Следующий день начался с опасной ситуации, но закончился благополучно. Нас доставили вертолётами на прогалину чуть южнее камбоджийской границы, в головном слике первой волны. Мне досталось место на левой стороне, на стороне пилота, и мои ноги свисали из вечно открытой боковой двери. Полёт продолжался дольше обычного, пожалуй, часа полтора. Я периодически вытягивал ноги, распрямляя колени и некоторое время удерживая ступни на весу, а затем подгибал их, точно так, как делают дети на качелях.

Наш вертолёт был каким-то гибридом, частично слик, частично ганшип. На каждой стороне имелся небольшой контейнер с дюжиной ракетных направляющих. Такие обычно бывают на ганшипах с примерно двумя дюжинами ракет. На нормальных сликах их нет вообще.

В течение большей части полёта я не задумывался о ракетных контейнерах. Через тридцать минут горизонтального полёта мы начали постепенное снижение. Внезапно пилот резко наклонил нос вертолёта и вошёл в короткое, но крутое пикирование. Это заставило меня отодвинуться от двери и вцепиться во что-то ради спасения своей жизни. Затем, безо всякого предупреждения, пилот выпустил все ракеты с обоих бортов. Меня это потрясло. Всего лишь несколькими секундами ранее мои ноги находились напротив контейнера, прямо на пути ракет. Если бы резкое снижение не застало меня врасплох и не заставило отодвинуться назад, мои ноги оказались бы в опасности! Их отстригло бы на уровне лодыжек.

Если пилот постоянно запускал ракеты, не предупреждая пассажиров, рано или поздно кто-нибудь должен был пострадать. Может быть, ему до сих пор везло. Может быть, у него IQ был, как у поганки. Так или иначе, я ничего не мог поделать или хотя бы пожаловаться. Когда мы добрались до земли, надо было выходить из вертолёта побыстрее и срочно отходить.

Ракеты были выпущены просто на тот случай, если какие-нибудь плохие парни засели внизу и поджидали нас. Их не было. Мы отошли от зоны высадки без помех. Через несколько часов жаркого и несколько утомительного марша нам, наконец, встретилось то, о чём стоило бы написать домой – с полдюжины домов десять на двадцать футов, стоящих в ряд, деревянные каркасы с покрытыми листьями стенами и крышами. Поначалу я подумал: странно, что они стоят в линейном строю, а не кругом или квадратом, как в большинстве деревень. Однако потом меня осенило: стоя в ряд, как здесь, дома лучше используют предоставляемое джунглями укрытие. В большинстве деревень, что я видел, уничтожали, по крайней мере, часть крон деревьев, чтобы могло проникать солнце. Но не в этой деревне. Эта деревня пряталась.

Дом, который обыскивали мы с Сиверингом, был полон деревянной мебели, одежды, кухонной утвари и всевозможных принадлежностей для повседневной жизни. Ясное дело, никто там не жил. Я не заметил внутри ничего такого, что меня привлекло или сподвигло бы это что-то украсть. С учётом того, что мы были частью вторгшейся армии, наверное, было бы правильнее употреблять глагол «грабить», а не «красть». На самом деле, я не видел, чтобы кто-то что-то взял, даже когда передали команду сжечь поселение.

Мы не знали, кто там жил. Они все исчезли до нашего прибытия. Мы не нашли никакого явного оружия или коммунистических флагов для подсказки. Мы надеялись, что они были симпатизантами ВК. Если, впрочем, они и не были, то это ничего не меняло. Деревня находилась на запретной зоне, зоне свободного огня. Если мы не патрулировали территорию, то наши части время от времени выпускали сюда артиллерийские снаряды или сбрасывали бомбы.

Для местного населения это была жестокая политика. Они ловили рыбу, вели хозяйство и вырастали в деревнях наподобие этой в течение сотен лет. Затем власти в Сайгоне вдруг объявляли территории размером с округ Лос-Анджелес запретной зоной из-за слишком усилившейся вражеской деятельности. Идея заключалась в том, чтобы попытаться облегчить задачу отличать своих от чужих. Если вас обнаруживали в запретной зоне, вы не были нашим другом, пытающимся нам помочь. Мы надеялись, что политика выжженной земли лишит ВК укромных убежищ и побудит не-ВК переезжать в зоны переселения, пока никто не пострадал. Это было сурово.

Сожжение деревни мне пришлось по душе. Хоть я и не был выраженным пироманьяком, но мне всю жизнь очень нравилось играть со спичками и огнём. В начальной школе я однажды поджег соседский дом. В другой раз это было многоквартирное здание. Оба раза я играл со спичками. И дом и здание были основательно повреждены, но не спалены дотла. К счастью, пожарная часть Лонг-Бич оба раза прибыла вовремя и потушила огонь.

Хижина, в которой я побывал, была сухой, словно скомканная старая газета, гонимая ветром по пустыне. Она легко загорелась бы, если её поджечь. Просто первоклассное веселье, поджечь чей-то дом, особенно если это легально. Несколько спичек вдоль края крыши сделали дело. Хижина бешено пылала, и вместе с ней все остальные постройки. От них исходил такой жар, что нам пришлось отступить назад, чтобы, наблюдая за зрелищем, самим не превратиться в пепел. Мы глазели минут пятнадцать, а затем ушли. Теперь нам предстояло выбраться до темноты.

Впереди меня Шарп внезапно покинул строй и отошёл метров на пять в джунгли, чтобы совершить первое из многократных, неудержимых, жидких опорожнений кишечника. Вскоре у него закончилась туалетная бумага, и он начал одалживать её у остальных. Пожертвования делались охотно, с молчаливым сочувствием и невысказанной радостью от того, что прихватило его, а не нас.

Приступы продолжались весь день. Не желая отставать, сидя со спущенными штанами, пока мы проходили мимо, Шарп стал перемещаться ближе к голове строя. Так он мог отойти на несколько метров в джунгли и сделать свои дела прежде, чем конец строя скрывался из виду. Обычно было так заведено, что мы прикрывали туалетную бумагу землёй или листьями, чтобы скрыть её. У Шарпа не было времени проделать это, не рискуя отстать, так что мы, словно Гензель и Гретель оставляли за собой цепочку отметок, только это были не хлебные крошки. Мы надеялись, что никто из ВК не заметит нашего следа и не пойдёт по нему.

Мини-эпидемия разрасталась. Боли в желудке стали таким же обычным делом, как пупок на животе. Многие другие вслед за Шарпом исполняли восточный тустеп на обочине тропы. Маленькие рулоны туалетной бумаги из пайков становились такими же ценными, как рулоны долларовых банкнот. Постепенно выданные запасы сократились до нуля, и я начал раздавать свою книжку в мягкой обложке, «Путешествие с Чарли» Джона Стейнбека, по несколько страниц за раз.

К середине дня заболела примерно половина роты. В добавление к поносу некоторое солдаты страдали от головокружения и рези в желудке. Окинув взглядом строй, повсюду можно было видеть бледных солдат, готовых метнуть харчи, и потных солдат, только что их метнувших. Пришёл, увидел, поблевал.

Это было уже слишком – микробы поставили нас на колени. Со временем, командование на вершине пищевой цепочки осознало, что делается у нас, в её низу, и изменило наш маршрут. Это стало умным решением, потому что мы уже больше не представляли собой эффективную боевую единицу. Мы едва могли шагать в одну линию и шутить насчёт того, что всё это похоже на нью-йоркский парад Мэйси в честь Дня Благодарения, когда все срут, где попало. Это ли не зрелище, достойное созерцания? Нам пришлось прервать своё патрулирование и направиться на более безопасные позиции в ночной лагерь.

Всю дорогу нас атаковали орды сухопутных пиявок. Эти необыкновенно отвратительные маленькие создания напоминали обычных садовых слизней или огромные слоновые сопли, которые приобретали коричнево-красный цвет, насосавшись человеческой крови. Они оставляли на коже крупные отметины в тех местах, где присасывались, а затем мигрировали вниз к вам в штаны или носки, отдыхать до следующего приёма пищи.

Мне периодически приходилось останавливаться, расшнуровывать и снимать ботинки и вытряхивать носки, чтобы изгнать их. Красные пятна от укусов немного чесались, но не болели. К счастью для нас, сухопутные пиявки были локальным явлением, на которое мы натыкались лишь изредка. Они не были столь вездесущи, как москиты. И они были не такими страшными, как водные пиявки, те, что нападают на людей, пересекающих реки или болота в приключенческих фильмах и чуть не сожрали Хэмфри Богарта в «Африканской королеве». Однако встречи с ними всё равно не хотелось пожелать даже худшему врагу, и я остался при мысли, что единственной скверной, дерьмовой вещью, которой не хватало этой стране, были аллигаторы.

Желудочно-кишечная инфекция и пиявки настолько замедлили наше движение, что когда мы остановились на ночёвку, уже стемнело. Тем не менее, надо было окапываться. Моя ячейка выглядело жалко. Углубившись всего на фут, я наткнулся на корни в несколько дюймов толщиной. Обрубив их своим мачете, я получил пучок острых пеньков, торчащих из ячейки. Очень кстати. Ячейка была слишком мелкой, чтобы в ней мог спрятаться хотя бы карлик, а из-за обрубков я не мог даже присесть в ней, не поранившись в самом неудобном месте.

Звук рубящих мачете раздавался достаточно громко, чтобы привлечь всех ВК в провинции. Как будто его было мало, щепки, во все стороны разлетающиеся от толстых корней с каждым взмахом, светились ярко-бирюзовым цветом. Они выглядели, как искры от сварки. После падения на землю щепки продолжали светиться ещё минуту или около того. Я раньше никогда не видел ничего подобного и оттого казался себя ещё более уязвимым. Посмотрев на часы при свете луны, я увидел, что было около 2200. Моё терпение иссякло. Я был вымотан, и хотелось блевать. Для меня с рытьём было покончено. Смиттерс и Джилберт со мной согласились и бросили попытки дальнейших земляных работ на эту ночь.

На следующий день нас подобрали грузовики, и нас отвезли к каменоломне около Сайгона, которую обычно охраняли АРВН. Мы временно заняли их бункеры. Сама по себе каменоломня была малозначительным объектом, не представляющим интереса для ВК. Вид этого места напомнил мне о листовках, которые дома распространяла Американская Коммунистическая Партия. Там утверждалось, что мы во Вьетнаме не для того, чтобы кому-то помогать. Мы там только для собственных целей, одна из которых – контроль над вьетнамскими месторождениями вольфрама. Там на листовке даже была карта, показывающая расположение месторождений, как будто это что-то доказывало. От воспоминания меня передёрнуло.

Пока мы находились около каменоломни, часть парней блевала с одного конца, часть испускала шоколадные потоки с другого, а некоторые делали и то, и другое. Моей главной проблемой были периодические рези в желудке. Чувство было такое, как будто маленький грызун забрался ко мне в живот и пытался процарапать себе путь наружу. Он царапал некоторое время, затем некоторое время отдыхал. Я не мог есть.

Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что некий коварный паразит или незваный микроб прятался в воде, которой мы наполнили наши фляги в предыдущий день. Нам уже давно выдали пузырьки с маленькими таблетками для очистки воды, йодные пилюли, чтобы предотвратить подобную напасть. Как и большинство парней, я никогда ими не пользовался, потому что от них хорошая вода на вкус становилась, как охлаждающая жидкость из автомобильного радиатора. Когда наша мини-чума закончилась, я по-прежнему не мог заставить себя пользоваться этими маленькими таблеточками, и никогда этого не делал.

Соня проходил мимо нашего бункера с полотенцем. Он указал куда-то пальцем и сказал, что примерно в сотне метров от нас, возле двухэтажной сторожевой вышки есть душ. Наш новый взводный лейтенант сказал, что можно ими пользоваться. Соня спросил, не желаем ли мы к нему присоединиться. "Ответ положительный", — ответили Смиттерс и я почти в унисон.

Лейтенант Андерсон был новеньким и неопытным. В ту минуту он стоял на сторожевой вышке с биноклем. Его назначили в роту "С" всего за пару дней до того. Я не знал, был ли он выпускником Вест-Пойта или "девяностодневным чудом", прошедшим лишь трёхмесячную школу кандидатов в офицеры после основного кура подготовки. Большинству из нас он показался достаточно приятным человеком. По крайней мере он никого не донимал персонально и на вид не страдал вопиющими расстройствами личности. И самое главное — он сменил лейтенанта Джадсона, начальника штаба, который иногда выступал нашим командиром взвода. Никто из нас не сожалел о его уходе. Приближаясь к смотровой вышке, мы видели, как Андерсон то и дело осматривает горизонт в бинокль. Казалось, что значительную часть времени он проводил, разглядывая кого-то внизу, в душевой, стоящей прямо под вышкой. Мы поняли почему, когда добрались туда.

Душевая оказалась цементным блоком двадцать на сорок футов с несколькими душевыми лейками и парой кусков мыла на одном из концов. Со всех сторон душевую окружала шестифутовая загородка из фанеры. Крыши не было. Две вьетнамские девушки примерно моего возраста принимали душ, когда мы вошли. Зная, что за ними могут наблюдать в вышки, они не разделись полностью, а мылись в футболках и трусиках.

На девушек стоило посмотреть. Две едва одетых девочек-подростков брызгались друг на друга водой, расплескивая её по всему помещению, игривые, словно парочка дельфинов, резвящихся в прибое. Они хором захихикали, когда мы вошли. Их смех пригвоздил нас к месту. Наши глаза дружно повылезали из орбит. Смиттерс первый обрел дар речи: "Вот это круто", — громко сказал он, ни к кому не обращаясь.

— Что нам теперь делать? — спросил Соня, лаская девушек взглядом сверху донизу.

— Порази меня гром, если я знаю, — сказал я тихо, почти шёпотом, пытаясь выглядеть не слишком смятённым ситуацией.

— Пошли, они не кусаются, — подтолкнул нас Смиттерс, который снял уже почти половину своей одежды.

— Да, я не могу пропустить помывку,— сказал Соня, — Ни за что на свете.

Он тоже уже раздевался.

Я не был привычен к совместным купаниям, и положение казалось мне неловким. Мой план битвы состоял в том, чтобы уговорить себя сохранять спокойствие, девушек игнорировать, снять с себя одежду и помыться у них на виду. Уговоры проводились беззвучно, не шевеля губами, чтобы остальные не узнали, что я разговаривая сам с собой. Девушки догадались, что я не такой крутой и непринуждённый, каким хочу казаться, когда увидели, как я разделся, включил воду и зашел под душ прямо в каске. Что же я за идиот, даже мои собственные приятели хохотали надо мной. Вся ситуация была несколько неудобной, но определённо не настолько, чтобы отменить наше мероприятие. Я ни за что не упустил бы шанса помыться, даже если бы это означало бы принять пенную ванну вместе с мамой Хо Ши Мина.

Молодые леди, которые поначалу хихикали, а затем игнорировали нас, продолжая свой конкурс мокрых маек, собрались уходить. Они прошли в сухой конец душевой, чтобы вытереться. Процесс вытирания несколько затянулся. Их разглядывали в виде платы за пользование душем круглоглазых. Сейчас они получили порцию взглядов от нас. Это была часть программы американизации восточной скромности во Вьетнаме.

Вернувшись на линию укреплений, мы расслаблялись в нашем бункере, смакуя свою неожиданную чистоту, поднявшую наше самочувствие. Долгожданный ветерок задувал в амбразуры, принося прохладу и создавая ощущение благополучия. Я буквально изо всех сил старался не потеть, в надежде сохранить свое чистое состояние как можно дольше.

Мы уже почти отключились, когда седовласая местная женщина показалась в дверном проёме и вошла, держа в руке коричневый бумажный пакет, за ней следовала девочка-подросток. Она уселась в углу таким образом, что её ступни стояли на земле, а её зад оказался на её пятках. Только недокормленные, тощие жители Третьего Мира могут садиться таким способом. Подобно всем людям во Вьетнаме, эта мама-сан была тощей, как рельса. Во Вьетнаме просто не было толстяков.

Старуха разразилась монологом на ломаном английском о недорогих сексуальных удовольствиях, которые девочка, бывшая предположительно её дочерью, может предоставить. Она была, разумеется, девственницей, и предлагалась по сдельной цене в семьсот пиастров за раз, примерно шесть долларов, если кто-то из нас пожелает натянуть её прямо тут. Старуха пообещала, что мы платим за реально хороший бум-бум.

Девочка была хорошенькой, насколько это возможно, с блестящими чёрными волосами, безупречной кожей и сверкающими зубами. Её внешность соответствовала её распутной натуре и она ей воспользовалась для продвижения торговли, плюхнувшись на землю возле ног Смиттерса, спиной к нему, а затем прижавшись к нему вплотную. Смиттерс просунул руки под её синюю шёлковую блузку без рукавов и поиграл с её грудями. Они были довольно пышными по вьетнамским стандартам и торчали вперёд без помощи бюстгальтера. Смиттерс слегка покрутил её соски, как будто подстраивая радио для лучшего приёма. Она, казалось, не возражала и игриво смеялась, но не произнесла ни слова ни по-английски, ни по-вьетнамски.

Когда ни один из нас не оказался ни достаточно решительным, ни достаточно развязным, чтобы заняться сексом с девушкой в подобной обстановке, они ушли, двигаясь вдоль линии укреплений и пытаясь поднять продажи в следующей группе джи-ай. Словно спохватившись, старуха снова просунула голову в бункер и продемонстрировала нам содержимое бумажного пакета. Внутри лежали несколько мелких помидоров и немного слегка увядшего зелёного салата. В качестве дополнительного бонуса там была маленькая баночка рыбного соуса под названием ныок-мам, чтобы макать в него еду. Вот бизнес: мы могли купить старухину дочь или зелень, которую они вырастили у себя на огороде, или и то и другое.

Ныок-мам был распространённым вьетнамским соусом. Его делали из рыбы, которую измельчали до жидкого состояния, а затем оставляли ферментироваться на дневной жаре без какого-либо холодильника. Во вьетнамской кухне он был таким же привычным, как горчица или кетчуп у нас в Соединённых Штатах. Большинство круглоглазых, включая и меня, считали, что от вкуса ныок-мама проблевались бы даже опарыши. Мы решили ничего у старухи не покупать.

Хоть и я провёл ночь в одиночестве, успешно отстояв свой звёздный статус единственного джи-ай за всю вьетнамскую войну, который не потрахался, утром я чувствовал себя гораздо лучше. Злые духи, населявшие мои внутренности последние два дня, мистическим образом исчезли. Несколько чашек крепчайшего кофе проскочили без единого писка со стороны моего желудка. Я немилосердно курил, не боясь, что никотин вызовет желудочные рези или приступы боли в животе.

Завтрак, однако, обернулся провалом. Командование обеспечило нам горячее питание, и даже несмотря на то, что я в тот момент чувствовал себя в целом хорошо, мой аппетит пропал без вести. Как большая часть роты, я просто пялился на свою тарелку. Она пялилась на меня, омлет и мягкие белые булочки, усыпанные точками белковых букашек. В любой другой день один из нас пожирал другого. Сегодня получилась ничья. Через некоторое время, когда ничего не выползло из моей тарелки, чтобы убежать, я выбросил свою порцию.

После завтрака столь долгожданный первый нормальный стул тоже оказался провалом. Подобно миллионам американцев, которые каждый день просыпаются и оценивают качество своей жизни по состоянию своего стула, я тоже верил, что именно в это утро пришла очередь нормального плотного говна. Оно должно было однозначно подтвердить, что долбаный гастроэнтерит, который мы все подхватили, ушёл навсегда. Оно также сигнализировало бы об изменениях к лучшему в моей общей карме. Видит Бог, она бы мне пригодилась.

К несчастью для моей зацикленной на испражнении психики единственные доступные удобства состояли из нескольких длинных деревянных досок два на четыре дюйма, уложенных крест-накрест поверх неких козел. Доски на козлах образовывали огромное поле для игры в крестики-нолики. Яма для говна была вырыта в земле под центральным квадратом.

По-видимому, местные рабочие жаловались командованию насчёт того, что прибывающая пехота повсюду срёт, оставляя необычайное количество липких противопехотных мин во всех мыслимых укромных уголках и закутках. Крестики-нолики над ямой должны были локализовать проблему.

В начальной школе места общественного пользования без дверей казались забавными, даже смешными. В старших классах, когда мы были исполнены застенчивости и подростковых волнений, они резко стали несмешными, и посему мы их избегали, даже несмотря на то, что это могло привести к случаям непроходимого запора. Мои взгляды не слишком изменились со школьных лет, по крайней мере, не в этом вопросе. Срать на публике было таким же нецивилизованным делом, как сама война. Нелегко было решиться делать это, сидя верхом на деревянных досках над кратером, словно какой-то крутой бомбардировщик, пока целая очередь зевак на тебя смотрит. Оттого, что все на меня таращились, у меня случился приступ боязни сцены, который запечатал мой кишечник так, как будто он наполнился цементом.

