Наше лето. Хочется просто жить. Просто любить.
Но как же это больно – любить…
А так хотелось бы: ни о чём не думать (хотя бы минуту!), не загадывать, не опасаться, не обмирать внутренне…
Погружаться в движение ресниц, в тихое почмокивание соской, в каштановый изгиб бровки…
Хотя бы минуту тихого блаженства даруй мне, Господи!
Полдень. Мы с Ксюшей в берёзовой роще за домом. Я пишу дневничок, она спит в коляске. По личику пробегают тени от ветвей… (Когда-то в этой же рощице спал Антон. И я, точно так же примостившись у коляски, писала его дневничок).
Здесь у нас берёзы, которые мы щупаем, здесь у нас жимолость, белая и розовая, цветущая нежно, как утренний туман, которую мы нюхаем, здесь у нас пёстренькие цветочки в высокой траве, на которые мы смотрим… И всё это мы норовим съесть! Всё – в рот! Берёзки, и те моя юная познавательница норовит лизнуть, когда я её к ним подношу.
А ещё здесь – Ксюшина лиственница. Которую щиплют цепкие Ксюшины пальчики, на которую смотрят в замирании и восхищении Ксюшины глазки. И в двух серых сияющих, тёплых небушках отражаются две крошечные лиственницы… Как когда-то – на Новый год – две ёлки. Как когда-то – огни салюта… Уже много чего отражалось в этих глазках!…
* * *
МОЖЕТ ЛИ ПОСТАРЕТЬ ПЛАНЕТА ДЕТСТВА?…
* * *
“А это – лиственница, которую щипал когда-то Антончик…”
Мы въезжаем в глухой сумрак разросшейся лиственничной рощицы. Я подношу Ксюню к лиственнице, и мы гладим её шершавый сухой ствол. Здравствуй, милая! Познакомься – это Ксения. Познакомься, Ксюша, – это Антошина Лиственница. А вон, вон там – в высоте – та самая Историческая Ветка! Как высоко вознеслась она за четырнадцать лет!… А тогда, в Антошином Детстве, она ласково зеленела над его коляской, и он с упоением щипал её пушистую, мягкую хвою, просвеченную солнцем…
Теперь здесь глухая тень да старая, рассыпающаяся прахом листва под ногами…
* * *
МОЖЕТ ЛИ ПОСТАРЕТЬ ПЛАНЕТА ДЕТСТВА?…
* * *
“А это – Веерное Дерево, под которым загорал маленький Антончик…”
Наверное, это всё же ива, судя по листьям, но оно так южно, так пальмово раскрылось – точно огромный зелёный веер… Рядом с этим шелестящим опахалом всегда чудесный, совершенно крымский по ощущениям, солнечный припек. И сейчас – так же, как в пору Антошиного Детства…
Дерево живо, хотя время и люди искорежили его, как могли. Одна, самая большая ветвь, (в сущности – половина веера) отломилась – не без помощи экскаватора, то и дело роющего здесь канаву: кому-то очень нравится без конца менять водопроводные трубы в нашем государстве, заменять старые на гнилые. Или наоборот – гнилые на старые…
Итак, ветка отломилась, упала до земли, но держится ещё корой с Деревом, не хочет умирать. На этой ветке одичалые подростки нашего микрорайона устроили что-то вроде кают-кампании. Здесь вьются зловонные дымки, позвякивают стаканы, и, увы, не птичье чириканье оглашает окрестности…
Теперь, Ксюнчик, здесь не позагораешь, не понежишься в веерной тени…
* * *
“А это – сквер, в котором жил маленький Антончик…”
Это – планета его Детства. Это – его шиповник, его жасмин, его любимая липа, его приятель-клён… Здесь, на этих дорожках, он учился ходить. Тогда здесь не было столько мусора, была – трава, много травы, море травы… А на краю сквера стояла сторожка, и в ней обитали две молчаливые пожилые женщины, которые ухаживали за сквером, как за родным.
Где эта сторожка, где эти заботливые женские руки?
Шиповник постарел настолько, что перестал цвести, и даже листвы почти нет на его корявых ветвях, одни шипы. А в пору Антошиного Детства он был цветущей, гудящей шмелиными голосами, вселенной… Здесь стояла наша скамья, сюда мы приходили по утрам. В любую погоду, во все времена года. И Шиповник, под нашими влюблёнными взглядами, цвёл до глубокой осени, до снега…
“Нет, он не постарел, наш сквер, он просто возмужал”, – говорю я себе. Разве он не прекрасен и сейчас, раскинув свои могучие ветви, вознеся свои кроны?…
Мы идём по Берёзовой Аллее, я качу коляску с шестимесячной любопытноглазой Ксюней, рядом – широко, по-мужски, шагает Антончик. Он редко гуляет с нами, почти никогда. Он стесняется. Это понятно… И потом – у него другие темпы.
Но сегодня – он с нами. И это – праздник для всех нас. Мы идём по Берёзовой Аллее; на её асфальте ты обожал рисовать цветными мелками. Кажется: твои рисунки, смытые временем и дождями, оживают под моим взглядом…
То и дело ты отделяешься от нас и стремительно взбираешься на очередную берёзу, я только успеваю запрокидывать голову… “Ксюша, привет!” – машешь ты с высоты, из ветвей. “Ксюша, а вот и я! Ты видишь меня?” Ксюша, напряжённо вглядываясь в шелестящую, шевелящуюся крону, отыскивает тебя взглядом! И возбуждённо-радостно дрыгает ручками и ножками – “бежит” к тебе!…
Ну вот, теперь это и Ксюшин сквер… Твой-и-Ксюшин.
* * *
Хожу по этим дворам, качу перед собой колясочку с дочкой и плачу о детстве сына, которое прошло…
* * *
МОЖЕТ ЛИ ПОСТАРЕТЬ ПЛАНЕТА ДЕТСТВА?…
БЕЛЫЙ И РОЗОВЫЙ
Обязательно написать: про жасмин и про шиповник. Два куста по бокам дорожки. Каждый вечер мы с Ксюней навещаем их. И они дарят ей от своей июньской щедрости два цветка: белый и розовый. “Добрый вечер, Шиповник! Добрый вечер, Жасмин!”
Не забыть: лукавый смеющийся рот, набитый белыми и розовыми лепестками…
Теперь и у Ксюнчика есть её шиповник и eё жасмин…
* * *
“Антончик, мне нужно кашку Ксюне сварить. Побудь с ней”.
Ксюня лежит в кроватке и заливается слезами…
О, как не любит она одиночества! Даже пять минут, да где там пять! – даже минута одиночества для неё уже испытание. За те мгновения, что я бегу из комнаты в кухню ополоснуть выброшенную за борт соску, за те коротенькие, почти не ощутимые для меня, взрослого человека, мгновения она успевает:
удивиться – “Куда это мама исчезла?”
испугаться – “Как же я теперь одна без неё?!”
