Невеста

В маленькой деревушке Меречата, куда ехал сейчас на попутной машине директор городского музея Иван Фёдорович Перевалов, жила Фёкла Семёновна. С её покойным мужем он вместе рос, вместе гнал Колчака за Урал… В тридцатом году Иван Фёдорович похоронил товарища и привёз беременной вдове простреленную кулаком шапку мужа. С той поры директор музея стал для вдовы родным человеком, но виделись они не часто, переписывались ещё реже. У него сохранилось только два её письма. В первом Фёкла Семёновна сообщала: «У нас всё по-старому, на Покрова родила дочь Марию…» Во втором звала на свадьбу дочери. Иван Фёдорович послал невесте отрез на платье, а сам лёг в больницу — лечить уставшее сердце.

Показались длинные скотные дворы и белая сушилка, запахло молоком и дымом.

«Пожалуй, и не узнаю Марию, — думал Иван Фёдорович, — сколько воды утекло… Скромная была девочка, молчаливая и тоненькая. Отцовской шапкой очень гордилась…»

Машина остановилась на краю деревни. Иван Фёдорович направился переулком к знакомым тополям. Они, как ему показалось, тоже постарели за эти годы, сгорбились и наполовину усохли. Тонкие светло-зелёные топольки выросли на их старой морщинистой коре.

Дверь в избу была раскрыта, ещё из сеней он увидел Фёклу Семёновну. Она стояла, прислонившись к переборке, напротив неё сидел на лавке чисто выбритый черноволосый мужик в выцветшей гимнастерке и неторопливо рассказывал что-то.

Иван Фёдорович перешагнул высокий порог и остановился. Фёкла Семёновна его сразу узнала.

— Чем угощать стану дорогого гостя! — засуетилась она.

Иван Фёдорович снял плащ, умылся, расчесал седые волосы перед рябым зеркалом и сел к окну. Хозяйка бегала из кухни в сени, из сеней в избу, носила на стол еду. Пробегая мимо гостя, она спросила:

— Надолго ли к нам? — И, не дожидаясь ответа, побежала в погреб за студёным молоком.

В избу вошёл, прихрамывая, колхозник в белой рубахе без пояса, поздоровался и сообщил:

— Из-за мыса опять дождь наваливается. Постоял у порога, переминаясь с ноги на ногу, потом подошёл к Ивану Фёдоровичу.

— В гости или по службе к нам?

— Как вам сказать… Вроде по службе. Я музейный работник. Буду собирать материалы о гражданской войне.

— Так, понятно. Материалы эти у нас есть. Вот, скажем, Гришка Пестров. Мужик из себя невидный, а в гражданскую войну героем был. Ещё Васька, братанчик его, тоже участник… Нет, подожди. Этот Васька, кажись, у белых служил… у белых. Вот Другой Васька этот действительный партизан… А документы у вас, товарищ музейный работник, имеются?

— Я думал…

— Думай как хочешь, а паспорт нам покажи, — перебил его хромой колхозник.

Фёкла Семёновна вернулась из погреба с кринкой молока и, услышав разговор, заругалась:

— Законник тоже выискался, документы требует. Не видишь, человек с дороги, устал. Вот возьму ухват…

Хромой попятился от наседавшей на него Фёклы Семёновны, а черноволосый, сидевший на лавке, сурово сказал:

— Зря шумишь, Семёновна. Прав бригадир. Разные люди по земле ходят… Ну и потом может помощь какая старому человеку от колхоза потребуется. Тоже ведь знать надо, кому помогать.

Фёкла Семёновна притихла, поставила кринку с молоком на стол, села и сказала:

— Да друг он моего Никиты, директор музейный!

Бригадир и черноволосый мужик в застиранной солдатской гимнастёрке покашляли и пошли из избы на улицу.

