Ты сидишь на ковре в своем городе. Каждый день ты возводишь в нём всё новые и новые башни, мосты, дома. Город уже захватил полкомнаты и продолжает разрастаться дальше…

В городе имеются: магазины, фотография, почта, театр, фонтаны, часовая мастерская. А так же: автобусные остановки, метро, переходы и мосты. И, как в каждом уважающем себя городе, справочное бюро.

– А это – Башня Для Красоты. Здесь никто не живет. С этой Башни смотрят на город, – говоришь ты торжественно.

Самый настоящий город, со всем необходимым для жизни.

Живут в нём твои зверушки: две Собаки, плюшевая и надувная, два Зайца, белый и рыжий, Белка, Рыба, Утка и Пингвин.

На окраине города расположился лес из сосновых шишек, он называется – Африканский. Африканским мы его назвали несколько месяцев назад, когда в нём жил Негритенок. Но Негритенка мы подарили одной девочке, а лес так и остался Африканским. Теперь в нём живут Тигр и Обезьянка. К Доске Объявлений в центре города прикноплена записка; на ней старательными печатными письменами выведено: "Дорога в Африканский лес". И – стрелка, указывающая путь в оный.

Город время от времени меняет свой облик, а вместе с обликом и название: то это город Горин, то Мунт, то Цэвиранск, то Лэнгэжэмэн, то Гу-гу-син. Но даже во времена страшных развалов и катастроф, когда город лежит в руинах, – всё равно Дух Города продолжает жить, и твоя мысль работает всё в том же направлении: город разрушается лишь для того, чтобы предстать перед нами в новом, ещё более прекрасном облике. Игра продолжается! Не затихая ни на день, продолжается уже пятый месяц…

Все твои игры последних месяцев – городские. Долго, неделю или даже две, играл в магазин. Мне, разумеется, выпала роль покупателя, точнее – толпы покупателей. И мой рабочий стол вскоре оказался завален "покупками": разноцветными пластмассовыми кубиками, огрызками карандашей, птичьими перышками, шишками, желудями и камушками, а так же колесами от разломанных автомобилей, винтиками от разобранных часов и прочими ценностями.

– А чего тебе ещё хочется? – допытываешься ты.

Чего же я ещё хочу? Чего?… Хочу, чтобы ты был здоров, чтобы мне давали работу и чтобы мы всегда были счастливы, как сейчас… Как в сказке: три желания. Но исполнения их не купишь ни за какие деньги, ни в одном магазине… "Вот эту пуговку, пожалуйста. И кусочек синей фольги", – говорю я тебе – и вижу такое сияние на твоём лице, которое дороже всего на свете…

– А пёрышко хочешь? Вот это, жёлтенькое?

– Хочу и пёрышко…

Ты счастлив. Ты вручаешь мне покупки и бумажки с нарисованными на них цифрами. Это – деньги. В твоём Городе такой способ общения с покупателями: продавец вручает покупателю вместе с покупкой её стоимость. Неплохо придумано.

Потом была Фотография. "Хочешь сфотографирую? Чик!

Готово!" И осыпаешь меня "портретами". На каждом из них – человечек с весело растопыренными руками, на каждой руке – веер пальцев. "Мама под дождем", "Мама под снегом", "Мама в шляпе", "Мама с голубыми волосами"… "Почему с голубыми?" – спрашиваю я. "Так красиво!"

Была игра в Почту. Под почтовый ящик ты приспособил большой белый бидон: в него можно опустить не только письмо, но и небольшой подарок, например, "светозажигательные огоньки", которые ты смастерил из деталей пластмассового конструктора. Склеил из цветной бумаги большой конверт, вложил туда письмо и подарок, закрыл его прищепками и опустил в бидон. Ещё написал записку: "Придёт завтра". И положил её на мою подушку.

– Вот тебе, мама. Придёт завтра. Чтобы ты не забыла.

Утром проснешься, а оно уже пришло! Не потеряй только записку.

Тревога о записке не давала тебе заснуть до полуночи. Только начнешь засыпать – и вдруг опять поднимешь голову и озабоченно спрашиваешь:

– Мама, ты записку ещё не потеряла?

– Нет, нет, не потеряла, спи, она у меня под подушкой лежит.

– Под подушкой? – недоверчиво переспрашиваешь ты. – Покажи.

– Ну, вот, видишь? вот она.

– Держи её в руке, крепче держи, чтобы не потеряла. А завтра всё тебе придёт…

Наконец, сон сморил тебя, уставшего волноваться и тревожиться. Хотела бы и я, чтобы кто-нибудь сжимал под подушкой мою записку… Спи, сынок, не волнуйся, не потеряю.

