Конец истории или ее возвращение?

Пока существовала коммунистическая система в мире сохранялся относительно предсказуемый порядок. У нас было, как нам казалось, ясное и однозначное представление, кто левые и кто правые, кто прогрессисты и кто консерваторы. В самом существовании двух противостоящих блоков, сложившихся после войны, была заложена возможность конфликтов. Большим достижением мировой политики после второй мировой войны было в данной связи как раз то, что эти потенциальные конфликты сдерживались выполнением обеими сторонами определенных "правил игры". И все мы могли в огромное степени положиться на эти общие правила.

С крушением реального социализма конфликт между блоками был, казалось, разрешен. Угроза апокалипсиса в виде ядерной войны исчезла. Появилась надежда на "новый мировой порядок". Многие верили в то, что с крушением коммунизма победа либеральной демократии наступит закономерно и неотвратимо.

Но когда мы оцениваем сегодня нынешнюю ситуацию, рассматриваем перспективы нового мирового порядка, то вынуждены прийти к заключению, что надежды на это ослабевают. С какой еще иллюзией мы так быстро расстаемся, как с этой надеждой на новый порядок, который обеспечивал бы мир во всем мире?

Вместо ожидаемого прочного нового мирового порядка наступила совершенно непредсказуемая ситуация. В Европу вернулась даже война. Кто мог представить себе, что после второй мировой войны и после того, как на протяжении 45 лет осуществлялось преодоление прошлого, преступлений, совершенных в этой войне, на наших глазах будет снова вершиться истребление народов, а демократическая Европа, клянущаяся в верности западным ценностям, будет лишь беспомощно взирать на происходящее.

В Африке в ходе своеобразной деколонизации и модернизации происходит распад исторически сложившихся структур. На этом континенте царят нищета и хаос. Африканские страны лишь с трудом удерживаются от полного развала военными диктатурами, использующими западную помощь для самообогащения.

Не намного больше воодушевляет вид Латинской Америки. Бразилия, одна из богатейших стран мира по запасам природных ресурсов, давно оккупирована коррумпированными экономическими силами. Обнищание населения достигло немыслимых размеров, и положение все более ухудшается.

И никто не знает, как еще выберется из нового этапа мультиэтнической либерализации Северная Америка.

Эту панораму событий в современном мире можно было бы продолжать и дальше. Раньше войны возникали из идеологических столкновений. На смену этим старым факторам в современном мире появилось множество новых мотивов и причин: расовых, этнических, религиозных, национальных, социальных. Гражданские войны в новой форме, с проявлениями бессмысленного насилия, немыслимой жестокости стали признаком нашего времени.

Опыт восприятия истории как катастрофы означает фундаментальную смену самой тематики эпохи. В течение десятилетий мы рассматривали историю лишь с точки зрения прогресса: какой прогресс уже был осуществлен и какой должен произойти в будущем. Мы жаждали этого заранее предопределенного пути прогресса, чтобы выбраться из сложных сплетений истории, преодолеть зависимость от фактора случайности.

И марксизм, и либерализм жили верой в то, будто они знают и умеют управлять историей. Люди полагали, что они сумеют подчинить историю своим целям, которые человек будет выбирать сам по своему усмотрению. У молодого Маркса есть такие слова: "Мы решили загадку истории".

Между тем когда видишь нынешние катастрофы, испытываешь чувство подозрения, что эта загадочная история, с ее случайными, непостижимыми и неуправляемыми обстоятельствами, пожалуй, снова вернулась к нам. Для такого мировосприятия есть больше оснований, чем для веры в преодоление истории при создании некоего социалистического или либерального общества на заключительном этапе исторического пути.

Как представляется этот опыт угрожающей или происходящей катастрофы с философской точки зрения?

Дьердь Лукач написал, находясь во время второй мировой войны в Москве, книгу "Разрушение разума". Книга эта наглядно представляет типичное понимание прогрессивной философии истории. Автор выделил в развитии немецкой философии после Французской революции две линии. Одну линию представляло, на его взгляд, развитие марксистской философии, воплощавшей путь спасения человечества. Имелась в виду та линия, начало которой положила Французская революция: от ранних социалистов и до Карла Маркса, как высшей точки развития на этом пути. Это прогрессивная философия.

Причем речь шла не больше и не меньше как об осуществлении Царства Божьего на земле. История должна была привести к воцарению некоего универсального мирного сообщества, в котором люди свободно жили бы, объединившись как братья и сестры. Расчет и надежды были на то, что тем самым в один прекрасный день людям удастся вообще сбросить с себя бремя истории.

Вторую линию в развитии немецкой философии Лукач видел в том направлении, которое началось с Шеллинга и привело в конечном счете к фашистскому злу. Это течение, утверждал автор, может и впредь приводить к таким же результатам, если по окончании второй мировой войны не будет создан всемирный антифашистский блок и не будет покончено с данным порочным направлением в философии.

Таким образом, как показывает пример Лукача, философия в ее прогрессивных формах сама рассматривала историю как опыт катастрофического развития. Со времен Французской революции всегда существовали философы, которым грядущая история представлялась в облике катастрофы. Можно вспомнить в этой связи, к примеру, Гёте, который с тревогой размышлял о результатах Французской революции, открывшей дорогу хаосу и распаду нравственных устоев.

Всю глубину нашего нынешнего восприятия истории как катастрофы мы можем найти у позднего Гёте, который чувствовал эти тенденции с необычайной остротой. Его восприятие было консервативным. Консерватором можно было бы называть человека, чувствующего и осознающего исторические катастрофы.

Это восприятие угрозы исторической катастрофы, которое было присуще консервативным поэтам и мыслителям XIX столетия, нашло особо концентрированное выражение у Ницше. Ницше не противопоставлял линию философии спасения какой-то другой линии, приносящей несчастье. Он не принимал и такого противопоставления как прогрессивное и негативное рассмотрение истории.

Ницше видел перед собой исторический процесс, в котором прогресс готов разрушить и себя самого, и предпосылки, приведшие к его возникновению. Ницше интерпретировал сам прогресс как распад, поскольку этот прогресс осуществляется в просвещенном мире благодаря условиям, которые он не сам создал, а которыми он обязан метафизике, христианству. Эпоха Нового времени и ее подлинно прогрессивные достижения стали возможны лишь благодаря метафизике.

Смысл рассуждений Ницше о том, что Бог умер, заключается в осознании того факта, что прогресс все более приводит к саморазрушению. Со смертью Бога рушится фундамент, на котором были воздвигнуты все устои и упорядоченные структуры, существовавшие до сих пор. Отныне начинается совершенно другая история, отличная от прежней. Тем самым прерывается преемственность исторического процесса.

Ницше полагал, что новая история будет определяться "логикой страха". Прогресс приведет, по его пророчеству, к тотальному распаду и разрушению. Ницше говорил в этой связи о пришествии последовательного и завершенного нигилизма. В период непоследовательного нигилизма образ жизни людей носит шизофренический характер. Затем, полагал Ницше, наступит время завершенного нигилизма, и человеку придется создавать самого себя.