Доски прогибались и скрипели, пока я тужился. Единственной более угрожающей для моей самооценки вещью, чем срать с этой конструкции на людях оказалось сидеть на жёрдочке у всех на виду и ничего не производить. Минуты тянулись, словно ночи в осаде. Очередь росла, и беспокойные солдаты переминались с ноги на ногу, а я не мог ничего из себя выдавить, но отказывался слезть с трона. Джону Уэйну не приходилось делать ничего подобного ни в одном фильме, что я когда-либо видел. Мои потуги вызвали качку и одна из досок немного сдвинулась. Глядя вниз, в мрачную бездну, что произвели те, кто в то утро пришёл раньше меня, я планировал своё отречение от престола. Ещё пару раз качнуться, и деревянная конструкция рухнет, и я исчезну в выгребной яме, подобно танкеру в море, не оставив даже масляного пятна на поверхности. Я был уверен, что немного найдётся желающих прыгнуть за мной, чтобы меня спасти. Посему я с должным пафосом отмотал огромный кусок туалетной бумаги и церемонно вытер зад. Если они не видели, как моя какашка полетела вниз, то они, должно быть, моргнули и не заметили.

Сойдя со сцены и натянув штаны, я умышленно немного помедлил, застёгивая ширинку, просто, чтобы показать, что я не был ни смущён, ни испуган. Я был 11-Браво, солдат-пехотинец. Подобная ерунда меня не напрягала.

Наш четырёхдневный отдых у каменоломни закончился. Нам пора было возвращаться в поле. Пока мы собирались к отправке на вертолётах, я заметил, что сержант Шарп выложил рядом со своим снаряжением целый ряд гранат со сломанными рычагами. Когда вы много раз сгибаете и разгибаете рычаг, прикрепляя гранату к разгрузочному жилету и снимая её, он постепенно отламывается. Потом их становится трудно прицепить на пояс и они отправляются в рюкзак, или в карман, или куда-то ещё. Шарп попросил меня взять часть гранат, на что я согласился. Потом их можно было сдать в ротную оружейную в Лай Кхе. Шарп также предположил, что они ещё могут нам пригодиться до нашего возвращения. Это нехитрое высказывание впоследствии оказалось пророческим.

Дополнительные гранаты возвели меня в зенит моей славы в качестве военного вьючного животного. Теперь я нёс девять осколочных гранат, одну дымовую шашку, одну гранату со слезоточивым газом, каску, пистолет 45-го калибра, четыре пистолетных магазина, винтовку М-16, три сотни винтовочных патронов, мину «клаймор» с детонатором, четыре квартовых фляги с водой, четыре коробки с пайками, восемьсот патронов для пулемёта, тяжёлый нож Боуи, лопатку, и ещё пончо и другие личные вещи, вроде книжки для чтения, фотоаппарата, блокнота, туалетных принадлежностей и нераспечатанной пачки презервативов. Фальшфейерам больше не разрешалось ездить в моём рюкзаке. Проверив вес, указанный на упаковках всей этой поклажи, я мог оценить свой тоннаж примерно в восемьдесят пять фунтов. Я сам весил всего сто пятьдесят.

Разговоры о том, что солдаты порой носят непосильный груз снаряжения, не были легендой джунглей. Парни со Второй Мировой и Корейской войн ничего не привирали.

Дымовая шашка, что я носил с собой, имела форму и размер приблизительно с пивную банку. Верхняя сторона была окрашена в тот же цвет, что и дым, который ей полагалось производить. В отличие от осколочных гранат, которые удобно умещаются у вас на поясе, дымовую шашку большинство из нас прицепляло на грудь, на уровне нагрудных карманов. В этом случае вы в течение дня видели перед собой её цветную стороны больше раз, чем можно сосчитать. Мне нравилось видеть жёлтый цвет. Белый был слишком тусклым. Красный не допускался. Зелёного в моей жизни было и так больше, чем надо, а фиолетовый был слишком психоделическим на мой вкус, он меня раздражал.

По этой причине я всегда носил жёлтую. Кроме того, после срабатывания шашки, жёлтый дым был приятнее глазу, чем любой другой цвет. Без разницы, шла ли речь об отравлении чьей-нибудь питьевой воды или об отметке места, где самолёты должны были сбросить напалм на маленьких человечков, жёлтый дым было просто приятнее наблюдать. Я никогда не носил другие цвета.

Я носил большой охотничий нож, чтобы резать и рубить. Так делали многие парни. Ножи были куда полезнее штыков, которые предназначались больше чтобы колоть и пронзать. На самом деле, штыки считались необязательной вещью в роте «С», в отличие от дымовых шашек или «клайморов». И хотя штыки ещё не отправились на свалку истории, большинство парней их не носило.

Я уверен, что всё было бы иначе, если бы мы считались с возможностью вступить в рукопашную схватку. До той поры такого рода столкновения в той войне были редкостью. За это я благодарен судьбе. Я за всю жизнь не выигрывал ни одной драки и не считал себя особым драчуном. Впрочем, в седьмом классе я свёл вничью драку с Дэвидом Флемингом, прежде чем отец Ларри нас разнял. Большинство зрителей считали, что Дэвид победил.

Другим поводом не переживать насчёт боя врукопашную было то, что вьетнамцы, в отличие от китайцев или северных корейцев, не славились, как мастера боевых искусств. Вот тех стоило бояться. Они могли голыми руками разом уложить двоих или троих. К тому же ВК не напоминали огромных борцов сумо. Средний взрослый мужчина был ростом пять футов два дюйма и весил 112 фунтов. Будучи шестифутовой 150-фунтовой спичкой, я имел над своими предполагаемыми противниками перевес в тридцать восемь фунтов. Статистика была утешающей. Я радовался, что вьетнамцы такие маленькие. Если бы нашими противниками были 190-фунтовые немецкие парни, например, страх от одной только возможности сойтись с ними врукопашную заставил бы меня высерать по бильярдной пирамиде на каждой ночной засаде. А в том виде, в каком есть, мне не о чем было беспокоиться. Эта тема меня не напрягала и не доставляла головной боли, подобно многим другим вещам во Вьетнаме, и это было хорошо.

Обратно в поле нас отправили вертолётами. По общепринятому мнению, если в зоне высадки к вашему прибытию уже ведётся огонь, то это плохой признак. Мы видели вспышки в зоне высадки и вокруг неё, когда вертолёты начали окончательное снижение, и столько дыма, что трудно было определить, что именно там происходит.

Когда мы приблизились к земле, бортовые стрелки открыли огонь. Так было заведено. Они стреляли по зарослям, прилегающим к зоне высадки. Стрельба началась на высоте метров ста и продолжалась до посадки. Они прекратили стрельбу, когда мы выскочили и оказались перед ними. Такого рода подавляющий огонь вёлся на случай, если внизу засели вражеские солдаты, поджидающие нас в засаде.

Бортстрелок с моей стороны был несколько безалаберным на мой взгляд. Не имея конкретной мишени, он должен был обстреливать границу леса, стреляя по любому пню или кусту, который мог укрывать врага. Вместо этого он, словно ребёнок, играющий с садовым шлангом, расстреливал небольшие лужицы, просто чтобы поглядеть, как они разлетаются. Ни одна из его мишеней не могла бы укрыть и саламандру. Он меня разозлил. Я подумал, что очень странно, что он не относится к сложившимся обстоятельствам более серьёзно, с другой стороны, ему не надо было высаживаться после приземления.

Когда мы прибыли, истребители «Фантом» сбрасывали бомбы в джунгли прямо рядом с зоной высадки. Огромные тучи тёмного дыма катились по насыпи в нашу сторону, затрудняя видимость. Прямо на вершине насыпи, за пеленой дыма я увидел силуэт примерно пяти футов высотой и двух шириной. Поначалу он перепугал меня до усрачки. Я думал, это ВК. Прежде, чем я успел выстрелить, дым слегка рассеялся, и устрашающая фигура трансформировалась в ободранный ствол дерева. Рассмеявшись от облегчения, я всадил пару пуль в его середину, где должно было бы находиться сердце, если бы это оказался ВК. Из дерева сочился блестящий белый сок. Подойдя ближе, я пустил ещё пару пуль просто для забавы, представляя, что это ВК. Вытекло ещё немного сока.

Едва я покинул зону высадки и немного углубился в джунгли, пятисотфунтовая бомба упала неподалёку впереди меня. Взрыв отбросил меня на пару шагов назад, так, что я потерял равновесие. Бомбы рвались ближе, чем когда-либо, и очень мощно. Огромные изодранные сучья пролетали над головой. Кучи земли летели в небо и дождём осыпались на нас. Внезапно, после очередного взрыва, обрубок древесного ствола в фут толщиной на громадной скорости колесом проскакал мимо меня и скрылся в посадочной зоне у меня за спиной. Он мог бы разнести любой вертолёт, на который налетел бы и гораздо хуже обошёлся бы с пешим джи-ай. Авианалёт был столь же рискованным, сколь и устрашающим.

Все попадали на землю или попрятались за деревьями, чтобы укрыться от осколков и летящего мусора, пока новые «Фантомы» сбрасывали свой груз. Все окружающие меня солдаты казались незнакомыми. Одному Богу известно, к какому взводу они принадлежали, но точно не к моему. Большая часть 3-его отделения оказалась справа от меня. Фэйрмен и Спенглер, который в тот день исполнял обязанности радиста, находились ещё дальше слева от меня.

Ещё одна бомба взорвалась, когда Фэйрмен прошагал мимо, даже не дёрнувшись. Его лицо пылало. Он говорил сам с собой сквозь стиснутые зубы и выглядел злее, чем все черти ада. На его лбу можно было бы поджарить яичницу. С бомбёжкой всё было в порядке, но то, что взвод слишком растянулся и рассредочился, доводило его до кипения.

На головой промчался ещё один «Фантом». Когда я повернулся, чтобы отскочить за дерево, джунгли передо мной взорвались. Осколок размером с вафлю врезался в мою каску примерно на дюйм выше правого глаза. Он весил где-то треть фунта. Удар сбил меня с ног и на несколько секунд лишил рассудка. По ощущениям меня как будто огрели по башке бейсбольной битой.

Стальной горшок спас мою жизнь, или, по меньшей мере, уберёг от нежелательной лоботомии. До того дня он не был спасательным средством, а гораздо чаще служил мне полезным инструментом, вроде швейцарского армейского ножа. Я каждый день пользовался им, как сиденьем, зачастую, как умывальником, и не раз как лопаткой, когда поблизости не оказывалось ни одной настоящей. Нам не приходилось использовать наши каски, чтобы заваривать кофе или готовить горячую еду, как парням на предыдущих войнах. Но это, впрочем, лишь потому, что у нас для этой цели на нижней части фляг имелись плотно прилегающие чашки. Это было спасением. Трудно было сказать, сколько солдат носили мою каску до меня. При любом упоминании о еде из каски возникали видения чьей-то перхоти у меня во рту и как у меня от неё появится странное и отвратительное заболевание вроде глоточных вшей.

Область над моей правой бровью начала набухать, когда я потянулся за осколком, чтобы подобрать его в качестве сувенира. Подобно всем нашим боеприпасам он был предназначен, чтобы резать и рвать плоть. Наши бомбы и артиллерийские снаряды рассчитывались так, чтобы давать осколки с рваными краями. Кусок стали имел острые зубья по всем сторонам, словно диск циркулярной пилы. Он выглядел злобно, даже когда просто лежал. К тому же он был горячим и зверски обжёг мне пальцы в попытке убежать. Используя старый носок, словно прихватку, я подцепил его, и, перебрасывая в руках, словно горячую картофелину, побежал вдогонку за Фэйрменом.

По пути ещё разорвалась одна недолетевшая бомба, и осколок угодил мне в левую щиколотку. Было достаточно больно, чтобы я несколько шагов прыгал на одной ноге, но меня не поранило. К счастью, в тот день я носил кожаные ботинки, а не лёгкие брезентовые.

Наши сложные отношения с военно-воздушными силами продолжались. Проклиная их за то, что бомбы в то утро падали слишком близко, потом мы возносили им благодарность, когда обнаружили, что любое сопротивление, которое мы могли встретить, исчезло, либо уничтоженное, либо перепуганное. Мы смогли перегруппироваться и прочесать территорию без препятствий. Вся эта территория была пронизана бесчисленными туннелями и узкими траншеями, хорошо замаскированными сверху, которые мы захватывали и грабили. Ещё, без сомнения, было бессчётное множество тех, что мы пропустили.

Командование всегда считало оружие любого типа лучшим трофеем из всех возможных. С этой точки зрения, наша добыча оказалась удачной. Нам достался обычный ассортимент китайских штурмовых винтовок, советские АК-47, плюс американские винтовки времён от Второй Мировой до текущего конфликта. К удивлению, среди наших находок оказался комплект высокоточных бельгийских ружей в красивом кожаном футляре. Их покрывал тонкий слой смазки «Космолайн», и не было ни малейшего пятнышка ржавчины. Их изящные приклады были гладкими, словно шёлк. Возможно, ружья изготовили для какого-то европейского аристократа, чтобы он охотился в своих угодьях. Трудно было вообразить, какие причудливые и запутанные пути привели их, в идеальном состоянии, в грязную траншею в Индокитае.

Куда легче было понять, как сюда попал громоздкий советский пулемёт. Он имел круглый и плоский, похожий на блин магазин на верхней стороне. Настоящий динозавр. Я видел такие только в фильмах про Первую Мировую войну. Ко Второй Мировой они почти исчезли.

Поскольку в нашем подразделении не было специально назначенных «туннельных крыс» , обследование туннелей проводилось личным составом на добровольной основе. Если вы хотели лезть вниз, вы лезли, если нет, вы оставались наверху. К удивлению, недостатка в добровольцах не было. По-видимому, это оттого, что не было недостатка в парнях, которые не знали, чем это может обернуться. Если кого-нибудь там внизу подстрелили или подорвали, море добровольцев иссякло бы очень быстро. Я не знаю, как командование решило бы этот вопрос, но ставлю свой рюкзак, что сами они туда не полезли бы.

Около 1300 часов 3-е отделение обнаружило вход в туннель, футов трёх в диаметре. Небольшие выемки-ступени были вырыты в стенках, чтобы облегчить спуск и подъём. Сняв каску и прочее снаряжение, я осторожно спустился футов на тридцать или сорок с пистолетом и одолженным фонариком, который светил не слишком ярко. Ближе ко дну, когда выемки закончились, я увидел, что с одной стороны ниже моего уровня шахта расширяется. Со своего насеста на последней выемке я не мог видеть, то, что за изгибом. Я мог бы просто спрыгнуть вниз, так как там оставалось всего около пяти футов. Однако мне было страшно. По центру дна подо мной находился какой-то круглый, блестящий металлический предмет, едва видимый под тонким слоем земли. От мысли, что это могла оказаться мина, я почувствовал себя не в своей тарелке. Я мог представить, как вылетаю из шахты в небо, словно Великий Гарбанцо, запущенный в стратосферу из пушки в цирке братьев Ринглинг.

Что было ещё хуже – не просто неприятно, а по-настоящему непереносимо – атмосфере внизу недоставало кислорода. Я предположил, что раньше в тот сюда могла быть брошена граната. Стоя на нижних ступенях и осматриваясь, не прилагаю усилий, я вдруг сбился с дыхания и начал хватать ртом воздух. Настало время возвращаться на поверхность.

Наверху Фэйрмен облаял меня за то, что я не добрался до дна. Объясняя насчёт возможного взрывного устройства и явного недостатка кислорода, я высказался, что кто-нибудь другой мог бы повторить попытку. Добровольцев не нашлось. Меня разозлило, что Фэйрмен дал мне выполнить работу, которую никто другой делать не хотел, а потом обругал меня за то, как я её выполнил.

Когда мы собрались уходить, я снял с пояса гранату. Указав пальцем на неё и на дыру, я жестами попросил у Шарпа разрешения бросить гранату вниз. Он кивнул в знак согласия. Я не хотел спрашивать вслух, опасаясь, что Фэйрмен может услышать и наложить вето на мой план просто для того, чтобы испортить мне радость. Я хорошо помнил про подрыв «клаймора» в школе джунглей на основании кивка головой, но тут ситуация была иной.

Торжественно держа в вытянутой руке гранату-ананас, чтобы все могли её видеть, я прошёл к краю дыры. Глянув вниз ещё раз, я отступил на несколько футов назад, прежде, чем выдернуть чеку. Это помогло мне преодолеть внезапный приступ иррационального страха, что я могу каким-то образом свалиться вниз после того, как брошу гранату. Мне этого не хотелось. Выдернув чеку, я разжал руку и позволил гранате плавно выкатиться из моих пальцев прямо в дыру. Затем я повернулся и пошёл прочь так спокойно, словно только что бросил письмо в придорожный почтовый ящик возле дома. К несчастью, я забыл прокричать «ложись!», что всегда полагалось делать в качестве предупреждения, когда мы устраивали умышленный взрыв любого вида. Эту фразу полагалось повторять громко пару раз при всех подрывных работах, не только для взрывов в туннелях наподобие этого. Её так же надо было кричать, если вы взрывали что-нибудь ещё, вроде хижины или моста. Никто из нас не знал её происхождения. К моему везению, Шарп, который за всем этим наблюдал, заметил моё упущение и прокричал за меня.

Я не слышал никакого вторичного взрыва после разрыва гранаты. Возможно, шахта была лишь пересохшим колодцем, и я не упустил ничего важного за изгибом там внизу.

На следующий день мы снова обнаружили множество траншей и тайников. Захваченное нами оружие было уже потяжелее и включало в себя китайские миномёты, мины «клаймор» и лёгкие автоматы «Брен», используемые английской армией. Мы стащили их на поляну вместе с остальной добычей вроде раций и аккумуляторов, чтобы их увёз вертолёт. Общий улов получился впечатляющим.

К несчастью, днём ранее местные ВК успели перегруппироваться и поднять цену, которую мы платили за недвижимость. Качество противостоящих нам подразделений Вьетконга значительно варьировалось. Так же, как и в американских частях, некоторые группы ВК были крутыми, и могли нанести немалый урон, но другие подразделение были не слишком впечатляющими. Чёрные Львы считали, что группировка из Фу Лой была первоклассной. Мы называли их «Призрачным батальоном», потому что они умели создать нам проблему и испариться до того, как мы успевали им отплатить. Они обладали хорошей смекалкой, и относиться к ним следовало с уважением, по крайней мере, как к потенциальной угрозе. Мы чаще всего называли вьетконговцев «чарли» или ВК, но в некоторых местах – например, в Фу Лой – мы называли их «сэр Чарльз». Они всегда умели сделать местность резко неприятной для нас.

В тот день, пока мы обыскивали местность и конфисковали оружие, нас донимали несколько снайперов. Двоих Чёрных Львов подстрелили, и нам пришлось ненадолго залечь, а затем изменить курс и проследовать к поляне, чтобы раненых эвакуировали. Ранения не угрожали жизни. Одного или двух снайперов уничтожили, но эта часть истории не вполне ясна. Наша рота распределилась по джунглям и ни одна из перестрелок не задействовала моё отделение непосредственно. Моё участие свелось к тому, что мне приходилось бросаться в укрытие каждый раз, когда я слышал выстрелы, но не знал, откуда и куда они направлены. Хотя мы все боялись пуль с нашими именами на них, мы также не забывали пехотную поговорку о стрельбе «на кого Бог пошлёт».

Несмотря на рост цен, мы снова сумели собрать внушительный набор оружия. Командование было польщено и приказало отправлять нам горячее питание на каждый приём пищи. Мы услышали шум винтов, доносящийся со стороны посадочной площадки в центре нашего лагеря, а затем увидели слик, везущий повара Джонса и множество контейнеров с горячей едой.

— Хлоп, хлоп, хлоп! – снайпер выпустил серию пуль, одна из которых угодила Джонсу в левый локоть. Посадка была отменена, чтобы вертолёт мог доставить Джонса обратно в Лай Кхе. К несчастью, наша еда улетела вместе с ним, а мы остались на земле, размышляя, что в этой местности «сэр Чарльз» — самое подходящее имя для нашего противника.

На рассвете настало время возвращаться в базовый лагерь. Мы начали 90-минутный поход, на рандеву с «Желтыми куртками», которые переправили бы нас в Лай Кхе. Первый час поход проходил без происшествий. Затем впереди солдаты начали толпиться, и движение прекратилось. С полдюжины джи-ай стояли полукругом, глядя на брезентовый мешок на земле. Из неё сочился, поднимаясь к небу, фиолетовый дым, гипнотизирующий зрителей, словно костёр на ночном привале.

— В чём дело? – спросил Соня.

— Ветка зацепилась и выдернула чеку из дымовой шашки, — ответил Мак-Чесней, — Теперь его слишком горячо нести.

— А что там ещё в мешке? – резко спросил Шарп.

— Гранаты, — сказал Мак-Чесней настолько спокойно, насколько можно представить.

Небольшая толпа рассыпалась по укрытиям. Сработавшие дымовые шашки становятся слишком горячими, чтобы держать их в руке, и, возможно, достаточно горячими, чтобы заставить взорваться осколочную гранату. Через несколько секунд тормознутый мозг Мак-Чеснея подсказал ему не стоять, подобно чучелу индейца возле сигарной лавки, и удалиться. До этого случая, я думал, что у него IQ равен температуре в комнате. Теперь мне показалось, что он тупее, чем кусок мыла, только опаснее.

Постепенно дымовая шашка прогорела и испустила дух, не запалив ничего другого в мешке. Мак-Чесней подобрал обугленный брезент, и мы двинулись дальше, навстречу вертолётам. Нам повезло. Этот эпизод продемонстрировал, что у нас есть столько же возможностей погибнуть от собственных рук, сколько и от Вьетконга. Вот что бывает, когда целый вагон смертоносных боеприпасов раздают компании тинэйджеров. Это добавляло правдивости шутке мульперсонажа Пого: «Мы встретили врага, и это мы сами».