отчаяться – “О, она уже не вернётся НИКОГДА!…”
И, залившись бурными, как Ниагарский водопад, слезами, успевает дойти до таких крайних пределов тоски и безнадёжности, – что, когда я возвращаюсь к ней с соской, я каждый раз застаю ребёнка, который, судя по его виду, оставался один не считанные мгновения – а целую вечность! И всю эту вечность он рыдал и рыдал… И вот я уже здесь, а она смотрит на меня – НЕ ВЕРЯ – и продолжает рыдать… Кажется, что она не видит и не слышит меня в эти первые минуты воссоединения. Она видит и слышит только своё горе…
Она ещё долго живёт в нём. В её глазах – космический испуг и страдание: “Я знаю, знаю, ты всё равно опять когда-нибудь уйдёшь!…”
Доктор Спок советует: “Наберитесь терпения и не обращайте внимания на слёзы”. Правда, он делает оговорку: “Если вы уверены, что с ребёнком всё в порядке”. (Имеется в виду, что ребёнок не голоден и у него сухие штанишки). Доктор Спок предлагает не заходить к крикуну ЧАС! И – уверяет – что через неделю плачи кончатся.
Но, Боже мой, можно ли заткнуть уши и не обращать внимание на дитя, которое так глубоко страдает? А то, что повод для слёз ничтожен, так это вижу лишь я – с колокольни своего возраста. А она, маленькая, не видит. Для неё я действительно каждый раз ухожу НАВСЕГДА. Как бы умираю. И когда я возвращаюсь к ней, она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не может вот так, сразу же, поверить в это.
И я поступаю не по Споку. Я беру свою немудрую дочь на руки и долго, долго хожу с ней по комнате, и воркую, и мурлычу, разгоняя её страхи, а она, уткнув мокрую мордашку мне в плечо, ещё долго жалуется, обнимая меня испуганными ручонками и вселенскими всхлипами…
Да, может быть, через неделю слёзы и кончились бы. Но – началась бы совсем другая жизнь. И в этой, другой, жизни моя девочка знала бы: “Я в этом мире одна. Кричи не кричи…”
“Побудь с Ксюней”, – прошу я Антона, если он дома. И это счастье, если он дома. Тогда можно не стоять у плиты с Ксюней на бедре, одной рукой обхватив её за талийку, а другой помешивая кашку.
(Потому что висит, висит над нами это угрожающее – “судорожная готовность”. А что такое опасность судорог у младенца в нашем царстве-государстве, где скорая помощь приходит через сорок минут… Страшно подумать.) Я ещё только направилась к двери, а Ксюня (ну, до чего проницательный ребёнок!) уже зашлась в крике… “Антоша, на помощь!” Рокировка: я – на кухню, Антон – к Ксюне.
Плач стихает мгновенно. Это удивительно. Или, наоборот, ничего удивительного? Ведь они, брат и сестра, с одной планеты. И хотя брат ростом почти с папу и говорит баском, всё равно проницательная наша девочка чувствует: ОН – СВОЙ! Он – такой же, как она. Он – Ребёнок! И эта однопланетность действует на маленькую сестру магически. Какой бы неутешной она ни была, – стоит брату отодвинуть шторку, за которой её кроватка, и сказать: “Ксюша, а вот и я!” – всё! слёзы как будто выключили, Ниагарский водопад мгновенно пересох. Зато расцветает улыбка, предназначенная только ему – брату.
Мне, чтобы утешить страдалицу, нужно максимально выложиться. Антон же это делает одним своим появлением. Явлением! Он может всего лишь присесть рядом с ней на тахту, и молчать, и только смотреть на неё, – а она будет заворожённо смотреть на него и вздыхать от избытка чувств. Сколько раз я заставала такую картину: валяются на нашей обширной, с промятыми боками, тахте (много лет служившей Антону батутом), разговаривают глазами – на СВОЁМ языке, и только Ксюшины вздохи, вздохи блаженства – как невидимые наилегчайшие облачка, наполняющие пространство комнаты счастьем…
Вот и сейчас. Смотрит на него и ликует, повизгивая и похохатывая (о, этот Ксюнин хохоток!…) А Антончик к тому же рассказывает! А рассказывает он всегда о вещах удивительных. Сегодня, например: “Слушай, Ксюня, уравнение…” (Брат готовится к экзамену по математике). Сидит рядышком, решает и по ходу дела объясняет что-то Ксюньке из высшей математики. Она – счастлива. “Так смотрит!… – изумляется Антон. – Можно подумать, что понимает”. – “Очень многое понимает”. – “Ну, мамася, не преувеличивай!” – “Я же не о формулах…”
А перед Антоновым экзаменом по литературе пятимесячная Ксения впитывала в себя Лермонтова и Пушкина, и других не менее достойных классиков.
“Печально я гляжу на ваше поколенье…” – гремит в комнате Антонов баритон. Ксюнчик смотрит на брата во все глаза – кругло-кругло! – внимает и – вздыхает…
– Какая прекрасная у вас разница в возрасте! – говорю я.
Они – не возражают.
Такие удивительные и таинственные (для меня, взрослой) отношения у моих деток.
“Она так бурно радуется при виде меня…” – в Антоновом голосе смущение и нежность.
– Она тебя очень любит.
– Да и я её вроде… (“Вроде” – от мальчишеского подросткового стеснения).
* * *
А ведь действительно ещё ребёнок! Хоть и баритон, и усики, и росток – ого-го! И уравнения решает такие, что папочка со своим мехматским образованием не всегда может одолеть.
“Антон, это ты открутил ногу у куклы?” – “Ну, мамася, прости, я же не виноват, что она оказалась такой непрочной!”
“Антон, это ты сгрыз Ксюнькино колечко?” – “Ну, простите, родители дорогие, злодея, я же не нарочно!”
“Антон, это ты…”
* * *
Ксюшина коляска – после общения Ксюши с лиственницей – похожа на лужайку: здесь и общипанная хвоя, и паучки бегают, и даже гусеничка забрела…
НАШ ФЕЛИКС
– А кто будет крёстным отцом у нашего ребёночка?… – спросила я тебя ещё задолго до Ксюшиного рождения.
И услышала ответ, в котором не сомневалась:
– Ну, конечно, Феликс! Какие могут быть сомнения?
– Никаких.
Наш Феликс. С которым нас связывают множество нитей и ниточек: любви, духовного родства, творчества, воспоминаний…
Странно: мы учились с ним шесть лет в Литературном институте, но никогда не общались. Лишь один раз дошли вместе до метро.
А потом, уже после института, почти одновременно, вышли наши книги, его – прозы, моя – поэзии, и, встретившись случайно на улице, мы подарили их друг другу.
Прочли…
Тут-то всё и началось. “Почему же мы с тобой раньше не общались?! Какой ужас: десять лет для общения потеряно…”
Прошло ещё несколько лет, и Феликс, наконец, приехал в гости на Речвок. С Гавром они ещё знакомы не были.
Вошёл. Они протянули друг другу руки для рукопожатия, и Феликс воскликнул: “Боже мой, какое родное лицо!” Они удивлённно смотрели друг на друга, силясь вспомнить: откуда же они друг друга знают?…
Не сразу, но вспомнили. Да они учились когда-то в одной школе! Когда-то – четверть века назад. Только Феликс – классом младше. И мама Гавра – преподаватель русского языка и литературы – была любимой учительницей худенького очкарика с тёмным кудрявым чубчиком. А как-то раз Гавр-восьмиклассник подменял заболевшую маму, что даёт ему теперь основания с гордостью заявлять: “Писатель Феликс В. – мой ученик! Когда он был ещё маленьким и учился в школе, я преподавал ему литературу.”
