3.1. К морфологии правовых коммуникаций

Пестрое многообразие представлений о праве в значительной степени связано с тем, что за ними скрывается единая и сложная реальность, которая с трудом поддается описанию в сжатом и компактном виде. В результате различные объяснительные модели и схемы, имеющиеся варианты и способы понимания права, по существу, дают отражение лишь отдельных фрагментов этой реальности. Но если попытаться свести их воедино (что и пытаются проделать «интегративные» теории права), то вместо ожидаемой целостной картины чаще всего получается нечто более или менее эклектичное.

Так, по версии марксизма, вся правовая реальность – не что иное, как побочный эффект производительных сил и производственных отношений, слабый отклик или эхо тех судьбоносных процессов, которые творятся в экономической жизни общества; теория естественного права приписывает праву природную реальность; психологическая теория права находит свое законченное выражение в правовом солипсизме Л.И. Петражицкого, который отрицает наличность правовых явлений где-либо, кроме индивидуального человеческого сознания. Реальность права находят также в историческом процессе, в социальной коммуникации (диалоге), во властеотношениях и т. п.

Реальным можно считать все то, что воспринимается как нечто объективное, существующее с высокой степенью самостоятельности, при этом воздействующее на чувства и поведение мыслящего субъекта. Таким образом, реальность должна быть относительна активна, действенна, она не оставляет человека безучастным, а принуждает считаться с собой.

Если задаться вопросом, в чем же солидарны между собой все конкурирующие варианты правопонимания, то этим пунктом общего согласия можно признать идею права как особой меры. В любом своем значении право рассматривается как отмеривающее, дозирующее, регулирующее, разграничивающее начало. Юридический опыт всегда базируется на представлениях о границах дозволенного, о надлежащей процедуре действий, о строгом следовании определенным нормам – разногласия, по сути, касаются лишь природы и масштабов этой меры, но не самого факта ее существования.

Другим, хотя и не столь очевидным свойством права является его способность к образованию собственного мира, понимаемого в обоих смыслах – и как обособленная живая система, и как свободное от войны состояние.

Так или иначе, самая обобщенная и усредненная модель права неизбежно основывается на идеях границы и формы, поскольку соблюдение мер и созидание миров в равной степени несовместимы с аморфностью, беспредельностью и хаотичностью.

Одним из основных преимуществ коммуникативного подхода к праву является то, что он позволяет перейти от упрощенной схемы правового регулирования как одностороннего процесса к рассмотрению права в качестве сложного полисубъектного взаимодействия, тем самым вводя в круг факторов, подлежащих изучению, не только волеизъявление одного из субъектов, но и ответную реакцию на него; другое достоинство данной концепции состоит в том, что коммуникативный подход позволяет в полной мере учесть обменную природу права.

А.В. Поляков определяет правовую коммуникацию через нормативное взаимодействие лиц на основе интерпретации социально легитимированных текстов и реализации присущих им прав и обязанностей, при этом исходя из эйдетического приоритета правомочия. Эти критерии правовой коммуникации, как представляется, носят содержательный характер, поскольку могут быть и не явлены в непосредственном наблюдении. Для построения системы критериев их необходимо дополнить признаками, относящимися к форме правовой коммуникации, т. е., условно говоря, ее морфологическими аспектами (учитывая сложившуюся в ряде гуманитарных и естественных наук традицию применения предложенного И.В. Гете термина «морфология» к учению о форме и внешнем виде изучаемых явлений).

Форма применительно к правовой коммуникации представляет собой внешний способ ее бытия, очертание, границу между нею и другими видами социальной коммуникации. В качестве содержания правовой коммуникации выступают конкретные требования, дозволения, запреты, юридические суждения и решения.

Согласно философии томизма, форма не отличается от идеи: «В самом деле, «идеей» по-гречески называется то же, что по-латыни именуется «формой»; при этом форма предшествует возникновению вещи, либо в силу ее природы (например, огонь порождает огонь), либо как образец в уме ее создателя (например, форма дома – в уме архитектора).

Одно из наиболее глубоких философских исследований феномена формы принадлежит отечественному мыслителю А.Ф. Лосеву, который отождествляет понятия «форма» и «выражение», раскрывая их в ряду с понятиями «факт» и «смысл». Форма, согласно Лосеву, – это особое видение факта, когда он берется в его соотношении с внешней реальностью (в отличие от смысла, который относится к внутренней жизни факта): «Выражение, или форма, есть смысл, предполагающий иное вне себя, соотнесенный с иным, которое его окружает; он – самораздельность, рассматриваемая с точки зрения иного, привходящего извне».

Из определения Лосева вытекает, что формой предмета является то, каким он предстает перед наблюдателем. По существу, форма есть лицо вещи, и отсюда появляется новое определение: «Она – твердо очерченный лик сущности, в котором отождествлен логический смысл с его алогической явленностью и данностью». В авторской терминологии Лосева «логическим» называется все, что относится к мысли, т. е. идеальное, а «алогическим» – материальное начало. Таким образом, форма представляет собой материальное воплощение идеального содержания.

С точки зрения диалектической логики, как указывал Л.И. Спиридонов, форма есть обоснованное и опосредованное бытие, существенная определенность предмета – то, что отличает одно явление от другого в границах целого. Социальная форма опосредует связи индивидов с обществом, наделяет их общественными функциями, включает в систему общественных отношений и обеспечивает устойчивость социальной организации.

Исследуя с философских позиций феномен римского права, В.В. Бибихин обратил внимание, что наибольшее историческое значение имело не столько содержание законов, сколько их форма, конструкция, связанная с отчетливой определенностью и общей институциональной структурой. Римское право представляло собой не столько набор норм определенного содержания, сколько институциональный правопорядок, который именно в силу своей системности смог возродиться в средневековой Европе, когда эта институциональная модель из прошлого стала идеей, в полной мере отвечавшей сложившимся интересам социальных акторов.

В ходе институционализации происходит эволюция человеческой деятельности от вариативных форм ко все более стандартным, от «импровизированных» к заранее известным, от разрозненных к согласованным, от индивидуализированных к общепринятым. Право является именно той сферой стабильности, точности, гарантированности поведения, где институционализация достигает своей высшей точки.

Идея правовой формы становится особенно популярной в рамках марксистского правового учения. В трудах К. Маркса и Ф. Энгельса, впрочем, это понятие не раскрывается. Из немногочисленных пояснений Маркса относительно общего понятия «форма» видно, что он понимал форму вполне традиционно – как способ выражения: «Дальнейший ход исследования приведет нас опять к меновой стоимости как необходимому способу выражения, или форме проявления стоимости…».

Хотя понятие формы является одним из наиболее часто встречающихся в тексте «Капитала», где речь идет о формах товара, формах стоимости, формах труда и т. п., относительно правовой формы сообщается не так уж много: 1) одной из правовых форм является договор; 2) сделки представляют собой метаморфозы, т. е. превращения форм капитала; 3) юридическая форма сделок не определяет их содержания, а зависит от него; 4) один и тот же способ производства может принимать различные юридические формы.

Заявка на раскрытие марксистской концепции правовой формы содержится в работе Е.Б. Пашуканиса «Общая теория права и марксизм», где автор предполагал «наметить основные черты исторического и диалектического развития правовой формы, пользуясь главным образом теми мыслями, которые я нашел у Маркса». Однако Пашуканис также не дал общего теоретического описания правовой формы, ограничившись лишь тем, что она представляет собой «реальное опосредствование производственных отношений». Для Пашуканиса правовая форма существует в виде противоположностей: субъективное право – объективное право, публичное право – частное право, – а ее материальным основанием выступают частные интересы и акты обмена.

Вопрос о марксистском понимании правовой формы экономических отношений специально рассматривался в работах В.В. Ла-паевой, которая, впрочем, также не дала определения правовой формы, склоняясь к отождествлению правовой формы и правового отношения.

Кроме того, складывается тенденция уравнивать правовую форму с правовыми нормами и институтами. Такую позицию занимала, в частности, Р.О. Халфина: «Термин «правовая форма» применяются в различных смыслах – как совокупность правовых норм, как система права, норма права и т. п. Вместе с тем в последние годы все более широко применяется понятие правовой формы как комплекса норм или институтов, опосредующих определенных вид общественных отношений». Однако такое решение неудовлетворительно постольку, поскольку, во-первых, лишает понятие правовой формы собственного смысла, а во-вторых, радикально формализует правовые нормы и институты, отрицая наличие у них содержательного аспекта.

Автор единственного в постсоветской юридической науке диссертационного исследования, посвященного правовой форме, Ю.Б. Батурина предлагает следующее определение: «правовая форма – это объективно выраженная и устойчивая связь между составляющими право элементами (частями), а также между правом и неправовыми явлениями, нуждающимися в правовой регламентации». В последней части определения верно намечена такая смысловая особенность правовой формы, как ее «буферное» положение между юридическими и неюридическими аспектами социальной реальности; однако эта идея неудачно выражена словом «связь», поскольку связь между ними может быть самой различной, в том числе далекой от правовой формы – например, экономическая детерминация законотворчества, лоббистское давление и т. п.

Вместе с тем понятие формы широко используется в официальных юридических текстах, что дает возможность обратиться за уточнениями к действующему российскому законодательству.

Так, в Гражданском кодексе Российской Федерации понятие формы фигурирует в следующих значениях:

во-первых, организационно-правовая форма юридического лица, включающая в себя наименование определенного типа юридических лиц, присущие им особенности создания и ликвидации, распределения ответственности, порядка принятия решений и ведения основной деятельности;

во-вторых, форма сделок (ст. 158 ГК РФ), которая существует в следующих вариантах: устная, письменная (простая или нотариальная) или молчаливая. Письменная форма сделки, помимо самого способа текстуального закрепления воли, может предполагать совершение на бланке, наличие печати, засвидетельствование подписи и т. п. процедурные требования (ст. 160 ГК РФ);

в-третьих, формы заключения договора на торгах – конкурс и аукцион, различающиеся по способу определения выигравшего лица (п.5 ст. 447 ГК РФ).

Итак, исходя из вышесказанного, о правовой форме можно сделать следующие промежуточные выводы.

1. Правовая форма носит образный характер;

2. Правовая форма представляет собой определенное отношение права к явлениям внешней реальности и критерий отличения права от неправа;

3. В правовой форме сочетаются материальные и идеальные элементы;

4. Правовая форма может проявляться в способе создания текста, его внешнем виде, порядке совершения действий и т. п.

Иначе говоря, правовая форма может быть определена как внешний образ коммуникации, придающий ей юридически значимый характер. Это понятие, таким образом, шире по смыслу, чем «форма права», которая понимается обычно как способ выражения нормативно-правового предписания; правовая форма присуща не только нормам, но и другим элементам коммуникации, например, требованиям индивидуального значения или отдельным юридическим фактам-действиям.

Формальная сторона права онтологически является вполне самостоятельной по отношению к содержанию. Действительно, содержание правовых текстов не всегда является для них чем-то специфичным – оно может быть заимствовано из иных областей социальной жизни; правовые суждения могут быть переложением нравственных правил, религиозных заповедей, идеологических лозунгов и т. п.

Существенной стороной любого предмета является та, благодаря которой он сохраняет свою качественную определенность. Поскольку содержание юридических текстов порой изменчиво до такой степени, что порой за ним невозможно уследить, то лишь относительный консерватизм юридической формы позволяет с достаточной уверенностью идентифицировать те или иные явления в качестве правовых. Благодаря этому текст может утрачивать и приобретать юридические свойства, не меняясь по своему содержанию. Проект закона, одобренный и подписанный всеми необходимыми инстанциями, еще не обладает юридической силой; на другое утро, ничуть не меняясь содержательно, но будучи опубликован в официальном источнике, он становится законом. Спустя некоторое время он может по решению уполномоченных субъектов снова утратить силу, хотя бы в нем не изменилась ни одна буква.

Аналогична, например, позиция Х. Перельмана: нет оснований считать, что решение, корректное с формально-юридической точки зрения и вынесенное уполномоченными органами, утрачивает свой статуса правового акта в силу того, что остается без практических последствий.

В.В. Бибихин показывает специфику правовой коммуникации в отличие от обычного общения через серию бинарных оппозиций: формальность и человечность, записываемое и устное, принцип и приспособление, позитивное и естественное, закон и нравы.

Формальное противопоставляется человечному, поскольку требует поступать не так, как подсказывает интуиция или личные отношения, а в соответствии с внешне установленными правилами. Письменное отличается от устного своей особой прочностью и стабильностью (поэтому, строго говоря, письменная форма права не является единственно возможной, ее вполне заменяет громкая и четкая устная артикуляция). Принцип как непреложный образец поведения противоположен гибкости, необходимой для приспособления. Позитивное, т. е. положенное кем-то раз и навсегда (или надолго), отличается от того, что естественно и не нуждается в публичном провозглашении.

Правовая коммуникация, таким образом, – это не столько конкретные тексты с их исторически изменчивым и часто случайным содержанием, сколько общий режим отчетливой определенности речи и поведения людей. Если такого режима нет, то ни один отдельно взятый закон или их совокупность не способны его обеспечить.

 

3.2. Языковой аспект правовой формы

Дальнейшая дифференциация конкретных проявлений правовой формы может производиться по-разному. Так, М. ван Хук приводит позицию Р. Саммерса, который выделяет пять типов правовой формы: существенная форма (включающая такие характеристики, как прескриптивность, общность, полнота и определенность); структурная форма (предполагающая наличие необходимых элементов правовой нормы); выразительная форма (способ выражения правила, включая его письменное изложение, терминологическую сторону и т. п.); объективированная форма (отражение нормы в источнике права); организационная форма (процедурные правила, компетенция и др.).

Одна из наглядных характеристик права состоит в том, что оно обладает ярко выраженным текстуальным характером, то есть представляет собой знаковую систему. Собственно, есть основания утверждать, что данное свойство является универсальным для всех культурных явлений; все, что имеет смысл, в силу этого с полным основанием может быть приравнено к тексту. Согласно М.М. Бахтину, все без исключения гуманитарное знание имеет дело с изучением текстов: «Гуманитарные науки – науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи и естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы и потенциальный). Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки (анатомия и физиология человека и др.)». При этом текстуальное содержание имеют не только высказывания, но и поступки человека: «Человеческий поступок есть потенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогическом контексте своего времени (как реплика, как смысловая позиция, как система мотивов)».

Однако исходным пунктом правовой реальности является, конечно, не любой текст, в противном случае материя права полностью слилась бы с культурным фоном. Отправная и центральная точка права – текст словесный и, более того, письменный. Действительно, даже с чисто эмпирической точки зрения во всех случаях, когда отдельное лицо сталкивается с правом, при этом контакте всегда явно или скрыто присутствует письменный текст – закон, протокол, договор, инструкция или что-то аналогичное. Дело в том, что ни одно явление социальной реальности не может быть признано правовым, если оно не опосредовано текстом определенного рода. Не существует таких явлений, событий, процессов, которые являлись бы правовыми объективно, по природе своей, вне особого способа письменного закрепления. Разумеется, вся правовая реальность не может быть сведена к корпусу письменных источников, однако все ее «неписаные» компоненты являются сугубо производными и подчиненными, они не обладают автономным и самодостаточным бытием в отрыве от порождающего их текста. Например, юридическая сделка может быть совершена в устной форме, однако это возможно лишь благодаря юридическому предписанию, содержащегося в писаном тексте Гражданского Кодекса. То же самое касается правовых обычаев, приобретающих юридический характер в силу указаний закона или судебных решений.

Что касается «устного права», то оно может признаваться лишь с некоторой долей условности, в качестве маргинального явления, как прообраз полноценного права или как его упадочная форма. Но в развитом своем состоянии право всегда письменно, поскольку иначе его социокультурные функции остались бы неосуществимыми.