Утром, едва открыв глаза:

– Ну, как, получила письмо и подарок?

– Получила, сынок, всё получила. Спасибо!

…Теперь два светозажигательных огонька стоят на моём столе и светят мне ночью и днём своим чудесным светом.

– Ну, как? Светло теперь тебе?

– Ещё бы!…

Потом ты играл в расклейщика афиш и объявлений. А я была прохожим: читала и удивлялась. Потом была Часовая Мастерская. О!… Но это – отдельный рассказ.

Не менее грандиозной оказалась и игра в Справочное Бюро.

Выстроил очень уютный домик. Размашисто написал на листке бумаги: "СПРАВОЧНОЕ БЮРО. ОТКРЫТО", прицепил лист над окошком, посадил у окошка неваляшку Катю, и она на радость всем нам выдала первую справку: "До города Горин ити там".

После чего справки посыпались, как из рога изобилия.

Пять дней ты неутомимо, упоенно строчил справки, с трудом отрываясь на сон и еду, но и за едой и во сне ты бредил справками, справками, справками…

Ты растерзал на справки все блокноты, которые были в доме, и мы побежали в магазин за новыми. Так как справок было великое множество и никакое справочное бюро вместить их было не в силах, то весь наш дом оказался забросан белыми листочками, а город Горин был погребён под ними, как под снежной лавиной. Стойкая неваляшка нашла, наконец, свое жизненное призвание.

С её приветливой мордашкой и мелодичным голоском, она, казалось, была создана для службы в Справочном Бюро. Она могла выдать какую угодно справку. А моя обязанность (или привилегия?) заключалась в том, чтобы задавать ей вопросы. Правда, вопросы можно было задавать только те, на которые в её арсенале уже имелись заготовленные тобой справки. Справки она выдавала такого содержания: "Как пройти в город Сутоведенск.

На автобусе 3 на метро на поезде долго на автобусе 303".

Или: "Как проехать в дом 38. Пишком".

Выдача справок обычно проходит в очень торжественной обстановке. Я вежливо задаю Кате свой вопрос, ты издаешь

Катей мелодичный звон, затем осторожно, точно священнодействуя, вынимаешь из Бюро нужную справку, громко и отчетливо зачитываешь и – всовываешь справку в клюв Пингвину (который работает Катиным помощником), откуда я с трепетом достаю её. "В дом 6 поехать на автобусе потом пишком". Справка сопровождается рисунком автобуса. "Поезд приходит в 00 часов и 6 минут 2 сентября вторник 1979".

И так далее… И, наконец, – королева справок! "Как пройти в Африканский лес? На автобусе на метро и потом пишком". С такими чудесными справками и в городе Горине и в городе Гу-гу-сине можно себя чувствовать, как дома.

* * *

Июнь. С высоких тополей клочьями летит белый пух…

Пруды – белые, седые, мохнатые… Утки и лебеди, скользящие по этим коврам, все в клочьях тополиного пуха.

Мы стоим у ограды пруда, и ты никак не можешь налюбоваться на утиную семью: мама и пять крошечных утят. Мы уже обошли весь зоопарк, ты уже покатался на пони по имени Ку-Ку, побывали у слонов, которые не произвели на тебя никакого впечатления. Ну, стоят две серые горы на пригорке и пылят хоботами – ну и что? Ничего интересного. Ни тигры, ни медведи не вызвали у тебя такого восторга, как эти пушистые тополиные утята. Когда мы оказывались у клетки с каким-нибудь экзотическим гигантом, ты начинал допытываться: "А как он оттуда выходит? А где дверь?" И я безуспешно пыталась объяснить тебе, что ни тигр, ни медведь "оттуда" не выходят вовсе, они там живут. Ты слушал мои объяснения недоверчиво и, думаю, не поверил мне. Твой недоверчивый, недоумевающий взгляд говорил мне: "Клетка не может быть домом".

А у клетки со львом произошла забавная сцена.

Толпа жаждущих увидеть царя зверей облепила решетку ограды, мы еле протиснулись поближе. Лев, окутанный огромной тёмно-каштановой шевелюрой, картинно возлежал поперек клетки, лениво пошевеливая мускулистыми лапами, отчего под его кожей, как у культуриста, перекатывались шары мышц. Один его глаз спал, а другой сквозь дрему поглядывал на галдящую публику.

– Мама, мама! Смотри, муха! – неожиданно закричал ты. – Муха на замке!

Она сидела на огромном замке и казалось, подглядывает в замочную скважину. Очень симпатичная муха.