Ницше верил в создание такого человека, который сможет вынести опыт истории как катастрофы и сохранит при этом чувство ответственности. Ницше предвидел ту историческую катастрофу, которую мы переживаем сегодня. Он глубоко осознавал ее сущность. Перспективы, которые обозначил Ницше, бросают вызов всем значительным философским системам ХХ века, будь то прогрессивным или консервативным, ставит их перед необходимостью ответа на эти вопросы.

С восприятием истории как катастрофы в принципе соглашались также Шпенглер и Адорно. В своей книге "Закат Европы" Шпенглер определил суть действительно свершившихся событий. Работа эта была написана еще во время первой мировой войны. Не зная еще, чем кончится эта война, Шпенглер попытался рассмотреть ход событий с точки зрения конца истории. Он выразил это в понятии "заката Европы". Европа тогда и в самом деле двигалась навстречу своей гибели. Говорить же ныне, после второй мировой войны о Европе в прежнем смысле значит говорить о прошлом.

Мы переживаем, по Шпенглеру, конец культуры. Ее место занимает цивилизация. Что имел в виду Шпенглер под этими понятиями? Цивилизация есть финальная фаза культуры. Шпенглер говорил о конце метафизики и религии, тем самым о конце тех духовных сил, благодаря которым вообще была возможна творческая, созидательная деятельность человека. Их место занимает теперь холодная и бездушная механика фактов. Этот конец культуры человеку следовало бы, по мнению Шпенглера, принять как реальность, без иллюзий и встретить заключительный этап истории со всей твердостью.

Нынешняя критика эпохи и критика культуры - отклик на Шпенглера, хотя и не все осознают это. Существует опасение, что человек будет отброшен назад, к доисторическим, патриархальным временам. Замена культуры развлечением, примитивизация и опошление человеческого сознания и отношения к жизни совпадают с крайними формами дехристианизации нашей культуры.

Моему тезису о крушении идеологий и мировоззрений, выросших из Просвещения, то есть либерализма и социализма, явно противоречит другое мнение - тезис о конце истории и победе либерализма. Это мнение высказал в 1989 г. американец Фрэнсис Фукуяма.

Он заявил тогда, что после поражения реального социализма не может быть, по сути дела, никаких альтернатив либерализму. Фукуяма не видел в крахе социализма прелюдию к кризису либерализма. Для него крах социализма был заключительной фазой победного шествия либерализма, утверждающего себя во всем мире. Тогда, под непосредственным впечатлением краха реального социализма Фукуяма выдвинул тезис, что наступает конец истории. Теперь частно-капиталистический либерализм утвердился, дескать, окончательно и ему нет альтернатив.

Соответствует ли тезис Фукуямы действительности? Утверждать, что история кончилась, то есть исчерпала себя, можно при следующих условиях. Во-первых, если история мыслится как некое единство. Во-вторых, если в основе такой единой и однородной истории предполагается наличие какого-то конкретного субъекта. И в-третьих, если представление о единстве истории связывается с мыслью о начале, ходе истории и конце истории. Тогда конец истории должен быть заложен телеологически уже в самом изначальном принципе истории. А история в этом случае направлена лишь на осуществление данной цели.

Между тем современная философия отвергает такое представление об истории. Тогда философия истории оказывается бессмысленной затеей. В том смысле, как это понимается в вышеизложенном телеологическом представлении, философия истории не имеет под собой оснований.

Ницше был первым, кто сделал решающие выводы из этого. Мы можем лишь воспринимать историю как бесконечное многообразие различных событий, или "историй". Мы можем лишь рассказывать эти истории. В век мифологии для человечества тех давних времен подобную роль играли мифы. Ныне мы следуем по тому же пути. История, мыслимая как телеологически направленный процесс, с точки зрения Ницше, бессмысленна.

Во второй половине XIX века возникла формула так называемой "постистории". Согласно этому представлению история закончилась, и мы вступаем отныне в некий последующий этап - "постистории". Идея "постистории" была развита в новой форме после 1945 г. немецким философом Арнольдом Геленом.

Гелен полагал, что все возможности, заложенные в мировом проекте эпохи Нового времени, уже реализованы. В результате создана крупная система взаимодействия между техникой, наукой, производством и потреблением. Эта система стала самостоятельной величиной, она развивается по своим внутренним законам и подчиняется собственной логике.

Что же остается тогда на долю человека? Нужно поддерживать работу этой огромной машины. Противостоять этому не может никакая внешняя историческая сила. Гелен хотел высказать в этих размышлениях о "постистории" своего рода предостережение.

О конце истории говорил также Александр Кожев (Кожевников), французский философ русского происхождения. Тезис о том, что история в принципе закончилась, он развивал в рамках своей интерпретации "Феноменологии духа" Гегеля. Кожев предлагает при этом со своей стороны некий синтез, с использованием отдельных элементов гегелевской философии и диалектики, философии истории Маркса и так называемой экзистенциальной философии Хайдеггера. Кожев утверждает при этом следующее.

1. Историю невозможно понять без учета момента "господства". Тот, кто не способен увидеть продуктивную роль борьбы и войны, тот вообще не сможет постичь историю. Для Кожева сущность фашистской теории состояла в утверждении борьбы как составного элемента истории и ее возможного прогресса.

2. Нужно видеть также ту продуктивную роль, которую играл для исторического прогресса "труд". Кожев считал, что фашизм никогда не сможет одержать победу над марксизмом, потому что фашизм не способен понять истины, содержащейся в марксистской теории: совершенно исключительного значения труда в возникновении человечества и в ходе истории.

3. Историю, как полагал Кожев, невозможно также понять, не постигнув значения смерти, не осознав конечность, смертность человека.

Кожев пытался найти синтез марксизма и фашизма, он искал какие-то частичные истины в каждой из этих идеологий. Почему он обращался при этом к философии Гегеля? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны рассмотреть еще один принцип, имеющий для понимания хода истории чрезвычайно важное значение. Кожев заимствовал этот принцип из гегелевского наследия. Имеется в виду мотив универсального признания.

Гегель понимал этот принцип иначе, чем это трактовалось впоследствии марксистами или фашистами. Гегель размышлял над вопросом, почему люди работают. Чем объясняется, что люди работают в условиях принуждения, ведут между собой войны, покоряют других людей, добиваясь господства над ними.

Согласно Кожеву, значение Гегеля как величайшего философа эпохи Нового времени состоит в том, что он понял главную тему мировой истории, которая раскрывается перед нами в форме "борьбы" и "труда": диалектику признания.

В истории речь идет о достижении такого состояния, когда все люди как конечные существа, индивидуальности, наделенные самосознанием, признавали бы всех других людей и сами также пользовались бы признанием других. В этом состоит сокровенный мотив истории, скрытая в ней тема. Конец истории будет тогда достигнут, когда найдет осуществление этот принцип универсального взаимного признания.