Устные тексты в правовой сфере (например, выступления сторон в судебном процессе) всегда представляют собой нечто вроде соединительной ткани между письменными текстами; так, судопроизводство всегда начинается с искового заявления (жалобы, постановления и т. п.), а завершается приговором или решением. При этом исторически пропорция устных и письменных форм судопроизводства может меняться, но сам письменный компонент непременно сохраняется в качестве центрального.

Юридический язык – едва ли не главный фактор, конституирующий право как самостоятельный социальный институт. Ни для кого не секрет, что юридические тексты пишутся и всегда писались на совершенно особом языке; сам этот язык меняется, но его «особость» по отношению к общелитературному усредненному языку данной эпохи и общества неизменно сохраняется. Регулярно высказываемая учеными-юристами идея, будто бы законы должны писаться на языке, понятном и близком большинству людей, едва ли имеет шансы быть претворенной в жизнь.

Р. Барт в своих эссе «Разделение языков» и «Война языков» показал, что наличие у каждой социальной группы собственного языка, так или иначе вписывающегося в национальный язык (так называемого «социолекта») является, по существу, залогом выживания данного коллектива. Использование определенных слов и грамматических конструкций позволяет выстраивать ту картину мира, которая функционально необходима данной социальной группе. Эти языки находятся между собой в сложных отношениях, часто построенных на силе и противостоянии. Соответственно, написание юридических текстов на языке большинства не имеет смысла: «незачем приспосабливать письмо к языку большинства, ибо в обществе отчуждения большинство не универсально, и потому говорить на его языке (так поступает массовая культура, ориентируясь на статистическое большинство читателей и телезрителей) – значит все-таки говорить на одном из частных языков, пусть даже и на самом массовом». Если следовать классификации Барта, то юридический язык относится к так называемым «энкратическим» языкам, которые обладают властным характером – либо рождаются и живут внутри властных группировок, либо используются ими для влияния на остальное общество.

Обособление юридического «социолекта» внутри национального языка, по существу, способствует сохранению правовой системы как функционально самостоятельного механизма в составе общества; переход права на разговорный или любой другой язык, соответственно, означал бы постепенное растворение в культуре и утрату своей предметности. Особенности юридического языка соответствуют миссии права и юридического сообщества как хранителей идеи социального порядка.

Приведем в этой связи характерное рассуждение одного из ведущих российских специалистов по философии права. Изучая язык Декларации независимости США 1776 г., И.П. Малинова отмечает ее сдержанный пафос, достоинство слога, благородную интонацию («Когда в ходе событий для одного народа становится необходимым разорвать политические узы, связывавшие его с другим, и среди других держав на земле занять самостоятельное и равное положение, на которое ему даруют право законы естества и создатель, – приличествующее уважение к мнению человечества обязывает объявить причины, побуждающие к отделению…»). Далее, переходя к современной традиции составления международных актов о правах человека, автор указывает: «В ней превалирует установка на исчерпывающую точность формулировок, категоричность тона и присущая скорее отраслевым кодексам канцелярская стилистика. В грамматическом, фразеологическом и вообще стилистическом построении самих преамбул, задающих тон всему документу, совершенно отсутствует человек – и как адресат деклараций, конвенций, и как их смысл, и как тот подлинный автор, от лица которого и составляли конвенцию ее авторы. В результате в этих декларациях и конвенциях есть буква, но нет духа».

Но это суждение противоречиво. Разве сама бросающаяся в глаза категоричность и отсутствие личностного начала не относятся именно к духу этих юридических текстов? Видимо, здесь предполагается, что дух права может быть основан только на чувстве индивидуальности; в этом случае безличность и холодность юридического языка действительно свидетельствовали бы о бездуховности. Но если «подлинный автор» правовых текстов – не личность, а социальное целое, то категоризм и строгость формулировок говорят именно о том, что замысел текста не обращен к отдельно взятому лицу, а направлен на общее благо, являющееся для каждого императивом.

Развивая эту критику современных конвенций о правах человека, И.П. Малинова продолжает: «Поэтому они действуют на официальном, формальном уровне. В них нет интонации, отсутствует та гармоническая, почти звуковая волна культуры, которая только и может вызвать резонансный отклик людей…». По всей видимости, следует понимать это так, что действие права «на официальном, формальном уровне» есть какой-то низший способ его осуществления, не требующий никакого резонансного отклика. Однако наличие у права официальных свойств и является, собственно, его основным преимуществом, которое ценится более всего. Именно ради того, чтобы право действовало на формальном уровне, и понадобился отказ от образных языковых средств, от эмоциональности и благородного пафоса. Вполне очевидно, что Декларация независимости США выполняло совсем иную задачу, а именно демонтировала существующий политический порядок, чтобы построить на его месте новую государственность; именно этому и служили соответствующие языковые конструкции, не рассчитанные поэтому на формальное действие. Что касается современных юридических актов, направленных на защиту правовых ценностей, то они достигают этого именно своим формализмом, требовательностью, намеренной сухостью и бесстрастностью, поскольку устранение эмоций оказывается одним из необходимых первоначальных условий для создания общей среды обитания.

Сверхзадача таких текстов, отличающихся сухостью, монотонностью, отсутствием образов, – создание безэмоциональной социальной среды, гашение эмоционального фона в обществе.

Согласно исследованиям К. Леви-Строса, равнодушие, отсутствие эмоций в мифах архаических народов предстает скорее как положительное качество. Во всех случаях, когда персонаж мифа

не испытывает никаких чувств или скрывает их, это вызывает одобрительную оценку. Наоборот, открытое проявление чувств скорее рассматривается как опасность, как непредсказуемая угроза. В связи с этим можно выдвинуть гипотезу, что для ранних (и не только) человеческих сообществ одной из первоочередных проблем является понижение эмоционального накала, то есть переключение людей в менее экспрессивный поведенческий регистр.

Сверхэмоциональное поведение всегда рассматривается на общекультурном уровне с некоторой долей настороженности. Это видно даже в общепринятом словоупотреблении; достаточно задуматься над тем, какое поведение называется «культурным». Человек «культурный» – это скорее человек эмоциональный, открыто выражающий свои чувства, или сдержанный человек, скрывающий их? Какое поведение считается «культурным» – бурное выражение эмоций или умение управлять ими? Думается, ответ достаточно очевиден: «культурность» ассоциируется со вторым типом поведения, то есть со способностью контролировать свои эмоциональные реакции.

Если это имеет силу для отдельного индивида, можно предположить, что это должно распространяться и на коллективы людей. Как представляется, право – это и есть один из инструментов сдерживания социальных эмоций. Путем создания специфических текстов, описывающих людей со значительно заторможенной эмоциональной сферой, достигается эффект снижения «накала страстей» в обществе.

Сила права – это магия письменного слова. Буквенный способ выражения является неотъемлемой чертой права, поскольку в наибольшей степени отражает его функциональную природу. Перекодировка социального порядка в буквенную форму позволяет представить его в виде унифицированного набора знаков и одновременно законсервировать в таком качестве на неопределенный срок для передачи данного социального опыта во времени и пространстве. Текст содержит описание желательной модели поведения, а также необходимую вспомогательную информацию (например, определения используемых терминов).

В ранних юридических текстах (как, собственно, и в современных) легко обнаружить сходство с различными заклинательными практиками, заговорами, молитвами и т. д. Повелительная, императивная стилистика этих текстов, их монотонная ритмика, по сути, направлены на то, чтобы «загипнотизировать» адресата и вызвать с его стороны такое поведение, которого иначе трудно было бы добиться.

В нормативных текстах часто используется такой прием, как «перформатив». Согласно Дж. Остину, перформативным является такое высказывание, которое внешне выглядит как констатация факта, однако не может быть истинным или ложным, потому что не повествует о каком-то отдельно существующем событии или действии, а само по себе является действием (например: «завещаю наручные часы своему брату», «объявляю войну» и т. п.).

Такой же характер, по существу, носят положения законодательных актов, не содержащие прямых разрешений, требований и запретов, а сформулированные в описательном виде, например: «Столицей Российской Федерации является город Москва» (ч. 2 ст. 70 Конституции РФ); «Президент Российской Федерации в соответствии с Конституцией Российской Федерации и федеральными законами определяет основные направления внутренней и внешней политики государства» (ч.3 ст. 80 Конституции РФ); «Убийство, то есть умышленное причинение смерти другому человеку, наказывается лишением свободы на срок от шести до пятнадцати лет» (ч. 1 ст. 105 УК РФ). Подобный способ регулирования особенно распространен в отраслях публичного права, хотя его существование, как правило, не учитывается в имеющихся классификациях правовых норм, которые обычно сводятся к управомочивающим, обязывающим и запрещающим.

Суггестивными эффектами юридического текста являются нейтрализация и универсализация – он создает впечатление уверенности и беспристрастности, описывает желаемое состояние общественных отношений таким образом, как если бы оно не было лишь выражением чьих-то интересов и намерений, а уже представляло собой реальность, существующую объективно и одинаковую для всех.

 

3.3. Публичное и частное право как сферы юридической коммуникации

Слово «право» может использоваться как для обозначения целого, так и для характеристики отдельного сегмента этого целого. В первом случае под правом понимается единая нормативная система, посредством которой определяются и регламентируются общезначимые общественные отношения. К примеру, когда мы говорим о национальном праве, международном праве, праве прав человека и т. п. то имеем в виду именно целостное восприятие права как системы норм и отношений, сложившихся в определенном социуме на определенном этапе его исторического развития.

Вместе с тем одновременно с обозначением целостного системного понятия, словом «право», также называются сегменты правового целого, что, на наш взгляд, является не вполне удачным, поскольку затрудняет восприятие права как единого внутренне структурированного социального явления.

Однако, принимая во внимание то, что подобное отношение к использованию слова «право» является традиционным, мы в рамках данного раздела также будем называть правом отдельные сегменты правового целого, а именно: публичное и частное право. Вместе с тем следует согласиться с тем, что часть не может быть тождественна целому, следовательно, ни один из далее перечисленных сегментов права не может быть назван правом в собственном смысле.

Деление права на публичное и частное своей историей восходит к римской юриспруденции. Понимание Империи как целостного социального образования и, вместе с тем, совокупности относительно самостоятельных структурно-функциональных элементов, обусловило появление таких ранее неизвестных категорий как республика (общее дело) и патриотизм (служение «большой Родине»),

Возникновение государства «общего дела», своим следствием имело появление «общего интереса», обеспечиваемого публичным (общезначимым) правом, Вместе с тем, наряду с общегосударственными интересами, человек, в своих поступках не мог не руководствоваться эгоистическими соображениями и устремлениями, упорядочение и юридическое обеспечение которых составляло предмет правового регулирования в частном праве, В современных правовых системах делению права на публичное и частное придается различное значение, Наибольшее значение оно сохраняет в странах причисляющих себя к романо-германской правовой семье, в число которых входит и Российская Федерация,

Определение публичного права как системы общеобязательных правил поведения (правовых норм), регулирующих отношения, обеспечивающие общий, совокупный (публичный) интерес, предполагает его рассмотрение в качестве феномена объективного, первичного и приоритетного по отношению к индивидуальным и групповым волеизъявлениям, По мнению П,А, Оля: «В отечественной политико-правовой традиции необходимость служения общему благу, то есть публичным интересам обосновывается «снизу», путем аппелирования к духовно-нравственным ценностям индивидов, прежде всего, через специфическую интерпретацию нравственных категорий, и, прежде всего, через понятие долга, При этом сам индивид не противопоставляется обществу, а как бы «сливается» с ним…»,

Процесс формализации публичного права связывается с выявлением и отнесением тех или иных отношений к общезначимым и, соответственно, приданием правилам поведения, регламентирующим эти отношения, характера общеобязательных. В свою очередь легализация «общезначимого права» осуществляется путем возведения в закон воли субъекта, наделенного соответствующими прерогативами в сфере правотворчества и выступающего в качестве «центра публичности».

Функции центра публичности в зависимости от обстоятельств могут выполнять:

– верховный правитель государства и коллективные органы государственной власти (в национальном праве);

– межгосударственные органы и организации (в международном праве).

Народ (общество), являясь социальным основанием государства в целом и государственной власти в частности, в реальной жизни выступает в качестве объекта управления и, таким образом, не может рассматриваться в качестве центра публичности и формального источника публичной власти.

Выступая в качестве единой, целостной нормативной системы, «право в целом» упорядочивает разноуровневые интересы вовлеченных в правоотношения субъектов, обеспечивает их реализацию, определяет средства и пути разрешения коллизий и конфликтов интересов.

В зависимости от характера представляемого и защищаемого субъективного интереса в системе права целесообразно выделять:

а) нормы, регламентирующие публичные интересы (а точнее интересы субъекта/субъектов образующих центр публичности) – публичное право

– международное право;

– национальное право.

б) нормы, регламентирующие частные интересы, подразделяемые на:

– корпоративные (корпоративное право);

– личные (личное право).

Юридическая сущность норм публичного права определяется центром публичности и получает формализацию путем законодательного закрепления воли центра публичности. Формальными источниками публичного права являются нормативно-правовые акты – законы, издаваемые от имени всего государства/международного сообщества и значимые в пределах его юрисдикционного пространства для всех индивидуальных и коллективных субъектов, в данном пространстве находящихся.

Разграничение международного и национального права актуализирует проблему их соотношения и определения соответствующих центров публичности. И международное и национальное (государственное) право, претендуют на статус правовых систем публичного (общезначимого) характера. Возникает вопрос: какая система является приоритетной? Конституция России 1993 г. в ст. 15 закрепляет два положения носящих коллизионный характер. С одной стороны п. 1 гласит: «Конституция Российской Федерации имеет высшую юридическую силу, прямое действие и применяется на всей территории Российской Федерации. Законы и иные правовые акты, принимаемые в Российской Федерации, не должны противоречить Конституции Российской Федерации». С другой стороны, в п. 4 отмечается, что «общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации являются составной частью ее правовой системы. Если международным договором Российской Федерации установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора». Процитированные положения заслуживают ряда комментариев.

Прежде всего, применительно к национальному российскому праву, в качестве источников права называются собственно Конституция, законы и иные правовые акты. Что касается международного права, то сначала в п.4 ст. 15, в качестве элементов правовой системы России упоминаются общепризнанные принципы, нормы международного права и международные договоры Российской Федерации, однако во второй части положения говорится только о международных договорах подписанных и ратифицированных Российской Федерацией. Как быть в случае возникновения коллизий между национальным законодательством и «общепризнанными принципами и нормами международного права», остается непонятным.

Кроме того, неясно, какие принципы права относятся к числу «общепризнанных» и каким образом в качестве самостоятельного элемента правовой системы может выступать «норма международного права» без конкретного формального источника ее юридического закрепления.

Отсутствие конкретики в данной области, придает п. 4 ст. 15 декларативный, не подкрепленный реальными обязательствами характера. На практике, как нам представляется, действует принцип приоритета национального законодательства перед международным правом. Что касается последнего, то центром публичности в нем выступает не международное сообщество (точно так же, как в государстве, в качестве субъекта властных полномочий, выступает не народ, а бюрократический аппарат), а государство/группа государств, претендующее на роль «сверхдержавы», определяющей основные направления международной политики.

Частное право, в соответствие с названием выражает интересы носителей выделенных из публичных интересов, которые, с одной стороны не противоречат общезначимым нормам, а с другой стороны не сливаются с ними.

Нормы публичного и частного права, выступая в качестве структурных элементов единой системы права, зачастую противопоставляются друг другу. При этом в основу их коллизионности положена гипотеза об изначальном противоречии между разнонаправленными тенденциями правового регулирования. С одной стороны, сохранение государственно-правовой системы требует ограничения свободы поведения, как со стороны отдельных индивидов, так и со стороны локальных социальных образований (корпораций), являющихся элементами вышеназванной системы.