После ужина хозяйка повела Ивана Фёдоровича в холодную избу, которая показалась ему ещё чище и просторнее жилой. У окна стоял единственный стул, покрашенный охрой, у задней стены — такого же цвета деревянная кровать. На большом непокрытом столе лежала стопка книг.

— Городские девки оставили, — объяснила Фёкла Семёновна, убирая книги на подоконник: — В прошлом году жили. Мария моя говорит — без политического значения книжки-то, про любовь… Долго у нас погостишь?

— Как управлюсь. Я в командировке, материалы о Советской власти собирать буду.

— А что о них собирать? — удивилась Фёкла Семёновна. — Все на виду. Неужто нашего председателя Совета мы не знаем? Или взять Марию мою. Она в райисполкоме работает, по массово-культурной части. Все знают, хоть кого спроси…

— Не о них речь, Фёкла Семёновна. Я о погибших героях материалы собираю, которые здесь Советскую власть устанавливали.

— Ну, этих не грех добрым словом помянуть. Крепкие люди были. Не то, что моя: крути-верти, а понятия настоящего о жизни нет. Недаром её Тихон Андреич мельницей звал. Мельница и есть, хоть и родная моя дочь.

— Ну как живёт-то Мария? Как она, замужем?

Фёкла Семёновна махнула рукой:

— Как живёт? Ничего живёт. Скоро в гости будет, сам увидишь… — И, переведя разговор на другое, добавила: — Отдыхай ложись. Вижу: устал ты с дороги, даже с лица спал.

Хозяйка ушла. Иван Фёдорович задумался: скрывает от него что-то Фёкла Семёновна. О Марии говорит неохотно. И характер у неё изменился: раньше редко уступала мужикам, а вот черноволосому уступила, сразу послушалась.

Потянулись длинные летние дни. Вечерами вспоминали они вдвоём прожитое и пережитое. Фёкла Семёновна часто жаловалась старому другу на беспорядки в бригаде. Доставалось ленивым и нерадивым, а больше всего — бригадиру.

— Ты уж меня не суди, — говорила она, — хоть и старухой я стала, а худых людей прощать не люблю.

Он знал — любила Фёкла Семёновна говорить правду в глаза, но старухой себя назвала напрасно. В свои пятьдесят с лишним лет она была ещё очень крепкой и здоровой женщиной. И лета её не согнули, а выпрямили.

Вставала она рано, часов с четырёх утра начинала стучать вёдрами и бегать через длинные сени со двора в избу, из избы во двор. Иван Фёдорович просыпался и слушал сухое повизгивание рассохшихся половиц. Часов с восьми, иногда раньше, наступала тишина. Хозяйка уходила на работу и возвращалась только к ночи, когда солнце уже скатывалось за гору и темнели в избе углы.

Если Иван Фёдорович был дома, она заходила к нему и рассказывала артельные новости. О дочери Фёкла Семёновна говорила редко.

— Не скажу зря, навещает меня Мария. Не забывает свой дом, — осторожно хвалила она дочь.

Только дня через три Иван Фёдорович увидел Марию. В тёмном простом платье, худая, беспокойная, она была очень похожа на строгую учительницу, которая хорошо знает свой предмет. Было в ней и что-то приятное, детское, но быстро пропадало, как только Мария начинала говорить.

— Собираете? — спрашивала она Ивана Фёдоровича, ломая подовые пироги цепкими маленькими руками.

— Собираю…

— Надо вам организовать людей. Привлечь молодёжь. Без народа у вас ничего не получится.

— Конечно, — соглашался он. — Помощь очень нужна. Только время сейчас горячее: уборка скоро…

— Увлеките собственным примером. Прочитайте лекцию. Поговорите с народом.

— Спасибо, Мария, — благодарил девушку удивлённый старик. — А помнишь отцовскую шапку? Ты её часто подружкам показывала.