Нам также повезло, что вместо дымовой шашки ветка не выдернула чеку из осколочной гранаты. О таких случаях гласила расхожая легенда джунглей, и я уверен, что подобное случалось не раз. Позже в тот же год это случилось с Чёрным Львом из свежесформированной роты «Дельта». Другой солдат из роты «Дельта», кто всё это видел, сказал, что с одного конца погибший джи-ай был так изувечен, что казалось, как будто его до половины сожрала акула.

База в Лай Кхе была такой же безмятежной, как обычно, её приятно было называть своим домом и возвращаться туда после операции. Даже в самые жаркие дни можно было рассчитывать, что под кронами каучуковых деревьев ветерок сдует несколько градусов и создаст эффект аэротрубы, чтобы охладить вас. Душ, перемена одежды и еда в столовой казались нам поездкой на курорт во время уик-энда.

Для тех джи-ай, что редко покидали Лай Кхе, для тех, кто проводил свой год за работой в армейском магазине, на обслуживании вертолётов, это место не было таким уж прекрасным. Для них там было грязно и скучно, и они дождаться не могли, чтобы оттуда уехать. Для нас она было чистым и весёлым, и даже еда была хорошей. Это было место, где нам казалось, что война – не такая уж скверная штука; место, где мы могли снизить свой уровень тревожности на пару делений. Всё на свете относительно.

Стоять перед армейским магазином и глядеть на проходящих людей и проезжающие машины в тот день было для меня настоящим развлечением. Некоторое время я только этим и занимался. Кроме того, последнее, чего мне хотелось – болтаться возле роты достаточно долго, чтобы кто-нибудь решил, что я недостаточно продуктивен и назначил меня на псевдо-работы.

Герберт Бек, мой приятель с пехотной подготовки в Джорджии и из роты «Альфа», подошёл, и уже с десяти метров закричал, что не верит, что я до сих пор жив. Я сразу узнал его голос, и очень обрадовался. Он тоже сбежал с территории роты, чтобы избежать ужасного слова из шести букв: «работа». Герб горько жаловался насчёт общенационального недостатка холодной газировки и предложил отправиться на дело в деревню, чтобы её раздобыть. Так мы и сделали, на ходу обмениваясь своими армейскими историями.

Наблюдался не только недостаток холодной газировки, но ещё и острый недостаток хороших брэндов. Временами единственным доступным вкусом был апельсин, а «Кока-Колу» или «Пепси» найти было трудно. Лишь изредка появлялась виноградная газировка. Мне она казалась слишком едкой, так что я пил её лишь в крайних случаях.

Порой сокращение выбора газировки сопровождался сужением ассортимента и качества пива. Зачастую выбор был такой: «Хэммс» или ничего. Теоретически этот феномен объясняла легенда джунглей, которую я впервые услышал на одной из лекций сержанта Лазаньи. Он рассказал, что в попытках подорвать на Громовой Дороге транспортное средство из направляющегося в Лай Кхе конвоя, враги всегда стараются накрыть грузовик с пивом, чтобы расшатать нашу мораль. Я не был уверен в надёжности этой теории. Она выглядела малоправдопродобной.

На нашем обратном пути из деревни мы обсудили несколько тем. Мы сошлись в нескольких трюизмах относительно того, что знал любой джи-ай по эту сторону от Северного Полюса, хоть это и ускользало от понимания членов Объединённого Командования в Вашингтоне, округ Колумбия: некоторые части АРВН бесполезны, мы не можем победить без них, нам нужно больше Б-52, нам надо бомбить противника круглые сутки, а когда у нас закончатся бомбы, нам следует сбрасывать вместо них АРВНовцев.

Впереди джип полковника Какого-то-там с личным шофёром с рёвом выехал из-за угла и резво помчался на нас. Бек и я поначалу не обращали на машину внимания, и продолжали идти, ворча и посмеиваясь. Проезжая мимо нас, полковник Какой-то-там встал, схватившись одной рукой за верхний край ветрового стекла, наклонился вперёд и отдал нам карикатурный салют.

— Доброе утро, джентльмены! – взревел он излишне громко. Он был, по-видимому, рассержен, что мы не остановились, не встали «смирно» и не отдали его королевской никчёмности щегольского воинского приветствия. Его выходка приморозила нас к месту. Мы повернулись и словно деревенщина, разинув рот, смотрели, как он скрылся вдали. Наши глаза не могли бы распахнуться шире, если бы сама леди Годива ехала голой в его джипе.

— Ах ты пидор! – завопил Бек, — Ты видел этого хуесоса?

Он кричал так громко, что поначалу я испугался, что полковник его услышит и вернётся, чтобы взъебнуть нас по-настоящему.

— Забудь это, — предложил я, — Он просто мудак в плохом настроении. Не стоит из-за него переживать.

Бек на это не повёлся. Он вышел из себя и просто пылал от презрения.

— Нет, чувак, он оборзел. Он оборзел, просто-напросто оборзел.

Краешком глаза я посматривал через плечо на дорогу, чтобы убедиться, что полковник уезжает прочь от нас. К моему облегчению, он так и сделал. Наверное, его беспокоил недостаток формальной военной дисциплины в базовом лагере. В Штатах для нас, пеонов, соблюдение этикета было более простым вопросом. Как правило, если что-то шевелилось, вы ему отдавали приветствие. Если оно не шевелилось, вы его чистили, натирали или красили. В зоне боевых действий, к офицерам следовало относиться с обычной степень уважения, исключая весь внешний пафос и условности. От воинского приветствия в основном отказались, чтобы не давать врагам, в первую очередь снайперам, подсказок, кто именно является офицером. На вылазках в поле приветствие было фактически ликвидировано. Полковник должен был об этом знать. Чёрт, им же должны были рассказывать в Вест-Пойнте, как один из наполеоновских стрелков убил в Трафальгарской битве адмирала Нельсона – человека в пышной униформе, которому все салютовали.

На мой взгляд, офицеров можно было опознать и без приветствий. Офицерами были те, кто не нёс на себе так много барахла, как мы. В любом случае, меня обескуражило то, что мы прошли через все эти дела в лесу, а затем наткнулись на этого долбоёба, страдающего синдромом маленького члена, который накормил нас говном из-за такой ерунды. Возможно, он не поступил бы так, если бы знал, что мы пехота, а не тыловой эшелон. В базовом лагере мы не носили ни оружия, ни другого военного снаряжения, которое подсказало бы ему, что мы топчем поле. Наш оливковый камуфляж и бейсбольные кепи были такими же, как у всех. В тот день мы не носили на рубашках значок боевого пехотинца, чтобы отличаться от тыловиков.

Мы с Гербом попрощались, пообещав друг другу встретиться в следующий раз, когда наши подразделения снова окажутся в Лай Кхе. Мы отточили наше искусство ободряющих бесед. Вместо того, чтобы обсуждать шансы на выживание, мы говорили о будущих встречах, как о fait accompli. Наше взаимное доверие росло.

Больше я никогда не видел Герба. Он не погиб, но в следующий раз в Лай Кхе мне сказали, что он под арестом за то, что якобы треснул офицеру по невыясненной причине. Я не узнал, попал ли он под трибунал, и чем закончилось его дело.

Горькое разочарование охватило меня, когда я прошёл сквозь каучуковые деревья и приблизился к баракам. Там в ротном проезде стояли грузовики, и солдаты суетились вокруг них. Картина была столь же желанной, как какашка в банке с компотом. Вопрос о свободном остатке дня отпал сам собой. Случилось что-то плохое, и меня должны были пригласить поучаствовать в празднике. Я ускорил шаг, потому что знал, какая бы чертовщина там ни готовилась, мне явно лучше отправляться вместе со всеми.

Дело заварилось в нескольких километрах к северу по Громовой Дороге. По-видимому, горстку ВК преследовали три танка под названиями «Кровавая Мэри», «Завсегдатай» и «Пивная бочка». Я не знаю, к какому полку и батальону они принадлежали, но очевидно, все они числились в роте «Браво». У одного из них слетела гусеница, и он не мог двигаться дальше. Охотники превратились в добычу, и ВК окружили машины, подобно муравьям, подбирающимся к раненому жуку. Периодически они подходили достаточно близко, чтобы сделать выстрел или два, прежде чем их отгоняли огнём из пулемёта. Нашей задачей было двигаться в пешем порядке и разогнать снайперов, чтобы танкисты могли спокойно починить свою машину и отправиться обратно в Лай Кхе.

Наша колонна неслась на бешеной скорости. Мы не притормаживали перед кочками или небольшими ухабами, пролетая мимо поломанных колёс и изувеченных обломков машин, которые усеивали дорогу. Головная машина непредсказуемо виляла, объезжая повозки и воронки, казавшиеся достаточно большими, чтобы поглотить грузовик. Без охранения не было времени снижать скорость или ехать осторожно. Дистанция между машинами была устрашающе маленькой. Ведомые машины ничего не видели из-за пыли, поднимаемой предыдущим грузовиком. Единственной надеждой было ехать вплотную и вилять вслед за ним. К тому времени, как мы остановились, меня так укачало, что я предпочёл бы вылезти и встретиться лицом к лицу с целой дивизией Вьетконга, чем проехать в этом грузовике ещё один фут.

К счастью, дело происходило метрах в ста пятидесяти от дороги, так что появилась возможность несколько минут пройтись и отдохнуть от тряски, и не бросаться сразу в гущу событий. Найти танки оказалось нетрудно. Мы шли на звуки стрельбы, а Фэйрмен установил с танкистами связь по рации и запросил прекратить огонь в нашем направлении. Поскольку ВК вовремя не засекли нашего прибытия, мы смогли подойти прямо к танкам до того, как они сделали по нам первые выстрелы. Почти час мы просидели в джунглях, окружающих охромевшую «Кровавую Мэри». Заросли в этом месте были такими густыми, что если кто-то стрелял, то мы слышали хлопок, но не видели ни стрелка, ни даже вспышки. Мы прикидывали, могут ли они видеть нас. Наверное, они не могли. Мы платили им, поливая джунгли приблизительно в направлении выстрелов.

Всё это время «Кровавая Мэри» на одной гусенице то дёргалась вперёд, то отскакивала назад, то бешено вращалась, пока водитель пытался направить её на новую гусеницу, которую разложил экипаж. Прометавшись , словно слон под ЛСД, с полчаса, танк двинулся вперёд с надетой гусеницей. Все танки и солдаты тут же двинулись обратно в сторону Лай Кхе.

Вечернее небо уже чернело, когда мы встретились с грузовиками, которые были отправлены забрать нас. Нас удивило, что их было меньше, чем когда мы ехали в прошлый раз. Мы шутили, что они не ждали, что мы все вернёмся. Половина 1-го взвода, включая и моё отделение, было решено оставить на месте, чтобы забрать позже.

Солнце заходило, наступала тьма, грузовики уехали, а мы остались одни на вражеской территории. Кавалерия спешит на помощь! Едва мы забеспокоились, как вновь появились три танка. Они прогрохотали мимо, когда грузовики начинали грузиться. Когда танкисты увидели, что нас бросили, они выполнили разворот на 180 градусов и вернулись за нами. С полдюжины наших повисло на каждом танке, и мы двинулись домой. Мне досталось место на левом переднем крыле «Завсегдатая». Раньше я никогда не ездил на танке, и думал, что это реально круто. Я сфотографировал водителя танка, люк которого находился прямо под мной. Затем я передал фотоаппарат сидящему в башне командиру танка, чтобы он сверху снял меня и Джилберта. Никогда в жизни я не видел, чтобы такая огромная и тяжёлая штука мчалась так быстро. Пожалуй, танку нужны были новые амортизаторы, потому что поездка получилась жёсткой. Нас болтало вверх и вниз и мы изо всех сил цеплялись за что попало, чтобы ботинок или штанина не попали в гусеницу. Это было куда более захватывающе, чем любой аттракцион в Диснейленде, что мне доводилось испытать. Мы мчались в Лай Кхе по пятам за грузовиками, и за нами тянулся шлейф пыли. Мы были очень похожи на караван фургонов, спешащий успеть в Форт-Апач до наступления темноты, и чувствовали себя так же. Это было потрясающе. Это было весело.

К несчастью, мы не только успели в Лай Кхе до окончания вечера, но и добрались до расположения роты, где были вознаграждены за спасение танков отправкой в ночную засаду. Было уже по-настоящему темно, когда мы пересекали реку. Мы немного задержались перед рекой, надеясь, что в последнюю минуту командование отменит наше задание из-за темноты. Этого не произошло. Уходя, я отметил, что было уже так чертовски темно, что я не смог разглядеть ядра в кустах. Это показалось мне плохим знамением. Я обычно проверял их перед переходом через реку. Они стали как бы домашними животными, привычной вещью, которая всегда лежала на своём месте, как символ безопасных пределов базового лагеря, и которая непременно должна была быть там, чтобы приветствовать и защищать меня.

Слава Богу, патруль возглавлял Шарп. Он не намеревался заходить слишком далеко по индейской территории ночью. Мы не знали, насколько далеко он скажет нам отойти. Однако, перейдя вброд реку, он остановился и устроил засаду прежде, чем с нашей одежды успела стечь вода. Это была самая близкая засада, зафиксированная в истории. Может, мы и прошли назначенное расстояние, но я в этом сомневаюсь.

Была и скверная сторона. Мы не отошли от батальонов москитов, которые обычно набрасывались на нас около реки и отставали по мере нашего удаления. Первая волна накинулась на нас с яростью, которая продолжалась всю ночь. Я обычно не пользовался репеллентом, потому что он был слишком жирным и липким. Эта ночь стала исключением. Я покрыл репеллентом всё – своё лицо, волосы, уши. Испарения обжигали мне ноздри. Я делал с этой маслянистой жидкостью все, что можно представить, разве что не пил. Эта штука вообще не работала, а иногда, казалось, давала обратный эффект. Всё равно, что пытаться отгонять мух шоколадным сиропом.

Ближе к полуночи нас начал донимать лёгкий, перемежающийся дождь. Потом он усилился и промочил нас. И хотя днём ни сильные дожди, ни мокрота меня не напрягали, ночью всё оказалось куда проблематичнее. Уснуть было трудно, всё равно, что пытаться спать под душем. Дождь был прохладным, чтобы не сказать холодным, и он на какое-то время утвердил меня в мысли, что весь этот Вьетнам – полная хуйня, и, пожалуй, не стоит за него сражаться. Однако, у дождя был один небольшой плюс. Когда он шёл, то отгонял большинство москитов от человеческой столовой и заставлял их прятаться на нижней стороне листьев.

Стоило дождю отступить, как москиты возвращались. Чтобы ещё больше нас унизить, каждый москит, вне зависимости от того, куда он собирался ужалить, вначале воздавал должное ушам. Совершенно невозможно было уснуть под их натиском. Около 0100 часов я накрыл себе лицо и шею пустыми мешками и засунул руки в такие же мешки, как будто надел огромные варежки. Я, должно быть, выглядел, как частично замотанный мертвец, случайно оставленный после боя. Тем не менее, мне удалось недолго поспать, потому что я постепенно отключился либо от усталости, либо от потери крови. С учётом всего перечисленного, эта ночь запомнилась мне, как первоклассно отстойная.

В столовой на следующее утро нам подавали обычные для завтрака блюда – яйца (всегда в виде омлета вперемешку), бекон или сосиски, тосты или булочки с букашками, овсянку, фруктовый сок, кофе и кошмарное восстановленное молоко. В тот день они добавили в меню резаную свёклу в свекольном соке. Нам и так давали свёклу в половине всех обедов и ужинов в Лай Кхе. Теперь она вторглась и в меню завтрака. Меня от неё так тошнило, что один её вид уничтожил мой аппетит, так что я оставил свой завтрак несъеденным. Может быть, мы поддерживали местных фермеров. Может быть, свёклу поставлял округ какого-то могущественного конгрессмена в Штатах. Неважно. Потеря веса или не потеря веса, я просто не мог её больше есть, даже смотреть на неё.

Вернувшись в барак, я сидел на своей тумбочке, чтобы отдохнуть, прежде чем сменить мокрую и грязную форму. В нескольких койках от меня мягко наигрывал чей-то транзистор. Как раз начиналось «Шоу Крис Ноэль». Крис была роскошной, длинноногой блондинкой, которая вела передачу на радио вооружённых сил. Она должна была быть наполовину ангелом. Когда она не была занята на радио, то отправлялась на вертолёте на оторванные от мира базы огневой поддержки или отдалённые форпосты, чтобы подбодрить солдат. Она носила волнующие наряды вроде короткой мини-юбки и кожаных сапожек до колена.

Каждый был в неё влюблён. Она начинала передачи словами «Это «Шоу Крис Ноэль», и у вас свидание с Крис». Каждый день тысячи военнослужащих слушали её вступительные слова и прикидывали возможность того, что она говорит специально для них. Я тоже так делал, желая, чтобы её слова оказались правдой.

Винтовка Джеймисона внезапно грохнула и проделала большую дыру в его ступне.

— Чёрт подери, кто засунул патрон мне в винтовку? – громко завопил Джеймисон, как будто у кого-то были причины забавляться с его оружием. Всем было ясно, что он забыл выбросить патрон из патронника и теперь пытается на кого-нибудь свалить вину. Через несколько секунд он лежал на полу, стонал и держался за ногу. Когда он снял ботинок, то на нижней стороне ступни виднелось что-то белое и блестящее. Это была либо торчащая кость, либо свисающее сухожилие. От этого зрелища я чуть не блеванул. У меня тоже заболела нога. Я чуть не начал хромать. Вскоре подъехал джип, и Джеймисона увезли в медпункт, где ему объявили, что его нога слишком сильно повреждена и его отправят в Штаты.

Мне никогда не нравился этот парень. Он казался мне напыщенным ослом, неспособным самостоятельно думать. Тем не менее, он заслуживал лучшей участи. В армии не признают самострелов, случайных или каких-то ещё. Тут их никогда не любили и никогда не будут. Каждый такой случай толкуется, как умышленное членовредительство. Соответственно, они присылали психологов и психиатров всех видов поговорить с Джеймисоном до его отъезда и убедить его подписать официальное признание, что он умышленно выстрелил себе в ногу. Раз в жизни он отказался держать рот на замке и делать, как велено. Он отказался подписывать. Я был рад за него, что он принял верное решение.

Эти случайные выстрелы не были такими уж непредсказуемыми. Несколькими неделями ранее грузовик, перевозивший в Лай Кхе роту «Альфа» налетел на кочку на дороге. Винтовка у одного бедняги сработала, выстрелив ему в живот, да не один, а два раза. После этого ввели правило, что если вы въезжаете в Лай Кхе на грузовике, вам полагается разрядить винтовку, как только вы миновали ворота.

Была введена и ещё одна мера предосторожности, направленная на предупреждение подобных членовредительских происшествий. Когда мы отправлялись в поле на вертолётах, нас иногда выстраивали прямо на лётном поле. Когда все выстраивались, мы разряжали свои винтовки, а затем, направив их в небо, передёргивали затворы и нажимали на спуск, чтобы убедиться, что в патроннике пусто. Для двойной надёжности мы повторяли процедуру.

После убытия Джеймисона оживление утихло, и я продолжал сидеть на тумбочке в растительном режиме. Небольшая компания мух отрабатывала взлёт и посадку на забрызганных кровью досках. Никто не пытался убраться. Никому не было дела. Это не то, что поселиться в отеле «Ритц». Единственной попыткой навести порядок стало то, что кто-то выкинул пробитый ботинок за дверь, в ротный проезд.

Внезапно задняя дверь распахнулась и вошёл Фэйрмен. Он шагал прямо по центральному проходу, и тарахтел без остановки словно телетайп. Он проинформировал нас, что перерыв окончен, мы все должны чувствовать себя свежими и отдохнувшими после нескольких дней отдыха и быть готовыми отправляться на вертолёте в полной выкладке в 1100 часов для длительного пребывания в джунглях. Не переставая болтать, он вышел через переднюю дверь, перешагнул через окровавленный ботинок и перешёл в следующий барак.

Вертолёты снова отвезли нас в лагерь на базе у подножия Чёрной Вдовы в провинции Тай Нинь. В наше отсутствие лагерь разительно изменился. Он стал гораздо больше, появились тармаковые дороги, многочисленные постройки, склад боеприпасов, длинные посадочные полосы, и множество бронетехники и артиллерийских орудий было расставлено, казалось, повсюду.

Только одно не изменилось. Местные ВК по-прежнему были тут и оставались столь же недружественными, как и раньше, устроив нам короткий миномётный обстрел, едва мы высадились из вертолётов. В последовавшей суматохе вертолеты быстро оторвались от земли и улетели в безопасное место, оставив нас стоящими пригнувшись возле взлётной полосы. Почти все мины упали метрах в двухстах в стороне. Задним число этот обстрел выглядел весьма непродуктивным. В земле осталось несколько ям, но мы не видели ни одного прямого попадания в постройки или технику. Трёх или четырёх человек из местного обслуживающего персонала, никто из которых не принадлежал к Чёрным Львам, ранило осколками. Конечно, же, если вы оказались в их числе, то это была бы самая жестокая бомбёжка со времён Пёрл-Харбора.