История закончена, когда человек удовлетворен в своих материальных, элементарных потребностях и в своем самосознании тем, что он добился общего признания. Бросим взгляд на революцию в Восточной Европе, на новый конфликт с Третьим миром или на столкновение с исламом и спросим себя: идет ли речь во всех этих ситуациях о чем-то другом? Какая тема скрывается за всеми социалистическими или националистическими формами, в которых выразился распад Советского Союза и конфликт в бывшей Югославии? Для этих народов и культур речь идет о том, чтобы добиться "признания". На Западе это нашло осуществление скорее в принципе, чем в действительности.

Не проблемы социального обнищания побуждают массы, к примеру, в арабском мире к террору, а стремление добиться признания. В том, что касается "нового мирового порядка", усилий добиться какого-то выравнивания и согласования интересов между Севером и Югом, речь идет в действительности об осуществлении универсального признания как правового принципа.

Обращение большинства немцев к Гитлеру не было бы возможно, если бы люди не надеялись на то, что он поможет им добиться признания и тем самым будет удовлетворено их самосознание. В 1991 г. из аналогичных мотивов население на Ближнем Востоке было на стороне Саддама Хуссейна. Люди думали: именно этот человек поможет им получить признание в мире. И если мы зададимся вопросом, что стоит за новым фашистским движением в России, то нам придется войти в положение народов, которые были угнетены и порабощены в бывшем Советском Союзе, а ныне хотят самоутверждения.

Итак: ни один человек и ни один народ не может долго прожить без самоутверждения и без признания в мире.

Разве не явилось крушение социализма выразительным подтверждением тезиса Кожева о роли принципа признания? Режим в ГДР потерпел крах, потому что это государство отказывало людям в признании того, что каждый человек - личность, наделенная самосознанием. То, что мы понимаем под историей, Маркс называл предысторией человечества. Вдохновленная марксизмом революция призвана была, завершив историю, положить ей конец.

Гегель же считал, что сознание свободы, осуществленное Французской революцией, не может быть превзойдено какой-то другой, более далеко идущей революцией. В противоположность Марксу Гегель был убежден в том, что всякая попытка выйти за рамки того уровня сознания свободы, который достигнут, и объективных условий реализации этой свободы не привела бы к расширению свободы. Напротив, этим было бы поставлено под угрозу и могло бы быть погублено достигнутое. То есть мог бы наступить регресс.

Если конец истории ставить в зависимость от удовлетворения естественных потребностей человека, то в чем заключаются потребности, диктуемые природой человека?

Марксизм давал по этому поводу тот ответ, что человек будет удовлетворен тогда, когда будет произведено материальное богатство в таких размерах, которые позволят упразднить все формы господства. Человеку останется только присвоить это богатство. С присвоением имеющегося материального богатства с марксистской точки зрения было бы достигнуто удовлетворение человеческих потребностей. Маркс исходил из того, что тогда закончится предыстория человечества.

И мы до сих пор широко разделяем это представление о конце истории. Политическая цель усматривается в ФРГ в умножении социального продукта для перераспределения благ и максимально возможного удовлетворения материальных потребностей.

Категория "политического" оставалась для марксизма в конечном счете вторичным феноменом, поэтому он был не способен представить собственную политическую философию. Марксизм отрезал возможность понять "политическое" в его собственном значении по отношению к категории "экономического". Поэтому он не может понять историю и кризис, в котором находится сегодня.

Ленин говорил, что хотя политическое господство и необходимо в период перехода к социализму, но впоследствии, когда социализм будет осуществлен, всякая форма политического господства исчезнет. В ленинской работе "Государство и революция" говорится, что каждая кухарка сможет принять участие в управлении государством.

В этом отношении ФРГ подошла, быть может, даже еще ближе к состоянию общества, которое планировалось Марксом, чем страны реального социализма. Общество стало настолько самостоятельным в своих политических решениях, что под вопросом оказалось само понятие "политического".

В противоположность нам Кожев мыслил политически. Он считал, что господство, война и борьба представляют собой факторы, без учета которых невозможно понять историю как процесс прогрессивного осуществления принципа универсального признания и самоутверждения.

Подводя итоги сказанному в этом разделе, мы видим, что размышления Кожева свидетельствуют о сомнительности категорических суждений Фукуямы, будто либерализму нет впредь альтернатив. Но быть может, нас ждут еще впереди и какие-то формы фашизма? Признаки, говорящие о такой возможности, множатся.

То, что либерализм представит именно тот порядок, которым должна якобы завершиться история, невероятно уже по одной той причине, что современный либерализм все более освобождается от христианских корней, которым он обязан своим возникновением. Так что мне представляется весьма сомнительным, чтобы либерализм смог утвердиться прочно и надолго в эпоху ускоренной дехристианизации, в век "постмодерна".

Если либерализм не будет скорректирован просвещенным консерватизмом, судьба его самого рано или поздно окажется под вопросом. Речь идет о таком консерватизме, для которого человек - не только существо, озабоченное своим материальным благополучием, но и культурное существо. Человеку недостаточно одного лишь удовлетворения материальных потребностей и признания его как индивидуума. Он хочет также получить признание в своей принадлежности к национальным и другим коллективам. То есть он нуждается в признании как культурное существо. Между тем либерализм не в состоянии дать такое понятие культуры.

Создать это способен лишь обновленный консерватизм, осознающий свои либеральные и христианские корни и готовый признать частичные истины, касающиеся роли "господства" и "труда" в истории, сделав их предметом обсуждения.

Лишь такой просвещенный консерватизм был бы также в состоянии отмежеваться от набирающего рост движения "новых правых", которое в абстрактном противостоянии социализму и либерализму отрицает моменты частичной истины, содержащиеся в социализме и либерализме. Нужно учитывать, что "новые правые" могут стать в этой связи фактором опасности.

В следующем разделе книги и должен быть рассмотрен этот новый консерватизм.

 

Германия на поворотном пункте развития - поворот назад или упадок? Необходимость либерального консерватизма

Некоторые наши современники пророчествуют, что ФРГ находится ныне в предфашистской ситуации. Политические партии не в состоянии заполнить образовавшийся вакуум, и нужно в этой связи опасаться того, что все громче будут звучать призывы - стране нужна "сильная рука".

Я отнюдь не хотел бы принимать этот тезис. Но если к такой же оценке приходят также и ответственные руководители наших демократических партий, то это драматический сигнал. Значит, мы достигли теперь в нашем послевоенном историческом развитии поворотного пункта. Все более широкие слои населения, причем не только те, что проявляли до сих пор политическую активность, осознают, что дальше так продолжаться не может. А если так пойдет и дальше, то немецкая демократия может прийти к новой катастрофе.

Если люди начинают именно так оценивать положение, то это сознание становится уже очень важной политической реальностью. Обоснованно такое восприятие ситуации или нет, другой вопрос, сути дела не меняющий. Характер ощущений людей, то, как они воспринимают общее положение, столь же значимы в политике, как и знания, предлагаемые нам учеными и философами. Наука едва ли способна дать объективное научное знание, какая именно политика является правильной.