Потом мы ходили к птицам. Мы ведь, собственно, и пришли сюда только затем, чтобы увидеть сов. Львы и слоны – это так, по ходу дела. Но – увы! – живая сова оказалась совсем не "как дом", и клюв у неё был совсем не "до неба". Вместо величественных птиц с горящими, как луны, глазами (какими их всегда изображают на картинках), ты увидел небольших, неподвижно застывших существ. Совы сидели рядком на полках – как запыленные плюшевые игрушки в магазине. Изредка они приоткрывали узкие, слепые на дневном свету щелки глаз – и опять погружались в забытье. Горькое разочарование пережил ты, глядя на своих любимцев… Я даже пожалела, что привела тебя сюда.

В грустном молчании вернулись мы к пруду, и здесь ты опять оживился. Утка с утятами жили своей жизнью, ныряли, ловили рыбок, кувыркались. У каждого утенка, если понаблюдать, обнаруживался свой характер: один был мечтателем и всё время отставал от стайки, задумавшись о чём-то своем, другой – шустрик и задира, он первым доплывал до хлебной крошки, как заводной катерок. Утка-мать, полная нежности и величавости, кружила вокруг детей, откровенно любуясь ними. "Какие крошечные!…" – млел ты от восторга. – "А утка какая замечательная!"

В свои три с небольшим года ты понимал, что хищники, сидящие по клеткам, не живут, а лишь прозябают в роли экспонатов. А муха, подглядывающая в замочную скважину, – жила! И утята жили! Они были настоящими. Как Тигр и Пингвин в твоём Городе. Как белки в нашем лесу…

* * *

Ты лежишь в гамаке, привязанном между двух тёплых, золотистых сосен, а по их стволам шныряют вверх-вниз шустрые существа с быстрыми глазами. Колышутся над тобой тёмные ветви, колышется синий просвет неба, колышутся быстроглазые белки на золотистых сосновых стволах – вверх-вниз, колышутся легкие ветерки, овевающие тебя смоляными запахами…

Ты незаметно засыпаешь. А я сижу рядом на тёплом пне, пытаюсь работать. Но толстая рукопись читается медленно, то и дело я забываю о ней и подолгу смотрю на тебя. Ты разрумянился во сне, тёмные ресницы тихонько подрагивают… Интересно, что тебе снится: город Мунт или весёлые утята в пруду? Или что-то и вовсе неведомое мне?… Четвертое лето нашей жизни! Мы никуда не едем и в это лето. Зачем уезжать от наших белок, от этих золотистых смоляных капель, от сосновых запахов?…

Сквер, бухта, лес, зелёные дворики… Планета твоего детства этим летом стремительно расширяется. На днях, проснувшись утром, ты подбежал к окну, выглянул в мир, омытый утренним солнцем, и воскликнул: "Как далеко видно!…" За крышами соседних домов ты вдруг увидел дальние страны: блеск канала, жёлтые портовые краны, похожие на жирафов, новостройки Тушина, а за ними – леса, леса до горизонта… И там – среди лесов – белоснежную куркинскую церковь. "Как далеко видно!…" – восторженно, изумленно повторил ты, удивляясь и радуясь своему открытию.

Тихонько покачивается между двух сосен гамак, ты спишь под шуршание беличьих хвостов…

Вдруг набежала стайка интернатских девочек, их легко узнать по худым личикам и тёмным стареньким платьям. Они обступили гамак и с восхищением, затаив дыхание, смотрят на малыша. "Совсем как принц!" – громко шепчутся они. – "Живой принц!…"

– А вы мама принца, да?

– Мама.

– А это что? – спрашивает одна девочка, показывая на гамак. Ей лет девять, и я удивляюсь её вопросу.

– Разве ты не видела никогда? Это гамак.

– А… – говорит она. – А принца можно покачать?

– Покачайте.

Десять девчоночьих рук вцепилось в гамак, и тихое покачивание постепенно перешло в яростное. "Ой, девочки, вы разбудите его!" – "А он уже проснулся!" – радостно сообщают они.

Ты проснулся и с удивлением взираешь на незнакомые лица, склоненные над тобой.

– Ты принц, да? Самый настоящий принц? – щебечут они.

Им так хочется сказки – хоть на минуту! Скажи им "да" – и они будут счастливы. Хоть на минуту…

– Ку-ку! – говоришь ты, улыбаясь ещё сонной улыбкой.

Девочки смеются от восторга, даже хлопают в ладоши. И вдруг…

– Принц, а папа у тебя есть? – спрашивает одна из них.

"Ну, вот он и прозвучал, этот вопрос…" – с тоской думаю я и с замиранием сердца жду твоего ответа. Но ты молчишь.

– А, принц? Где твой папа? – её голос всё настойчивее.

