4 октября 1994 года, вторник.

Уже третью неделю мы с Ксюшей в больнице. У Ксюши – дифтерия.

Как всё произошло:

16 сентября, в пятницу, Антон пришёл в Синий домик и сказал: “Лисичка, что делать, когда горло болит?” (Лисичка – это я, так меня дети ласково называют).

Я посмотрела его горло и ужаснулась: на левой миндалине был какой-то страшный зелёный налёт, какого я в жизни не видала, заглядывая в горлышки своим деткам. Я посоветовала Антону полоскать горло содой, но подумала про себя, что вряд ли это поможет. Послала его в поликлинику; но нашего участкового врача на приёме не было; сказали приходить в понедельник.

Вечером поднялась температура – и Антон слёг. Всю ночь температура держалась около сорока, анальгин не помогал. Не помогали и спиртовые обтирания. Всю ночь не отходила от своего мальчика, лечила его Рейки (есть такой удивительно-простой способ, удивительный как по простоте, так и по силе: накладываешь руки на больного и молишься… Обычно помогает).

Рано утром температура немного спала, до тридцати восьми. В этот час Гавр собрался и уехал в Бавыкино, так как мы решили, что Антоше уже легче. Но вскоре после его отъезда температура опять подскочила до тридцати девяти – и мне стало страшно. Серо-зелёный налёт распространился по всему горлу. Я поняла, что не справляюсь с Антошиной болезнью: это была какая-то не обычная ангина…

Бросилась к телефону и стала звонить в поисках совета. Коли Шастина не было дома. Мама сказала: “Звони скорее Орлу. Он хотя и невропатолог, но, наверное, что-то тебе подскажет”.

Мы подружились с доктором по фамилии Орёл полгода назад. Это был старый добрый доктор, спокойный и прозорливый.

Мой звонок застал его на выходе из дома, он уже открывал двери… Выслушав меня, он без всяких колебаний сказал: “Немедленно вызывайте ”скорую" и – в больницу!"

– Как в больницу?! – запричитала я. – Он же аллергик! Ему неизвестно что начнут колоть…

И тогда мягкий, деликатный доктор заорал:

– Аллергия сейчас – десятистепенное!… Вы понимаете, что Антон может погибнуть?!! Речь идёт о жизни!!! Вы меня понимаете?!!

– Понимаю… – сказала я, как бы протрезвев.

И дальше уже действовала без колебаний. Позвонила маме, попросила её дозваниваться до “скорой”, а сама кинулась собирать Антона в больницу.

В это время проснулась Ксюша, я её усадила в кресле на кухне и велела не ходить к Антоше. (Но ведь всю ночь мы провели в одной комнате!)

– Антончик, Орёл сказал: надо ложиться в больницу.

– Ну, что ж. Надо, значит, надо.

Ещё до приезда “скорой” я сняла с полки том Большой советской энциклопедии и прочла про дифтерию. Все признаки были налицо.

…Через полчаса Антона увезла “скорая”. Можно сказать: по моему требованию. “Это может быть просто ангина, не обязательно дифтерия, – мямлил, позёвывая, врач ”скорой". – “Да вы посмотрите в его горло!” – “Ну, если вы так настаиваете…” – “Да, я настаиваю! Я боюсь оставлять его дома. Ещё одна такая ночь…” – “Тогда собирайтесь.” – “Мы уже собраны”.

– Сынок, умоляю! не позволяй себе делать уколов без пробы. Обещаешь? Скажи, что ты аллергик. Доктор, можно это где-нибудь записать?

– Да он же взрослый парень. Скажет сам. Сколько тебе?

– Восемнадцать.

Я хотела ехать с Антоном, но мамы всё не было, она слишком долго шла в этот раз с соседней улицы (или казалось, что долго?), пора было ехать, врачи уже ворчали на меня: “Мы же ”скорая"! Мы не можем больше ждать вашу бабушку. Ничего с вашим сыном не случится, доедет и без вас".

Антон был серо-зелёного цвета, но держался стойко, как всегда в трудных ситуациях. Я перекрестила его. Дверь “скорой” захлопнулась, она двинулась, мы с Ксюшей стояли и махали ей вслед, пока она не скрылась за поворотом…

У Ксюши был очень живописный вид: пальто поверх ночной пижамы, и незастёгнутые, с распущенными шнурками кроссовки на босу ногу…

Когда пришла наконец мама, я помчалась в Первую Клиническую на Волоколамке. И услышала, что наши худшие предположения насчёт дифтерии подтвердились. Хотя мазок возьмут только в понедельник, (в субботу это почему-то не смогли сделать), но врач сказал, что клиническая картина настолько яркая, что и без мазка всё ясно…

К Антону меня, естественно, не пустили: он лежал в отдельном боксе под капельницей. Врач сказал: “Сильная интоксикация. Противодифтерийную сыворотку уже ввели. Состояние – средней тяжести, температура пока не спадает”.

То, что у Антона нет прививки, конечно, усугубляло тяжесть всего происходящего.

И у Ксюши ведь нет прививки! А они были в таком тесном контакте с братом все последние дни! Накануне, в четверг, я лежала, болея после зубной операции, а они, мои милые, – рядышком со мной: сынок и доченька – один уткнулся в одно плечо, другая – в другое. Тесно, рядышком – одно общее дыхание…

…Из больницы вышла в шоковом состоянии. В ушах звучали слова врача: “Дифтерия страшна своими осложнениями. Особенно тяжело переносят её взрослые”.

Шла по улице, залитой всё ещё летним жарким солнцем, и тихонько выла, как раненая собака…

Была суббота, 17 сентября.

Ксюша была весёленькой, никаких признаков нездоровья. Мама убирала квартиру, врачи велели произвести тщательнейшую влажную уборку. Но разве это можно сделать в нашем писательском гнезде, где вороха бумаг повсюду и завалы книг?…

* * *

…Как я рада была, когда два года назад у нас появилась ещё одна квартирка в соседнем доме! Точнее, она была и раньше, но – на другом краю города. А теперь – в пяти минутах ходьбы!

Наш Новый домик. Маленький, двухкомнатный – в дополнение к однокомнатной квартире на тринадцатом этаже синей башни. Кстати, это Ксюша дала им имена: Синий домик и Новый домик.

Конечно, можно было съехаться в большую трёхкомнатную квартиру, но какой в этом смысл, когда Антон уже вырос? Пока будем съезжаться, он возьмёт да и женится (случается ведь такое с выросшими детьмя!) – и опять разъзжайся?

И потом, с Синим домиком так много связано! Мы слишком любим его, любим, как живое существо, как друга. И совершенно немыслимо променять старого друга на квартиру. Мы это уже давно поняли. А теперь и Ксюша говорит: “Никогда отсюда не уеду! Всегда тут жить буду”.

Жить на два дома – непросто. Папа – в Синем домике, здесь его компьтер. Антон – в Новом домике, здесь у него большая комната. А мы с Ксюшей постоянно мигрируем: туда-сюда, туда-сюда. Потому что не можем без папы и не можем без Антоши! Живя в Синем домике, скучаем по Антоше и по Новому домику, который успели полюбить, обжились уже в нём, обставили цветами и завесили нашими картинками; а живя в Новом домике, скучаем по папе и по Синему домику. Такое вот постоянное разрывание между двумя домами.

Конечно, папа забегает к нам в Новый домик, когда мы все здесь, но его неумолимо тянет в Синий – к компьютеру: папа пишет новую книгу – сказочную повесть… А когда мы в Синем, Антоша то и дело забегает, тоже скучает, ведь мы столько лет прожили вместе, неразлучно, вплотную. Вот так и курсируем. Благо, что хоть домики наши рядом. Я даже пытаюсь убедить себя в том, что это – ОДИН ДОМ – с таким воздушным коридором: чтобы почаще прохаживаться и продышиваться…

И всё равно страдаю. Ведь больше всего на свете я люблю, когда мы все ВМЕСТЕ.

* * *

Но в этой жизни (убеждаю я себя) много плюсов. Антону теперь есть где заниматься, а при жизни в одной квартире Ксюша ему не давала: “Атося, давай играть!” А у него такой серьёзный факультет – прикладная математика, надо бы задачки порешать, но сестрица этого не понимает. Для неё Атося – это человек, который лучше всех на свете строит башни из кубиков, лучше всех на свете вырезает из бумаги (может вырезать многоэтажный дом с жителями, новогоднюю ёлку в игрушках!), а ещё Атося потрясающе лепит. Из глины, из пластилина и даже из хлеба! И вообще Атося – САМЫЙ-САМЫЙ. И с ним никогда-никогда: не грустно, не скучно, не лениво. С ним всегда интересно и радостно.

Но радости этой сестрице ВСЕГДА МАЛО! Он пробовал играть с ней весь день и весь вечер, до ночи, когда уже у него самого глаза стали слипаться… И что же? Ей всё равно было МАЛО! Она всё равно страшно расстроилась и заплакала, когда он в изнеможении рухнул на свой диванчик: “Нет, этого ребёнка невозможно насытить! Ксюха, ведь мы играли с тобой десять часов подряд! Неужели тебе МАЛО?” – “Мало…” – всхлипывала она.

Так что какие уж тут задачки по высшей математике, когда рядом такое существо страстное, требовательное и ненасытное!

Ну, теперь-то у Антоши есть возможность уединиться и пожить в сосредоточенной тишине. Не меньше, чем высшая математика, его интересует Библия, – он её читает каждый вечер, страницу за страницей… И есть книги разных философов, которыми забит наш Новый домик – библиотека Гавра, которую он собирал много лет. И вот у этих книг появился ещё один страстный читатель. Так что во всём большой смысл, и в этом нашем полураздельном существовании тоже. Столько лет мы мечтали объединить наши две квартиры в одну, но, как говорится, “человек предполагает, а Бог располагает”. Значит, и не надо нам было их объединять, а надо было только приблизить. Антон в Новом домике приучается к самостоятельности, и это здорово. А я постепенно привыкаю к мысли, что сынок мой уже вырос, тренируюсь на маленьких разлуках, не мешаю ему взрослеть.

И ещё один громадный плюс: теперь (как я думала) Ксюша никогда не будет заражаться от нас, взрослых; всегда можно будет скрыться в Новом домике. А то ведь она все наши чихи тут же перенимает на себя.

* * *

А через год такой непростой, но всё равно очень хорошей жизни случилось непредвиденное. Валом повалили Антошины знакомые по переписке… Со всех краёв бывшего Советского Союза.

Первым гостям мы искренне радовалась. О, наконец-то у Антона появились друзья! Мы их с нетерпением ждали, (особенно Серёжу из Питера, а потом Иру из Перми), готовили к их приёму маленькую комнату в Новом домике, устраивали в их честь торжественные чаепития… Смотрели на них чуть ли не влюблённо, слушали, затаив дыхание… Даже бабушка Лида, моя мама, приходила с соседней улицы посмотреть на Антошиных гостей (так это для нас всех было внове!) И я, не уставая, благодарила Бога за то, что у моего сына наконец-то появились друзья! (Это то, о чём я давно просила Его).

Но вскоре произошло то, что неминуемо должно было произойти, если мальчик в десятках, если не в сотнях писем (практически незнакомым людям) написал: “Будешь в Москве – заходи!”

Желающих зайти (и остаться пожить) оказались толпы!…

* * *

Антон был в восторге. Его давнишняя мечта – Дом Открытых Дверей – сбылась! Только мы c Ксюшей в этом доме жить уже не могли. Для нас не было места.

“Ну, родители дорогие, если человек приехал, как же я могу его не впустить?”

Антон вкусил ОБЩЕНИЯ. И никак не мог насытиться. На мои робкие просьбы уменьшить, или хоть как-то регулировать поток гостей, он лишь восклицал в азарте: “Лисичка, ведь так здорово! Приходите и вы к нам жить. Будем все общаться! Не огорчайся, Лисичка, всё хорошо!”

Но что-то было явно не хорошо… Гора грязного белья в ванной росла. (Никто за собой, естественно, не убирал и не стирал). Горы посуды перемывал за гостями Антон. (А те трогательно удивлялись тому, что Антон любит мыть посуду). Гости, к тому же, не страдали отсутствием аппетита, но страдали хроническим отсутствием денег. Вскоре запасы продуктов в доме истощились. “Тебе что, Лисичка, жалко риса или овса? Ведь это всё не так дорого стоит”.

Нет, мне не было жалко риса и овса. Но мне было странно: приезжают здоровые парни и девушки и начинают опустошать наш буфет… Почему? (А потом они, наверное, перекочуют к другому буфету).

Когда все запасы, до последней рисинки, были уничтожены, а гости хотели есть, – ты в компании с одним из пришельцев (здоровым взрослым дядей) отправился… попрошайничать. На языке этого дяди, твоего новоявленного “учителя жизни”, это называлось – “аскать”. А дядю ты уважительно величал: “Великий аскёр!”

В один из августовских дней вы с “великим аскёром” отправились на рынок у Киевского вокзала и там “аскали”, то есть выпрашивали у торговцев еду: у кого морковинку, у кого помидорину, у кого огурец… Вы притащили домой две полные сумки снеди и соорудили шикарный ужин для непонятных обитателей Нового домика…

Забежав в Синий домик, ты, с горящими от восторга глазами, рассказывал мне, как это прекрасно – жить подаянием добрых людей, и как это здорово – давать людям возможность творить добро…

В ту минуту мне показалось, что мой сын сошёл с ума. У меня перед глазами стояла бабуся, с почерневшими и высохшими от работы руками, которая дала тебе морковку, и мне хотелось плакать от жалости к этой бабусе и от стыда перед Богом.

Я не удержалась и высказала тебе всё, что я думаю о твоём “учителе жизни” и о твоих гостях… (Хотя я знаю, знаю, что нельзя говорить резко о друзьях сына. А о врагах сына?… Которых он по простоте душевной принимает за друзей?…)

Кстати, этот шикарный ужин не пошёл тебе впрок. В этот же вечер, забежав в Синий домик на несколько минут – поделиться восторгом и восхищением – ты свалился с температурой под сорок… У тебя был аллергический криз. Попросту – отравление. Всё твоё естество бунтовало против того образа жизни и мыслей, которым тебя пытались соблазнить. И который ты чуть было не принял…

Мне, по крайней мере, смысл твоей болезни был ясен. А ты сам понял ли его?…

* * *

Наконец, к началу сентября иногородние гости схлынули. В институте у тебя начались лекции. Ты уже на третьем курсе – ничего себе!

Мы, в четыре руки, перестирали вавилонские горы белья и привели Новый домик в нормальный вид: чтобы в нём опять можно было жить. Правда, московские твои приятели продолжали “тусоваться” почти круглосуточно. Нужно было ввести это в какое-то русло. И тогда возникла идея “тематических тусовок”. Раз в неделю, к примеру – по средам. Кому первому пришла в голову эта идея (мне, тебе или Гавру?) уже неважно. Идея была общесемейной, выстраданной.

Ты составил план тусовок на ближайшее полугодие и разослал московским и подмосковным друзьям приглашения.

Мы с Ксюшей собирались сентябрь прожить в Новом домике, привести в порядок цветы и книги…

Но – не успели. Твой звонок из Нового домика: “Лисичка, тут, понимаешь, ребята из Питера приехали… так уж получилось… один музыкальный ансамбль. Ну, когда-то звал… семь, нет, восемь человек. Ну, прости, Лисичка. Они скоро уедут, тогда вы с Ксюшей приходите жить. Через сколько уедут? Ну, не знаю… они билеты не могут купить”.

А через три дня ты пришёл и спросил: “Лисичка, что делать, когда горло болит?” И остался болеть в Синем домике, так как в Новом домике приткнуться было негде: там продолжал “тусоваться” музыкальный ансамбль из Питера…

* * *

…Пока мама убирала, я звонила друзьям. С единственной просьбой: помолиться за моих детей.

Звонил Орёл, извинялся, что утром наорал на меня. Спасибо, спасибо, что наорали!

Дозвонилась Коле Шастину и попросила его позвонить в отделение к Антоше и узнать, как на самом деле чувствует себя Антон. Потому что на мои звонки медсестра неизменно отвечала: “Пока без перемен. Не хуже”.

Но, значит, и не лучше?!! Значит, так же, как утром?!!

Шастин обещал всё узнать. Но он не стал звонить – а помчался туда. Он прошёл в отделение в своём докторском халате и сам осмотрел Антона, и послушал его сердце, что очень важно, так как в первые дни большая опасность осложнений на сердце.

Где-то в двенадцатом часу ночи Коля перезвонил мне. Сказал, что температуру уже сбили, с сердцем пока всё нормально, но очень сильная интоксикация.

Коля, милый, спасибо тебе! Ты настоящий чудесный друг. Ты настоящий Доктор.

Он сказал: “Можешь ложиться спать”.

Ну, спать я, конечно, не могла.

Молилась до рассвета… За своего мальчика, за свою девочку…

Казалось, что Небо надо мной открыто. И молитвы доходят без препятствий.

Меня СЛЫШАТ…

* * *

Утром, это уже было 18 сентября, воскресение, пришла мама, а я помчалась в больницу к Антоше, повезла ему фрукты, разное питье и огромное письмо, которое написала ему этой ночью…

Говорила с заведующей отделением, она как раз дежурила.

Опять услышала про “состояние средней тяжести”. Она обещала, что каждое лекарство будут сначала пробовать, помня об Антоновой аллергии.

И даже увидела Антончика! Он выглянул из своего бокса, передал мне через медсестру письмецо. Всё такой же серо-зелёный. Бедный мой, бедный!…

Письмо его бодрое. Единственное, что сейчас заботит и волнует моего сына, так это: состоится ли тусовка, назначенная на ближайшую среду? Горячая просьба, обращённая к любимому папочке: не может ли он, папочка, провести означенную тусовку?

Читая, горько усмехнулась и подумала: до тусовок ли нам сейчас?…

Потом поехала в храм Всех Святых, отстояла Молебен, заказанный мной накануне.

С Ксюшей опять оставалась бабушка Лида. Они даже погуляли, было так солнечно и тепло!

Мама уговаривала меня поесть чего-нибудь, но я не могла. Вот уже два дня я не могла ничего проглотить. Не мог Антон – не могла и я… Но всё же пару оладушков маме удалось скормить мне, и только тут я поняла, как я была голодна.

(Кстати, позвонила ребятам в Новый домик. Они не высказали ни малейшего огорчения по поводу Антоновой болезни. Вроде, завтра уезжают. Попросила их убрать за собой. Сказали: “Конечно”.)

* * *

…А вечером приехал Гавр, и мы его огорошили невесёлой нашей новостью.

А Ксюша была весёленькая: разбирала с папой грибы, которые он привёз нам из бавыкинского леса, уминала за обе щеки пирог от бабушки Муси, хрустела яблоками из бавыкинского сада, была оживлённой и здоровой.

Потом я её уложила спать; она быстро заснула. А в полночь, когда я уже тоже собралась ложиться, она вдруг стала сильно кашлять и плакать. Я её взяла на руки, она дремала у меня на коленях, но даже и в сидячем положении дышалось ей тяжело.

И я поняла: “Началось…”

Ночь была беспокойной. Ксюша хрипела во сне, несколько раз принималась плакать. Было ясно, что она заболела.

Господи, помилуй мою девочку! И моего мальчика…

* * *

Утром пришёл участковый врач и сказал: “Обычное ОРЗ. Кашель оттого, что насморк стекает по задней стенке горла. Да, мазки, конечно, возьмём, но напрасно вы так волнуетесь. Ну да, у сына дифтерия. А у Ксюши – ОРЗ, ничего страшного.”

Но сердце у меня было не на месте.

Пришли, взяли мазки. Мы с Гавром сбегали в поликлинику и тоже сдали мазки.

Гавр съездил к Антоше. Тот весь в переживаниях из-за тусовки… Решили, что Гавр её всё же проведёт. Чтобы влить в Антона радость – для скорейшего выздоровления.

* * *

Ксюша весь день ничего не ела и не пила, лишь пару глотков чаю. Лекарство, прописанное участковым врачом, глотать отказалась. На неё это было не похоже: она всегда глотала любое лекарство. А тут – наотрез!

И я её стала готовить… к больнице. Я понимала (сердцем чувствовала), что это не ОРЗ. По крайней мере – не только ОРЗ.

Весь день я рассказывала Ксюше байки о том, как хорошо и интересно лежать в больнице, в особенности – без мамы. (Я-то понимала, что нас вдвоём не положат, ведь ей уже пятый год). Мне было ясно, что больницы Ксюше не избежать. Я рассказала про каждого из нас: кто, когда и почему лежал в больнице. Рассказала, как Анюта, её старшая сестра, обожает лежать в больнице (это действительно так – с детства обожает!) Главное то, что в больнице можно подружиться!

Ксюша, которая весь день провела в постеле, с жадностью впитывала мои рассказы и без конца просила повторить то один, то другой. Она была в восторге! Она уже хотела в больницу и совсем не боялась её. (Это я боялась!) А Ксюша без конца просила: “Расскажи ещё раз про больницу”. И её глазки горели любопытством и интересом.

Когда Ксюша задремала, я собрала вещички для больницы: одёжку, её любимую книжку про обезьянку Тото и маленький складень с молитвой.

А к вечеру ей стало хуже. Поднялась температура. Я её уложила рядом с собой на тахте. Ночью Ксюша опять хрипела, и было страшно.

Утром Гавр поехал к Антону в больницу, а оттуда собирался на работу.

Ксюша проснулась вялая, бледная. “Ничего не хочу. Совсем ничего…” – “Ну, хоть глоток чаю! – умоляла я её. – С сухариками. Или морса. Ксюнечка, тебе ведь лекарство надо принять”. – “Ничего… не хочу… ничего…”

Я измерила ей температуру. Тридцать девять! А ведь это ещё утро… Кошмар!

Посмотрела её горло. Ещё вчера оно было чистое, но сегодня… На миндалинах и на задней стенке горлышка я увидела тот же страшный серо-зелёный налёт, что у Антоши. Нет, не зря я собрала вчера вещички для больницы. Это не ОРЗ.

И опять бабушка Лида вызывала нам “скорую”, а я дозвонилась в Антошино отделение и умоляла медсестру, чтобы как только Гавр приедет навещать сына, тут же отправить его домой…

“Скорая” и папа приехали одновременно. Врач “скорой”, хмурая недовольная тётка лет пятидесяти, узнав, что вчера у нас уже был участковый врач, тут же сделала мне выволочку: “Ну, вот и лечитесь у своего врача! Нас-то зачем вызывать?”

– Но у моего ребёнка не ОРЗ, у неё дифтерия! Нам нужно в больницу!

– С чего это вы взяли? – бухтела тётка. – Вот будут готовы мазки, тогда ясно будет: дифтерия или нет. А пока принимайте лекарство, которое вам ваш врач прописал. Лечитесь!

– Но она не может глотать!

Тогда тётка полезла в Ксюшино горлышко и стала соскребать налёты. Делала она это грубо и ожесточённо. Ксюша зашлась в плаче… Её стошнило. “Гавр, Гавр! помоги нам!”

– Мы дома не останемся, – сказала я тётке. – У моего ребёнка ДИФТЕРИЯ!

Тогда тётка, непрерывно ворча, пошла звонить по телефону. Я думала: она ищет для нас место в больнице. Но оказалось, что она вызвала другую “скорую”, а сама… уехала!

На смену ей приехала ласковая Наташа, как будто сто лет знакомая, хотя мы видели её в первый раз. Но ей Ксюша горлышко уже не показала. Плакала, сцепив зубы. Но Наташа мне поверила. И стала звонить, искать место. Нашла. В той же, где Антон.

* * *

И вот уже нас везут в Первую Клиническую на Волоколамке. Везут через Иваньковский лес. Наш любимый… Как будто специально, чтобы доставить Ксюнечке радость. Прекрасный, роскошный день бабьего лета, а в сердце – ужас.

Мы с Гавром решили, что будем просить и настаивать, чтобы меня положили вместе с Ксюшей. Хотя известно, что с такими “взрослыми” детьми мам не кладут. Но будем пытаться. Я про себя решила, что я от Ксюши не уйду: устроюсь санитаркой, буду ночевать на коврике у её кроватки… Как угодно – только быть рядом с моей девочкой. Всю дорогу до больницы горячо молилась об этом…

…Когда наша “скорая” въехала во двор Первой Клинической, я вспомнила любимое выражение мамы Гавра, бабушки Муси, и невесело пошутила: “Семья вместе – сердце на месте”. Детское дифтерийное отделение рядом с Антошиным, в соседнем корпусе. Ещё позавчера, проходя мимо него и глядя на зарешёченные окошки второго этажа, из которых выглядывали детки и что-то кричали своим мамам, стоящим внизу, я подумала с замиранием сердца: “Неужели?…”

И вот мы здесь, с Ксюшей. К боксам-распределителям – длинная очередь “скорых”. Улыбчивая Наташа ходила куда-то, пытаясь ускорить наше попадание в распределитель, – безрезультатно. Стоим, ждём… Полчаса, сорок минут… Когда выезжали из дому, у Ксюни было тридцать девять. По дороге она вспотела, температура немного спала. Но сейчас опять начинает неуклонно повышаться…

* * *

…Итак, было 20 сентября 1994 года, мы сидели в “скорой” в длинной очереди к распределителю и высматривали в окошко Колю Шастина: он обещал подъехать и помочь с Ксюшиным устройством. (По крайней мере, так понял Гавр, когда звонил Коле перед нашим выходом из дома).