С другой стороны, в основу сохранения и развития любой системы, в том числе и государственно-правовой, положена борьба за выживание, а это в свою очередь обусловливает коллективную и индивидуальную конкуренцию.

Коллизионность норм публичного и частного права, обусловливает выделение двух теоретических моделей их соотношения:

– Системоцентричная модель

За основу рассуждений принимается постулат о приоритете общесистемной безопасности по отношению к безопасности социальных групп и индивидов, данную систему образующих. Частные (корпоративные и индивидуальные) нормы рассматриваются в качестве фрагментов системы публичного права, в котором интересы отдельной социальной группы либо личности значимы настолько, насколько утилитарно полезны для всего государственно-организованного социума в целом. Виды и объем частных прав и свобод, определяются на уровне центра публичности и, соответственно, на этом же уровне могут изменяться. При этом пределы вмешательства в сферу частно-правовых интересов, зависят от воли все того же центра публичности. Подобная позиция позволяет говорить о том, что частное право в качестве самостоятельного правового образования представляет фикцию. «Человек не имеет прав. – Восклицает Эмиль Фиге – У него нет никаких прав, абсолютно никаких. Я даже не понимаю, что означает выражение «право человека». На чем основано это право? Наделен ли им ребенок при рождении? Он наделен потребностями, которые удовлетворяют окружающие. Он входит в общество… по отношению к которому он чувствует себя… обязанным, но я не могу привести ни одного аргумента, который бы доказывал, что общество чем-то обязано индивиду».

Системоцентризм основан на отношениях субординации, в качестве субъектов которых, с одной стороны, выступает государство (в лице аппарата государственной власти), играющее роль верховного правителя, издающего руководящие предписания, и общество (народ) как объект властного воздействия и подчиненный субъект исполнения принимаемых на властном уровне решений. В рамках подобного рода отношений, тот, кто обладает властью, – тот обладает всем, что можно посредством властной деятельности получить. Прежде всего, это касается отношений, связанных с собственностью. Получается, что стремление к власти есть стремление к обладанию собственностью. При этом механизм овладения собственностью построен на принципе ее экспроприационного перераспределения от подвластных к властителям. В подобных условиях фискальный аппарат государства носит ярко выраженный принудительно-карательный характер.

В системоцентичном государстве субъективный интерес лица, обладающего публичной политической властью, приобретает публичный характер. При этом зачастую субъективный публичный интерес вступает в противоречие с субъективным частным интересом. В качестве наиболее образного примера может быть приведена проблема, сложившаяся в сфере комплектования российской армии. Руководство вооруженных сил заявляет о недостатке квалифицированных военных кадров и настаивает на отмене отсрочек от воинской службы, предполагающих призыв в армию студентов и выпускников гражданских вузов. В качестве аргумента, как правило, приводится конституционное положение об обязательной военной службе граждан Российской Федерации (ч. 2 ст. 59 Конституции), являющейся, по мнению отечественного генералитета, формой «отдания» гражданского долга и осуществления «почетной» воинской обязанности по защите Отечества (т. е. государства). Однако если рассматривать воинскую службу, осуществляемую в мирное время, как вид трудовой деятельности (аналогичный военной службе по контракту), то возникает логичный вопрос о соотносимости данных заявлений с положениями ст. 37 Конституции, определяющей, что «Труд свободен. Каждый имеет право свободно распоряжаться своими способностями к труду… Принудительный труд запрещен». С точки зрения гражданско-правовых и трудовых отношений не понятно, почему за одну и ту же работу солдат срочной службы и воин-контрактник получают разную зарплату, почему в первом случае привлечение к службе носит принудительный характер. Ссылки на необходимость защиты Отечества малоубедительны, поскольку данный долг возникает у граждан в условиях военного времени, когда всей стране угрожает реальная опасность. В мирное время задача армии сводится к подготовке и переподготовке военных специалистов, а также содержанию кадровых подразделений, способных при введении военного положения в кратчайшие сроки развернуться в полноформатные вооруженные силы. В приведенном примере достаточно отчетливо прослеживается коллизия субъективного интереса высшего военного руководства, лоббируемого федеральными политиками и приобретающего в силу своего законодательного оформления публичный характер, и субъективный интерес частного характера, носителями которого являются призывники, а также их родные и близкие. Последние пытаются по мере сил оказывать противодействие государству в его стремлении реализовать соответствующие властные установки. Причем, не имея возможности легального противостояния с государством, носители частных интересов зачастую прибегают к средствам криминального характера.

– Эгоцентричная модель

Частные (эгоистичные) интересы рассматриваются в качестве первичных и, следовательно, более значимых по отношению к публичным (общесоциальным). «Индивидуальная свобода… представляет собою… основную свободу, свободу в себе, и все прочие виды свободы являются лишь ее расширением или, скорее. ее гарантией. Индивидуальная свобода – это право, в соответствии с которым я считаю, что могу жить по-своему, действовать по-своему до тех пор, пока я не причиняю никому вреда и не чиню никому серьезных препятствий».

В рамках эгоцентристской модели коллизионность норм публичного и частного права обусловлена стремлением отдельно взятой корпорации/личности представить собственные интересы в качестве наиболее важных и ценных и осуществлять их реализацию и защиту, в том числе, за счет пренебрежения публичными интересами общества и государства. По мнению К. Поппера «индивидуализм стал основой нашей западной цивилизации. Это – ядро христианства («возлюби ближнего своего», – сказано в Священном

Писании, а не «возлюби род свой»). Следует особо подчеркнуть, что «пренебрежение публичными интересами общества и государства», применительно к эгоцентристской модели, не следует рассматривать в качестве их отрицания. Человек/корпорация, находясь в обществе, не может быть выделен и отделен от общественной организации. Однако, осознание себя в качестве «центра социального мира», предполагает восприятие этого мира с точки зрения собственной безопасности и комфорта. Признание за частным правом самостоятельного категориального статуса, предполагает осознание паритета публичных и частных интересов, в одинаковой степени важных и значимых для их носителей.

Системоцентричная конструкция «государство (власть) – общество (подданный)», меняется эгоцентричной, в рамках которой государство и общество выступают в качестве равноправных и равнообязанных партнеров. В системе подобного рода, строящейся по типу акционерного общества, государство уподобляется управленцу, избираемому из числа акционеров и подотчетного в своей деятельности собранию акционеров. Для того чтобы подобная система стала реальностью, необходимо, прежде всего, чтобы отношения собственности стали первичными по отношению к властеотношениями. Иными словами, для того чтобы получить властные полномочия, необходимо прежде состояться в качестве собственника. Соответственно, качественным образом меняется понимание права. Продолжая носить публичный характер, право перестает быть инструментом реализации власти одних представителей социума над другими. Принцип равенства перед правом и законом предполагает равнообязанность по отношению к правовым предписаниям как со стороны представительных органов государственной власти, так и со стороны общества, делегировавшего этим органам свои полномочия по управлению общественными отношениями. Особенно важно в данном случае то, что управленческие отношения между партнерами предполагают равенство их субъективных интересов. В данном случае утрачивает смысл спор о приоритете публичных и частных составляющих права, поскольку именно с компромиссом публичных и частных интересов, в конечном счете, связывается эффективность правового регулирования. При этом государство приобретает двойственное значение как субъект управления обществом (аппарат публичной политической власти) и как социополитическая организация общества (государственно-организованный народ). В качестве субъекта – носителя публичного интереса следует рассматривать государство-народ. В свою очередь, государство-аппарат представляет собой субъект – носитель частного интереса, связанного с самосохранением и обеспечением для самого себя режима наибольшего благоприятствования. В качестве других субъектов частных интересов можно выделить как отдельных индивидов, так и коллективные образования (корпорации). Реализация и защита частных интересов субъектов осуществляется в рамках договорных отношений, предполагающих определенную свободу поведения в процессе выработки соответствующих правил взаимодействия. При этом, вступая в данные отношения, представители государственного аппарата не должны использовать свои властные полномочия для создания в отношении себя режима наибольшего благоприятствования.

Коллизионность публичных и частных интересов в рамках как системоцентричной так и эгоцентричной системы следует рассматривать в качестве объективной реальности. Однако осознание несовпадения интересов не следует рассматривать в качестве основания для безапелляционного вывода о том, что внутренняя коллизионность права в любом случае обусловливает конфликт между субъектами – носителями разнонаправленных интересов. Представляется возможным выделение двух вариантов взаимодействия:

– конфликт как средство разрешения объективного противоречия между государственной бюрократией, институтами гражданского общества (негосударственными корпорациями), а также отдельно взятыми гражданами;

– консенсус как результат достижения компромисса, обусловленного взаимным стремлением участников общественных отношений к установлению взаимовыгодных либо, что зачастую не менее важно, взаимоприемлемых условий для взаимодействия.

Принимая во внимание альтернативность моделей взаимодействия публичного и частного права, следует также иметь в виду, что институт частного права (интереса), в свою очередь объединяет корпоративное и личное право.

Корпоративное право складывается из правил, устанавливаемых и действующих в пределах обособленных социальных групп' В качестве основных форм корпоративного права могут быть названы договор, обычай, акты локального (ведомственного) нормотворчества.

Что касается личного права, то оно представляет собой правила, установленные конкретной личностью и значимые лишь для нее. «Личное право в виде притязания выступает тем активным началом фактичности, которое формирует нормативность объективного права. Поэтому личное право выступает с одной стороны, предпосылкой объективного права, а, с другой стороны, его реализацией». Внешними формами выражения личного права являются различные индивидуальные правовые акты, выраженные как в документальной (договоры дарения, завещания и т. п.), так и в поведенческой (юридически значимые деяния) формах.

 

3.4. Правовые состояния и взаимодействия

В понятийном аппарате юридической науки вплоть до настоящего времени отсутствует унифицированный подход к пониманию феномена «правоотношение». Как правило, отмечается, что правоотношение – это урегулированное и защищаемое правом социальное взаимодействие, в процессе которого субъекты (участники) реализуют корреспондирующие права и обязанности.

Если руководствоваться данным определением, то в качестве признаков правоотношения могут быть названы следующие:

– формальные: формой правоотношения является социальное взаимодействие (то есть правоотношение возможно тогда, когда в нем участвуют взаимодействующие субъекты, причем в качестве условия правосубъектности называется наличие у лица право– и дееспособности);

– квалификационные: правоотношением признается социальное взаимодействие, предусмотренное, одобренное и защищаемое правом (правоотношение выступает в качестве юридического антипода правонарушения. Последнее рассматривается в качестве юридического факта, являющегося основанием правоотношения, возникающего в сфере реализации юридической ответственности);

– содержательные: правоотношением является межсубъектная коммуникация в процессе которой субъекты реализуют корреспондирующие права и обязанности.

Однако общетеоретическое понимание правоотношения в настоящий период не может рассматриваться в качестве универсального и, следовательно, нуждается в переосмыслении. Об этом свидетельствует наличие нескольких проблемных зон, в частности:

– отсутствует единая позиция, касающаяся соотношения понятий «юридически значимое отношение» и «правоотношение». Нередко данные понятия рассматриваются как тождественные. В частности, в теории уголовного права в качестве уголовно-правового отношения рассматривается преступление . Соответственно, возникает коллизия между общетеоретической и отраслевой (и, в частности уголовно-правовой) дефинициями феномена «правоотношение»;

– рассмотрение правоотношения в качестве социального взаимодействия предполагает участие в нем двух и более персонифицированных сторон (право– дееспособных субъектов). Вместе с тем в теории права выделяются абсолютные правоотношения, в которых персонифицирован только один субъект (отношение, связанное с реализацией права собственности, когда правомочие владения и пользования конкретного собственника связывается с обязательствами неопределенного круга субъектов воздерживаться от совершения действий, способных причинить ущерб имущественным интересам собственника). Если взять за основу уголовно-правовую модель правоотношения – преступления, то получается, что в нем субъектный состав ограничивается личностью преступника вступающего в противоправные отношения с объектом – закрепленными в законе правами индивидов и организаций (в число последних, в том числе, входят государство и человечество). При этом лицо (индивид, коллективное образование, государство), на законные интересы которого посягал преступник, рассматривается в качестве… объекта (!!!) преступного посягательства, что исключает из функциональной структуры таких отношений, социальные взаимодействия правовосстановительного (по отношению к потерпевшему) характера;

– традиционно в качестве субъекта правоотношения рассматривается правосубъектное (право– дееспособное) лицо. Вместе с тем в ряде случаев фактическим участником правоотношения выступает лицо с неполной дееспособностью (гражданско-правовые отношения, связанные с совершением сделок). Кроме того, применительно к ряду субъектов достаточно тяжело точно определить момент приобретения ими правосубъектности. Так, если в качестве субъекта рассматривать государство (например, Россию), то возникает вопрос, с какого момента государство может выступать в качестве самостоятельного субъекта международно-правовых отношений (с момента самопровозглашения либо с момента международного признания? Если за основу будет принят второй критерий, то возникает следующий вопрос, с каким количеством и каких государств связывается факт международного признания государства?).

Перечень нерешенных проблем в области теории правоотношения можно продолжить, но и из перечисленного, думается, понятно, что категория «правоотношение» в настоящий момент вряд ли может претендовать на положение универсальной, общеправовой догмы.

Представляется, что более содержательными в смысловом отношении, нежели категория «правоотношение», являются понятия «правовые состояния» и «правовые взаимодействия». Данные понятия обозначают различные качественные характеристики феномена «правовое (либо что более точно – юридически значимое) отношение». Состояние – это отношение субъекта к чему-либо (кому-либо), взаимодействие – это отношение субъекта с кем-либо. Таким образом, и правовые состояния, и правовые взаимодействия следует рассматривать в качестве элементов юридически значимых отношений (коммуникаций).

Правовое состояние – урегулированное (предусмотренное) действующим законодательством положение субъекта в правовом пространстве, характеризующее субъект-объектное отношение. В основу содержания правового состояния положено понимание правосубъектности.

Правосубъектность представляет собой юридически закрепленную возможность иметь права и обязанности, самостоятельно реализовать их в рамках конкретного правоотношения, а также отвечать за результаты своего поведения.

Правосубъектность, в свою очередь, складывается из правоспособности и дееспособности.

Правоспособность – это потенциальная возможность лица выступать в качестве носителя субъективных прав и обязанностей. Обладание правоспособностью рассматривается в качестве юридического основания принципа «формального равенства» субъектов.

У субъектов – физических лиц правосубъектность, как правило, возникает с момента рождения и прекращается в момент смерти. Вместе с тем, в ряде отраслей предусматривается возможность возникновения правоспособности у еще не родившегося ребенка. Индивидуальная правоспособность наступает сразу в полном объеме. Ограничение правоспособности не допускается.

Коллективные субъекты считаются правоспособными начиная с момента их официального признания (юридической регистрации). Правоспособность коллективных субъектов носит видовой характер, различаются общая и специальная правоспособность. Общая правоспособность предполагает, что любой коллективный субъект является обладателем комплекса соответствующих прав и обязанностей. Специальная правоспособность зависит от функционального назначения той или иной организации и обусловлена принципом «разделения труда». Так, к примеру, правоохранительные органы специально создаются для реализации соответствующей функции, то же самое можно сказать об органах государственной власти, коммерческих организациях и т. п.

Дееспособность — это фактическая способность лица своими осознанными, волевыми действиями реализовать субъективные права и юридические обязанности, а также нести ответственность за совершенные правонарушения.

В отличие от правоспособности, возникающей у всех индивидов сразу и в полном объеме, приобретение ими дееспособности, а также определение ее объема, зависит от ряда объективных и субъективных факторов.

Дееспособность субъектов-физических лиц возникает при условии их вменяемости и достижения возраста «совершеннолетия».

