Но и тогда скажем: не верится!
…А по ночам, засыпая, так приятно помечтать: вот наступит осень, и выйдет твоя книга…
О ТОМ, КАК Я ЕЗДИЛА В “ДЕТСКИЙ МИР”
Ты сказал: “Тебе надо проветриться”. И я решила съездить в “Детский мир” и накупить дочке новых игрушек – может ли быть прогулка веселее?
Идя от дома к троллейбусной остановке, я всё оглядывалась на нашу лоджию: там на фоне ультрамариновой стены слегка покачивалась на лёгком весеннем сквознячке детская коляска. В коляске спала дочка, от которой я никогда не научусь уходить, хоть на час, с лёгким сердцем. Конечно, всё будет в порядке – ты такой замечательный папа, а Антон такой замечательный брат, вы не хуже, чем я, можете обиходить и развлечь Ксению, но всё равно! Это так противоестественно – уходить из дома, где твои дети и твой муж. Хоть и на час!
Я совсем одомашнилась. За последние пятнадцать лет. Спасибо Антоше, спасибо тебе, спасибо Ксюше. А ведь когда-то – была кошка, гуляющая сама по себе…
И куда бы я ни ехала теперь, с какими бы потрясающе интересными людьми ни общалась, – я знаю: самое интересное сейчас происходит у меня дома, и самые интересные на свете люди, с которыми мне никогда в жизни не наскучит, – мои любимые.
Но я ведь вышла не грустить, а проветриться! Я еду в самое весёлое место.
…И я окунаюсь в него с головой. И набиваю свою необъятную сумку разной звенящей, пищащей разностью… То-то будет веселья Ксюне!
Продираюсь к выходу. На пути – плотная очередь в кассу, у каждого и у каждой в руках по два весёлых платьица. У кассы – женщина армянка, у неё – три платьица, два одного размера и одно побольше. “За три не выбью. Положено два”. – “Но у меня три дочки! Старшенькая и две малышки,” – нежно улыбаясь, говорит покупательница. “А меня это не интересует! Не положено!” – цедит кассирша. Очередь напрягается, как овчарка, ожидающая приказа: “Взять её!” “Ну, пожалуйста, девушка! – растерянная покупательница суёт кассирше деньги. – Как же я вернусь домой, милая? Двоим привезла, а одной нет?” – “Вы что, женщина, русского языка не понимаете?” И тут очередь взревела! Потная и стоглазая, она потрясала весёленькими, розовыми и голубыми, платьицами, точно знамёнами сатанинской армии, идущей в бой, и извергала лай: “А катись ты… откуда приехала! Там тебе дадут сколько захочешь!” – “О Господи, да нет там ничего! Понимаете, нет!” – бедная женщина уже плакала. “А нам какое дело! У нас у самих нет!… Чего к нам-то ездите? Армяшки, спекулянты… на рынке… с русского человека три шкуры драть!…” “Ну, будете пробивать или нет?” Бедная женщина уже откладывала в сторону одно платьице – то, что для старшенькой…
В ужасе выскочила я из “весёлого” места. Не помню, как добралась домой. Меня трясло и я была совершенно больной. “Боже мой, что с тобой?” Рассказываю…
– Самый заурядный случай, – говорит Гавр.
– Заурядный?!
– Да. Ужасный, но – заурядный. Это ты второй год из дому не выходишь, по магазинам не ходишь, в метро не ездишь, не видишь… А я каждый день, туда да обратно, несколько таких сценок обязательно увижу. Только я тебе не рассказываю.
– Но это же ещё ужасней, что заурядный! Это же, это же… Как же здесь жить?! Как можно жить в этой стране?
– А где лучше?… Ты думаешь, где-то толпа совершенней?
– Гавр, что ты говоришь? Тогда, значит, совсем конец света?! Тогда и жить не стоит…
– Ну, это ты загнула, мама! Почему не стоит? – говорит Антон. – Просто тебе надо сидеть дома. По крайней мере, пока ты кормишь Ксюшу, а то у тебя молоко пропадёт. Гуляй себе на балкончике. Смотри на солнышко, на птичек, на Ксюшу – радуйся!
– Легко сказать: радуйся!
– А кто сказал, что должно быть легко? – говорит Гавр.
– Никто. Да разве я прошу, чтобы было легко? Пусть будет как-угодно трудно. Но я хочу жить среди людей, а не среди зверей! И чтобы мои дети жили среди людей, а не зверей!
– Но ведь они тоже люди, милая. Те, о которых ты говоришь: звери.
– Нет!
– Люди. Люди, над которыми хорошо поиздевались…
– Ах, милый! Я ведь всё понимаю…
А ведь скоро и моей девочке придётся выйти в этот недетский мир… А ты, мой мальчик, ты уже живёшь в нём. Как-то незаметно истончалась цветущая стена, отгораживающая твой детский МИР – от того антимира, что вокруг… Ты уже ничему не удивляешься. Но не дай Бог тебе привыкнуть! И всё же спасибо тебе, что ты сказал: “Жить стоит”.
И тебе, Гавр, спасибо, за холодную воду твоей мудрости на мою разгорячённую голову. И хотя от неё не легче, но всё же…
* * *
“Как же они решались в такое время рожать детей?” – думаю я, вспоминая свою бабушку, которая вышла замуж в разгар гражданской войны.
И вдруг подумалось: а ведь и о нашем времени, наверное, когда-нибудь скажут: кризис, хаос, разруха… и как они решались?
* * *
– А ты-то сама как себя чувствуешь? – спрашивает подруга.
– Как Моцарт. Дух парит, а плоть изнемогает.
* * *
Еду в троллейбусе. И вдруг представилось, что моя дочь уже выросла, уже замужем, ждёт ребёнка и ей вот-вот рожать…
Такое волнение охватило, что закрыла глаза и стала мысленно молиться. За неё, мою девочку… И столько всего я пережила, пока троллейбус катил свои колёса…
И так странно было, придя домой, увидеть её – четырёхмесячную…
* * *
“Вы всё так же счастливы?” – пишет нам в письме твоя мама. Пишет с долей иронии, так, словно бы наше счастье свалилось к нам на голову, как манна небесная. За просто так. Словно бы нет ничего проще, чем быть счастливыми посреди этого содома, посреди этой гоморры… Словно бы это сплошной кайф. С закрытыми ото всего глазами.
Счастливы ли мы?… Да, мы счастливы. (Пишу, а у самой дух захватывает от такого дерзкого, дерзостного заявления). Счастливы – когда хватает сил на эту работу. Когда мы делаем её навыкладку. Потому что быть счастливым – большой труд.
И нет ничего проще, чем быть несчастным. Для этого и делать ничего не нужно. Особенно при нашей-то действительности. Несчастье рассеяно вокруг, как пыль в воздухе… Как инфекция. Трудно им не заразиться. И сколько же труда, сколь сил приходится прикладывать – ежедневно, ежечасно – чтобы противостоять. Да, мы всё так же счастливы. Всё так же неутомимо, не отдыхая, счастливы. Порой – из последних сил счастливы…
* * *
– Наверное, Ксюнчик будет переживать, что её родители не сильно молодые…
– Ну, что ж, – говоришь ты. – Старшим детям – наша молодость, зато Ксюне – наша мудрость.
– Ой, мудрость ли?…
* * *
– Не кажется ли тебе, что мы на Крыше?