Наш батальонный лагерь в джунглях выглядел точно так же, как мы его оставили, если не считать существенного прибавления разбросанного вокруг мусора. Наша потрёпанная, изношенная засадная позиция около дороги тоже находилась на своём месте. Командование было без ума от этой позиции. Они, должно быть, думали, что это наиболее вероятное место, где ВК пойдут, направляясь к нашему батальону. Судьбе было угодно, чтобы 3-е отделение направили в засаду именно в это месте прямо в первую ночь после нашего возвращения.

Бог знает почему, но по какой-то причине наш патруль возглавлял сержант Картер, а сержант Шарп остался на периметре с отделением Картера. Возможно, картер проиграл какое-то пари о политике. Так или иначе, он повёл себя удивительно. Он не чередовал час сна в часом бодрствования, как делали в засадах другие командиры отделений. Вместо этого Картер поставил трёх бойцов на три позиции в линию параллельно дороге, устроив таким образом засаду. Затем он сам занял позицию немного позади нас, чтобы прикрывать тыл. И там на своей уединённой позиции он не спал целую ночь. Ему было лет тридцать пять, у него, по-видимому, дома остались жена и дети, которых он хотел увидеть снова. Женатые парни всегда вели себя так, как будто им больше терять, чем неженатым. Как я думаю, он просто не доверял компании тинэйджеров, которые могут отключиться в самое неподходящее время. Поэтому, оставаясь настороже всю ночь, он мог не беспокоиться, что ВК подкрадутся и застанут всех спящими.

Первая половина ночи прошла в высшей мере необычно. Группа из полудюжины танков М-60 проехала по дороге перед нами. Когда они двигались мимо нам, мы чувствовали, что земля под нами вибрирует. На каждом танке над пушкой стоял прожектор в сто миллионов свечей, направленный на дорогу. Они выглядели прямо как зенитные прожектора, которыми во время Второй Мировой войны освещали вражеские самолёты, только эти были квадратными, а не круглыми и меньше размером. Поначалу танки нас испугали. Мы не знали, куда они направляются. Ночные патрулирования с бронетехникой были необычным делом. Нас беспокоило то, что они не знали, что мы там. Нам не хотелось, что, чтобы они заметили движение и начали нас крушить. Ещё хуже было бы, если бы они, оказавшись перед нами, вдруг решили повернуть в нашем направлении и двинуться в джунгли. Нас бы раскатало в лепёшку. Они несколько раз проехали туда и сюда по дороге, за ними весело было наблюдать и время пролетало быстрее. Когда они проезжали мимо нас, стоял такой грохот, что можно было кашлять, громко пердеть, или даже разговаривать нормальным голосом, не боясь, что нас услышат. Ближе к полуночи они проехали в последний раз.

Утренние часы проходили один за другим, а сержант Картер продолжал своё ночное бдение позади нас. Если бы он обратил внимание на меньшее, чем обычно количество приглушённых зевков, скучающих вздохов и потягиваний, то, может быть, понял бы, что все мы спали. Он, однако, заметил одиночную фигуру, одинокого ВК, идущего по дороге в нашу сторону. Картер ждал, что кто-то откроет огонь. Никто не стрелял.

— Стреляйте! Стреляйте! Черт побери, стреляйте кто-нибудь! – завопил он злобно.

Сквозь глубокий сон я не имел ни малейшего понятия, что происходит. Был мой черёд спать, и я эффективно справлялся со своими обязанностями. Кто-то выпустил по прохожему пол-магазина, и тот отскочил, словно кролик, проламываясь сквозь кусты на другой стороне дороги. Он выскочил из своих хошиминовых сандалий, которые мы нашли на дороге, когда взошло солнце. После выстрелов Кордова встал и швырнул в того парня пару гранат. Утром мы разошлись во мнениях насчёт того, нашли мы кровь, или нет. Некоторые посчитали, что крошечные коричневые пятнышки в паре мест на камнях были человеческого происхождения. Я на это не купился. По-моему, они больше напоминали маленькие кучки мушиного дерьма. Решающий голос, сержант Картер, был так обижен на нас, что вообще отказался пойти посмотреть.

На обратной дороге к периметру мы пересекли дорогу и вошли в джунгли на другой стороне, чтобы вернуться другим маршрутом. Там мы заметили легко опознаваемые пятна крови. Что-то и впрямь задело нашего ночного визитёра. Отлично! Нам было бы очень на руку, если бы его серьёзно покалечило, или, ещё лучше, если бы его раны оказались бы инфицированы, так что он израсходовал бы целые недели дорогостоящих вьетконговских человеко-часов и с трудом добытых медикаментов, прежде, чем умрёт.

Наша засады была упущенной возможностью. Даже те из нас, кому не полагалась бодрствовать и стоять на вахте, принимали на себя коллективную вину за неспособность взять инициативу в свои руки и убить этого парня. Мы знали, что у Фэйрмена найдутся едкие замечания для каждого из нас. После возвращения на территорию лагеря мы немедленно разделились и разошлись в разные стороны, прежде, чем он успел накрыть нас всех вместе. Затем, вполне ожидаемо, при персональном разборе каждый из нас поклялся на Библии, что была его очередь спать, и валил всё на остальных. Вскоре про этот случай забыли.

Утром наша рота вылетела на вертолёте на зачистку. Похоже, что мы весь день находились близко к чему-то, но так его и не ухватили. В первый же час в поле головное отделение обнаружило четыре безымянные могилы неопределенного возраста. Слава Богу, их нашли не мы, так что нам не пришлось обыскивать их в поисках оружия. Не нужно было быть окружным коронером, чтобы сказать, что смерть наступила в не слишком отдалённом прошлом, но могилы определённо не были свежими. Разложение было в самом разгаре – мы имели дело с пиром для червей. Запах разлагающихся тел было трудно описать и невозможно забыть. Через несколько минут смрад eau de cadaver заставил мой нос сбежать для самозащиты.

Пока шёл обыск могил, я в основном стоял, прислонившись к засохшему дереву. Листья с него облетели, так что тени оно почти не давало. Ствол, однако, был толщиной в восемнадцать дюймов и загораживал меня от солнца. Постепенно, кусок коры, к которому я прислонялся, начал отваливаться. Кусок размером один на два фута отслоился и упал на землю. Под ним показались десятки отвратительных, бутылочного цвета, скорпионов, разбегающихся во все стороны, чтобы найти новое укрытие на дереве. Они находились прямо возле моего лица. От их вида я покрылся гусиной кожей.

Позже в тот же день мы по какой-то причине остановились, и часть колонны, относящаяся к 3-ему отделению, оказалась на старом кладбище с десятками небольших бетонных надгробий. Они были невысокими, всего лишь фута в полтора высотой. Мы воспользовались надгробиями в качестве стульчиков, и присели на время ожидания. К счастью, нас окружала густая листва, и никто нас не видел.

Каждый раз, когда мы проходили через кладбище, мы говорили насчёт того, чтобы остановиться там на ночлег. Легенда джунглей гласила, что ВК не осмелятся нападать на кладбище, потому что это было бы неуважение к предкам. Я на это не вёлся. Вьетконговцы часто убивали и калечили женщин и детей, взрывая бомбы на рынках или на переполненных улицах, чтобы добиться своего. Лидеры и агенты ФНО (Фронта Национального Освобождения), коммунистической организации в Южном Вьетнаме, похоже, не имели особой совести. Они были кучкой морально обанкротившихся мясников, и несколько мёртвых тел на пути их не остановили бы. Кроме того, я не собирался располагаться на ночь, не окапываясь, и мне чертовки не хотелось копать в местах, где можно выкопать рёбра, позвоночники и другие нездоровые вещи. Это было бы по самой меньше мере неприглядно.

На мой взгляд, нам ни чему было там задерживаться. Единственным положительным моментом были маленькие надгробные сиденья, чтобы на них присесть. Ещё там росли съедобные острые перцы, парни нашли их растущими вокруг могил и собирали их в качестве приправы к пайкам на ближайшее будущее. Мне они были ни к чему. Мы, похоже, всегда находили их около кладбищ, как будто бы они получали какое-то особое удобрение из окружающей почвы. Я не ел ничего, что разрасталось на человеческом компосте.

По соседству мы, после того, как продолжили свой поход, нашли остатки того, что могло быть храмом. По моей оценке, изначально он мог иметь размеры примерно как ранчо с одной спальней. Теперь это была куча булыжника едва ли в три фута высотой, результат бомбёжки или артобстрела.

К моему изумлению, метров через сорок за храмом лежала керамическая голова Будды. Она была размером с мяч для софтбола и была аккуратно отломлена по шее, без ущерба для лица. Самое удивительное, что больше никто её не заметил, или поленился поднять. Она отправилась прямиком в мой рюкзак в качестве сувенира.

Некоторые дни выдавались какими-то сухими. Мы особо не потели, даже несмотря на удушающую жару. Другие дни были жаркими и мокрыми от пота. Тот день был мокрым. Моя одежда набрякла. Пот со лба стекал по моему длинному носу и капал с его кончика, словно из протекающего крана. Иногда, когда я резко поворачивал голову, крупные капли отлетали и падали на сигарету «Олд Голд» у меня во рту. Несколько попаданий могли её погасить или заставить развалиться надвое. Самым лучшим в мокрые дни было во время остановки оказаться в тени и поймать неожиданный ветерок, тогда казалось, что вы вошли в морозильную камеру. Настоящее наслаждение. Это освежало лучше, чем сон.

Впереди, на поляне, наш парадный марш застопорился. Пути нашей роты пересеклись с вьетконговцем без рубашки, опиравшимся на сук дерева вместо костыля. Его рубашка была обёрнута вокруг его правой голени, где должна была быть его ступня. Одному Богу известно, как он её потерял, по-видимому, он на что-то наступил. Ещё большей тайной было почему он не истёк кровью, как он переносил боль и где спрятал своё оружие.

Мы не получили ответа ни на один из этих вопросов. Как обычно, с нами не было переводчика. Не желая, чтобы его допрашивали, этот парень скорее согласился бы есть толчёное стекло, нежели сказать хоть слово по-английски. Чрезвычайно редко можно было встретить молодого человека, который не знал хотя бы нескольких английских слов. Впрочем, мы не могли ничего доказать, и этот парень молчал, как мексиканец, задержанный калифорнийской дорожной полицией.

Конечно же, у этого засранца был с собой «билет Чиеу Хой». Он был у всех. «Билетами Чиеу Хой» назывались яркие, три на шесть дюймов, листовки, которыми наша служба психологической войны миллионами разбрасывала с самолётов по всему Вьетнаму. «Пропуск на свободный проход признаётся всеми учреждениями правительства Вьетнама и Объединённых сил», так там было напечатано по-английски. Остальной текст состоял из нескольких абзацев на вьетнамской тарабарщине. Если вы были ВК или хотели переметнуться на нашу сторону, эти бумажки должны были стать гарантией гуманного обращения, никаких грубостей. На некоторых имелась фотография улыбающегося АРВН, обнимающего за плечи ВК, который, конечно же, тоже улыбался. Глядя на неё, вы вспоминали, как АРВН обращались с военнопленными в прошлом. Другая версия содержала наивный рисунок ВК, стоящего на развилке дороги. Одна дорога вела в мирную деревню. Другая вела в место, куда падали бомбы. Как тонко.

Многие ВК носили при себе «билеты Чиеу Хой» и начинали размахивать ими каждый раз, когда не могли больше убегать, или, наоборот, попадались в ловушку, словно крысы. Мы все считали, что эта программа была невероятной глупостью. Зачем давать этим парням билеты на выход из тюрьмы и лучшее обращение, чем другим пленным ВК? На обратной стороне билета должно было быть написано: "Если я не начну размахивать этой штукой до того, как буду полностью окружён или взят в плен, то, пожалуйста, пристрелите меня". Вскоре прилетел даст-офф и увёз нашего нового одноногого друга в госпиталь.

Вьетконговцы тоже пробовали силы в психологической войне со своими маленькими листовками размером с почтовую открытку, которые они разбрасывали вокруг наших войсковых частей. Они были довольно простыми — чёрная печать на светло-коричневой бумаге, без цвета, рисунков или фотографий. Заголовок обычно был такой: "Зачем тебе это, джи-ай?" жирным шрифтом. Затем шло нехитрое обращение, наподобие такого: "Боевые выплаты и "Пурпурное сердце", если повезёт. Деньги значат немного, если приехал домой в ящике".

Мне больше всего нравился выпад в адрес секретаря по безопасности Роберта Макнамары: "Макнамара говорит, что американцам придётся научиться переносить потери. И он имеет в виду тебя, братишка. Сам он не будет потеть в джунглях и не поедет домой в гробу". Это было смешно, но честно. Мне было любопытно, слышал ли Макнамара когда-нибудь об этих листовках. Окажется ли какой-нибудь сотрудник министерства обороны достаточно глупым, чтобы обратить на неё его внимание и рискнуть дослуживать остаток дней на военной базе на Алеутских островах?

Вскоре после того, как раненого ВК эвакуировали, мы встретились с несколькими грузовиками и нас отвезли обратно в зону Рино на нашей базе в Фу Лой. К нашему удивлению, в тот день мы больше не получили заданий. Большая часть отделения и я тоже пошли на расположенную неподалёку автобазу и попросились воспользоваться их душем. Сержант Залупа, несколько полноватый мужчина с редеющими волосами, категорически отказал нам. Он сказал, что нас слишком много и он не собирается рисковать запасами чистой воды. Нам нельзя было воспользоваться их удобствами, даже если бы мы помылись реально быстро, как мы ему предложили.

Сержант мне не понравился. Насколько я мог разглядеть, на его камуфляже не было заметно ни единой молекулы грязи. На самом деле он выглядел, как недавно отглаженный и накрахмаленный. По моему мнению, это автоматически классифицировало его, как сопляка по социальной шкале американских военнослужащих во Вьетнаме. Он заслуживал нашего презрения.

По дороге обратно в роту неподалёку от офиса сержанта Залупы мы наткнулись на бетонный водоём футов в тридцать длиной, десять в ширину и два в глубину. Он был наполнен водой и по краям были сделаны пандусы, чтобы автомобили могли вьезжать и выезжать. Это была автомойка для грузовиков и джипов. Вода выглядела грязнее, чем в душе, но чище, чем мы сами. Частично раздевшись, то есть скинув ботинки и часть одежды, мы в разной степени раздетости пересекли водоём вброд. Используя ладони вместо губки, я смыл с себя видимую грязь и заодно освежил наиболее пахучие места вроде подмышек и промежности.

Несколько проходивших мимо тыловых типов остановились поглазеть на нас. Мы беззаботно хохотали, производили много шума и отпускали шуточки насчёт всем известного жалкого неудачника сержанта Залупы. Можно сказать, что мы воспользовались его автомойкой в равной степени, чтобы помыться и чтобы его позлить, и надеялись, что он нас видит. После купания мы потащились обратно в зону Рино. К тому времени, как мы добрались, мы уже почти высохли.

В тот день всем правило безделье. Ничего не происходило. Затем подошёл Смиттерс и рассказал нам потрясающую новость. Армия решила, что после обеда отвезёт на грузовике всех желающих из нашего числа в деревню Фу Лой на отдых. Я отнёсся скептически. Раз в жизни получить несколько часов отдыха, а тут ещё отвезут куда-то поразвлечься — это звучало невероятно. Как будто отец взял вас в парк аттракционов вместо того, чтобы просто сказать пойти поиграть во дворе. И вдобавок , если они отпускали нас на свободу в питейные заведения Фу Лой, то они не рассчитывали отправлять нас в патрулирование в ближайшую ночь. Алкоголь и засады несовместимы.

Вскоре подъехал двух-с-половиной-тонный грузовик, который должен был отвезти нас в деревню. В кузов вскарабкался почти весь взвод. Никто из нас не был в восторге от того, что оружие брать с собой не разрешалось. Это казалось неправильным. Мы почувствовали себя более комфортно, когда поняли, что главная улица находилась всего лишь в миле от зоны Рино и просто кишела невооружённым тыловым персоналом. Если тыловые типы чувствовали там себя в безопасности, место должно было быть надёжным. Кроме того, повсюду виднелись группы военных полицейских с пистолетами.

Место было полностью безопасным, безопасным и похабным. Из кузова грузовика мы, едва въехав на главную улицу, увидели бары и публичные дома. Две девушки стояли, небрежно прислонившись к стене первого же борделя, который мы проезжали. Одна из них разговаривала с джи-ай, засунувшим руку ей между ног и ощупывавшим её киску у всех на виду. Девушка болтала с ним так спокойно и беззаботно, как будто она продавала овощи, а он ощупывал один из плодов, чтобы убедиться, что он зрелый. Другая девушка смотрела на нас, пока мы проезжали мимо. Её лицо покрывал слой штукатурки достаточный, чтобы отремонтировать разбитую дорогу, по которой мы ехали. Чёрные линии туши пытались округлить её глаза.

Местные заведения были предназначены для американцев и носили очаровательные восточные имена вроде «Чикаго-клуб» или «Додж-Сити Стейк-хаус».

Пока остальные кинулись по барам, мы с Кейном зашли в боковую улочку, просто чтобы посмотреть, что мы упустим после того, как начнётся попойка. Мы оказались в жилой зоне, отличающейся от делового квартала главной улицы. Дети бегали голышом, носились собаки, по сточным канавам текли помои. Дома были преимущественно кирпичные, а не бамбуковые. Стояла сильная вонь от мусора, выбрасываемого на землю прямо перед дверями. Запах имел гнилой городской оттенок, в некоторой степени отличавшийся от навозного деревенского запаха.

Наверное, они не были привычны к американцам, потому что никто не пытался нам ничего продать. К нам приближался тощий, как мертвец, старик, передвигающийся с помощью трости. Его кашель напоминал звук дешёвой свистульки. Он обрушил на нас поток вьетнамских слов и вынудил отступить по улице дальше от делового квартала. Мы не знали, чем этот старикан болел, но не хотели, чтобы он на нас накашлял.

Меня поразило количество собак. Все считали, что вьетнамцы едят собак так же, как мы едим коров. Среди собак встречалось непропорционально много щенков. Наверное, и хозяева ждали, пока те откормятся, или предпочитали старых собак. Я задумался, отличаются ли разные породы на вкус. Можно ли описать разницу между пуделем и грейхаундом, или они оба на вкус как курица? «Официант, будьте любезны, принесите мне ещё немного борзой». Возможно, это была просто ещё одна легенда джунглей.

Дальше по улице располагался рыбный рынок, где предлагали товары, которые на вид мне очень понравились. Возможно, это потому, что я вырос в Калифорнии и любил морепродукты всех видов, но не видел даже сэндвича с тунцом с момента прибытия во Вьетнам.

Мы нашли буддийский храм, и постояли возле него, словно туристы, размышляя, не зайти ли внутрь. Внешние стены здания были иссечены ветром и дождём. Последнее пятнышко краски давным-давно облупилось под солнцем. Отметины от осколков покрывали стены во многих местах. Один из углов был серьёзно повреждён как будто бы взрывом. Никаких признаков ремонта. Мы прикинули, не будут ли местные возражать, если пара круглоглазых прогуляется по их святилищу. Чёрт, мы ведь по всей видимости как раз и взорвали его угол.

Через несколько минут мы тихонько вошли внутри, стараясь не беспокоить богов звуками своих шагов, скрипящих по песку, покрывающему невыметенный мраморный пол. Нас приветствовал хор храпа полувзвода АРВН, спящего внутри. Они лежали повсюду рядом со своими винтовками. Вокруг них валялись полупустые банки от газировки и пивные бутылки. Один или двое проснулись на секунду и с любопытством на нас посмотрели. По видимому, совместный сон был их дневным вкладом в военные усилия. Пошлявшись по храму несколько минут и поглядев, на что он похож изнутри, мы вышли и присоединились к остальному взводу.

Почти все военнослужащие взвода собрались в «Чикаго-клубе», накачиваясь пивом. Словно компания тинэйджеров, отрывающихся без родителей, из всех имеющихся они выбрали самый броский, самый убогий бар, какой только можно представить. Неряшливо нарисованные, гигантские изображения голых женщин с циклопическими грудями и торчащими сосками покрывали выходящие на улицу окна. Гирлянды красных и зелёных лампочек мигали вокруг дверей и окон. Внутри едва одетые молодые проститутки с густо накрашенными лицами в лихорадочном темпе осаждали джи-ай на предмет выпивки. Если говорить о пошлости, то это место было вне конкуренции. Вся эта сцена заставила бы покраснеть лас-вегасского сутенёра.

Войдя, я не успел даже сдуть пену со своей первой кружки пива , как двое военных полицейских вплыли внутрь и приказали посетителям расходиться. Не верилось, что в этом место что-то может оказаться незаконным. Один из них хлопнул меня по плечу, спросил, отношусь ли я к 2/28 и сказал мне выходить наружу и грузиться в двух-с-половиной-тонный грузовик. Затем он пошёл дальше, не дожидаясь ответа.

Снаружи водитель грузовика, чьи рыжие волосы были такими яркими, что казалось, что они загорелись, зевнул показав большой кусок жевательного табака у себя во рту. Затем он проинформировал меня, что снайпер обстрелял старосту деревни в небольшом поселении чуть дальше по дороге. Нас отправляли «прояснить ситуацию», как он сказал с полуулыбкой, полуухмылкой. Такого рода события не были в Южном Вьетнаме чем-то необычным: у Вьетконга были весьма либеральные взгляды на убийства в отношениях с гражданскими лицами, которые им не нравились.