Вменяемость означает, что человек способен отдавать себе отчет в совершаемых поступках, контролировать свое поведение, осознавать возможные результаты совершаемых поступков и самостоятельно отвечать за их социально-вредные последствия.

Возрастом совершеннолетия является закрепленный в законодательстве возраст, с достижением которого связывается фактическая возможность индивида реализовать свои права и обязанности, а также отвечать за правонарушения. По общему принципу совершеннолетним лицо является с 18 лет. Вместе с тем в ряде отраслей права устанавливаются иные возрастные пределы. К примеру, в конституционном праве закрепляется положение, в соответствии с которым быть избранным в представительные органы государственной власти Российской Федерации может лицо не моложе 21 года, Президентом России может стать человек, достигший 35-летнего возраста; в административном праве юридической ответственности подлежит лицо, достигшее к моменту совершения административного правонарушения возраста 16 лет и т. п.

Кроме перечисленных факторов на индивидуальную дееспособность оказывают влияние такие обстоятельства, как образовательный уровень; физическое состояние; законопослушность и т. п. К примеру, статусом судьи в Российской Федерации могут обладать только лица с высшим юридическим образованием; в ряде профессий (военнослужащие, моряки, летчики и т. д.) выдвигаются особые требования к состоянию здоровья претендента на ту или иную должность; нарушение требований правовых норм влечет за собой ограничение либо изъятие определенных субъективных прав и, таким образом, ограничивает дееспособность индивида в соответствующей сфере правоотношений.

По объему прав и обязанностей, которые субъект может самостоятельно реализовать в рамках правоотношений, различается полная и неполная дееспособность:

1) полная дееспособность предполагает, что индивид может самостоятельно реализовать основные права и обязанности, защищать их всеми не запрещенными законом средствами (и прежде всего в судебном порядке), нести юридическую ответственность за совершенные правонарушения. Безусловно, с юридической точки зрения «полнота» данного вида дееспособности в достаточной степени условна, поскольку, как уже отмечалось, в ряде случаев устанавливаются дополнительные условия для занятия определенными видами социально-правовой деятельности;

2) неполная дееспособность, в свою очередь, подразделяется на частичную и ограниченную:

а) частичная дееспособность предполагает, что индивид самостоятельно может реализовать лишь часть своих потенциальных прав и обязанностей, а также полностью либо частично освобожден от ответственности за совершение поступков, повлекших за собой вредоносные результаты. При этом неполный характер дееспособности обусловлен обстоятельствами объективного характера: недостижением возраста совершеннолетия, временными психическими расстройствами. В некоторых отраслях права предусматривается возможность юридического признания частично дееспособного лица полностью дееспособным. К примеру, в ч. 2 ст. 21 ГК РФ указано, что вступившее в брак лицо, не достигшее восемнадцатилетнего возраста, приобретает дееспособность в полном объеме со времени вступления в брак.

б) ограниченная дееспособность связана с принудительным ограничением правового статуса ранее полностью дееспособного индивида и представляет собой либо меру юридической ответственности (лишение права управления автомобилем за нарушение правил дорожного движения), либо является формой профилактического или же правовосстановительного характера (ограничение дееспособности лица, злоупотребляющего алкоголем, в случае если его поведение влечет ухудшение материального положения иждивенцев).

По своему содержанию индивидуальная дееспособность подразделяется на общую и специальную.

Общая дееспособность предполагает, что лицо самостоятельно может реализовать так называемые основные права и обязанности, осуществление которых не ставится в зависимость от специального правового статуса, обусловленного профессией, социальным положением, местом проживания и т. п.

Специальная дееспособность обусловлена специальным правовым статусом субъекта и зависит от многих обстоятельств (рода занятий, гражданства, национальной принадлежности и т. п.)

Дееспособность коллективных субъектов возникает одновременно с правоспособностью, т. е. в момент официального признания (юридической регистрации) данного образования в качестве субъекта права. Так же, как и у индивидуальных субъектов, дееспособность субъектов коллективного характера подразделяется на общую и специальную. При этом обладание специальной дееспособностью зависит как от специальной правоспособности (субъект изначально создается в целях осуществления определенного вида деятельности), так и от наличия специального разрешения (аккредитации, лицензии и т. п.) компетентного государственного органа на осуществление конкретных функциональных полномочий. К примеру, в Конституции России закрепляется положение, в соответствии с которым государство передает часть своих функций органам местного самоуправления и наделяет их в связи с этим соответствующими полномочиями.

В свою очередь само государство также может выступать в качестве самостоятельного субъекта правоотношений.

Объективная невозможность сведения феномена государства к единственному формальному образу обусловливает ряд вопросов, связанных с правосубъектностью государства как коллективного лица:

– если деятельность государства осуществляется конкретными органами, наделенными определенной компетенцией, то насколько возможно говорить о правосубъектности государства как единого коллективного лица?

– с какого момента возникает правоспособность государства?

– каким образом государство реализует свою дееспособность во внутригосударственных и международных отношениях?

Итак, можно ли говорить о правосубъектности государства как целостного коллективного лица. Если говорить о сфере международных отношений, то особых проблем нет. Государство в данном случае выступает как самостоятельное политико-правовое образование – субъект международных отношений, персонификация которого осуществляется за счет территориального и социального обособления, а также ряда внешних атрибутов (государственных символов).

Представление о государстве как о субъекте внутригосударственных отношений сформировать сложнее. В данном случае неприемлем антропоцентрический подход (органическая концепция государства) предполагающий восприятие государства как некоего обособленного политического тела (аналогичного телу биологическому). Как уже отмечалось ранее, государство как субъект представлено умозрительной абстракцией «ГОСУДАРСТВО» и существующими в эмпирической реальности государственными органами, которым ГОСУДАРСТВО делегировало властные полномочия, определенные функциональной компетенцией.

Рассмотрение правосубъектности лица как комплексной категории, включающей право– и дееспособность, актуализирует проблему приобретения и утраты правоспособности ГОСУДАРСТВА. Анализ существующих государственных образований позволяет говорить о том, что приобретение правоспособности государством зависит от двух факторов: факта обретения государственного суверенитета и международного признания. Суверенитет ГОСУДАРСТВА означает верховенство государственной власти в пределах собственной пространственной юрисдикции и независимость в определении и осуществлении внутренней и внешней политики. Институт международного признания предполагает восприятие ГОСУДАРСТВА в качестве равноправного (и равнообязанного) субъекта межгосударственного взаимодействия. В настоящее время существуют так называемые непризнанные государства (Приднестровская Молдавская Республика, Южная Осетия, Абхазия), которые, с одной стороны, обладают всеми внешними атрибутами государства и с определенной оговоркой могут рассматриваться в качестве суверенных социально-политических образований. Однако непризнание этих самопровозглашенных государств другими ГОСУДАРСТВАМИ не позволяет говорить о наличии у них государственной правоспособности.

Дееспособность ГОСУДАРСТВА как субъекта управленческих правоотношений, на наш взгляд, складывается из кратоспособности и деликтоспособности.

Кратоспособность представляет собой качественную сторону государственной деятельности, характеризующую реальную способность ГОСУДАРСТВА осуществлять публичную политическую власть. В основу кратоспособности ГОСУДАРСТВА положены принципы суверенности и легитимности государственной власти.

Деликтоспособность ГОСУДАРСТВА предполагает сочетание принципов индивидуальной и коллективной ответственности. Коллективная ответственность сводится к формам экономической (материальной) и политической ответственности государства как самостоятельного обособленного коллективного лица. Экономическая ответственность ГОСУДАРСТВА осуществляется за счет казны, представляющей собой денежный эквивалент совокупной собственности государства, включающей наряду с финансовыми средствами (бюджет, стабилизационный фонд) исчисляемые в денежных единицах материальные ресурсы государства (земля, внутренние водоемы, недра, леса и т. П.). За счет казны осуществляется ответственность ГОСУДАРСТВА как во внутригосударственной, так и в международной сфере. В пределах государственной территории иски организаций и граждан к конкретным государственным органам, обеспечиваемые за счет государственной казны, фактически являются исками к ГОСУДАРСТВУ. Примерами международной экономической ответственности ГОСУДАРСТВА могут служить контрибуции, налагаемые на ГОСУДАРСТВО, проигравшее военный конфликт, а также обязательства ГОСУДАРСТВА производить выплаты из государственной казны в пользу определенных лиц по решениям органов международного правосудия.

Политическая ответственность может выражаться в применении к ГОСУДАРСТВУ мер, направленных на ограничение его кратоспособности. В частности, по результатам завершения Второй мировой войны подверглась существенному ограничению кратоспособность ряда государств Восточной Европы, включенных в социалистическое содружество и фактически попавших в политическую зависимость от СССР. Причем события, имевшие место в 1960-1970-х годах в Венгрии и Чехословакии свидетельствовали о том, что «патронаж старшего брата» предполагал, в том числе, и применение мер военного вмешательства во внутреннюю политику суверенных ГОСУДАРСТВ. Наглядным примером ограничения кратоспособности ГОСУДАРСТВА являлось также принятие внешнеполитического решения стран-победительниц о разделе единой Германии и создании на ее территории двух самостоятельных ГОСУДАРСТВ: ГДР и ФРГ.

Включение в деликтоспособность ГОСУДАРСТВА индивидуальной ответственности связано с тем, что реальные действия вредоносного характера от имени государства осуществляют конкретные люди. При этом общество (нация), вольно или невольно допустившее этих людей к государственной власти и своим позитивным либо безразличным отношением к принимаемым этой властью противоправным решениям легитимизировавшее их, опосредованно разделяет ответственность за ущерб, причиненный ГОСУДАРСТВОМ другим странам, народам, индивидам. В подобном отношении немецкий народ несет ответственность за злодеяния против человечества, совершенные гитлеровским режимом, а российский народ несет ответственность за злодеяния, совершенные режимом Сталина против собственной нации. Однако говорить о применении мер карательного характера в отношении государства и общества, безусловно, нельзя. В данном случае ответственность за преступления, совершенные ГОСУДАРСТВОМ и от имени ГОСУДАРСТВА, будут нести конкретные индивиды, ответственные за организацию этих преступлений либо принимавшие наиболее активное участие в их осуществлении. Так, Нюрнбергский процесс рассматривался как суд над фашизмом – человеконенавистническим политическим режимом. Вместе с тем, в качестве подсудимых на процессе фигурировали конкретные люди – бывшие руководители нацистской Германии, которым предъявлялись конкретные обвинения и которые, таким образом, несли персональную ответственность за преступления, совершенные ГОСУДАРСТВОМ – фашистской Германией.

При рассмотрении субъектного состава правоотношений возникает вопрос, каким образом соотносятся понятия субъект правоотношения и субъект права?

Безусловно, субъект правоотношения во всех случаях является субъектом права, вместе с тем обратная связь не столь очевидна. Соотношение этих понятий следует рассматривать в трех «плоскостях»: путем сравнения объема дееспособности субъектов; определения возможности самостоятельной реализации ими прав и обязанностей; и, наконец, с точки зрения фактического участия субъектов в конкретных правоотношениях.

Сравнение объема дееспособности субъекта права и субъекта правоотношения позволяет сделать вывод о том, что для субъекта права характерно наличие общей, а для субъекта правоотношения специальной дееспособности. При этом обладание общей дееспособностью выступает в качестве необходимого, но не всегда достаточного условия для вступления в правоотношение. Как уже отмечалось, специальная дееспособность зависит не только от возраста и вменяемости, но и от образования, опыта работы, состояния здоровья и т. п. Таким образом, возникает ситуация, когда являющийся субъектом права, однако не наделенный специальной дееспособностью индивид не может выступать в качестве субъекта конкретного правоотношения. К примеру, лицо, не годное по состоянию здоровья к несению воинской службы, не может выступать в качестве субъекта соответствующих правоотношений.

Анализ соотношения категорий «субъект права» и «субъект правоотношения» с точки зрения принципиальной возможности самостоятельной реализации прав и обязанностей, защиты своих законных интересов и ответственности за правонарушения позволяет утверждать, что субъектом правоотношения может выступать только лицо, обладающее полной дееспособностью, т. е. такой человек, который в состоянии самостоятельно участвовать в соответствующих правоотношениях. Как уже отмечалось ранее, сам термин «полная дееспособность» носит условный характер и должен восприниматься с точки зрения ограничительного толкования. Наличие полной дееспособности в одной отраслевой сфере, может сопровождаться неполной дееспособностью в другой отрасли. К примеру, признание человека полностью дееспособным в гражданском праве не означает приобретения дееспособности в конституционном праве. Получается, что, являясь субъектом гражданского права (и соответственно потенциальным субъектом гражданско-правовых отношений), человек, вместе с тем, не может выступать в качестве субъекта конституционно-правовых отношений (связанных, к примеру, с избирательным правом).

Классификация правовых состояний:

а) по способу установления и юридического закрепления:

– объективные (жизнь, смерть): устанавливаются по факту и предполагают регистрацию того или иного состояния в органах ЗАГС;

– субъективные (виновность, невиновность): предполагают признание факта правового состояния соответствующим решением компетентного органа (должностного лица). Данное решение выносится в порядке административного (судебного) усмотрения и в любом случае является субъективным;

б) по юридической оценке:

– правомерные нормативные (гражданство, дееспособность);

– правомерные девиантные (алкогольное опьянение, усталость);

– противоправные (наркотическая зависимость, членство в преступной организации).

В) по времени:

– постоянные (гражданство);

– временные (нахождение на действительной воинской службе).

Формы правового состояния – с определенной долей условности следует выделить две основных формы правовых состояний:

– состояние подзаконности – совокупность позитивных интересов, возможностей и долженствований предопределяющих законопослушное поведение субъекта;

– состояние противозаконности – совокупность целевых установок, мотивов, возможностей и долженствований предопределяющих противозаконное поведение субъекта.

Правовое взаимодействие – это урегулированное (предусмотренное) правом отношение, связывающее двух и более персонифицированных субъектов, реализующих в рамках данного отношения свои разнонаправленные интересы.

Классификация правовых взаимодействий:

а) по методу правового воздействия:

– субординационные (власти-подчинения);

– координационные (договорные);

б) по юридической оценке:

– правомерные;

– противоправные;

в) по системному критерию:

– внутрисистемные (урегулированные национальным законодательством);

– межсистемные (урегулированные международным правом).

Формы правовых взаимодействий:

– конфликтное взаимодействие: реализация интересов одного субъекта осуществляется за счет ущемления, причинения вреда интересам контрсубъекта (необоснованное ограничение правового статуса личности должностным лицом, совершение преступления против личности и т. П.);

– консенсуальное взаимодействие: реализация разнонаправленных интересов субъектов осуществляется посредством диалога сторон, целью которого является поиск и достижение взаимного компромисса (мировое соглашение, заключение сделок и т. п.).

Юридическое состояние и юридическое взаимодействие являются качественно различными и вместе с тем неразрывно связанными формами правовых отношений (положений) субъектов.

Юридическое состояние – это субъект-объектное отношение с участием единственного персонифицированного субъекта, определяемое внутренними и внешними параметрами его правового положения.

Юридическое взаимодействие – это субъект-субъектное отношение, в рамках которого устанавливается связь между двумя и более субъектами стремящимися реализовать в рамках данного отношения свои разнонаправленные интересы в отношении единого объекта.

«Юридическое состояние» и «юридическое взаимодействие» представляют собой универсальные юридические категории, посредством которых могут быть охарактеризованы любые юридически значимые отношения (как правоотношения, так и правонарушения).

Например, на основании предлагаемых категорий можно создать модель системы преступлений:

– преступления-состояния (хранение оружия, членство в преступной группировке, недоносительство и т. п.);

– преступления-взаимодействия, которые, в свою очередь, подразделяются на:

а) конфликтные (грабеж, разбой и др.);

б) консенсуальные (взятка, торговля наркотиками, проституция и др.)