Наш Феликс – человек-роман. В нём постоянно живут сотни героев, бурлят сотни сюжетов…
Вот он идёт по улице – уставший и грустный, озабоченный теми же проблемами, что и мы: вечная нехватка денег, вечное “не печатают!” Идёт медленной, чисто романической походкой – в такт тому, что пишется в эту минуту у него внутри… Однажды я проезжала в троллейбусе по Кудринской и видела нашего Феликса из окна. – По улице шёл писатель! Это было видно невооружённым глазом. Да не просто сочинитель каких-нибудь юморесок, а именно – романист. Высокий, выше многих, суетливо обгоняющих его, в широковатом пальто и старомодной шляпе, с грустно-внимательным взглядом за толстыми линзами очков, делающими его глаза огромными – как у ночной птицы…
Феликс – нежная добрая душа. Вот он идёт по улице – вроде бы совершенно отрешённый ото всего, что вокруг. Я подчеркиваю: “вроде бы”. Потому что, как бы он ни был погружён в свой внутренний сюжет, – его глаза внимательной птицы мгновенно выхватывают из сутолочного сюжета улицы тех персонажей, кому в данную минуту нужна экстренная помощь: вот бабушка, обвешанная авоськами, не может вскарабкаться на подножку трамвая, вот странного вида мужичок прилёг на пыльной обочине, вот беременная женщина с коляской не может перейти кишащий перекрёсток… Наш Феликс – тут как тут. Поддержит, подсадит, подымет, дотащит, переведёт…
И потом долго будет вспоминать. Нет, не своё благодеяние, а – “Какие глаза были у этого старика, если б вы видели!”, “Господи, как же она таскает эти сумки, маленькая, слабая, как ребёнок…”
Каждый человек, с которым сводит его судьба, пусть даже на минуту, навсегда входит в его душу. Входит – и начинает там жить, накрепко вплетаясь во внутренний сюжет…
А ещё в этом внутреннем сюжете живёт ДОМ. Мечта о доме. В котором ждала бы его (такого, как есть: уже не очень юного, не богатырского здоровья и не ахти какого везучего) – Прекрасная Женщина… Умная, добрая и всё понимающая. Не ревнующая его к писательству, к сыну-подростку и к старенькой маме.
И сколько бы раз он ни ошибался, сколько бы раз действительность не смеялась ему в лицо, – мечта о Доме и о Прекрасной Женщине вновь и вновь восстаёт из пепла, как Феникс…
Феликс… Феникс… Случайно ли это созвучие?…
И нам хочется того же: Дома для Феликса. В котором бы жила, не умирая, его Прекрасная Феникс. Ты слышишь, Феликс?
Друг. Брат.
Глядя на него, как-то особенно остро ощущаю, что все мы – братья и сёстры: от одной Праматери, от одного Отца.
Все мы – братья и сёстры, только одни это ощущают, а другие – почему-то нет…
КЛЕР
Да, это её настоящее имя – Клер. Что по-французски – светлая.
Она родилась в Багдаде, её детство и юность прошли в Париже. А потом Клер с родителями приехала в Россию.
…Иногда под вечер раздаётся телефонный звонок – и я слышу в трубке лучезарный голос, от которого сама трубка начинает светиться: “Друзья! Ну, куда же вы пропали? Заходите вечерком на чашечку чая…”
Феликс, впервые увидев Клер, с восхищением воскликнул: “Настоящая кустодиевская дама!”
Но разве кустодиевские дамы способны порхать, как бабочки? А Клер – порхает! Не знаю женщины более грациозной, чем она. Нет, не кустодиевская дама, – королева! Её королевское величество. При этом – невероятная хохотушка!
Вглядевшись в её глаза, понимаешь: это человек, который не сдаётся.
Каждый день у королевы Клер – битва. Другая на её месте давно бы сникла, сдалась: села бы и не сдвинулась уже с места, а только бы причитала: “Ноги мои, ноги! мои больные ноги!…”
Бывают дни: ноги не хотят донести её величество до ближайшей булочной. А то и просто от комнаты до кухни. Но она говорит себе: “Иди! Встань и иди!” – и резким рывком выталкивает себя из старого кресла. “Клер, вам помочь?” – “Ну, что вы, что вы! Я – сама. Это же совсем не трудно…”
Каждый день – преодоление. Победа духа над плотью.
Живя в России уже более тридцати лет, русская по крови, из старинного дворянского рода, по-русски гостеприимная и хлебосольная, Клер по духу остаётся парижанкой. И в московских очередях, и с продуктовыми сумками в руках, и в фартуке у плиты она остаётся парижанкой: неунывающей, остроумной, грациозной.
Что же это за воздух такой особенный – парижский – что, надышавшись им в детстве и юности, человек делается неуязвимым для скуки и уныния? Когда ей тяжело, она не жалуется и не ропщет, о нет! Она и в эти минуты остаётся парижанкой: она – смеётся! Смеётся громко и заразительно, бросая своим отчаянным смехом вызов судьбе…
О том, как трудно ей на самом деле живётся, и какая неизбывная печаль захлёстывает её порою, – мало кто знает…
Повсюду в их доме – среди книг и картин – фотографии сына.
Который не успел стать даже подростком…
Она хранит его игрушки. И говорит о своём мальчике так, словно он где-то здесь – близко, рядом.
…Живя так давно в России, Клер не расстаётся с языком своего детства: её душа плещется в нём, как в океане…
Она учит французскому. Учит самозабвенно и вдохновенно, как она делает вообще всё. Она влюблена в своих учеников. Она говорит: “Когда я даю урок, я просто счастлива!”
Ещё она переводит. И пишет учебники. И комметарии к разным французским авторам. И даёт уроки итальянского… Вообще европейские языки для неё не проблема: как перейти из одной комнаты в другую.
Однажды мы слышали, как Клер читала вслух в подлиннике “Божественную комедию”. Казалось: сам Данте вслушивается в рокочущие обертоны этого океанического голоса…
Они живут от нас через дом – Клер и её муж, художник В. Она называет его ласково – Валя, а знакомые дети говорят ему шутливо: “Дядя Волк”.
Художник В. – живописец. Один из интереснейших в сегодняшней России. Чтобы это понять, стоит взглянуть на его “Гранаты”. Хотя бы только на “Гранаты”!
Мгновенно ощутишь оскомину на зубах, жар и истому полуденного азиатского лета, и даже лёгкое головокружение от ударивших в голову густых, пряных и терпких, запахов… От нахлынувших детских воспоминаний… Хотя умом помнишь: никогда в том краю не бывал. Но от чего тогда это пронзительное ощущение: что-то дорогое, но забытое вернулось к тебе?…
Так и стоишь перед картиной, ошалев, с сведенными оскоминой скулами, весь пропитанный гранатовым соком…
А его “Восточные базары”! Эти энергичные, напоённые жарким зноем мазки! А “Ночной Каир”!… Огромная, густая тьма, густо и волнующе населённая огнями, тенями, силуэтами и, полным тайны, движением…
Живописец от Бога. Об этом знают в Египте и в Америке. Там устраивались его персональные выставки, там восторженный народ толпился в залах, там выходили каталоги… Но дома, в России, о художнике В. мало кто знает, разве что истинные ценители. И когда он выгуливает во дворе собаку, или стоит в ближайшем гастрономе за молоком, такой неприметный с виду, в вельветовой курточке и своём всегдашнем чёрном берете, никто не подбегает к нему и не просит у него автограф. А жаль!…
Что представляет собой квартира наших удивительных соседей? – Это маленький парижский салон и московская мастерская художника – одновременно. Здесь можно встретить улыбчивых, раскованных французов и швейцарцев, здесь звучит лёгкая, пьянящая французская речь, здесь царит дух феерических пирогов (о, хлебосольство и кулинарный талант у Клер чисто русские!) И, в этих же стенах, – мастерская художника-нелюдима, полностью погружённого в свой пёстрый, красочный мир…
Две галактики – Клер и Валерий – живут под одной крышей, не затмевая одна другую, но лишь озаряя друг друга особым светом. Трудно себе представить мужа и жену столь не схожих между собой. Но ещё труднее представить Клер без Валерия, а Валерия без Клер.