Маленькая, худющая, кожа да кости, в тёмно-синем нелепом сарафане ниже колен, болтающемся на ней, как на палке. Она, я вижу, не оставит тебя в покое, пока ты не ответишь ей. "Где папа, принц? На работе?" Ты улыбаешься ей в ответ, ты не можешь понять, о чём она спрашивает тебя. Для тебя слово "папа" так же незнакомо, как для неё слово "гамак".

– А у него есть папа? – оборачивается она ко мне. – Почему он не говорит? – она смотрит настырно и колюче.

Милая девочка, что ты хочешь, чтобы я ответила тебе?

Какой ответ тебе радостней услышать: что папа принца – король и правит своим королевством? Или что его нет? И маленький принц, так же, как и ты, не знает отцовской ласки?… Что ответить тебе, чтобы утешить тебя?

– Значит, нет! – заключает она, с недетской прозорливостью растолковав для себя моё затянувшееся молчание. – А у меня есть! – выкрикивает она с горьким вызовом. – У меня есть! И он приходит ко мне!

– Вот и чудесно, – говорю я и провожу рукой по её жиденьким косицам. – У таких девочек, как ты, должны быть папы.

Ее колючки мгновенно размягчаются, и она жалко улыбается в ответ на мою ласку.

– А нам покататься можно? – показывает она на гамак.

– Конечно, можно.

Девочки довольно бесцеремонно высаживают принца на землю, и он тут же устремляется по лужайке за серебристым, просвечивающим на солнце беличьим хвостом… А они по очереди укладываются в гамак и со смехом и визгами раскачивают его. То и дело происходят короткие перепалки: каждой хочется в гамак и ни одной не хочется уступать его.

– Девочки, вас не будут искать? – осторожно спрашиваю я.

– Не-а! Не будут!

Гамак трещит и потихоньку сползает всё ниже и ниже. А девчонки, как угорелые, плюхаются в него одна за другой.

– Сильней! Давай-давай!… – кричат и хохочут они на весь лес.

Две веревки уже перетерлись и лопнули, гамак едва болтается, девчонки елозят спинами по земле, и уже давно пора остановить их, но у меня не хватает духу прервать их отчаянное веселье.

Когда перетирается ещё одна, последняя веревка, и гамак падает в траву, на девочек словно находит протрезвление. Они смотрят на гамак, как на лопнувший шар, который вдруг, ни с того, ни с сего, шмякнулся на землю, хотя им казалось, что он их возносит всё выше и выше – в счастливые дали невиданных радостей и удовольствий…

– А завтра вы придёте? – спрашивают они, с сожалением глядя, как я сворачиваю веревочную плетеную радость. – Приходите, ладно? И это приносите.

– Если удастся починить.

Мы пришли, а девочки – нет…

* * *

Я всё жду, что ты мне задашь вопрос, которого я так боюсь. Но ты словно щадишь меня. Хотя на самом деле всё гораздо проще: непонятное слово проскользнуло мимо тебя, не затронув твоего сознания. Ты не понял, о чём тебя спрашивала девочка в лесу. Ты не понял…

Но, наверное, время, отпущенное мне на подготовку, уже истекло.

Через несколько дней, в песочнице: ты играешь, я читаю. Рядом – пожилая женщина с внучкой. Бабушке явно хочется пообщаться, и она задаёт невинный на её взгляд вопрос:

– Какая у тебя чудесная машина, – говорит она тебе. – Это тебе папа, наверное, купил?

– Мама купила, – говоришь ты.

– А я думала: папа, – не унимается словоохотливая бабушка. – А как твою маму зовут? Какое хорошее имя! А папу? Не знаешь?…

– Антоша, нам пора.

Я беру тебя за руку и торопливо увожу.

Но – слово сказано, и слово – услышано.

– Мама, а что такое "папа"?

– Папа?… Ну, как тебе объяснить… Мы с тобой живем вдвоем. А бывает, люди живут втроем: мама, ребёнок и папа. Папа – это такой дядя, который любит ребёнка, как мама. Только он дядя, а не тетя.

Я чувствую, что окончательно запуталась, чувствую, как глупы мои объяснения. И уныло добавляю:

– Папа – это муж мамы.

– А у тебя есть муж?

– Нет.

– Почему?

– Разве нам плохо вдвоём? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– Хорошо!

На сегодня – ты удовлетворился моим ответом.

– Впрочем, если ты хочешь познакомиться со своим папой… Ну, с тем дядей, который когда-то хотел быть твоим папой…

– Зачем? – пожимаешь ты плечами.