Коли не было. И я пошла к центральному входу, посмотреть: вдруг он нас ждёт там, а мы уже здесь. Шастина не обнаружила, но зато встретила священника, который шёл по двору в полном облачении. Он нёс в руках Чашу с Дарами. (Потом я подумала, что этого не могло быть, но я увидела именно Чашу с Дарами!). Батюшка был из храма Всех Святых, что на Соколе. Я очень обрадовалась этой встрече, подумала, что Всехсвятский храм, видимо, окормляет эту больницу, и тут же стала просить Гавра, чтобы он нам обязательно привёз батюшку сюда – причастить Ксюшу и Антона.

…И вот мы, наконец, в боксе-распределителе. И я так робко-робко спрашиваю:

– А мне можно с ребёнком остаться?… Она у нас не совсем обычная девочка: она с незнакомыми не разговаривает и из чужих рук ничего не берёт. Так что, никто, кроме меня, дать ей лекарство не сможет…

– Пожалуйста, – неожиданно говорит врач. – Отчего же нет? Да, а прививка у вас есть?

– Нет. Прививки нет.

Врач на минуту задумалась… Эта минута тянулась слишком долго, терзая мне сердце. Наконец, врач сказала:

– Ладно. Прививку вам сделают здесь. Скажете своему лечащему врачу, и вам сделают.

О, какое это было счастье! Это было действительно счастье: то, что нас с Ксюнечкой не разлучили. Счастье было так огромно и неожиданно, и от своей неожиданности просто ошеломляюще, – что все последующие испытания происходили как бы ВНУТРИ этого огромного СЧАСТЬЯ. Да, было больно, было трудно, было страшно, но мы с Ксюшей ни на минуту не переставали ощущать огромности свалившегося на нас подарка: МЫ – ВМЕСТЕ! “Господи, какое счастье!” – твержу я уже 22-й день нашего заточения.

Всё равно я бы не оставила свою девочку здесь одну. Но я приготовилась сражаться, вырывать это право когтями, слезами, мольбами, всеми доступными способами: обещаниями мыть полы во всём отделении, спать на коврике… И вдруг – такой Божий подарок!

Поэтому все последующие удары воспринимались не так остро и болезненно.

Ещё в распределителе мы узнали, что у Антоши точно дифтерия.

* * *

При первом же осмотре Ксюши в отделении врач без всяких сомнений заключил: “Дифтерия в осложнённой форме”.

Молодой строгий мужчина. Совершенно седой. Синие скорбные глаза. Я ему сразу поверила.

– Что значит “в осложнённой форме”?

– Зева и носоглотки.

– Доктор, а это очень…? (Я не могла договорить “опасно”, но он понял).

– Да! – сказал он резко, почти жёстко.

У меня внутри всё похолодело…

* * *

Нам отвели отдельный бокс. Мы вошли – и ужаснулись.

Маленькая комната с высоченным потолком – колодец. Серые, выкрашенные масляной краской, замызганные стены. В стенах тут и там дыры – как от гранатомёта. Огромная чёрная, в наростах ржавчины батарея. Такая же – через всю стену – ржавая труба. По всей стене – устрашающие чёрные пятна от газосварки. Кажется: только вчера была война…

Две железные койки, взрослая и детская, совсем маленькая, с решёткой на боку. Тёмный, почти чёрный стол. Две облезлые тумбочки. В углу – пеленальный столик, обшарпанный и грязный. Дырявый, вспученный линолеум на полу: буро-зелёный в центре комнаты и – совершенно чёрный от вековой, никогда не смываемой грязи по углам.

Стеклянные двери: из палаты в тамбур бокса. Из тамбура в коридор – тоже стеклянные. Широченное, почти на всю стену, внутреннее окно – в соседнюю палату. Там тоже такая же стеклянная стена. Во всех палатах стеклянные стены и стеклянные двери. Таким образом просматривается всё отделение – насквозь. Аквариум.

На окне – решётка.

Вид этой скорбной обители привёл нас в замешательство и ужас… Мы сели на мою койку, жалобно звякнувшую старыми пружинами. Сидели рядышком и молчали.

– В твоих рассказах про больницу было интереснее, – грустно сказала Ксюша, и я почувствовала себя последней врушкой.

– Больницы разные, деточка, бывают. Эта – старенькая, разваливающаяся… Ну, что ж… Но зато мы ВМЕСТЕ! И, главное, чтобы тебя лечили хорошо.

А вокруг нас уже бегали. Сделали первый пробный укол. Ксюнечка так доверчиво протянула ручку… Потом поплакала. Только успокоилась, пришли делать второй пробный укол. Ксюша покорно вынесла, но плакала дольше и горше. Потом пришли ещё два врача смотреть её горлышко. И в это же время прибежала лаборантка брать кровь из пальца. Да так долбанула этот несчастный палец – как будто брала кровь не у маленького ребёнка, а у бегемота!

У Ксюши в пальчике дыра образовалась, и она два дня не давала, бедняжка, к нему прикоснуться. Хотя в поликлинике от этого анализа никогда не плакала – ей даже нравилось, интересно было. Но сейчас плакала навзрыд…

И вот, когда она ещё не отплакала над пальчиком, пришла медсестра с судком, в котором лежало ШЕСТЬ шприцев! Боже!…

– Почему так много уколов?!! – закричала Ксюша совершенно отчаянно.

У неё началась истерика, она билась у меня на руках, уложить её на койку было невозможно. На помощь пришёл врач-мужчина. Вдвоём мы уложили Ксюшу на живот, он держал её за плечи, я – за ножки…

Медсестра вводила противодифтерийную сыворотку. Ксюша кричала на всё отделение. Господи, как она кричала!… Сестра сказала: “Это очень болезненно, все кричат”.

Потом сестра и врач ушли, а мы остались в этой мрачной замызганной камере. Ксюнечка лежала пластом, поливая подушку слезами. Слёзы текли из её глаз двумя непрерывными ручейками…

Я сидела рядом с ней и лечила её Рейки, наложив руки на те места, куда ввели сыворотку. Стоило мне на секунду убрать руки, как она умоляюще вскрикивала: “Не убирай!” – “Тебе легче так?” – “Да”.

Благодарение Богу, что есть у человека такая возможность – лечить руками, о которой, к сожалению, не все знают. Вот уже два года лечу так себя и тех, кого люблю. Спасибо Серёже Трофимову, это он нам рассказал когда-то о Рейки и позвал на курсы к замечательному Гансу. Спасибо Гансу за то, что научил.

“Тебе легче?” – “Да”.

И – тихая просьба: “Почитай про обезьянку Тото”. Первую больничную неделю я читала ей про обезьянку Тото непрерывно… Одной рукой лечила, другой держала книгу. “Чтобы картинки было видно”, – тихонько просила Ксюша.

В тот, первый день, я не видела ничего, кроме заплаканного, опухшего от слёз Ксюшиного личика. И кроме обезьянки Тото…

Надвигался вечер; надо было устраивать Ксюшину постельку (она лежала на моей). Для неё была отведена крошечная младенческая кровать. “А побольше у вас нет?” – спросила я нянечку. “У нас все дети-дошкольники на таких спят”. – “Странно…”

Но мало того, что она была Ксюше коротка, она была ещё и страшно зловонная. Я подняла дырявый пододеяльник, игравший роль простыни. Под ним – насквозь мокрая от мочи, засыпанная мусором клеёнка. Скинув двумя пальцами всё это на пол, я обнаружила насквозь мокрый матрац. Это было уже слишком!

Потащила всю эту мерзость нянечке и стала требовать взамен сухое. Наконец, что-то откопали в ворохе совершенно жуткого пятнистого старья. Мне вручили так называемый “новый”, так называемый “хороший” матрас. “А он не заразный?” – “Не-е… Их прожаривают”, – сказала нянечка. Кто и где их “прожаривает”, что они остаются мокрыми, это осталось тайной.

Этот был посуше, хотя источал всё тот же тошнотворный запах. Этим же запахом – непросыхаемой детской мочи – были пропитаны обе наши подушки. И наощупь тоже были влажными. (Только дня через четыре просохли и слегка выветрились).

А поздно вечером нянечка пошла шуровать по отделению тряпкой с хлоркой. Караул!… Первые дни запах мочи и хлорки буквально сводил меня с ума. А потом… я привыкла.

* * *

Итак, наступил первый вечер в больнице. Ксюша уже выплакала все слёзы после введения сыворотки. Уже мы прочли несколько раз нашу любимую книжку про обезьянку Тото. И надо было укладывать Ксюнечку спать, но вот беда – она так за весь день ничего не съела и не выпила. Только вчера чашку чая. За двое суток – чашку чая! И несколько сухариков. Что делать?

Врачи грозили капельницей. Это было ужасно. Они говорили: “Всё зависит от вас, мамочка. Вы должны её отпаивать: по ложечке, по глотку. И вести учёт: сколько выпила за сутки, сколько выделила”.

Услыхав про капельницу, Ксюша здорово испугалась и со страху высосала апельсин. После чего забылась тяжёлым сном. Кровать ей была коротка, она лежала, поджав ножки. Дышала шумно: хрипела на всю палату. Было страшно. Господи, помилуй! Господи, помилуй мою девочку! И моего мальчика!… Мысленно призывала всех своих любимых святых и молила их о помощи.

Погасила свет, прилегла на свою койку, слушала Ксюшино дыхание… Было мучительно холодно; то ли действительно холодно, то ли меня знобило от усталости: ведь я не спала уже пятую ночь. С тех пор, как заболел Антон.

Замёрзнув окончательно и боясь, что Ксюнечке тоже холодно во сне и она простынет, я решила встать и отправиться на поиски дополнительных одеял. Было одиннадцать часов вечера. Я вышла в коридор – и увидела Колю Шастина. Он сидел неподалёку от нашего бокса в старом кресле. В докторском халате, со стетоскопом в руках. Спокойно так и естественно – как будто это и есть его место – рядом с нашим боксом. “Ну, вот, галлюцинации уже от недосыпа…” – подумала я устало. “Это ты, Коля? Или мне чудится?” – “Я, я… А мне сказали, вы уже спать легли”. – “Ксюня-то спит. А я – слушаю… Неужели я могу спать, когда она ТАК дышит?”

Мы вошли в бокс, не зажигая света; и Коля во тьме послушал Ксюшино сердечко и Ксюшин пульс. “Частит…” – сказал он. Послушал её шумное хриплое дыхание… Сказал: “Хочу дождаться дежурного врача и поговорить с ним: что и как они уже сделали, и что собираются делать”.

Мы опять вышли в коридор. Нянечка выдала два одеяла. Одним я прикрыла Ксюнечку, в другое закуталась сама. Бил озноб. Шёл двенадцатый час ночи. Врача всё не было. Дежурная сестра сказала, что врач внизу, в приёмной: привезли очень тяжёлого ребёнка. Коля сказал, что он всё равно его дождётся.

Мы сидели в продавленных креслах у дверей нашего бокса. “Хотел ещё забежать к Антону, – сказал Коля, – поглядеть, как он там. Но, наверное, уже не буду его тревожить, слишком поздно.” – “Да, пожалуй, не надо, пусть спит”. – “И тебе бы уснуть”. – “Уснуть?! Ты смеёшься?” – “Какой уж тут смех. Но тебе действительно нужно уснуть. У тебя впереди очень трудные дни. И ночи. Тебе нужны силы.” – “Я боюсь спать. Я так давно не спала, что мне кажется: я могу отключиться”. – “Не бойся: ты её не проспишь”. – “А вдруг?…” – “Я тебя уверяю: ты будешь вставать к Ксюше каждые пятнадцать минут. А между вставаниями всё-таки спать. Это необходимо вам обоим: чтобы ты была в форме. А проспать Ксюшу ты никогда не проспишь. По себе знаю: когда настроен на ребёнка – слышишь его даже во сне. Когда я в реанимации работал – бывало, уснёшь ненадолго, но и во сне слышишь дыхание и даже пульс ребёнка!” – “Ты знаешь, Коля, я знаю в этой жизни одного живого святого”. Он живо поинтересовался: “Кто ж сей?” (Так сказал бы Антоша, это его выражение).

– Да вот он, передо мной, – сказала я.

Коля засмеялся: “Я – самый обыкновенный человек”. – “Ну, да. Самый обыкновенный святой”.

Я подумала о его жене и о его трёх детках… Впрочем, детки уже наверняка спали. А жена… она ведь знала, за кого она выходит замуж. Коля всегда был таким. И если бы он вдруг стал другим – это был бы уже не Коля Шастин.

Но это был именно Шастин, и он дождался-таки дежурного врача и представился ему: “Коллега из Филатовской”.

Дежурный врач (всё тот же, что принимал нас) был очень усталый и немногословный: “Дифтерия – без всяких сомнений, это видно и без мазков. Осложнённой формы: зева и носоглотки. Состояние ребёнка средней тяжести. Но – пока ничего угрожающего. Произведено вливание сыворотки. Нет, в капельнице нет пока необходимости. Второго вливания, думаю, не понадобится”. – “Меня беспокоит сердечко, – сказал Коля. – Пульс частит…” – “Но ведь в пределах возрастной нормы”, – устало сказал врач. Лицо у него было совершенно измученное, и мне его было жалко. Он пошёл по коридору, сильно сутулясь и странно, по-журавлиному, сгибая колени. Остановился. Оглянулся. Они с Колей вопросительно посмотрели друг на друга. “Вы хотели ещё что-то спросить?” – “Я думал, вы хотели ещё что-то сказать”. – “Нет, нет…” – устало сказал дежурный врач и пошёл дальше своей журавлиной походкой. Он был ещё молодой, Колиного возраста, а голова – совсем седая…

– Ну, видишь, – сказал Коля, – второй раз сыворотку вливать не будут.

– Дай-то Бог… Уж очень она кричала.

– Да, это больно. Так обещай мне, что ляжешь и поспишь.

– Обещаю, Коля. Ну, пока! Езжай, тебя дома ждут. Спасибо тебе.

– Звони, если вдруг что.

– Ладно.

Я постояла у тёмного окна, пока машина Шастина не пронеслась вихрем мимо и не скрылась во тьме больничного парка. Невероятный, блаженный…

Вот уже двенадцать лет Коля Шастин опекает нас. С той самой осени, когда я привезла шестилетнего Антона с нарывающим пальцем в травмапункт Филатовской больницы…

И палец вылечили, и подружились с чудесным доктором. Вот как повезло в жизни. С тех пор чуть что – сразу звоним Коле. Кому же ещё?

Потомственный врач. В четвёртом поколении. И, как раньше земские врачи лечили всех и всё, так и наш Доктор приходит на помощь во всех экстренных случаях. Кстати, если бы он не нашёл мне приличный роддом, когда настал срок появиться на свет Ксюнечке, – неизвестно, что с нами было бы. Скорее всего, мог бы повториться 85-й год – когда я вышла из роддома одна, и ещё два года залечивала раны после “услуг” советской бесплатной медицины…

Коля Шастин – доктор от Бога.

* * *

После того, как в нашей палате побывал Шастин и оставил часть своей ауры, – здесь было уже не так страшно.

Итак, мы в больнице. У Ксюши – дифтерия. Антоша – в соседнем корпусе, тоже ещё тяжёлый…

* * *

Шастин уехал на своей машинерии, старой допотопной “Волге”. Вдруг стало страшно за него: как он на ней так гоняет? И когда мы днём ждали его, а он не появился, – мерещилась авария, всякие ужасы… Слава Богу, ничего не произошло. Но вот опять стало за него страшно. Мне вообще страшно за всех наших друзей, которые гоняют на машинах. Машина – это постоянный риск. Если бы Гавр ездил на машине, я бы за два дня поседела, а на третий – сошла с ума от переживаний.

Перелив в меня своей бодрости и спокойной уверенности, Шастин уехал. Была ночь. Температура у Ксюнечки не выше +37,5. Но эти страшные хрипы!…

Я умолила её выпить два глотка апельсинового сока. Прилегла.

Полная яркая слепящая луна светила прямо в незашторенное окно, было так светло, что при желании можно было читать. На стенах колыхались, жили своей таинственной жизнью тени от ветвей… Это было удивительно красиво, и я подумала с горечью, что ночью наш бокс не такой страшный, как днём. Я смотрела на эти живые, изменчивые тени и вспоминала, как в детстве любила засыпать, глядя на игру теней на белой белёной стене…

И – уснула. Спала я очень долго, и мне снился сон, долгий-долгий сон про больничную жизнь… и как мы с Ксюшей первый раз вышли на прогулку в больничный дворик и видим – идёт снег!… И папа с нами, и это уже не больничный парк, а Иваньковский лес…

Вскочила в ужасе: сколько же я проспала?! Смотрю при свете луны на часы… Пятнадцать минут! Как Шастин и говорил.

…И так я засыпала в течение ночи много раз – и каждый раз на пятнадцать минут. Как будто Коля меня запрограммировал, сказав: “Ты будешь вскакивать к Ксюше каждые пятнадцать минут”.

Мне приснилось за эту ночь много снов. В одном из снов я была в гостях у Орла (мы к нему пришли втроём: я, Ксюша и Гавр), а Орла дома почему-то не оказалось. И как-то не по себе от этого всего и очень грустно. Проснувшись, подумала, что Орёл, наверное, заболеет, и меня охватила тревога за него…

Вот, в нашей жизни появился ещё один доктор. Чеховский вариант: доктор-писатель. Родная душа. Только полгода, как знакомы, а кажется, уже сто лет. Двадцать лет живём на одной улице, ходим по одной и той же Берёзовой аллее к метро, но до этой весны не встречались. Почему?… Можно сетовать и сокрушаться. Но лучше будем радоваться, что всё-таки встретились. Не рано и не поздно, а как раз вовремя. Как и всё в этой непостижимой жизни…

… Летом в парке на Речном вокзале открылся цирк-шапито. Да, теперь на нашем любимом Речвоке есть цирк!

Орёл пригласил меня и Ксюшу на представление. Он хотел познакомиться с моей удивительной девочкой и убедиться, что все диагнозы, которые на неё навешивали другие врачи (аутизм, мутизм) – что всё это ерунда.

“Эммануил Владимирович, а как Ксюше вас называть? Ваше имя-отчество ей не выговорить”. – “А пусть называет Винни-Пухом! – со смехом сказал доктор. – Так меня внук прозвал, когда был маленький. За то, что я толстый и люблю сладкое”.

С тех пор мы называем его то Орлом, то Винни-Пухом. Нет, Орёл – это не прозвище. Это фамилия Винни-Пуха.

…В цирке Ксюша сидела, как зачарованная, смотрела во все глаза, – она обожает цирк! Особенно её поразила воздушная гимнастка. А уж как она хохотала над клоуном!… О, клоуны – это её страсть!

“Я же клоун!” – говорит она. – “Когда я вырасту, я буду работать в настоящем цирке. А ещё я буду рисовать картины и сочинять стихи. Это же можно совместить?” – “Конечно, можно, дочура”.

Винни-Пух потом сказал: “Как я и думал, никакого аутизма. Просто творческая личность. Со своей внутренней жизнью, очень напряжённой. Главное – не приставайте к ней. Не мешайте ей жить. Это моё глубокое убеждение: надо дать человеку возможность прожить его жизнь”.

* * *

Колыхались на стенах изменчивые тени, луна светила прямо в глаза, ослепляя, и я боялась, что она разбудит Ксюнечку, но штор на окне не было, и спрятаться от этого слепящего света было невозможно…

* * *

В следующем сне мы гуляли по крыше одной из высоток. Эта крыша была похожа на город: башни, башенки, но не старинные (как на нашей любимой Крыше на Сретенском бульваре), а все – жёстко-геометрические. Мы гуляем, и в руках у нас воздушный шарик. Тут из-за угла одной из башен появляется наш друг Серёжа Трофимов, мы ужасно ему радуемся. Он берёт наш шарик и начинает надувать его ещё больше. Надувает, надувает его – и… надувается огромный дирижабль!!! И Серёжа начинает с этим дирижаблем показывать очень сложную и красивую пантомиму…

Наверное, этот сон был отголоском нашего недавнего всеобщего похода в цирк-шапито: Серёжа был со своей женой Галей и полуторагодовалым Ванечкой, и Винни-Пух, кстати, тоже был со своим внуком Артёмом, и мы втроём с Ксюнечкой. (А Антон не был, он с детства не любит цирк, из-за того, что там шумно).

Было 31 августа, полупустое шапито, и Ксюня с Ванечкой бегали по рядам, исследуя амфитеатр от первого до последнего ряда, и сами выделывали разные номера, приплясывали под музыку и очень веселились, а их бородатые папы носились за своими чадами, совершенно счастливые, забыв о своём возрасте… Ах, Боже мой, что такое возраст? Возраст – это выдумка скучных людей.

И ещё какие-то сны снились мне, в эту первую больничную ночь, много-много снов, я их все даже не запомнила…

* * *

21 сентября, среда, 2-ой день в больнице.

…Утром я рассказала Ксюше свой сон про снег. И свои подозрения, что мы здесь пробудем до снега. Она сказала: “Ух ты! Ничего себе…”

Мы проснулись (точнее – нас разбудили) в восемь, чтобы измерить температуру. Ксюша очень устала за ночь от своего скрюченного положения в короткой кроватке. Я её перенесла на свою, и она с наслаждением вытянулась.

Она лежала, не шевелясь, молча, и смотрела на дерево в окне…

Да, это большое утешение, когда в больничном окне – Дерево!

Её лицо было застывшее, отрешённое, взгляд – погружённый в неведомое… Я знала: если её окликнуть в такую минуту – она не отзовётся. Что она видела в этом Дереве?… ЧЕРЕЗ это Дерево? Куда и как далеко она сейчас ушла из этой комнаты?…

Я давно заметила, ещё когда Антоша был младенцем, и когда Ксюша была крошкой: состояние медитации для маленького ребёнка – естественное. Чем ближе к вечности, из которой человек пришёл, тем легче: полностью отключиться от суетного мира, остановив свой взгляд на Дереве, на Цветке, на Звезде…

“Как красиво… – сказала Ксюнечка. – А ведь это не одно дерево, а вон сколько!”

За окном – толпа берёз и ясеней… Вплотную к окну – два старых ясеня. Но они так переплелись ветвями, что воспринимаются как Одно Прекрасное Дерево.

Окно – на восток. Утром наше Дерево явило нам нежное тихое солнышко, оно просочилось к нам сквозь густую листву, листва при этом вся засверкала… Каждый листок стал выделывать невероятно что: плясать в солнечных лучах, отбрасывая в наше окно солнечные зайчики… Солнышко просочилось в серенькую страшненькую палату – и на грязных стенах заплясали тени от ветвей… Решётка тоже отпечаталась на стене. Казалось, что стена расчерчена на солнечные квадраты, и в каждом квадрате – как на экране – свой маленький спектакль теней…

Мы с Ксюшей любовались до тех пор, пока не нагрянули врачи. Их было трое. Нет, вначале, рано утром, зашёл дежурный: вчерашний молодой мужчина, который утром показался мне совсем стариком, такое измученное у него было лицо.

А потом пришли три женщины. Всем четверым Ксюшино горлышко очень не понравилось. Все были очень встревожены. Кроме двух дифтерий (зева и носоглотки) они установили наличие ещё и вирусного ОРЗ, или гриппа. Боялись отёка горла. Назначили второе вливание сыворотки.

Опять мы с медсестрой держали Ксюнечку, а вторая – вливала. Опять Ксюнечка кричала, а я умоляла её потерпеть…

Потом, сделав своё страшное доброе дело, медсёстры ушли, а я осталась с рыдающей навзрыд Ксюшей… Как объяснить четырёхлетнему ребёнку, что эта мучительная боль – во благо? Для Ксюши всё, что с ней делают (держат за руки-за ноги, колют немилосердно жгучими шприцами) – всё это зло, насилие, ужас. Но ведь врачи-то хотят ей добра, выздоровления. Они вовсе не злые – наоборот! Это болезнь злая и очень сильная, вот её и приходится изгонять такими сильными методами, потому что других она не признаёт.