Мы знакомы уже восемнадцать лет. Нет, не часто мы забегаем к ним на огонёк, увы, не часто. Не так просто вырваться из круговерти дел… Но когда мы всё же вырываемся – и окунаемся в этот мир, полный гениальных картин и гениального Парижа, – то возвращаемся домой захмелевшие, словно бы надышавшись воздухом альпийских лугов…
Нет, я никогда не гуляла по альпийским лугам. Но вот пришло на ум это сравнение, и почему-то кажется, что оно не случайно…
А с появлением Ксюши наши отношения с Клер и Валерием перешли в новую фазу. Незримо перекинулся между нашими домами ещё один мостик.
И мы вскоре поняли, что Клер – именно та женщина, которую мы хотели бы видеть у Ксюшиной купели…
КРЕЩЕНИЕ
Июньское утро, полное света, птичьего щебета и запахов цветущей земли…
Если взглянуть с нашего, тринадцатого, этажа вниз, то кажется, будто дом плывёт по белым волнам… – по кронам белопенных каштанов, яблонь и рябин… Так было год назад, когда об этом дне только мечталось, – так и сейчас.
Запомним этот день: 28 июня 1990 года.
На чистом голубом горизонте приветственно белеет Куркинская церковь. Утренний взгляд на Куркинскую церковь – как коротенький диалог с Богом.
Тебе полгода. Ты спишь на лоджии, спелёнутая цветочными запахами и свежим ветерком, дующим с канала. Спишь, не ведая, что в комнате в это время совершается великое приготовление…
Каптеревский стол выдвинут на середину. И на него водружена – КУПЕЛЬ! Большой сверкающий таз, с разбросанными по кромке красными и синими звёздочками астр…
Однажды этот таз уже служил купелью. Тринадцать лет тому назад в него окунали девятимесячного Антона…
Пришли наш Феликс и наша Клер. Приехал священник. Он молод, он монах, у него ласковые, весёлые глаза. Его зовут отец Константин. Облачившись в рясу, он качается в кресле-качалке, пока мы суетимся в последних приготовлениях… Свечечки, рубашечка, простынка, ножнички…
Наконец, всё готово, и я вношу тебя с лоджии. Ты с удивлением всматриваешься в незнакомые лица, которые все с улыбками обращены к тебе.
Тихая и чуткая, сидишь у меня на коленях.
Начинается одно из величайших и непостижимых таинств – рождение человека во Христе. Твой второй день рождения, доченька. Все мы ужасно волнуемся – пятеро взрослых. Спокойнее всех Антон. Не считая своего собственного крещения, это – первое, на котором он присутствует. Жадно впитывает происходящее.
С такой же жадностью впитываешь всё происходящее и ты, моя девочка. В последние минуты своего язычества…
Огоньки свечечек трепещут в прозрачном воздухе маленькой церкви, которой стала наша комната. Ласковый голос отца Константина обретает таинственную силу…
Звучат молитвы. Старые добрые молитвы, которые звучат на земле уже почти две тысячи лет… И наш общий Отец, Который всегда слышит их, и Который не может не откликнуться на них, – незримо присутствует среди нас в нашем маленьком храме.
Потоки солнечного света просвечивают воды тихой купели… Тяжёлый серебрянный крест опускается в купель…
И вот уже… – это воды священного Иордана!
Невозможно постичь умом, но можно только принять благоговейно, принять и почувствовать:
да! с этой минуты – это воды священного Иордана плещутся в маленькой купели…
да! это воды реки, не знающей границ и берегов, без труда входящие в любой дом, в любой водоём…
да! это воды древнего Иордана, помнящие Иоанна Крестителя и Христа – как будто это было всё вчера…
И вот уже священник берёт тебя от меня, коротким всхлипом выразившую своё удивление. Но тут же притихшую. И окунает тебя в священные струи Иордана… Трижды поливая на русенькую вихрастую головку, смывает с тебя язычество и незнание, приобщая к несметной семье входящих в эти воды до тебя…
Что происходит в эти мгновения в твоей душе, – об этом знает только твоя душа и Бог. И когда локонок твоих волос, запечатанный воском, окунается в купель… и когда твои крёстные несут тебя вокруг купели… – только твоя душа и Бог.
Потом тебя опять вручают мне.
Вот ты и христианка. Теперь мы с тобой не только мать и дочь, теперь мы ещё и сёстры. Здравствуй, сестра моя во Христе Ксения!
Но это – только начало пути…
И отец Константин говорит нам напутственные слова. Он говорит о трёх рождениях человека. О том, что через два рождения ты уже прошла. А впереди у тебя, так же, как у каждого из нас, – третье рождение: смерть. И наш, родительский, долг помочь тебе приготовиться к третьему рождению…
При этих словах сердце моё больно сжимается.
И больно смотреть на Клер…
Господи, почему так больно? Неужели вера моя так слаба?… Укрепи, Господи. Дай сил на все испытания, которые ты уготовил нам. И даруй нашей девочке жизнь долгую! Пусть она живёт долго и счастливо, Господи!
* * *
“10 августа 1990 года.
Милый, милый Володя!
Ничего не знаем о тебе. Дозвониться невозможно. Добраться пока тоже…
Надеюсь, ты не в обиде на меня (на всех нас) за редкость наших писем. Они пишутся! Они идут к тебе! Ты должен это чувствовать. Пожалуйста, чувствуй, ладно?
Немного о нашей жизни. Она остаётся пока очень напряжённой (хотя и радостной – это само собой). Ксюша растёт… Уже сидит, уже лепечет, свистит, фырчит, напевает свои чудесные вокализы… Уже говорит “папа”, чем вводит адресата в счастливый транс. Обожает Антона. Обожает колотить по клавишам компьютера и внимательно смотрит при этом на экран: что там изобразилось? Умна, любознательна, приветлива. Ах, Володечка, как хотелось бы, чтобы ты её увидел! Она бы тебе очень понравилась. В неё невозможно не влюбиться! Это такое невероятное сероглазое существо с каштановым хохолком. Именно СЕРОглазое. Не сине-, не голубо-, а СЕРО!… Я таких серых глаз в своей жизни ещё не видела! Это о Ксюшиных глазках поёт Новелла Матвеева:
Это – о нашей Ксюше.
И при этом – море лукавства и самых чудесных, неотразимых улыбочек…
А напряжёнка наша – от Ксюшиного сна. Точнее – от НЕСНА. Почти не спит днём. (А ведь она ещё маленькая, ей нужно спать). Точнее – спит, но такими крошечными квантами, и так чутко, так прозрачно… – Нельзя рядом с её колясочкой ни вздохнуть, ни шевельнуться. А вечерами – головные боли и слёзы, конечно; а вечерами я часто с нею одна (ведь Гавр допоздна работает, а Антончик бегает на каратэ). Рыдающий, изнемогающий от усталости и от невозможности уснуть ребёнок на ОДНИХ руках… (При этом надо изловчиться приготовить ужин и ей, и всем нам. И ещё много-много другого).