— Помню, серая с кожаными завязками. Мама спрятала куда-то, и сама не может найти… Искала я, плакала… Ведь самое дорогое потеряли… Не видала я отца, а всё равно знаю. Хороший он был у нас, справедливый. Часто снится мне, глаза такие добрые, родные. Проснусь утром, вспомню, и так приласкаться хочется. Улыбаюсь от радости, как маленькая девочка…

Мария вдруг перестала и говорить и есть, схватила с лавки косынку, крикнула:

— Ой, чуть не забыла. У меня сегодня репетиция! — И выбежала из избы.

Пришла Фёкла Семёновна с чашкой мёда от соседей, постояла молча у стола, вздохнула и тихо ушла на кухню. Иван Фёдорович решил не беспокоить расстроенную хозяйку и вышел на улицу, не поужинав.

Солнце уже закатилось, но жара не спала. Было душно, на траве и на листьях лежала горячая пыль. По улице, как потерянные, бродили пёстрые телята.

Шедшие с лугов колхозники спокойно глядели на потемневшее над мысом небо. Гроза их не пугала. Только хромой бригадир бегал от избы к избе и кричал в окна:

— Иван Терентьевич! Сено у тебя в зародах? — Лукич, Лукич, как управились?

Ему что-то отвечали, и он, довольный, бежал, прихрамывая, дальше.

Красные двери в новую избу-читальню были раскрыты настежь. Иван Фёдорович услышал доносившиеся оттуда звонкий смех и обрывки песен и решил заглянуть.

Колхозная изба-читальня с крохотной сценой была похожа на маленький сельский клуб. Вдоль белых стен стояли некрашеные лавки, над ними висели лозунги и плакаты. Два старинных посудных шкафа были набиты книгами.

На маленькой сцене несколько дочерна загоревших девушек разучивали новую песню. Руководила ими Мария. Она стояла спиной к раскрытым дверям, размахивала худыми руками и просила:

— Серьёзней, девушки. Ещё раз, со второго куплета. Начали…

Всю ночь поют в пшенице перепёлки О том, что будет урожайный год, Ещё о том, как за рекой в посёлке, Моя судьба, моя любовь живёт…

Девушки пели по-своему, ласково и задумчиво, а Мария нервничала, под тонким платьем сердито двигались у неё острые лопатки.

— Не так, девушки, не так, — говорила она им. — Надо громче и больше уверенности. Ведь мы в песне не жалуемся на жизнь, как дореволюционные женщины… Вот слушайте.

И Мария начала петь сама. Голос у неё был сильный, высокий, но слушать её было неприятно. Она старалась петь громко и уверенно, и пела, не понимая слов, не чувствуя мелодии. Ивам Фёдорович жалел по-стариковски дочь своего друга, не глядел на неё. Он даже хотел тихо уйти, но Мария вдруг запела по-бабьи, жалуясь и тоскуя, будто рассказывала кому-то близкому о своей невысказанной любви, Иван Фёдорович подошёл ближе, заглянул ей в лицо, потеплевшее и ласковое, как в детстве, увидел глаза — серые, мягкие — глаза друга Никиты.

Но пела так Мария недолго. Она быстро спохватилась, закончила последний куплет так, как учила, и махнула рукой. Девушки стали серьёзнее и, подражая ей, запели нежную песню о Родине и любви так же громко и уверенно, как Мария. Они старались перекричать одна другую, уже не видя ни родных полей, ни своих любимых.

Ударил гром, и застучали по крыше торопливые капли дождя. Девушки оборвали песню и выбежали на крыльцо под навес. Но летний дождь быстро кончился, им пришлось вернуться в избу-читальню и продолжать репетицию.

Незаметно бежало время в деревне. Дома застать колхозников лучше было вечером, и Ивану Фёдоровичу часто приходилось возвращаться ночью, когда густая темнота выползала из логов на дорогу, а глубокое тёмно-синее небо, казалось ему, звенело шмелём, ласково и монотонно. Возвращаясь, он почти всегда сталкивался в сенях или на крыльце с высоким неразговорчивым мужиком.