3. Включение категорий «юридическое состояние» и «юридическое взаимодействие» в понятийный аппарат теоретико-правовой и отраслевой науки в перспективе позволит избежать ряда противоречий, связанных с различным смысловым пониманием одних и тех же терминов (прежде всего термина «правоотношение»).

Существует две конструкции, к которым с той или иной степенью условности могут быть привязаны все формы человеческого поведения: это социальное партнерство и социальный конфликт. В основу партнерства положено соглашение о степени свободы субъектов в отношении противоположной стороны, конфликт есть форма проявления волюнтаризма. В мотивационном аспекте конфликт опирается на принципы одностороннего завладения требуемым дефицитом ресурса и психологическим образом врага в отношении контрсубъекта. Таким образом, партнерство это диалог двух и более свободных субъектов. В свою очередь конфликт – столкновение двух и более враждебных воль. Восприятие противоположной стороны в качестве врага, логически предполагает ее уничтожение. При этом уничтожение может носить как реальный (уничтожение живой силы противника в условиях военного конфликта), так и виртуальный (рейдерский захват имущественных активов) характер.

В условиях устойчивой государственной традиции отношения свободы характерны для относительно стабильных социальных страт, не зависимо от их формально-юридического статуса (в число таких страт входят и государственная бюрократия, и институты гражданского общества, и организованные преступные группировки).

Язык свободы оперирует терминами: толерантность, мультикультурность, интегративность и т. п.

В качестве враждебных в стабильном государстве воспринимаются: во-первых, внешние по отношению к государству и обществу социальные группы, как персонифицированные (Березовский, США, НАТО), так и абстрактные (международный терроризм, Запад); во-вторых, традиционно противопоставляемые социальные страты – правоохранительная система государства – преступные группировки.

Язык враждебности – это прежде всего противопоставление полярностей: добро – зло; свой – чужой; друг – враг; человечность – бесчеловечность и т. п.

Наличие устойчивой государственной традиции предполагает относительную устойчивость как смысловых образов и юридических оценок закрепляемых на языковом уровне, так и субъектов к которым обращен язык свободы и язык вражды.

Кризис государственности и революционные потрясения, приводят к тому, что на всех уровнях социальной организации одновременно происходит утрата основополагающих целевых ориентиров и ценностных детерминант, при помощи которых в недавнем прошлом задавались параметры общественного устройства, правила общежития, модели политико-правового развития. В том случае, когда утрачивают свою значимость исходящие от государства правила, еще вчера казавшиеся незыблемыми, а новых правил государство предложить не может, в обществе начинает происходить «разруха в умах», следствием которой является стирание четкой грани между добром и злом, правом и преступлением, государством и преступным миром.

Смешение граней различия между правомерным и преступным поведением является одной из характерных черт политических режимов переходного типа, которые именно в силу своей переходности просто не способны обеспечить стабильности общественных отношений, в том числе отношений связанных с взаимодействием государства и преступного мира.

В обстановке «правового хаоса» сталкиваются две антагонистических политико-правовых системы: традиционного государства, находящегося на стадии распада и «нового» государства вступающего в эпоху становления. При этом то, что раньше считалось преступлением, в условиях «обновленного» мира воспринимается как героизм и наоборот. Кроме того, в условиях, когда перестают действовать традиционные институты уголовного преследования и правосудия их функции передаются вновь организуемым структурам – чрезвычайным комиссиям, трибуналам и т. п., которые в своей деятельности руководствуются не принципом законности, а принципами революционного правосознания и революционной целесообразности. Получается, что в условиях правового хаоса, такие основополагающие понятия как право и преступление наполняются достаточно произвольным смыслом, зависящим в большей степени не от юридической теории и практики, а от политической воли. Таким образом, в ситуации политико-правового хаоса, в юридическом смысле, система государственности функционирует вне легального публично-правового поля определяемого таким комплексным признаком государства как внутренний и внешний суверенитет.

Следовательно, не существует и преступности в ее традиционном формально-юридическом (легалистском) понимании. Сказанное вовсе не исключает наличия в условиях политико-правового хаоса преступности как объективной категории существующей вне государственной воли и независимо от нее, однако данный факт, в формально-юридическом аспекте практически ничего не меняет, т. к. отсутствуют юридические механизмы квалификации и противодействия данной правовой девиации.

 

3.5. Право, анархия, преступление и государство

Вспоминая известный слоган «анархия – мать порядка», следует добавить: диктатура – его отец. Существует мнение, что анархические движения возникали как реакция на политические режимы, игнорирующие требования маргинальных слоев населения. Во многих учебных пособиях по теории права и государства рассматриваются преимущественно два политических режима: демократический и тоталитарный. Демократия обычно противопоставляется тоталитаризму, в качестве мягкого варианта которого иногда рассматривается авторитаризм. Но Сциллой и Харибдой этого понятийного ряда следует считать анархию (в левой части доски) и тоталитаризм (справа). То, что авторы подразумевают под демократией (наполняя это понятие неодинаковым содержанием) в указанном понятийном ряду должно находиться где-то в середине между анархией и тоталитаризмом. Демократия не может существовать без анархических идей, поскольку демократия – это такой режим политической власти, на который финансово-политические олигархи соглашаются только для того, чтобы отойти вправо, подальше от анархизма.

Книгу “Демократия и тоталитаризм” Раймон Арон писал на материале лекций, прочитанных еще в 1957–1958 гг. в университете Сорбонны, но в 2015 г. его идеи становятся снова актуальными для раскрытия феномена свободы в дискурсе отечественной правовой системы: «в режимах с единовластной партией нет особого понимания свободы, отличного от того, которым пользуются режимы конституционно-плюралистические. Неверно, что смысл слова “свобода” различен по разные стороны “железного занавеса”. Верно только, что до сих пор все свободы никогда не гарантировались одновременно всем гражданам. Каждый теоретик поет хвалу своим взглядам, выделяя то, что дает его режим и в чем отказывает другой. Подобные споры о достоинствах и недостатках режимов понятны и уместны. Возможна ли философская концепция свободы, которая оправдала бы выбор в пользу определенного режима – в частности, режима с единовластной партией? Не думаю. Философы охотно объясняют, что высшая свобода сливается с разумом. Став разумным, человек поднимается над конкретикой и достигает некоей всеобщности. Но, как сказали Кант и Огюст Конт, такое воспитание разума непременно проходит через подчинение труду и закону, и оно обязательно везде и всегда».

Для воздействия на потенциальных тиранов, успешного формирования и отстаивания демократического режима в государстве должны развиваться анархические дискурсы. Только в противопоставлении анархии и тоталитаризма возможно реальное функционирование демократических институтов. “Всякое правительство стремится стать единоличным; таково его первоначальное происхождение, такова его сущность. Будет ли парламент избран с цензовыми ограничениями или посредством всеобщего голосования, будут ли депутаты избираться исключительно рабочими и из среды рабочих, парламент всегда будет искать человека, которому можно было бы передать заботу об управлении и подчиниться. И пока мы будем поручать небольшой группе людей заведовать всеми делами – экономическими, политическими, военными, финасовыми, промышленными и т. д., как это делаем теперь, – эта небольшая группа будет стремиться неминуемо, как отряд в походе, подчиниться единому главе", – эти своевременные и по состоянию на 2015 г. мысли были записаны Петром Алексеевичем Кропоткиным в 1885 г. в период его нахождения во французской тюрьме. Современный анархизм можно рассматривать как силу, призывающую к инфильтрации стагнирующей бюрократической машины в запуганном, избалованном нефтедолларами обществе.

Анархизм – философская концепция, превозносящая статус свободного человека в свободном обществе, выступающая против всех типов принуждения и эксплуатации человека человеком. Анархизм предлагает заменить власть чиновников солидарностью индивидуумов, которые на основе взаимной заинтересованности, взаимопомощи и личной ответственности смогут обеспечить лучший порядок, чем существующий, основанный на рабстве и принуждении.

Идеи анархизма и в XXI в. продолжает будоражить умы населения. Термины анархия и анархизм нередко безосновательно используются в общем синонимическом ряду с хаосом и беспорядком, однако такой подход не соответствует идеям классического анархизма. Среди принципов анархизма следует отметить отсутствие власти и принуждения, солидарность, свободу ассоциаций, равенство и братство (сестринство). Обращаясь к классическому анархизму, его исследователь Поль Эльцбахер рассматривает в качестве главных теории Годвина, Прудона, Штирнера, Бакунина, Кропоткина, Тукера и Толстого.

Анархическая философия никогда не была единой, она обогащалась опытом экзистенциализма, сюрреализма, фрейдомарксима и других влиятельных направлений мысли. Современный анархизм “декларирует свои основные ценности и цели – недосягаемые вполне, но всегда манящие, разворачивает огонь своей критики и предлагает конкретные пути и механизмы для продвижения в желательном направлении. Анархизм по своей сути – адогматическое, апофактическое, расчищающее путь мировоззрение, исполненное пафосом свободы и борьбы. Ликвидация опеки над личностью и отчуждения личности во всех его формах – основной постулат анархизма (при этом современный анархизм далек от старых иллюзий о “гарантированности” прогресса и от “финалистических” утопий). Если прогресс вообще возможен, если возможно какое-то благо, то – на путях свободы, а не рабства, опеки и отчуждения – таково анархическое кредо сегодня”.

Отношение человека к праву всегда было связано с психологическими драмами: существует искушение злоупотребить субъективным правом и пренебречь обязанностями по отношению к другому. К законам в России никогда не было уважения, их нарушение в известной степени определенными стратами даже одобряется. Конфликт человека и общества трихотомичен: он проявляется через конфликт человека и государства, конфликт человека и закона, конфликт человека и права.

Государство является формой управления обществом на определенной территории. Сущность государства проявляется в насильственном подавлении лиц, препятствующих планам публичной власти. Действующие от имени государства субъекты публичной власти не мотивированы на реализацию интересов большинства населения, поскольку их статус и карьера напрямую не зависят от мнения обычных людей. Можно поставить под сомнение любое исследование так называемого «мнения населения». Социологические исследования, результаты голосований, итоги выборов в силу совокупности причин не могут отразить действительное мнение всех или хотя бы количественного большинства. Зачастую заказчики социологических опросов политического характера (тот, кто платит) принципиально оговаривают предсказуемые результаты. Результаты выборов практически проверить невозможно, опыт показывает, что оспаривание их результатов (независимо от содержательной составляющей) бесперспективно.

У подавляющего большинства населения отсутствует возможность целенаправленно и конструктивно влиять на принятие решений субъектами публичной власти. Нормоприменителями в государстве являются судьи и сотрудники исполнительных органов. Демонстрации, пикеты, митинги, голодовки и иные формы актов отчаяния (бессилия) со стороны населения зачастую пресекаются публичной властью, их организаторы преследуются, становятся фигурантами административных и уголовных дел. Современная пирамида власти любого государства представляет собой замкнутую систему, нуждающуюся в населении преимущественно для формирования бюджета, подтверждения своей легитимности и заполнения штата обслуживающего персонала.

Причина противостояния обычного человека и государства кроится в новой форме отношений социального рабовладения, где собственником благ (денег, жилья, должностей и т. п.) выступает государство, эксплуатирующее человека, предоставляющее ему прожиточный минимум только в случае соблюдения установленного характера взаимоотношений. Постиндустриальное государство представляет известную опасность для законопослушного населения, поскольку субъекты власти, наделенные практически неограниченными полномочиями, не считают себя связанными нормами, изданными для населения. Это приводит к неустранимому конфликту между государством (пирамидой субъектов публичной власти) и обычным человеком.

Закон есть требование публичной власти к населению. Конфликт человека и закона проявляется в том, что человек не в состоянии повлиять ни на процесс создания текста закона (поскольку текст создается специальным органом без участия обычного человека), ни на легальное толкование этого текста в правоприменительной практике (поскольку толкование осуществляют субъекты публичной власти, отстраненные от обычного человека: исполнительные органы и суды, действующие в пользу публичной власти). Вышеизложенное убеждение не опровергается теорией так называемой представительной демократии, согласно которой население избирает своих представителей, представители постулируют закон, а исполнительные органы и суды применяют этот закон в интересах населения. Ни в одном из почти двухсот земных государств такая последовательность не действует. Идея представительной демократии, теоретическая возможность защитить себя при помощи закона от произвола государства не находит практического подтверждения в жизни обычного человека. Факты и закономерности взаимодействия человека с субъектами публичной власти в XXI веке с неизбежностью свидетельствуют о тотальной независимости публичной власти от населения государства.

Право не является продуктом исключительно государства и не совпадает с законом, являющимся важным, но только одним из нескольких источников права. Право есть способ и результат взаимодействия людей, порождающего субъективные права и обязанности. Правоотношения суть взаимодействия людей по поводу их субъективных прав и обязанностей. Именно в выборе субъектов и содержания правоотношений человек может найти коммуникационные возможности (социальную страту), соответствующие его представлению о надлежащем праве. Многие сделки даже в современном мире осуществляются «на честном слове», договоры скрепляются рукопожатием. Разветвленная система регламентации частной жизни граждан (в том числе предпринимательской деятельности) не приводит с неизбежностью к защите людей друг от друга и от государства.

Право – это система норм, в формировании которой население принимает активное участие. Можно сказать, что право имманентно культуре соответствующего этноса. Государство как иерархия публичной власти находится в руках тех, кто формулирует, интерпретирует и применяет нормы-приказы. Конфликт изданной субъектом публичной власти нормы-приказа и субъективного права обычного человека на первый взгляд вполне предрешен, – обычный человек уступит или будет сметен «отрядами вооруженных людей». Но в практической жизнедеятельности жернова правосудия могут давать сбой и случаются казусы фрагментарного торжества нормативной системы обычного человека над императивом публичной власти.

Обычный человек при формулировании «личного правила» выявляет наиболее понятный и близкий его мировосприятию источник права, в дальнейшем преимущественно ориентируясь на него. Обыденное правопонимание не оперирует научными категориями государства, закона, права, закономерностями их возникновения и функционирования. Понимание этих феноменов сводится к личным представлениям о существующем и желаемом. Напряженность и внутренний конфликт трихотомии государство-закон-право может быть скрыт от людей, не занимающихся специальными исследованиями. Несовершенство и субъективизм человека в познании общественных закономерностей не снимается систематическим и фундаментальным образованием. Проблема скорее заключается в разнообразии подходов к пониманию означенных феноменов. Представления одних людей о праве, применении закона и функционировании государства подчас не находят единства с представлениями других людей. «Нет истины более несомненной, более независимой от всех других, менее нуждающихся в доказательствах, чем та, что все существующее для познания, то есть весь этот мир, является только объектом по отношению к субъекту, созерцанием для созерцающего, короче говоря, представлением. Естественно, это относится и к настоящему, и ко всякому прошлому, и ко всякому будущему, относится и к самому отдаленному, и к близкому: ибо это распространяется на самое время и пространство, в которых только и находятся все эти различия. Все, что принадлежит миру, неизбежно отмечено печатью этой обусловленности субъектом и существует только для субъекта. Мир есть представление».

Проблемы неодинакового правопонимания делают невозможным единство индивидуальных нормативных систем. Иллюзорность и синкретичность окружающего мира, энтропия социального хаоса катализируют склонность человека к выработке максимально простых и ясных правил для ускоренного достижения желаемого блага. Многовековой опыт человечества наглядно демонстрирует самые доступные способы получения всего и сразу – это преступление, точнее, его ближайшие результаты. Можно предположить, что большая часть богатств мира сконцентрирована не в руках хлеборобов, медсестер и школьных учителей. Тайны первоначального накопления капиталов будоражат умы человечества: какими способами в России несколько десятков человек за пару десятилетий прибрали к рукам все основные отрасли промышленности. Волшебные превращения так называемой «приватизации» иллюстрируют неодинаковые правовые статусы у личностей, неравно приближенных к механизму распределения государственной собственности. Ночные правила городских окраин во всех государствах отличаются от устава частного колледжа. Можно ли осуждать подростка из пригородной уличной банды за то, что его индивидуальная нормативная система не совпадает с правопониманием стажера нотариуса?