Антон тоже был на одних моих руках и тоже мало спал днём, но зато, начиная с полугода, от “отключался” в восемь вечера и уже спал до утра. Так что весь вечер был мой: можно было успеть и всё по хозяйству, даже в магазин сбегать, и поработать тоже. И курсовую написать. И дневник его я писала регулярно. А сколько читать приходилось!… Ведь когда он родился, я была только на третьем курсе. Так что институт мы одолели вместе.
Ксюня же засыпает в одиннадцатом часу. Вчера вот – в одиннадцать. И я после этого уже мало на что способна, хотя ещё уйма дел каждодневных, точнее – еженощных… Спать ложусь часа в два. И это при том, что ребята мои мне помогают, но всё равно – много чисто женских дел.
Как наладить Ксюшин сон? – Не знаю. Мы делаем всё возможное: хороший доктор (внук доктора Гааза!) + лекарства + хорошая массажистка + гуляния + купания и т.д. Но результаты пока мало ощутимы. Хотя… кто знает? Кто знает, как было бы, если бы мы не старались?…
Только не подумай, Володечка, что я жалуюсь! (Разве можно жаловаться на СЧАСТЬЕ?) Просто обрисовываю пунктиром сегодняшнюю свою ситуацию: Ксюшина бессонница – мой недосып – моя обострившаяся язва – мой разгулявшийся остеохондроз – Антошин переломный возраст… И т.д. Плюс хозяйство, кухня и т.п.
Ты спросишь: успеваю ли я при этом работать?
Если считать, что писательская работа – это прежде всего работа думательная, мыслительная, – то я работаю круглые сутки. С этим всё в порядке. Только вот записать пока что не представляется возможности…
Но зато мы с Антоном ездили на Ипподром в школу верховой езды! Прошли теоретический курс; и Антон даже оседлал и взнуздал своего вороного Барона и ездил на нём! То есть – скакал. А я к своей Бритве даже не подошла… Ну, не могла я подойти к лошади по имени Бритва! (Да, Володя, струсила. Видимо, сработал инстинкт самосохранения кормящей матери). Но теоретический курс я прошла. И квиточек, по которому мне в любой день дадут лошадь для скаканья, у меня есть!…
А ещё Антон увлёкся каратэ (после моих многолетних призывов заняться спортом), и уже через месяц так преобразился!
А Саньку – практически не видим. Увы! То есть совершенно! За полгода выбрался к нам на пару часов. Это, конечно, маловато для полноценного общения. Зимой был весь в учёбе, летом – в экспедициях: вернувшись из Крыма, тут же уехал в Хибины; вернувшись из Хибин – уехал в Боровск. Мы, конечно, понимаем, что это – нормальная юношеская ненасытность и жажда побывать везде и всё успеть, – но всё равно очень скучаем по нему и грустим, что он взрослеет и мужает вдали от нас… Быть родителями – не только радостно, но и больно.
Зато Анюта общается с папочкой каждый день, будучи его подчинённой. Но здесь, на Речвоке, мы видим её не так часто, как прежде…
А Гавр в настоящий момент весь в журнале, который он делает… с Анютой и Феликсом! Так их жизнь всех свела на одной работе. Наш Феликс ещё и художник, его взяли в журнал художником. И хотя журнал не очень большого объема и чисто программистский, но всё равно – ЖУРНАЛ! А у Гавра никакого опыта пока журнально-издательской деятельности. Для него это всё ново и неожиданно; он надеялся НЕ быть главным редактором; но судьба повернула в эту сторону.
Тебе, Володечка, от него ОГРОМНЫЙ привет! Могу засвидетельствовать: твой крёстный тебя очень любит. И я. И все мы. И Ксюша, конечно! Она эту любовь к тебе всасывает с молоком матери.
Хочу получить от тебя письмо. Это надо же: всего два с половиной часа езды – и полная невозможность повидаться! (Пока что).
Привет всем вашим от всех нас.
Обнимаю тебя."
ОБЯЗАТЕЛЬНО НАПИСАТЬ:
Первый раз на бухте. Про то, как Ксюша увидела БОЛЬШУЮ ВОДУ! Про то, как загорала, лежа – крошечная! – рядом с длинным-предлинным Антоном… Господи, какие чудесные у меня детки!
ОБЯЗАТЕЛЬНО НАПИСАТЬ:
Про затмение солнца. Про то, как мы бегали среди ночи с Антончиком на крышу соседнего дома и гуляли там, дожидаясь восхода… (Надо сознаться, я немного трусила, когда мы сюда взбирались. Антончик смеётся: “Ну, ты убедилась, что никаких бомжей тут нет?” Да, я стала немного трусихой с возрастом. Но ведь я же с этим борюсь! Я же пришла на крышу! И на лошадь когда-нибудь сяду! Особенно если она будет с другим именем).
А ночь была чудесная – прозрачная и тёплая. И, наконец, оно взошло над горизонтом – огромный, пылающий сахарной алостью, арбузный ломоть! Ну и красотища!…
Не выдержали, побежали будить папочку. Он упирался, ворчал, что хочет спать. “Как – спать?! Ведь ТАКОГО в этом тысячелетии уже не будет!” Стащили его с одра сна и, сонного, в тапочках, повели на крышу – любоваться!
Он потом радовался и говорил: “Здорово, что вы меня разбудили”.
А Ксюнька в это время сознательно спала…
ДВАЖДЫ ДВАДЦАТЬ (страничка из дневника),
или КРАСНЫЕ ГЛАДИОЛУСЫ
Ксюша спит под берёзами… Ей сегодня 30 недель!
Я свои сорок лет встретила без страха. Но – с недоумением: неужели так скоро?… Вроде только что отмечала двадцатилетие. Помню: как будто вчера шумел дождь 13 июля 1970 года… Мои институтские подруги привезли мне в подарок кресло-качалку. Это была моя голубая мечта: сидеть в кресле-качалке и сочинять стихи. И они высмотрели его на ярмарке в Лужниках, и на такси, под проливным дождем…
Открыла двери – и ахнула!
Потом в этом кресле, как в скрипучей лодке, много лет качался Антончик. Теперь для кресла настаёт эпоха Ксюнечки.
Если б ни Ксюнечка, мне были бы тяжелы мои 40 лет. Они означали бы – невозможность встречи с моей девочкой. Но она – со мной! С нами. И мне весело, мне не страшно.
Прыг-скок! Прыг-скок! Прыг-скок! Бабки у подъезда смотрят на меня с любопытством. А ты счастливо смеёшься и говоришь мне: “Это ты боишься старости?” – Я. – “А я думаю, что не каждая школьница так ловко скачет в классики, как моя жена! Тебе старость не грозит”.
Прыг-скок! Прыг-скок! Смотри, Ксюнечка, учись. Прыг-скок! Оказывается, сорок – это просто дважды двадцать! Двадцать лет – прекрасный возраст. Дважды двадцать – прекраснее вдвойне!
Смущает только одно: слишком быстро… Что, если и дальше пойдёт с такой же скоростью?…
Надеялась, что с приходом Ксюши (так же, как когда-то с приходом Антоши) время замедлит свой бег. Но оно продолжает нестись… Слишком быстро проходит Ксюшино Первое Лето. Наверное, мне не так трудно, как когда-то одной с Антошей? Хотя – с другой стороны – труднее. Сердце моё всё время разрывается на-трое. И мысли – так же.