— Что это за таинственный гость ходит к вам, Фёкла Семёновна? — спросил он однажды у хозяйки,

— Как тебе сказать, — ответила она, подумав. — Вроде жених он Марии, только не жалует она его. Тихон Андреич — человек самостоятельный, разумный, лишнее слово зря не скажет. А Мария моя болтает языком без дела… Сказать тебе правду, давно это началось. Пришёл Тихон из армии, после фронта, и посватался к ней. Ну, а она у меня такая… всех учить любит. Начала и его наставлять, уму-разуму учить. Бывало я послушаю-послушаю, да и плюну. Как, думаю, у парня терпения хватает? Любил, видно. Молчит себе Тихон, слушает да меня ещё уговаривает:

— Молодо-зелено, Семёновна. Дай срок, обломается и хорошей хозяйкой будет. А к Марии у меня душа лежит…

Да и ты не старый, говорю ему. А сама думаю себе: «Ну, слава богу, на разумного человека Мария моя напала…»

Я было совсем к свадьбе приготовилась, хоть и плоховато жили тогда. Сам знаешь, по двести граммов на трудодень приходилось, но брагу поставила, ведь единственную дочь отдавала…

Как-то сижу я под вечер, у окошка, Марию поджидаю. Заходит, гляжу, Тихон. Поздоровался, сел на лавку и молчит. Я его смехом и спрашиваю: «Чего, женишок, помалкиваешь? Или невеста разонравилась?»

— Прости меня, Фёкла Семёновна, — отвечает. — Не жених я Марии больше.

Рассердилась я на него, правду тебе скажу. Как ни верти, а Мария мне родная дочь, вся деревня о свадьбе знала, и на тебе: отказывается жених от Марии. Сам посуди — стыд какой… Пришла домой дочь-та, я взяла её в работу. Чего, говорю, ты, болтушка, наделала, сказывай. А она тоже кричит на меня, как на собрании выступает:

— Тихон Макаров для меня несознательный и антисоветский тип. Я о нём и думать не хочу…

И пошла, и пошла по-книжному: разрушитель, говорит, он колхозной жизни, тёмный элемент. И меня тем разом отчитала за культурную отсталость. Сознаюсь тебе, отодрала я её тогда за космы. Заревела она и ушла в холодную избу… На другой день узнала я от баб, какая межа легла между ними. Так дело-то было. Собрались члены правления и актив, разговор у них шёл насчёт оплаты на трудодень. В сорок восьмом и сорок девятом году у нас засуха была, помнишь сам… Тихон и нынче членом правления выбран. Он молчал больше тогда… Начала тут Мария моя высказываться. Не выдержал жених-то и говорит ей:

— Помолчи, Мария. Какую зажиточность ты увидела? Рушится всё, падает. По сто пятьдесят граммов на трудодень нам нынче придётся…

Ей бы смолчать, дуре. Ведь он не от худого сердца сказал, Тихон-то, а общее дело жалеючи, свой колхоз. А она — куда там! — напала на него и давай политическими словами срамить. Принципиальная, говорит, я… До такой принципиальности договорилась девка, что врагом народа обозвала жениха. Какая уж тут свадьба! Да и попивать начал Тихон, а работать полегче. Погоревала я, поплакала о дочери, да и плюнула на всё: пусть, думаю, старой девой живёт, коли ума бог не дал. Так и случилось. Тридцатый год девке пойдёт, а она всё как семнадцатилетняя бегает, ни семьи, ни хозяйства. Людей учит, а свою жизнь проглядела…

Фёкла Семёновна помолчала, вытерла фартуком сухие глаза и добавила:

— А теперь и сама не знаю, что думать. Семь лет прошло. Сватает опять её Тихон Андреич. Как будто ничего и не было…Вот какие дела у нас. Я сначала не хотела тебе говорить, да уж так вышло.