Насколько различные мнения существуют среди политиков ФРГ в оценке ситуации показывает одно из интервью, которое дал бывший генеральный секретарь партии ХДС Хайнер Гайсслер газете "Цайт". Говоря о том, что ХДС настоятельно нуждается в обновлении концепции, Гайсслер предлагает чистейшую леволиберальную программу, вдохновленную образом объединенной Европы и идеей мультикультурализма.

Не только самые актуальные, но и вообще все значительные проблемы представляются ему проблемами социального характера. Для их решения предполагается употребить также и государственное вмешательство, и иные регулирующие меры извне. Гайсслер считает, что ХДС должна быть готова к коалиции с партией "зеленых".

Сдвиг ХДС в сторону консервативных позиций был бы равносилен, с его точки зрения, самоубийству. Все, что консервативно в узком или широком смысле слова, обозначается как опасность, поскольку национальное государство было якобы причиной того рокового пути, который привел Германию к концлагерям, к Освенциму, вплоть до нынешних нападений на жилища иностранцев. Все эти преступления коренятся будто бы в одной и той же ментальности, имеют те же мотивы, которые можно, дескать, назвать в широком смысле слова консервативными.

Этот пример показывает, насколько различные представления бытуют в стране, притом что большинством признается серьезность ситуации, принимающей угрожающий характер.

Участвовать в этой конкуренции мнений было бы бессмысленно. Лучшее, что есть на свете, это хорошая теория. А для политики самое лучшее - иметь хороший анализ ситуации. Не располагая анализом ситуации, полученным в результате исследования действительного положения вещей и проверенным на реальном опыте, бесполезно выступать перед всем миром с какими-то программами, требованиями, высказывать надежды и делать заявления. Поэтому мы не можем обойтись без того, чтобы еще раз рассмотреть в свете новой ситуации важные факты, имеющие центральное значение для такого анализа.

Первое обстоятельство, из которого должны исходить все политические концепции, заключается в том, что ФРГ должна теперь проводить свою политику в фундаментально изменившемся мире. Это обстоятельство настолько важно, что понятия, имевшие до сих пор какую-то относительную значимость, к новой ситуации не применимы. Мы не можем также пользоваться прежними методами.

Когда какая-нибудь культура, нация, народ, общество оказываются в таком положении, они обязаны осмыслить свою ситуация заново. Один из основных дефицитов германской политики состоит в течение не только последних лет, но и десятилетий в том, что она ориентируется чисто прагматически и популистски более на результаты опросов населения, чем на изучение политических реалий.

Когда вопрос "как мне достичь власти?" или "как мне удержаться у власти?" полностью отодвигает в сторону все соображения более глубокого характера, тогда естественно, что всех, кто серьезней задумывается над политикой, клеймят как безумцев и пустых мечтателей.

Тому было некоторое оправдание раньше, когда ФРГ находилась в другом положении, располагая, с точки зрения мировой политики, небольшим суверенитетом и относительно высокой безопасностью. Ныне же, когда произошел эпохальный перелом, вести политику, не имея анализа ситуации и концепции, не только невозможно, но и просто-напросто опасно. Философия тоже такое дело, которое может составить либо угрозу для жизни, либо содействовать спасению жизни.

Произошедший перелом не был результатом каких-то сознательных действий. Он не был обусловлен также лишь крушением социализма, которое представляет собой лишь один из признаков кризисных изменений в культуре Нового времени во всем мире. Что в этом процессе имеет значение для нас и для всякой будущей политики ФРГ, быть может, именно консервативной политики?

Прежде всего отметим, что этот социализм потерпел крушение отнюдь не в результате той борьбы, которую вел против него так называемый свободный мир. Именно политический класс ФРГ предпринял как раз все, что только можно было придумать, чтобы стабилизировать этот социализм и поддержать его жизнеспособность.

Политика эта не только многократно подтверждалась по меньшей мере в течение последних десятилетий в официальных заявлениях как официальная, но и подкреплялась широкими практическим содействием вроде миллиардных кредитов для ГДР, которыми занимался Франц-Йозеф Штраус, и совместных документов, принятых СДПГ и СЕПГ. У нас исходили при этом из предположения, которое казалось почти само собой разумеющимся, что реальный социализм будет существовать еще и дальше, по меньшей мере лет сто.

Конечно, были в ФРГ и другие мнения. Некоторые люди еще лет за десять до перелома были убеждены в том, что социалистическая система не жизнеспособна. Эти люди выступали за оперативную политику в межгерманских отношениях. Внутренняя стабильность и жизнеспособность социалистической системы в ГДР была незначительна. Понять эту банальную истину у нас могли бы и намного раньше. Будь у нас соответствующая политика, эта система рухнула бы на восемь-десять лет раньше. Мы должны со всей ясностью представить себе, скольких людей можно было бы уберечь тогда от страданий и бед.

Факт решающего значения заключается в том, что социализм сам привел себя к гибели. Система была взорвана не вследствие какого-то воздействия извне, а рухнула сама. Социализм не был никоим образом побежден политически или идеологически. Мы, вероятно, так никогда и не узнаем, сколько тысяч немцев, принадлежавших к руководящим кругам ФРГ, занимались по поручению секретных служб социалистических стран подрывной работой против нашей собственной системы.

Если кто-то из западных политиков и ускорил процесс крушения социализма, так это был именно тот, кого средства массовой информации ФРГ изображали воплощением зла: он отважился назвать саму социалистическую систему воплощением зла - Рональд Рейган.

Какие уроки нужно извлечь из этого? Урок заключается в том, что политическая система, утратившая внутреннюю способность к нахождению различных альтернатив для обновления, обречена на провал. Если правящие силы не допускают никаких альтернатив - чтобы в результате демократических выборов могли прийти к власти какие-то другие партии, такое правительство не может выжить, поскольку оно исключает реальную оппозицию. Рано или поздно такая власть рухнет, и чем позже, тем более полным обвалом закончится дело.

Можно представить себе ситуацию общества, в котором теоретически и идеологически есть готовность к альтернативам, но из-за господствующего соотношения сил эти альтернативные силы не могут проявить свои возможности. Такое положение может иметь место, как мы знаем, также и в условиях свободной демократической страны. И в этой связи крушение социализма представляет для нас не только радостное событие. Оно преподает также очень болезненный для нас урок, так как мы должны поставить в этой связи перед собой вопрос: обладает ли способностью к обновлению наша собственная система? Поэтому в Германии все упирается ныне в дееспособность демократии.

Все, кто заботится сегодня об изменении и улучшении положения, не должны забывать, что свободной парламентарной демократии, с многопартийной системой и правовой государственностью, для Германии нет альтернативы. Это обусловлено помимо прочих соображений просто тем соотношением сил, в которое мы, немцы, включены в системе мировой политики. Впервые в истории объединенная Германия должна всерьез задуматься над состоянием своей демократии. Конечно, ФРГ после войны именно этим, казалось бы, и занималась. В 1968 г. Вилли Брандт заявил: вот теперь начинаем всерьез заниматься демократией. Однако мы отлично знаем, что нынешняя демократия в Германии отнюдь не возникла в нашей стране в результате самостоятельного выбора, сделанного народом, и самоосвобождения немецкого народа. Эту демократическую систему ввели у нас по окончании второй мировой войны державы-победительницы...