Но каким прекрасным был день 13 июля! В этот день, как и двадцать лет назад, мне пришлось ахнуть от изумления. Утром Антончик уехал на каратэ. Потом, где-то перед обедом, звонок в двери. Открываю…
На пороге – Антончик! Улыбка, полная нежности и смущения. А в руках – огромный, гигантский, исполинский букет КРАСНЫХ ГЛАДИОЛУСОВ! “Тебе, мамася…”
“Боже мой, сынок, какое чудо! Откуда?!” – “Самые большие выбрал!” – с гордостью говорит он.
Потом мы их меряли: Ксюшу и Гладиолусы. Гладиолусы в два раза выше семимесячной Ксюши. Она на них взирала, запрокинув голову, – как на сказочные деревья!…
* * *
Девочка моя спит под берёзами…
Трудно вспомнить главное, чем памятен каждый из прошедших семи наших-с-Ксюшей месяцев… Потому что все дни этих месяцев, дни этих тридцати волшебных недель, не будучи разграничены хоть сколько-нибудь полноценными ночами, а лишь краткими задрёмываниями посреди ВЕЛИКОГО НЕ-СНА, – эти дни слились, сплелись как бы в ОДИН ОГРОМНЫЙ ДЕНЬ. День, в котором до краев – радости и переживаний, лукавых улыбочек нашей дочки и её невыносимо жалобного плача: день бессчётных пеленаний-кормлений-купаний-переодеваний-гуляний, болей в животике и ежевечерних головных болей у нашей крошки; день напряжённых разговоров то с Гавром, то с Антошей, хотя потом оказывалось, что можно было и не психовать, что нужно было просто отоспаться; но отоспаться ещё долго не будет возможности, и усталость (куда от неё денешься?) копится, и страхи (терзавшие меня девять месяцев ожидания) ещё не отошли далеко, и язва моя, как и положено ей весной, открылась и допекает меня изрядно; и всё это сбивается порой в такой клубок, что посреди этого бесконечно счастливого дня случаются совершенно отчаянные минуты (хотелось бы сказать: случались…)
Но все остальные минуты ЭТОГО ДНЯ так плотно наполнены счастьем – как пчелиные соты мёдом – что грех жаловаться. ЭТОТ ДЕНЬ – вороха мокрых пелёнок и ползунков, вечером их перелопачивает папочка, но и на мою долю их достаётся немало (о, счастье!); комната, унизанная верёвками с сохнущим на них круглосуточно Ксюшиным бельишком, похожа на сказочный театр; заполночные ужины и чаепития, когда глаза слипаются, язык от усталости заплетается, руки еле держат чашку, ноги уже не могут дойти до постели, – а в ванной очередной ворох пелёнок, а мне ещё кормить Ксюнечку, а потом в душ, а потом опять, уже вымирая от усталости, что-то жевать на тёмной кухне (двигаясь тихо, как кошка, чтобы не разбудить чутко спящего Антона), и опять пить чай – чтобы пришло молоко к утреннему кормлению…
Сейчас – один из лучших часов НАШЕГО ДНЯ: предполночь, которая неотвратимо переходит в заполночь, но вместо того, чтобы ловить тихую минуту и быстренько спать-спать-спать! – вместо этого разумного и насущного, мы втроём (я, Антончик и Гавр) продолжаем сидеть за нашим вечерним, полночным чаем: потому что общение для нас – насущнее сна, превыше сна; и невозможно расстаться, потому что скучаем друг о друге, хоть и всё время вместе, и невозможно наговориться, наспориться, наудивляться друг другу: о, о чём мы только не переговорили на нашей кухне в наши шальные полночи!… Пока Антончик не взмолится: “Всё, опадаю! Гасите свет!” Но и когда он рухнет на свой диванчик (который ему уже короток), это вовсе не значит, что конец. Порой это только начало…
Стремительно растущая и радостно удивляющая нас Ксюша. Стремительно растущий и радостно удивляющий нас Антон. Две галактики… Мы с папочкой – познаватели этих миров. Это – наша основная работа. Самая главная. Есть, конечно, ещё наша писательская и наша философская работа, от неё никуда не денешься, не спрячешься ни за какие вороха пелёнок, ни за какие полночные беседы с сыном. Но мы и не прячемся. Все наши работы совершаются одновременно. Более того: наша писательская работа (по крайней мере – для меня, это уж точно) вся держится, как на китах, на родительской работе. На любви к нашим деткам…
Вот и Ксюнечка проснулась…"
МЫСЛИ ПОСЛЕ РАЗГОВОРА С СЫНОМ
Счастливый человек не мечтает о будущем. Это естественно. Это нормально. Ненормально, когда человек живёт только будущим: вот вырасту, вот стану взрослым, вот буду делать, что захочу, вот уеду наконец от родителей, буду общаться, с кем захочу, буду ходить, куда захочу…
Свободный и счастливый всё это имеет. Уже сегодня. Он ценит сегодняшний день, а не завтрашние иллюзии… Я знаю людей, которые жили мечтой о пенсии. Да, да, не смейся! “Вот выйду на пенсию, стану свободным, буду делать, что захочу: читать, общаться с друзьями, думать…” Это ужасно грустно, когда человек не живёт, а только уповает: вот настанет когда-нибудь время – и начну жить настоящей жизнью… Так что я вовсе не огорчаюсь, что ты не мечтаешь: куда пойти учиться?… Ой, Ксюша плачет! Но ведь мы ещё договорим с тобой, правда?
О ПРЕДРАССУДКАХ
“Но ведь это же предрассудки: котлету вилкой! Кто-то придумал, а я почему-то должен этому следовать. Рукой гораздо удобнее!”
И это – в десятый (или – в сотый?) раз. Тебе пятнадцатый год, ты умный, красивый мальчик, уже юноша! – выше меня на голову, “тютчевская” бородка пробивается… Неужели непонятно, почему котлету – вилкой? Почему такие простые вещи – и никак? “Представь: ты в смокинге, тебе только что вручили нобелевскую премию, торжественный приём, и ты – котлету лапой!” – “А кому от этого будет плохо?”
Да, в общем-то, наверное, никому…
Разве что кто-то удивится. Кто-то – посмеётся.
А, может, это вовсе и не подростковый нигилизм? Может, это в тебе говорит клоунское начало? (Не я ли мечтала, чтобы мой сын стал клоуном? Не я ли – ещё недавно! – радовалась твоим эксцентрическим поступкам, твоим парадоксальным суждениям?)
Может, это ты отрабатываешь свои будущие репризы, когда хватаешь лапой котлету со сковороды? Когда оглушительно чихаешь – так, что закладывает уши, если стоять рядом? Когда заглатываешь единым глотком стакан газировки? Когда колотишь в обиде спинку дивана, об которую саданулся коленом? Или бранишься на вылетевшую с грохотом кастрюлю из шкафа? Может…
Ведь мы же от души хохочем над Чарли Чаплиным, над Карандашом, над Фернанделем. Нам и в голову не придёт упрекать их в дурных манерах! Более того – мы благодарны им за то, что они такие. Мы даже завидуем им немного… Они так могут, мы – нет.
Может, я не с дурными манерами сына борюсь – а с его призванием?
* * *
Наведу ли я когда-нибудь порядок в нашем доме? Или этот беспорядок и есть наш речвокский порядок вещей?