Прощаясь, Фёкла Семёновна попросила:

— Будь отцом родным, поговори с девкой.

Может поймёт чего. Не найти ей лучшего жениха по нашему времени. Не пьяница Тихон, а работник-то какой! Новый председатель им не нахвалится.

Иван Фёдорович долго отказывался, но хозяйка всё-таки упросила.

— Не откажи, дорогой, может послушает она городского человека. Только ты её политикой прижимай, книжками.

Прошло несколько дней. Иван Фёдорович сидел в холодной избе за столом и читал пожелтевшие документы. Дверь в сени была открыта. Неслышно вошла в избу хозяйка и стала за спиной.

— Читаешь?

— Читаю… Садитесь, Фёкла Семёновна.

— По делу я… Пришла Мария-то. И, кажись, сёдни никуда не собирается. Может, поговоришь с ней?

— Хорошо, Фёкла Семёновна. Только вряд ли польза будет…

— Уж что ни будет, а ты поговори.

Когда он вошёл в жилую избу, Мария сидела на кровати и, видимо, скучала. Лицо у неё было усталое, маленькие светлые глаза с покрасневшими веками сухо блестели. Это была уже не та бойкая и решительная девица, с которой он разговаривал в первый раз. Сейчас казалась она ему обиженной и даже беспомощной. «Что это с ней?» — удивился Иван Фёдорович и рассказал без предисловий, о чём просила его Фёкла Семёновна.

— Лезет она не в своё дело! — рассердилась Мария. Усталость её как-то сразу пропала. Она встала с кровати, прошлась несколько раз по избе от стола до дверей, потом села на лавку и сказала просто:

— Не решила я ещё…

И будто испугавшись себя, бойко заговорила:

— И Тихон тоже хорош. Человек нового поколения, а по старинке жить хочет. С матерью наперёд договорился, я, видно, своего голоса не имею. Как был несознательный, так несознательным и остался. Помните, в пятьдесят шестом решение вышло о снижении налогов с колхозников. Мероприятие исторической важности. Попросила его, как хорошего работника, выступить — сказать о силе колхозного строя, о заботе партии и правительства… А он! Смотреть на него было стыдно. Вышел на сцену в клубе, помял шапку в руках и выдавил: «Послабление, значит, нам вышло. Спасибо, с умом писано». Больше от него ничего и не дождались. Полностью аполитичный человек и упрямый. Конечно, нравится он мне… Иногда о нём думаю. Только какой он муж, если от несознательности своей не отказывается?

— Бывает, человек не умеет говорить, а сердце у него хорошее.

— И вы такой же. А ещё папин друг, — с досадой сказала Мария и ушла из избы, хлопнув дверью.

Вечером Иван Фёдорович долго сидел на крыльце. Ночь наступала незаметно; сначала гнездилась у стен сараев и конюшен, обвивала темнотой частоколы, а потом выползла в переулок. И чем больше загоралось на потемневшем небе звёзд, тем тише становилось в деревне. Ночь и тишина здесь были неразлучны.

Иван Фёдорович хотел идти спать, но услышал разговор. К палисаднику подошли две девушки и сели на скамейку, не заметив его. В одной он узнал Марию и решил её дождаться — ещё раз поговорить.

Незнакомая девушка рассказывала Марии о каком-то Степане, который обижает её при людях.

— А ты? — спросила Мария.

— Что я… И просила и ругала, а он только смеётся.

— Всё ясно. Поговорю в райкоме комсомола…

— Не надо, Маша. Люблю я его. Может, переменится после свадьбы.

— Нельзя выходить за человека, который не умеет уважать женщину. Сначала сделай его достойным своей любви.

— Смешная ты. Как сделаешь-то? Не любишь сама, хорошо и советовать.