Утешаю, утешаю Ксюнечку, объясняю, объясняю своей умненькой девочке смысл её страданий и мучений, но ей от этого не легче – плачет, неутешная…

Лечу её Рейки. Это ей помогает. Пока держу ладони на тех местах, где кололи, – один плач: горький, тоскливый плач обиды, а только уберу руки – сразу другой плач: острый, надрывный плач боли. И вопль: “Не убирай!!!”

Но мне иногда всё же приходится на секунду оторваться от неё: чтобы закрыть двери бокса и тамбура. (Никто не закрывает! Ни врачи, ни нянечки, ни медсёстры. Выходят – и оставляют всё нараспашку. Вот и работаю весь день швейцаром. Потому что при открытых дверях и холод, и шум.)

И ещё надо детку отпаивать. Каждый глоточек совершается после моих бесконечных мольб. Дважды уже приходили и грозили капельницей. Ксюша испугалась. Капельницу не хочет! Потихоньку начала пить. Веду учёт каждого выпитого глотка. Пытаюсь по чуть-чуть кормить. Но еда не главное сейчас, главное – пить, пить, пить… Глотает с трудом. Горлышко всё обложено налётом.

Но вот что удивительно. На вопросы: “Болит ли горло?” – упорно отвечает: “Нет. Не болит”. Хотя как оно может не болеть?! Удивительный ребёнок! К боли, которая у неё внутри, как бы часть её самой, – Ксюша относится с величайшим терпением. Или если сама себе причинит боль – тоже терпит, молчит, ни за что не признается, что больно.

Но вот к боли извне…

* * *

Это было всё ещё первое утро.

Неожиданно меня вызвали на лестничную клетку: “К вам пришли”. Выхожу – и вижу Антона! “Боже мой, родненький!” Страшно перепуган и удручён тем, что мы с Ксюшей тоже оказались здесь. Мы стояли на маленькой площадке у лифта – место для неофициальных свиданий с родственниками. (Вообще-то свидания запрещены).

“Как Ксюша?” – “Плохо, милый. Пока ей очень трудно. Молись за неё”. – “Я молюсь…” – “Только ты бы не ходил ещё, а?” – “Так я уже здоров, мамася. Всё хорошо! Горло почти чистое, не болит. Чего ж не пройти два шага? Мы же рядом совсем”. – “Да, это счастье, сынок: что мы рядом. И папе легче, и мне спокойнее”.

Но вид у Антона был ещё очень и очень неважный. Сильно потрепала его эта дифтерия… Смотрела на него, осунувшегося, землисто-зелёного, и не знала: говорить ему или не говорить про Новый домик? Про то, что ансамбль из Питера съехал, оставив после себя объедки на столе, полное помойное ведро и горы грязной посуды, перемывать которые пришлось папе. А я, забежав в Новый домик, обнаружила… открытую дверь и разгуливающего по квартире твоего приятеля, Леонида.

И как этот Леонид драпал по лестнице, прихватив тяжеленный рюкзак, и я была уверена, что рюкзак набит тем, что он взял в нашем доме. Я крикнула: “Леонид, вернитесь!” Стояла у распахнутой двери, слушая быстро удаляющийся стук кованых башмаков по ступеням, и думала о том, что ты у меня очень чистый и очень доверчивый человек. Да, ты мне рассказывал про этого Леонида, у которого кличка – “нацист”, который засоряет пространство вокруг себя фашистскими газетёнками, у которого непонятные заработки (скорее всего – просто воровство), а ты его жалеешь: “Бедный Леонид, он такой одинокий!” И хотя вся твоя компания бунтует против “нациста”, ты его терпишь, не прогоняешь, (“Если я его прогоню, он совсем погибнет”), ты надеешься своей терпимостью и добротой перевоспитать его…

Наверное, напрасно ты на это надеешься, думала я, прислушиваясь к стуку кованых башмаков…

Не всё в наших силах, мой мальчик. И чтобы Леонид стал другим, необходимо прежде всего его, Леонида, желание. А одного твоего желания – явно недостаточно. Это излишнее самомнение: думать, что ты можешь кого-то перевоспитать.

Думать, что я могу кого-то перевоспитать…

Говорить или не говорить?

Ты судишь о людях по себе. Есть поговорка: “Каждый судит в меру своей испорченности”. О тебе же можно сказать так: ты судишь в меру своей неиспорченности. Ты в людях видишь только хорошее. Закрывая глаза на всё остальное. Если хорошего разглядеть не удаётся, – как в “нацисте” Леониде – ты жалеешь и любишь ещё активнее.

Ты прав: каждый человек достоин любви. На данном этапе жизни ты воспитываешь в себе всепонимание и всепрощение. Одно время меня это радовало и восхищало, ведь ещё памятен твой переломный возраст, не так давно это было, когда ты был убеждён, что вокруг – сплошь “враги”.

Ты – максималист. Из одной крайности – в другую.

Прости, но я должна была тебе это сказать. Наверное, всё же надо (ведь надо же?) учиться отличать чёрное от белого. Правду от лапши. Друзей от врагов. Всеядность не доводит до добра. Августовский аллергический криз, теперь – дифтерия… Не результат ли это твоей всеядности?… Подумай. Сейчас у тебя есть для этого время. Господь дал тебе возможность.

Говорить или не говорить? Про окурки на полке, где иконы… Увидев это, я была в шоке. Тем более, ты говоришь: в доме никто не курит. Значит, курят в твоё отсутствие? Приходят и живут… И творят, о чём ты не ведаешь…

Так не хочется тебя огорчать, ты ещё болен. Но – приходится, ничего не поделаешь. Может, эта болезнь послана нам всем с каким-то смыслом? Постараемся его понять, милый.

Только вот Ксюню безумно жалко. Дети всегда страдают безвинно…

* * *

Перед обедом приехал Гавр. (Общались там же – у лифта.) Привёз мне новенький симпатичный халатик – чтобы не пугать Ксюнечку буро-зелёной больничной страшилкой, которая на мне была надета. Ещё привёз игрушек, книжек и дюжину разных соков для Ксюнечки. Только бы пила!

Постояли на лестнице, погоревали… Смотрела в твои глаза, полные любви и тревоги.

Я сказала: “С праздником! Сегодня – Рождество Богородицы”. – “И тебя, милая”. – “Сходи, пожалуйста, в храм, закажи молебен Богородице.” – “Обязательно. Да, тебе привет ото всех. Феликс, Оля Щепалина и Серёжа Трофимов отслужили молебны о наших детках. И Наташа Кнорре. Все за вас молятся”. – “Я это очень чувствую. Спасибо всем. Каждому.” – “Пух очень переживает, что накричал на тебя…” – “И ему спасибо”. – “Сегодня вечером провожу тусовку”. – “Откуда у тебя силы, милый?” – “Антоша очень просил, я обещал. Надо. Ему это очень важно: чтобы первая тусовка состоялась. И потом: я горжусь, что он мне доверил такое дело. Кстати и с ребятами его познакомлюсь. И погляжу на них и послушаю, тема-то тусовки – поэтическое творчество. Интересно всё-таки, что пишут нынешние молодые. Им сегодня столько же, сколько было нам, когда мы встретились…” – “Жалко, что я не услышу.” – “Ещё услышишь”. – “Удачи тебе…”

К нам вышла лечащий врач, Алина Николаевна. Она сказала, что лежать нам с Ксюшей не меньше месяца. Что дифтерия страшна не столько сама по себе, хотя и сама по себе она страшна, но и своими возможными осложнениями: на сердце и на нервную систему. И что всех детей наблюдают до тех пор, пока сроки возможных осложнений не минут.

Господи, хотя бы осложнений не было! Господи!…

* * *

Первые дни, первые три дня: бесконечная молитва о Ксюнечке. И об Антоше. И бесконечное благодарение Бога за то, что мы с Ксюнечкой в этом нашем испытании вместе.

20, 21, 22 сентября… – самые трудные, самые длинные и мучительные дни. Ксюшино хрипящее горлышко. Набеги – по пять раз в день – врачей. Консилиумы. Первое вливание сыворотки – налёты в горле не проходят. Второе вливание сыворотки – налёты не уменьшаются. На третий день – третье вливание.

– А надо ли? – робко спрашиваю врачей. – Может, подождать?…

– Чего ждать, мамочка? Отёка горла?! Выхода нет, надо вливать.

Душераздирающий Ксюшин крик… мокрая от слёз подушка…

Против третьего вливания всё во мне протестовало: ведь Ксюша – аллергик, какая будет реакция? И потом: куда так много??? Ведь она маленькая! А сколько шприцев в неё уже закачали!!!

– Выхода нет, – сказали врачи.

…Потом нянечка Тася рассказала: незадолго до нашего поступления в отделении умер ребёнок. Которого посчитали не слишком тяжёлым и не сделали ещё одного вливания. Я оцепенела от её рассказа и мысленно поблагодарила Бога, что нам – сделали.

Первые три дня – как одна огромная вечность, наполненная до краёв болью, слезами, тревогой и молитвами…

* * *

Так, значит, месяц… В этой страшной конуре?!

Но разве в такой обстановке, в таком жутком “интерьере” ребёнок может выздороветь?! Здесь и здоровый заболеет!

И впрямь, сон мой может сбыться: проживём мы здесь до первого снега… Глядя на пышное, жаркое бабье лето за окном, трудно было в это поверить.

Но раз так – значит, так. Я приняла это без внутреннего ропота. Приняла как условие жизни.

Месяц, сказал лечащий врач. А то и больше… Для ребёнка – это целая жизнь! Если неделя в Одессе, неделя на даче в Новогришино и три дня в Бавыкино показались Ксюше целой жизнью, то месяц – тем более.

…Моя девочка третий день пластом лежала на кровати – на животе (даже на бок лечь ей было больно) и выщипывала из подушки пёрышки… Она отдавала их мне со словами: “Я тебе дарю!” Ещё она рассматривала цветочки на наволочке: “Какие красивые!…” и трещинки на серой масляной стене: “Смотри, какие интересные трещинки! Трещинки Роршаха!”

Милая моя девочка! и в этом страшненьком обиталище она искала и находила красоту! Красота ей необходима не меньше, чем лекарства. “А вот посмотри, Ксюнечка, в стеклянную дверь, – смотри, как красиво дерево отражается!” – “Да… – протянула она восхищённо. – Целая толпа деревьев!”

Действительно: наше Дерево отражалось дважды, нет, даже трижды! – в стеклянных дверях палаты, в стеклянных дверях тамбура и в стеклянной стене. Казалось: мы сидим в аквариуме, или в батискафе! – а вокруг нас колышется лес водорослей… И эта таинственная игра света и теней на стенах!… Я поймала себя на том, что уже не вижу замызганных стен, а вижу лишь игру живых теней…

– И тени на стенах красивые, правда?

– Да… – прошептала Ксюнечка. Но взгляд у неё был печальный и отрешённый.

И вообще в первые три дня она почти не говорила. Только просила: “Почитай про обезьянку Тото”. Или: “Расскажи что-нибудь. Какую-нибудь сказку”.

И я ей рассказывала. Про Золушку, про Снежную королеву и про Спящую красавицу. Оказывается, я тоже умею рассказывать сказки. А не только папа.

* * *

Я сказала Ксюше: “Нам тут лежать долго, детка. Наверное, месяц”.

– Почему так долго? – её глаза наполнились слезами.

– Чтобы выздороветь окончательно. Но я тебе обещаю, что этот месяц мы проживём очень интересно и счастливо.

И я принялась составлять список: что нам нужно для жизни в этих условиях.

Прежде всего – прикрыть убожество этих стен. Для этого нужны старые детские книжки с весёлыми картинками, чтобы не жалко их было разорвать и развесить картинки по стенам – закрыть чёрные пятна от газосварки и дыры. Ещё нужны жёлтые кленовые ветки, ветки рябины с яркими гроздьями… Красивая клеёнчатая скатерть – замаскировать ржавую батарею. Так… Ещё нам нужен магнитофон с песнопениями отца Романа, медитативной музыкой и Джо Дассеном – всё наше с Ксюшей любимое. Ещё нужны надувные шарики, ножницы для вырезания, головоломки, фломастеры, альбом, краски и кисточки… И, конечно, букет цветов!

Вручила папе список из двадцати пунктов. На следующий день он всё принёс – кроме красивых жёлтых веток. Принёс почему-то зелёные. “Я же тебя о жёлтых ветках просила, – обиженно укорила я его. – Нам нужны яркие цветовые пятна в палате: яркие, солнечные!” – “Да я понимаю… Только нет ещё жёлтых веток – всё зелёное” – “А…”

– А я, ты знаешь, с того дня, как вы уехали, даже посуду ещё не помыл, – признался Гавр.

Я смотрела на него в полном ошеломлении: прошла ведь вечность! И он за эту вечность не успел помыть посуду?!

Но это для нас с Ксюнечкой – вечность, а для нашего папочки – три страшных дня, которые он метался между работой, больницей и магазинами: в поисках того, что ела бы, что пила бы Ксюнечка… Лишь к ночи возвращаясь в пустой дом, где его охватывала тоска… Но он тут же принимался собирать для нас сумку, стараясь не упустить ни одну из моих просьб.

В один из первых дней Гавр купил дюжину пакетов с оранжевыми собаками. И эти ласковые весёлые пёсики полтора месяца, изо дня в день, приносили Ксюше что-нибудь вкусненькое и интересное. На второй же день пёсик принёс чудесного слонёнка в мерцающем шаре. Казалось, слонёнок выступает на цирковой арене…

Маленький волшебный цирк лежал на Ксюшиной подушке. Она смотрела на него и медитировала…

* * *

В палате уже не так страшно. Закрыла чёрную батарею. Застелила яркими скатёрками стол и пеленальный столик. Чёрные пятна на стене замаскировала зелёными кленовыми ветками. На столе Ксюшины книжки, фломики… Складень с иконками. На тумбочке у Ксюшиной кровати – букет белых хризантем…

Конечно, не дом родной, но уже и не тюремная камера.

* * *

Невыносимо медленно тянулись первые три дня… После ввода сыворотки второе по тяжести мучение – это пить. Необходимость и невозможность пить.

– Она должна выпивать не меньше 600 граммов в сутки. Не меньше! Это – минимум. И столько же выделять.

– 600 граммов?! Это же три стакана!

– Да. Не меньше.

– Но она и три глотка выпивает с трудом…

– Давайте тогда не по три, а по одному глотку. Отпаивайте, отпаивайте её! Для этого мы вас и взяли сюда. А иначе – капельница!

Напоминание о капельнице вселяло в меня решимость.

– Ксюня, Ксюнечка, давай выпьем глоточек!

– Не хочу…

– Один глоток, единственный!

Папа принёс нам десятки разных соков.

– Виноградный, твой любимый, Ксюнечка.

Один глоток отопьёт – и в сторону: “Нет, не хочу”. “А вот яблочно-малиновый, Ксюнёк”. – “Нет…”

Но всё-таки “апельсин в чёрных очках” пришёлся ей по вкусу. По чуть-чуть, по капельке, и вот уже выпит маленький пакетик – стакан! Ура! Первая победа.

Веду учёт каждого глотка, каждой виноградины, каждого ломтика апельсина…

“Может, арбуз она будет есть?” – говорю папе. И папа тут же принёс арбуз, сладкий, сахарный! Ксюня как набросилась на него! Так сразу половину и съела. Это был настоящий прорыв, выход из окружения, из плотного кольца “не могу” и “не хочу”.

– Ксюня, арбуз хочешь?

– Хочу!!!

Слава Богу. Слава Богу.

Но какая же она слабенькая, Господи! Вечером засыпает в восемь часов. Это наша-то совушка! Которую обычно и в полночь не уложишь.

Гашу свет в нашем боксе, но всё равно светло: горит свет в коридоре, в соседнем боксе, так что можно даже читать. Гавр принёс молитвенник. Ксюша внимательно вслушивается в слова молитв.

Потом она засыпает и дышит уже полегче, потише… Слава Богу.

* * *

В девять вечера выключают свет и в других боксах – отбой. Пригашают свет в коридоре. Остаётся только полная луна в окне…

Я лежу на топчане, узком и коротком. В ногах у меня стул. Матрац короткий, детский, снятый с Ксюшиной маленькой кроватки. Жёстко и коротко, но мне как-то всё равно. Ничего другого и не хочется. Я даже рада в душе, что мне так жёстко спать, что я тоже хоть немного страдаю – вместе со своей девочкой.

Ночью кажется, что лес деревьев входит прямо в комнату… Мы сейчас с Ксюнечкой, кроме “Обезьянки Тото” читаем ещё “Волшебную шляпу” – про муми-троллей. Там есть такой эпизод: когда в доме вырастает тропический лес, прямо внутри дома. Вот и у нас в боксе такой тропический волшебный лес по ночам… Да, Ксюнечка дышит сегодня потише… И я не могу уснуть от радости. Хотя поспать надо бы: я уже неделю почти без сна.

Но уснуть не дают ещё и громкие голоса, бормотание телевизора… Это с нашей палатой граничит “сестринская”, и мой топчан – как раз у этой стены, которую и стеной-то не назовёшь: это просто лист фанеры, которым заколочено бывшее, такое же широкое, как и во всех других палатах, окно. По вечерам, разогнав детей по палатам, медсёстры и нянечки собираются у меня прямо над ухом… Странно, но меня эти ночные голоса и телевизор совершенно не раздражают. Они создают даже некоторый уют: в полной тишине мне было бы тоскливо. Да, я – дитя города, более того, я – дитя муравейника. Всё своё раннее детство я засыпала под гомон голосов за стеной, под говор радио, под пение патефона… Вот какой я древний человек! – я засыпала под пение патефона… “Что такое патефон?” – спрашивают с изумлением мои дети.

* * *

…Ты сказал сегодня: “Даже не успел вымыть посуду. И не убрал ещё ничего. Руки не подымаются ничего делать… делаю только то, что нужно для вас. Это меня как-то держит на плаву… Без вас ужасно пусто дома”.

Прости, милый, я оставила дома такой ужасный раззор, такой развал! Что даже не представляю, как ты с этим справишься. “Справлюсь потихоньку…” – говоришь ты смиренно.

Знаю: справишься. Но это просто ужас, что я там натворила перед отъездом в больницу. Хотя морально я была готова к этому. В понедельник я сказала Ксюше, что ей придётся лечь в больницу и всё приготовила ей для этого: перестирала нужные вещички, нагладила, сложила стопочкой.

…Но когда пришла “скорая” – на меня вдруг нашло затмение: я не могла ничего найти, в поисках каких-то вещей я перерыла все ящики и шкафы. Я вываливала вещи на диван и просто на пол, переворачивала всё на полках… И – не находила того, что искала. Это был просто кошмар. “Ну, скоро ли вы соберётесь, мамочка?” – торопила меня врач “скорой”. Помню своё глухое отчаянье – отчаянье человека, загнанного в тупик.

В итоге: имея твёрдое намерение лечь вместе с Ксюней, я ничего не взяла для себя.

Но мне и не понадобилось ничего. Мне дали серую больничную безразмерную рубаху и страшненький задрипаный халатец цвета гнилой свекольной ботвы. При взгляде на такое одеяние, можно было тут же заболеть депрессией, – но как же я была счастлива, Господи, облачаясь в него! Даже не помню, когда я была в последний раз такой счастливой…

Я подхватила на руки свою деточку – и все остальные события переживались мной как великое счастье: то, что не медсестра, а я внесла её в отделение, то, что мы ВМЕСТЕ, за руку, вошли в этот бокс, то, что я держу её во время вливаний и молюсь в это время за неё – а после, часами, лечу её своей любовью, и читаю ей, и шепчу на ушко, что люблю, люблю её бесконечно…

И кормлю из ложечки, и вливаю в неё капельки сока, и держу над горшочком – потому что боль после вливаний такая, что сесть она на него не может. И всё это я, твоя Лисичка, – а не ругливые нянечки.

“Тебе хорошо со мной, милая?” – “Да… Только я не думала, что в больнице будет так много уколов. Ты мне не говорила про это”.

Но уколы всё же сделали своё дело. Уколы и молитвы. Тебе дышится всё легче и легче…

Я лежу в тёмном аквариуме, залитом лунным светом, и на душе у меня удивительно спокойно. Это странное спокойствие я ощутила в ту минуту, как врач, первый осматривающий Ксюшу, сказал: “Дифтерия. Осложнённая форма”. Напряжение ожидания, ужас предчувствий – всё ушло, как рукой снялось. И пришло спокойствие. Спокойствие от понимания, ЧТО я должна теперь делать. Должна выхаживать свою девочку.

Да, мне действительно сейчас легче и спокойнее, чем неделю назад, чем месяц…

Уже где-то в конце августа во мне начала расти тревога и нехорошие предчувствия. Почти физически чувствовала: что-то должно случиться. Что-то страшное… Мерещилась больница… Но я думала, что это во мне что-то сломается. То и дело проносилось в голове: “Что-то давно я в больнице не лежала… Что-то давно я не смотрела на Гавра через больничное окошко… Главное – чтобы в окне было Дерево.”

…И когда вошла с Ксюнечкой в наш бокс, – сразу взглянула в окно: на месте ли Дерево? На месте!

Жить в ожидании беды – труднее, чем перемогать беду. Ожидание несчастья изматывает и лишает сил, борьба с несчастьем – укрепляет. Душа очищается от всякой смуты, и все силы концентрируются на главном.

* * *

Однажды ночью. У вновь поступившего мальчика истерика. “Хочу к маме! Мне нужна МАМА! Ну, как вы не понимаете?! Я НЕ МОГУ УСНУТЬ БЕЗ МАМЫ! Ну, как вы не понимаете?…”

Нянечка и медсёстры пытались его утешить, а он всё плакал и плакал…

Спасибо, Господи, что Ксюнечка здесь со мной.

* * *

В первое утро, увидев, как по решётке нашего окна скачет воробей, я сказала себе: “Это вовсе не решётка – это шведская стенка для птиц”. И решётка на окне больше не угнетала меня.

Всё зависит от установки, конечно.

* * *

На четвёртый день, в пятницу, 23 сентября, наступило просветление. Врачи сказали, что налёты стали сходить. Слава Богу! Да я и сама это поняла по Ксюшиному дыханию.

Но не успела я порадоваться, как на следующий же день, в субботу 24-го сентября, Ксюша вся покрылась сыпью – от шейки до кончиков пальцев на ногах. Тёмно-красной страшной сыпью, которая, к тому же, ещё и чесалась! В некоторых местах, на бёдрышках и на поясничке, были водянистые волдыри, вот их-то Ксюня и расчёсывала с особой яростью. Это было страшно. Я подумала, что это корь: что мы уже здесь что-то подцепили дополнительно. Но врачи сказали, что это явная аллергия. На что? Из лекарств новым были только две таблетки рибоксина. Неужели на них? Тут же отменили рибоксин, провела очистительную процедуру, дала супрастин. Ночью Ксюня спала совсем хорошо – без хрипов, тихо-тихо… Боже, неужели выздоравливает? Я надеялась, что и сыпь за ночь пройдёт. Каково же было моё изумление и ужас, когда я утром взглянула на её тельце… Сыпь не только не исчезла и не уменьшилась, – она стала ещё ядовитее!

Чистым оставалось только личико.

Врачи пожимали плечами. Бабушка Лида и папа сказали: наверное, соков перепила…

А потом пришёл Антончик и сделал своё предположение: может, это сывороточная болезнь?… Его сосед по палате покрылся точно такой же сыпью. Но врачи ещё три дня держались версии “двух таблеток рибоксина”. Пока, наконец, не признали, что да: сывороточная болезнь – сильнейшая аллергия на противодифтерийную сыворотку.

Да, не нужно было делать третье вливание… Сердце моё правильно чувствовало.

* * *

24 сентября, суббота.

…На четвёртый день, вечером, поднявшись с постельки, Ксюнечка бродила по палате, пошатываясь от слабости, как былинка, и приволакивая ножки, так как после инъекций боль отдавалась в ножки. Она ещё неделю их приволакивала. И на горшок дней десять не могла сесть. “Ой! держи, держи меня! поддерживай!” Так ей было больно.

На четвёртый день Ксюша бродила по палате и тихо радовалась жизни. И я – вместе с ней.

– Расхаживаешь?

– Расхаживаю! – улыбалась она. – Ты знаешь, Лисичка, я так быстро привыкла к этой комнатке! Как будто мы всегда в ней жили… И будем жить долго-долго… Может быть, всю жизнь.

– Ой, Ксюнечка, только не всю жизнь! – пугалась я.

Но мы действительно прожили в этой “комнатке” целую жизнь.