Цели, мотивы, установки людей не изменились за тысячелетия, гедонистический лозунг «хлеба и зрелищ» сегодня не менее актуален: человеку по-прежнему необходимо есть и пить, удовлетворять сексуальные стремления, пользоваться жилищами и транспортными средствами, оберегать детей и быть защищенным в старости. Каждый человек – гедонист по своей натуре, даже если он не осознает или не признает этого. Современное общество потребления возбуждает потребительские желания, навязывает увеличивающиеся и усложняющиеся блага, заманивая гипертрофированными образами роскошной жизни: дворцами, бриллиантами, мощными автомобилями, яхтами и т. д. В это же время для большей части населения земного шара невозможно не только получение рекламируемых предметов роскоши, но даже удовлетворение базовых потребностей в пище, одежде, жилье, лекарствах, образовании.

С одной стороны, обычные люди умирают от голода, холода, болезней, отсутствия лекарств. С другой стороны, специальные субъекты демонстрируют личные самолеты, усадьбы, яхты и т. п. Растущее в геометрической прогрессии социальное расслоение общества, исчезновение так называемых социальных лифтов способствует криминализации и анархизации молодежи. У пришедшего в этот дивный мир для радости и наслаждений молодого человека в какой-то момент может сложиться впечатление, что все блага уже захвачены группами политико-финансовых олигархов, а его будущая жизнь укладывается исключительно в схему рабовладельческих отношений. Феномен социальной справедливости не может найти своего реального воплощения для многих людей. Во всех вариантах правопорядков именно такой упрощенный взгляд на функционирование общества формирует социальную базу для рекрутирования в группы нарушителей закона и анархистов. Ошибки государственного управления и недостатки первичного образования катализируют недовольство субъекта имеющимся у него минимумом благ, формирует социальную базу преступности и анархизма.

Преступность становится своего рода вечным двигателем – частью жизненного механизма цивилизации, демонстрирующего человечеству грани дозволенного. Жернова правосудия перемалывают человеческие судьбы, но на смену ушедшим в тюрьму в строй встают очередные добровольцы. Человек становится биороботом конвейера преступности, занимает уготовленное место, быстро «прожигает» часть своей жизни, затем его заменяют другим элементом из «дышащей в затылок поросли». Преступников репродуцирует общество, нуждающееся в них, чтобы иметь перед собой образцы неповиновения. Миф о Робин Гуде, грабящем богатых и помогающем бедным, во все времена будет современным. Воровская идея вносит коррекцию в распределение благ, налогоплательщики платят деньги государству, часть бюджетных денег через коррупционные составляющие поступает на содержание преступных сообществ. «Как мы видим, речь действительно идет о замещении криминалом важнейших функций, подлежащих ведению государства и гражданского общества. Последствия такого замещения не просто тревожны, они ужасны». В бюджетах государств растут статьи расходов на борьбу с преступностью (включая борьбу с терроризмом, экстремизмом, внешними врагами) и содержание тюремной индустрии.

Защита жизней, здоровья и собственности граждан должны рассматриваться как обязанность со стороны государств, но XXI век предлагает другую парадигму: защити себя сам! Тенденция неоспорима – доверие населения к судам, административной и правоохранительной системе стремительно падает во всем мире. Государства больше не гарантируют гражданам безопасность. «В самом деле, государство, не способное защитить своих граждан от массового насилия со стороны бандитов и коррупционеров, этой неспособностью обрекает себя на деградацию». Критиками государственного принуждения выдвигается концепция ограничения роли государства, замены его насилия на разнообразные формы социального контроля. Между тем, ослабление государственного контроля никогда не приводило и не приведет к удовлетворению потребностей общества в необходимых ему благах, не уменьшит количество преступлений и не изменит человеческую сущность. Никто, кроме государства, не вправе и не в состоянии императивно воздействовать на преступность: использовать деньги общества, людей, оружие, определять виновных лиц, лишать их свободы и жизни. «Только государства и одни государства способны объединить и целесообразно разместить силы обеспечения порядка. Эти силы необходимы, чтобы обеспечить правление закона внутри страны и сохранить международный порядок». Нарастание противоречий на земном шаре уже отражается в усилении тоталитарных функций почти всех государств. XXI век может стать эпохой развития государственного (социального) рабовладения, хотя сегодня это может звучать непривычно на фоне рассуждений о развитии демократии.

Для многих преступление становится единственным способом снятия конфликта между целями, к которым общество побуждает своих членов (богатство, роскошь, известность), и отсутствием легальных возможностей достижения этих целей. В любом обществе существуют только формальное равенство возможностей, лишь усиливающее фактическое неравенство. В условиях конфликта между объявленными целями и средствами их достижения преступление оказывается внятным, действенным способом преодоления фактического неравенства. В мире, где уже все распределено на десятилетия вперед, где кнопка управления социальными лифтами находится у субъектов публичной власти, обычный человек выбирает путь нарушений закона, в том числе по причине предполагаемой (прокламируемой в его страте) невозможности добиться реализации своих социально-экономических целей в рамках законоодобряемой структуры средств. Переход на незаконные (но правовые с его точки зрения) методы добычи благ рассматривается им как обоснованная корректива социальной несправедливости, как мятеж против существующего нормопорядка, в рамках которого он не в состоянии получить для себя то (причитающееся), что ему обещает / навязывает насыщенное благами преступное общество.

Возникшая в середине XX в. школа социальной защиты признала понятие «опасного состояния» наряду с «привычными преступниками» и «аномальными преступниками», выработала меры ресоциализации преступника. Согласно этому гуманистическому движению в уголовной политике средства борьбы с преступностью должны рассматриваться как инструменты защиты общества, а не наказания индивида. Уголовная политика на основе социальной защиты должна ориентироваться в большей степени на индивидуальное, чем на общее предупреждение преступности, большее значение следует уделять ресоциализации правонарушителя, нежели его изоляции от общества. Гуманизация уголовного законодательства предполагает восстановление у правонарушителя чувства уверенности в себе, осознание его включенности в социум. Что можно сделать для развития у человека ответственности перед окружающими его людьми, для корреляции его «личного правила» с общественными ценностями? Может быть, иначе подойти к осмыслению явления преступности и личности правонарушителя. Представители школы социальной защиты считают, что наказание как кара должно быть исключено из системы мер воздействия, так как перевоспитание и социализация правонарушителя более эффективны для защиты общества, чем кара и возмездие.

Человек является элементом социальной системы, ориентированной на жизнь в условиях противостояния добра и зла. Государство периода глобализации не может продемонстрировать обычному человеку примеры добра по отношению к нему. Субъекты публичной власти неспособны научить гражданина хорошему поведению, гражданское общество и оппозиция не в состоянии сформировать эффективную структуру. Теоретический оптимизм романтиков прошлого века опровергается фактами жизни, предлагающими пессимистические прогнозы: «… государство превратится из криминализированного в криминальное… граждане наши тогда поделятся на хищников, вольготно чувствующих себя в криминальных джунглях, и «недочеловеков», понимающих, что они просто пища для этих хищников. Хищники будут составлять меньшинство, «ходячие бифштексы» – большинство. Пропасть между большинством и меньшинством будет постоянно нарастать. По одну сторону будет накапливаться агрессия и презрение к «лузерам», которых «должно резать или стричь». По другую сторону – ужас и гнев несчастных, которые, отчаявшись, станут мечтать вовсе не о демократии, а о железной диктатуре, способной предложить хоть какую-то альтернативу криминальным джунглям. Об этой диктатуре станут мечтать как о высшем благе». Удивительно, но эта и несколько предыдущих цитат принадлежат Председателю Конституционного суда Российской Федерации, профессору, доктору юридических наук, Заслуженному юристу Российской Федерации Валерию Дмитриевичу Зорькину.

В период социалистической государственности анархическим идеям не было практического места, но наступивший четверть века назад постсоциалистический капитализм с гегемонией финасово-политических олигархов и спецслужб создает условия для трансформации анархизма постмодерна в новое революционно-освободительное движение. «Нет больше ни Дионисия, ни Наполеона, ни Гитлера: политическая история бытия сворачивается к оглушенному состоянию, а мышление теряет линию внешнего в себе самом – в таком мире террор отправляет не родовспомогательную, а, напротив, чисто абортивную функцию (работая по принципу сломанного винта: отрицание не открывает возможности, но, напротив, неумолимо отбрасывает дискурс к началу)», – говорит современный петербургский философ Николай Грякалов, напоминая нам об исчезновении революционной монополии на террор, о конституировании немыслимых и неописуемых сообществ, для которых «принцип рулетки» коэкстенсивен существованию, о том, что «после поражения СССР в 3-й мировой мы вступили в череду бесшумных войн – карательных акций мирового гегемона. Персидский залив, Сербия, Афганистан, Ирак – все это войны с нулевым приростом содержания (коль скоро их исход изначально предрешен). Сверхсильная репродукция одного и того же здесь неотличима от глубочайшей тишины – полной самотождественности исторического содержания».

Убаюканные центральными телевизионными каналами россияне могут продолжать спать спокойно, но опыт борьбы за свободу, полученный анархистом-коммунистом Нестором Ивановичем Махно, сегодня оказывается весьма актуален на некоторых территориях распавшегося Советского Союза. Публичная власть скрывает от населения как стратегию своих действий на Украине, так и условия соглашения о мире в кавказском регионе. Эти вопросы относятся к праву населения на достоверную информацию о политической доктрине правителя и прямо влияют на все формы юридической и материальной свободы. Россия вступила в период непредсказуемых для ординарного человека политических действий публичной власти. Помните, анархия – мать порядка, но диктатура – его отец! Мы знаем одно великое государство, не без участия которого сложились благоприятные условия для интенсивного развития «Исламского государства Ирака и Леванта» («ИГИЛ»), представляющего собой «полуреальное квазигосударство» с шариатской формой правления, вытеснившее Аль-Каиду с позиций врага США № 1.

Это современное анархическое государственное образование “поддерживает традиционный ислам, истребляют курдских суфистов, а также верующих авраамических религий, что ислам запрещает и что, по их заявлениям, обычно осуждают даже радикальные салафиты. Выступая за равенство и эмансипацию своих женщин, создавая из них ударные боевые части, ИГИЛ официально восстановило рабство женщин иноверцев и своих противников и торговлю рабынями. Привлекают высокообразованных людей разного происхождения со всего мира, даже министр финансов – коренной австралиец. В подконтрольных территориях боевики ИГИЛ проводят идеологическую подготовку уже у детей, устраивая тренировки на пленных, где дети учатся убивать. Каждый месяц, по данным американских спецслужб, к организации присоединяется не менее 1000 иностранных добровольцев, помимо мобилизации населения в Ираке и Сирии, а общее число иностранцев – не менее 16 тысяч. На стороне организации в Сирии и Ираке действуют добровольцы из 80 стран мира, в том числе, Франции, США, Канады, Марокко, Германии, России. По словам беглого бывшего исламиста в каждой западной стране есть крупные подпольные группы ИГИЛ, цель которых заключается в дестабилизации обстановки в европейских странах и организации серии терактов, если будет приказ. Целью организации являются ликвидация границ, установленных в результате раздела Османского халифата, и создание исламского ортодоксального суннитского государства как минимум на территории Ирака и Шама (Леванта) – Сирии, Ливана, Израиля, Палестины, Иордании, Турции, Кипра, Египта (минимум Синайский полуостров), как максимум – во всём исламском мире и во всём мире”.

Характеризуя философию анархизма, П.И. Новгородцев отмечал: «Пафос анархизма и его стихия есть свобода, но свобода не как принцип индивидуального обособления, а как основа разумного и совершенного общения». В книге «Взаимопомощь как фактор эволюции» Петр Кропоткин подчеркивает, что склонность людей к взаимной помощи имеет такое отдаленное происхождение, и она так глубоко переплетена со всею прошлой эволюцией человеческого рода, что люди сохранили ее вплоть до настоящего времени, несмотря на все превратности истории. Государства же, «как на континенте, так и на Британских островах, систематически уничтожали все учреждения, в которых до того находило себе выражение стремление людей ко взаимной поддержке. Деревенские общины были лишены права мирских сходов, собственного суда и независимой администрации; принадлежащие им земли были конфискованы. У гильдий были отняты их имущества и вольности, они были подчинены контролю государственных чиновников и отданы на произвол их прихотей и взяточничества… Государственный чиновник захватил в свои руки каждое звено того, что раньше составляло органическое целое. Политическое образование, наука и право были подчинены идее государственной централизации. В университетах и школах стали учить, что. государство – единственный пристойный инициатор дальнейшего развития. что в пределах государства не должно быть никаких отдельных союзов между гражданами, кроме тех, которые установлены государством и подчинены ему; что для рабочих, осмеливавшихся вступать в «коалиции», единственное подходящее наказание – каторга и смерть».

Несмотря на то, что эти рассуждения опубликованы в 1902 г., проблематика остается актуальной по настоящее время. Спор о путях реализации предусмотренного ст. 31 Конституции РФ права на собрания, митинги, демонстрации, шествия и пикетирования летом 2014 г. решен кардинальным образом. Все, кто не заручился поддержкой субъектов публичной власти, теперь не отделаются административным наказанием, а могут пойти отбывать наказание в места лишения свободы. Это, конечно, демократичнее, чем каторга и смерть, но отбывать пять лет на нарах в колонии общего режима Федеральной службы исполнения наказаний желающих мало. Заметно, как из отечественного медиапространства и с улиц исчезают критические дискурсы, предоставляя место восхвалению очередных успехов «партии и правительства». Очевидно, что критиковать действия публичной власти в начале XXI в. не менее опасно, чем в начале «XIX” в. За нарушение “установленного порядка организации либо проведения собрания, митинга, демонстрации, шествия или пикетирования, если это деяние совершено неоднократно” вновь введенная статья 212.1 УК РФ наказывает, в том числе, принудительными работами на срок до пяти лет, либо лишением свободы на тот же срок.

В заключении к книге «Великая французская революция 1789–1793» П.А. Кропоткин отметил, что любой народ, вступающий в период революций, «уже получит в наследие то, что наши прадеды совершили во Франции. Кровь, пролитая ими, была пролита для всего человечества. Страдания, перенесенные ими, они перенесли для всех наций и народов. Их жестокие междоусобные войны, идеи, пущенные ими в обращение, и сами столкновения этих идей – все это составляет достояние всего человечества. Все это принесло свои плоды и принесет еще много других, еще лучших плодов и откроет человечеству широкие горизонты, на которых вдали будут светиться как маяк, все те же слова: «Свобода, Равенство и Братство».

 

3.6. Право солидарности

Если вся культура представляет собой систему инструментов для жизнеобеспечения и удовлетворения базовых потребностей человека, то ее исходной и первичной задачей становится создание общей среды обитания, в которой было бы возможным сосуществование людей. Такая среда вовсе не является чем-то само собой разумеющимся, она требует постоянно возобновляемых коллективных усилий, и все остальные культурные механизмы функционируют лишь при том условии, что уже существует и поддерживается это пространство, свободное от бесконтрольного насилия.