Погремушки между учебниками на Антоновом столе, соска на компьютере, соски повсюду!… Рукописи, мои и Гавра, вперемешку с листочками, на которых: кормления, гуляния, купания… Вперемешку с Володиными письмами, гороскопами, бюллетенями по обмену жилплощади, вперемешку с черновиками моих писем Петру Яковлевичу, Анютиными рисунками, Антошиными многодействиями и Ксюшиными, рассеянными по дому, слюнявчиками…
Заваленный игрушками Дом, опутанный счастливым серпантином пелёнок-ползунков-распашонок… Что для нашего дома означало бы ПОРЯДОК? Ей, Богу, не знаю…
И вообще – что есть ПОРЯДОК в высшем смысле этого слова? (Думаю я, засовывая протестующую Ксюню в манеж, и – бегом на кухню: готовить ей обед).
Итак, что есть ПОРЯДОК? (Продолжаю я мысленную работу, а руки тем временем моют, шинкуют, размешивают…)
Должно быть – СМЫСЛ. Чтобы всё в доме (в Доме!) было со смыслом, чтобы ничего лишнего и случайного. Чтобы каждая вещь жила своей истинной жизнью, исполняла бы своё предназначение. А вовсе не то, когда непонятно как набежавшие в дом предметы аккуратно-бессмысленно разложены по полочкам…
(“Ах, опять убежало это молоко!” Оказывается – я сижу на Антошином диванчике с клочком бумаги и карандашом, выдернутым у него из рук, и торопливо записываю эту мысль. Ксюня усиливает свои призывы. Антон, прихватив учебник литовского языка, уходит к ней в комнату… Антон – настоящий товарищ. Слышен счастливый Ксюнин взвизг – значит, можно додумать…)
Итак, ПОРЯДОК. Когда ничего лишнего и случайного. В таком – Божественном – смысле слова в нашем Доме истинный порядок вещей. Здесь даже пылинки нет случайной… Здесь каждый микрон пространства насыщен нашей общей жизнью.
Порядок нашего Дома – это порядок летней лужайки: всё вперемешку, пёстро, радостно…
КРАСНЫЕ ГЛАДИОЛУСЫ
Они всё ещё стоят и не увядают, а раскрывают всё новые и новые тёмно-красные бархатные цветы… Дважды двадцать – это совсем не страшно, говорю я себе. Теперь ты это видишь?
* * *
Ксюнчик спит под берёзами… Только здесь она и спит. Правда, не сама по себе, а после продолжительного-таки укачивания, после которого руки гудят, как после хорошей тренировки.
Ксюнчику семь месяцев. Ксюнчик – самый эмоциональный, самый пылкий на свете ребёнок! Самый жадный до новых впечатлений. Самый ненасытный. От недостатка новизны она… заболевает. Ей всё время нужна пища для созерцания, для медитации, для щупанья, для шуршания, для грызения, для лизания… И чем больше – тем лучше! Она не устаёт от обилия, она устаёт от недостатка!
Она любит ехать, ехать, ехать… Смотреть, смотреть, смотреть… Щупать, щупать, щупать… Деревья, небо, облака, птички, собаки, дети, – всё это Ксюша уже ЗНАЕТ, всё отыскивает взглядом, если спросить: “Ксюша, а где небо? А где берёзы?”
А если не ехать никуда, если быть дома, то – в обществе! Ксюша не выносит, НЕ ВЫНОСИТ!!! одиночества.
* * *
Какое, оказывается, блаженство – купить дочке Первое Платьице!
* * *
“Первое платье – цвета яркого апельсина. Надела. Крошечное платье оказалось Ксюне до пят. Антон – скептически:
– По-моему, она в этом платье как в мешке.
– А по-моему, она очаровательна!
– Она и в пелёнках очаровательна.
Сказал. Понял – что комплимент. Засмущался. Вообще, Антон к сестре относится с большой нежностью, но всё ещё робеет. Ещё ни разу не погладил её по головке! “Стесняюсь… Всё-таки женщина… И вообще – такая маленькая… Страшно как-то…”
Но сегодня! Сегодня…"
(запись была прервана пробуждением Ксюши)
* * *
…Он держал её на коленях, и вид у него был смущённый и торжественный – как когда я открыла двери и увидела его с гигантским букетом дивных тёмно-красных гладиолусов…
– Наверное, она мокренькая? – сказала я, заглянув в комнату и застав эту чудную картину: брат держит на коленях сестру!
– Конечно, была мокренькая. Но я её уже переодел.
А ведь совсем ещё недавно: “Ой, мамася, не могу, стесняюсь… всё-таки женщина…”
* * *
“21августа 1990 года.
Милый, дорогой Володя!
Только что говорили с тобой по телефону… Спасибо, что дозвонился до нас, молчаливых.
Всегда, когда у меня опускаются от усталости и безнадёжности руки, – я вспоминаю тебя. И мне становится стыдно за свою минутную слабость. Спасибо, друг мой хороший, я постоянно ощущаю твою поддержку. Мало с кем мне так легко и надёжно, как с тобой. Круг близких друзей всё уже… Не теряю надежды познакомить тебя с этим кругом.
Впрочем, одного из них ты знаешь по моей повести. Это – Доктор из “Звезды с Японского моря”. Мы дружим уже восемь лет. Это такой космический сгусток доброты!
Другой человек – наш Феликс, писатель, мой институтский друг. А теперь и Ксюшин крёстный отец. Человек, который родился, чтобы любить ВСЕХ.
И третий человек – это вообще чудо-человек. Александр Яковлевич Шнеер. Ему… 98 лет!!! Ясный, ироничный ум, юношеская горячность, невероятная память, невероятная работоспособность – и вообще весь он невероятный. Театровед, цирковед, автор “Цирковой энциклопедии”, “Театральной” и ещё многого, многого, что с трудом умещается в голове (моей), но его голова – это артезианский источник. Он знает ВСЁ! Помнит ВСЁ.
Вот такие у нас друзья, Володечка. Хочу, чтобы они стали и твоими.
А как твои международные контакты? Я имею в виду твоих американцев.
У нас на Преображенье тоже был международный контакт – на грани фантастики! В Россию приезжала группа эзотеристов: людей, занимающихся объединением всех религий и подготовлением человеческого общества для жизни в новом тысячелетии. Во главе этой группы (в ней – французы, швейцарцы и т.д.) – индусский святой. Да, да, живой Преподобный! И они ездят по всему миру и соединяют людей в “цепочку любви и дружбы”.
И мы – удостоились! Мы были посвящены в религию будущего века. Мы присутствовали на этом невероятном богослужении – под открытым небом, под кронами старых тополей… О, как мне близко было всё, о чем говорил Преподобный!
Нас было 22 человека. Кроме приехавших иностранцев – присутствовала только наша семья (увы, не в полном составе): Антон, Ксюша, Гавр, я, наш Феликс и наша Клер – Ксюшина крёстная. (Она-то нас и позвала во всём в этом участвовать). В конце Преподобный благословил нас всех. Ксюшу – персонально. И даже поцеловал её!