Для начала мы вернулись в зону Рино за оружием и снаряжением. Грузовики ждали неподалёку, пока мы собирали свои вещи и залезали обратно на борт. Мы снова проехали через Фу Лой, а затем свернули на узкую дорогу. Через минуту или две грузовики остановились. Нас высадили рядом с широкой канавой, пролегавшей перпендикулярно основной дороге, проходящей через деревню. Наша позиция была метрах в семидесяти пяти от главных ворот и ближайших домиков.

Мы укрылись в канаве и наблюдали, как несколько крестьян пробежали по дороге в нашу сторону от своих домов в деревне. Один или двое из них выглядели обеспокоенно, но большинство казались безразличными. Они к этому привыкли. Это просто обычное дело, когда вы живёте в деревне Буйволиная Лепёшка, штат Южный Вьетнам.

Позади нас солдаты из подразделения АРВН занимали бетонный блокпост, окружённый сетчатым забором и колючей проволокой. Богомерзкая какофония вьетнамской рок-музыки разносилась изнутри. Особой деятельности там видно не было. Парням, слушающим музыку внутри, было совершенно неинтересно выйти и посмотреть, что делается. Единственный часовой сидел в шезлонге в тени огромного пляжного зонтика и посасывал из бутылки апельсиновую газировку. Ему, должно быть, было любопытно, как мы собираемся войти в деревню, но особого значения это ни имело, потому что одно он знал наверняка – сам он туда не пойдёт из-за снайпера. А мы шли. Когда я обернулся и встретился с ним взглядом, он протянул руку с бутылкой газировки, как будто собирался со мной чокнуться, а затем запрокинул голову и громко захохотал.

Он меня взбесил. Я хотел показать ему средний палец, но не знал, что он означает в этой части мира. Есть поговорка, что если вы выполните за жителя Востока его работу, он вас поблагодарит. Если вы выполните его работу второй раз, она становится вашей. Этот парень держался так, как будто мы уже выполняли его работу тысячу раз. Так оно, пожалуй, и было.

Фэйрмен потребовал двух человек, чтобы они встали на дороге и проверяли удостоверения у всех, покидающих деревню. Мы с Тайнсом вызвались. Большая часть людей просто мельком показывали свои удостоверения и проходили мимо, словно рабочие, идущие на фабрику перед началом смены. Каких-либо особо подозрительных жителей не было. Тем не менее, дело оказалось не таким лёгким, как я думал. Никто не говорил по-английски, все выглядели на одно лицо, а удостоверения, которые они предъявляли, могли оказаться корейскими бейсбольными карточками. Я не был с ними знаком и не знал, на что обращать внимание.

Двое местных приближались к нам на велосипедах. ВК использовали бомбы-велосипеды для устрашения жителей, а равно солдат на протяжении многих лет. Рамы наполнялись динамитом или порохом и подрывались в людных местах, где они могли убить американских солдат, а зачастую вьетнамских женщин и детей. Один из общенациональных журналов у нас в Штатах как-то сообщал, что хитроумные ВК умели измельчать белую резиновую подошву от американских теннисных кроссовок и как-то использовать её в качестве взрывчатки, возможно, даже в велосипедных бомбах. В статье говорилось, что они убивают нас с помощью «Пи-Эф Флаерс», тех, что гарантированно позволяют «бежать быстрее и прыгать выше». В эту историю труднее было поверить, чем в большую часть легенд джунглей. Так или иначе, я несколько секунд раздумывал насчёт приближающихся велосипедов, а затем посчитал их не представляющими реальной угрозы, поскольку никогда не слышал о велосипедных бомбах, применяемых в стиле камикадзе.

Один мужчина средних лет внезапно спрыгнул с повозки после того, как мы её остановили. Я резко включил заднюю на несколько шагов, прислушиваясь к его неразборчивой болтовне. Страх и тревога на моём лице ничуть его не озадачили и не остановили, так что я направил свою винтовку ему в голову. Он остановился и перестал болтать, видимо, понимая, что я на нервах и могу прострелить ему лицо. Тайнс обыскал груз бамбуковых шестов и не нашёл ни оружия, ни Бугимена. Мы позволили ему проехать. Я чувствовал, что вспотел. Позади часовой АРВН с апельсиновой газировкой снова хохотал надо мной.

Вместо того, чтобы идти прямо по дороге в деревню, мы двигались под углом к левому краю. Мы сильно рассредоточились и набрали дистанцию, затем пересекли небольшой по узкой деревянной доске менее фута шириной. Доска висела футах в десяти над водой. Если деревенские ребятишки могли переходить по ней, не падая, то это могли и мы.

В нескольких футах от места перехода медленно вращалось деревянное водяное колесо, орошающее прелестный огуречный садик. Вся сцена казалась странно идиллической с учётом обстоятельств. Как нелепо это ни выглядело, но мы приближались к первой линии домов, одним глазом высматривая снайпера, которого собирались уничтожить, а другим глазом глядя на огурцы фермера Нгуена, на которые мы не хотели наступить. Все сельские жители скрылись по своим домам. Большая их часть не имела дверей, просто висели истрепанные тряпки, чтобы задерживать постоянный поток пыли и насекомых.

Пока мы двигались вдоль домов, маленький мальчик, одетый лишь в бирюзовую футболку, выглянул из двери, и его тут же втянула внутрь рука взрослого. Тихое, на вид безлюдное поселение, без единого человека на улице, представляло собой зловещую картину. Я чувствовал себя Гари Купером, идущим по главной улице в фильме «Ровно в полдень» . Было слишком тихо. Всё это место было неприятностью, которая ждала своего часа, и мы все это знали. Селяне прятались по домам не просто так. Они все знали, что снайпер не сбежал, когда мы входили в деревню и начали проверять удостоверения возле канавы. Он всё ещё был здесь, прячась, ожидая момента, чтобы сделать свой ход против нас.

ХЛОП! ХЛОП! ХЛОП! С большим мужеством и бравадой, чем мы могли ожидать, снайпер встал из-за невысокой земляной насыпи, которая отделяла огороды от домов, где стояли мы. Он выпустил по 3-ему отделению с полдюжины пуль одну за другой подряд с очень близкого расстояния, примерно с пятнадцати метров. Оружием ему служил карабин М-1. Тот факт, что никого из наших не задело, был необъясним. Все пули ударили в землю вокруг нас, подняв маленькие фонтанчики земли, отчего все солдаты отделения упали и перекатились. Чуть дальше в нашей колонне несколько джи-ай из 4-го взвода выполнили «кругом и огонь» вместо «упасть и перекатиться». Очередь попала кандидату в ассасины в левую часть лица и оторвала ему правую часть головы. Эпизод был окончен. Всё закончилось в отрезок времени, за который сердце гука успело сократиться в последний раз.

Фэйрмен расставил большинство из нас на сторожевые позиции вокруг деревни, чтобы охранять её, а затем отправил оставшихся солдат обыскивать хижины. Мне он назначил место прямо возле усопшего. Я уверен, что он сделал это специально. Вскоре нарисовались крестьяне поглазеть на меня, на мёртвого парня и на всю гадость на земле между нами. Мы видели их и знали, что больше стрелков в деревне в тот день не осталось. Эти люди не были дураками. Если они показывались на публике, мы знали, что опасность на тот день миновала.

Небольшая кучка латунных гильз лежала рядом с телом. Я некоторое время играл с ними и перекатывал их в руке, стараясь не смотреть прямо на своего компаньона, пока я к нему в некоторой степени не привык и не смог его разглядеть. Гадость на земле была частью мозга бедняги. Он лежал на левом боку. Дыра в его черепе была такой большой, что мухи могли при желании залетать в неё и кружить внутри его головы, не приземляясь.

Когда я спросил, сожалеет ли он о том, что стрелял по нам, он не ответил. Он не отвечал ни на один из моих вопросов и замечаний. Вокруг не было тени. Было очень жарко. Было очень скучно. Часа через полтора пришёл приказ оставить деревню и отходить. Перед уходом я попрощался с мертвецом. Я полагал, что тело вскоре надоест местным жителям, и они его похоронят. На самый крайний случай они оттащат его от своего огорода и бросят на безопасном для нюха удалении.

Наряду с определёнными группами Вьетконга, состоящими из превосходных бойцов, заслуживающих уважения и прозвища «сэр Чарльз» там были и независимые, неорганизованные одиночки наподобие этого парня. Он был полоумным дурнем. Один человек с карабином не должен стрелять по колонне из сорока вооружённых до зубов солдат. Он заслуживал смерти.

Волшебным образом объявились грузовики, чтобы забрать нас. Мы как раз достигли предместий Фу Лой, когда Ирвинг, державший трофейный карабин, случайно нажал на спуск и выстрелил в небо. Очевидно, он не позаботился разрядить оружие или хотя бы поставить его на предохранитель. Не глупость ли это? Только по милости Божьей никто серьёзно не пострадал. От выстрела все дёрнулись, или пригнулись, чтобы укрыться, а затем, поняв, в чём дело, набросились на Ирвинга с проклятиями и ругательствами. У Фэйрмена на висках вздулись вены. Он так взбесился, что, казалось, он либо треснет Ирвингу, либо у него лопнет аневризма.

Нас отвезли обратно в зону Рино, и мы уже не попали в дешёвые бары Фу Лой. Пока мы там ждали, на периметре прогремела россыпь выстрелом из ручного оружия метрах в ста двадцати от нас. Группа АРВН на нашей стороне забора стреляла куда-то за забор. С такого расстояния мы не вполне ясно видели, что там происходит, так что мы поспешили надеть каски и засели за стенами из мешков с песком. Мы находились достаточно близко, чтобы нас могло задеть, если кто-то обстреливал базу. Около двух десятков парней вели огонь с нашей стороны забора. Минут через пять или шесть перестрелка закончилась. Это случай стал ещё одним в ряду необъяснимых событий во Вьетнаме, которые нас занимали, но которым мы так и не получили объяснения.

В ту ночь мы спали в зоне Рино. Каждый час выставлялся всего один караульный на целый взвод. Моё имя не прозвучало, так что мне предстояло спать всю ночь. Это была исключительная роскошь, когда мы не стояли в Лай Кхе. В тот день происходили волнующие события, и я некоторое время писал в свой дневник, когда взошла луна. В ту ночь я решил называть свой опус «Журналом апельсиновой газировки», потому что меня до предела разозлил тот АРВНовец, который пил газировку и смеялся надо мной за то, что я делаю его работу.

Я поставил воображаемый киноэкран в своей голове на обратную перемотку и попытался увидеть, пил ли кто-нибудь из солдат АРВН, бездельничающих в храме, апельсиновую газировку. Я не смог определить. Почему они не разбудили этих парней и не отправили их против снайпера? На мой взгляд, этот эпизод прямо указывал на одну из проблем, что мы встретили, пытаясь выиграть войну.

Я решил написать президенту Джонсону письмо и рассказать, почему мы не можем выиграть войну с такими союзниками. Письмо должно было быть вежливым, и я собирался попросить у него автограф, чтобы он понял, что я его друг, предлагающий искренний совет, а не просто какой-то крикливый парень, протестующий против войны. Возможно, он прислушается к пехотинцу, который там побывал. Конечно, письмо должно было подождать до моего отъезда из Вьетнама, чтобы я не стал целью для возмездия. Я ещё не сошёл с ума. Если бы я отправил письмо до возвращения в Штаты, на своём следующем задании мне пришлось бы в одиночку высадиться с парашютом над Северным Вьетнамом.

На следующий день нас держали в резерве в зоне Рино. Нас не хотели снова отпускать в Фу Лой и прямо об этом сообщили. В предвкушении ничегонеделания я, когда мы утром зашли в армейский магазин, выбрал из их ограниченного ассортимента две книги в мягких обложках. Первую из них, «Бугенвиль» я закончил в тот же день. В описанной в книге битве за этот остров во время Второй Мировой войны один из членов кабинета президента Джонсона, министр сельского хозяйства Орвилль Фримен, был ранен в рот. Это звучало ужасно неприятно и засело у меня в памяти. Я никогда не видел такого в кино.

Не желая таскать с собой лишний груз, я предложил книгу всем желающим. Сиверинг счёл необычным, что я прочитал книгу в один присест и начал называть меня «Профессор».

Наверное, я выглядел, как парень, которому нужно прозвище, даже несмотря на то, что ни одно из них ко мне не прилипло. Тайнс и Хьюиш некоторое время называли меня Ганг-Хо после того, как я лазил в тот туннель. Ортиз называл меня Чу-Чу за мой растворимый напиток. Я бы предпочёл какое-нибудь крутое и мужественное прозвище, вроде «Убийца» или «Охотник». Ни одно из моих не годилось. «Ганг-Хо», «Чу-Чу» и «Профессор» звучали как имена героев из субботнего мульпликационного шоу.

В своих путешествиях в страну грёз меня называли Стрелок. На самом деле это было невозможно, потому что до сих пор я ни одного сраного раза никуда не попал. Если бы командование в Сайгоне узнало о моей доблести и решило бы использовать меня в секретных операциях, они сделали бы моё прозвище кодовым именем. Я бы стал Стрелком из Канзас-Сити, потому что там я родился. Мне хотелось быть особенным.

Одного из ротных лейтенантов перебросили в тыл. По всей вероятности он справлялся с обязанностями в поле и командир опасался, что кого-нибудь убьют. Будучи требовательным человеком, наш командир пожаловался командованию дивизии и добился, чтобы этого парня перевели в тыл. Все было проведено без огласки. Я был поражён, про это узнав. Мне никогда не приходило в голову, что офицера могут выпереть с войны.

На сцене появился новый офицер. Лейтенанту Билли Мёрфи предстояло привести в форму один из взводов, который разболтался. Некоторые парни из 1-го взвода считали, что мы большего положенного ходим в патрули и ночные засады, потому что этот другой взвод то и дело оказывается не готов или ненадёжен.

Одно из первых дел, что Мёрфи сделал – накрыл одного командира отделения за выпивкой в засаде. Вместо того, чтобы спустить всё на тормозах, он отправил сержанта под трибунал. Приговором стали шесть месяцев в тюрьме Лонг Бинь – и все во взводе поняли, что настали время приходить в чувство. Было не вполне ясно, засчитывается ли время в тюрьме в двенадцать месяцев службы во Вьетнаме, или нет.

На следующий день мы отошли на километр, или около того, а затем начали «клеверный лист». Наш взвод без происшествий добрался до места, где джунгли примыкали к рисовым полям. Там мы обнаружили несколько однокомнатных домиков, стоящих возле неглубокого ручья. В доме, который обыскивал я, обнаружился старый автомобильный аккумулятор и несколько бутылок из-под газировки на полу, но в остальном ничего не указывало на что, в доме кто-то живёт. Сам по себе дом выглядел ухоженным, как будто кто-то им владел и пользовался им, чего не должно было быть, поскольку мы находились в запретной зоне. Никому не полагалось находиться на этой территории.

Внезапно Спенглер увидел ВК метрах в десяти слева от себя, выстрелил в него, но промахнулся. Гук кинулся наутёк, и кто-то еще выпустил пару пуль в его сторону. Теперь мы знали, что они здесь, а они знали то же самое про нас.

Мина «клаймор» взорвалась перед одним из наших взводов метрах в пятидесяти от нас. Взрывом накрыло двух или трёх джи-ай, и разгорелась перестрелка со взводом, или более, ВК. Все имеющиеся рации заработали, и наш взвод бегом выдвинулся в направлении боя. Мы пустились рысью в полный рост. По мере приближения звуки стрельбы усиливались, и отдельные пули пролетали в нашу сторону. Наше продвижение замедлялось, потому что мы начали пригибаться или падать на землю.

Когда добрались, я стал замечать части снаряжения, повсюду разбросанные по земле. Сержант Смит, укрывшийся за деревом, посмотрел на меня и сказал: «Брось свою лопатку». В его голосе явно звучало раздражение. Ситуация была сложная, более чем серьёзная и я этого ещё не понимал. А если бы понимал, то моя лопатка давно была бы брошена, и я держал бы свою винтовку наизготовку обеими руками, что я тут же и сделал.

Двигаясь вперед, мы с Джилбертом проходили мимо наших раненых, на которых страшно было смотреть. Затем нас направили вперёд, чтобы установить М-60 в промежутке между ранеными позади нас и ВК впереди. Звучало столько выстрелов и столько пуль проносилось вокруг со всех направлений, что трудно было собраться с мыслями. Листья и ветки срезало с кустов, небольшие облачка пыли вырастали на земле повсюду вокруг нас, и куски коры срывало с окружающих деревьев.

Метров через пятнадцать после раненых мы залегли на земле и зарядили пулемёт. Джилберт открыл огонь очередями по три-пять патронов по густым джунглям впереди нас. Мы ничего не видели сквозь них, просто кое-где виднелись отдельные вспышки, и листва шевелилась от летящих в нас пуль. То и дело пролетали трассеры. Одной из моих задач было вскрывать патронные ленты, соединять их вместе в одну гигантскую ленту и заправлять в пулемёт, чтобы он не заглох. Когда я не был занят сцепкой лент и питанием пулемёта, я стрелял из своей М-16. Когда остальные парни подходили сзади, они сбрасывали возле нас свои ленты с патронами и отходили правее или левее, чтобы занять свои позиции в линии.

После того, как мы выпустили около шестисот патронов, ствол нашего пулемёта засветился красным и угрожал расплавиться. Пулемёт так раскалился, что сам поджигал патроны и стрелял даже без нажатия на спуск. Его понесло, как лошадь. Джилберт открыл казённик и выбил из него ленту. Затем он прокричал мне, что надо заменить ствол.

Чтобы слышать друг друга сквозь шум окружающей стрельбы, мы не могли разговаривать с обычного расстояния. Нам приходилось держать свои носы в трех или четырёх дюймах друг от друга, как будто мы две кинозвезды. Во время разговора пуля пролетела сквозь наши слова, прямо между нашими лицами и срезала торчащую между нами веточку. Это было страшно и отрезвляюще.

Звук пули нельзя ни с чем перепутать. Когда они пролетают у вас над ухом, они иногда громко щёлкают, очень похоже на щелчок дешёвого кожаного кнута, который в детстве родители купили вам на родео, а затем отобрали за то, что вы хлестнули им свою сестрёнку. Это звук трудно забыть.

Лёжа на земле, Джилберт рылся в своём рюкзаке в поисках запасного ствола. Снять раскалившийся было несложно – достаточно повернуть рычаг и выдернуть ствол за холодные сошки. Пулемётным расчётам выдавали пару толстых асбестовых рукавиц для этой нечастой операции. Никто их не носил. Они были неудобными, и, по-видимому, были закуплены Департаментом обороны для удовлетворения избирателей с подачи какого-нибудь генерала, который последний раз менял ствол пятьдесят лет назад, если вообще когда-нибудь это делал. Я забросил светящийся ствол в траву, которая тут же начала тлеть. Как будто в тут минуту нам не хватало копоти на лицах.

Позади меня прогремела оглушительная очередь из М-16. С такого близкого расстояния она перепугала меня до усрачки. Лопес и лейтенант Андерсон открыли огонь, стоя не более чем в пяти метрах от нас. Лопес широко улыбнулся, увидев мой испуг, и прокричал: «Не бойся, я тебя не задену!»

Недалеко от Лопеса лежал один из раненных в начале боя. Виллис лежал на спине, с закрытыми глазами, неподвижно. Тёмно-красные пузыри лезли из дыры в верхней части его груди. Ещё один парень, Гленн, тот, у которого жена погибла в автокатастрофе прямо перед его отъездом во Вьетнам, лежал неподалёку от Виллиса. Суть его ранения была внешне непонятна, но он, казалось, был без сознания, если вообще не мёртв. Ещё немного поодаль лежал наиболее скверно выглядящий парень. Его накрыло «клаймором», который сорвал с него всю одежду. Обе его ноги были сломаны и изранены во многих местах. На груди у него виднелись порезы, и рука была явно сломана. Для белого парня он выглядел зеленоватым. Зрелище было тошнотворным. Пока Док Болдуин работал над ним, стараясь остановить кровотечение, пациент слабо корчился от боли, а затем потерял сознание, затем он снова пришёл в себя, и всё повторилось снова.

Пока Джилберт менял ствол, я выпускал магазин за магазином из своей М-16 очередями по два-три патрона. Из-за дыма видимость стала ещё хуже, чем была. Я палил по джунглям, не по отдельным целям или очертаниям. Пару раз мне показалось, что я заметил движение и выпустил туда очередь в пять или десять пуль.

Скоре пулемёт опять заработал на всю катушку. Скрючившись, я стоял на коленях лицом к Джилберту и подавал пятисотпатронную ленту, что я сцепил. Джилберт теперь стрелял помедленнее, чтобы поберечь новый ствол. Старый на самом деле не расплавился и не погнулся, что означало, что мы смогли бы использовать его дальше, когда он остынет.

Словно осьминог, что сжимается и исчезает в маленькой выемке или узкой расщелине на дне океана, я пытался сжаться и сделаться как можно меньше, надеясь исчезнуть из виду. Просто поразительно, насколько маленьким можно стать, когда по тебе стреляют, но достаточно маленьким никогда не станешь.

БАБАХ! Кусочек срикошетившей пули, ударившей в землю передо мной, отлетел, пробил мой ботинок и скрылся внутри моей ноги чуть ниже щиколотки. Он оставил маленькую ранку, которая почти не кровоточила, но очень здорово болела. Меня ранило в ногу. Боль была такой сильной, что у меня перехватило дыхание и на глазах выступили слёзы. Я застонал.