Девушки замолчали. Иван Фёдорович думал, что они сейчас разойдутся, но белые платки сблизились, и он услышал потеплевший голос Марии:

— Ночью приснится Тихон, приласкаюсь к его плечу. И такая радость у меня на душе. Такая радость… Только не верю я мужчинам. Кто знает, какое сердце у них? Тихон молчит всегда… А может, чужой он человек нашим людям. Как я ему душу свою отдам на всю жизнь… Твой Степан открытый, разговорчивый. Тебе легче, а мой…

— Не знала я, Маша. Ничевошеньки я не знала…

Громко заухал в лесу филин, девушки замолчали и прижались друг к другу.

На другой день, простившись с хозяйкой, Иван Фёдорович рано утром отправился к бригадиру узнать, не поедет ли кто в район. Срок командировки кончился— Иван Фёдорович искал попутчика до пристани. Бригадира дома не оказалось. Не было его и на конном дворе. Колхозницы, сидевшие у ворот на скамейке, сказали, что он уехал в поля. И узнав, зачем он городскому человеку понадобился, посоветовали:

— А ты подожди тут. Тихон за железом поедет в район. Вот и отвезёт тебя по пути.

Иван Фёдорович подсел к колхозницам на скамейку. Они знали гостя Фёклы Семёновны и, не стесняясь, продолжали обсуждать бригадира.

— Добрый человек он, да бесхарактерный. Всем уноровить думает. Тихона бы на его место. И мы бы не хуже людей жили…

— Говорят, опять Тихон сватает Марию?

— Сватает, мне сама Фёкла сказывала. Да не хочет Мария за него выходить.

— А какого ей лешего надо! Кто ещё на её позарится. Мужику баба нужна — не патефон…

— Уж так…

Наговорившись, колхозницы поправили платки, взяли грабли и пошли в лога грести сено, посоветовав Ивану Фёдоровичу сходить на ферму.

— Тихон там телятник строит…

Иван Фёдорович прошёл через всю деревню, спустился к маленькой речке, которую переходили вброд белые куры, и поднялся к молочнотоварной ферме.

За старым телятником с почерневшей соломенной крышей стоял новый, уже закрытый сруб, оставалось только вставить окна и навесить двери.

К Ивану Фёдоровичу подошёл паренёк лет двенадцати, до смешного серьёзный и суровый. Он сказал, что работает водовозом на ферме, и спросил:

— А вам кого?

— Тихона Андреевича.

— Тогда вот туда идите. Он косяки врубает. Тихон у нас мастер. Оконные подушки врежет, как пришьёт.

Иван Фёдорович улыбнулся. Маленький водовоз понял улыбку по-своему и обиделся:

— Хоть кого спросите, все так скажут! Иван Фёдорович пошёл на стук топора к новому телятнику.

Высокий черноволосый колхозник, широко расставив ноги, вырубал пазы в оконном косяке. Два парня смотрели на него с хорошей завистью. Плотник работал красиво, спокойно и ровно рубил звенящее дерево. Закончив один косяк, он взялся за другой, но, взмахнув несколько раз топором, остановился.

— Поезжай, Тихон. Без тебя управимся, не бойся. Завалим где, поправишь потом, — уговаривали его парни, по-видимому, школьники из старших классов.

— Ладно, — согласился Тихон Андреевич, — не забывай. Вася, про клинья.

Увидев Ивана Фёдоровича, он воткнул топор в бревно и подошёл. От него хорошо пахло смолой, мелкая щепа висела на его гимнастёрке и белела в волосах, как ранняя седина.

— Меня ищете? — спросил он.

— Вас…

У жениха Марии было обыкновенное русское лицо, с крепко посаженным носом. Запоминались тёмные грустные глаза и большие загорелые руки. На вид ему было лет тридцать пять, не больше.

Он заметил, что городской человек любуется новым телятником, и улыбнулся.

— Нравится? Второй за этот год выстроил. Тепло будет нынче телятам. Расти знай…

Тихон Андреевич застеснялся своей радости и переменил разговор:

— А вы по какому делу ко мне?