– Действительно, зачем?…

* * *

Сидим на ковре в твоём Городе. Сегодня это – Мунт, самый древний город на земле…

Мне легко войти в твой мир, в твой Африканский лес, в дивный сказочный лес твоих фантазий, твоих загадочных песен… "Прилетела совушка на торшер… Зажигает крыльями огонёк…"

– Знаешь, мама, я всё равно её люблю, хоть она и такая маленькая. Что же: и не любить теперь? Если она маленькая?

И запел дальше:

Мне хорошо здесь с тобой. Ты принимаешь меня за жительницу этой страны, этих мест. Лишь смутно, изредка догадываясь, что я – пришелица из другого африканского леса – из леса взрослых людей. Но мне не очень-то уютно там – в моём взрослом лесу. И никто не назовёт меня в том лесу своей. И я никогда не чувствовала себя в нём – дома. Но куда денешься? Приходится ходить по его дорожкам, продираться сквозь его чащи, удивляясь и ужасаясь нраву его обитателей: не голодны, а кусаются…

Мне хорошо здесь, с тобой, в волшебном лесу твоего детства. Вот я сижу с тобой на ковре, среди дивных башен твоего Города, и помогаю тебе в одном трудном деле, с которым ты не смог справиться сам: мы ломаем барабан. Я – твоя сестра, твоя подружка. Мы весело хохочем, докопавшись наконец до гулких барабанных недр – и обнаружив там пустоту… Да жесткую оборку кожи, натянутую на круг. Огорчен ли ты, что всё оказалось так просто? Удивлен. Мне и самой удивительно. Мне тоже казалось, что внутри у него – некий механизм, который гудит и рокочет, рождая загадочное эхо. Но – пусто внутри. Вот и ответ на ещё один твой вопрос.

Но у тебя наготове другие, куда посложнее… Я чувствую, что они уже совсем близко, рядом. Я давно готовлюсь к ним. С того самого дня, который ты не можешь помнить, потому что тебе было всего двадцать пять дней. Ты не можешь помнить тяжёлого мрачного снега за окном, и стука выносимой мебели, и человека в мокром от снега пальто, даже не взглянувшего на прощанье в твою сторону… Теперь – он хочет тебя увидеть. Теперь – когда мы с тобой выкарабкались. Теперь, когда самое трудное уже позади: и бессонные ночи, и груды мокрых пелёнок, и твой тихий жалобный плач… Теперь он хочет с тобой общаться. Он говорит: "Это же мой сын! Я имею право". Господи, какая банальная история! И ничего не придумать взамен того, что есть, что было…

Африканский лес взрослой жизни. Лес, где с такой легкостью предают и уходят. Лес неразрешимых проблем. Лес вопросов, на которые так трудно ответить…

"Мальчик должен знать своего отца", – вспомнились мне слова моего старого друга, человека, познавшего и радость, и горечь отцовства. "Зачем?" – спросила я его тогда. "Чтобы рос без комплексов. Ты же его всё же не в капусте нашла… И потом: у вас не получилось – это ваше личное дело. А у них, может быть, и получится. Как знать?" Как знать?…

Если ты захочешь, ты увидишь его. А дальше – решай сам… Видишь барабан, который казался таким загадочным? Но – пусто внутри…

Так не хотелось вводить тебя раньше времени в наш африканский лес… Так хотелось отодвинуть на подальше этот день. Убрать с дороги все коряги, разогнать все тучи… Если бы это было возможно!

Я вспомнила интернатских девочек – детей, раньше времени оказавшихся во взрослом лесу… Незащищенность и маленький рост – вот всё, что в них осталось детского. Их не удивишь предательством. Они хорошо знают, что такое одиночество. А ласка и сказка – вещи для них незнакомые, из другого мира…

Тебе, в общем-то, тоже несложно оказаться во взрослом африканском лесу. Пока мы здесь, на ковре, в твоём Городе – мы недосягаемы для него. Но стоит выйти на улицу…

Ты щиплешь травку и складываешь на дорожке в сквере.

"Птичка прилетит и поклюет. А мы завтра придем и посмотрим: поклевала или нет". И тут – из-за деревьев – две прогулочные дамы. С криками набрасываются они на нас, на тебя: "Ты что же это траву рвешь, а?! Плохой ты мальчик, хулиганом растешь, да? А вы, мамаша? Стоите и смотрите? Вот у таких родителей такие дети и вырастают!…" Они источали такую злобу, кипели желчью… Что я могла сказать им? Что вокруг на газонах стога скошенной травы? И щепотка травы, сорванная тобой, не может нанести вреда зелёному буйству, которое завтра ляжет под косу? Они бы не услышали меня. Они были из другого мира, с другой планеты… Я взяла тебя за руку и увела поскорее от этого места. Мы уходили, а вслед нам неслось: "Вот такие всегда… своих защищают…"

– Мама, а что тетя говорила? – теребишь меня за руку. – Я ничего не понял.