Заняться сейчас демократией всерьез означало бы сделать то, что советовал осуществить Гельмут Шмидт. Он установил, в чем состоит коренная проблема ФРГ: ни политический класс, ни федеральное правительство, ни федеральный канцлер не способны к духовному руководству. Политика не в состоянии более дать людям духовную ориентацию. Шмидт видел в этом решающую причину тщетности усилий по преодолению политического кризиса. Совет Шмидта был такого рода, что народ должен теперь сам взять в свои руки осуществление этой задачи - духовного руководства.

Партия ХДС обещала духовный и нравственный поворот в стране, но не осуществила его. Политический класс сделать этого не в силах. Если бы силы для духовного обновления и переориентации Германии нашлись в народе, это стало бы по-настоящему началом возрождения демократии в Германии.

Необходимо, чтобы народ не считал себя более лишь объектом политики. До сих пор ограничивалось тем, что народ выбирал других политиков, лишь когда он был недоволен, да и то если было кого выбирать. Если же не было другого выбора, то люди вообще отстранялись от политики. Теперь же речь идет о том, чтобы народ взял заботу о своей собственной судьбе и вопросах, от которых зависит его выживание, в свои руки.

Проблемы сейчас настолько обострились, что без выполнения этого условия было бы, по моему убеждению, бессмысленно думать об основании каких-то новых партий и об обретении политического влияния.

Из опыта социализма для нас вытекает тот вывод, что потерпела поражение не только утопия, а нечто большее. Решающее обстоятельство состоит в том, что потерпела поражение прежняя постановка цели, сам образ будущего. Все планирование современного общества ориентировалось на осуществление тех целей. Вера в эти цели жила на протяжении двухсот лет. Речь идет о политической вере эпохи Нового времени.

Социализм с самого начала был ориентирован на создание общества, в котором были бы полностью осуществлены свобода и равенство, причем таким образом, чтобы между ними и противоречий даже не было. Все люди должны были стать равными в своей свободе и свободными в равенстве. Формула эта выражает в точности то же самое, что составляет внутреннюю суть и либерализма, то, что он обещал когда-то и до сих пор продолжает обещать.

Только потому что это обещание уже однажды оказалось невыполненным - в середине XIX века, Маркс занялся поисками другого пути для осуществления тех же целей. И только потому что эти цели не реализованы до сих пор, буржуазная интеллигенция, западные интеллектуалы и в наше время по-прежнему восторгаются Марксом. Крушение социализма в действительности нанесло удар по представлениям всей эпохи Нового времени в целом. Речь сейчас идет о том, каким образом могла бы современная эпоха сама, исходя из собственных сил, создать новый проект или программу осуществления свободы и равенства в их единстве.

Ведь Маркс и марксизм притязали не только на идею, на утопию, но и на осуществление революции. Но сегодня мы должны задуматься над таким вопросом: если социализм был единственно мыслимой моделью реального осуществления конечных целей индустриального общества и эта модель рухнула, что же тогда должно занять ее место? В этом состоит вопрос решающего значения.

Наши интеллектуалы, руководящие органы и штабы политических партий должны были бы уяснить себе, что Германия именно при ее открытом положении в общей геополитической структуре настоятельно нуждается в новой модели будущего. Какие цели мы ставим перед собой, к чему мы вообще стремимся, на что рассчитываем?

Не разобравшись самым серьезным образом с этими вопросами, нельзя вообще строить какую бы то ни было политику. Если в обществе даже нет представлений, что, собственно, люди хотят, если политики немы и неспособны ответить на вопросы, которые перед ними ставят, тогда политике приходит конец. Не только идеологическим дебатам, но и всякой политике вообще. Если политика не может в основе своей, во-первых, дать анализ действительности и, во-вторых, ответить, какие цели и на каком пути она собирается осуществить, это уже не политика.

Далее, урок для нас заключается в том, что упадок переживают не только эта идеология, но и все идеологии, обещавшие духовные ориентации и объяснение смысла жизни. Крах социализма лишь подтвердил тот факт, что все идеологические мировоззрения религиозного типа, выросшие на почве Французской революции и философии Просвещения, оказались исчерпаны. И либерализм не имеет оснований чувствовать себя триумфатором. Ход событий в Европе и в мире говорит о том, что начинается агония самих либеральных систем.

Кризисные явления западного либерального общества коснулись нас в ФРГ как раз в тот момент, когда мы оказались перед трудным вызовом, когда перед нами встали тяжелые задачи. Новая ситуация в мире стала хаотичнее, она стала более непредсказуемой, чем во времена прежнего противостояния блоков двух великих держав.

Тогда положение вещей было по меньшей мере предсказуемо. Только благодаря этой предсказуемости Германия так спокойно и выдержала этот сорокалетний период конфронтации между Востоком и Западом. Вполне может быть, что предсказуемость ситуации в Восточной Европе и в Центральной Азии уже утрачена. Ход событий в бывшей Югославии говорит о том, что именно может произойти в ближайшее время.

Балканы - это лишь миниатюрная модель развития событий в пространстве бывшего Советского Союза, в противостоянии государств, образовавшихся там. Конфликты на этнической, религиозной, экономической и культурной почве сопоставимы, их вполне можно сравнить между собой. Если вооруженный конфликт типа балканского разгорится в масштабах бывшего Советского Союза между государствами - преемниками бывших республик Союза, Западная Европа окажется столь же беспомощной, как и сейчас.

То, какая судьба постигла наследие, оставленное Советским Союзом, говорит нам о следующем: чем критичнее положение, тем более основополагающий, решающий характер приобретает вопрос о власти. От него зависят все остальные вопросы.

Лозунг о том, что нельзя решить политические конфликты военными средствами, вооруженным путем, может стать в определенных ситуациях абстрактной формулой. А в отдельных случаях этот лозунг может даже способствовать катастрофе. Будь Европа сплоченной и имей она убедительную позицию, тогда даже одна лишь угроза возможного военного вмешательства в балканский конфликт могла бы спасти жизни сотням тысяч людей. Еще большее количество людей не потеряло бы родину. Таков реальный вывод из дискуссий о пацифизме и милитаризме.

Следствием произошедшего всемирно-исторического перелома явилось также образование единой Германии. Мы уже рассматривали этот вопрос. Хочу обратить внимание в этой связи еще раз на то существенное обстоятельство, что чудовищные проблемы, свалившиеся на нас в плане формирования внутреннего единства страны, кажутся почти неразрешимыми, потому что почти весь официальный политический класс ФРГ даже и не хотел этого объединения.

В решающие недели и месяцы представители правительства и оппозиции пребывали в состоянии отчаяния, они спешно занимались тем, как избежать объединения. Не Гельмут Коль, а Вилли Брандт был первым, кто понял, что объединения избежать нельзя.

