Ночью было о-о-очень жарко!!! Батарея – как раз у меня под подушкой. Не только одеяла нам с Ксюшей не понадобились, но даже простыни были лишними. Ночью поезд летел со страшной скоростью, так что от качки со столика стали сваливаться предметы, в частности, пластиковые бутылки с водой, и одна из них полетела мне в голову… и я проснулась. Колёса гремели, как сумасшедшие, вагон раскачивало, как будто это не поезд по земной тверди движется, а лёгкая лодочка по бушующим волнам мотается…
Матрац подо мной елозил туда-сюда, порой казалось, что я сейчас улечу ногами вперёд – в проход, но не успевала я туда улететь, как вагон со скрежетом и скрипом кренился уже в другую сторону – и я упиралась темечком в стенку. Вот уж никогда не думала на тему, что езда в поезде – это своего рода экстрим. Я опасалась за Ксюшу, спящую на верхней полке. В таких скоростных поездах нужны страховочные ремни. Вместо них, мой ребёнок был увит проводками от плеера. Она так и уснула с ним в обнимку, точнее – с ним в ушах…
* * *
От грохота колёс и от падающих на голову предметов мне снились террористы: как будто мы с Ксюшей от них убегаем…
Не слышала, как проехали Потьму. Ту самую Потьму… Я, когда смотрела расписание, висящее на двери проводников, даже не подумала, что это – ТА САМАЯ Потьма.
Та самая, куда Гавр ездил в течение семнадцати лет. К своему отцу.
…Как раз накануне нашего отъезда в Оренбург вышел журнал, в котором напечатана повесть Гавра – «Свидание с отцом», где он описал их свидания в маленьком домике у лагеря, куда заключённых выпускали на три дня, точнее – на трое суток. И они с отцом общались эти трое суток – почти без сна. Спешили наговориться за целый год… Отец Гавра был простым учителем. Ну, не совсем простым, конечно. Простой учитель не будет проситься на работу в самые запущенные детские дома. Простой учитель не будет писать программу реформирования школы. Жаль, что я не была с ним знакома, не довелось… Он бы понял мою нелюбовь к современной школе. Наверно, он тоже видел, сколько в школе бездушия и формализма, видел, как школа оглупляет детей, лишает их существование радости и смысла, учит бездумно зубрить, а не мыслить. Он хотел, чтобы школа реально готовила детей к реальной жизни. И вот за это его посчитали вредителем?… Человеком, опасным для общества? Человеком, подтачивающим основы советского государства?! Ну, да… Разве советскому государству нужны были мыслящие люди? Ну, конечно: человек, желающий воспитать мыслящим подрастающее поколение, чрезвычайно опасен и должен быть изолирован…
…Я проснусь в Потьме на обратном пути. Весь вагон будет спать сладким сном, а я проснусь, непонятно от чего, и пойду смотреть: что за остановка? Ага, Потьма…
…Была глубокая осенняя ночь. Дверь вагона – нараспашку. Я стояла в ярко освещённом тамбуре, ёжась от холода. Рядом – молчаливая, задумчивая проводница. Осторожно спрашиваю её:
– Интересно, а это – та самая Потьма, где раньше были лагеря?
– Почему «были»? – говорит она. – Они и сейчас тут. Полно! Вокруг – сплошь лагеря…
От её слов мне стало ещё холоднее. Так, значит, ничего не изменилось?! Одних выпустили, а других посадили?…
Перед нашим вагоном, на пустынной платформе, сидели на корточках, кружком, три молодые женщины, жевали вяленые рыбёшки. В поезде, стоящем на соседних путях, в тамбуре курил мужчина. Высокий и прямой, по виду – военный. Он медленно затягивался, погружённый в свои мысли… «Купите рыбку! Купите! Больше нигде такой не встретите. Под пивко хорошо идёт», – уговаривали его женщины. Он отнекивался. Но они не отставали от него. «Да у меня денег с собой нет», – говорил он. «Ну, так сходите за деньгами, вы же ещё долго стоять тут будете, чего не сходить?» – говорили они. Наконец, он сходил за деньгами и купил у них рыбёшку. Одну. Женщины были искренне рады. Хотя… одна рыбёшка на троих – разве это выручка? И из-за этой мелочи торчать на ночной платформе, на октябрьском холоде?…
– Какой смысл в такой работе? – говорю я.
– А что делать, если другой никакой нет? – говорит проводница. – Мужья охранниками в лагерях работают, или на станции. А для женщин совсем работы нет. Вот и таскаются к поездам со своей рыбой. От безвыходности…
А ведь у них дома, наверное, дети, думаю я, а они тут, на ночной платформе: «Купите рыбку!» Ужас.
К нашему тамбуру подбегает большая дворняга, смотрит голодными глазами. Иду в купе, выношу пакет с варениками, купили вечером у бабуси, на каком-то полустанке. Бросаю собаке вареник – она проглатывает его, не жуя. И – смотрит, жадно и ненасытно. Скармливаю ей, один за другим, все вареники, штук семь. Голод в её глазах не убывает. «Всё, милая, больше нет», – говорю ей. Она продолжает смотреть… Потом медленно уходит, бредёт вдоль состава куда-то во тьму… Тёмный спящий состав, что напротив, медленно отъезжает. Трогаемся и мы… Проезжаем под узким, нависшим над путями, железным мостом… я смотрю на этот мост, на железные, крутые ступеньки… – и словно бы вижу Гавра, молодого, с рюкзаком за плечами, в своих чёрных резиновых сапогах, который идёт по этим ступеням, широко перешагивая сразу через две… И вот, промелькнула маленькая, едва освещённая станция, и поезд, набирая ход, углубляется в леса… в тёмные, осенние леса, где ни огонька, ни звука…но там, в лесах – невидимые из вагонного окошка вышки, вышки… охранники на вышках, колючая проволока… А там, за колючей проволокой – сколько их? И – за что?…
Грохочут колёса… я смотрю во тьму, и мне вспоминается рассказ Гавра о том, как он шёл однажды по этому лесу пешком… зимой, по трескучему морозу… и выли волки… и он нёс в руках палку – на случай, если они нападут на него…
А ещё я думаю о том, что всю жизнь, с самого раннего детства, меня преследует образ колючей проволоки. Даже сейчас, когда я смотрю в ночную осеннюю тьму и не вижу её, я всё равно знаю, что она там – есть…
Но это было уже на обратном пути. А по дороге туда я во сне убегала от террористов…