Данте Алигьери писал в своем трактате «Монархия»: «дело, свойственное всему человеческому роду, взятому в целом, заключается в том, чтобы переводить всегда в акт всю потенцию «возможного интеллекта», прежде всего ради познания, и, во-вторых, расширяя область познания, применять его на практике. И поскольку в целом происходит то же, что и в части, и поскольку случается, что в отдельном человеке, когда он сидит и пребывает в покое, благоразумие и мудрость его совершенствуются, очевидно, что и род человеческий, будучи в состоянии покоя и ничем не возмутимого мира, обладает наибольшей свободой и легкостью совершать свойственное ему дело… Из того, что было разъяснено, становится очевидным, с помощью чего род человеческий лучше, или, вернее, лучше всего другого достигает того, что ему собственно надлежит делать. А следовательно было найдено и наиболее подходящее средство, которое приводит к тому, с чем все наши дела сообразуются, как со своею последнею целью, – всеобщий мир».

Мирное состояние требует известной согласованности, равновесия, единения в поступках и побуждениях. Разумеется, мир в рамках человеческого сообщества не является абсолютным, он имеет свои уровни и пороги, однако в целом он считается всеми нормальным и естественным, принимается в качестве отправной точки для любых оценок и планов. Обратное состояние, связанное с отсутствием этой минимальной умиротворенности и построенное на всеобщей открытой враждебности, знакомо современному человеку лишь фрагментарно; оно актуализируется во всевозможных экстремальных социальных ситуациях (стихийные бедствия, революционные события, войны и т. п.), когда ослабевает действие привычных социальных механизмов. Однако Т. Гоббс, описывая этот режим вражды, именно ему присваивает титул «естественное состояние», причем оно даже не может считаться обществом в собственном смысле слова: «все, что характерно для времени войны, когда каждый является врагом каждого, характерно также для того времени, когда люди живут без всякой другой гарантии безопасности, кроме той, которую им дают их собственная физическая сила и изобретательность. В таком состоянии нет места для трудолюбия, так как никому не гарантированы плоды его труда, и потому нет земледелия, судоходства, морской торговли, удобных зданий, нет средств движения и передвижения вещей, требующих большой силы, нет знания земной поверхности, исчисления времени, ремесла, литературы, нет общества, а, что хуже всего, есть вечный страх и постоянная опасность насильственной смерти, и жизнь человека одинока, бедна, беспросветна, тупа и кратковременна».

Современные исследователи не отвергают этой гипотезы, хотя и описывают соответствующее положение дел в несколько иных терминах – например, в качестве «жертвенного кризиса». Согласно концепции Р. Жирара, вся система культурных механизмов предназначена главным образом для того, чтобы предотвратить наступление жертвенного кризиса, при котором вырывается наружу и распространяется тотальное беспорядочное насилие: «Стоит стереться жертвенному различию, различию между чистым и нечистым, как вслед за ним стираются и все прочие различия. Перед нами единый процесс победоносного шествия взаимного насилия».

В условиях распада социальной целостности, неизбежно сопровождаемого вспышкой насилия, гибнут все культурные ценности и достижения. Поэтому поддержание мира и единства оказывается наиболее важной, хотя зачастую и скрытой, миссией культуры. Угроза единству должна распознаваться как наиболее страшная и устраняться любой ценой.

Погашение агрессии или хотя бы ее снижение до социально допустимого уровня возможно лишь при условии, что все члены данного сообщества подчиняются некоторым общим образцам поведения. Разумеется, речь идет не о полном совпадении их представлений о должном и сущем, а всего лишь о наличии солидарности, то есть единого смыслового контекста, в котором протекает совместная деятельность.

Солидарность представляет собой такое качество социальной коммуникации, при котором ее участники и сознательно или интуитивно разделяют некоторые установки, стандарты поведения и коллективные ценности в той мере, в какой это позволяет им действовать сообща.

Общность поведенческих установок не обязательно означает, что эти установки совпадают – важно, чтобы они сочетались между собой, дополняли друг друга и могли связываться в целостность. Кроме того, солидарность не препятствует внутреннему делению целого на части; собственно, само наличие частей (например, отдельных социальных институтов) возможно лишь постольку, поскольку существует целое, и, следовательно, процесс интеграции (солидаризации) первичен по отношению к дифференциации и индивидуализации.

Связь права и солидарности в наиболее открытой форме была намечена в рамках научного направления, получившего соответствующее наименование: «теория правового солидаризма». Крупнейший представитель этой школы Л. Дюги писал: «В солидарности я вижу… факт взаимозависимости, соединяющей друг с другом в силу общности потребностей и разделения труда членов одной и той же социальной группы». Обеспечение солидарности, согласно Дюги, является основным юридическим императивом, единственной непреложной социальной нормой, по отношению к которой все законы и обычаи носят лишь подчиненный характер. Поэтому «никто не имеет в социальном мире другого полномочия, кроме выполнения задачи, возлагаемой на него социальной нормой…». На этом основании теория солидаризма в версии Л. Дюги отрицает, в частности, существование такого явления, как субъективные права, усматривая в них попытку противопоставить индивидуальную волю общественной необходимости, что не согласуется с принципами солидарности.

Теория солидаризма завоевала неоднозначную репутацию из-за своих крайностей, выразившихся в отрицании субъективных прав и признании их «социальными функциями», что можно рассматривать как реакцию против индивидуалистических представлений о праве. Вместе с тем солидаристский потенциал действительно является объективным свойством права, вытекающим из его происхождения и природы.

Объединение людей в устойчивое сообщество требует надежных механизмов, которые действовали бы с достаточно высокой степенью автономии, без опоры на индивидуальное целеполагание, которое не обладает необходимой долговечностью, подвержено колебаниям и не может удерживать в стабильном состоянии многочисленные коллективы. Индивидуальная воля должна автоматически подчиняться некоторому фактору, который по отношению к ней является объективным, в противном случае единство и мир станут недостижимыми. Наиболее распространенным вариантом решения этой проблемы является фетишизм, который отнюдь не сводится к архаичным формам верования, а представляет собой универсальный способ социальной организации.

Социальные связи и коммуникации, которые образуют живую плоть любого человеческого сообщества, в основном являются сложными, невидимыми и неосязаемыми, а потому недостаточно устойчивыми. Фетиш – это особый предмет, который обозначает собой систему социальных отношений, репрезентирует их, то есть делает наглядными для всех членов данного сообщества. В некотором смысле фетиш даже отождествляется с этими отношениями, которые благодаря ему уже не воспринимаются как нечто разрозненное, эфемерное, а обретают конкретную форму и очертания.

В родовой культуре члены общества объединены прежде всего наличием общего предка, поэтому фетишем становится то, что напоминает об этом предке (культурном герое) и в силу подобия замещает его, так что он фактически участвует в жизни рода на всем ее протяжении и своим присутствием поддерживает социальное единство. Вокруг фетиша (тотемного животного, столба и т. п.) выстраивается ритуально-мифологический комплекс, подчиняющий себе все совместное существование людей. При этом «в культуре, ориентированной преимущественно на ритуал, отсутствовала однородная семиотическая система, специально предназначенная для фиксации, хранения и переработки информации. О такой системе можно говорить лишь с широким распространением письменности».

В усложняющемся обществе возникают новые объединяющие механизмы, которые дополняют и подкрепляют друг друга; усиливающийся риск распада компенсируется множественностью «страховочных узлов». Религия продолжает ритуально-мифологическую линию социальной интеграции, обогащая ее усложненным церемониалом, иерархией предметов поклонения, внешней атрибутикой, корпусом священных текстов и т. п. На определенном этапе истории фетишем социального устройства становится человеческая личность. Фигура монарха часто является воплощением социального порядка, мира, целостности государства, политического единства и народного согласия. Монарх непременно наделяется сверхъестественными качествами, отражающими его непосредственную связь с высшими силами («Сын Неба», «помазанник Божий»). Так, в странах средневековой Европы короли обладают магическими способностями, в частности, имеют дар исцелять некоторые болезни наложением рук (эта черта используется в том числе для легитимации их власти). Своей внешностью король также должен отличаться от подданных, этому служат не только искусственные атрибуты власти, но и естественные, природные отметины на его теле.

Появление и развитие письменности знаменует собой формирование новых способов интеграции. «Письмо и знание, письмо и управление, письмо и власть идут нераздельно рука об руку». Социально значимая информация, образующая каркас человеческого сообщества и гарантирующая его сохранение в качестве единого целого, существовала ранее в виде устной речи, ритуально-телесных практик или изображений. Письменность выступает в качестве нового носителя коллективной памяти, перекодированной в систему однотипных знаков и благодаря этому свободно передаваемой во времени и пространстве практически без ограничений и смысловых потерь.

Письменный текст со временем берет на себя функцию основного социокультурного интегратора, главным образом благодаря созданию новых, технически более совершенных форм его воспроизводства. Устойчивость и целостность общества обеспечивается, по существу, магическим путем – изготовлением двойника, дублирующего в миниатюре социальную систему и принимающего на себя все риски, связанные с ее функционированием. Широко известна концепция «двух тел короля» в средневековой политической и правовой мысли, в соответствии с которой у короля как носителя сакральной власти имеются два тела, он как бы един в двух лицах: король как личность и король как носитель власти, олицетворение сообщества, своего государства, как «гарант» стабильности и благополучия. Одно время бытовала такая практика, когда после смерти короля изготавливался его двойник в натуральную величину – кукла, которая прибивалась к крышке гроба и подвергалась захоронению вместе с умершим.

С появлением книгопечатания возникает возможность тиражировать, фиксировать, хранить образцы поведения практически без количественных ограничений. С этим событием совпадают некоторые другие явления, связанные с «юридической магией». В первую очередь, отмирает обычай «двух тел короля» одновременно с обязанностью короля лично участвовать в боевых действиях, что в свое время произвело скандальный эффект, потому что считалось невозможным, чтобы армия сражалась не под командованием монарха. Одновременно с этим набирает силу королевское право как новый монопольный вид права, объединивший разрозненные доселе потоки правовой информации (как известно, в Средневековье существовало три основных потока – обычное право, церковное право и римское право, которые функционировали как бы автономно друг от друга и в иерархическую структуру выстроены не были). Именно благодаря книгопечатанию королевская власть обретает возможность значительно усилиться за счет использования этой юридической магии, которая по-прежнему эффективно подчиняет себе деятельность человека.

Общей тенденцией этого периода, по мнению исследователей, является дистанцирование. Власть уже не находится в гуще событий, а как бы вынесена за скобки; король уже физически не присутствует в народе, он изолирован, находится в особой резервации. Дистанцируется также юридическое воздействие; центр, откуда исходит юридическая информация, может располагаться за тысячи миль от места ее получения.

Правовая форма была успешно освоена не только светской, но и религиозной властью. В рамках иудаизма юридическое начало практически полностью совпадает с сакральным, Тора одновременно является и священной книгой, и основным источником права.

«Закон» в иудейском смысле, как непререкаемое вероучение, обладает всеми качествами закона в юридическом смысле, так как он изложен в письменном виде и подкрепляется авторитетом власти. Жесточайшая канонизация текста Завета (Торы) представляет собой особую технику сохранения коллективной памяти и основанной на ней идентичности, «вмешательство в традицию, которое подвергает находящуюся в постоянном течении полноту традиции строгому отбору, прочно утверждает и сакрализует отобранное, т. е. интенсифицирует его до высшей, непреложной обязательности и раз и навсегда останавливает поток традиции».

Христианство тонко улавливает амбивалентную природу закона, который, с одной стороны, обеспечивает минимально необходимый уровень порядка и согласия в обществе за счет подчинения всех людей единому стандарту, а с другой стороны, неизбежно основывается на приказе, насилии и неравенстве. Хорошо известны слова апостола Павла: «закон производит гнев, потому что, где нет закона, нет и преступления»; «Закон же пришел после, и таким образом умножилось преступление»; «ныне, умерши для закона, которым были связаны, мы освободились от него, чтобы нам служить (Богу) в обновлении духа, а не по ветхой букве»; «я жил некогда без закона, но когда пришла заповедь, то грех ожил, а я умер; и таким образом заповедь, данная для жизни, послужила мне к смерти» (Рим. 4:15; 5:20; 7:6, 9-10). «Трагедия закона, – резюмирует Б.П. Вышеславцев, – заключается в том, что он достигает прямо противоположного тому, к чему он стремится: обещает оправдание, а дает осуждение («нет праведного ни одного»); ищет мира, а дает гнев; требует соблюдения, а вызывает нарушение («Проповедуя не красть, крадешь? Говоря: «не прелюбодействуй», прелюбодействуешь? Гнушаясь идолов, святотатствуешь?» Рим. 2:22); наконец – обещает славу, а дает бесчестье («хвалишься законом, а преступлением закона бесчестишь Бога?» Рим. 2:23)».

Тем не менее христианская церковь сделала решительный выбор в пользу закона, евангельские сомнения по поводу его приемлемости были отброшены, и все христианские конфессии были иерархически выстроены на юридической основе.

Согласно К. Шмитту, именно высокая степень «юридизации», тяготение к правовым формам выступает одним из главнейших качеств католической церкви, которая благодаря этому смогла выстоять и окрепнуть: «Ц – тоже «юридическое лицо»… Что она есть носительница юридического духа самого большого стиля и подлинная наследница римской юриспруденции – это должен был признать за ней всякий, кто знал ее. В ее способности к юридической форме – одна из ее социологических тайн».

Закон, в самом широком смысле этого слова, способен быть фетишем и выполнять в обществе интегрирующую функцию именно в силу своей формы, а не содержания. «К социальным фетишам можно отнести не только вещи, но и слова, например, этнонимы (имя группы является надежным и весьма эффективным ее заместителем), а также «соционимы» (род, клан, племя, народ, нация, этнос, человечество)». В этом смысле уникальная интегративная способность закона, очевидно, определяется тем, что он в качестве фетиша сочетает в себе слово и вещь, идеальное и материальное, будь то скрижали с заповедями Моисея, свиток, книга с напечатанным текстом или экран компьютерного монитора. Интересно, что в некоторых случаях предметный носитель даже обладает самостоятельной силой и может обходиться без текста: «Грамота служила символом. Поэтому она вообще могла не содержать текста, и такие cartae sine litteris нередко применялись. Государь, желавший добиться повиновения подданных или передать им свой приказ, мог послать им простой кусок пергамента или печать без грамоты, – этого символа его власти было достаточно». Материализация идеи в звуке или даже действии является относительно эфемерной, недолговечной, требует постоянного повторения и подтверждения. Напротив, «буква закона» обладает одновременно и прочной вещественностью, и одухотворенностью, что позволяет ей стать символом коллективного единства и предметом своеобразного поклонения.

Нормативные письменные тексты представляют собой активное и вместе с тем относительно стабильное ядро правовой реальности, вокруг которого образуется специфическая среда. Это достигается главным образом благодаря особому построению самого текста.

Документальная форма права обеспечивает единство социально-нормативного поля, «маркируя» собой те предписания и дозволения, которые в рамках данного сообщества не нуждаются в дополнительном обосновании своей значимости. Иными словами, авторитет нормы гарантируется местом («источником») ее нахождения или, точнее, способом внешнего оформления. Это придает правовой системе необходимую внутреннюю гибкость и динамизм при сохранении общих параметров ее конструкции в неизменном виде. Даже в самых децентрализованных системах права формальные стандарты законности непременно остаются едиными, что достигается, в частности, благодаря существованию конституций.

Определяемые юридическими текстами процедурные формы, а также визуальная юридическая атрибутика (флаг, герб, униформа и др.) зрительно укрепляют единство социальной системы, поскольку являются общими для различных частей социума, в том числе значительно удаленных друг от друга в пространстве и времени.

Сам язык закона построен так, чтобы создавать единую социальную среду, отличительным свойством которой является практически полное отсутствие эмоций, что далеко не случайно: эмоции представляют собой нечто потенциально опасное, могущее привести к столкновениям, вывести коллектив из баланса, нарушить его мирное состояние. Эмоции необходимо держать под контролем, а для этого требуется искусственно созданное пространство, лишенное роковых страстей.