– Тетя говорила глупости.

– Глупости? – изумляешься ты.

– Да, глупости. Взрослые тоже бывают глупыми.

Ты озадачен…

А вскоре – другой случай. Вышли на прогулку после сильного ливня, который бушевал всю ночь. Увидели в сквере деревце, поваленное ночной бурей. Ты подбежал, поднял, пытаешься укрепить его в лунке, сокрушаешься: "Это кто же его сломал? Ветер или человек? Очень мне интересно. Ты как думаешь? А оно приживется?"

И тут – дядечка с авоськами, любитель природы.

– Дерево ломаешь, хулиган? От горшка два вершка, а уже безобразничать!…

"Да за что же вы?…" Но он не дал мне договорить, он просто трясся весь от негодования. И я опять взяла тебя за руку и увела тебя поскорее и подальше. "А этот дядя чего кричал?" – "Он нас неправильно понял". – "А почему ты ему не объяснила?" – "Я пробовала. Но он глухой". – "А…" – с облегчением протянул ты.

Как защитить тебя от этой инопланетной злобы? Как уберечь от ядовитых стрел? И почему, почему они летят в тебя, в моего ребёнка, смотрящего на мир с такой доверчивой улыбкой? Почему именно тебя они избирают своей мишенью? Хотя… что за наивные вопросы я задаю? Известное дело: лучшей мишенью всегда было – светлое…

Идем по аллее. В руках у тебя – охапка пахучих зелёных веток, которые ты собрал под подстриженными тополями. Целые горы распустившихся к жизни веток лежат грудами на газонах. Ты готов был унести всё. "А если посадить на балконе, они приживутся?"

И опять – любительница природы тут как тут. И вновь – крик, брань… "Да посмотрите же: вот они лежат, на газоне! Никто не ломал!" Нет, не слышит. Прочь, прочь отсюда, да поскорее! Только бы не вступить с ней в бессмысленную перебранку… Господи, почему они так ненавидят?… И почему их так много?…

– А почему эта тетя злится? – недоумеваешь ты.

– Почему?… Наверное, её кто-то сильно обидел. Вот она и злится.

– На нас?

– На всех. И на нас в том числе. Видит: у нас хорошее настроение, ей завидно, вот она и злится. Ее только пожалеть остается… Наверное, ей очень плохо жить.

У соседнего дома пенсионер в спортивном костюме, с интеллигентной бородкой, подрезает кусты. Круглый год он холит газон под своими окнами – на радость и удивление прохожим. Маленький японский садик. Каждый раз мы останавливаемся здесь и любуемся. Остановились и сегодня. Весело щелкают огромные ножницы, улыбается и мурлычет что-то себе под нос бородатый садовник. "Ну, что, пойдем, Антоша?" – "Ещё немножко посмотрим. Такие огромные ножницы!…"

Садовник оборачивает к тебе весёлое лицо, подмигивает и, пощелкав ножницами в воздухе перед твоим носом, говорит:

– А сейчас пальчик отрежем!

Ты вскрикиваешь и отшатываешься, стремительно спрятав руки за спину. На твоём лице – ужас. "Не надо!…" – вырывается из тебя отчаянный вопль.

– Господи, да кто же так шутит?!

А садовник смеется.

Рыдающего, подхватываю тебя на руки, бегу от японского садика…

– Сынок, успокойся… дядя пошутил… просто дурацкая шутка. Поверь мне.

– Шутка?… – горестный, недоуменный взгляд – и новый взрыв рыданий…

Мое плечо мокро от твоих слез, в душе что-то сжимается, и я думаю: "Боже мой! Сколько же ещё впереди… И как подготовить тебя к этому? И можно ли вообще к этому подготовить?…"

* * *

– Мама, хочешь о чём-нибудь спросить?

– Хочу.

– Тогда спрашивай! Тут справок много!

– У меня такой вопрос: "Как пройти в Африканский лес?"

– Вот! Пожалуйста! Получай!

Пингвин держит в клюве листик с ответом…

Как легко. Как просто. Мы опять здесь – в твоём чудесном лесу, где ни львов в клетках, ни взрослых дикарей с их дикарскими шутками.

– Опять про этого папу спрашивали, – говоришь ты.

– Кто?

– Какая-то тетя. Когда ты в магазин ходила, а меня на площадке оставляла. Говорит: "Что это ты всё время с мамой гуляешь? А с папой никогда".

– И что ты ответил?

– Не помню… – говоришь ты и пожимаешь плечами.