Всё время, начиная от просмотра военных фильмов и детских мечтаний до военного обучения в Джорджии и патрулей во Вьетнаме, я знал, что солдат иногда ранит или даже убивает. Всё это время я находился во власти дурацкого предположения, что хоть такое и случается, но пострадает всегда другой парень. Теперь другим парнем стал я. Это не сулило ничего хорошего.

Мой вопль «Джилберт, меня ранило!» прозвучал скорее от удивления, нежели из ожидания, что он сможет для меня что-то сделать. Конечно, он не мог услышать меня сквозь окружающую нас какофонию выстрелов и наклонился ко мне, чтобы я повторил свои слова. Как только он это сделал, срикошетившая пуля ударила его в грудь. Она не пробила кожу, но перебила ему дыхание. Он упал на землю, приземлившись лицом вниз. Я бросился на его место за пулемётом и продолжил вести огонь.

Стрельба грохотала повсюду. Однако, казалось, что большая стрельбы по нам ведётся прямо спереди и чуть-чуть слева. Видимо, это было оттого, что в этой стороне метрах в пятнадцати от нас находился небольшой пригорок, или недоделанный муравейник. Нам приходилось стрелять по бокам от него. Там был враг, не прямо за муравейником, но где-то за ним, и он обеспечивал им некоторое прикрытие. Сначала я попытался избавиться от муравейника, разрезав его надвое длинной непрерывной пулемётной очередью. Это был просто перевод патронов. Чёртова штуковина была такой крепкой, что все мои пули лишь стряхнули с неё верхний слой пыли.

Я решил встать в полный рост и стрелять через пригорок за него. Первая очередь откачнула меня на пятки и чуть не свалила с ног. Перенеся центр тяжести вперёд, я прочесал участок за муравейником полной стопатронной лентой, а затем снова бросился на землю. Стрелять из пулемёта подобным образом, стоя в полный рост без опоры, было таким же зубодробительным делом, как долбить отбойным молотком. Мне повезло, что у меня не повылетали пломбы из зубов.

К тому времени, как я закончил стрелять стоя, Джилберт пришёл в чувство и пожелал вернуть себе пулемёт. Он выглядел слегка бледным и несколько взволнованным, как будто был шокирован отскочившей от его груди пулей на излёте. Покрутив левой рукой несколько раз, чтобы проверить, как работает его плечо, он взял пулемёт и продолжил вести огонь.

Немного правее меня пулемётчик 2-го взвода, стреляющий в одиночку, обернулся из громко закричал: «Патроны, патроны!» Я видел, как солдат позади нас бросился вперёд, держа в руках большой ком из свёрнутых пулемётных лент, остановился и был сбит с ног очередью, попавшей ему точно в солнечное сплетение. Одна из пуль, как мне показалось, была трассером. Я подумал, будет ли она светиться и гореть внутри его тела. Пулемётчик подполз осмотреть своего упавшего друга. Затем, поднявшись в полный рост, он воздел сжатые кулаки к небу и закричал: «Да будь всё проклято!» Вернувшись с патронами к своему пулемёту, он открыл ураганный огонь.

Пока всё это происходило, из боя выносили первую группу раненых. Иногда их бинты сбивались и цеплялись за растения, и давили на их раны, отчего раненые кричали от боли. Их слабые вскрики были, впрочем, совсем не такими громкими, как крики и вопли тех, кто выносил раненых, пытаясь каждого отцепить и вытащить из зоны поражения. Отойдя назад, в чуть более безопасное место, они уже могли не тащить, а выносит раненых.

Мак-Клоски приближался к нам сзади, неся боеприпасы. Он посмотрел на меня, когда я прокричал просьбу принести ленты для М-60. Прежде, чем он успел бросить мне одну из них, пуля сломала ему левую руку и сбила его с ног. Собственно, энергия выстрела заставила его обернуться в воздухе на 360 градусов и приземлиться на спину, крича от боли.

Наш пулемёт заклинило. Джилберт отошёл вместе с ним назад, туда, где он мог разобраться с ним в более безопасном месте. Вскоре заклинило и мою М-16. Вместо того, чтобы возиться с починкой, я отшвырнул её и взял другую. Когда ещё тоже заклинило, я проделал то же самое ещё раз. Оружие валялось повсюду. Центральная часть нашей линии редела в смысле человеческих ресурсов из-за большого количества раненых, многие из которых не забрали с собой своё оружие и прочее снаряжение.

Пока я шарил в поисках оружия, моё внимание на мгновение привлёк сержант Шарп где-то позади меня. Он стоял, опустившись на правое колено, и вёл огонь из винтовки, оперевшись левым локтем на правое бедро. Когда я смотрел на него, он отложил винтовку с сторону и зажёг сигарету блестящей хромированной зажигалкой, и признательно поглядел вверх, прямо в небеса, выпуская первую струйку серо-голубого дыма. Он делал это спокойно, также же неспешно и бесстрашно, как если бы зажигал сигарету за утренним кофе. Мне это показалось необычайно странным, оказывается, американцы умеют курить при любых обстоятельствах, но в тот момент не было времени задумываться.

Ещё дальше позади Лопес кричал и махал мне рукой. Они с лейтенантом поменяли позицию и теперь находились метрах в пятнадцати или двадцати позади меня. Быстрый спринт и нырок головой вперёд – и я оказался нос к носу с Лопесом и Андерсоном, так что мы могли переговариваться, словно кинозвёзды. К счастью, осколок пули в моей ноге больше не причинял боли, даже когда я бежал. Либо так, либо я был слишком занят, чтобы обращать внимание. Лейтенант Андерсон раздавал приказы, которые Лопес транслировал по рации. В промежутках между приказами Андерсон стрелял из своей М-16. Лопес попросил меня дать ему дымовую шашку. Пока мы переговаривались, лейтенант приподнял свою каску, чтобы вытереть бровь. БАБАХ! Пуля щёлкнула у меня над ухом и попала ему в голову. Красная жижа брызнула на нас с Лопесом, на лица и на руки. Лежащий лейтенант не издавал ни звука. Он упал вперёд, лицом на руки и лежал неподвижно.

— Медик, медик! Лейтенанта ранило! – закричал Лопес, прежде чем накрыть рану пухлым марлевым тампоном из набора первой помощи, которые мы все носили с собой. От волнения Лопес нарушил процедуру и использовал свой собственный бинт вместо бинта лейтенант, хотя нас учили так не делать. Всегда полагалось использовать бинт раненого для него самого, чтобы у всех оставались бинты. Затем, когда лейтенанта унесли, Лопес уже не смог бы воспользоваться бинтом лейтенанта, чтобы остановить кровь, если бы его самого подстрелили.

Лопес продолжал звать медика, потому что «лейтенанта ранило». Мне показалось, что он и вправду считал, что лейтенант был более ценным, чем я или любой из нас, так что любой медик поблизости должен был бросить того, над кем он работал и спешить на помощь лейтенанту. Меня это задевало. Я положил свою жёлтую дымовую шашку перед Лопесом и, словно ящерица, отполз на животе на несколько футов прочь, затем поднялся и отошёл, пригнувшись.

Вот это удача! По пути обратно на позицию и наткнулся на пулемёт, просто лежащий на земле без видимого владельца. Просто отлично. Теперь он стал моим. На самом деле, это было даже лучше, чем отлично, потому что стопатронная лента была продета в казённик, и на оружии не было видно крови.

Справа от меня, пока я двигался к линии, оказался Кордова. Он стоял, нагнувшись к какому-то солдату, с которым я не был знаком. В одной Кордова держал пистолет, в другой винтовку. Он жестикулировал вытянутыми руками, стараясь передать свою мысль второму джи-ай. Парень, к которому он обращался, выглядел так, как будто был не в себе. Он сидел, поджав под себя ноги. Его ягодицы лежали на пятках. Слёзы струились по его лицу, а из носа текли сопли. Вытирая сопли и слёзы, он размазывал по лицу грязь. Он совершенно расклеился и ревел, как ребёнок. Я не видел ни крови, ни явного ранения, ничего, что объяснило бы происходящее с ним. Возможно, он просто дошёл до предела и с ним случился нервный срыв. Не было времени изучать развитие событий, так что я выбросил эту сцену из списка вопросов и продолжил свой обратный путь, туда, откуда я вёл огонь перед тем, как меня подозвал Лопес.

Когда я вернулся на линию, ВК по-прежнему разносили территорию плотным автоматическим огнём. Смиттерс исчез. Я больше никогда его не видел. Мой самый постоянный компаньон в тот бою, пулемётчик 2-го взвода, как раз отправлялся за патронами и мы с ним встретились по пути, он шёл мне навстречу. Вскоре после этого моя единственная оставшаяся лента для М-60 была отстреляна, и я вернулся к стрельбе из М-16. Через минуту или две пулемётчик 2-го взвода вернулся, шагая в полный рост, как будто он был Суперменом или просто пуленепробиваемым.

— Вот, бери, — сказал он, сбросив возле меня четыре стопатронные ленты и унося ещё как минимум столько же для себя.

Внезапно у меня в голове зажглась стоваттная лампочка. Почему я не бросаю по врагу гранаты? Четыре штуки висело у меня на поясе и ещё пять лежало в рюкзаке. Я чувствовал себя, как Исаак Ньютон после того, как яблоко упало ему на голову. Мысль была такой простой и великолепной, и я не мог понять, почему она не озарила меня раньше. Мне также пришло в голову, что с начала боя я не видел ни одного парня с гранатомётом. По-видимому, это было просто проявление тумана войны, когда все гранатомётчики нашего взвода оказались не там, где надо, где-то в другом месте.

Первая брошенная граната заставила меня понервничать. Я волновался, что могу случайно выронить её, или она отскочит от нависающих над головой веток деревьев. К тому же меня тревожило, что мне просто не удастся зашвырнуть гранату достаточно далеко. Беспокойство оказалось напрасным. Когда чека была выдернута, адреналин подскочил просто от страха, и малышка вылетела из моей руки, как подача Джонни Унитаса. Взрыв меня успокоил, при удачном раскладе он даст результат. Остальные восемь гранат быстро последовали за первой, я мысленно разделил территорию на сектора и раскидал по ним гранаты, чтобы разделить ущерб на всех, кто там был.

Эффект оказался ощутимым. Хотя вражеский огонь и продолжался, но он убавился, и, казалось, отдалился. Рано было расслабляться, но уже можно было перевести дыхание. Затем кто-то позади меня тоже начал кидать гранаты. Работая М-60, я увидел, как одна из них проплыла у меня над головой и вправо, где взорвалась. Когда я повернулся посмотреть, кто это, я увидел, как над головой летит вторая. Смотреть, как гранаты пролетают над твоей головой, весьма неприятно. Я благодарен за то, что их было всего две, и у меня от их вида не развился нервный тик или ещё какое-нибудь заикание.

Обшаривая местность вокруг в поиск гранат, я заметил, что Мак-Клоски по-прежнему лежит там, где упал вначале. Мне трудно было это понять. Его руку сильно покалечило, но его ноги находились в полном порядке. Наверное, он дожидался Дока, чтобы вызвать врача на дом. Это был самый тупой поступок, что я видел за весь день. К тому же это было очень опасно, потому что тучи пуль по-прежнему летели во всех направлениях. Ему следовало бы поднимать свой зад и мчаться туда, куда эвакуировали всех остальных раненых, пока ВК не наделали в нём ещё дырок просто для забавы.

Казалось, кровь у него текла сильнее, чем у остальных раненых, что я видел в тот день. Возможно, пуля рассекла артерию. Он, похоже, опровергал медицинскую аксиому, что всякое кровотечение постепенно останавливается, так или иначе. Листья вокруг него промокли. Подбежав к нему и опустившись на колени, я натурально поскользнулся на скользких окровавленных листьях и налетел на его раздробленную руку. Сильно застонав, он обругал меня, что меня взбесило. У меня и так выдался скверный день на работе, и ещё хватало, чтобы он на меня лаялся. Тем не менее, я был виноват, так что я рассыпался в извинениях и обобрал его на две ленты патронов и гранату. Гранаты у него была всего одна, что меня разочаровало.

Пулемётчик 2-го взвода уже ушёл, когда я вернулся к своему пулемёту. Теперь я был наиболее оторванным от основных сил солдатом, острием нашего подразделения. Оставшись в одиночестве, находиться там было куда страшнее.

Шарп закричал мне перебрасывать к нему всё лишнее оружие. Мы собирались вскоре отходить, чтобы авиация напалмом выжгла дерьмо из этого места. Я швырнул назад с полдюжины винтовок. Не было времени проверять, нет ли в патронниках боевых патронов, взведены ли они и стоят ли на предохранителе. Дело было опасное, и я старался кидать их таким образом, чтобы их стволы не оказывались направлены на Шарпа. Делать было нечего, и я бросал их так, что стволы смотрели на меня. Шарп перекидывал их кому-то ещё дальше. Тем временем, парни унесли Мак-Клоски. Когда оружия не осталось, и мы поднялись, чтобы уходить, Шарп прокричал, что кто-то должен остаться и обеспечить огневое прикрытие. От его слов мой желудок скрутился в узел.

— Что ж, я думаю, речь идёт обо мне, — сказал я. Это было логично, потому что оставался единственным пулемётчиком на поле боя и обладал единственным оружием, имеющим большую огневую мощь, чем кто-либо ещё, чтобы прикрыть наших солдат при отступлении.

Пока все отходили, я вернулся к месту, откуда я вёл огонь и неторопливо, методично, прочесал зону обстрела очередями из М-60 слева направо, от себя вдаль и наоборот. Я задался целью распределить пули равномерно, чтобы заставить врагов думать, что у нас тут ещё много стрелков, и патроны у нас закончатся ещё не скоро. Шарп не уходил с остальными, а оставался метрах в десяти позади и прикрывал меня огнём из М-16. Выпустив свою последнюю пулю, я ещё пошарил в военном мусоре вокруг себя в последней тщетной надежде найти патроны. Патронов не было. У меня не оставалось никакого орудия кроме моего пистолета, я начал вытаскивать его из кобуры. Меня несколько тревожило, что характерный звук пистолетных выстрелов даст противнику понять, что мы пускаем в ход последнее, что осталось из оружия.

БАЦ! – пуля попала мне в правую сторону челюсти, прошла сквозь язык и вылетела с левой стороны лица. Удар сбил меня, заставив прокрутиться на пол-оборота влево. Мой рот онемел, уши оглохли, а в голове почернело. Стало не просто пусто, а именно черно, словно в телевизоре, который выдернули из розетки. Темнота окружила меня со всех сторон, оставив лишь маленькое круглое тусклое пятнышко света посередине экрана в моей голове, пока я летел на землю. Правую руку я выставил вперёд, чтобы смягчить падение, а мой разум улетел куда-то далеко. Преждевременное чувство радости охватило меня, пока я падал. Я знал наверняка, что моё ранение достаточно серьёзно, чтобы обеспечить мне билет на птичку свободы, летящую обратно в Большой Мир. Я понял это ещё до того, как ударился об землю. Отличный план, хорошая новость для меня. Теперь всё, что мне оставалось – дожить до конца дня.

Однако, милосердия мне ждать не приходилось, потому что по мне продолжали стрелять. Настало время умирать, так что, как всякий приличный католический мальчик, я перекрестился и начал читать молитву о раскаянии. Я отбарабанил первую часть: «О, Господи, я искренне прошу простить меня за то, что оскорбил тебя и презираю все свои прегрешения», прогудев её горлом, потому что мои губы и язык больше не работали. Через пару строк я сдался и перестал молиться. Молитвы тут были необязательны. Господь не отвергнет меня на основании моей неспособности в последнюю минуту прочесть заклинание. Так оно и было, и я почувствовал себя лучше.

«Бог помогает тем, кто помогает себе сам». Надо было подниматься и отправляться в путь. Двигаться назад, куда ушли все остальные, теперь я больше думал про себя, чем про общую картину, так что просто оставил пулемёт врагу. Это была реально дурацкая ошибка. Может быть, его подобрал кто-то другой.

Вскоре я наткнулся на Дока Болдуина. С извиняющимся видом он сказал мне, что у него закончился перевязочный материал. Лучше всего, сказал он, мне было бы попробовать дотопать до посадочной площадки. Тут он указал мне направо. Пока я шёл в сторону вертолётов, я слышал, как моя челюсть, сломанная с обеих сторон, болтается вверх и вниз, и щелкает, словно конские копыта по городской мостовой. Звук был нутряной и тошнотворный. Подвязав подбородок своей окровавленной рубашкой, словно шарфом, я как-то закрепил челюсть, лошадиные звуки прекратились, и я почувствовал себя лучше. Я ощущал на лице онемение, но не боль, потому что ударная волна, созданная высоскоростной пулей парализовала нервы в моём лице.

По пути в поисках посадочной площадки я наткнулся на двух парней из нашего взвода. Первым меня увидел Хэсбрук. У него было прозвище Дум-Дум или Дуб-Дуб, я не знаю точно, как правильно. Его так назвали за то, что он спиливал наконечники у своих пуль, превращая их в пули «дум-дум», запрещённые Женевской конвенцией. Наверное, потому его так и прозвали. Но он мог оказаться и Дуб-Дубом, потому что умственной мощью, в отличие от огневой, он не отличался. К тому же он казался несколько странноватым. Зубы у него были размером меньше нормального, так что, когда он улыбался, было видно отчётливые зазоры между ними, словно на велосипедной шестерёнке.

Оглядев мое лицо сверху вниз с близкого расстояния, он сказал лишь «Да, что-то ты плохо выглядишь» и пошёл дальше.

В ту минуту его комментарий не задел меня ни в малейшей степени. Видимо, это оттого, что в голове у меня было пусто, и я просто слышал слова, не обрабатывая их. Спенглер, который шагал следом за Хэсбруком, остановился и закричал: «Роннау, держись за мой рюкзак и следуй за мной!», что я сделал без промедления. Была ирония в том, чтобы слышать эти слова, произнесённые пехотинцем в бою. Слова «Следуй за мной» были девизом пехоты. У морской пехоты девиз был «Semper Fidelis», то есть «Верный навеки», а у нас «Следуй за мной». Пехотинцу в бою полагалось идти впереди.

Цепляние за Спенглера работало в течение нескольких минут. Вцепившись в его рюкзак, я поставил свой мозг на круиз-контроль и слепо следовал за ним, как робот. Устав от задач, приятно было отключить окружающий мир, пусть даже на очень короткое время. Но это было также и рискованно. Когда мой разум вернулся к реальности, я обнаружил, что снова стою один, не зная, как я потерял остальных и где они теперь. Никогда впоследствии не всплыло ни единого воспоминания, подсказавшего бы мне, как я отцепился от Спенглера и всех остальных, и как они могли оставить меня одного в джунглях в тот день. Я снова потерялся. Вне сомнения, остальные не знали о моих обстоятельствах. Я теперь был пропавшим без вести. В ту минуту не было слышно никаких звуков вертолёта, чтобы навести меня. Если бы звучала стрельба, я бы её не услышал. Звон в ушах был слишком громким. Я решил идти в том направлении, куда стоял лицом с тот момент, когда осознал, что вокруг никого нет. Возможно, я шёл в том направлении по какой-то причине, которой не помнил.

К счастью, сотрясение мозга, вызванное ударом в лицо куска свинца, летящего на скорости две тысячи миль в час, на время лишило меня ума и притупило эмоции. Это было чудесным благом. Заблудиться на вражеской территории, раненым, истекающим кровью, неспособным ни говорить, ни позвать на помощь, без еды, воды, оружия или средств связи – все это могло бы вылиться в нервное расстройство, которое привело бы меня в сумасшедший дом. Я должен был бы пребывать в ужасе, если не в панике. Однако мой мозг недостаточно исправно работал для этого. Я просто тащился вперёд, словно осёл на ферме по знакомой тропе. Я немного беспокоился насчёт того, чтобы меня нашли. Меня это немножко тревожило. Однако мой разум, к счастью, был так затуманен, что я не мог соединить все точки и осознать, что если меня найдут ВК, то они меня убьют, я могу умереть от потери крови, мои раны могут инфицироваться и что я, чёрт побери, буду делать, если моё лицо вдруг начнёт болеть. Мой разум просто пропускал мимо всё, что должно было стать самыми страшными минутами в моей жизни. Какой невероятно счастливый случай!

Трудно сказать, сколько времени я бродил в одиночестве. Когда я в некоторой степени пришёл в себя, и задумавшись, куда мне идти, я не мог понять, сколько времени я уже там хожу. Постепенно джунгли впереди поредели, и вскоре я вышел на край большой поляны, занятой фермами.

ХЛОП! Пуля щёлкнула возле моей головы. Я тут же понял, что кто-то неподалёку сзади меня и немного левее пытается меня прикончить. Это было честно. Несмотря на то, что я был ранен, я не был совершенно ни на что не годен. Нас учили «стреляй, пока он не залёг». По-видимому, их учили тому же самому. Я повернулся поглядеть, кто стреляет по мне и услышал очень громкий хлопок ещё одного выстрела из АК-47, выпущенного по мне. Он раздался из джунглей метрах в тридцати пяти от меня. Пуля щёлкнула, пролетев мимо меня. Наверное, ВК следовал за мной по кровавому следу.