— Слышал, что в район собираетесь. Не подвезёте по пути?

— Можно… Сейчас пойду запрягать. Сразу за деревней начинались пожелтевшие поля, изрезанные бурыми оврагами и перелесками. Рядом с дорогой колхозницы обжинали поля для комбайна, кланяясь созревшей ржи. Тихон Андреевич больше молчал, но на вопросы попутчика отвечал охотно. Ивану Фёдоровичу хотелось узнать, что заставило такого, по словам Фёклы Семёновны, умного и рассудительного человека стать второй раз женихом Марии.

Пожелтевшие поля тянулись километров пять и кончались серой вытоптанной поскотиной.

Переехали речку по новому мосту и стали подниматься в гору, к деревне.

Деревня была небольшая, домов двадцать, а Иван Фёдорович насчитал шесть новых срубов под избы.

— Смотрите, сколько людей строится! — показал он Тихону Андреевичу, когда они проезжали мимо.

— Пора и строиться, — ответил тот. — Сколько лет на отцовском жили. Пора о будущем думать, не одним днём жить… А я вас где-то видел. У Семёновны, случайно, не останавливались?

— Останавливался, Неделю жил, — ответил Иван Фёдорович.

— Справедливая старуха.

— А вы, кажется, жениться хотите на её дочери?

— Хочу. — Тихон Андреевич усмехнулся. — Вам, наверно, уже рассказывали о сватовстве моём. Послушали, посмеялись, поди, а зря. Мария поговорить любит. Это правда. И без толку порой говорит. А человек она неплохой. Она, допустим, в одну сторону ошиблась, а я в другую…

Тихон Андреевич достал папиросы, угостил Ивана Фёдоровича, закурил сам и продолжал:

— Человека обругав легко, а понять трудно. Я Марию тоже осуждал, даже из сердца хотел вытравить. А ведь она и тогда не для себя жила, а для людей. Не все так могут… Я про себя расскажу. Вернулся с фронта в сорок пятом, гляжу на свою деревню, гляжу на людей и не узнаю. Прямо сказать, рушится колхоз: ни работы настоящей, ни порядка. Одни разговоры. Изо всей деревни две-три семьи живут, а остальные… В общем, плохо. Сжал я покрепче зубы и начал работать. Себя не щадил и другим спуску не давал. В сорок девятом мать у меня умерла, я с сестрёнкой остался, потом к Марии посватался. Красивая она тогда девушка была, ну и честная, а болтовне её я значения не придавал. Мало ли у кого какой характер? А как обругала она меня врагом народа… Ну тут… Держался я, правда, стойко, в правоту свою верил, но в душе оборвалось что-то. Тяжело, когда близкие не верят. Стал я потихоньку своё личное хозяйство налаживать. Одной картошки сколько садил. Осенью в город мешками возил продавать. На колхоз, признаться, рукой махнул, но работать не отказывался, чтобы люди не осудили. Жил хорошо вроде, а сердце болело. Тосковать я начал, пить стал, сознаться. Чувствовал, видно, что не по той дороге иду. Потом сентябрьское постановление вышло, опомнился…

Тихон Андреевич замолчал.

Становилось жарко, бока у лошади потемнели от пота. Хорошо, что впереди начинался лес. Но и в лесу было тепло, даже душно. Широкие ели стояли по обеим сторонам плотной тёмно-зеленой стеной, оберегая дорогу от свежего ветра.

Лес тянулся долго. Тихон Андреевич молчал…

— Значит, простили вы Марию? — спросил его Иван Фёдорович, надеясь услышать продолжение рассказа.

Но Тихон Андреевич не ответил…

Лес кончился, и они выехали опять в поля. Порывистый ветер путал густую рожь и гудел в проводах, хвастливо, настойчиво. Созревшие хлеба качали тяжёлыми колосьями и терпеливо ждали человека.

Название книги

Ромашов Андрей Павлович

Содержание