Я лежу с закрытыми глазами. В растворённое окно шумит улица, тяжело вздыхает каменный город. В полусне мне чудится: Эрна готовит снаряды.

Вот она заперла двери на ключ, глухо щёлкнул замок. Она медленно подходит к столу, медленно зажигает огонь. На чугунной доске светло-серая пыль: гремучая ртуть. Тонкие, синие язычки – змеиные жала – лижут железо. Сушится взрывчатый порошок. Треща поблёскивают крупинки. По стеклу ходит свинцовый грузик. Этот грузик разобьёт стеклянную трубку. Тогда будет взрыв.

Один мой товарищ уже погиб на такой работе. В комнате нашли его труп, клочки его трупа: разбрызганный мозг, окровавленную грудь, разорванные ноги и руки. Навалили всё это на телегу и повезли в участок. Эрна рискует тем же.

Ну, а если её в самом деле взорвёт? Если вместо льняных волос и голубых удивлённых глаз, будет красное мясо?… Тогда Ваня приготовит снаряды. Он тоже химик. Он сумеет исполнить эту работу.

Я открываю глаза. Солнечный летний луч пробился сквозь занавеску, блестит на полу. Я забываюсь опять. И опять те же мысли. Почему Генрих не бросил бомбы? Да, почему?… Генрих – не трус. Но ошибка хуже, чем страх. Или это случайность? Его величество случай?

Всё равно. Всё – всё равно. Пусть моя вина в том, что Генрих в терроре. Пусть его вина в том, что генерал-губернатор жив. Пусть Эрну взорвёт. Пусть повесят Ваню и Фёдора. Генерал-губернатор всё-таки будет убит. Я так хочу. Я встаю. Внизу на площади, под окном, копошатся люди – чёрные муравьи. Каждый занят своей заботой, мелкой злобой дня. Я презираю их. И не прав ли, в сущности, Фёдор: «Бомбой бы их всех, безусловно».