В течение по меньшей мере десятилетия в ФРГ не было политики, направленной на воссоединение страны. Массовые демонстрации в бывшей ГДР прошли в переломный момент под лозунгом "Мы - один народ". Тем самым были сломлены прежние духовные, моральные и политические конструкции, на которых держалась до тех пор ФРГ, представления, будто немецкого народа вообще больше нет. Будто из-за преступлений нацистов немецкий народ навеки утратил право быть народом и иметь такие же права, как и всякий другой народ на свете.

Сегодня комментаторы всех крупнейших газет пишут о том, что наш политический класс не владеет уже, дескать, языком, который был бы понятен народу. Что он не в состоянии сформулировать в виде политических интересов настроения и желания народа. Есть много причин, приведших к кризису наших партий.

Но еще хуже, чем кризис политических партий, растущее отчуждение между политическим классом и народом. Тридцать процентов взрослого населения ФРГ не доверяет больше решение проблем никаким партиям. Треть избирателей отказывается от участия в выборах. Они могут стать сильнейшей партией. Между тем хранители общественного мнения в ФРГ оказывают давление, ссылаясь на то, будто наши друзья в других демократических странах Запада могут неправильно понять нас и сделать вывод о возрождении в Германии национализма.

Такое положение ужасно. Ни один народ не может долго выносить подобную ситуацию. Ничто другое не может так легко сдвинуть немцев на ложные пути прошлого, как упрямство властей, не желающих изменить нынешнюю ситуацию. Положение гротесковое.

Самая глубокая проблема германского единства состоит, однако, даже не в беспомощности политического класса и в потере доверия к его представителям, проблема в том, как осуществить именно внутреннее единство. Вилли Брандт выразил суть вызова, перед которым мы оказались, сказав: части единого целого должны вырасти вместе. Однако, замечу, без сознания сопричастности ничто совместно вырасти не сможет.

Важнейшая предпосылка осуществления единства Германии состоит в том, что западные немцы должны прийти к пониманию проблем восточных немцев как наших собственных проблем и принять эти проблемы как собственные. А пока этого нет, никакого германского единства не будет. Если же не состоится внутреннее объединение страны, то завтра у нас могут установиться такие же отношения, какие существуют сейчас между северной и южной Италией.

Отсталая часть страны превратится в своего рода раковую опухоль, что будет иметь смертельные последствия для всего организма. Поэтому мы должны объяснять, что если люди выступают за единство Германии, это не имеет ничего общего с каким-либо всплеском националистических настроений. Мы обречены на достижение внутреннего единства. Если такое единство не будет достигнуто, это заденет нас всех.

Разумеется, существуют различия интересов. Интересы восточных немцев отличаются от тех, которыми живут немцы на Западе. Однако внутреннее объединение Германии - это не выравнивание интересов, а исторический процесс. Это условие самосохранения государства и нации.

Германия оказалась также еще перед одним вызовом. Это мультикультурализм, общество с множественностью культур. За этим скрывается не просто идеология, но и определенная реальность. Во всем мире есть уже миллионы людей, которые стремятся к переселению в ФРГ. Для них это значит попасть в рай. Завтра таких будет еще больше. Люди рассчитывают решить таким путем свои сложные жизненные проблемы, в частности связанные с занятостью. Ситуация развивается на фоне всемирного конфликта между Югом и Севером, обнищания масс. Разумеется, ФРГ не в состоянии решить эти проблемы одна. И если нам и нужна единая Европа, то из причин к тому нужно сразу назвать необходимость ответа на данный вызов.

Если у нас выдвигается уже тезис, что Германия - страна, принимающая переселенцев, то нужно поставить приток мигрантов под определенный контроль, чтобы он проходил в рамках законности. И нужно установить, кто, когда и на каких условиях имеет право переселяться в ФРГ, какие масштабы может иметь такая миграция. Конечно, было бы иллюзией полагать, что Германия может стать такой страной переселенцев, как, скажем, Америка.

Даже в случае правового регулирования миграции наши ресурсы ограничены. В Германии не хватает сегодня трех миллионов квартир. У нас строится ежегодно сто-двести тысяч квартир, и их совершенно не хватает для того, чтобы покрыть существующий дефицит. Германия очень плотно населена.

Опасность утраты своей национальной идентичности здесь выше, чем в какой-либо другой стране. Было бы большим заблуждением полагать, будто страны без четкой культурной идентичности наиболее расположены к приему переселенцев. В действительности обстоит как раз наоборот. Нация со стабильной идентичностью психологически, в моральном и политическом отношении более способна к совместной жизни с людьми, представляющими другие культуры. Бессмысленные, иррациональные вспышки насилия в Германии имеют много причин, но прежде всего они связаны с тем, что эта страна не дает своей молодежи не только немецкой, но и вообще никакой идентичности.

Либеральная концепция универсальной мировой культуры - это, по сути дела, определенная идеологическая программа. Ей не соответствует ни одна из реально существующих культур. Опираясь на концепцию универсальной мировой культуры, нельзя воспитать нормальным образом подрастающее поколение, осуществить его социализацию. Попытка ввести эту либеральную программу в школе, используя соответствующие воспитательные меры, может привести лишь к тому, что дети будут вырваны из той общности, к которой они принадлежат, и окажутся лишенными принадлежности к определенной семье, местности, региону, национальной общности.

Либеральная идеология универсальной мировой культуры не предлагает никакой иной формы идентификации взамен прежней, которая была у человека до этого. Люди, вырастающие в духе этой идеологии, отнюдь не становятся какими-то гражданами мира, отличающимися терпимостью к другим культурам и другому мнению. В действительности эти люди не могут уже быть нормальными гражданами какого-то определенного государства. Вместе с исчезновением лояльности к конкретному объекту пропадает и лояльность к конкретному правовому порядку, и правовое сознание. Жизнеощущение, мировосприятие немцев наиболее глубоко задето тем, что начинают шататься те основы, на которых строилось существование людей последних сорока лет. Возрастает до все более угрожающих размеров безработица. Оживление конъюнктуры не изменит существа положения, потому что речь идет о так называемом "структурном кризисе" экономики ФРГ. Мы недостаточно конкурентоспособны на рынках, не можем уже произвести столько продукции и финансировать столько рабочих мест, как прежде.

Такая ситуация опасна в политическом отношении. Раньше всегда можно было сказать: боннская республика никогда не повторит судьбу Веймара, так как тогда в Германии было шесть-семь миллионов безработных и такая степень обнищания, какая теперь представляется невозможной. Однако сегодня такие прогнозы уже нельзя делать. Структурный кризис означает, что мы вполне можем достичь такого же уровня безработицы как в Веймарской республике.

Далее, многие граждане понимают, что нам угрожает и другая, еще большая опасность: скоро мы окажемся не в состоянии финансировать социальную систему ФРГ в ее нынешнем виде. Именно тот момент, когда мы убедимся конкретно, что впредь эту социальную систему финансировать вообще не в состоянии, - этот момент окажется для Германии исключительно важным. Здесь может произойти поворот в ее судьбе.