То, что жизнь в этой комнатке будет долгой, нас не пугало, а только раззадоривало. Своё заключение в девяти квадратных метрах среди серых масляных стен мы приняли как условие жизни и как полигон для творчества.

И – работа закипела…

Сначала было помешательство на вырезании. В тот вечер я предложила Ксюше коробочки из-под соков: “Хочешь вырезать что-нибудь?” – “Хочу!”

С того дня ни одна коробочка не была выброшена: все они тут же превращались в вазочки, в стаканчики для карандашей, в шкатулочки…

А из старых книжек, которые принёс нам папа, мы вырезали весёлых зверушек и героев сказок. Ксюня вырезает феерически! Выбирает сложные рисунки, со множеством мелких и тонких деталей, и вырезает как вырезальщик-ас! Я смотрю на Буратино, которого она только что вырезала, и поражаюсь, на какую тонкую работу способен четырёхлетний ребёнок.

Мы вырезали, как угорелые, день за днём, на нас такой азарт нашёл! И тут же развешивали всё по стенам.

Комната постепенно оживала, веселела… Дыр, пробоин уже не было видно. Чёрных пятен – тоже. Отовсюду нам улыбались совы, ёжики, зайчики, львы… Папа притащил старую азбуку – и мы её разодрали с любовью, и развесили чудесные картинки, как наглядные пособия. Заодно и буквы поучим. Хотя Ксюня, мне кажется, их давно знает – но скрывает это.

* * *

А во время вырезания, когда мы уютно сидим рядышком, – течёт неторопливая беседа…

– Расскажи что-нибудь новенькое, – просит Ксюня. – Что-нибудь из своего детства. Или другое что-нибудь.

За больничные полтора месяца я рассказала Ксюше всю свою жизнь: все детские истории, грустные, смешные, весёлые: как, семилетняя, уехала в гости на другой конец города, а все думали, что я потерялась; как бегала с ребятами на соседнюю стройплощадку – и напоролась на колючую проволоку; как прыгала на спор с балкона; как ушла одна в степь на лыжах, и началась метель… А было мне шесть лет.

Рассказала, как мы познакомились с папой Гавром, – давно-давно, летом семьдесят второго года – когда повсюду цвела сирень, и была такая жара, какой не было сто лет… Так давно, что ни Антоши, ни даже Саши, твоего самоего старшего братца, тогда ещё не было, а сестрице Анюте было всего четыре года, – как тебе сейчас. А до твоего, Ксюнечка, рождения – было целых восемнадцать лет!

И про пруд у деревни Аксиньино рассказала, и про нашу Крышу, по которой мы с Гавром бегали лунными ночами…

Да, да, по той самой Крыше – с башенками! На которой этим летом мы праздновали мой день рождения… И ты порхала по ней, как бабочка, в своей белой блузочке с кружевным клоунским воротником и в жёлтых клоунских штанишках… А на печной трубе висела моя чёрная сумка, из которой торчала Красная Роза! Подаренная мне Анечкой и Мишей. Всего два месяца назад это было – а как давно!… И Анечка с Мишей были с нами на крыше. А Саша был в это время на Кольском полуострове. А Антоша – на Соловках. Всё, выросли наши мальчишки… Выросли твои братики.

Но про то, что у Саши и Анюты есть другая мама, я рассказать тебе пока что не смогла. Они для тебя брат и сестра – и это главное. А теперь и Анечкин Миша – твой брат, твой третий брат. Так что ты богатая сестрёнка!

Рассказала и о своём отце – всё, что я о нём помню: вплоть до Риги… Как он меня катал, маленькую, верхом на спине – по цветущей летней степи на окраине Оренбурга… Как он уезжал от нас и плакал, прощаясь со мной, и я запомнила это на всю жизнь: как он плакал… А потом, через два года, он приехал поглядеть на меня, и проводил меня до школы, мне было семь лет, и мы прощались на снежной дороге, и солнце слепило глаза… И как мы не виделись потом семнадцать лет… И как я нашла его. И приехала к нему. И это было в больнице. В Риге, в клинике Страдыня… Отцу моему должны были делать операцию на сердце. Третью… И целых двадцать дней мы прожили вместе – как двадцать лет! И теперь мне есть о чём вспомнить, когда я говорю “отец”.

Рассказала и о том, как я хотела быть клоуном. На полном серьёзе! И о Лёне Енгибарове рассказала, о том, какой это был потрясающий клоун, самый удивительный клоун на свете… И о том, как мы с ним познакомились, и как дружили целых пять лет, и общались, и я писала для него песни, и мы собирались снимать по моему сценарию фильм о цирке, в котором он должен был играть главную роль…

А ещё рассказала о своей чудесной крёстной, Людмиле Фёдоровне Окназовой, жене художника Валерия Каптерева, рассказала, какие это были замечательные, необыкновенные люди, которые и в восемьдесят лет были молодыми и озорными. И про их дом рассказала, полный картин, стихов, камушков, ракушек, старинных кувшинов, глиняных черепков и – друзей… И волшебного запаха только что написанной картины, и свежезаваренного чая…

А какая у них была лоджия!… Настоящий сад в самом центре Москвы, маленький сад над улицей, среди камня и асфальта, и какие там удивительные цветы сажал Валерий Всеволодович! Там росли даже вербочка и ревень, с такими широченными листьями. Чего там только не росло!… И каждого гостя Каптерев тут же вёл на лоджию – любоваться только что распустившимся одуванчиком, или ноготком, или маргариткой… И здесь, среди зелени, тоже жили камни, ракушки и черепки…

Но самым главным в этом доме было общение. В маленькой кухоньке без окна (вместо окна висела весёлая солнечная афиша), за старинным дубовым столом на львиных лапах (да-да, за тем самым, что стоит теперь у нас в Синем домике, он нам достался от Каптеревых по наследству, и теперь ты рисуешь на нём, а раньше мы тебя на нём пеленали…) Самым главным в доме Каптеревых было общение, несуетные беседы за чашкой ароматного чая… И, конечно, новые стихи Людмилы Фёдоровны. И, конечно, новые картины Валерия Всеволодовича. Да, да, ты их знаешь, это они висят на стенах нашей комнаты, и ты на них смотришь со дня своего рождения… Окна в удивительный каптеревский мир, где всё оживает и всё полно смысла: растения и камни, старая керамика, черепки старинной посуды и диковинные вазы, раковины и загадочные надписи на древних папирусах… И, конечно, цветы. Каптерев очень любил писать цветы, в особенности, сирень. Каждую весну он писал сирень…

А стихи Людмилы Фёдоровны ты скоро будешь знать наизусть, ведь они, так же, как картины Каптерева, уже много лет живут вместе с нами, они не отделимы от нашей жизни…

И ещё о многих наших друзьях тебе рассказала: о Кирилле Гергиевиче Кнорре, моём крёстном, тоже совершенно удивительном человеке, тоже, как и Каптеревы, не знающем, что такое возраст. Кстати, именно у Каптеревых я с ним и познакомилась. И с Владимиром Сергеевичем Залетаевым я у них познакомилась, путешественником, географом и зоологом, собирателем восточных легенд. Много, много удивительных людей встречала я в Каптеревском доме! Пресмана Александра Самуиловича, учёного, биофизика, страстного последователя Вернадского. Вячеслава Кондратьевича Зайцева, произносящего пламенные проповеди о близком конце света и о контактах с иными мирами… И вовсе он был не сумасшедший, а тоже учёный.

Сколько ещё замечательных людей можно вспомнить!

Александр Яковлевич Шнеер, человек-легенда, живая энциклопедия, человек, который знал ВСЁ-ВСЁ о театре и цирке. Когда Александр Яковлевич приехал познакомиться с тобой, тебе было десять месяцев, а ему… 97 лет! А потом и мы с тобой были у него не раз, в его доме, забитом книгами и афишами. А ещё у него в доме жила (и живёт до сих пор) СКРИПКА ЕНГИБАРОВА… А ещё – замечательные внуки и правнуки, мы их называем ласково “шнееридами”… Но сердцевиной дома был, конечно, Александр Яковлевич – энергичный, остроумный, весёлый. Помню, как он по-мальчишески легко взбирался по стремянке под самый потолок, чтобы снять с полки Енгибаровскую скрипку – она лежала там, нежно упакованная в красные старые детские колготы правнука Илюши… “Александр Яковлевич, Вам помочь?” – “Помочь?!” – изумлялся он и при этом делал на стремянке “ласточку”: “Разве я зря всю жизнь дружил с клоунами?” Его яркие голубые глаза при этом озорно смеялись…

Да, Ксюнёк, гордись: ты знала столетнего человека! Не каждому выпадает такая честь. А помнишь, как ты принесла Александру Яковлевичу ветку сирени?… А как он рассматривал твои акварели?… А помнишь, как мы пили чай с берлинскими пирожными? Александр Яковлевич любил берлинские пирожные, и мы всегда их привозили к чаю, это была уже многолетняя традиция… “Я помню, помню! – радостно вскрикивает Ксюня. – Мы их покупали на Соколе! И играл духовой оркестр у метро…” Ты помнишь. Хотя ты ещё маленькая девочка, но тебе уже есть что вспомнить.

Я рада, дочура, что ты подружилась с Володей Медведевым из Троицка, нашим любимым другом. Володя – художник, и вы сразу нашли с ним общий язык. Мы пробыли у Володи почти целый день, но ты даже не заметила, что мы – в доме у тяжело больного человека. У человека, который уже много лет не встаёт с постели. И при этом, при этом – множество людей идут и едут к Володе, чтобы подзарядиться энергией. Пообщаешься с Володей – и как-то по-новому увидишь и себя, и всё вокруг… И станет стыдно, что на что-то жаловался, что огорчался из-за какой-то ерунды… И сразу хочется много-много работать! Писать новые книги, или научиться картины рисовать, как Володя, или, как он, резать по камню, или по дереву…

А если бы Володя встал на ноги, то ты бы удивилась: какого он необычного роста. Да, конечно, он выше тебя, но когда тебе будет лет девять, вы с ним, наверное, сравняетесь. Да, вот такой он необыкновенный человек, наш Володя. Господь как будто говорит через него: “Дело не в росте, и сила человеческая – не от физической силы”.

– Ты меня понимаешь, Ксюнёк?

– Понимаю…

– Вот ты тоже маленькая ещё, а уже очень сильная. Я тобой горжусь.

– Всё равно я терпеть не могу уколы, – вздыхает она.

Ксюше можно рассказывать обо всём. Она всё понимает, всё впитывает. О, как она потрясающе умеет слушать! Я не знаю человека, который бы умел слушать так, как слушает Ксюша: так ГЛУБОКО. Удивительное существо – эта девочка.

* * *

“Здравствуй, милый Гавр!

Спасибо тебе за великую заботу о нас.

Спасибо всем дорогим людям за молитвы о нас.

Слава Богу, мы постепенно выбираемся из этой дифтерии (слово-то какое ужасное!) – такой неожиданной и такой страшной. Слава Богу, сегодня Ксюнечке полегче. И Антончик прибегал весёлый и уже не такой серо-зелёный, как в первые дни, хотя всё-таки очень бледный. Но в его глазах уже здоровый блеск, чего не могу сказать о Ксюшиных глазках. Пока они очень усталые и часто отсутствующие, как будто подёрнуты дымкой… Правда, после того, как она съела куриную ножку (о, радость!) она чуточку оживилась. Милая, милая наша девочка, как трудно ей пришлось!…

Мы так давно уже здесь!… Уже привыкли к этим стенам, к нашему боксу, обжили его, и он нас уже не пугает, как в первый день. Мы ни на что не сетуем. Мы молимся и претерпеваем. Мы смотрим сквозь зарешёченное окошко на Деревья, и Ксюнечка мечтает о том, чтобы после выписки отсюда отправиться домой пешком – через Иваньковский лес…

Гавр, хотя бы нам к твоему дню рождения вернуться домой! Но – как Богу будет угодно. Лишь бы без осложнений всё прошло, а сроки – не так важно. Все сроки в руках Божиих. Передай и Антоше: чтобы не сетовал. Я чувствую: всё произошло и разворачивается по какой-то неумолимой внутренней логике…"

* * *

Под нашим окном с утра пораньше дворник, сосредоточенный старик, начинает скрести тротуар железной широкой лопатой. Такой убирают снег – а он сгребает листья.

Если проснуться и лежать, не открывая глаз, а только слушать, – то кажется: уже настала зима…

Неужели мы здесь доживём до снега?…

(Странно, но меня это почему-то не пугает).

* * *

Кольцо молитв.

Горячее кольцо молитв…

Я ощущала его в первую неделю почти физически.

Многие, многие молились за моих детей в те дни.

Спасибо вам, родные.

* * *

Пребываю в постоянном переживании счастья: что я с Ксюнечкой. Что она не одна здесь страдает. “Господи, какое счастье!” – звучит во мне непрестанно.

* * *

…Гавр стоит под нашим окном (мы на втором этаже), и мы пытаемся общаться. Но – тщетно! Старик так оглушительно скребёт по асфальту своей снеговой лопатой, так скрежещет ею – что мы не слышим друг друга. Приходится кричать. Всё равно не слышим!

Мы смеёмся…

* * *

В другой раз – потише. “Смотри, какое у нас Дерево! Какая роскошь!”

– Вам повезло, – говоришь ты. – Дерево только перед вашим окном.

– Неужели?… Ну, мы везунчики!

* * *

Каждый из врачей, которые смотрели Ксюшу, все в один голос твердят: “Вы вовремя успели к нам. Очень вовремя! Ещё бы один день…”

Они не договаривают, а я не хочу додумывать до конца эту мысль.

Те, которые не успевают вовремя, – лежат этажом ниже – в реанимации.

* * *

Продолжается наше помешательство на вырезании. Вся комната в обрезках… Старые книжки, коробочки от соков – всё, всё годится! Папочка, принеси нам ещё чего-нибудь, что не жалко! Ксюшу это занятие успокаивает. Она любит сосредоточенную работу.

* * *

По коридорам отделения бегает, носится вместе с мальчишками очень красивая девочка. Прямо красавица из русских сказок: пшенично-белая толстая коса, васильково-синие глаза, мягкие черты лица. Ей лет девять. Носится, как угорелая, и громко ругается матом. Мальчишки её за это бьют.

* * *

“Па-а-а па-а-ла-та-а-ам!…” – разносится в коридоре оглушающий крик.

“Кто это кричит так?” – в который раз изумляется Ксюша.

“Это нянечка загоняет детей в палаты.”

“Зачем?”

“Чтобы дети не заражали друг друга”.

“А разве можно заразиться ещё раз?”

“Говорят: можно”.

“А…”

* * *

Дежурный врач, узнав, что у меня нет прививки, изумлённо воскликнула:

“Зачем же вы поселились в этом очаге заразы?!”

С минуту мы смотрим друг на дружку, силясь понять: она – мотив моего странного (на её взгляд) поступка, я – смысл её вопроса.

“Не зачем, а почему. Потому, что моему ребёнку плохо, и я хочу быть рядом с ним”.

“Но ведь вы сами можете заболеть!”

“Нет. Я верю, что от своего ребёнка я не заражусь”.

“Но ведь вы ещё и по коридорам ходите!”

Действительно, хожу: выношу горшочек, отношу на кухню посуду, хожу к неработающему телефону-автомату. А вокруг носятся дифтерийные дети…

“Дифтерия – такая страшная зараза! Разве вам не объяснили?”

Объяснили. Но, кроме заразы, на свете есть Господь Бог. И Он не допустит, чтобы я заболела. Я в это верю.

* * *

В первые дни я ещё не знала, что под нами реанимация.

В одну из первых ночей меня разбудил крик. Кричал мужчина. Он выкрикивал женское имя: “Зара! Зара!…” Он звал, он стонал, он гневался: “Зара! Зара!…” И я никак не могла понять, почему Зара не выйдет к нему и не успокоит его.

Он кричал всю ночь. Так отчаянно, и так громко, что уснуть было невозможно. Я вставала и подходила к окну, стараясь разглядеть этого несчастного: крик доносился снизу. Но никого не увидела.

“Зара! Зара! Зара!…” – всю ночь, до рассвета.

* * *

Приезжали Гавр и моя мама, привезли Ксюше разных вкусностей. Постояли под окошком… Хотя этаж у нас второй, но очень высокий, общаться трудно. Ксюша сидела на подоконнике, как воробушек, и смотрела на папу и бабушку сквозь решётку. Бабушка не вынесла зрелища зарешёченной внучки и заплакала. Ксюша, чтобы развеселить её, стала пускать сквозь решётку бумажных голубков…

Так, в образе голубков, улетели: Ксюшин рисунок для бабушки и моё письмо для Гавра.

“Здравствуй, милый наш папочка!

Ну, слава Богу, это не корь – а аллергия. Уже чуть-чуть получше. Сыпь расплывается: сейчас у Ксюши тельце как будто из красного мрамора. Она – смеётся! Чудесный неунывающий ребёнок.

Сегодня утром ходила в третий корпус на прививку. Сделали. Идя по больничному двору, была поражена теплом и красотой. Нарвала Ксюне красных веток рябины и веток с белыми ягодами. С трудом нашла жёлтые кленовые листья. Ты прав: всё ещё зелено… А мне кажется, за ту вечность, что мы в больнице, уже должно было смениться не одно время года… А всё ещё бабье лето.

От твоего георгина Ксюша в восторге! Хризантемы и георгин стоят прямо в её изголовье, на тумбочке. Когда утром на георгин падает солнце – он весь сияет изнутри… Ксюша говорит: “Георгин – король, а хризантемы вокруг – принцессы!”

Мы не скучаем. Дочитали “Шляпу волшебника”. Изумительно нежная сказка. Хотелось бы и мне родиться муми-мамой и жить в этом волшебном ласковом мире…

Слушаем Джо Дассена (в настоящую минуту). И отца Романа вчера слушали, но часто я его не ставлю, так как Ксюнечка очень печалится, когда его слушает. А уж как она была рада своей любимой медитативной музыке! “Как папа узнал, что это моя любимая?”

Эти две книжки (“Учитесь думать” и “Учитесь считать”) Ксюше очень понравились. Конечно, она тут же прошла все лабиринты. А сейчас она раскрашивает их.

Вчера весь день вырезали зверяток и накнопливали на стены. У нас так весело теперь! Ксюша всем довольна. Особенно тем, что больше не колют.

Каждый день лечу её Рейки. А по утрам, когда она ещё спит, читаю Евангелие. Дома на это почти никогда не было времени.

Что нам нужно:

Молитвослов большой. Шарики надувные, разноцветные. Английские песенки в переводе Маршака. “Голубая стрела” Джанни Родари. Ксюшин красный утюжок, пластмассовый. Ещё Ксюша просит Большого Льва, Тигрёнка, Красного Дракончика и запасную соску. Мыльные пузыри. Ещё что-нибудь для вырезания. Альбом, кисточки и краски (акварель и гуашь).

Целуем тебя. Не скучай! Большой привет всем-всем нашим хорошим. Маме спасибо за сырники (Ксюня их уже умяла), и за половую тряпку: теперь мы богатые! А то ведь как: уборка бокса лежит на мне, а половых тряпок на всё отделение – одна. Теперь, с собственной половой тряпкой весёлого оранжевого цвета, мы совсем как дома.

Целуем тебя!!! Не скучай!!!

26 сентября 1994, понедельник."

* * *

Каждое утро, ещё до завтрака, прибегает из соседнего корпуса Антончик: “Ну, как вы тут? Как Ксюша?”

То, что он здесь, рядом, очень поддерживает меня. Чувствую его молитвы, его тепло.

Он кипит энергией! Чуть ему полегчало, и он уже весь в делах: пишет письма, задумал выпускать молодёжный литературный журнал, планы у него – ой-ой-ой!

“Я и вас с папочкой издам!”

Очень радуется, что Гавр в среду провёл в Новом домике тусовку. Звонил ребятам: все – в восторге! Говорят: “Антон, у тебя гениальный отец!”

* * *

Перед обедом приходит Гавр. Приносит набитые доверху пакеты с весёлыми пёсиками. Сколько у нас, однако, потребностей!

Действительно, много. Чтобы выжить в больничных условиях, необходимо создать жизненную среду. Вот мы и создаём. С папочкиной помощью.

Антон тоже поучаствовал: нарисовал Соловки. Мы повесили рисунок над Ксюшиной кроваткой.

* * *

Вечером приезжала Оля Щепалина, пообщались с ней в тамбуре у лифта. А через час – Анечка с Мишей! Привезли святой водички. Пообщались, пошутили… Такие микро-вливания жизненной энергии. Радуюсь – и, одновременно, горюю, что девочке моей нельзя выйти из бокса.

Вернулась в палату, принесла ей мешок гостинцев от ребят, она обрадовалась, конечно, особенно смешному плоскому крокодилу, но потом посмотрела на меня грустно и сказала:

– Не уходи так надолго. Мне плохо, когда ты уходишь.

– Прости, моя хорошая. Но мне показалось, что я уходила всего на чуть-чуть.

– Тебя не было тысячу лет!

* * *

Жизнь в аквариуме: на виду у всех. Мы с Ксюшей уже привыкли к тому, что все заглядывают в наши стеклянные двери. Дети – с любопытством, медперсонал – с недоумением, а мамы – с неприязнью.

Да, здесь есть ещё несколько мам.

В боксах, где с детьми мамы, целыми днями работают телевизоры (сюда, оказывается, можно притащить телевизор, но нам-то он зачем? Мы его и дома не смотрим). А ещё мамы любят курить в девчачьем туалете.

Но картинки на стенах – только у нас. Цветы на столе – только у нас. Воздушные шарики – только у нас. Такие простые и доступные вещи, но почему-то никто не додумался – и… злятся.

* * *

Нет, мы не хотим вызывать чью-то злость и зависть. Мы просто хотим жить нашей жизнью. Хотим жить – а не маяться.

И живём! И радуемся!

Магнитофон. Музыка. Шарики – чтобы двигаться. Танцуем, играем в волейбол. Пускаем бумажных голубей… Потолок высокий – голубки летают здорово!

Ещё играем в перетяжку каната. В “Замри”, в “пятнашки”… Роюсь в памяти, вспоминаю детские игры…

Пускаем мыльные пузыри… Тоже очень здорово летают!

А ещё папа принёс много-много наклеек. Таких весёлых! Ксюня в восторге.

А потом папа принёс большой надувной мяч, и Ксюня стала на нём качаться. Как дома. Даже в футбол с ней играли! Мяч очень скрасил наше больничное существование. Большой, ярко-оранжевый, как солнышко в палате.

Правда, он здорово продырявился. Но мы его латаем пластырем – и опять играем и радуемся…

* * *

Две коробки кнопок извели. Вот как мы здесь всё обкнопили! Страшных стен уже не видно.

* * *

А Винни-Пух и в самом деле заболел. Я дозвонилась ему по неработающему (в коридоре) автомату, который вдруг заработал! Винни-Пуху тоже грозит больница, и он очень грустит.

Рассказала ему про наше житьё-бытьё. Он спросил: “Вы записываете что-нибудь?”

Я даже обиделась на него. Мои дети так тяжело больны, до литературного ли мне творчества? Даже странно, что он мог так подумать, будто я могу здесь что-то писать.

* * *

Ксюша плакала и умоляла взять её с собой в коридор к телефону-автомату.

“Мне же надо увидеть больничный мир! – убеждала меня она. – И на ребят очень интересно посмотреть…”

Презрев запрет лечащего врача, помолившись, мы вышли в коридор. Даст Бог, ничего к ней больше не прицепиться.

Ксюшины расширенные от любопытства глаза.

Мимо нас проносились мальчишки, их лица были до половины обмотаны майками и свитерами, мальчишки издавали воинственные крики, валились на кафельный пол, сшибали друг друга с ног… Они играли в черепашек нинзя.

Ксюша шла по больничному коридору – как по другой планете… Она была счастлива!

Перед сном, с блаженной улыбкой: “Как мы здорово прогулялись сегодня!…”

* * *

…Был вечер. Шёл дождь… Мы открыли окно, и вдруг… Из тьмы и дождя к нам в окно влетела БАБОЧКА! Чудесная золотистая бабочка! Это было так сказочно…

* * *

Бабочка стала прилетать к нам каждый вечер. Днём она вылетала в открытое окно – на солнышко, погреться. А вечером возвращалась. И спала на стене над Ксюшиной кроватью. Ксюша с нежностью: “Она меня любит!”

