Первые недели пребывания в особняке на Беркли-сквер Джейн посвятила его изучению, но так ни разу и не поднялась на чердак. Поскольку Пай сказал, что Эдмунд сейчас именно там, наверху, значит, этим прохладным воскресным утром ей наконец это удастся.

Каблучки ее туфель зацокали по деревянным ступенькам. Джейн обратила внимание, что лестница здесь у́же, чем на первом и втором этажах. Последний пролет вырезал прямоугольник в полу дальнего угла помещения.

Вдоль одной стены располагались двери в комнаты слуг, где сейчас царила тишина, потому что все были заняты работой. Оглядевшись, Джейн обнаружила с противоположной стороны еще две небольшие комнаты, а за ними – старую мебель, сложенные шторы и прислоненные к стенам картины. Рядом с лестницей стоял тяжелый шкаф в георгианском стиле. Сквозь небольшие окна пробивался тусклый свет, наполовину заслоняемый хламом, который сваливали сюда обитатели особняка десятки лет.

Посреди этого хаоса в абсолютной тишине застыл Эдмунд. Правая рука его была сжата в кулак, в левой он держал угол полотна, прикрывавшего картину. Одежда его запылилась, что неудивительно в столь тесном и заброшенном помещении. Очень странным Джейн показалось выражение его лица. Если попытаться его определить, то больше всего подошло бы слово «тоскливое».

Таким она его еще не видела ни когда покинула прошлой ночью, ни когда несколько долгих недель назад призналась ему в любви. Похоже, он что-то искал, и это что-то было для него чрезвычайно важно.

В неудержимом порыве раскрыть эту тайну Джейн прокралась мимо целой пирамиды всех мастей столов, поставленных один на другой, и ненадежная конструкция покачнулась и скрипнула.

Эдмунд мгновенно обернулся, но Джейн не увидел – должно быть, ее скрывала тень.

– Пай? Что-то произошло?

– Почему ты каждый раз принимаешь меня за Пая? – отозвалась Джейн, приблизившись на шаг. – Мы не очень-то похожи.

– Джейн. – Кулак Эдмунда разжался. – Я не думал, что ты зайдешь.

– Я и не собиралась. – Билось ли его сердце так же часто, как ее собственное? – Сегодня мы оба находим себя в неожиданной ситуации.

– Находим себя? Что ты имеешь в виду?

Эдмунд быстро отпустил ткань, и она упала на картину, полностью ее скрыв.

Джейн сделала вид, что не расслышала вопроса, и продолжила свою мысль:

– Потом вдруг подумала, что мне следует прийти сюда.

Он посмотрел на покрытое тканью полотно.

– Вот и я тоже.

Он был настолько поглощен картиной, что ей тоже стало любопытно.

– Могу я взглянуть на нее?

– Ничего стоящего, – буркнул Эдмунд, но ткань все же поднял.

Это был большой, высотой больше пяти футов, портрет маслом. На холсте посреди сада с колоннами в римском стиле была изображена семья. Мужчина в самом центре картины с напудренными и заплетенными в косицу волосами, прямым носом и сияющими синими глазами, был явно родственником Эдмунда.

– У него твои глаза, – мягко сказала Джейн. – Это твой отец?

– Да. А рядом с ним – моя мать и сестры.

Джейн посмотрела на него, а затем снова на портрет. Эдмунд обладал мужественной внешностью – это было видно по волевому подбородку, губам, скулам. У его отца подбородок, наоборот, был слабый, как ни старался художник его приукрасить.

Вся твердость на портрете досталась женщине. Приподнятый подбородок подчеркивал ее строгую красоту. Волосы дамы тоже покрывала пудра, как требовала мода того времени. На ней было богатое красное платье, на запястьях, шее и пальцах – драгоценные украшения. На одном колене у дамы сидел маленький ребенок со светлыми локонами и в длинном платьице. Еще двое детей изображены по краям: девочка лет пяти, тоже со светлыми волосами, и мальчик, одна рука и плечо которого остались за пределами картины. Видимая рука тянулась к плечу отца, а лицо находилось на уровне его локтя. Мальчик смотрел с портрета так серьезно, словно ему приказали выглядеть маленьким мужчиной.

– Это моя семья, – тихо сказал Эдмунд. – Незадолго до смерти отца нас, детей, просто дописали на свадебном портрете родителей, так что этот единственный.

– Но почему не заказали отдельные? Вы втроем так хорошо смотритесь, а на этой картине вам едва хватило места.

– Нам едва хватало места вообще где-либо.

Эдмунд хотел было снова прикрыть портрет, но Джейн остановила его.

– Почему ты никогда их не навещаешь?

Он топнул ногой по полу, будто бык на пастбище.