На чем основывалась стабильность в ФРГ после 1945 года? На экономических успехах и обеспечении благодаря им все большей социальной безопасности населения. Поддержка демократии, идентификация граждан с основными партиями, все, что делало нашу демократию образцовой в глазах всего мира, в том числе и доскональнейшее соблюдение индивидуальных прав и свобод, - все это было возможно только при условии успехов в экономике и постоянного роста системы социальной безопасности. В будущем это уже становится невозможным. И такая ситуация создает серьезный вызов.

Необходимо уже сейчас осуществить соответствующий поворот в политике. Вопрос выживания для ФРГ состоит в том, окажется ли одна из больших партий или обе партии вместе в состоянии установить соответствие между желаниями и ожиданиями людей, с одной стороны, и реальными возможностями этой системы социальной безопасности - с другой. Речь идет о том, чтобы люди готовы были отказаться от ряда вещей, обладание которыми до сих пор считалось чем-то само собой разумеющимся и совершенно необходимым.

Сейчас у нас часто признается, что трудности должны разделить между собой все. Нужно развить в себе способность отказываться от кое-каких вещей. Помимо того канцлер сделал также совершенно верное замечание на тот счет, что изменения начинаются в головах людей. Но что нужно изменить в головах ответственных лиц, чтобы побудить граждан ФРГ к новому мышлению? Апеллировать к так называемым вечным ценностям и будто бы вечным немецким добродетелям было бы недостаточно.

Кто отважится представить людям элементарный экономический расчет, что лучше отказаться сегодня от 20 процентов благосостояния, чтобы сохранить нынешний уровень благосостояния на 80 процентов, чем ждать до тех пор, пока от него останется всего 40, 30 или 20 процентов, когда большего и спасти будет невозможно?

Никто и во сне не может ожидать того, что при нынешнем соотношении политических сил кто-нибудь осмелится предложить на этой основе концепцию новой политики и взяться за ее осуществление. Поэтому вполне можно предвидеть, что дела у нас пойдут как в бывшем Советском Союзе, и нам придется повторять слова Горбачева: "Того, кто опаздывает, наказывает жизнь". Так что сам ход исторического развития требует изменений, для реализации которых у нас не хватает ни понимания, ни сил.

Политическая проблема состоит, по существу, в том, чем заменить прежнее все возрастающее укрепление системы социальной безопасности, чтобы удержать Германию в будущем от внутреннего распада. Пока что, как мы видим, наступает драматическое ускорение процесса распада тех сил, которые до сих пор сплачивали, интегрировали общество. Об этом свидетельствует то, в каком состоянии находится школа. О том же говорят астрономические масштабы преступности, распад семьи. И это лишь некоторые примеры.

Между тем спасла немцев в 1945 году именно семья. Государство, нация, история, этос уже потеряли влияние, авторитет их был разрушен. Только семья сохранила притягательную силу, только благодаря ей люди обрели вновь волю к выживанию. Сегодня либералы и левые высмеивают каждого, кто обращает внимание на значение семьи. Это безрассудство либералов и левых выглядит скорее трагично, чем комично.

Партия ХДС тоже когда-то понимала, что роль семьи незаменима. В своей новой программе в 1981 г. партия не случайно отмечала, что укрепление и защита семьи составляет важнейшую основу всей социальной политики. Но с 1982 г. происходит драматический процесс распада семьи. Можно без преувеличения говорить о том, что нормальной бюргерской семье приходит конец.

Если в возникающей кризисной ситуации не будет еще и семьи, люди окажутся просто на краю пропасти. Появится такая агрессивность и такая преступная энергия, которую мы сегодня даже и представить себе не можем. Вот уже лет десять мы наблюдаем, как бюргерство воспитывает у подрастающего поколения такое представление, что молодежь должна стремиться освободиться от всего, что ее связывает, и добиваться самоосуществления и бескомпромиссного удовлетворения своих потребностей.

Некоторые люди знают, что я с самого начала выступал против этой самоубийственной программы. Из-за этого меня стали считать особо упорным и отсталым консерватором. Если бы речь шла только обо мне лично, я бы не тратил на все это столько сил и лучше молчал бы. Но дело касается всего немецкого бюргерства, которое начинает сознавать уроки истории, и это болезненный процесс.

Самый глубокий уровень нынешнего кризисного обострения экономических, политических и социальных процессов составляет культура. Пытаться понять или даже преодолеть современный кризис, всю нынешнюю ситуацию только на уровне экономики, политики и социальных процессов невозможно, ибо такие попытки не достигают подлинной сути и природы проблем.

Каким могло бы быть решение всех проблем в целом? Конечно, можно было бы просто оставить все эти проблемы на усмотрение левых и леволиберальных политиков, поскольку они связаны с этой ситуацией непосредственно, они хотели такого положения и способствовали ему. Какие решения они предлагали? Каковы их нынешние конкретные представления? Изменяются ведь не только общественные отношения, но вслед за ними и сознание людей, их представления.

Когда Юрген Хабермас, Хайнер Гайсслер и другие говорят не только об угрозе справа, но и называют смертельным врагом консерватизм, они исходят из определенной интерпретации гибели Веймарской демократии. Эту интерпретацию они переносят на понимание современной ситуации. Между тем главной причиной отхода немцев от демократии была тогда в действительности не одержимость идеологией и не то, что большинство их хотело будто бы именно Гитлера.

Истинной же причиной было общее ощущение, что эта демократия более не дееспособна и не может принимать никаких решений. Люди потеряли веру в то, что эта демократия действительно способна решить жизненно важные проблемы нации, от которых зависело само выживание. В начале процесса был не фанатизм, а потеря доверия. Когда демократия утратила дееспособность, она потеряла также и способность к политике. Решающая предпосылка всякой политики состоит между тем в следующем: мы должны знать, что мы хотим. Вопрос о том, до какой степени ФРГ участвует в операциях под командованием или по поручению ООН, вовсе не играет решающей роли в политическом отношении. Это вторичный вопрос, по сути дела, технократического порядка. Единственный вопрос действительно решающего значения состоит в том, хочет ли ФРГ вообще оставаться членом НАТО или нет. И если тогда в ООН будут приниматься решения, касающиеся немецких граждан и солдат, мы должны знать, хотим ли мы, чтобы ФРГ стала членом Совета безопасности, или нет.

Все это не имеет ничего общего с тем, не одержимы ли мы манией величия. Речь идет совершенно о другом: если в ООН принимаются жизненно важные для немцев решения, то наше правительство должно, само собой разумеется, стремиться обрести влияние в тех высших органах, которые принимают такие решения.

Если ФРГ намерена оставаться членом НАТО, то мы должны принимать все вытекающие отсюда обязательства. Если же мы притязаем только на вытекающие из этого членства права, а во всем остальном сводим наш вклад к пацифистским речам и морализированию, то Германия снова окажется в изоляции. Левые и леволиберальные политики вот уже сорок лет заявляют, будто они хотят вывести страну из изоляции. Так что сегодня настоятельно необходимо провести основательные дебаты по поводу того, хочет ли ФРГ оставаться членом НАТО или нет.