* * *

Итак, больница. На дворе – бабье лето не кончается, днём тепло, но по ночам очень холодно. У нас разбито окно. Мы заклеили дыру картинкой, но это не спасает. Каждую ночь, на рассвете, я просыпаюсь от того, что всё тело свело от холода. Пальцы на ногах просто ломит. Встаю и делаю небольшую зарядку, чтобы согреться, вспоминая про Антошины ночёвки на вокзалах: он так же согревался – зарядкой. Но мы-то в больнице! Ксюша по ночам кашляет от холода, хоть я и кутаю её в свитера, а на голову надеваю шерстяную шапку, но воздух в боксе такой холодный! И когда им долго дышишь, то всё внутри охлаждается – и там, в охлаждённых бронхах, зарождается кашель. Ксюшин нос по ночам отчаянно хлюпает – это удручает.

Папа принёс нам маленький обогреватель. Но наш колодец им не обогреть, тёплый воздух уплывает вверх и обогревает грязный потолок, а не нас.

* * *

“Здравствуй, милый мой Гавр!

Сегодня – великомученица Людмила, именины Людмилы Фёдоровны, нашей волшебной крёстной. Поздравляю! А завтра – Вера, Надежда, Любовь и мать их София. Если бы ты сегодня вечером зашёл в Храм и заказал на завтра благодарственный молебен Богородице о наших детках, – я была б тебе очень благодарна. А если б ты ещё и договорился с батюшкой на завтра, чтобы он пришёл и причастил всех нас, – это был бы настоящий праздник.

Телефон опять сломали. Вчера же. Что поделаешь: дети… Вчера все так накинулись на него, что он не выдержал.

Кстати, атмосфера здесь совсем не такая добренькая, как показалось в первые дни. Медсёстры и няньки жутко орут на детей. Дети плачут… До обеда (когда в отделении врачи), мед.тёти ведут себя потише, но вторая половина дня – сплошной крик. Просто в первые дни я была в полной отключке от внешнего мира, ничего, кроме Ксюшиных хрипов, не слышала. Теперь – слышу. Детишек жалко.

Большое тебе, папочка, спасибо от доченьки: “За конфетного клоуна, за слоника в шарике, за бегемотика, за утёнка, за курочку, за утюг, за шарики, за вафельные конфеты, за кексы очень вкусные, за наклейки, за фломастеры. И конечно же за азбуку!”

Азбуку, старенькую, мы сначала, очень недолго, изучали. А теперь, узнав, что ты купил новую, с упоением вырезаем из неё зверушек-симпатюшек. Вот, уже все кнопки опять израсходовали! Целую коробку. Ксюша – великий мастер вырезания. (“И раскрашивания”, – добавляет она). В настоящую минуту она именно этим и занимается.

Да, у нас тут беда: порвался хвост у Льва (бумажного, на стене). Срочно нужен лейкопластырь! Или скотч. Этот Лев – Ксюшин любимец. Когда она засыпает, она смотрит на него…

А уж как дыня Ксюше пришлась по душе! Она её два дня уминала за обе щеки. Спасибо тебе, папочка. За дыню и за всё остальное, что и перечислить невозможно. Мы тебя очень любим. Я думаю, что в воскресение мы всё же устроим твоё пробирание к нам. Кроме белого халата, нужна ещё маска на лицо. У меня тут есть две салфетки, я тебе сошью. Наверное, лучше всего часов в шесть, или в семь, да, лучше в семь – чтобы не нарваться на вечерний обход дежурного врача. Может, вы с Колей к нам заглянете? Он какой-то вездепроходящий. Уж очень мне хочется, чтобы вы с Ксюшей повидались. Нельзя же так долго вам не видеться!

Но они (врачи) очень боятся какого-нибудь дополнительного вируса. И они правы, конечно. Нос у Ксюни всё ещё плохо дышит, и по ночам она подкашливает. На улице похолодало, больше я Ксюню в окошко высовывать не буду. Не дай Бог застудить! Она ведь такая слабенькая сейчас…

Вчера в наше отделение из реанимации перевели девочку. У неё была дифтерия носоглотки, как у Ксюши, но с отёком, и она чуть не умерла. Еле выходили… А нянечка рассказала, что недавно в нашем отделении умер ребёнок, которого не считали очень тяжёлым и не ввели дополнительную дозу сыворотки. И вообще, говорит няня, дети от этой проклятой дифтерии умирают довольно часто. А ещё чаще – взрослые.

Я прямо содрогнулась вся от её рассказа. И, оглянувшись на путь, которым прошли наши дети, понимаю, что и Антоша, и Ксюша прошли по ниточке. По тонкой-тонкой ниточке… По которой мы проходили уже не раз в нашей жизни. Этой ниточкой, как всегда, была молитва. Мы все (мы и наши друзья) отмолили наших детей. Моё спасибо безграничное каждому в отдельности – всем, кто мысленно, молитвенно был с нами в эти дни.

А ещё за наших детей молились Серафим Саровский, Сергий Радонежский, блаженная Ксения, Пантелеймон-целитель, Амвросий Оптинский, Никола Угодник, отец Александр Мень. И, конечно же, Матерь Божия. Я так остро чувствую их поддержку, так благодарна им, так люблю их, молитвенников наших.

Как-то совсем по-другому ощущаешь себя в мире – когда случается ТАКОЕ.

Только что приходила наш лечащий врач, Алина Николаевна. Говорит: все мазки у Ксюши плохие. Она продолжает выделять дифтерийную палочку. С этой палочкой нужно бороться, нужно пить антибиотики (вот почему их давали Антоше в таких огромных дозах). Но я боюсь за Ксюшин желудок и боюсь дополнительной аллергии, ещё и на антибиотики.

От антибиотиков отказались, решили бороться своими силами. Принесите нам ещё святой водички и маслице от преподобного Амвросия.

Хочется ещё музыки. Принеси, пожалуйста, кассету с Аликом Мирзаяном, что-то я по нему соскучилась. И ещё что-нибудь хорошее, какие-нибудь песни “ретро”.

Всё, иду кормить Ксюню. И утешать. Сейчас капали в нос капельки от насморка, и она плачет…

А вот и ты пришёл, покричал мне под окошком… Иду! Надеюсь, что выберемся мы из всех наших проблем. И опять будем вместе. Так хотелось бы!

Не скучай сильно!

29 сентября 1994."

* * *

Но я всё-таки должна рассказать и о тягостных эпизодах в нашей больничной жизни. И прежде всего о Ксюшиных странностях, которые здесь, в заточении, я переживаю особенно остро.

Конечно, для меня не новость, что Ксюша не любит, когда её целуют. Поцелуй она воспринимает как покушение на личную свободу и независимость. Хотя никто ей этим не досаждает, но хочется ведь иногда поцеловать любимую дочку! Да и ей это на самом деле нужно, она многого лишает себя, отталкивая нас. Эта Ксюшина странность-особенность стала ярко видна на втором году её жизни, после тяжёлого гриппа. Так совпало, или болезнь это спровоцировала? Никто нам на этот вопрос не ответит. Но из того гриппа Ксюша вышла какой-то другой: раньше была ласкунчиком, а теперь… От поцелуев любимого папы и обожаемого брата Антоши Ксюша всячески уворачивается. Когда же тот или другой настигают её, – она с вызовом стирает поцелуй со щеки! Стирает папины поцелуи, стирает Антошины. Если чмокнуть не в щёку, а в макушку, – ожесточённо трёт макушку. Антон на это хохочет, папа – обижается…

До сих пор не стирались только мои поцелуи. Но так тоже было не всегда. Я долго и терпеливо, без навязчивости, приручала Ксюнечку. Делала то, на что у вечно спешащего папы и чересчур импульсивного Антоши нет ни времени, ни терпения. Здесь главное – почувствовать Ксюшино настроение и уловить момент, когда она расположена к ласке: например, перед сном, когда я её баюкаю на коленях и пою песенку, можно тихонечко поцеловать в щёчку. Или когда сидим в обнимку и читаем, тоже можно незаметно поцеловать в тёплую каштановую макушку… Но только ни в коем случае не фиксировать на этом внимание! А то может дёрнуться и отшатнуться. Ну, такая вот девочка, с такими вот особенностями… Конечно, родственников, особенно бабушек, всё это шокирует и обижает. Ведь она никому, кроме меня, не позволяет поцеловать себя. Ну, такая вот девочка загадочная, необычная, непростая… Да, это не тот ребёнок, которого можно обчмокивать с утра до вечера! И не мечтайте!

…И вот мы уже две недели прожили в больнице – близко-близко, ближе не бывает. И что же?… Ксюша ВДРУГ стала стирать мои поцелуи! Да ещё с таким ожесточением, с таким вызовом!

Когда это произошло в первый раз, я подумала, что это шутка, игра, воспоминание о доме. Но когда во второй, и в третий… Мне стало по-настоящему больно. И даже страшно. И безысходно…

Дочка. Любимая. Скоро пять лет. Сколько раз она меня поцеловала за последний год? Можно по пальцам пересчитать. А за эти долгие дни в больнице? НИ РАЗУ!!!

А я так нуждаюсь в её ответной ласке. Мне так этого недостаёт в жизни, а в этой, больничной жизни, в особенности…

Где-то неделю назад, перед сном, уже рассказала сказку про спящее королевство, уже спела её любимую “Песенку про сон”, которую я сочинила года полтора назад, и с того дня пою её Ксюше перед сном каждый вечер. И вот, спела я ей песенку, перекрестила её, наклонилась и тихонько поцеловала в щёчку… Она как дёрнется! – как будто её ужалили – и давай тереть щёку! И смотрит на меня такими колючими глазками, что хоть умирай в эту минуту. ГОСПОДИ, ЗА ЧТО?! ПОЧЕМУ, ГОСПОДИ?!

– Ксюнечка, тебе что, неприятно, когда я тебя целую?

– Да! – как будто камнем в меня кинула.

– А ведь раньше было приятно?

Молчит. Смотрит в сторону.

– Посмотри на меня, доченька.

Смотрит в сторону. Гложет соску. Беру её за руку – резко выдёргивает руку.

– Ксюша, ты что… не любишь меня?

– Люблю. (Смотрит в сторону).

– Странно… Вот я тебя люблю, так мне всё время хочется приласкать тебя, прикоснуться к тебе, погладить по головке, поцеловать. Так всегда бывает, когда любишь человека. А разве тебе не хочется прикоснуться ко мне?

– Нет! – ещё один камень в моё сердце.

– Значит, ты не любишь меня, – сказала я в отчаянье.

Её глаза наполняются слезами. “Люблю!” – прошептала она сквозь слёзы, а смотреть продолжала мимо меня, в сторону.

Я понимала, что это похоже на выяснение отношений, с моей стороны это и было выяснением отношений, и я разрывалась между жалостью к моей маленькой, непостижимой девочке и между горьким желанием объяснить ей до конца, что я чувствую, когда она так странно себя ведёт. Ведь если я ей не скажу, то как иначе она об этом узнает?

– Мне ТАК жить трудно и больно, Ксюнечка.

– Почему? – с интересом спросила она.

– Ты кукол и зверушек своих гладишь и целуешь – а меня никогда. А ведь я живой человек. Мне твоя любовь нужна, как воздух. Не меньше, чем твоему пластмассовому Львёнку.

Молчит. Смотрит в сторону…

– Ты, наверное, хочешь, чтобы я стала старой и злой?

– Нет!

– Но если человека мало любят, он именно таким и становится. Как эта недобрая волшебница из сказки. Я думаю, она стала такой именно потому, что её не любили…

Ксюша закрылась с головой одеялом, давая понять, что разговор окончен.

А я сидела рядом с её постелькой, чувствуя смертельную усталость, и мне в ту минуту не очень хотелось жить. Мысли роились в голове самые мрачные…

Я так люблю её, я так стараюсь, чтобы ей в этом мире было со мной хорошо – и в ответ такое раздражение! Почему? Что я делаю не так? Почему ей плохо от того, что я поцеловала её?

Как научить Ксюшу ОТВЕЧАТЬ на любовь, не прятаться в своей скорлупе? Чем я могу помочь ей? Можно ли тут что-то изменить? Наверное, нет… (думала я в ту горькую минуту).

Наверное, это гены виноваты, думала я. Не одна ведь Ксюша в нашей семье такая. Старшая Ксюшина сестра не такая разве? Сколько раз Анюта поцеловала Ксюшу? НИ РАЗУ! За 4 года 9 месяцев НИ РАЗУ. А ведь Анюта любит Ксюшу, и Ксюша обожает её. И при этом НИ РАЗУ за почти пять лет Ксюшиной жизни не было позыва ни обнять, ни поцеловать друг друга. Что это??? Птички, зверушки – и те ласкаются, а две девочки, две любящие сестры – НИКОГДА! Так в моих ли силах что-либо изменить?…

Они могут сидеть рядом на тахте, одной четыре года, другой уже двадцать пять, Анюта мастерит какую-нибудь игрушку, у неё это здорово получается, Ксюня смотрит с восхищением, они перешучиваются, – и при этом между ними как будто стеклянная стена.

Непостижимая для моего понимания сдержанность чувств.

Гавр говорит: “Это от застенчивости”.

Не знаю, не понимаю… Можно стесняться посторонних, но своих, близких?… Не понимаю.

* * *

Ночью, вместо того, чтобы спать, наплакалась от души. Первый раз за всё больничное пребывание. А утром, когда пришёл Антоша, выплеснула на него всё своё отчаянье. Хотя понимаю, что нельзя на детей выплёскивать свои проблемы. Но эта проблема – не только моя. Она общесемейная. И нам всем нужно попробовать, постараться понять нашу девочку.

Мы долго сидели с Антошей в промятых креслах у лифта, я, не в силах сдержаться, опять плакала, вот, совсем раскисла, нехорошо это, а сынок гладил меня по голове, утешал, как ребёнка.

“Милый мой мальчик! Ты-то хоть меня любишь?” – “Конечно, люблю, мамася. Да и Ксюша тебя любит, я уверен”.

– Тогда почему же она отталкивает меня?!

– Просто, я думаю, наша Ксюша слишком быстро выросла из детства…

От его слов мне стало ещё печальнее. Я вспомнила, какой Ксюша была ласковой в раннем детстве. Как она расцеловывала каждого из нас перед сном! И меня, и папу, и «Атосю». В лоб, в глазки, в щёчки, в подбородок и даже в нос! “Ксюня, хотя бы в нос не целуй!” Всячески уворачивались, – но она со смехом добивалась своего!

– Антоша, помнишь?

– Помню…

– Что же с ней случилось?

– Вот, слишком стремительно прожила своё детство…

– Да, наверное, ты прав, как это ни грустно. У меня, действительно, нет ощущения, что я общаюсь с четырёхлетним ребёнком. Ей не четыре – ей четырнадцать! У неё переломный возраст со всеми его странностями и заскоками. И если думать именно так: что ей четырнадцать, – то всё объяснимо и ничего странного в её поведении нет. Многие подростки бунтуют против нежностей, отстаивая таким способом свою независимость.

– Да, это так.

– Но ты был другим.

– Я был другим… А Ксюша – такая. Она очень необычный человек.

– Слава Богу, хотя бы ты не отталкиваешь меня.

Антон крепко держал меня за руку, и рука у него – сильная и горячая. Эта рука не даст мне утонуть в волнах отчаянья…

* * *

Когда я вернулась в палату, Ксюша сидела и вырезала. Она не спросила меня, где я так долго была, и почему у меня заплаканные глаза. Не заметила? Или ей просто всё равно?

– Посмотри, как я петуха здорово вырезала! – сказала она и протянула мне вырезанного петуха.

– Очень здорово. И хвост, и гребень. Молодчина.

Ну, что ж: так – значит, так. Вот сидит рядом со мной моя доченька. Да, странная, да, непонятная, да, непостижимая. Да, не любит и не умеет целоваться. (На данном этапе жизни. Почему-то разучилась). Так что ж с того? Просто все люди разные… ОНА – ТАКАЯ. И я её люблю. Люблю бесконечно. И буду с ней до тех пор, пока она будет во мне нуждаться.

Конечно, и она любит меня. Разве я не знаю, не чувствую этого? Но она передаёт мне свою любовь, свою нежность не через прикосновения и поцелуи, – а по-другому. Вот она сидит рядышком и вырезает очередного петушка, и просит: “Давай вырезать вместе”. Это и есть её объяснение в любви. А ещё она просит: “Расскажи мне ещё что-нибудь о своём детстве”. Это и есть её нежность, её ласка. Ей всё интересно про меня, она готова слушать меня все дни напролёт, с утра до вечера, – разве это не объяснение в любви? Кому ещё были так интересны подробности моей жизни, все эти детские истории, и не только детские, мои воспоминания о тех, кого я люблю. Кто ещё с такой жадностью, с таким терпением, с таким ненасытным вниманием слушал меня? впитывал?… Разве это не объяснение в любви? Разве это не близость? Разве это не глубже всех прочих, других проявлений любви?

– Расскажи ещё что-нибудь, мне интересно.

– Слушай…

Наше с Ксюшей больничное общение, этот наш уже-почти-месяц очень напоминают мне другой месяц: апрель 74-го года в Риге – мы с отцом в клинике Страдыня. Когда дни проходили в этом же ненасытном: “Расскажи!” – “Слушай… ”

Сейчас – как и тогда, двадцать лет назад, я проживаю свою жизнь заново. Тогда – с отцом, теперь – с дочерью.

Иногда мне кажется, что Ксюша настолько глубокий человек, так глубоко чувствует и переживает, так остро контактирует с людьми (на каких-то своих, непостижимых, уровнях) – что она просто не нуждается в объятиях и поцелуях. Видимо, прав Антон: она переросла их! Да и в словах особо не нуждается тоже…

* * *

А каким прекрасным было утро 1-го октября, когда отец Анатолий приехал причащать нас с Ксюнечкой!

Мы так волновались, так ждали! Утром помолились, читали Евангелие.

Потом убирали палату, навели чистоту и красоту. То и дело выглядывали в окошко: не идут ли папа с батюшкой? Волновались: починил ли Серёжа Трофимов машину? А если нет, то согласится ли батюшка ехать на трамвае? Впрочем, почему бы ему и не согласиться?…

К счастью, машину Серёжа починил и с ветерком доставил батюшку к воротам инфекционной больницы. (Наверное, это и был тот самый дирижабль, который он надул для нас во сне?…)

Батюшка прошёл в отделение беспрепятственно. А с ним – и наш папочка, который по причине своей бородатости был тоже принят за священника. В руках он нёс большущий пакет с пирожками от Гали Трофимовой, Серёжиной жены, Галя – великая мастерица в этом деле, – Ксюша оценила.

Папа вошёл в палату – и ахнул: “Как же у вас красиво, девочки! Просто филиал Речвока!”

…А потом я исповедовалась, а Ксюнечка общалась с папой. Они вышли в коридор и сидели там в обнимку в “шастиновском” кресле. Они не виделись до этого двенадцать дней! (Не считая одного раза через окошко). Самая долгая разлука папы с дочкой.

…Потом мы с Ксюнечкой причащались. А десятки глаз – сквозь внутренние окна – смотрели на нас.

* * *

И на следующий день, в воскресение, у нас опять гостил папа! Уже по-настоящему, без спешки. Дежурила приветливая медсестра Галина Павловна, и, хотя не положено, но она с улыбкой пропустила к нам папочку. Вернее – с улыбкой “не заметила”, как он нырнул в наш бокс.

Ксюша так и повисла на нём!… И даже не стёрла со щеки папин поцелуй!

Папа был у нас целых три часа. И всё это время они с Ксюшей играли, играли, играли… А ещё читали, читали, читали…

А я сидела, привалившись спиной к стене, смотрела на них и – ОТДЫХАЛА!

А потом мы все вместе, как дома, пили чай и обсуждали планы: чем нам ещё тут можно заняться? Вроде вырезанием, раскрашиванием и лабиринтами Ксюша немного пресытились.

– Учитесь читать, – сказал папа.

– Ну, это по ходу дела… Это потихоньку происходит, ненавязчиво. Но это не может быть наполнением жизни.

– Тогда, может, пластилин принести?

– Пластилин не хочу! – неожиданно сказала Ксюша.

– Тогда что?

И тут меня осенило:

– Придумала! Мы с Ксюшей будем заниматься рукоделием. Будем шить, вышивать и делать мягкие игрушки!

– Ура!… – завизжала от восторга Ксюня.

– Но для этого, милый папочка, нам нужно очень многое: лоскутки, нитки, иголки, пяльцы, крючок…

И я принялась составлять очередной список необходимого для жизни.

* * *

А на следующий день к нам в палату пробралась… Анюта! С целым рюкзаком лоскутков, ваты, ниток, пуговок, бисера и прочего материала для рукоделия.

Ксюня прыгала и хлопала в ладоши.

Весь вечер общались и делали вместе игрушки. Анюта учила нас делать забавных зверушек из разноцветных шерстяных ниток. Это оказалось просто: берёшь пушистый комок ниток и мнёшь его, мнёшь, мнёшь, как глину… И постепенно из него “вылепляется” кто-то пушистый и смешной. И тогда прошиваешь его нитками, чтобы закрепить навсегда его образ. А глаза делаются из круглых прозрачных таблеточных упаковок, которые пришиваются к зверушке, а внутрь вставляются цветные бисеринки – и там бегают, как зрачки! Совершенно живые глаза получаются. Потрясающе!

Сделали чёрного лохматого Чудо-Юдо (Ксюша его придумала и участвовала в его “лепке”). А ещё сделали глазастого филина, очень похожего на Феликса, Ксюшиного крёстного – такой же получился удивлённый и немного грустный…

Анюте у нас понравилось, она ведь любительница больниц. “Ой, я в следующий раз обязательно принесу фотоаппарат с цветной плёнкой! Это всё надо снимать в цвете”, – сказала она, рассматривая стены нашей обители.

А ещё Анюта сказала: “Поселиться бы и мне здесь, рядом с вами… Вот было бы весело!”

От Анюты исходит какой-то особый уют. Она несуетлива, обстоятельна, у неё удивительно талантливые руки: за что ни возьмётся – всё получается феерически: рисует ли, вышивает, или мастерит игрушки. С ней никогда не скучно. Ксюша обожает наблюдать, как рождаются Анютины шедевры…

Ну, и не только наблюдать, конечно! Порой даже и не поймёшь, кто генератор, кто зачинщик идеи. Двадцать один год разницы в возрасте, но когда играют, кажется – ровесницы!

* * *

А ещё через два дня я попросила Гавра принести мне толстую общую тетрадь. И толстую свечу.

И стала писать дневник. По ночам. При свече. Отгородив спящую Ксюшу от света – большеформатным Андерсеном…

И вот что удивительно: боль в сердце, которая меня мучила почти постоянно, и которую ничем не удавалось снять, – вдруг отпустила меня…

И хотя я сплю теперь совсем мало (полночи уходит на дневник), – чувствую себя с каждым днём всё бодрее.

Дневник оказался лучше всяких лекарств!

* * *

Если смотреть ночью из нашего окна, да к тому же в ночь лунную, – то отчётливо видишь Ялту: ялтинскую улочку, ялтинские дворики в лиственной чаще, в волшебстве света и теней, видишь манящие из этой чащи окошки, светящиеся такими уютными, почти сказочными огнями…

* * *

Утро. Сидим, мастерим пушистого ёжика… Вдруг Ксюня спрашивает: “Лисичка, а ты заметила, что по нашему двору ездят только ”скорые помощи", а никакие другие машины не ездят?"

Ничего себе! – подумала я. – Вроде и в окно не смотрит – а всё видит, всё замечает.

А я вот и не заметила. Слышу: ездят, слышу: часто, даже подумала как-то: надо же, какое активное движение на больничном дворе!

* * *

У Ксюши – вторая волна сывороточной болезни. Уже не сыпь – а лиловые корки по всему телу. Локти и колени не сгибаются от этих корок. Ставлю её – как оловянного солдатика. Нам ещё хватает чувства юмора – мы шутим и смеёмся…

Но вообще-то жутко.

Врачи решили, что Ксюшу надо срочно колоть гормонами.

* * *

И всё же это очень больно – когда Ксюша отшатывается от меня.

Ей сделали первый укол гормонов, она очень плакала, лежала ничком на моём топчане, я её лечила Рейки.

Потом она попросила: “Почитай про Снежную королеву”. Читаю. Она просит: “Хочу видеть картинки, положи книгу вот сюда”. – “Но тогда мне будет неудобно читать, – говорю я. – Пододвинься, пожалуйста, я лягу рядом, и нам обоим будет удобно и видно”. – “Нет!” – резко говорит она и раскидывает руки, обозначая свою территорию.

– Ксюшенька, неужели мне нельзя прилечь рядом с тобой?

– Нельзя!

– Почему?

Молчит.

– Ксюшонок, пожалуйста. Я не буду тебе мешать. Напротив: я буду одновременно и читать, и лечить тебя.

Молчит.

Я ложусь на самый краешек топчана. Ксюша резко отодвигается от меня, вклеивается в стенку и отворачивается. Меня охватывает отчаянье. И обида. Ну, почему? почему?? почему она так странно себя ведёт??? Нет, она всё же не любит меня… Разве так любят? Я смотрю в её упрямый затылок и чувствую свою полную беспомощность.