…И потом все говорили, что присутствие младенца – нашей Ксении – наполнило Действо особым теплом и светом…
Ах, как мне хотелось бы: как эти люди – носить белые одежды, ездить повсюду и всех любить!…
Три самых-самых чудесных события этого лета:
Первое – Ксюшино крещение, 28 июня. Крестил её молоденький монах Константин у нас дома. И окунали её в ту же самую купель, что когда-то Антона…
Второе – посещение (наше с Антоном) Ваганькова, 25 июля. Наш красный георгин, плывущий, как свеча, над головами толпы – к Володе Высоцкому… И – трепет свечей у Лёни Енгибарова… Они там – рядом. И дата ухода у них одна. Только разделена восьмью годами.
Третье событие – День Преображения, о котором только что тебе рассказала.
Ну, и, конечно, – Антошино преображение: благодаря каратэ, его силе воли и желанию сделать себя.
Гавр в страшном угаре с журналом. Аж дымится…
Анюта собирается в Вильнюс (пока не закрыли границы!).
Сашка, вернувшись с геологической практики, тут же уехал в колхоз на картошку. Мы его так и не увидели.
У Ксюши проклюнулся первый зуб! Ещё она научилась делать ручкой “до свидания” и очень счастлива этим. И вообще, наша дочка очень радостное существо. Певунья. Хохотушка. И, конечно, плакса. Как все поэтические натуры…
У Антона был стиховой запой; написал целый цикл пародий на классиков. Нет, он категорически возражает против “пародий”. Это, скорее, перекличка, своеобразный диалог. Вот – один из шедевров, самый коротенький:
Пишу я стих на смерть поэта.
Погиб поэт. С чего бы это?
Я всех люблю. – Это основное наполнение моей жизни. Стараюсь ещё кое-что успевать, но трудный быт съедает очень много времени.
Володя, звони, пиши! Обнимаю.
P.S. Ксюнечка уснула, и я могу написать ещё пару строк. Перечитала написанное и сама удивилась: создаётся впечатление, что жизнь наша состоит из одних чудес. И общения с друзьями.
В плане духовном – это, конечно, так. И слава Богу, что есть это измерение – из которого проливается на нас благодать…
И ужасно досадно порой, что жизнь состоит не из одной только благодати любви. Что есть ещё план физический (а он мучителен – из-за катастрофического отсутствия здоровья). План бытовой (он тоже ой как нелёгок! – из-за каждодневного: чем накормить семейство? как приготовить нечто из ничего?) План психологический: три пишущих человека плюс младенец в однокомнатной квартире – неплохой тест на совместимость, не правда ли? Посреди комнаты – Ксюшин манеж, а по углам – груды, башни бумаг, коробки с архивами и т.д. Приедешь – сам увидишь! (Когда ты приедешь?)
А ведь есть ещё и план социальный! – вот где безнадёга… Когда то, что ты делаешь (навыкладку!) – отторгается обществом. То есть не обществом, до общества оно даже не доходит. Отторгается системой. А ведь мои книги могли бы работать! На самом деле я ведь знаю, что они нужны.
Я была бы согласна издать это всё “за бугром” (хотя бы!) Но у меня нет никаких выходов за этот самый “бугор”. И всё из-за моей неуместной в этой жизни деликатности. Наверное, я нелепа и смешна со своими доисторическими принципами. Шнеер, которому 98 лет, говорит: “Вы бы и в 19 веке выглядели старомодно”.
Опоздала родиться… Я это очень остро чувствую – то, что я не в своей тарелке: не в своём веке. Вот, занесло в чужую эпоху и теперь маюсь… И у детей моих, боюсь, такая же судьба… Что-то мне очень грустно, очень часто грустно в последнее время. Только на любви к своим любимым и держусь…
Пиши! Жду твоих писем."
* * *
Мы сидели у зашторенного окна, сквозь щель в шторах пробивалось августовское жёлтое солнце, в солнечном потоке плавали сверкающие пылинки… И Ксюша увидела их! И стала ловить их ладошкой…
* * *
Антон, вернувшись из пешеходной прогулки по ближнему Подмосковью:
“Красота дивная! Овраги, рощицы, деревушки совсем такие деревенские, курица на улице Кирова, улица Горького с такими покосившимися домишками, вагон, написано: дрова, оттуда – голова человеческая выглядывает… Потом солнце село, шёл через лес, в болоте каком-то увяз, и такая красотища кругом, не могу тебе передать!” – Напиши.- “Да ну, зачем? Не получится…”
ПРАЗДНИК ПЕРВОГО БАНТИКА
Лил дождь. И хотя был ещё август, но дождь лил вызывающе осенний, он дышал ненастьем, он обдирал с деревьев листву, он выкрасил в чёрное и лиловое мир за окном и барабанил в стёкла с упрямой, тоскливой настойчивостью…
И по этому ненастью плыли наши любимые к дому, Антончик – с каратэ, а папочка с работы. Они продирались сквозь это чёрное и лиловое, хлещущее мокрыми ветками по лицу. И казалось, что лета никогда не было и не будет. Было грустно…
И эта грусть, как сумерки, сгущалась в нашем доме, и волны меланхолии проходили сквозь твою маму и сквозь мою дочку, грозя утратой равновесия, с таким трудом на сегодняшний день добытого.
“Вот и кончилось, дружочек, это сказочное лето…” – приговаривала я, бормоча, напевая свой собственный стишок столетней давности.
– Нет, не кончилось! – возмутилась я от нашего с тобой имени. – Не кончилось! Ксюша, давай устроим какой-нибудь праздник!
Я надеваю на тебя абрикосовое платьице. Это такое непривычное ещё и такое удивительное зрелище: ты – в платьице! Ты сразу превращаешься в маленькую императрицу. Грациозную и величественную. Я собираю несколько тоненьких каштановых волосков на твоей тёпленькой макушке и пытаюсь привязать бантик – красненькую ленточку. Ты энергично вращаешь при этом головой, пытаясь заглянуть на свою макушку: что я там делаю? Ленточка всё время соскальзывает, и только, наверное, с десятой попытки мне удаётся закрепить бантик на почти не осязаемом хохолке.
Мы зажигаем Каптеревский Фонарь. Мы всегда зажигаем его по праздникам. Мы ставим на проигрыватель Марио Ланцо. Сейчас, с минуты на минуту, придёт папа…
И вот он уже звонит в двери, уставший и вымокший до нитки, с тяжеленным портфелем в руках.
Мы открываем ему двери.
Немая сцена. И только Марио Ланца заливает дом солнечными обертонами: “Валенсия, Валенсия!…”
Папино лицо расплывается в восторге. “Ксюша! Красавица ты наша! Господи, с бантиком! В платьице! До каких Времён мы дожили, Нуш! Ну, как ты чудесно придумала – это надо же: с бантиком!…” Он осыпает нас пропитанными дождём поцелуями. Мокрая борода, запотевшие очки… “Вы такой праздник для меня! Бегу каждый день домой – как на праздник! Но когда ещё такие сюрпризы… Тут вообще ошалеть можно!”
А тут и Антончик входит в незапертые двери.
“Ой!” – говорит Антончик. “Ксюша, ты ли это?”
…А потом папа извлёк из портфеля огромную дыню, брат отыскал под своим диванчиком бутылку газировки, и мы отмечали наш новый семейный праздник – Праздник Первого Бантика!
“Нужно не забыть занести его в календарь,” – сказал папа.
И ты сидела вместе с нами за столом, у меня на коленях, и с упоением сосала пахучий, нежный и золотистый, как серп луны, ломтик дыни…
(А дождь и ветер всё так же буйствовали за окном…)
Антон:
– Такую девочку здоровскую отрастила, мама, особенно когда не плачет!