– Хочешь познакомиться с ним?

Ты пожимаешь плечами. Ни да, ни нет. Ты не знаешь.

Откуда тебе знать?…

И когда через несколько дней я сообщаю тебе, что завтра к тебе придёт гость, никакой радости ты не выказываешь. Только удивляешься: "А почему такое странное имя – Папаборя?"

Ты играешь на ковре, в своем Городе. Рядом – в кресле, закинув ногу на ногу, довольно покачивая носком башмака, – представитель взрослого африканского леса, куда тебе до времени лучше бы не ходить…

– Ну, как ты тут поживал? – торжественно произносит он.

– Хорошо, – говоришь ты.

Так как тебе сказано, что это – твой гость, ты старательно пытаешься увлечь его в свою игру.

– Давай строить башню, – предлагаешь ты.

– Ты строй, строй, Антоша.

– Давай вместе. Ну, давай же!

– Знаешь, Антоша, я от природы ленивый, – говорит "папаборя". – Ты играй, играй. А я почитаю…

Он вынимает из портфеля сборник рефератов и углубляется в него. Но, оторвавшись от чтения, неожиданно спрашивает:

– Антоша, ты кого больше любишь: маму или бабушку?

О, эти сакраментальные вопросы от нечего спросить…

– И маму, и бабушку, – говоришь ты.

– А кого больше?

В ответ – затянувшееся молчание. Вхожу в комнату, чтобы выручить тебя. И чувствую, каким бесцветным стал воздух от присутствия этого человека. И слова, витающие в этом тусклом пространстве, лишены плоти, не слова – а оболочки, словно пустые коконы.

– Ну, кого? – допытывается гость. – Маму или бабушку?

В растерянности ты смотришь на меня.

– Мой сын не умеет отвечать на глупые вопросы, – говорю я, и мой собственный голос кажется мне чужим и деревянным.

– Ну, почему же глупые? – удивляется он.

– Если не о чем спросить, лучше помолчать, – говорю я, с тоской чувствуя закипающее раздражение. Больше всего боюсь сейчас сорваться. Не хватало только сцен!…

Я хочу, чтобы он поскорее ушёл. А он сидит и не уходит, и всё покачивает носком башмака… От этого покачивания у меня всё передергивается внутри. Господи, какой банальный спектакль!

Хочется прижаться к тебе, уткнуться в твой пушистый затылок, вдохнуть твой молочный, цветочный запах, прошептать: "Забери меня скорее в свой волшебный лес!…" Чтобы воздух опять стал сияющим, радужным, а слова – живыми и трепетными, весёлыми, как бабочки…

Беру иглу, нитки и начинаю чинить твои вещички. Они пахнут тобой, и от прикосновения к ним я успокаиваюсь. Поглядываю на тебя. Ты то разрушаешь, то возводишь вновь свою башню…

А гость сидит и болтает: о своей докторской, о том, как отдыхал на Байкале, о каком-то нашумевшем романе, ещё о чем-то…

– Антону пора спать, – говорю я.

– Да, да! Ухожу, ухожу… Очень был рад, Антоша, познакомиться с тобой. Я вижу, тебе с мамой хорошо. Слушайся маму, не шали.

– А я и не шалю, – говоришь ты, удивленно взглянув на него.

– Так не бывает, чтобы мальчик не шалил. Наверное, всё же шалишь. И мама тебя наказывает.

– Нет! – говоришь ты, всё с большим удивлением и неприязнью глядя на гостя. – Не наказывает.

– Но ведь так не бывает!

– Никогда не наказывает!

Я могла бы оборвать этот нелепый разговор, но ведь я дала себе слово не вмешиваться, не мешать тебе – познавать. На этот раз не барабан, а нечто другое. Посложнее – или попроще?… Этот дядя сладко улыбается и задаёт тебе вопросы, повергающие тебя в смущение и беспокойство. Ты чувствуешь, что он хочет уличить тебя в чём-то. Но в чём?

– Так не бывает, – говорит он, – чтобы всё было хорошо.

– Бывает! – ты уже почти кричишь ему, словно глухому. – У нас всё хорошо!

– А если я не поверю тебе?

И тут я не выдерживаю.

– Мой сын всегда говорит правду!

Господи, ну, спектакль – так спектакль, зачем же я должна убеждать кого-то в твоей честности? Да он и не понял ничего…

Чмокнув тебя в макушку, гость уходит.

После его ухода ты ещё долго находился в мрачной задумчивости. А потом сказал: "Мне такого не надо".

* * *

– А в мой волшебный лес хочешь? – спрашиваю я тебя. – У меня ведь тоже есть свой сказочный город, целая страна…

– Хочу! А как туда ехать?

