Мужество чуть не покинуло переплетчика, когда он свернул на улицу Вандам. Он вдруг увидал цепь своих поступков в образе катка, ведущего к пропасти по ряду точно рассчитанных зигзагов. Он усомнился не в своем личном разуме, а в разуме вообще.

«Все, что я делаю, разумно. Пусть мне докажут, что я совершил ошибку, настоящую ошибку. По крайней мере, с сегодняшнего утра».

Конечно, прогулка на «место преступления» казалась спорной. Кинэт не дерзал поклясться, что им не руководил тот же слепой импульс, который толкает преступников в силки полиции. Однако, если поступок вытекал из сомнительного побуждения, задним числом он себя как будто оправдывал. Не лучше ли знать, чему была свидетельницей привратница, чему могли быть свидетелями люди, находившиеся у верхнего окна, какой степенью точности и уверенности будут, в случае чего, отличаться их показания? Единственным неудобством этого шага было то, что благодаря ему образ Кинэта сочетался в уме привратницы с идеей преступления. Но некоторая склонность к парадоксальности мысли влекла переплетчика к ряду предупредительных действий, состоящих в смягчении большой грядущей опасности, не зависящей от воли человека, опасности в настоящем, допускающей собственный почин и более или менее поддающейся контролю. Если он окажется замешанным в дело, привратница первая скажет: «Господин, живущий по соседству, с черной бородой, такой симпатичный? Вы с ума сошли. Через неделю после убийства он не имел понятия о месте, где оно произошло. Я сама все объяснила, все показала ему».

И все-таки мужество изменяло Кинэту. Трусливый здравый смысл нашептывал дрожащим голосом: «Остерегайся дерзкого разума. Еще не поздно. Чем дальше ты заходишь, тем труднее повернуть назад».

«21, 23. Это за несколько домов отсюда. Я вижу магазин».

Он замедлил шаги. Однако, поравнявшись с 31 номером, не решил еще, войти или нет. Ему хотелось подумать и, кроме того, привыкнуть к месту нового действия. Он дошел до 37 номера. На ходу разглядел магазин. Фасад метра в три. Дверь не по середине. В наиболее обширной из двух витрин, правой, иллюстрированные журналы, небольшое количество писчебумажных и галантерейных принадлежностей; за стеклом, внизу, рукописные объявления на маленьких карточках. В другой, значительно меньшей витрине, несколько самых простых игрушек и банки с леденцами. Дверь прикрыта щитом, на котором деревянными зажимами укреплены в два ряда иллюстрированные журналы.

Кинэт пошел обратно.

«Можно сделать предварительную разведку, посмотреть, что это за женщина. Никто не дергает меня за язык».

Он открыл дверь. В щите с журналами и зажимами от сотрясения поднялись стуки и звоны, переликающиеся, словно колокола.

Пухленькая женщина лет тридцати, с улыбающимся ртом, слегка вздернутым носом, наивными глазами и светлорусыми волосами, очень недурненькая, в немного зябкой позе сидела за кассой, накинув на плечи черный вязаный платок.

Кинэт не испытывал больше никакого страха. Он отвесил изысканно вежливый поклон.

— Имею ли я честь говорить с госпожей Софи Паран?

— Да, сударь.

Он с достоинством погладил свою буржуазную бороду, обвел взглядом все четыре угла магазина и перешел на конфиденциальный тон нотариуса.

— Мне бы хотелось побеседовать с вами, сударыня, о вопросе, довольно важном. Можем ли мы говорить здесь без помех?

— О, да, сударь. Мне кажется.

Лицо Софи Паран внезапно исказилось тревогой. Она заговорила первая:

— Что-нибудь очень серьезное?

— Во всяком случае, достаточно серьезное. И никого не касающееся.

— При магазине есть комната…

Он бросил взгляд на загроможденный чулан, который она называла комнатой.

— По правде говоря, сударыня, мы можем с таким же успехом побеседовать и в самом магазине. Вы специально никого не ожидаете? Нет опасности, что ваш муж явится неожиданно?

— О, нет. И покупателей в это время у меня почти никогда не бывает. Они появятся не раньше, чем часа в четыре, когда матери пойдут в школу за детьми.

— Хорошо. Впрочем, на случай, если бы пришел какой-нибудь докучливый посетитель, уговоримся, что я представитель крупной бельгийской фирмы, предлагающей вам свои услуги.

Он взял соломенный стул, отложил в сторону картонную лошадку, лежавшую на нем, и уселся, облокотившись на стойку.

— Вот в чем дело. Я очень заинтересован в судьбе Огюстена Легедри.

— Ах, боже мой!.. Да, я так и думала, что вы пришли из-за него… Господи!