Этот второй выстрел окончательно восстановил моё внимание. Я почувствовал внезапный прилив энергии и сорвался с места, словно звезда бегового спорта. Моё проворство удивило меня самого. Я мчался прочь метров сорок или пятьдесят, затем перескочил трёхфутовую насыпь и неуклюже приземлился на правый бок, наполовину погрузившись в воду рисового поля, густо сдобренную человеческими фекалиями и навозом водяных буйволов. Она залилась мне в рот и вытекала из пулевых отверстий на лице.

Ползком передвигаясь по своей стороне насыпи, я через несколько минут наткнулся на более сухое место и нескольких наших парней. Там был Виллис, над ним всё ещё работали медики. Кровянистая жидкость вытекала из выходных отверстий на его спине, где пули или осколки прошили его насквозь. От них обмотанные вокруг тела марлевые повязки становились из белых розовыми. Все пригибались, чтобы быть ниже верхнего края насыпи. Ко мне начинал возвращаться слух. В джунглях справа от меня я слышал перемежающиеся винтовочные выстрелы и временами пулемётную очередь. Они звучали не непрерывно, как раньше в бою, а скорее эпизодически, стороны все ещё вели сражение, но уже не так интенсивно. Временами слышались взрывы гранат от М-79. Позади нас собирался садиться подлетающий вертолёт.

Моя глотка, казалось, забилась и я начал испытывать недостаток воздуха и тревогу. Мои попытки говорить давали лишь неразборчивые булькающие звуки в гортани, так что попытался выразить свои потребности, выведя слово «ложка» в мягкой грязи перед собой. Киркпатрик громко прочёл его вслух, как вопрос, секунду глядел на меня, затем дал мне белую пластиковую ложку из пайка, которая очень к случаю торчала у него из левого нагрудного кармана, словно авторучка. Я поковырялся ей у себя во рту, и выгреб оттуда пригоршню мягкой массы и синеватые комья, которые выглядели, как огромные сгустки крови. Они упали на землю, превратившись в удобрение для рисового поля. После этого мне стало легче дышать.

Киркпатрик помогал Доку Болдуину работать над Виллисом, которого грузили на носилки, которые нам ранее привёз даст-офф. Фред начал обматывать моё лицо бинтами. Внезапно какой-то парень влетел в нашу толпу и плачушим голосом закричал: «Где Виллис, ребята, где Виллис?»

Когда кто-то ответил: «Он умер, приятель», парень разразился слезами.

Прибыли самолеты, и было видно, как они кружат над полем боя. С воздуха пилоты пытались определить возможные пути, которыми враг будет отходить, и заливали их напалмом. Док потянул меня за руку и указал в сторону вертолёта, приземляющегося на рисовом поле позади, примерно в половине футбольного поля от нас. Я быстро добрался до него, запрыгнул на борт и занял место.

Когда они грузили Виллиса в вертолёт, пачка писем, что он написал домой, вывалилась из его одежды. Кордова начал собирать письма, а пилот закричал насчёт отлёта и добавил газу. Кордова ответил, направив ему в лицо пистолет и что-то прокричав. Затем он поспешно собрал все письма, пока остолбеневший пилот ждал, глядя на него и не веря своим глазам. Почту наскоро засунули Виллису в левый набедренный карман и и мы полетели. Это была безумная сцена.

Вертолёт оказался сликом из эскадрильи «Робин Гуд», не медэваком. С нами в отсеке летел командир экипажа, но у него с собой не было никаких медицинских принадлежностей, и он не попытался оказать первую помощь. Мы не делали попыток начать разговор. Мы оторвались от земли, и я почувствовал облегчение, что мы планы по выживанию продвигаются вперёд гигантскими прыжками. Прохладный ветерок в вертолёте и удобное откидное брезентовое сиденье восстанавливали мои силы.

Кровь понемногу капала у меня с подбородка и собиралась у меня на коленях. Подставив сложенную чашечкой левую руку и собрав немного, я смог пальцем написать на боковом стекле большие печатные буквы FTA. В военных кругах это была известная аббревиатура, широко используемая личным составом низших званий. FUCK THE ARMY.

С моей стороны это был просто прикол, я не намеревался выражать презрение к армии. Я вёл себя, как ребёнок. Возможно, это была попытка пообщаться. Тот день стал самым волнующим и важным днём моей жизни, хотя из-за ранения я не мог об этом поговорить и обсудить события с кем-либо. Это огорчало.

Во время полёта диалог в моей голове в немалой степени вертелся вокруг того, на что я буду похож после того, как осядет пыль. Пожалуй, мне повезло, что в вертолёте не было ни одного зеркала. Однако, несмотря на тревогу по поводу своего внешнего вида впоследствии, настроение у меня было неплохое. На высоте в пять тысяч футов я уже не так боялся, что меня убьют. К тому же, хоть пока без официального подтверждения, я все больше думал, что им придётся отправить мою тушку на починку в Штаты. Это поддерживало моё настроение. Если бы дело зависело от меня, то пилоту стоило бы пропустить военный госпиталь и направить свой вертолёт прямиком в Лонг-Бич, штат Калифорния.

В Бьен Хоа деревянная вывеска над входом в 93-й медико-эвакуационный госпиталь гласила: «В эти двери входят храбрейшие люди мира».

Изречение было приятным, но лучше чувствовать я себя не стал. Наверное, это была неуклюжая психологическая попытка задать настроение, чтобы побудить сборище растерянных, потерявших самообладание, раненых молодых людей думать о том, чтобы выглядеть спокойными и вести себя так, как будто у них просто очередной день в офисе. Одному Богу известно, сколько истерических всплесков, нервных срывов, приступов плача и неистовых угроз раздавалось в этих стенах каждый день.

Я постепенно пришёл к выводу, что эта вывеска больше подходила для врачей, медсестёр и обслуживающего персонала, работающих в госпитале. Для них риск получить психологическую травму намного превосходил риск для жизни и здоровья, которому подвергался средний военнослужащий во Вьетнаме. В окончательном рейтинге худших мест в армии во время Вьетнамской войны персонал госпиталей занимал вторую строчку, уступая лишь полевым медикам. Полевые медики занимали первое место благодаря тому, что им приходилось работать в одиночку без помощи других врачей-профессионалов, которые разделили бы с ними психологическую ношу, и зачастую под вражеским огнём. Бронетехника стояла на третьем месте, прямо перед экипажами вертолётов. Танкисты занимали третью строчку, потому что всегда находились в одной секунде от очередной мины или гранаты. Вертолётчики могли, по крайней мере, проводить некоторое время на такой высоте, где ничто не могло сбить их с неба. Моя категория, 11-Браво, солдаты-пехотинцы, скатилась в списке на пятое место.

Внутри госпиталь оказался зоопарком. Помимо шестнадцати наших из роты «С» там были девять парней из 4-го дивизиона, пострадавших в бою где-то ещё. Разом двадцать пять парней с пулевыми и осколочными ранениями – это вагон и ещё тележка. Для начала нас всех рассортировали, измерили нам давление и осмотрели наши ранения. Я думаю, что было принято решение дать Виллису умереть или, может быть, просто посмотреть, сможет ли он протянуть до того времени, пока до него дойдут руки. На эту мысль меня натолкнуло то, что вокруг него не было никакой спешки, никто не торопился вставлять трубки или начинать переливание крови или катить его в операционную. Кто-то измерил ему кровяное давление. Затем ему под голову подсунули свернутое полотенце вместо подушки. Ещё позже кто-то укрыл его одеялом, чтобы он не мёрз. Потом одеяло натянули ему на лицо, и какие-то военные унесли его носилки прочь.

Медсестра, собиравшая мои медицинские данные, оглядела мои раны и записала что-то себе в папку. Она спросила, хочу ли я, чтобы они уведомили мою семью. Я не мог проделать подобное со своей семьёй и отказался. Мой план состоял в том, чтобы сообщить им позже, когда картина прояснится и станет менее тревожной из-за неизвестности. Медсестра вручила мне газету, разумеется, «Старз энд страйпс», указала на койки и велела присесть и ждать своей очереди.

Как обычно, я сначала прочёл передовицы, оставив самое лучшее, спортивную страницу напоследок. К сожалению, газета была напечатана в формате журнала-таблоида. Пока я продвигался с чтением, кровь и другие капающие выделения с моего лица превращали бумагу в липкую красную кашу. Вскоре страницы начали расползаться при попытке их перелистнуть. «Доджерсам» не повезло.

Слава Богу, нижняя часть моего лица по-прежнему была онемевшей. Как будто бы я получил огромную передозировку новокаина в кабинете у дантиста. До того времени я не чувствовал ни малейшей боли от своих ран. Моя челюсть была раздроблена справа, слева был вырван кусок в полтора дюйма. Восемь зубов выбило, и ещё четыре были наполовину отколоты. Были раны сквозь язык и нижнее нёбо. В правой щеке зияло рваное выходное отверстие около двух дюймов в диаметре.

Я ничего этого не чувствовал. Если бы чувствительность моего лица вернулась бы раньше, я бы скончался. Случись парализованным нервам в лице восстановиться, пока я блуждал в одиночестве, потерявшись в джунглях, боль могла бы оказаться невыносимой. Я скрутился бы в позу эмбриона и попытался бы отключиться в надежде истечь кровью до смерти. Просто свернуться в клубок, словно мокрица и умереть. Онемение стало ещё одним даром, за который мне следовало благодарить судьбу.

Через несколько коек от меня сидел Мак-Клоски, с чистой пластиковой надувной шиной на руке. Поначалу он просто молча отдыхал. Затем какой-то неизвестный психологический раздражитель вызвал у него громкую обличительную речь, которую он излил, не обращаясь ни к кому конкретно, но ко всем сразу:

— Что это за мир, где мы живём? – кричал он, — Где люди заняты тем, что простреливают друг в друге дырочки?

Через самое короткое время двое санитаров в форме двинулись в его сторону, грозя ему пальцами и перекрикивая его со своей точки зрения, чтобы он успокоился и заткнулся. У нас и так хватало проблем в нашей комнате, чтобы он стал ещё одной. Они действовали так быстро и напористо, что можно было подумать, что они имели дело с подобными выступлениями каждый день.

Рентгенолог помахал мне, чтобы я следовал за ним. Когда я встал, что-то в правом набедренном кармане ударило меня по ноге. Когда я вытащил ручную гранату, двое санитаров кинулись ко мне, схватили меня с обеих сторон и отобрали её. Я думаю, они посчитали, что я ещё более ненормальный, чем Мак-Клоски и собирался разыграть им настоящую сцену.

Мне сделали рентген челюсти и лица. На передней стороне левого плеча оказалось осколочное ранение, по-видимому, от разлетевшихся кусочков челюсти и зубов, но, возможно, и от фрагментов пули. Когда они уложили меня на спину, чтобы сделать рентген, я начал задыхаться, потому что моя опухшая и сломанная челюсть отвисла и завалилась на дыхательные пути. Рентген плеча отменили. Никто не заметил моего ранения в левую ногу, потому что я по-прежнему был в ботинках, покрытых засохшим слоем грязи и крови. Я сам про него забыл.

Затем последовала капельница и какой-то седативный препарат или анальгетик. Я от них тут же поплыл. Я уже почти уснул, когда почувствовал, что кто-то пропихивает пластиковую трубку через нос прямо мне в желудок. Вот ещё не хватало! Она, похоже, была толщиной с садовый шланг и на ощупь как пожарный рукав. Я начал истерически биться с этим парнем и ухитрился треснуть ему в рожу, прежде, чем отъехал от медикаментов.

Утром обнаружилось, что я лежу в ангаре с расставленными перпендикулярно стенам кроватями по обеим сторонам. Это место было морем несчастий. Четыре кровати напротив меня занимали вьетнамские дети. Их школьный автобус наехал на мину. Среди видимых ранений приходилось как минимум по одной ампутации на каждого. Двое из них перенесли двойные ампутации. У двоих глаза были скрыты бинтами. Я надеялся, что они не ослепли. Все остальные кровати занимали американские военнослужащие.

По всей вероятности, для детей я выглядел чудно, судя по тому, как они на меня смотрели, те, что могли видеть. Нижняя часть моего лица опухла и стала гораздо толще обычного. К счастью, тут тоже не было зеркал. По размышлениям, ощупав свое лицо, словно слепец, выходило, что теперь я должен был быть похож на Ричарда Никсона, с его выдающимися пухлыми щеками. Меня эта мысль отчасти напугала. Меня успокаивало наблюдение, что все остальные детали пейзажа, включая подбородок, губы и нос по-прежнему находились на своих местах. Мне не хотелось выглядеть, как сбежавший из цирка уродец. Металлическая трубка для трахеотомии торчала на передней стороне шеи.

Там можно было найти любое вообразимое ранение. Подобное обобществление увечий делалось, по-видимому, в терапевтических целях. Мы все могли глядеть на кого-то другого, чьи раны выглядели ещё более шокирующими и оттого чувствовать себя лучше, ибо мы избежали его участи. Я не хотел бы поменяться местами ни с одним из этих детей, ни с большей частью солдат, которых мог наблюдать.

За прошедшие четыре месяца я не раз слышал, как солдаты говорили, что предпочли бы умереть, чем получить то или иное ранение. Это был обычный предмет для разговора. Я полагаю, что солдаты говорили об этом на всех войнах на протяжении, наверное, тысяч лет. Мы все привыкали к своим индивидуальным ранениям и радовались, что живы.

Мне также пришло в голову, что война – это игра для молодых, потому что армия предпочитает призывать восемнадцатилетних, а не в двадцать один год. Молодёжь более податлива, и ей легче управлять. Средний возраст американского солдата на Вьетнамской войне был девятнадцать лет. В свои двадцать я был старше большинства других, но не сильно. Я всё ещё был достаточно молод, чтобы купиться на нужные сказки, например, о своей неуязвимости и о том, что вляпается всегда кто-то другой.

Во Вторую Мировую войну средний возраст американского военнослужащего выходил более зрелым – двадцать шесть лет. От этого моя война казалась похожей на детский крестовый поход. На каждого полковника или генерала в возрасте Уэстморленда, пятьдесят три года, требовалось три отделения пехотинцев, около тридцати парней, в возрасте всего лишь восемнадцати лет, чтобы удержать средний возраст в девятнадцать. Но это было как раз то, что нужно Пентагону.

Вы можете приказать подросткам устроить атаку Пикетта на окопы, полные вражеских солдат, или оставаться за пулемётом, чтобы удерживать противника, и заверить их, что всё пройдёт благополучно. Они поверят вам, даже если фактическая ситуация явно утверждает обратное. В возрасте двадцати восьми лет люди настроены более скептически и ими нельзя так легко управлять или сбить их с толку.

За окном по правую руку от меня виднелся сетчатый забор, а за ним, метрах в тридцати, двухполосная дорога, что меня беспокоило. По дороге ездили бесчисленные гражданские машины – грузовики, мотоциклы и эти вездесущие трехколёсные веломобили, и в каждом из них ехало слишком много людей. Проходили многочисленные пешеходы, никто из них не подходил достаточно близко, чтобы доставить нам неприятности, если бы вдруг решил.

Моё расписание, похоже, состояло из сна круглые сутки, почти всей моей энергии только на это и хватало. Мой рот был стянут проволокой, так что я не мог толком говорить. Есть было невозможно. На самом деле на приёмах пищи для меня даже не было подноса. Капельница у меня в левой руке работала непрерывно.

Медсёстры носили стандартный армейский камуфляж и выглядели шикарно. Вокруг моего наблюдательного пункта их ходило недостаточно много. Насколько я могу судить, именно они о нас и заботились. Я охотно верю, что врачи меня прооперировали, но я не помню, чтобы видел хоть одного после того первого дня. Они были, по всей вероятности, заняты где-то ещё. Медсестра, которая чаще всего бывала на моём участке, была года на три старше меня и довольно симпатичной, с короткими каштановыми волосами и мечтательными карими глазами. Она попросила меня стараться игнорировать жажду, добавив, что вскоре они смогут начать давать мне жидкости.

В один из дней она преподнесла мне «Пурпурное сердце» и сертификат, который мне прислали в госпиталь. Она пояснила, что это очень здорово, что мне следует гордиться и принесла свои поздравления. Наверняка она делала это уже много раз, но всё равно очень старалась сделать моё вручение особенным, и у неё получилось. Она заслуживала награды Американской Киноакадемии. Церемония была не слишком официальной, но я был признателен ей за усилия, думаю, даже больше, чем она могла подумать. Она даже предложила мне упаковать «Пурпурное сердце» и отправить его мне домой. Я попросил её отправить его моему другу Ларри, потому ещё не настало время моим родителям про всё узнать. Я всегда мечтал получить «Пурпурное сердце». Я считал, что это возможно, или даже весьма вероятно. Но, мысля временами реалистично, я, тем не менее, не планировал на самом деле получать какие-либо медали за храбрость и даже не представлял себе, как их получить. Впрочем, в стране Грёз я несколько раз был отмечен за героизм и даже встречался с президентом Джонсоном на церемонии вручения в Розовом саду Белого Дома.

Приехать домой с «Пурпурным сердцем» на груди было бы круто. Быть раненым в бою звучало настолько «мачо», насколько я мог вообразить. Я определённо надеялся, что это достаточно впечатлит Шарлин Вудридж. Она была очень хорошенькой девочкой примерно моего возраста и жила через пару домов от нас. Она ходила в другую школу, в школу Вильсона, так что я её почти не знал. Может быть, когда она увидит мою ленту от «Пурпурного сердца», она заметит меня или даже захочет со мной встречаться. Она была девушкой моей мечты на протяжении времени, которое казалось световыми годами.

В Стране Грёз «Пурпурное сердце» вручали мне за ранения, которые подразумевали девственно-белые бинты на голове с единственным пятном крови, размером с отпечаток большого пальца над моим левым глазом, как в кино. Другой план включал в себя ранение, требующее, чтобы рука висела на перевязи. Рука должна была быть левая, потому что я правша. К тому же не должно было быть явных увечий. Ни одна из моих ран не должна была выглядеть отталкивающей для Шарлин. Простреленное лицо и кусок челюсти, застрявший в плече, были совершенно не тем типом ранения, что я задумал.

Лейтенант из другого взвода зашёл навестить меня. Я знал его в лицо, но не по имени. Ему, по-видимому, приказали зайти ко мне, потому что мой лейтенант, Андерсон, был ранен в голову и недоступен. Так, должно быть, выглядел армейский способ выражать участие. К тому же им надо было узнать, кого из нас отправляют в Большой Мир и кого им придётся заменить.

Общение получилось односторонним. Он спросил, как у меня дела и рассказал, как поживают остальные раненые. Он сказал, что рота возвратилась на поле боя на следующий день, чтобы преследовать атаковавшую её группу, но не смогла её найти. Командование было вне себя из-за того, что мы потеряли прибор "Старлайт". Про мой брошенный пулемёт никто не вспомнил. В замаскированной стрелковой ячейке впереди и чуть левее от моей позиции, там, куда я забросил несколько гранат, нашли вьетконговского солдата с оторванной головой. Когда они нашли мёртвого ВК, Киркпатрик временно сошёл с ума и принялся пинать безголовое тело, и его пришлось оттащить. Лейтенант не упомянул, были ли обнаружены другие тела или следы крови.

Каковы шансы, что обезглавленный вьетконговец был тем самым парнем, что ранил меня в ногу? Это определённо получился бы акт идеальной справедливости. По всей вероятности, тот парень, что прострелил мне рот, успел смыться. Знал ли он, что его выстрел пронзил плоть и необратимо изменил чью-то жизнь? Вот ирония — мне предстоит всю жизнь носить на лице отметину от его пули, в виде напоминания о человеке, с которым я никогда не встречался, но запомню его на весь остаток дней.

Очень жаль, что я не мог говорить, иначе я как следует порасспросил бы лейтенанта об остальных возможных потерях ВК. Мне было любопытно, нашли ли ещё тела? Может быть, они и были, просто он про них не сказал. Может быть, их успели утащить, чтобы закопать где-то, или их сожгло напалмом. Казалось невероятным, что мы так упорно удерживали позиции и бились целый день на короткой дистанции и прихлопнули всего лишь одного. Это была бы слишком горькая пилюля.

Через несколько минут лейтенант отбыл. Он не смотрел прямо на меня большую часть визита. Большую часть времени он провёл, потирая пальцами лоб, как будто прикрывал глаза от солнечного света, или от моего тогдашнего обличия. Он, должно быть, пришёл в замешательство, увидев, сколько нас находится в изувеченном состоянии. На самом деле, он выглядел зеленоватым, и я даже как-то опасался, как бы он не блеванул на пол возле моей кровати.

Ещё приезжал Генри Фонда. Он был один, и переходил от койки к койке, разговаривая с ранеными с глазу на глаз.

— Ну, что с тобой стряслось? — спросил он с широкой тёплой улыбкой. Я сложил пальцы правой руки пистолетом и выстрелил себе в лицо, чтобы показать ему, что случилось. Он предложил мне слова утешения и ободрения. О его дочери Джейн речь не заходила. Позже, когда он ушёл, я обеспокоился, что у него могло сложиться впечатление, что я подстрелил себя сам. Просто поразительно, как я всегда умел придумывать себе поводы для переживаний, как будто не хватало настоящих проблем.

Где-то в госпитале Чёрные Львы продолжали нести потери. Через несколько дней после боя Генри Флеминг, мой единственный за всю жизнь знакомый из штата Делавэр, к счастью, не слишком близкий, скончался от ран. Его нижняя часть живота, и, по-видимому, мочевой пузырь, оказались пробиты кусками летящего на огромной скорости металла, пулями или осколками, я не знаю, чем именно.