Ксюша, Ксюнечка! я так люблю тебя! Зачем ты мне делаешь больно?

На меня находит оцепенение.

Она, всё так же лицом к стене, начинает тихонько и жалобно плакать…

…Потом успокоились, потом помирились. Хотя это ведь не ссора – это что-то другое. А что другое?… С моей стороны – очередная попытка выяснения отношений. А с её?… Не знаю. И оттого, что не знаю и не понимаю, – мучаюсь страшно.

Но оттого, что мучаюсь – разгадка не приходит, понятнее не становится. Значит, надо смириться. Смириться – и ждать.

Впрочем, нет! Даже и не ждать. Потому что Ксюша всегда чувствует, когда от неё чего-то ждут – и напрягается, и зажимается изнутри ещё больше. А снаружи это выглядит как упрямство. Упрямство как результат внутреннего зажима. Мы это всё уже проходили с пресловутым “здравствуйте-до свидания”, “спасибо-пожалуйста”. И… потерпели фиаско.

Молчаливое ожидание – это тоже давление, тоже насилие.

НЕ НАДО НИЧЕГО ОТ КСЮШИ ЖДАТЬ.

Надо просто жить…

Жить вместе с нею, рядом с нею, хорошо бы – общей жизнью, но…

ОБЩЕЙ ЖИЗНИ НЕ БЫВАЕТ.

* * *

Вчера, написав последнюю фразу, я сама была так ошарашена ею, что даже не могла писать дальше. Горькое, горчайшее открытие. Особенно для меня – женщины, которая, любя своих детей, всегда (вот уже скоро 19 лет!) считала: общая жизнь, общая-с-детьми-жизнь – это прекрасная реальность. Что по-другому и нельзя, если любишь.

Но Ксюша открыла мне глаза на другую реальность.

Общей жизни не бывает.

Можно только любить, и молиться, и быть по возможности всегда открытым к общению, и быть искренним, и терпеливым, и прощать (от души прощать, искренне, а не скрипя сердце), и выслушивать всегда до конца, и утешать, и опять молиться, молиться…

Но каждый несёт свой крест сам. И я, и мой ребёнок. Нельзя разделить боль. БОЛЬ У КАЖДОГО – СВОЯ. И страдание – своё: нераздельное, неделимое… Вот, мне больно сегодня, грустно, тяжело. И если я расскажу, допустим, Гавру или Антону, почему мне плохо – мне не станет от этого легче. Но и Гавру, и Антону тоже станет больно и грустно. Значит, болью и грустью в мире станет не меньше, а больше. Но не моя боль будет болеть в Гавре, в Антоше – а их собственная. Моя же останется при мне…

Жизнь – грустная штука.

Но Кто-то может взять на себя часть наших мук. И уже взял их. Это Христос. И через Него мы можем быть вместе друг с другом. Через Него – через молитву – через смирение…

Напрямую же – от тебя ко мне – от меня к тебе – редко что удаётся.

* * *

Я поняла! Наконец-то я всё поняла…

Спасибо Ксюше. Она, сама того не ведая, помогла мне понять простую истину.

Чтобы не раздражаться на того, кого любишь, не упрекать, не копить обиды, не предъявлять претензии, – нужно принимать его ТАКИМ, КАКОЙ ОН ЕСТЬ.

Об этом мне говорил когда-то Коля Шастин. Об этом твердит Винни-Пух. Об этом говорит Антоша. Простая истина. Но до неё нужно было дорасти самой. Дожить, дострадать, доболеть…

* * *

Первые две недели была сосредоточенна полностью на Ксюше. И на своих переживаниях: любит – не любит?… Но однажды вечером (как раз после того, как Ксюша сказала мне про “скорые помощи” в нашем дворе) я подошла к окну и стала смотреть…

Я подошла к окну и стала смотреть. Это была очень тревожная ночь. “Скорые” въезжали во двор одна за другой и на большой скорости мчались к разным корпусам.

Одна подъехала к нашему корпусу – к дверям реанимации. Она ещё ехала, а из дверей реанимации уже выбежали врачи, три человека в белых халатах, мужчина и две женщины. Была холодная октябрьская ночь, ветер нёс по тротуару вороха листвы, “скорая” ещё ехала – а к ней уже бежали люди в белых халатах… Меня это видение поразило.

В эту минуту я вышла из кокона своих переживаний – и увидела то, что вокруг нас. Я, наконец, осознала (только в эту ночь!) – то, что под нами реанимация.

…Двое мужчин выгрузили из “скорой” носилки и понесли их к дверям – а рядом с носилками бежали врачи, щупали больному пульс, обменивались на ходу информацией с врачами “скорой”…

Я так разволновалась, наблюдая эту картину из своего окна, что не могла потом уснуть до утра. Благодарила Бога за то, что мы здесь, а не этажом ниже. Думала о том несчастном, за жизнь которого сейчас шла борьба. Теперь я поняла, наконец, чьи крики доносятся порой до меня по ночам…

Думала об этих женщинах в белых халатах, выбегающих ночью навстречу “скорой”…

Сейчас там, внизу, – боль, кровь, стоны, – а для них это обычная работа. Господи, какое сердце, какие нервы нужно иметь, чтобы выбрать такую работу!

А ещё я думала о том, какими же они приходят потом домой, эти женщины? И есть ли у них после всего силы вести домашнее хозяйство, любить своих мужей, улыбаться своим детям и радоваться жизни?…

* * *

А на следующую ночь мы смотрели в окно вместе с Ксюшей.

Я закутала её в одеяло, мы уютно устроились на моём топчане и долго-долго (все в отделении уже спали) смотрели в тёмное окно, полное тревоги, шороха шин и огней…

“Едет! Ещё одна!” – вскрикивала шёпотом Ксюша.

…А потом Ксюша захотела арбуз. И мы ели его в темноте, почти наощупь, Ксюшу это почему-то очень веселило. Она сказала: “Давай запомним, как мы ночью ели арбуз! Мы ещё никогда не ели арбуз ночью”.

* * *

Выписали Антошу. Ура! Перед уходом он хотел взглянуть на Ксюшу, соскучился. Мы-то с ним всё же виделись каждый день и общались, а Ксюньку он видел только разок в окошко. В тот раз он забрался на ясень – и они покуковали друг другу сквозь решётку…

А сейчас он приставил к стене лестницу (она валялась под окном – ремонт), и решил подняться к нашему окну. “Хочу на Ксюньку поглядеть!” Лестница была хлипкой, совершенно ненадёжной, и я испугалась.

“Не надо! Сынок, не надо!” – просила я его.

“Почему, Лисичка? Прикол будет!” – и он уже ступил на эти хрупкие ступени…

“Не надо нам твоих приколов!…” – закричала я, вне себя от страха, что лестница сейчас проломится – и он рухнет.

Антошино лицо, такое весёлое и задорное, тут же померкло. Обиделся. “Ах, не надо?…” Он бросил лестницу под окно – и стремительно пошагал прочь от нашего окна. Милый, любимый, родной мой мальчик, я не хотела тебя обидеть! “Антоша! Антоша, вернись!” – кричала я, но ветер заглушал мои слова, и он уходил всё дальше и дальше… “Почему Атося ушёл?…” – плакала Ксюша, прижавшись лицом к решётке.

“Молодой человек, вас зовут, вернитесь!” – крикнул мужчина, чей-то отец, стоящий под соседним окном. – “Вернитесь, молодой человек!”

Наконец, услышал. Вернулся.

Зарёванная Ксюша прилипла личиком к решётке.

“Сынок, как ты мог?!” – “А что?” – смотрел непонимающе.

“Как ты мог не попрощаться с Ксюшей?”

“Ты же сама сказала: не надо!”

Колючий, обиженный взгляд. Господи, совсем ребёнок ещё. Из-за такого пустяка обидеться! Обидеться до такой степени, что без оглядки причинить боль другому. Тому, кто слабее. Тому, кто ни в чём не виноват.

“Прости, сынок, я не хотела тебя обидеть”.

“Ну, и вы с Ксюшей меня простите…”

Вроде помирились. А в сердце – боль и горечь. Господи, как легко рушатся мостики понимания между людьми!… И кто подкладывает мины под эти мостики?

Что же, так всегда и будет теперь – все наши недоразумения будут ударять по Ксюше?…

“Ну, пока!” – ему, вырвавшемуся на свободу, уже не терпелось идти.

“Пока, сынок. Привет папе. Не забудь передать ему письмо”.

“Не забуду. Пока, Ксюха! Не печалься”.

– Пока, Атося, пока!… – кричала Ксюша и махала сквозь решётку ладошкой, пока Антон не скрылся за деревьями.

Всё. Антоша выписался. Грустно…

Ой, нет! Радостно!

* * *

Он ушёл, а я ещё долго смотрела на дорожку, по которой он ушёл, даже не ушёл – а улетел! Стремительный и страстный, переполненный планами и жаждой деятельности: расширение клуба “Переписка”, организация филиалов в разных городах, тематические тусовки, путешествия, СВОЙ журнал!… Литературный журнал клуба “Переписка”!

Дай Бог тебе, сынок, на всё энергии и сил.

Интересно, как сложится наша дальнейшая жизнь в Новом домике? Вроде мы всё обговорили, и не один раз, ты со всем согласился.

Но порой ты соглашаешься лишь для того… чтобы всё сделать по-своему!

Ладно, время покажет, как оно будет. Главное, конечно, не раздражаться друг на друга, если наши взгляды в чём-то не совпадают.

* * *

У нас победа!

Во-первых, нам разрешили прогулки. Ура!!!

Во-вторых: я добилась официального разрешения на посещение нас родственниками! (Как будто мы в тюрьме.) Вымолила со слезами…

Потому что нельзя, невозможно ребёнку не общаться с теми, кого он любит! Тем более, такому непростому ребёнку, как Ксюша.

Убеждала, упрашивала, умоляла – сначала нашего лечащего врача, потом заведующую. А они твердили, как заведённые: “Не положено”. Сюр какой-то! Нигде во всём мире такого нет: чтобы отец не мог навестить своего больного ребёнка, брат – сестру.

Мне-то – легче: я вижусь, общаюсь, хоть по чуть-чуть – но всё же! Изредка звоню по телефону, когда его починяют.

Но каково Ксюнечке! Ей по-прежнему нельзя выходить даже в коридор. Врач увидела, как мы прогуливались к телефону, и отругала нас.

“Не положено, не положено, не положено…”

Почему они сдались, я так и не поняла. Но вдруг плотина рухнула. Разрешили!

* * *

Вскоре прибежал Антончик, принёс нам ещё одного Андерсена и большой грузовик, который запросила Ксюша.

“Антончик, зайдёшь к нам? Разрешили!”

“Ой, Лисичка, лучше – завтра, на подольше, сейчас бегу в институт…”

Убежал.

Вскоре пришла бабушка Лида, принесла внучке очередные вкусности и мешок лоскутков и ниток.

“Мама, может, зайдёшь? Разрешили!”

“Ой, только не сегодня, что-то горло побаливает и кашляю, боюсь Ксюшу заразить”.

Ну, ладно. Завтра Антон придёт на подольше. В палату! Будем играть, веселиться! Ксюша ликует…

* * *

8 октября 1994 года, суббота, 19-й день в больнице.

Первое утро карантина. О котором мы ещё не знаем.

Побежала к автомату, звоню Антоше: “Ну, как? едешь к нам?” – “Еду!” – “Скоро?” – “Скоро! Часа через полтора буду.” – “Не забудь белый халат и маску”. – “Уже взял”. – “Ждём тебя, миленький. Ксюша в таком нетерпении!… У неё целая программа: что она хочет тебе показать. Без конца приговаривает: представляю, как удивится Антоша!” – “Еду, еду!”

На обходе предупреждаю дежурного врача: “Сегодня у нас будет посетитель. Мой старший сын. Заведующая нам разрешила свидания”.

– Никаких свиданий! Всё отменяется. Разве вас не предупредил ваш лечащий врач?

– О чём? Почему отменяется?… Я только ВЧЕРА говорила с заведующей. Она РАЗРЕШИЛА.

– Вчера в пять вечера объявили карантин. Всё отменяется.

– Какой карантин? И при чём тут мой сын?

– КАРАНТИН ПО ЧУМЕ! Вы что? хотите, чтобы ваши родственники заболели чумой?!!

– Нет… не хочу. Но дочка уже ждёт. А сын уже едет.

– Ничем не могу вам помочь. У ворот – омоновцы. Пропускают только врачей с пропусками.

Врач уходит. Ксюша сидит у меня на коленях и молчит. Я жду вопросов – но она ни о чём не спрашивает. Меня душат слёзы, и я ухожу в тамбур к умывальнику плакать…

Когда я вернулась, Ксюша тихонько посасывала соску и вырезала очередную зверушку.

– Давай вместе вырезать, – сказала она. – Можешь вырезать вот этого медвежонка?

– Могу.

Она как будто не видит, что я плакала: по-прежнему не задаёт никаких вопросов. Внешне – совершенно спокойна. Ничего не поняла? Или – напротив – ВСЁ поняла? Или пытается понять САМА – как ту историю с ограблением? Когда мы пришли домой, а дверь была изнутри закрыта на цепочку…

Ксюша тогда ни о чём не спросила меня, ни одного вопроса не задала: ни когда два милиционера с автоматами взламывали нашу дверь, ни когда следователь и фотограф обмеряли квартиру и фотографировали распахнутые шкафы… Ни о чём не спросила. Сидела в уголке дивана и жевала соску, глядя в пространство отсутствующим взглядом… А потом прошло полтора года. И недавно, когда мы подошли к двери своей квартиры, и я вставила ключ в замочную скважину, она вдруг спросила: “Лисичка, а что это значило: когда мы пришли однажды домой, а дверь была закрыта изнутри на цепочку? Я всё думаю, думаю… и никак не могу понять…” – “Боже мой! Ксюнечка, ты что, всё время про это думаешь?” – “Не всё время, но часто…”

После этого случая я поняла, что Ксюше нужно всё объяснять. Сразу. Даже если она не задаёт никаких вопросов. Чтобы она не ломала потом год или два над этим голову. Свою детскую невинную головку, в которой нет ответов на такие вопросы…

И, может, сейчас, вырезая зелёного зайца из старенькой азбуки, она (втайне от меня) пытается понять, что значат слова: карантин по чуме. Нет, пожалуй, скажу.

И я тихонько, будничным голосом рассказываю о том, что сама успела узнать в коридоре от медсестры Тани. В Индии такая болезнь разбушевалась – бубонная чума. И всех, кто прилетает из Индии, прямо из Шереметьева везут в нашу больницу и заточают в боксах третьего корпуса. Если за неделю никто не заболеет – всех отпустят домой и карантин снимут.

– И тогда к нам придёт Антоша! – говорю я. – Подождём недельку?

– Подождём, – неожиданно спокойно говорит Ксюша.

– Ведь мы не будем скучать?

– Не-е-ет!… Скучать не будем! – смеётся она.

– А к тому мальчику, Андрюше Набокову, который из детского дома, к нему вообще никто не ходит, – говорю я, умышленно переводя разговор на того, кому горше, чем нам.

– Совсем-совсем никто?

В эту минуту по отделению разнеслись детские крики: “Порезался! порезался! кровь!…”

– Кто? Кто? Кто порезался?! – с испуганным криком медсестра Света побежала вглубь коридора.

Мы приникли к стеклянной двери нашего тамбура. И увидели, как Света ведёт, придерживая за воротник рубашки, мальчика.

“Набоков, ну, зачем, зачем ты туда полез?!” – кричала она пронзительным голосом.

Руки у мальчика были в крови. Лицо искажено судорогой страха. Он неотрывно глядел на свои окровавленные руки, держа их перед собой на весу. Ноги у мальчика заплетались, и Света не столько вела, сколько тащила его. Меня поразило, как он был одет: рубашонка едва доходила до пупа, а старые, дырявые на пятках колготы со слабой резинкой доставали лишь до середины попки. Под колготками, как и под рубашкой, ничего не было: в средней части туловища мальчик был голый и посиневший от холода. Ночь была очень холодная, утро пасмурное, батареи не грели, дежурный врач, вошедший утром в нашу палату, поёжился: “О, у вас холоднее, чем на улице!”

…Когда я увидела полуголого Андрюшу Набокова, у меня всё содрогнулось внутри: ведь нам даже в свитерах холодно!

Света протащила его, как котёнка, по коридору в процедурную. И вскоре – обратно: с забинтованной рукой.

Был уже полдень, но завтрак до сих пор не привезли. Мы сели попить чаю с разными вкусностями, которые нам вчера принесли папа и бабушка. Но я почувствовала, что кусок не лезет мне в горло.

– Ксюша, – говорю, – вот мы пьём чай с бутербродами, а как же тот мальчик? Андрюша Набоков… Он ведь голодный!

Бросив недопитым свой чай, мы стали собирать ему передачку.

– Я! я соберу! Я сама всё соберу!

– Хорошо, Ксюнечка. Собирай.

– Давай ему отнесём печенья! Давай яблоко вот это, самое большое. И бутерброд с сыром. Сделай ему бутерброд. И ириски! И сырнички…

Собрав целый пакет, мы вышли из нашего бокса. Я перекрестила Ксюшу и мысленно попросила Господа Бога, чтобы никакая ветрянка к нам не пристала. Потому что в это утро, кроме карантина по чуме, объявлен ещё и карантин по ветрянке (в нашем отделении). Какой-то мальчуган заболел, и сегодня его перевели в другое отделение. Но все предыдущие дни он бегал по коридорам, и кого он успел заразить, и кто теперь разносит эту ветрянку дальше, – неведомо…

* * *

Утром 8-го октября мы вышли из нашего бокса с пакетом еды для Андрюши Набокова. И с этого дня в нашей больничной жизни началась новая эпоха.

До этого мы были замкнуты друг на друге, на себе, на своих переживаниях. За стеклянными дверьми нашего бокса носились дети, но они были лишь фоном нашей жизни. Мы даже не знали никого из них по имени. Но два дня назад одна из мам рассказала мне об Андрюше Набокове: что перевели в наше отделение мальчика с коклюшем, что мальчик из детского дома. Проходя мимо его бокса, я несколько раз останавливалась на минутку. Мальчик был худенький и не очень уверенно ходил. Ему было пять лет. Медсестра Нина Антоновна сказала, что у него ДЦП – детский церебральный паралич. “Но мальчик хороший, ласковый. Любит рисовать”.

Его бокс был на запоре: дети не должны к нему ходить, чтобы не заразиться коклюшем.

В тот, первый раз, постояв минутку у стеклянной двери и испытав прилив острой жалости к худенькому белобрысому мальчугану, я ушла, не зная, чем могла бы ему помочь…

А сейчас мы торопились к его боксу. Ксюша несла пакет с гостинцами. (“Я сама буду нести!”)

Андрюша стоял посреди палаты и плакал. Света поправляла ему сползшую с руки повязку: “Вот, пол-пальца отчекрыжил! И зачем ты туда лез?”

Около бокса толпились дети. “А знаете, как он порезался?” – Как? – “А вот как!”

Маленький очкарик показал на щель в стеклянной двери: стекло было плохо вставлено – как будто специально для того, чтобы дети засовывали в эту щель пальцы и “отчекрыживали” их.

– А ты сам и виноват! – набросился на очкарика мальчик постарше. – Ты ему туда бумажки просовывал!

Между мальчишками затеялась перепалка, в ходе которой выяснилось: они не только дразнят бедного Андрюшу, дразнят, как котёнка: бумажкой через щель, и просовывая ему всякие штуки. Они ещё, невзирая на запреты и опасность заразиться коклюшем, входят к нему в палату (разумеется, когда этого никто не видит!) и поколачивают Андрюшу, и заставляют его есть бумагу…

А сейчас они с любопытством смотрели на плачущего Андрюшу и было видно, что никому из них его не жалко.

– Мальчики! – сказала я, обращаясь ко всем сразу, но глядя в дерзкие глаза маленького очкарика. – Мальчики, а вы никогда не слышали о том, что Бог наказывает тех, кто издевается над слабыми и больными?

Они все враз затихли и уставились на меня.

“Не знали об этом?” – “Нет, не знал…” – сказал очкарик.

“Теперь знай”.

Я выдержала паузу и сказала: “Андрюша из детского дома. У него мамы нет. К нему никто не ходит. Ему и так плохо. А вы его ещё и обижаете.”

“Нет мамы?!” – они опять все разом загалдели. – “Совсем нет мамы?!”

“Да. Совсем нет мамы”.

Света вышла из бокса. “Есть хочет, – сказала она. – От голода плачет. Но у меня нет! нет ничего!”

“Вот, передайте ему”, – мы протянули пакет.

Она с радостью схватила его. “Набоков! на, ешь!”

И – унеслась в “сестринскую”, к телевизору: там шла 98-ая серия какого-то американского сериала…

Мы стояли у стеклянного тамбура и смотрели на Андрюшу, как он уминает бутерброды. Потом он принялся за яблоко. Яблоко было большим, оно выскользнуло у него из рук и покатилось по полу. Андрюша удручённо смотрел ему вслед. Минут пять он гонялся за ним, зажимал между ногами, но почему-то никак не мог взять рукой. От бессилия и огорчения он плакал. Мы пошли искать Свету. Она помыла яблоко, и Андрюша впился в него зубами.

Рядом с нами стояла девочка с белой косой и васильковыми глазами. Какой-то мальчик, пробегая мимо, стрельнул в неё взглядом и нехорошо выругался. Девочка сказала: “Вот, ругаются”.

– А не ты ли их научила? – спросила я.

Она испуганно распахнула свои сказочные глаза. И – ничего не ответила.

– Ты такая красивая девочка, тебе совершенно не идёт ругаться.

– Я не красивая, – уныло сказала она.

– Ты сказочно красивая. Как Василиса Прекрасная. Неужели тебе никто про это не говорил до меня?

– Нет… – прошептала она.

– Жалко… У тебя такие синие глаза, такая прекрасная коса. Я таких красивых девочек не встречала.

Она ошеломлённо молчала.

– А как тебя зовут?

– Клава.

– И имя у тебя красивое. Старинное и очень редкое.

Удивительно, как ей шло её имя. Конечно, Клава, а не Марина или Юля.

– Сколько тебе лет, Клавочка?

– Девять, – тихонько сказала она.

– Пожалуйста, не ругайся больше, ладно?

Она кивнула. Она смотрела на меня почти с испугом.

Я ободряюще улыбнулась ей.

– И помни, что ты – красавица.

Она кивнула, а в глазах стояли недоумение и недоверие. Я погладила её по густым, мягким белым волосам: “Я правду говорю”.

* * *

…Мы стояли у дверей Андрюшиного бокса. Вокруг кишела детвора. Была суббота, дежурили не очень грозные медсёстры и тихая старенькая нянечка. Никто не кричал страшным голосом: “Па-па-ла-там!!!”. Эти крики с первого нашего больничного вечера заставляют нас каждый раз вздрагивать.

А в это субботнее утро дети чувствовали себя привольно: носились по коридорам, играли в черепашек ниндзя, заглушая голод криками и беготнёй. Шёл первый час, а завтрак не везли.

Мимо протопал маленький мальчик с большой железной больничной кружкой, из которой он прихлёбывал воду. “Вот, ещё один голодающий, – сказала Света. – Никто к нему не ходит. От голода дует кипяток…”

Мы помчались в свою палату, и через минуту мальчик Юрочка уже уминал сырники, принесённые нам вчера бабушкой Лидой. Ему явно не было и трёх лет, но он был здесь один, без матери. На карточке у его бокса было написано: “З,5 года”. Но не было ему трёх с половиной, не было! И трёх не было. “Сколько мать сказала, столько и написали. Какая разница?” – сказала Света.

Было ясно: мать набавила сыну целый год, чтобы не ложиться с ним в больницу. Что ж, разные бывают обстоятельства. Может, у неё дома ребёнок ещё меньше Юрочки?

Я присела на корточки и погладила его по голове. Соломенные густые волосы были склеенными от грязи и казались пластилиновыми.

