Ваню сегодня судят. Я лежу в случайной квартире, на диване, в жарких подушках. Ночь. В раме окна ночное небо. На небе звёздное ожерелье. Большая Медведица.

Я знаю: Ваня лежал целый день на тюремной койке, иногда вставал, подходил к столу и писал. А теперь ему так же, как и мне, светит Медведица. И так же, как я, он не спит.

Я знаю ещё: завтра казнь. Завтра войдёт палач в красной рубахе с верёвкою и нагайкою. Он свяжет Ване руки назад и верёвка вопьётся в тело. Зазвенят под сводами шпоры, часовые уныло звякнут ружьём. Распахнутся ворота… На песчаной косе курится тёплый туман, ноги вязнут в мокром песке. Розовеет восток. На бледно-розовом небе чёрный загнутый шпиль. Это виселица. Это – закон.

Ваня всходит на плаху. В утренней мгле он весь серый, глаза и волосы одного цвета. Холодно и он ёжится, глубже уходит шеей в поднятый воротник. А потом палач надевает саван, стягивает верёвку. Саван белый и рядом красный палач. Неожиданно громко стучит отброшенный табурет. Тело висит. Висит Ваня.

Подушки жгут мне лицо. Одеяло сползает на пол. Неудобно лежать. Я вижу Ваню, его восторженные глаза, русые кудри. И робко спрашиваю себя: зачем виселица? зачем кровь? зачем смерть?

И тотчас я вспоминаю: «Мы должны полагать души свои за братьев». Так сказал Ваня. Но ведь Вани уж нет…