Кроме того, право – это еще и принудительный текст, властно изменяющий поведение людей. Но эта его способность («регулировать общественные отношения») не носит прямого характера, а осуществляется через сознание, которое и выступает непосредственным объектом правового воздействия. Одним из способов такого внушения является, например, особая ритмическая модель построения юридического текста, основанная на повторении одних и тех же стилистических конструкций.

Например, текст Салической правды практически полностью выстроен с использованием сложных предложений по модели «если – то»: «§ 1. Если кто будет вызван на суд по законам короля, и не явится, присуждается к уплате 600 ден., что составляет 15 сол. § 2. Если же кто, вызвавши другого на суд, сам не явился, и если его не задержит какое-либо законное препятствие, присуждается к уплате 15 солидов в пользу того, кого он вызовет на суд…§ 4. Если же ответчик будет занят исполнением королевской службы, он не может быть вызван на суд. § 5. Если же он будет вне волости по своему личному делу, он может быть вызван на суд, как выше упомянуто» и т. п. Тем самым обеспечивается, условно выражаясь, «автоматизация» социальных процессов и создаются объединяющие всех алгоритмы социального взаимодействия; происходит своего рода принудительная солидаризация, отличающаяся от органической солидарности ритуала письменной формой закрепления и наличием карательных санкций за отступление от предписанного.

Наряду с этим юридические тексты могут содержать и прямое указание на мир и солидарность в качестве правовых ценностей. Пример такого рода находим в другом средневековом памятнике – так называемом Декрете Хлотаря: «В целях соблюдения мира повелеваем, чтобы во главе отрядов ставились выборные сотники и чтобы их верностью и тщанием охранялся вышеназванный мир. И дабы с помощью божией, между нами, родными братьями, была нерушимая дружба (постановили), чтобы сотники имели право преследовать вора и идти по следам в провинциях и того и другого государства». Упоминание о «нерушимой дружбе», могущее показаться излишним, становится в данном случае обоснованием конкретных юридически значимых властных решений; «дружба», противостоящая вражде, обозначает не что иное, как социальную солидарность.

Прямые ссылки на солидарность как на общественный идеал неизменно встречаются в юридических текстах, относящихся к различным культурам и историческим периодам. В эпоху Средневековья, например, они сравнительно нечасты, поскольку основное идеологическое подкрепление социальной солидарности обеспечивалось христианской религией. С наступлением

Нового Времени юридические тексты обретают большую декларативность, то есть наполняются такими положениями, которые не столько имеют прямую регулятивную силу, сколько выполняют функцию «идеологической разметки», выступая своего рода заменителем религии в деле сохранения солидарности на уровне коллективного самосознания.

Незаменимость правовых форм в качестве социальных интеграторов особенно наглядно проявляется в переходные и революционные эпохи. Любая революция выносит приговор существующему правопорядку, возлагая на него значительную часть вины за бедственное состояние общества. Но характерно, что ни одна революция не ограничивается в сфере права чистым отрицанием. Разрушив прежний правовой порядок, революция практически сразу же ускоренными темпами начинает порождать собственные нормативные формы. Более того, именно великие революции вызывают к жизни появление выдающихся памятников права: так, английская буржуазная революция XVII века создала первую и единственную в истории страны писаную конституцию – уникальный документ под названием «Орудие управления», – а окончание революционного цикла отмечено изданием таких судьбоносных для английской правовой системы законодательных актов, как Билль о правах и Хабеас корпус акт. Великая Французская революция обогатила историю мирового права Декларацией прав и свобод человека и гражданина; первыми шагами Октябрьской революции в России также становятся юридические документы – Декрет о мире, Декрет о земле, Декреты о суде и т. п. Революционный опыт подтверждает универсальность и необходимость права в качестве средства социокультурной интеграции, поскольку вслед за разрушением старого правопорядка революционные силы почти немедленно вынуждены сами обращаться к правовой форме для внедрения и легитимации новых принципов общественной жизни. То же самое, в сущности, относится не только к революциям, но и к любым переходным стадиям в развитии общества.

Поскольку новые правовые системы в значительной степени секуляризованы, то есть очищены от религиозного содержания, то они нуждаются в новых идейно-эмоциональных резервуарах, которыми становятся Конституции. Декларативность конституционных актов вовсе не является их системным изъяном, как иногда считают.

Роль правовых деклараций заключается в том, чтобы юридически артикулировать систему ценностных ориентиров, поддерживающих в обществе необходимую солидарность.

«Конституирование» социальной среды при помощи верховного нормативного текста, наделенного соответствующим именем, требует не только описания основных институтов власти и установления конкретных правил поведения, но и манифестации тех оснований и принципов, на которых покоится само существование данной среды в качестве единого целого.

Действующая Конституция Российской Федерации является законом переходного государства, раздираемого острыми внутренними конфликтами, и потому в ней занимает центральное место риторика социальной целостности и солидарности. Именно этому в основном посвящена преамбула к Конституции, где многократно в различных вариациях выражена идея о сплоченности и единстве российского общества. Формулировка «многонациональный народ» усилена словами «соединенные общей судьбой на своей земле», «гражданский мир и согласие», «исторически сложившееся государственное единство» и др. Столь настойчивое повторение может свидетельствовать о том, что именно сохранение единства и предотвращение распада являлось основной задачей права в момент принятия Конституции.

Для сравнения можно процитировать преамбулу более раннего («саратовского») проекта российской Конституции: «Мы, граждане Российской Федеративной Республики, сознавая историческую ответственность за судьбу России, свидетельствуя уважение к суверенным правам всех народов, входящих в Союз суверенных Республик, в целях обеспечения достойной жизни и подлинно свободы нынешним и всем последующим поколениям, сохранения и укрепления единства России, исходя их принципов незыблемости прав человека, социальной справедливости, свободы самоопределения наций, защиты прав всех народов, населяющих Российскую Федеративную Республику, их культуры, традиций и языка, твердо решив создать демократическое правовое государство, развивая и укрепляя отношения сотрудничества со всеми народами мира, способствуя сохранению жизни на Земле, основываясь на Декларации о государственном суверенитете Российской Федеративной Республики 1990 года, торжественно принимаем и провозглашаем настоящую Конституцию». При тождественности основного содержания очевидно и некоторое различие между двумя преамбулами: по сравнению с принятой Конституцией в саратовском проекте идея социального единства занимает гораздо меньше места («сохранение и укрепление единства» упоминается всего один раз в общем перечислении). Выражение «граждане Российской Федеративной Республики» более корректно, чем «многонациональный народ», но использование множественного числа не создает впечатления, что речь идет о едином субъекте.

Дальнейший текст действующей Конституции РФ также переполнен аналогичными напоминаниями о единстве в его различных аспектах: о суверенитете, распространяющемся на всю территорию страны (ч.1 ст. 4); об обеспечении государством своей целостности и неприкосновенности (ч.3 ст. 4); о государственной целостности и единстве системы государственной власти как принципах федеративного устройства (ч.3 ст. 5); о единстве российского гражданства (ч.1 ст. 6); о единстве экономического пространства, свободном перемещении товаров, услуг и финансовых средств (ч. 1 ст. 8); о запрете объединений, угрожающих целостности государства (ч. 5 ст. 13); о применении Конституции на всей территории страны (ч. 1 ст. 15); об установлении основ единого рынка на федеральном уровне (п. «ж» ст. 71); о недопустимости установления таможенных границ, пошлин, сборов и каких-либо иных препятствий для свободного перемещения товаров, услуг и финансовых средств на территории России (ч.1 ст. 74); о единой системе исполнительной власти (ч. 2 ст. 77) и т. п.

В самом тексте Конституции прямо названо еще одно интегрирующее начало – Президент Российской Федерации. Именно он несет на себе основную нагрузку по обеспечению единства: принимает меры по охране суверенитета Российской Федерации, ее независимости и государственной целостности, обеспечивает согласованное функционирование и взаимодействие органов государственной власти (ч.2 ст. 80); торжественно дает присягу защищать суверенитет и целостность государства (ч.1 ст. 82). Тот же смысл имеет символическое упоминание о «согласительных процедурах», применяемых Президентом для разрешения разногласий между органами власти (ч. 1 ст. 85): «согласие», «согласование» во всех случаях обозначают одну из форм социального единения. Президент, по существу, является воплощением самой Конституции, выполняет одинаковые с нею функции; и это вполне отвечает традициям российского общества, которое охотнее интегрируется вокруг человеческой личности, чем вокруг юридического текста.

Таким образом, в действующей российской Конституции использованы практически все основные приемы, благодаря которым юридический текст может стать интегрирующим и солидаризирующим фактором:

во-первых, напоминание об общей территории («родной земле»);

во-вторых, указание на единство исторического опыта («соединенные общей судьбой», «исторически сложившееся государственное единство», «память предков»);

в-третьих, репрезентация коллектива в качестве единого субъекта («многонациональный народ»);

в-четвертых, обозначение внешних границ сообщества, четко отделяющих его от внешнего мира («целостность и неприкосновенность своей территории»);

в-пятых, снятие или ослабление внутренних границ («единство экономического пространства», «свободное перемещение товаров», «на территории Российской Федерации не допускается установление таможенных границ, пошлин, сборов и каких-либо иных препятствий для свободного перемещения товаров, услуг и финансовых средств и др.);

в-шестых, провозглашение единства нормативной основы («Конституция Российской Федерации имеет высшую юридическую силу, прямое действие и применяется на всей территории Российской Федерации… Органы государственной власти, органы местного самоуправления, должностные лица, граждане и их объединения обязаны соблюдать Конституцию Российской Федерации и законы»);

в-седьмых, установление единых стандартов и гарантий для всех членов сообщества («каждый имеет право», «все равны перед законом» и т. п.);

в-восьмых, персонификация субъекта, на которого специально возлагается осуществление социально-интегрирующей функции («Президент… принимает меры по охране суверенитета Российской Федерации, ее независимости и государственной целостности, обеспечивает согласованное функционирование и взаимодействие органов государственной власти»).

Если война – это взаимодействие насильственное, основанное на взаимном подавлении и вытеснении, вплоть до уничтожения, то есть полного лишения ресурсов, то мир, по контрасту, – это отношения взаимного признания. Мир означают, что участники отношений считаются с существованием друг друга и готовы продолжать общение на основе уважения каждым жизненного пространства своего контрагента.

Если война возможна путем молчаливого нанесения ударов, то мир всегда требует организованной речевой среды. Мир – это постоянное согласование, уточнение чужих и своих интересов, поиск равновесия между ними, обсуждение совместных планов. Взаимное признание нуждается в регулярном словесном подтверждении. Роль права в мирном процессе – предоставление соответствующих речевых форм и средств для его поддержания. Прежде всего это достигается благодаря свойству права устанавливать границы в пространстве и времени. Это позволяет в переговорном порядке распределять территориальные и иные ресурсы, придавая им режим общего или индивидуального пользования, а также назначать точное время действия этих решений – на бессрочной основе или в течение строго определенного периода. Сообщество решает задачу обеспечения мирной жизни путем отгораживания от внешней агрессивной среды. Собственно, именно этот принцип – введение точных границ – в свое время привел к необходимости перехода от обычного (устного) права к письменным формам.

Свойственная праву пониженная эмоциональность также может выступать одной из гарантий мира, показывая, что он опирается не на сиюминутные переживания сторон, а на стабильное волеизъявление (впрочем, именно для мирных соглашений и деклараций часто бывает характерен повышенный эмоциональный фон, что может, соответственно, свидетельствовать об их ненадежности).

Тот факт, что мир является базовой правовой ценностью, вытекает из природы права как текстуального порядка, охраняющего социальную целостность и солидарность. Мир и солидарность неотделимы друг от друга: насилие разрушает связи между людьми, а распад единства неизбежно ведет к агрессии. Сложное устроение всей системы правовых ценностей, включающей свободу, справедливость, равенство, истину и т. п., предполагает наличие между ними достаточно устойчивого баланса, который в состоянии войны теряется. Война означает сжимание правового поля и вынужденный ценностный аскетизм. Полнота реализации правовых ценностей возможна только в мирных условиях.

Многие из правовых форм специально рассчитаны на достижение и поддержание мира. В особенности это относится, например, к такой правовой форме, как договор. В отличие от закона с его односторонним воздействием, договор, даже независимо от его содержания, является символом перехода двух и более субъектов к сотрудничеству, или его продолжения, посредством согласия в отношении прав, обязанностей и ответственности друг друга. Здесь присутствуют признаки мирного состояния в его развитом виде – совместная деятельность, создание речевой среды, демонстрация обоюдного признания субъектности.

Ценность мира проявляется и в такой правовой форме, как состязательная судебная процедура. Однако в данном случае эта ценность защищается путем моделирования борьбы. Происходит перенос потенциального насилия в словесную область.

«По отношению к проблематике насилия и справедливости, – указывает П. Рикер, – изначальная функция судебного процесса состоит в том, чтобы переносить конфликты с уровня насилия на уровень языка и дискурса… На мой взгляд, не подлежит сомнению, что процедурные правила судебного процесса сами собой способствуют продвижению справедливости (правосудия) в ущерб духу мести. И происходит этой в той мере, в какой судебный процесс образует дискурсивные рамки, подходящие для мирного арбитража конфликтов. И как раз неоспоримая заслуга установления процедурных правил состоит в том, что они позволяют судебному процессу как особому институту переносить конфликты из сферы насилия в сферу языка и речи». В сфере судопроизводства опасность конфликта минимизируется и наличествуют готовые формы перехода к мирному взаимодействию, основной из которых, как явствует из самого названия, выступает «мировое соглашение».

Остается прояснить, каким же образом культивирование ценности мира может сочетаться с существованием такого явления, как право войны. Действительно, наличие правил, регулирующих ведение боевых действий, причем исторически длительное, так или иначе означает легализацию войны, ее допущение в качестве правомерного поведения. Это связано с тем, что само право, часто будучи универсальным по замыслу, изначально было локальным по сфере действия и обеспечивало мир внутри сообществ, но не при их столкновении. Появление «права войны» отражало и тот факт, что юридически защищаются и иные ценности, кроме мира, в том числе и чисто политические. Например, в качестве оправдания войн часто используются ссылка на такую ценность, как справедливость; такова позиция И.К. Блюнчли: «Даже и в этой страстной борьбе проявляется в полной силе чувство справедливости, присущее человеку. Государство берется за оружие лишь затем, чтобы защитить поруганную справедливость, хотя часто превратно понимаемую. Уверенность в правоте своего дела придает силу и могущество даже слабому, сознание же несправедливости способно вселить страх и робость в сильного». Чаще всего «право войны» допускало ведение войн оборонительных или освободительных, т. е. завоевание мира и свободы. Кроме того, нормы «права войны» всегда строились так, что сдерживали произвол воюющих сторон, что, с учетом крайне ограниченных возможностей самого права в международных отношениях, можно рассматривать как стремление к миру.

До настоящего времени в законодательстве отсутствует общеправовой принцип, способствующий избежанию социальных конфликтов; именно такую функцию мог бы выполнять принцип социального партнерства.

Думается, что социальное партнерство – это принцип общественной и правовой жизни, в соответствии с которым социальное взаимодействие должно осуществляться на бесконфликтной основе, путем совместного принятия решений по вопросам общего значения, с целью наиболее полного удовлетворения интересов субъектов.

Начав свое существование в сфере трудового права, принцип социального партнерства имеет все основания расширить свое действие на большую часть всех общественных отношений, в т. ч. хозяйственно-экономические, семейные, политические, административные, включая взаимодействие между федеральными и региональными властями, и т. д. Это означало бы, что все субъекты правоотношений обязаны осуществлять свою деятельность с учетом чужих интересов, в режиме сотрудничества, что во всех случаях разрешение социальных и юридических конфликтов должно происходить на упреждающей основе, то есть путем профилактики, использования переговорных механизмов и других средств компромисса.