Рядом стоял другой мальчик, лет семи, в страшно грязной и рваной рубашке. Татарское личико с узкими тёмными глазами. Стоял и смотрел, как Юрочка ест. “А я – Сергей”, – сказал он. Помолчав, спросил: “А у вас ещё есть такие штуки?” – он показал на сырник в Юрочкиной руке. – “Есть”. – “А вы мне можете дать? А то есть уж очень хочется…”

О, Господи! да тут вокруг сплошь голодные дети! Как же я раньше этого не видела??? Пробегала по коридору с тарелками, или к телефону-автомату – и быстро-быстро обратно. Опасаясь только за то, чтобы не быть сбитой с ног проносящейся мимо ватагой мальчишек… Сидящие большую часть суток взаперти, они иногда вырываются в коридор и носятся, как ураган, как тайфун… (Если сестра и нянечка не очень строгие). Носятся, пока не раздастся зычное: “Па-а пала-ата-ам!!!” (В этих грозных, а порой просто остервенелых криках мне слышится: “ПО КАМЕРАМ!…”)

Нянечки и медсёстры большую часть времени проводят в “сестринской”. Конечно, никому и в голову не приходит поиграть с детьми, почитать им книжку. А они изнывают от скуки, от тоски, от безделья, от сидения взаперти в маленьких обшарпанных боксах. Игрушек мало, у некоторых и вовсе нет, книжек не видно вообще ни у кого. Ни альбомов, ни раскрасок, ни карандашей… Изменить тут что-либо не в моих силах и возможностях. В инфекционной больнице свои жёсткие правила: собирать детей в группу и читать им книжки – нельзя, заходить в чужие боксы – нельзя, давать другим детям свои игрушки – нельзя.

Но хотя бы подкормить-то их можно! Хотя бы самых голодных!

Ксюня сбегала в нашу палату и принесла Юрочке яблоко, а Серёже сырник. С материнским состраданием смотрела на Юрочку, как жадно он ел.

…Когда вернулись к себе в палату, она была очень задумчивая и даже как будто повзрослевшая. “О чём ты думаешь, Ксюнёк?” Она не ответила. Думала о чём-то, думала…

– Я придумала! Давай отнесём тому мальчику… тому, который в отдельной палате…

– Андрюше Набокову?

– Да! Давай ему отнесём игрушек!

– Давай.

– Я уже придумала, что. Вот этот лабиринт, например. Мне его не жалко. И карандашей. И вот этот лабиринтик, маленький. И раскрасок!

– Давай.

– Только я сама всё соберу, ладно?

И она кинулась собирать, очень одушевлённая своей идеей. Глазки её сверкали.

Мы отправились опять по коридору к Андрюшиному боксу. Нарушая все больничные “нельзя”.

Когда Света вручила ему пакет, он не сразу кинулся его разбирать. Он стоял у стеклянной двери и смотрел на нас. Потом спрятался в угол. Потом выглянул, улыбаясь. Спрятался опять – и вновь выглянуло его улыбающееся сероглазое личико. Он играл с нами!

“Ку-ку, Андрюша! Ку-ку!” Он засмеялся, засмущался, спрятался…

“А он, оказывается, умный!” – сказала удивлённо Клавочка, стоявшая тут же, рядом.

“Конечно, умный. И всё понимает. И когда вы над ним издеваетесь, тоже очень хорошо понимает…”

* * *

А вскоре приехал Антончик. Нет, к нам его не пустили, но меня вызвали к нему – к лифту.

– Как ты прошёл сквозь омоновцев, милый?

– Прошёл – и всё! Пока они других не пускали, я прошёл. Так, говори, что вам нужно.

– Сынок, нужна одежда для пятилетнего мальчика.

– ???

Я рассказала ему про Андрюшу.

– Пусть папа позвонит знакомым, может, у кого от ребят что-то осталось. И книжечки какие-нибудь простенькие, с яркими картинками, пусть папа поищет у нас в шкафу.

– Понял. А как Ксюша? Печалится?

– Ксюша радуется! Ей очень нравится кормить и дарить.

– О, это здорово!

* * *

А ещё в этот день мы решили устроить Ксюше большое купание. Вместо дневного сна. (На днях я обнаружила в конце дальнего коридора большую ванную комнату. Это был настоящий сюрприз!)

Я надраила ванну, мы натащили туда игрушек, солнышко светило так ярко, так ласково! Золотые клёны качались в окне… Ксюнечка так счастлива была этому купанию – ведь она почти месяц не плескалась в воде! Ванна была большая, просторная, почти маленький бассейн, вода ласковая… Ксюня плавала на спинке, я её поддерживала, она вся расслабилась, разнежилась, сделалась мягенькая, свободная, лёгкая… Солнышко светило на неё, мою нежную девочку… тоненькое тельце, волна каштановых волос, выпуклый умненький лоб, глубокий-глубокий таинственный взгляд…

Она была так счастлива, так нежно и зачарованно улыбалась мне… “Лисичка, Лисичка… как на бухте… Кажется: мы на нашей бухте… А за окном – Иваньковский лес…”

Я низко наклонилась над ней, держа её под спинку, – и она неожиданно… поцеловала меня! Нежно-нежно… Она сама этого не заметила, наверное. А может, и заметила? Нежно-нежно поцеловала меня в щёку – и не испугалась, не закомплексовала, не рассердилась на себя за такую “слабость”, не оделась тут же в панцирь неприступности и отчуждённости. Нет! Она смотрела на меня светло и ласково…

Девочка моя загадочная, она была совершенно свободной, естественной и счастливой в эту минуту.

Значит, это бывает? Значит, это может быть? Значит, она это умеет?…

* * *

Вернулись в бокс. Включили обогреватель и магнитофон, слушали любимого нашего Джо Дассена, рисовали, разговаривали, блаженствовали…

Все наши разговоры вращались вокруг Андрюши Набокова и детдомовской тематики. Говорили о том, почему так бывает, что мамы отказываются от своих детей.

– Хорошо, что ты от меня не отказалась, – сказала Ксюша.

– Я ни за что бы в жизни от тебя не отказалась. Я ОЧЕНЬ тебя люблю и ОЧЕНЬ тебя ждала.

Она посмотрела на меня и без слов спросила: “А если бы я была больна, как Андрюша?”

– Даже если бы ты была больна. Впрочем, почему “если”? Вот ты сейчас больна – и я с тобой. Когда ребёнок болеет, ему мама нужна ещё больше, правда?

– Правда! – живо отозвалась Ксюнечка. – Так здорово, что тебя со мной положили!

– Тебе не скучно?

– Не-е-ет!…

– Не грустно?

– Не-е-ет!…

– Ну и слава Богу.

* * *

Ксюнечка своим поцелуем сделала меня совершенно счастливой. Она любит меня! Она нуждается в моей любви! Ну, что ж, что она ещё мало умеет это выражать? Даст Бог, со временем научится. С нашей помощью.

* * *

“9 октября.

Дорогой папочка!

Говорят, больница оцеплена омоновцами и мы ждём тебя безо всякой надежды…

Но – стараемся не падать духом и не унывать. Хотя мы очень ждали этих выходных и жаждали общения с вами.

Мы вас всех очень любим. И тебя, папочка, и тебя, Антончик. И Анечку. И Мишу. И Сашу. И всех наших родных. И всех наших чудесных друзей. На расстоянии – в разлуке – в карантине – это чувствуется особенно остро.

Дерево в нашем окне пока что зелёное… Неужели на воле всё ещё ЛЕТО??? Потрясающе!

Передаём вам некоторые свои поделки и рисунки, чтобы вы воочию убедились, что мы не скучаем и не унываем. Хотя бывают, конечно, очень трудные моменты: это когда приходит медсестра брать у Ксюши мазки из горла, или делать укол… Да… Но – претерпеваем с Божьей помощью и это.

Сколько будет длиться карантин – не знаю. Здесь, внутри, никто этого не знает. Может, вы узнаете снаружи? Конечно, мы соскучились. Сегодня – 20-й день нашего пребывания в этих 9-ти квадратных метрах. Спасибо, папочка, за новый большой мяч – он очень оживил наше существование. Хочется новых кассет. С хорошей весёлой музыкой, ритмичной и динамичной. Музыка держит нас в тонусе.

Спасибо за Андерсена! Уже всё прочли за вчерашний день.

Анечке спасибо за котлетки очень вкусные (Ксюша их оценила по достоинству) и за письмо, такое нежное и со смешными рисунками. Ксюша очень веселилась.

И крёстной Клер передайте Ксюшин восторг: два дня, не отрываясь, она писала и рисовала на грифельной доске. С особым аппетитом – буквы. Вся палата была засыпана мелом…

И вообще – спасибо всем-всем за всё-всё. Бабушке Лиде за лоскутки. Антоше – за ириски, визиты и письма. Всё перечислить невозможно. Вы такие у нас замечательные, заботливые и нежные. Мы вас ЛЮБИМ!!!

Интересно, удастся ли передать на волю это письмо? И принесут ли ваше? За весь день – а ведь воскресение! – не принесли никому ничего.

А Ксюнечка сейчас сказала стишок:

“НЕ ЗАБУДУ НЕЗАБУДКИ!”

Очень нуждаемся в ваших молитвах.

Целуем и крепко обнимаем папочку и Атосю. Всем привет!"

* * *

И всё же папа прорвался к нам! Вечером в воскресение. В белом халате. И никто его не остановил. Он на проходной раскрыл сумку, показал белый халат – и омоновцы его тут же пропустили.

Папа принёс большущий пакет одёжек для Андрюши Набокова от наших племянников, а ещё разных книжек с яркими картинками. “Ура!” – кричала Ксюша и хлопала в ладоши.

* * *

На следующий день Андрюшу Набокова помыли и облачили в чистую, тёплую одежду. Андрюша был счастлив. Он лежал на кровати и рассматривал книгу про рептилий, которую мы ему подарили.

* * *

“Вы не будете обижаться, если я из пакета, который вы передали Набокову, возьму одну рубашку и для этого оборванца?” – спрашивает медсестра Галина Павловна и кивает на татарчонка Серёжку. – А то собралась его помыть, а переодеть не во что".

“Берите, ради Бога”.

Галина Павловна – самая заботливая из всех медсестёр. Только заступает на дежурство – тут же начинает их купать: грязных, нестриженых, а то и вшивых.

* * *

Белобрысый маленький Юрочка стал будить нас каждое утро требовательным стуком в нашу стеклянную дверь, громко выкрикивая:

“Яико! Махину! Катету! Молотока!” (Яичко. Машину. Конфету…?)

– Молоток? – удивилась я. – Зачем тебе молоток, Юрочка?

– Молотока!

– Он, по-моему, просит молока, – сказала Ксюша.

Стуки эти теперь не дают нам покоя с утра до вечера.

И мы стали называть его – Юрочка-террорист.

И всё равно мы любим его.

Теперь конфеты и яички не залёживаются.

Наблюдение: Юрочка может съесть два яйца, умять булку, выпить два пакетика кефира и – остаться голодным! Странно… может, это что-то невротическое? Может, это не физиологический голод, а эмоциональный?…

Вчера поздно вечером приходила его мать, очень навеселе, было уже темно, она кричала под окном: “Юра! Юра!” А он никак не мог её рассмотреть во тьме. Она ушла. Он долго и безутешно плакал…

* * *

Раннее утро, Ксюша ещё спит. С грохотом распахиваются двери в наш бокс и раздаётся крик Юрочки-террориста: “Яико! катету! молотока!”

– Юрочка, тише, тише… Малыш, у меня нет пока яичка, и молока нет. Хочешь печенья?

Он мгновенно отправляет его в рот и проглатывает, кажется, даже не жуя. “Яико! Молотока!”

– Юрочка, нету…

С вызовом выкрикнув нехорошее слово, он убегает по коридору…

* * *

А за Юрочкиной спиной всегда красноречиво молчит татарчонок Серёжка. Вечно грязный и вечно голодный. (Вот, только недавно его помыли, а он уже – как будто вылез из печной трубы). Он всегда ждёт: а не перепадёт ли и ему чего-нибудь вкусненького? Хотя вперёд Юрочки никогда не лезет: ведь ему девять лет, а Юрочке всего три.

* * *

Сидим рядышком, рисуем, и я в который раз рассказываю Ксюше о своём отце.

– Ты и сейчас его любишь? – спрашивает Ксюша.

– Конечно. Очень люблю.

– Как это? Ведь его же НЕТ.

– Нет на земле. Но он ЕСТЬ на небе – у Бога.

– Как это?

И я ей рассказываю о превращении гусенички в бабочку. Слушает очень внимательно. Верит ли?…

* * *

Ночь. Ксюнечка уже спит… Свеча. Трепещущие тени на стенах… Цветы в банках. Не вянут! Картины, аппликации, гроздья рябины, листья… В сердце – тишина и покой. Смотрю на спящую доченьку, на образ Спасителя, на образ Богородицы над её кроваткой, смотрю на эту прекрасную комнату – на этот, сотворённый нами мир, – и думаю: “Какое счастье, Господи!”

* * *

Вторым страстным увлечением, после вырезания, были лабиринты.

Ксюша настоящий лабиринтоман. Она обожает лабиринты! Когда папа принёс роскошную Азбуку, где на каждой странице, кроме всего прочего, ещё и лабиринт, Ксюша не могла оторваться от неё, пока не прошла ВСЕ лабиринты!

Ей интересен ПОИСК ПУТИ. Поиск пути среди тупиков и опасностей. Ей нравится оптимизм этой трудной логической игры: то, что ВЫХОД ВСЕГДА ЕСТЬ. Его только надо найти.

Папа нас завалил книжками с лабиринтами! И другими развивающими играми. И все для Ксюши ищут теперь книжки с лабиринтами, чтобы насытить этого ненасытного ребёнка.

А как она быстро отыскивает выход!… Да, эта девочка очень умна. И особо умна, когда в азарте.

Но терпеть не может условности! Во всём ищет логику. И если не находит её – утрачивает интерес к предмету.

С её умом она могла бы давно читать. Но она никак не может запомнить все буквы (да и те, что знает, всё время путает, забывает), потому что не видит логики в буквенной знаковой системе. Она очень хорошо понимает, что всё это – условность, допущение. А коль так – то почему бы “В” не называть “Г”? И так далее…

Как это ни парадоксально прозвучит, но это именно так: Ксюша до сих пор не выучилась читать потому, что она слишком умная. Слишком думающая, вдумчивая. В ней нет слепой доверчивости и наивности ребёнка: ребёнок многое принимает на веру, на слово: коль так – значит, так; коль взрослые так сказали – значит, так и есть; раз в этом мире так заведено – значит, это правильно.

Ксюша – не такова. Нет, она не задаёт бесконечные “почему” – просто она глубоко задумывается… И, не найдя логических опор, – не принимает, отвергает.

И всё же буквы привлекают её. Читать-то хочется! И она нашла свой способ запоминания: она рисует их. Рисует в виде человечков. А это уже совсем другое дело! Этого смешного человечка зовут Пэ – и это можно запомнить, ибо это уже не условность, это – факт: его зовут Пэ, как её саму – Ксюша.

Но главное то, что в такой игре в буквенных человечков снимается внутренний протест.

А ещё Ксюша предложила мне сшить буквы. Сделать такие мягонькие буквенные игрушки.

– И обязательно с глазками и ротиками!

Что ж, давай сошью. Вместе сошьём.

* * *

…Больница. Воскресение. Ксюша спит после обеда, я пишу дневничок. В коридоре – жалобный плач только что поступившей девочки: “Мамочка, не уходи!… Мамочка, не оставляй меня одну!… Мамочка!… мамочка!…” – “Я вернусь, я вернусь…” – голос матери, готовый сорваться на слёзы.

“Господи! – в который раз думаю я, – какое счастье, что мы с Ксюшей вместе. Что нас не разлучили. Благодарю Тебя, Боже”.

Ещё долго слышен надрывающий душу плач, потом – стихает… Я выхожу в коридор. Дети уже в курсе всего. “А вы знаете, – докладывает Клавочка, – привезли очень тяжёлую девочку! Её положили под капельницу. Хотите, покажу, где она лежит?”

Она ведёт меня вглубь коридора.

Дверь в бокс открыта. На кровати – маленькая девочка, не старше Ксюши. Капельница… Глаза у девочки закрыты. Рядом суетится медсестра Ася Ильинична, пожилая и опытная, она в этом отделении уже тридцать лет. Её лицо тревожное и напряжённое. Дети стоят в коридоре и тихонько переговариваются. Всем интересно.

Выходит Ася Ильинична. “По палатам. По палатам все. Нечего здесь стоять”, – устало говорит она.

– Ася Ильинична, сколько лет девочке? – спрашиваю я.

– Пять.

– Почему же матери не разрешили остаться с ней?

– У матери нет прививки. Вот сделает – тогда придёт и будет ухаживать за своим ребёнком.

И я опять мысленно благодарю Бога: Господи, ведь у меня тоже не было прививки, а мне разрешили остаться! Благодарю Тебя, Боже.

“А как зовут девочку?” – “Аня”.

Вечер. Сидим с Ксюней на моём топчане в ворохе лоскутков, доделываем Пингвина. Идёт отчаянный спор насчёт лап: какие должны быть у него лапы? Ксюша говорит: “Бумажные”. – “Но ведь они порвутся”. – “Нет! не порвутся. Бумажные!”

Переубедить Ксюшу невозможно. Творческий спор зашёл в тупик.

В это время в палату заходит медсестра Таня.

– Мамочка, можно вас попросить?

– Да, конечно.

– Мы все сейчас уходим в реанимацию. Девочке плохо: судороги… В отделении никого не остаётся. Побудьте за нас. Чтобы эти гаврики не разбушевались.

– Да-да, конечно. Не беспокойтесь.

Я выхожу в коридор. Дети стайкой сбиваются вокруг меня. Мы видим, как Таня на руках уносит маленькую Аню в реанимацию… Аня издаёт странные попискивающие звуки. (“Задыхаться начинает…” – шепчет кто-то из детей). “Потерпи, потерпи, потерпи…” – испуганно приговаривает Таня. За ними семенит Ася Ильинична с Аниными вещичками. И дежурный доктор, цокающая на всё отделение каблуками. Доктор громко ругает Аниных родителей: “До чего довели ребёнка! Безумные родители! Всегда так: додержат дома…”

Они скрываются за дверью, ведущей вниз – в реанимацию…

На лицах детей – страх и сострадание. Я впервые вижу их такими. Всем жалко Аню. Мы стоим у окна. Я, Клавочка и шесть мальчиков. Татарчонок Серёжка, с ним мы уже хорошо знакомы. Алёша, которого все клюют: каждый день плачет где-нибудь в уголке. Все его обижают, а он не может постоять за себя. Тоскующий взгляд, бледное личико, худенький и длинненький, как травинка, ему восемь. Домашний мальчик, каждый день рыдает в окно сквозь решётку: “Мама, забери меня отсюда!” Рыженький Антоша, ему семь, голубые глаза, прозрачная кожа, а голова совершенно оранжевая и мягкая, как у одуванчика. Нежный, тихий мальчик, ходит, прижимаясь к стене, боится больших мальчиков, но его не бьют, как Алёшу. Антоша, как цветок, вызывает нежность даже у грубоватых подростков. Взгляд такой светлый… Существо не от мира сего.

Почему же бьют Алёшу? Наверное, слишком жалкий, затравленный взгляд. Алёша излучает страх и, сам того не ведая, провоцирует жестокость. Наверное… Я не знаю. Я только пытаюсь понять: почему?

Рослый Дима. Ему тринадцать лет, каратист, всех держит в страхе. Тренируется: как бы шутя поколачивает то одного, то другого, – так, играючи… Взгляд – невинной овечки. Умный мальчик, с ним интересно поговорить. Но взывать к милосердию бесполезно, так как он убеждён, что никого не бьёт: он ведь играет. А то, что от его игр другие ребята в синяках – ну что ж, ну игра такая.

Миша, симпатяга, добряк. Сильный, никого не боится и никого не обижает. Старше всех, ему скоро четырнадцать. Мог бы, наверное, сыграть в кино подрастающего Ивана-царевича.

Интеллигентный Саша, красивый и нервный мальчик. Очень шокирован тем, куда попал. Выходя в коридор, всегда закрывает рот и нос воротом свитера… Да и в палате тоже. Очень боится заразиться ещё чем-нибудь. Чистенький, аккуратненький. Но Алёша плачет и от него…

* * *

Продолжаю сагу о больнице.

…В тот воскресный вечер середины октября мы стояли с ребятами у тёмного окна и все – драчуны и тихони – были сплочены одним переживанием: тревогой за Аню, которую только что унесли в реанимацию.

– Ребята, кто-нибудь из вас умеет молиться? – спросила я.

Они отозвались все сразу: “Умею…”, “Я Богородице Дево знаю…”, “А я молитву ангелу-хранителю”, “И я знаю”, – раздались голоса. И я увидела, какие они все славные, эти ребята.

– Тогда давайте все вместе помолимся за Анечку, – предложила я. – Пусть каждый мысленно пожелает Ане, чтобы она выздоровела. Чтобы ей благополучно пережить эту ночь. Давайте попросим Бога, чтобы Он спас её.

Дети были очень взволнованы. Мы все сосредоточенно помолчали – и каждый послал свою просьбу в Небо…

Потом опять все одновременно заговорили.

“Она умирает, да?” “Представляю, каково будет её маме…” “Она так плакала, когда с мамой прощалась!” “У неё судороги начались…”

– Да, ей сейчас очень тяжело… Эта ночь… Дай Бог пережить ей эту ночь. И чтобы её мама завтра здесь не кричала… Надо молиться. Всем ВМЕСТЕ. Господь услышит ваши молитвы. Он всегда отзывается на молитвы детей…

Мимо процокала дежурный доктор.

– Как там наша девочка? – робко спросила я.

– Ну, как! – сердито сказала она. – Плохо! Отёк горла…

Она уцокала. А ребята горячо заговорили – каждый о своём:

“У меня тоже был отёк. Дома начался. Мама думала, что у меня ангина: поила-поила меня чаем с малиной, кутала-кутала, а я начал задыхаться…” “А я чеснока наелся – и всё кончилось! Все палочки чесноком убил! Завтра выписывают. А у вашей девочки ещё палочки? Пусть тоже чеснок ест, да побольше!” – “Она маленькая, она ещё не может много чеснока есть, плачет, горько…” – “Жалко… А то бы сразу выздоровела и сразу домой”. “А у меня и мама и папа заболели. Всех неотложка увезла…” “А к вам священник приходил, я видел. Он вам святую воду давал пить, да? То есть – святое вино. Ну, и как? палочки прошли? нет? А у одной девочки, она в пятом боксе лежала, сразу прошли, как ей иконку принесли”. “Попрошу маму и мне иконку принести. С иконкой можно скорее выздороветь…”

– А что Ксюша сейчас делает? – спросила Клавочка.

– Играет.

– А можно посмотреть?

И мы всей гурьбой двинулись к нашему боксу. Даже и не гурьбой – а как будто семьёй.

Ксюша была удивлена и обрадована нашим появлением. Ребята набились в тамбур, стояли в дверях палаты. Глазели на нашу комнату, восхищались: “Как у вас красиво! Какие рисунки красивые! Это кто рисовал? Ксюша, да? А это вы, да? Вы что, обе художницы, да? А что вы вышивали на пяльцах, я видел, когда проходил…”

Мы показали ребятам нашего Пингвина, и Тигрёнка, и мои вышивки. Они бы ещё долго стояли так и ахали, если бы медсестра Таня, вернувшись из реанимации, не разогнала всех по палатам.

А Клавочке больше всего понравилась сама Ксюша. “Какая она у вас красивенькая!… Какая хорошенькая!… Прямо как Русалочка.”

Ребята нехотя, под окриками Тани, расходились по своим боксам.

Но вскоре явилась делегация из трёх человек во главе с Димой-каратистом. “Это вам, угощайтесь”, – он вручил мне пол-шоколадки.

– Ну, что вы, ребята! Ешьте сами, пожалуйста.

– Нет. Это же ВАМ! А у нас много.

Дима и Саша ушли, а в дверях остался стоять молчаливый оранжевый одуванчик Антоша… Я протянула ему шоколадку. Он тут же отправил её в рот – и благодарно улыбнулся.

– Погоди, – сказала я. – Дай сюда свой кармашек.

И насыпала ему туда семечек и орешков. Семечки жареные и уже очищенные – лакомство из лакомств. Антоша, счастливый, удалился. Но буквально через минуту, или даже раньше, в дверях возник татарчонок Серёжка.

– А у вас ещё есть семечки и орешки?

Насыпали и ему в карман.

А потом отправились в бокс к Диме. Там собралась компания мальчишек. На столе – бутыль с газировкой и шоколадные дольки. “У нас пир!” Семечки и орешки были встречены “на ура”.

…Перед отбоем я ещё раз прошлась по палатам и попросила детей перед сном помолиться об Анечке.

* * *

На следующий день. Никто ничего не знает про Аню. Но криков её мамы не было слышно. Значит, ничего ужасного не произошло. Слава Богу! Он услышал наши молитвы…

Опять говорили с Ксюшей об Ане и о том, почему не разрешили остаться её маме.

– А почему ей не разрешили? – спрашивает Ксюша.

– У неё прививки нет.