– Очень просто…

От волнения и воспоминаний не спала всю ночь…

И вот мы уже идем по Самотеке, жаркой и шумной, как всегда летом, в воскресные дни. И сворачиваем на Цветной…

Сколько же лет я не была здесь?… Приглушенный, заваленный тополиным снегом, бульвар. Снег падает, падает… медленно и долго… Справа и слева – за тополиными занавесами – гудящие вереницы машин и прохожих. А здесь – тихо и пусто. Только мы с тобой.

– Это и есть моя страна, – говорю я тебе, – мой сказочный лес…

Ты идешь рядом со мной вприпрыжку и решительно всё приводит тебя в восторг. "Какие деревья огромные!…" "Какие воробьи толстые!…" "Какие скамейки длинные!…" Ты отпускаешь мою руку, бежишь к скамье и с разбегу валишься на неё, утопая в перине из тополиного пуха. "Ой, ой, щекотно! – хохочешь ты. – Спасите!… А в Цэвиранске тоже такие скамейки, я вспомнил! Ещё длиннее!…"

А я всё вглядываюсь вдаль – за пелену тополиного занавеса – и вздрагиваю, лишь только мелькнет там, вдали, чей-то силуэт… Хотя вглядываться и вздрагивать – нет причины. Вот уже семь лет, как можно спокойно ходить по этому сказочному лесу – и не ждать, и не бояться. И не надеяться…

Ты идешь рядом со мной, весело болтая. Значит – всё сначала? По второму кругу?… Будем обживать эту страну вместе. Только не отпускай мою руку, пожалуйста. Нет, не за тебя боюсь – за себя. Крепче сожми, ещё крепче!

Ступени старого цирка в тополином снегу… Мягко и тихо ступаем по ним, бесшумно и мягко – как во сне. Видишь, купол? Однажды я сидела на нём. На самой макушке цирка, представляешь? И день был – как сегодня, и небо такое же синее…

Входим. Те же билетерши в дверях. Тот же одуряющий, сводящий с ума запах конюшен… Те же желтоватые луны фонарей в фойе… И визги настраивающегося оркестра… И тяжёлые портьеры, впитавшие в себя столько тревожных и сладких запахов… Уткнуться в них лицом – словно окунуться в прошлое – и пропасть…

Манеж тихий и кажется маленьким, пока в зале темно.

Хочешь посидеть на этом бархатном барьере? Посиди. Только туда – не ходи, не переступай его. Да, это манеж волшебный. Он заколдовывает всех, кто лишь однажды ступил на него… Нет, это совсем не страшно, даже весело. Только потом – грустно… Но ведь мы пришли сюда не грустить, правда?

И Первая Скрипка, худенькая женщина с пышной челкой, узнала меня и помахала нам с балкона смычком…

А потом – грохнул оркестр, прямо над нашей головой, и жаркие софиты ослепили нас, и на красном ковре закружились, замелькали: собачки и акробаты, жонглеры и наездники… Ты сидел у меня на коленях, и я смотрела не на манеж – а на тебя: через твою радость я хотела опять почувствовать себя счастливой в этой стране… Я прижимала тебя так крепко, словно держалась за спасательный круг. Помоги мне, не дай пропасть!…

Но совсем уж грустно стало, когда в манеж выбежал клоун. Нет, не наш Клоун – другой. Дежурный хохмач, встреченный дружным хохотом зрителей… Только бы не заплакать, только бы выдержать… Ты тоже не смеялся. То ли тебе передалась моя тоска, или просто устал – от шума, красок и духоты. Как я здесь просиживала дни, месяцы напролет?…

– Хватит, пойдем отсюда, – неожиданно сказал ты.

– Разве тебе не нравится? Смотри, какая смешная обезьянка…

– Не могу больше. Такой большой грохот!… Я здесь уже набылся.

Ты сполз с моих коленей и потянул меня к выходу.

И вот мы опять идем по Цветному бульвару, и прозрачные, легкие занавесы тополиного пуха отделяют нас от машинного гула и мельтешения воскресной толпы на тротуарах, от грохота циркового оркестра, от визга клоуна, от хохота…

Мы идем по Цветному бульвару, и я не знаю, придем ли мы ещё когда-нибудь сюда… Но впервые я так отчетливо понимаю, что никогда мне уже не войти в мой волшебный лес и не быть здесь счастливой…

Ты крепко держишь меня за руку. Ты рассказываешь про высокие деревья, которые растут в городе Горине, про башни, которые выше этих деревьев, и про птиц, которые вьют гнезда на их крышах.

И я ухожу в твой Африканский лес, и уже не оглядываюсь назад…