– Я не желаю туда возвращаться!

– Тогда почему они не навещают тебя? – Она понимала, что досаждает ему вопросами, но ей нечего было терять.

После ее слов Эдмунд снова застыл, даже дыхание стало тише.

– Я привык ко всему этому.

Теперь Джейн сама готова была топать, как бык, или трясти Эдмунда как грушу за широкие плечи.

Но вдруг одна мысль поразила ее, подавив бессильное возмущение. Он не сказал, что был счастлив, только что привык к положению вещей. Она поняла, чего он хочет: семью.

– Твоим сестрам… – Джейн сделала паузу. – Им понравились подарки?

– Понятия не имею. Они писали мне короткие письма, когда были детьми, но я никогда не знал, что писать им в ответ. В конце концов я просто спрашивал, что им прислать, и они отвечали. Теперь мы общаемся лишь через управляющего корнуоллским поместьем.

– Но это… ужасно!

Эдмунд глубоко вздохнул.

– Так лучше всем нам. Они получают то, что хотят, а я знаю, что о них заботятся.

– Если считать, что купить кому-то шляпку – значит проявить заботу, то ты прав.

Джейн немедленно пожалела о сказанном: ведь приехала сюда она не для того, чтобы ссориться, наоборот, хотела узнать, чего желает Эдмунд и что сделает его счастливым, почему никогда не навещает семью в Корнуолле, почему поднялся сюда взглянуть на давно забытый, судя по пыли вокруг, портрет.

Но Эдмунд не стал с ней спорить, а, склонив голову, без всякого выражения сказал:

– Я так не считаю. Но это все, что в моих силах.

– Почему же?

Джейн хотела спросить, по какой причине он не желает возвращаться, что с ними случилось, но решила лишь сменить тон на более мягкий.

– Мы перестали быть семьей уже много лет назад, если вообще когда-то были. Потребовался портрет, вот нас и собрали вместе.

Эдмунд накрыл картину тканью.

– Неудивительно, что не смог сохранить наш брак: родители показали мне дурной пример.

– Что за чепуха! Не все зависит от нашего окружения и его традиций. Если было бы так, то я до сих пор безвылазно жила бы в маленьком домишке, как моя мать, и скорее всего вместе с ней, видела бы одних и тех же людей каждый день, довольствовалась однообразным прозябанием. Если кто-то из членов семьи отличается от остальных, это не делает его плохим.

– Но ведь ты не так уж и отличаешься от своих родственников: я имею в виду Хавьера, – вы с ним похожи: оба упорны и смелы.

Она с ним согласилась, и Эдмунд ответил ей вежливой улыбкой.

– Особняк кузена как раз то место, где ты чувствуешь себя как дома. Тебе можно позавидовать.

– У тебя никогда не было дома?

Последовала тяжелая пауза. Джейн и хотела бы ее прервать, но никак не могла найти подходящие слова.

Даже этим молчанием он показал ей, каким безнадежным было ее замужество. Эдмунд считал себя совершенно негодным ни на какие отношения.

– Ты неправ, – сказала она наконец. – Ты так неправ!

– Хотелось бы, чтобы это было так…

Уж лучше бы он разозлился – на его редкие и краткие вспышки гнева было легче смотреть, чем на такую вот отрешенность.

– Давай спустимся вниз. Мне кажется, мы оба увидели здесь достаточно.

– Нет!

Одним движением Джейн приблизилась к нему и отбросила ткань с портрета.

– Ты ошибаешься, Эдмунд, как, может быть, и я. Порой окружающие влияют на нас, показывая своим примером, что не надо делать. Я не хотела тихой жизни на задворках. Ты не хочешь фиктивную семью, не желаешь играть на публику.

– А кто бы хотел?

Из ее горла вырвался хриплый смех.

– Хоть я и вращалась в высшем свете гораздо меньше твоего, но догадываюсь, что многие.

– Но не ты.

Джейн взглянула на мальчика с портрета. Его лицо хоть и красиво, но уже кажется отчужденным.

– Не я. Я слишком… как ты сказал – упорна и смела.

– Презрение лучше фальшивой любви.

«Болван, моя любовь настоящая», – подумала Джейн, но заставила себя улыбнуться и произнести:

– Но я тебя не презираю.

– У нас ничего не вышло. Однажды ты призналась, что любишь меня, а я не знал, что с этим делать. И так я потерял тебя.

Опять он винит себя. Кто бы что ни совершил – всегда виноват именно он, Эдмунд. Какое невыносимое бремя!

– Ты не виноват в моих чувствах, как не виноват и в том, что не можешь ответить на них.

Эдмунд лишь покачал головой и снова накрыл портрет, а Джейн чуть отступила назад.