— Не пугайтесь, сударыня. Я друг Легедри. В настоящее время его лучший друг. И больше, чем друг: адвокат. Если я пришел к вам, то потому, что я посвящен во все, имеющее к нему отношение. И еще потому, что сам он прийти не может… Вы знаете почему?

— Нет.

— Правда?

— Нет… Хотя мне показалось в последний раз, что у него странный вид, но…

— Он ничего вам не сказал?

— Нет.

Переплетчик испытующе смотрел на Софи Паран своими впалыми глазами. Судя по ее лицу, она не лгала.

— Назначил ли он вам новое свидание?

— Нет. Он обещал написать.

— Куда именно? До востребования?

— Да.

— Вы еще ничего не получили?

— Сегодня утром я заходила на почту, и ничего не было.

— Вы не расспрашивали его относительно тех странностей, которые вы заметили?

— Я решила, что он опять озабочен какими-нибудь семейными делами. Мне не хотелось его мучить. Да и встретились мы очень не надолго.

— Именно тогда он и отдал вам то… знаете?

Она покраснела, моргнула несколько раз и попыталась ответить естественным тоном:

— Нет… что?

— Бумаги и прочее… Повторяю вам, я в курсе всего, до мельчайших подробностей. Вы понимаете, что я не взялся бы защищать интересы Легедри, если бы он со мной скрытничал.

Он понизил голос.

— Вы прочли письма?

— Письма? Нет…

Она добавила, протестуя.

— Я не знаю, что в этом пакете. Он заставил меня поклясться не развертывать его. Я не развертывала его, уверяю вас.

— Это очень хорошо. Я заговорил о письмах потому, что содержание их помогло бы вам уяснить себе, какое значение мы придаем пакету… Да. Об этом-то я и решил побеседовать с вами. Пакет не может оставаться у вас.

— Да я вовсе не хочу, чтобы он у меня оставался. Наоборот.

— На мне, как на адвокате, лежит ответственность. Я всецело разделяю доверие, которое Легедри питает к вам. Но вы не одна. У вас есть муж.

— О, он никогда не ходит в сберегательную кассу. Там все на мое имя.

— До тех пор, пока ему не придет в голову какое-нибудь подозрение. Предположим, что противникам Огюстэна удастся столковаться с вашим мужем…

— О! Вы думаете?

— Это было бы катастрофой и для вас и для нас.

— Но в таком случае что же делать? Скажите, сударь.

— Что делать? Немедленно поехать за пакетом и отдать его мне.

Она посмотрела украдкой на Кинэта, заколебалась.

— Я предпочла бы отдать пакет ему.

— Нельзя.

— Почему?

— Он не может больше выходить из дому. Он прячется.

Кинэт повернулся к задней комнате, как будто чуя там невидимую погоню.

— Прячется? Значит, он сделал что-нибудь дурное?

— Он раздобыл бумаги… и прочее… Ну скажем… несколько рискованным способом. Вопреки моим советам. Противники его подали жалобу. Это осложняет положение. Надо, чтобы он не попался в ловушку и чтобы бумаги были в надежном месте. Послушайтесь меня, и мы сразу же покончим с этим.

Он встал. Для этой женщины с невинными глазами авторитет его был неотразим. Она встала тоже.

— Мне придется закрыть магазин.

— На ключ только. Ставни трогать не стоит. Мы возьмем такси. Через каких-нибудь полчасика вы вернетесь.

* * *

Когда автомобиль проезжал через Сену, она сделала большое усилие над собой и сказала:

— Послушайте, сударь. Мне так тяжело, если бы вы только знали! Я поклялась Огюстэну, что никто не притронется к пакету, что я сохраню его неприкосновенным в моем ящике, пока он ему не понадобится. Напрасно я утешаю себя тем, что вы пришли ко мне по его просьбе… Войдите в мое положение.

Кинэт ответил мягко:

— Прекрасные чувства, сударыня, прекрасные чувства. Я понимаю вас как нельзя лучше. В сущности вы меня не знаете… Как же нам быть?

— Не придете ли вы в другой раз вместе с ним?

— Во-первых, мы не располагаем временем. Во-вторых, за ним следят. Нас всех поймают. Бумаги попадут в чужие руки. Мы окончательно проиграем игру. Не говоря уже о неприятностях, грозящих вам лично. Допросы… очные ставки… и так далее…

— Что делать? Боже мой, что делать? Мы сейчас приедем.

— Попытаемся прийти к обоюдному согласию. Вас смущает, что я собираюсь забрать пакет, который вы справедливо рассматриваете, как неприкосновенную святыню?

— Да, сударь.

Она еле удержала слезы.

— А я боюсь, что малейшая неосторожность, малейший промах могут навести врагов на его след. В этом сейфе хранятся и ваши вещи?

— Да, моя сберегательная книжка и ценные бумаги.