Врач сказал Генри, что операция прошло успешно, и вскоре он благополучно отправится домой. Генри возражал, говоря, что у него внутри что-то не в порядке, и что он умрёт, если это не долечат. Хирург ему не верил, и заверял его, что он полностью выздоровеет, и они ещё посмеются вместе над его страхами. Всё сложилось иначе.

Через пять дней без питья моя жажда стала достигать астрономических масштабов, даже несмотря на то, что моя емкость для капельницы была полна двадцать четыре часа в сутки. Физиологический раствор с добавлением декстрозы был никуда не годной заменой старому доброму стакану воды или банке газировки. Около полудня показался всё тот же высокий, пидороватый негр, везущий тележку с едой. Как обычно, у него были подносы для всех, кроме меня.

Он поджал губы и пропищал,что я опять в списке "кого не кормить", как будто это какая-то мелочь. Затем он хихикнул себе под нос и пошёл дальше со жратвой для всех остальных. В душе я чувствовал, что он не нарочно мне грубил, просто он не задумывался о том, как со мной говорит.

Тем не менее, он меня так раздражал, что я харкнул в него, когда он повернулся спиной. Выделениям в моей трахеотомической трубке не было конца, и я случайно узнал, что если сжать губы и кашлянуть, то трубка превращается в игрушечную пушку. Страшное дело. Первый комок слизи приземлился в проходе возле тележки с подносами. Второй развалился на полпути и упал между кроватями напротив меня. Часть попала негру на спину. Что-то почувствовав, но не понимая точно, что произошло, он кинул на меня короткий вопросительный взгляд через левое плечо. Моей единственной защитой было прикрыть один глаз наполовину и наклонить голову набок, как делают собаки, когда слышат высокочастотный свист, который они могут различить, а человек — нет. Я надеялся, что мой приём придаст мне вид оглушённой кувалдой коровы на скотобойне, неспособной к осознанным действиям и, таким образом, не заслуживающей расплаты.

Когда обед закончился, все подносы вернулись в тележку, которая была отвезена в дальний конец здания и временно оставлена без внимания. Выбравшись из кровати и двигая рядом с собой свою стойку для капельницы, словно пьяного партнёра по танцам, я дотащился до тележки. Там стояло полстакана чая со льдом на одном подносе и полстакана лимонада на другом. Слив два стакана в один, я выцедил его, исполнившись ликования. Это была подлинная амброзия, нектар богов. Чудесные достоинства этого напитка не поддаются никаким попыткам их описать, и никогда в своей жизни я не смог его воспроизвести. И это несмотря на то, что изрядное количество жидкости вылилось из различных дыр в моём лице и впиталось в мою пижаму.

За стойкой медсестры главная медсестра, майор Хелен Мэки, наблюдала за мной краешком глаза. Она руководила остальными сёстрами и всегда, как мне казалось, работала дольше и упорнее, чем любая из её подчинённых. Когда чай с лимонадом потёк из моего лица, она улыбнулась и продолжала заниматься своими делами. Это навело меня на мысль, что все в порядке и мне незачем спешить на место, пока меня не накрыли.

Приободрившись, я задержался у тележки, прежде чем направиться на свое место отдыха. Прекрасно было находиться в вертикальном положении для разнообразия. Единственным пациентом, которого я узнал, был белый парень, израненный взрывом "клаймора". Его кожа уже не была такой зелёной, и он выглядел куда более здоровым, чем на поле боя, что меня обрадовало. Все четыре его конечности были в длинных белых повязках с розовыми разводами в тех местах, где кровь просочилась сквозь гипс. Он выглядел, как огромный столбик возле парикмахерской.

Питьё изменило всё. Капельницу с меня сняли, мне начали давать жидкую пищу и вышел приказ отправить меня в госпиталь в Японию. Вскоре мою каталку уже везли по проходу в стоону двери. Всегда занятая майор Мэки работала за стойкой медсестры.

— Ну что ж, Роннау, желаю приятно провести время в Японии, — сказала она приветливо, когда я проезжал мимо. Она была ладной дамочкой. Несмотря на свою рабочую нагрузку, она знала мою фамилию. От личного обращения я почувствовал себя по-особенному.

На улице каталочный сервис закончился и я направился к вертолёту и забрался на борт. Он должен был отвезти меня на авиабазу Таншоннят, откуда гигантская летающая больница С-141 перевезла бы меня в Японию. Это был вертолётный перелёт для одного человека, отчего я почувствовал себя важной персоной. На борту находилась симпатичная девушка из Красного Креста, с короткими светлыми волосами, её прислали для сопровождения. Она держала при себе переносную вакуумную машинку, по видимости, на тот случай, если моя дыхательная трубка забьётся выделениями. Большой необходимости в машинке не было, потому что я мог как следует кашлянуть и выдуть из трубки почти всё, что угодно.

На базе Таншоннят я зашёл в ангар, где находилось втрое больше пациентов, чем в моём предыдущем госпитале, несмотря на то, что он был тех же размеров. Там стояло ровно столько же кроватей плюс ещё такое же количество кресел. Повсюду стояли или прохаживались парни, которые не могли ни сесть, ни лечь, ни заткнуться. Атмосфера была праздничной. Было очень шумно из-за смеха и разговоров. Настало время праздника. Набрав там достаточное количество раненых, чтобы заполнить самолёт, нам предстояло отправляться. Через несколько часов война для нас заканчивалась, по крайней мере, на время. Доктора в Японии должны были определить, достаточно ли мы изувечены, чтобы отправляться обратно в Штаты, или нас можно починить и вернуть в бой.

Я был настроен пообщаться, хоть и не мог полностью присоединиться к разговорам. Поверьте мне, в том помещении звучали боку примечательные истории. У одного джи-ай на костылях была вырезка из газеты, где говорилось, что операция "Джанкшен-Сити" длилась немного более месяца, но уже закончилась. Там утверждалось, что потери американцев в операции превысили триста человек убитыми и полторы тысячи ранеными. Конечно же, сообщалось о потерях врага убитыми, ранеными, пропавшими без вести и попавшими в плен столь высоких, что потребовалась бы логарифмическая линейка, чтобы подвести итог. Насколько точными были эти цифры — отдельная история. Один дружелюбно настроенный солдат предложил мне закурить. Когда я отклонил предложение ввиду своего физического состояния, он охотно объяснил мне, как вставить сигарету в трахею и затянуться, сжав губы. Метод сработал и после недели без курева это было великолепно, даже несмотря на то, что сигарета марки "Кул" была с ментолом, а я их обычно не курю.

Впервые я подумал, что трахеостома может пригодиться, а не только доставлять неудобства. Впрочем, был небольшой повод для беспокойства. Если самолёт рухнет в воду между Вьетнамом и Японией, я утону. Эта мысль не вытеснила все остальные и не заставила меня повернуть назад, но всё же она появилась. Выросший у моря, я плавал, словно дельфин, но не тогда, когда вода заливается в дыру у меня в шее. Почему они не выдали мне пробку или резиновую затычку?

Самолёт был огромным. Там помещалось около семидесяти каталок и ещё столько же пассажирских сидений. Солдат из военно-воздушных сил указал мне мою каталку. С моей стороны это вызвало протест. Я не хотел приехать домой на носилках. Я собирался пройти на своё место и лететь, как нормальный пассажир, как будто меня вовсе не отделали. Это было чисто символически, но мне хотелось именно так. Экипаж оказался понимающим, и меня перевели в кресло без возражений. Через два часа полёта я был так вымотан, что буквально не имел сил сидеть прямо. Я застенчиво спросил у экипажа, нельзя ли мне прилечь. И опять они перевели меня без какой-либо критики и едких замечаний.

В остальном наш перелёт в страну Восходящего Солнца прошёл приятно и без происшествий. Для меня это было что-то невероятное. Получив ранение, я был вывезен с поля боя ещё до захода солнца. Теперь, через несколько дней в госпитале в зоне боевых действий, меня увозят с континента и отправляют в нейтральную страну, где безопасно. Дело просто невиданное.

Из-за такого рода вещей я за некоторое время до того пытался убедить Тайнса, Ортиса и ещё нескольких парней из нашего отделения, что с учётом всего этого, Вьетнам был несерьёзной войной в сравнении с Кореей и Второй Мировой. На самом деле, во всех наших крупных войнах появлялись свои преимущества для парня, которому в поле отстрелили задницу, преимущества, которые делали войну более сносной, чем предыдущая. От войны за независимость до гражданской войны, Мировых войн, Кореи и Вьетнама всегда появлялись новшества в области связи, транспорта и медицины, которые облегчали участь среднестатистического бойца. Кто бы выдержал войну без регулярных посылок от мамы, без передвижных медпунктов, без общей анестезии; войну, где обычным делом были ампутации и никаких антибиотиков против неизбежного заражения ран? Это просто немыслимо.

Во Вьетнаме мы заранее знали, что если нас ранит, то мы со всей вероятностью окажемся в госпитале в течение часа и за пределами зоны боевых действий в течение нескольких дней. Нам не приходилось переносить суровые, морозные зимы. У нас всегда было полно еды и сигарет. Мы должны были воевать всего двенадцать месяцев, затем можно было всё бросить и ехать домой. Некоторые наши предшественники не бывали дома по несколько лет подряд. И в довершение всего, один или даже два раза, если мы чувствовали себя психически перегруженными или слишком боялись за себя, то можно было объявить "я в домике" и взять тайм-аут, прервать войну и взять неделю отпуска. Неделя проходила в центрах отдыха и рекреации в Австралии, Японии, Малайзии, Таиланде, на Тайване, или в нашем самом молодом штате, на Гавайях. Разве это не здорово?

Никто со мной не согласился. Просто находиться во Вьетнаме уже само по себе было тягостной ношей. Раз они оказались во Вьетнаме, то уже были несчастны и не повелись на мои радостные песни и пляски о том, что наша война — лёгкая война. Они даже не дали мне возможности упомянуть о том, что у противника не было ни авиации, ни артиллерии. Для нас это оказалось ещё одним удачным совпадением.

Наш самолёт приземлился на американской военно-воздушной базе на Хонсю, главном японском острове. Фудзияма, священная для японцев гора, приветствовала нас своим величественным снежным пиком, виднеющимся вдали. Увидеть её было неожиданным подарком. Её вид настроил меня на более позитивный лад насчёт всего происходящего. Я был уверен, что побывать в тени Фудзиямы — хорошее предзнаменование.

Непродолжительная поездка на автобусе доставила нас в казармы Кисинэ, американский военный госпиталь в Йокогаме. Моя палата находилась на пятом этаже. Мой сосед по комнате, Руди Рихтер, был сержантом из 173-ей воздушно-десантной бригады. Он сказал, что когда-то служил во Французском Иностранном легионе в Индокитае. Рихтер был гражданином Германии и вступил в нашу армию, чтобы получить американское гражданство. Мысль о не-гражданах, служащих в нашей армии никогда не приходила мне в голову.

Руди был умным и дружелюбным, что делало его приятным соседом. Как и я, он был ранен в рот и имел на лице целый набор рваных красноречивых шрамов. Один глаз у него был выбит, и увула, эта штучка, которая висит сверху в глотке, была оторвана пулей. По-видимому, теперь она валялась где-то в джунглях. Я точно не знаю, для чего нужна увула, но от рассказа про то, как её отстрелило, меня передёрнуло.

Помимо Руди, мне там встретилось ещё немало интересных персонажей. Самым печальным случаем был Вилли-Питер, как мы его называли. Он принимал своё прозвище со здоровым чувством юмора. Большая часть его тела была обожжена взрывом гранаты с белым фосфором, которая случайно взорвалась в его бараке. Его тело было с головы до ног замотано в белые бинты, в которых он выглядел, как Борис Карлофф в фильме "Мумия". Не имея достаточно кожи, чтобы удерживать жидкости внутри, он протекал. Его постель то и дело промокала. Медперсоналу приходилось пересаживать его в кресло, пока они меняли одеяло и простыни. К тому времени, как они заканчивали, под креслом скапливалась небольшая лужица.

Вилли-Питер боролся с постоянными инфекциями. В один из дней, необычно разоткровенничавшись, одна медсестра поведала мне, что они все ожидают, что Вилли-Питер умрёт. Они думают, что рано или поздно он подхватит инфекцию, с которой не сможет справиться и тут ему придёт конец. Мне было очень грустно это слышать, и я удивился, почему же они не привезут его семью в Японию, чтобы с ним попрощаться, или не попытаются как можно скорее отправить его в Штаты. Мне не хотелось бы никогда больше не увидеть маму и папу, и я был рад, что я не оказался на его месте.

Самое необычное ранение было у чернокожего солдата, которому в лицо попали несколько кусочков горящего белого фосфора, этот случай никак не связан с ранениями Вилли-Питера. Кусочки фосфора продолжали гореть даже после того, как продырявили кожу и прожгли себе путь через мясо на его лице.

Нас всех учили, что если на кого-нибудь попал горящий белый фосфор, то надо либо потушить его водой или песком, либо выковырять его, что кто-то и сделал. Другой джи-ай взял штык и почистил лицо чернокожего солдата, словно морковку. Таким образом, он успешно очистил лицо солдата от горящего вещества и уберёг его от дальнейших ран. К несчастью, на лице у чернокожего остались множественные клубнично-красные депигментированные полосы в полдюйма шириной. Его лицо не выглядело ни как-то особо устрашающе, ни отталкивающе, но очень странно. Просто чертовски чудно.

Самым беспокойным типом был белый паренёк примерно моих лет, его щиколотка была сломана в нескольких местах. Костоправы прооперировали его ногу и вставили в неё несколько болтов и гаек, чтобы собрать её. Потом он несколько недель передвигался в инвалидном кресле. Когда я попал в Японию, он уже ходил на костылях и готовился от них отказаться и отправляться обратно на войну.

Понятное дело, он был нервным, как кошка, насчёт своих перспектив. Несколько недель он прожил среди слепых, обожжённых и прочих, искалеченных самыми отвратительными способами, какие только можно вообразить. Свободное время он проводил за разговорами с парнями вроде меня, у которых кофе выливался из дыр в лице, когда они его пили. Он смотрел, как лужица скапливается под креслом Вилли-Питера. Для бедняги миф о собственной невидимости не просто поблёк, он полностью рухнул. Он видел достаточно, чтобы узнать, что все эти ранения были реальностью, и любое из них было возможно. Он постепенно превратился в психопата. При разговоре его реплики стали такими беспорядочными и суматошными, что временами казалось, что он заговаривается. Отправить его обратно на войну стало было для него жестоким и незаурядным наказанием. Я ещё раз проанализировал сложившуюся ситуацию и порадовался, что это кто-то другой, а не я. Со мной и так произошло немало всего за последнее время.

На мой взгляд, я никогда не был во Вьетнаме таким дёрганым, каким этот парень должен был стать после возвращения туда. Но вы никогда не сказали бы так, глядя на мои руки. Вскоре после прибытия в Японию мои ногти на руках начали принимать нормальный вид. До того момента, однако, они представляли собой жалкое зрелище. Я был заядлым нервным ногтегрызом ещё со школы. Вьетнам давал столько поводов для беспокойства, что за последние месяцы я сжевал свои ногти почти до первой фаланги. Теперь, со стянутыми проволокой челюстями, это стало невозможно, так что теперь они начинали выглядеть лучше.

Позже в тот же свой первый день в госпитале я заметил через дверь своей комнаты на пятом этаже, что большинство пациентов и персонала смотрят через окна на улицу. Протестующая японская молодёжь, числом около четырёхсот человек, маршировали вокруг госпиталя, за закрытыми воротами, кружа возле нас, словно стая барракуд. Это было захватывающе. Я до той поры ни разу не видел антивоенной демонстрации. На улице протестные песни Джоан Баэз вопили на нас из громкоговорителей. На ходу демонстранты выкрикивали разные известные антивоенные речёвки. Самой мягкой была: «Раз-два-три-четыре-пять, на войну нам всем насрать». Ещё одну, более мелодичную, скорее пели, чем скандировали: «Раз-два-три-четыре-пять, для чего нам воевать? Пять-шесть-семь-восемь-девять, во Вьетнам мы не поедем!». Наиболее злобной была такая: «Эй, эй, Эл-Би-Джей, сколько ты убил детей?» Антиамериканские, антивоенные митинги и беспорядки в 1967 году часто происходили по всему миру, не только в Америке. Это был один из них.

Чего демонстранты не видели – того, что около двух сотен японских полицейских из подразделения по пресечению беспорядков ждали в огороженном дворе. Они носили блестящие чёрные шлемы и отрабатывали удары каратэ и броски дзюдо. Некоторые вертели в руках деревянные палки в четыре-пять футов длиной и толщиной, как дубинка американского полицейского. Для тренировки они колотили ими друг друга.

Когда группы демонстрантов проходили мимо главных ворот, они бросались вперёд и наваливались на них, пытаясь открыть, но не могли. Полиция терпела их деятельность некоторое время, час или два, затем ворота открылись и демонстранты повалили внутрь, стремительно разбегаясь во всех направлениях. Одновременно с ними полиция кинулась им навстречу. Вот это было зрелище: шестьсот человек дерутся прямо перед госпиталем, и у нас места в первом ряду. Чёрные шлемы победили. Демонстрантам надрали зад и вышибли обратно за ворота. Мы хлопали и веселились. Все посмеялись и отлично провели время.

Когда я обустроился, первым делом мне провели медицинский осмотр. Двое челюстно-лицевых хирургов обследовали меня, и использовали слова, которых я не понимал, вроде «некротический» и «афазия», чтобы обсудить моё состояние. Затем они обратились ко мне по-английски, чтобы сообщить хорошую и плохую новость.

Хорошая новость состояла в том, что моё лицо нельзя было быстро починить, так что моя командировка во Вьетнам заканчивается. АЛЛИЛУЙЯ! Я выжил. Вскоре меня должны были отправить в военный госпиталь Леттермана в Сан-Франциско. Картина прояснилась настолько, что я мог написать домой и рассказать родителям, что со мной произошло. Плохая новость заключалась в том, что моя мандибула, то есть нижняя челюсть, оказалась инфицирована и мне придётся немедленно провести ещё одну операцию, чтобы удалить омертвевшие ткани и осколки кости.

Следующее утро застало меня на каталке в предоперационном помещении, с капельницей в руке. В комнате были распашные двери на обоих концах, но не было окон. Там стояла ещё одна каталка, её занимал чрезмерно мускулистый чернокожий мужчина, который рычал, обильно потел и пытался освободиться от кожаных ремней, связывающих его. Правым локтем он ударил по стойке рядом с каталкой и сбил с него контейнер с кубиками льда, которые заплясали по плиточному полу во все стороны. От яркого света с потолка они засверкали, как бриллианты. Этот парень выглядел, как лунатик в бреду.

Высокая, стройная женщина в зелёном халате и маске вошла и сообщила, что сделает укол, чтобы помочь мне расслабиться. Её глаза тоже были зелёными, переливающегося зелёного цвета и едва виднелись над маской. На них было слишком много макияжа, с учётом ситуации, но все равно она была чрезвычайно хорошенькой. Проверив фамилию на браслете у меня на запястье, она выпустила полный шприц прозрачной жидкости в трубку моей капельницы. Затем она сказала мне попытаться заснуть. Когда я спросил насчёт парня на соседней каталке, она ответила, что у него бешенство. Мне это показалось неправильным. Прежде, чем я успел задать следующий вопрос, она ушла, даже не сообщив мне своего имени.

Вскоре после её ухода меня начали накрывать опиаты, которые она впрыснула мне в руку, и я начал отключаться. После длительного натиска на психику, стараний выжить в зоне боевых действий, чувство оцепенения и ощущение расслабленности были столь чудесны, что последнее, чего мне хотелось – провалиться в сон. Прошло немало времени с тех пор, как я чувствовал себя столь же удобно и безопасно. В другой углу комнаты на маленьком столике лежала книжка в мягкой обложке, которой я завладел, чтобы помочь себе не уснуть. Это оказалась «Иди, вещай с горы» Джеймса Болдуина. Я прочёл первую строчку:

«Все говорили, что Джону, когда он вырастет, стоило бы стать священником, вслед за своим отцом».

Предложение было медленным и требовало много времени, но мне оно нравилось. Меня не беспокоило, что псих на соседней койке прогрызался сквозь свои ремни. Он пристально следил за своей работой. Временами он на мгновение отвлекался от своих пут и пытался прожечь меня взглядом, громко рыча. Настало самое лучшее время, и я собирался им насладиться.

«Все говорили, что Джону, когда он вырастет, стоило бы стать священником, вслед за своим отцом».

Теперь не имело значения, как будет выглядеть моё лицо и где в ту минуту находится весь остальной взвод. Всё в мире было отлично. Стало нетрудно понять, почему парни в гетто употребляют эту дурь.

Чуть позже вновь появилась Зелёные Глаза и моя каталка отправилась в полёт в операционную. По дороге доктор упрекала меня за то, что я не старался уснуть. Я не обращал внимания. Все было шикарно, как в Стране Грёз. Моя война закончилась, я жив, мои ранения были лишь малой платой, парень с бешенством до меня не добрался, и я еду домой. Лучше не могло и быть. Я продолжал читать.

«Все говорили, что Джону, когда он вырастет, стоило бы стать священником, вслед за своим отцом».