– Я не знаю, что такое любовь, но думал, что справлюсь. Теперь понимаю, что поступил самонадеянно.

– Да, ты ведешь себя нелепо. Пожалуй, мне лучше уйти. Продолжай заниматься самобичеванием.

Но едва она сделала шаг к лестнице, Эдмунд позвал:

– Джейн, постой. Скажи, почему ты считаешь мое поведение нелепым?

Медленно, словно нехотя, она развернулась, не зная, с чего начать.

– Глупо считать, что наш брак был обречен, лишь из-за того, что твои родители были несчастливы, и думать, будто ничего не знаешь и никогда не узнаешь о любви из-за их равнодушия.

Эдмунд поднял брови, но Джейн продолжила, не дав ему перебить ее:

– Ты прекрасно знаешь, как влюбить в себя женщину: ты хорош собой, умен, прекрасно воспитан, добр ко всем, а это невозможно, если у тебя пустое сердце.

Она замолчала, вдруг осознав, что муж, полный любви ко всем вокруг, не мог ничего предложить собственной жене.

– Но это вовсе не любовь, а скорее… – Он нахмурился и, как всегда, не закончил фразу.

– Ты уже признал, что не разбираешься в любви. – Чтобы не заплакать, Джейн резко развернулась и направилась к лестнице. – Прости.

Она же баронесса: надо вести себя с достоинством, а не плакать как девчонка. Когда Эдмунд догнал ее у нижних ступенек, от слез не осталось и следа.

– Ты обладаешь замечательной способностью говорить правильные слова так, что они воспринимаются как оскорбление, и, наоборот, обвинение в глупости из твоих уст звучит неожиданно нежно.

Он стоял к ней вполоборота, и она вдруг поняла почему: так можно незаметно увидеть, как собеседник действительно воспринял твои слова.

Вот хитрец!

– Ну и как, доволен?

– Тебя не проведешь!

– Да, в отличие от остальных, – усмехнулась Джейн. – Хавьер считает, что ты прямо как Байрон.

– Я? Байрон? – изумился Эдмунд и покачал головой. – Я действительно болван, если это так.

– Вот в этом ты совершенно прав! Пожалуй, мне пора.

– Я провожу.

Молча они спускались по лестницам, пока не ступили на мраморный пол холла. Джейн вспомнила, каким серым он был до того, как здесь поселилась она, и вдруг подумала: из-за того, что столько лет жил в серости, Эдмунд не понимал, что все может быть по-другому.

– Знаешь, – вдруг сказал он мягко, когда Джейн начала надевать перчатки, – ты тоже ведешь себя нелепо.

– Я? Ни в коем случае! – Она вздернула подбородок.

– Да-да! – Эдмунд поднял руку, словно хотел коснуться ее лица, но не решился и опустил. – Если ты настолько уверена в себе, почему же тогда оставила меня?

Она изучила его лицо до последней черточки, но до сих пор не знала, что скрывалось внутри. Что у него за сердце? Она не знала или знала, но слишком мало… или много. Одновременно.

– Разуверилась…

Признание это ошарашило его не хуже того, что и в любви.

– Понятно…

Эдмунд подошел к ней так близко, что стала видна веснушка в уголке его рта и явственно различим исходивший от него запах – чистый запах цитрусов.

– Могу я поцеловать тебя на прощание?

От неожиданности Джейн захлопала ресницами.

– Что? Поцеловать меня?

Ничего удивительного в вопросе не было бы для пары, едва вступившей в отношения, однако слышать такое от собственного мужа, который уже покрывал поцелуями ее тело и не чувствовал надобности спрашивать об этом раньше, по меньшей мере странно.

Но что, собственно, задумалась Джейн, делало его ее мужем? Только специальный договор, подписи и горстка свидетелей.

«Пожалуйста, спроси еще раз!»

Эдмунд как будто умел читать мысли, добавил:

– Ну да: над нами ветви омелы. Но если…

– Да-да, – перебила его Джейн. – Конечно, ты можешь меня поцеловать.

Его глаза потемнели, будто давно сдерживаемые эмоции наконец-то выплеснулись наружу. Он взял в руки ее лицо, и Джейн легонько вздохнула. Несколько долгих секунд он только смотрел на нее, словно ошеломленный, и лишь потом поцеловал. Это был поцелуй скорее братский – такой нежный и совершенно лишенный страсти.

Потом его пальцы соскользнули с ее лица, Киркпатрик отступил на шаг и сказал:

– Спасибо тебе.

Если в тот раз, когда она призналась в своих чувствах, его благодарность звучала как извинение, то сейчас он был искренним.

– Возвращайся в любое время, когда захочешь, Джейн, – сказал он тихо, – но только навсегда.