– Но ведь и у тебя не было! Почему же тебе разрешили, а ей нет?

– Может, она недостаточно молилась?… – осторожно говорю я. – Может, она не знала, что нужно попросить Бога о помощи. И Он услышит.

– А ты молилась?

– Молилась.

И Ксюша крепко-крепко обняла меня.

* * *

“Вы понимаете, что вашего ребёнка спас Бог?” – спросил меня один из докторов.

“Конечно, понимаю”.

* * *

13 октября, ночью, Ксюше не спится.

– О чём ты думаешь, миленькая?

– О тебе.

– А что ты обо мне думаешь?

– Я тебя люблю.

* * *

Вот уже неделю длится чумной карантин. Но всё-таки и папе, и Антоше (и даже Анюте!) пока как-то удавалось проникать к нам: всякими хитростями, или обходными путями. Но сегодня был самый трудный для посещений день: пришлось Антоше лезть через забор. Хорошо, что бабушка не вздумала сегодня прийти, как собиралась: ей бы забора не одолеть, и ей бы омоновцев не уговорить, как это удалось вчера Анюте.

Сегодня до обеда гуляли с Ксюнечкой, собирали листья. С нами гулял Пингвин. Он у нас пока безлапый. “Спрятал свои бумажные лапы, чтобы не размокли”, – смеётся Ксюша.

Потом читали детскую Библию, которую нам Анюта подарила, с замечательными картинками.

Ещё вырезали и раскрашивали. Сегодня – наш 24-й день в больнице. Я, как Робинзон, отмечаю дни на стене. А то, было, совсем запуталась, потерялась во времени…

Пришли ещё два Ксюшиных анализа – оба с палочками. Когда же они уйдут из Ксюши? И эта чудовищная аллергия!… Продолжают колоть гормоны, но помогает медленно. А если отменяют – то всё тут же ухудшается: опять тельце покрывается тёмно-красными пятнами, как ожогами… Врачи говорят, что такого сильного проявления сывороточной болезни ещё не наблюдали. Ксюшин организм никак не может переработать то огромное количество противодифтерийной сыворотки, которое в него закачали. Уже двадцатый день Ксюша страдает от аллергии. Врачи говорят: это опасно. Ведь то, что на коже – то и внутри: на сосудах, на слизистых…

* * *

14 октября 1994 года. Праздник Покрова Божьей Матери.

Ксюше сегодня 4 года 10 месяцев. Сегодня – три года, как она первый раз причастилась. Я хорошо помню тот день: дивной золотой осени… Было тепло, даже жарко. Мы, совершенно счастливые, что Это Событие наконец-то совершилось, возвращались втроём из нашего Знаменского храма в Аксиньино – через наш сквер, по нашей Берёзовой аллее, и шуршали тёплой, сухой, сверкающей на солнце листвой…

Сегодня тоже прекрасный день. Жаль только, что мы не смогли сегодня причаститься, но не будем сетовать, а будем радоваться, что это произошло две недели назад. Вот здесь, в нашем боксе.

Сегодня утром было чудесное солнышко, которое попадает к нам в палату только утром, да и то не всегда. Но сегодня – было! Ксюнечка долго, сладко, неторопливо просыпалась, как просыпается выздоравливающий после тяжёлой болезни ребёнок… Я вполголоса читала Акафист Божьей Матери. Этот Акафист – удивительный акт любви, исполненный веры, нежности и высокой поэзии. (Интересно, как это всё сложилось, оформилось? кто автор, или много авторов? К стыду своему, ничего не знаю). Я читала на церковно-славянском; конечно, Ксюша не всё понимает (я и сама не всё понимаю на словесном уровне), но здесь главное не умом понимать, а чувствовать сердцем, душой; слышать музыку тысячелетних молитв, впитывать её – чтобы она, постепенно, начинала как бы сама звучать в душе…

Было так хорошо! Потом Ксюнечка окончательно проснулась, я её поздравила с праздником, перекрестила иконкой Казанской Божьей Матери и ещё почитала молитвы Богородице – уже на русском. Я обычно так и делаю: чередую, чтобы до неё и смысл доходил, и тысячелетняя музыка…

Потом протёрла всю деточку святой водичкой. Пресвятая Богородице, очисть мою девочку от всяких дифтерийных палочек и от аллергии! Исцели, очисти, укрепи!

Потом пошла к медсестре и попросила не делать Ксюше укола до обхода врачей. Не хотелось портить такое прекрасное праздничное утро. Да и тельце у Ксюши сегодня намного чище. Может, хватит её колоть этими гормонами? Как бы потом не пришлось лечить от перенасыщения гормонами, как лечим теперь от перенасыщения сывороткой.

Ксюша в последние дни опять почти не пьёт и организм её недостаточно промывается. В очередной раз объясняю Ксюше, что от неё требуется. Как важно для неё побольше пить. Кажется, на этот раз она поняла. Тут же выпила целую чашку чая. (А вчера и позавчера она выпила первые полчашки только к вечеру!).

“Что лучше, Ксюня, чай или уколы?” – “Чай!!!”

Напитавшись жизненной целебной жидкостью (+ апельсин!), мы уселись мастерить Львёнка. Как же Ксюше нравится всякое рукоделие! Она уже участвует в шитье и помогает мне делать стежки: стежков пять сделает, устанет, – дальше я. Отдохнёт, – опять тянет пальчики к иголке. Ещё парочка стежков, ещё парочка. Главное – она не боится иглы. (Только шприца боится!) Думаю, что через полгода она уже будет шить сама. А может, и раньше. Вон как она быстро научилась вырезать! Да как виртуозно! Ксюня быстро всё осваивает, если ей интересно.

А уж планы она сегодня строила!…

– Давай после Львёнка пошьём медвежонка! А потом зайчонка! И бобра. И хомячка. И котёнка…

– Постой-постой, Ксюня, дай сначала сшить Львёнка!

– Но ведь нам нужен ПЛАН! План на дальнейшую жизнь: что мы будем делать. Чтобы нам знать.

– Да, план нам необходим. Давай его даже запишем.

Ксюша диктует, а я записываю:

ПЛАН НА ДАЛЬНЕЙШУЮ ЖИЗНЬ

Пошить:

1) Тигрёнка!

2) Медвежонка!

3) Мышонка!

4) Соску! С ручками, ножками и рожицей! вот смешно будет!…

5) Бобра.

6) Цаплю.

7) А ещё буквы! Помнишь? Ты обещала.

– Ну да, буквы! С рожицами. Чтобы смешно было. Мягенькие…

* * *

Несколько дней назад сон ужасный приснился: что мы в гостях у Коли Шастина, а у него что-то с позвоночником, какая-то тяжёлая болезнь. И меня охватила тревога, и я попросила Гавра дозвониться Шастину: пусть заедет к нам хотя бы на три минутки! Чтобы увидеть его и удостовериться, что с ним всё в порядке. (А заодно и решить вопрос о Ксюшиных уколах).

И вот, 14 октября, вечером, когда тихонько звучала Ксюшина любимая медитативная музыка, и мы пришивали Львёнку последнюю лапу, в дверях палаты… возник Коля Шастин! В белом своём халате, со стетоскопом, торчащим из нагрудного кармана этакой хризантемой.

Вошёл, привалился к дверному косяку, глаза округлились и тихонько ползут на лоб… Даже сказать ничего не мог в первую минуту от изумления и неожиданности.

Наконец, дар речи вернулся к нему:

– Ну вы, ребята, тут обжились… Ну вы даете! Это надо же!…

Он сел на топчан, и всё оглядывал наши стены, и даже головой помотал, чтобы, видимо, рассеять это странное видение, – но оно не рассеялось.

– Как здорово, что ты приехал, Коленька! Чаю хочешь?

– Хочу, конечно, ты же знаешь: я водохлёб. Но – некогда. Я действительно на три минуты.

Вид у него был очень усталый. Когда-то Коля был моложе меня, но теперь мне так не кажется: работа детского хирурга-травматолога не обладает омолаживающими свойствами. Здесь, как на войне: один год идёт за два, а то и за три…

– Радуйся, что видишь живого Шастина. Могла бы и не увидеть уже, – сказал он.

– ???

– Вчера на меня наскочил “камаз”. Знаешь, что это такое?

– Знаю…

– Чудом остался жив.

– Сегодня – Покров. Богородица тебя спасла. Когда это было?

– В двенадцать часов.

– Ночи?

– Дня. Прости, спешу. Какие у вас проблемы?

– Ксюше колют гормоны от аллергии. Мне кажется, её уже перепичкали. Боюсь, придётся в скором времени лечить её от гормонального перенасыщения… Одним словом, Коля, хочу отказаться от уколов. Что ты скажешь?

Коля осмотрел Ксюшино тельце, послушал сердечко, пощупал пульс. Задумался устало…

– Вообще-то, преднизолон люди принимают годами – и ничего, – сказал он.

– Но люди принимают годами и алкоголь, и наркотики. А как на самом деле? Скажи мне правду.

Он помолчал и сказал со вздохом:

– Конечно, гормоны – это не подарок. Они ударяют по всему организму.

Так я и думала! Так я и чувствовала. Я ведь вижу последние дни, вижу, что Ксюше как-то не можется. Что-то нагнетается у неё внутри. Какой-то нездоровый жар… Я чувствую это седьмым чувством.

Так, Коля, спасибо за откровенность. От гормонов мы отказываемся. Налегаем на зарядку, массаж и водные обтирания. С Божьей помощью мы её одолеем – эту сывороточную болезнь! А потом и палочки победим. Постепенно… Не может же организм бороться сразу с двумя болезнями. Ведь аллергия эта, по сути, – отравление организма. Отравленный же организм, да к тому же обессиленный дифтерией, не может бороться с палочками.

Шастин унёсся так же стремительно и неожиданно, как и возник… Неуловимый Шастин. Вездесущий Шастин. У него было так мало времени, что мы договаривали, сбегая по лестнице. Говорили всё о тех же гормонах, об анализах, о палочках… И я даже не успела сказать ему, какой он замечательный, и чтобы он ради нас всех берёг себя. Ну, хоть чуть-чуть! Потому что жизнь без Коли Шастина совершенно не мыслима! Мне хотелось крикнуть ему вслед: “Коля, живи долго, пожалуйста!” – но его уже и след простыл… Был – или не был?…

Конечно, был! И есть. И будет всегда. БУДЕТ ВСЕГДА!

* * *

14.10.94. Пол-второго ночи. Значит, уже 15 октября, суббота.

Весь день, с перерывом на прогулку и прочую больничную житейскую суету, шила Ксюше Львёнка. И пошила! Вот, она уже спит с ним в обнимку… Уже влюблена в него по уши.

Львёнок вышел замечательный. Он даже стоять умеет! Это для меня самой большая неожиданность. Ксюша говорит: “А ты, Лисичка, оказывается, волшебница! Так много всего умеешь!…”

И радостно это слышать, и грустно.

Грустно оттого, что вот надо было попасть в больницу, чтобы ребёнок наконец узнал, на что способна его мама. Так как дома у мамы слишком много времени уходит на готовку еды, уборки бесконечные и стирки нескончаемые… Нет, конечно, мы и дома много чем занимаемся, но без такого погружениея, как здесь.

Так вот, оказывается, для чего нужен отпуск! – догадалась я. – Чтобы с ребёночком вволю наиграться, наобщаться; чтобы хотя бы месяц не думать о готовке и стирке. Множество людей именно так и отдыхают каждый год. Я же так не отдыхала никогда в жизни…

Вот, “пофартило” залететь с дочкой в больницу. Конечно, отель у нас – не “пять звёздочек”. Хотя в каком пятизвёздочном отеле вы найдёте такой уют, какой мы сотворили с Ксюшей в нашем замызганном, обшарпанном боксе? – Нигде вы не найдёте такой красоты и такого уюта!

Врачи на обходе: “О, у вас тут целая выставка!”

Раздатчица еды: “В вашу палату заходишь, как в музей!”

Медсестра Галина Павловна: “Как же у вас красиво!…”

Дежурный врач: “И как вам удалось из такой страшненькой палаты создать такую красоту?”

– Постепенно… – отвечаем мы.

* * *

Доброе утро, наше милое Дерево в окне! За окном – но как будто прямо в комнате. Весь день ты живёшь, сияешь листвой, лопочешь, являешь нам удивительных птиц, блики и тени.

Весь день (и всю ночь) живут на стенах комнаты изменчивые живые тени…

И я себе сказала: “Мы вовсе не в больнице. Мы в санатории, где лечат дифтеритных детишек. Такой дифтеритный санаторий. А что?”

Правда, кормёжка оставляет желать лучшего (с Ксюшиной точки зрения). Но по мне – так ничего, терпимо. Но Ксюша-то привыкла к домашней еде. Поэтому питается, в основном, тем, что нам приносят с Речвока. Папа с Антошей жарят ей картошку и рыбу, бабушка – сырники и котлеты, а тут и Анюта, и крёстная Клер нажарили ей котлет. Смеёмся: Ксюша за всю предыдущую жизнь не съела столько котлет, сколько она их съела за этот больничный месяц!

Но главное то, что мы живём в совершенном мире, покое и всё время чем-нибудь интересным заняты.

Я думаю, что нас с Ксюшей можно теперь запускать в космос. Да на подольше! Чтобы мы успели сделать всех своих мышонков-медвежонков, перечитать все любимые книжки и пописать вволю дневничок…

* * *

Мне нравится, что пишу, как в старину, при свече… Пополнила свой свечной запас, отказавшись от лампы с прищепкой, которую мне предлагал Гавр, но которую здесь не к чему прищепить.

Однако уже пол-третьего ночи! Надо бы поспать немного. А то скоро придут ставит градусники…

Спокойной ночи, милые мои Гавр и Антончик! Спасибо вам. Ведь это в большей степени вашими стараниями мы здесь так славно обжились. Ведь это вы нам притащили всё то, из чего мы это всё сотворили. Спасибо! Из пустоты красоту не сотворишь. И Анечке, и бабушке Лиде спасибо за лоскутно-ниточное пиршество! О, как много всего хочется сделать!… Наверное, поэтому дифтерийная палочка из Ксюни и не уходит: она, эта мудрая палочка, чувствует, что нам надо ещё здесь пожить…

По крайней мере я совсем не соскучилась по стиркам и по уборкам. Ни чуточки! Значит, ещё не отдохнула. Наверное, я всё же очень устала от своего житья-бытья, что не очень хочется домой. Вернее, домой-то хочется!… Но как представлю: вот, возвращаемся домой, и – опять эти горы белья… Откуда они только берутся?

Кажется, я здесь разленилась. Нет, нельзя мне уходить в отпуск! Это расслабляет…

Сегодня (то есть, уже вчера) вечером:

Шьём Львёнка. В палату заходит мальчик Миша из соседнего бокса. Протягивает мне жетончик для телефона-автомата:

– Вот вам жетончик.

– А что это ты мне решил его отдать?

(Жетончики в отделении у ребят – самый большой дефицит.)

– За вашу доброту.

И – удаляется.

А через полчаса приносит целую горсть жетончиков!

– Ой, Миша! тебе же самому нужно.

– У меня много. А это – вам. За вашу доброту. Вы нас открываете всегда…

Ссыпает жетончики на тумбочку и быстро уходит. “Спасибо!” – кричу ему вслед.

Действительно, открываю. Когда их няньки запирают в боксах, особенно по вечерам, и они не могут выйти ни в туалет, ни к телефону, – отчаянно барабанят в окна, в двери, в стены… Хожу и открываю – выпускаю пленников на свободу.

* * *

15 октября 94, суббота. 26-й день. 24 часа.

Всё-таки больница – постоянная стрессовая ситуация. Как бы мы ни храбрились, как бы мы изо всех сил ни радовались каждому дню и всему хорошему, что он приносит.

В Ксюшином словарном багаже прочно утвердились слова: “уколы”, “нянечка”, “скорая помощь”, “реанимация”, “бокс”.

* * *

16 октября 94, воскресение, 27-й день, 16-00, Ксюша спит.

Сегодня утром делала Ксюше общий массаж, с упором на ножки. Пятна пока не возвращаются, слава Богу. Временная передышка? Или мучительная сывороточная болезнь, наконец, отступила?… Поживём – увидим. Главное, я поняла, что ей нужно: массаж, гимнастика, движение. Ксюша и сама почувствовала, что ей ото всех этих процедур легче.

Кстати, проснулась сегодня Ксюня с насморком и покашливанием. У меня сердце упало. Но после массажа вроде всё прошло. Хотя с этой девочкой никогда ничего нельзя сказать наверняка. Только так: хочется надеяться, дай-то Бог…

Гуляли сегодня почти час. По нашему дворику – около нашего корпуса, по нашей кленовой пёстрой, роскошной аллее… Шуршали листьями… Говорили о любимых Ксюшиных слизнячках. У неё мечта: завести дома слизнячков и наблюдать их жизнь. Я объясняла, что это довольно сложно: что слизнячкам нужны особые условия: тепла, влажности, освещённости. Нужно знать, чем они питаются, как они зимуют. Ксюша выдвигала разные версии: содержать их в банке, в коробке, на лоджии в ящиках. Я обещала ей, когда вернёмся домой, найти книжку про слизнячков и всё про них узнать.

Потом пообнимались с нашими берёзами. У нас и здесь завелись наши берёзки для обнимания. Удивительные деревья! Постоишь с ними в обнимку – и сразу тонус повышается: легче дышать, сердце перестаёт болеть. Очень энергетические существа!

Потом, вооружившись прутиками, искали под ворохами листвы у корней берёзы какую-нибудь жизнь. Ксюше хотелось увидеть хотя бы одного муравья! Но – увы!… Все муравьи улеглись уже на зимовку, как видно. Ни одной муравьиной души в округе! Но зато увидели крошечную многоножку, она очень трогательно затискивала под берёзовую кору своё нежное тельце, скрываясь от холода. И микроскопическую мушку видели, разгуливающую по березовой коре. Больше никого не видели. Только несколько мужчин прошли мимо нашего корпуса, местные работники. Пронеслось несколько “скорых”. Из корпуса вышла в садик дежурный врач, закурила, посмотрела на небо, которое вдруг посуровело, нахмурилось и сказала: “Сейчас снег пойдёт”. – “Неужели?” – “А вы разве не видите?” – и ушла в корпус.

Наша кленовая аллея полыхала во всём своём великолепии… Каждый клён – как огненный шатёр… “Как наш цирк-шапито!” – сказала Ксюша. Ах, цирк-шапито! Без нас покажут последнее представление, и летний сезон закончится…

Мы бродили под клёнами, подбрасывая ногами листья, я подхватывала Ксюню и кружила её до нашего общего головокружения… Мы вели беседу о слизнячках и муравьях, обнимались с берёзками, – и вдруг мир посерел и стало как-то тревожно. Налетел ветер и стал срывать с клёнов листья целыми охапками и сбрасывать их на землю в каком-то отчаянье… Листва валилась на нас целыми пластами… Это было как сход снежных лавин в горах. Клёны сбрасывали с себя свою нестерпимую красоту, всю эту пышность и блеск, и позолоту – и на глазах редели, печально обнажаясь… В мире, в природе стало нестерпимо грустно.

Лето кончилось. Ещё одно лето жизни…

То здесь, то там в чаще больничного парка мелькала пятнистая форма омоновцев, которые старательно отлавливали несуществующих нарушителей режима.

Карантин. Привезли новую партию “контактных” – и карантин продлён. Вчера на прогулке видели посетителей, проникающих всяческими неправдами на нашу “зачумленную” территорию – и омоновцев с резиновыми дубинками, сопровождающих бедных мам с передачками к воротам. Слышали грозное: “Вы каким макаром сюда проникли?!” Но сегодня – никого…

Но наш папочка к нам всё-таки проник! Хотя мы уже и не надеялись, и даже впали в тоску от ожидания. С самого утра ждали папу и только в пол-шестого вечера услышали под окном долгожданное: “Ксюнечка!” Даже не поверили своим ушам.

Папочка, как и в прошлый раз, был в докторском халате и потому омоновцы его не остановили. Я тихонько прошмыгнула в коридор и открыла все замки. К счастью, никто не заметил. (Потом-то заметили, конечно: за стеклянными дверями не скроешься). Но все медсёстры и нянечки сделали вид, что ничего не видят. А дежурный врач на вечернем обходе к нам не зашёл – пронесло!

Три часа общались с папочкой. Ой, как это здорово! Показали ему наши аппликации, нашего Пингвина и нашего львёнка Лёвушку. Папа был в восторге. Ещё бы! Ведь наш Лёвушка умеет стоять на четырёх лапах, на трёх, и даже на двух! И вертеться на хвосте (с нашей помощью, конечно). И сидеть. И лежать, подложив одну лапу под щёку. Это – самое трогательное. Ну, и, конечно, он умеет расчёсывать свою гриву.

Ещё папе понравилась новая Ксюшина картина, которая называется “Подводный мир и окно в него”. В картине… прорезано натуральное окошко! А какие удивительные рыбы под водой!… А какой песчаный замок на берегу! И такое ласковое румяное солнышко…

Ксюша – настоящий художник. Главное – она умеет передать свой подводный мир: свой внутренний непостижимый, загадочный мир…

Нет, это не девочка-болтушка. Эта девочка – мыслитель, чувствователь, созерцатель. Её привязанности порой странны и непонятны. Как, например, эта нежнейшая любовь к слизнячкам. Обожание трухлявых, почерневших листьев. Вот, она собирает букет кленовых листьев… – нет, не самые яркие и свежие она выбирает, а самые (на мой взгляд) никудышные (но я ей, конечно, про это не говорю, а только удивляюсь про себя: почему именно эти?) А она восхищается ними! – тёмными, пятнистыми, почти рассыпающимися… ПОЧЕМУ??? Что за странность такая? Умом – не постичь. Остаётся принимать эту девочку со всеми её странностями и загадками – такой, как она есть, ЦЕЛИКОМ, во всей её нераздельной полноте.

А что, собственно, здесь непонятно и странно? Люблю же я эту старенькую горбатенькую нянечку, которая моет коридор в нашем отделении. Как увижу её сгорбленную спину, её махонькую высохшую фигурку, – так сердце щемит… Кто-то мне скажет: “Это не любовь – это жалость”. Но жалость – это ведь тоже род любви.

Вот и Ксюнечка жалеет эти страшненькие, никому не нужные листья, которыми никто, кроме неё, не восхищается.

* * *

17 октября 94 года, понедельник.

28-й день в больнице. Лунный месяц. 10-й день карантина. Его не отменяют, а только ужесточают. Но Антон всё же проник к нам и сегодня. В белом врачебном халате, он спокойно прошёл мимо омоновцев, и они его не только не остановили, но даже не спросили пропуск.

Ксюнечка нарисовала нашу прогулку по кленовой аллее при солнце, луне и звёздах…

Сейчас полдвенадцатого ночи. Горит свеча, я устроилась уютно с дневничком, уложив Ксюню и спев ей “Про сон”. Она так славно улеглась…

Но стоило мне зажечь свечу, как она тут же вскочила, бодрая и весёлая, и заявила, что “хочет поучаствовать”. И тут же принялась рисовать в эту тетрадь нашу прогулку. А теперь, когда я всё же завладела тетрадью, рисует в альбом рисунок под названием: “На нас набросились собаки”.

Действительно, здесь, в больничном дворе, столько собак!… У каждого корпуса – своя стая. Куда ни пойдёшь – они на тебя выскакивают: или собаки, или омоновцы. Но собаки всё же агрессивнее! Они ревниво охраняют свои территории и без конца выясняют между собой отношения. Чаще всего это происходит на нашем лужке, который мы облюбовали для зоо-и ботанических наблюдений. Увы! Нам пришлось оттуда сматываться сегодня, так как там разыгралась такая собачья коррида! Ужас…

* * *

Глубокая ночь. Часы остановились. Свечка моя догорает… Ксюнечка посапывает в обнимку с Пингвином… Опять полная луна смотрит в наше окно – как в первую нашу ночь в больнице.

Карантин… Что такое карантин? Это когда никуда не идёшь, не спешишь, не суетишься, время замедлило свой ход – и есть, наконец, возможность вспомнить обо всех, и покаяться перед всеми, и почувствовать, как любишь тех, о ком вроде бы давно и навсегда забыла…

* * *

А ведь только и нужно, что встать утром перед Богом и попросить Его обо всех, кого любишь.

Какая же это великая сила – молитва! Как остро я ощутила это здесь, в больнице. Постоянно чувствую, что я с детьми – в чудодейственном кольце молитв. Все наши друзья молятся за моих детей, и мы с Гавром, и святые молятся, к которым я обращаюсь, и Богородица…

И Господь отвёл беду. То, как мои дети вышли из дифтерии – это чудо.

Только молитвами были спасены.