— Как закрывается ящик? Кроме ключа есть, вероятно и шифр?

— Да шифр из трех знаков.

— Я нашел выход.

— Какой?

— Вы возьмете из ящика все ваши вещи. До завтра они полежат у вас. Не украдут же их за одни сутки! Завтра вы абонируетесь на ящик сейфа в банке. Так как я ввожу вас в непредвиденные расходы, вы позволите мне возместить их. Кажется, в отделениях банка нашего района самые дешевые ящики стоят двадцать франков. Чтобы получить от мужа новую доверенность, вам придется выдумать какой-нибудь предлог. Скажите, например, что вы слышали про ограбления сберегательной кассы или что вас больше устраивает банк этого района. А ключ вашего прежнего ящика, в котором останется лишь пакет Легедри, вы отдадите мне.

— Но ведь это то же самое, что отдать вам пакет!

— Вовсе не то же самое. Вы прекрасно знаете, что к сейфам допускаются лица, предъявившие свои документы и подписавшие соответствующий листок. Могу ли я выдать себя за госпожу Софи Паран? К тому же я не поднимаю вопроса о вашем шифре. Я не хочу его знать. Следовательно, если бы даже мне удалось пробраться к дверце сейфа, я бы не мог открыть его моим ключом.

— В таком случае, зачем вам этот ключ?

— Я хочу быть увереным, что без меня никто его не откроет. Разумеется, вы могли бы заявить о потере ключа и просить специалистов взломать ящик. Но чего бы вы достигли? Это повлекло бы за собой расспросы, массу формальностей, большие издержки. Раздосадованный муж захотел бы, пожалуй, ведать ящиком самолично и для начала обследовал бы его содержимое. Не забывайте также, что о пакете уже заявлено. Я бы нисколько не удивился, если бы в случае потери ключа, при взломе пожелала присутствовать полиция. А? Вы представляете себе, какими это грозило бы последствиями Легедри и вам?

— Все так запутано… так страшно…

— Нет! Только не надо делать глупости… Ваш муж решит, что вы вернули ключ в управление кассы. У вас как будто и в самом деле не будет больше этого ящика.

— Я даже могла бы постараться вносить плату немного раньше срока, чтобы мне не посылали извещений на дом…

— Вот и прекрасно. Впрочем, я скоро приведу к вам Легедри, и он сам попросит вас отдать мне пакет. Или возьму у него записку.

— Записку… да, правда! Почему вы не пришли с запиской от него?

— Потому что я мог представить вам гораздо более веские доказательства. Ведь я посвящен в кучу подробностей о нем, о вас, о том, как вы познакомились. Если вам угодно, я расскажу кое-что… По крайней мере, вы перестанете сомневаться.

— Нет, сударь, я вам верю.

— По-моему, это много убедительнее, чем три строчки и подпись, которую легко подделать. И потом, в делах настолько секретных я не люблю злоупотреблять письмами. Никогда не знаешь, в чьи руки они попадут. К тому же адвокат, берущий на себя известное поручение, привык, чтобы ему верили на слово.

— О, простите меня, сударь. Я говорила так, вообще.

* * *

Они подошли к контролю.

— Вы хотите спуститься со мной? — спросила она.

— Конечно.

— Вы думаете, можно?

— Я в этом уверен. Абонент сейфа имеет право приводить с собой кого угодно.

В подвале одинокие женщины с обручальными кольцами на руках, мелкие рантье и пенсионеры с женами сидели за узкими столами и стригли купоны. Софи Паран почувствовала, что ее охватывает отчаянная и нежная тоска. Почему она не одна из этих женщин! Было бы так отрадно прийти в этот теплый подвал, полюбоваться на семейные сбережения, привести их в порядок, навести на них красоту, зная, что муж, всецело тебе доверяющий, работает где-то там, далеко. Уйти с несколькими купонами в сумочке. Получить по ним деньги в ближайшем банке; тут же неподалеку купить вещь, которую уж давно хотелось, и вечером поставить ее в виде сюрприза на обеденный стол.

Она же собиралась совершить тайную операцию, о которой не должен был знать никто на свете, кроме загадочного человека, сопровождавшего ее. Ей казалось, что одного ее присутствия достаточно, чтобы в этом подвале, предназначенном для порядочных людей, распространился душок притона. Ибо ложь, супружеская неверность, запретные уловки, воровство, может быть, и бог знает что еще худшее обступили ее, как свита, впереди которой выступал мнимый адвокат с черной бородой, единственное видимое существо из всей банды. «Как смущают меня его глаза! Я не смею смотреть на него».

Глаза адвоката были только двумя мрачными фонарями у входа в туннель.

«Я чувствую ясно, мне оттуда не выбраться».

Но где взять силу сопротивления, чтобы туда не входить?