Дебаты на эту тему дело не простое. Естественно, нам трудно объяснить какому-нибудь молодому солдату или его матери, почему он должен рисковать своей жизнью в какой-то точке земного шара и операции, которая с точки зрения его собственных жизненных целей может рассматриваться и как бессмысленная. Недавно речь шла о Сомали, а завтра это будет, быть может, Шри Ланка. Нам надо найти ответ на такие вопросы.

Если американцы, англичане и французы готовы принимать подобные решения, то делают они это потому, что являются членами ООН и видят в этом членстве выражение своих политических интересов, как ближайших, так и долговременных. Американцы осуществляют свою интервенцию, как мы знаем, прежде всего там, где речь идет об их коренных интересах. Насколько могла бы Германия защищать свои интересы, не будучи членом ООН и не оказавшись из-за отрыва от ООН в изоляции?

Я не хочу входить в обсуждение вопроса, приемлем ли был бы такой путь вообще или нет. Ратую я за то, чтобы вопросы столь существенного значения, от которых зависит наше существование, дискутировались и по ним принимались бы решения. Пустыми морализаторскими призывами относительно побочных вопросов проблемы не решить.

Столь же мало смысла было бы рассуждать о политическом объединении Европы, не продискутировав вопрос, какие цели мы преследуем и как представляем себе эту Европу. Некоторое время тому назад Эдмунд Штойбер, глава правительства Баварии, написал письмо федеральному канцлеру о том, что он не хотел бы больше участвовать в проведении нынешней европейской политики ФРГ, ориентированной на маастрихтский договор, а хотел бы бороться за Европу наций.

Вероятно, 60-70 процентов немцев точно также были бы за Европу наций, или, как говорил де Голль, "Европу отечеств", а не за нынешнюю политику в духе Маастрихта. Если союз христианских партий ХДС/ХСС и дальше будет продолжать столь же одержимо этот курс, партия рано или поздно потерпит такое поражение, от которого она уже более не оправится.

Ясно во всяком случае то, что упразднение наций в структуре "наднациональной" Европы представляет собой такой проект, относительно которого в демократическом обществе должен принимать решение сам народ. Это совершенно нестерпимо для демократии, если народ не располагает правом участия в принятии решений, касающихся частичной или полной ликвидации его суверенитета. Я не хочу предлагать в этом вопросе сразу какое-то конкретное решение. Мне хотелось бы лишь установить, что партии, не понимающие этой ситуации, подрывают демократию. Именно они скорее разлагают демократию, нежели так называемые новые демократические партии, выразившие разочарование избирателей старыми партиями.

Речь идет сегодня о том, чтобы руководители партий показали пример, проявили чувство разума и вернулись к демократии. Иначе завтра снова появятся в ходу квази-фашистские и неототалитарные решения. Формирующиеся сегодня неофашистские группки по численности своей еще совершенно незначительны, но все большие движения нашего века начинали с таких вот малочисленных групп. Малочисленность подобных групп и наличие в их составе безумцев отнюдь не означает, что они не могут стать в дальнейшем значительной силой.

Появилась новая "альтернатива" либерализму, а именно - фашизм. Это видно после распада коммунистической системы во многих странах и в частности среди государств, образовавшихся в пространстве бывшего Советского Союза. Если развитие событий пойдет и дальше таким же образом как ныне, то завтра нельзя исключать возникновения своего рода фашистской военной диктатуры на основе союза бывших коммунистов с националистами.

Во Франции намечается сближение левых и правых интеллектуалов в духе Эрнста Никиша, представлявшего в 20-е годы в Германии некоего рода национал-большевизм. Речь идет о попытках создания нового блока между левыми и правыми, поскольку позиции и тех, и других существенно совпадают в критике декаданса современного общества.

Все более ослабляемый кризисом либерализм противостоит в одиночку новым тоталитарным угрозам, которые возрастают. Единственную альтернативу мог бы представить в такой ситуации современный, просвещенный и самокритичный консерватизм, наделенный ясным самосознанием. Мы должны быть в состоянии создать такой консерватизм.

Если мы не сформируем эту силу, тогда в нынешней ситуации единственной альтернативой либеральной идеологии останутся лишь новые правые и, быть может, новый фашизм. Кто не хочет такого развития событий, тот должен выступить на стороне просвещенного консерватизма, способного к обновлению и отвечающего новым историческим требованиям. В конечном счете и либерализм в своих же собственных интересах должен был бы выступать за появление такого консерватизма.

Новый консерватизм не должен повторять ошибок консерваторов двадцатых годов, а именно вырождаться в слепой антилиберализм. Современное общество без либерализма вообще нежизнеспособно. Без обращения к приватной и личной инициативе, без открытости общественных процессов невозможно извлечение уроков из совершенных ошибок, тогда современное общество не может выжить. Если мы хотим извлечь уроки из опыта консервативной революции 20-х годов, значит, новый консерватизм должен пересмотреть прежнее резко отрицательное отношение к либерализму. Никто из нас не смог бы дня прожить без свобод, гарантировать которые берется только либерализм.

И ныне есть люди, которые постоянно пытаются навязать мне, что я должен думать и говорить. В либеральной же обстановке у меня есть возможность сохранить свободу мнения. Я элементарно заинтересован в сохранении определенных либеральных свобод и прав. Классический либерализм представляет собой одно из величайших достижений прогресса в современном мире.

Проблематичным либерализм становится, упрощенно говоря, лишь тогда, когда он вырождается в либертаризм и оттого теряет способность справляться с историческими кризисами. Общество, в котором либерализм берет на себя идеологическую гегемониальную власть, не в состоянии справиться с кризисной ситуацией, как нынешняя.

Либерализм нуждается в существовании определенного противовеса в виде разумного и просвещенного консерватизма, который бы корректировал его, постоянно поворачивал бы его лицом к действительности. Либерализм, отвергающий такие коррективы, приводит себя к гибели, поскольку он отрицает все те силы и ценности, в которых он нуждается для обоснования смысла своей же собственной либеральной философии.

Новый консерватизм должен пересмотреть также свое отношение к религии, конкретно - к христианству. Представители движения "консервативной революции" 20-х годов составили в конечном счете интерес для национал-социализма, а причины тому заключались прежде всего в их антихристианском духе. Национал-социализм выродился в новоязыческое варварство, чему способствовала его борьба против христианства, радикальное отрицание христианства. Тут наблюдалось совпадение между национал-социализмом - с одной стороны, и коммунизмом и сталинизмом, с другой.

Причины, которые могут побудить сегодня человека к сохранению современного мира, уже не выводятся из состояния самого этого мира. Глядя на ужасающие размеры преступности и извращений, убеждаешься, что эта картина не дает никаких оснований выступать за сохранение, сбережение существующего. Новый консерватизм не сможет поэтому стать гуманным, если у него не будет религиозных, христианских основ. Взгляд этот подтверждается огромным опытом нашего столетия. Буржуазное общество вследствие односторонности его развития приводит к утрате смысла жизни, создает душевную опустошенность. В ответ регулярно возникали политические движения, мотивированные не рациональными соображениями, а религиозными.

В этой связи нужно учитывать и характер немцев. Что может повлиять на немца, побудить его действовать? Даже обнищания в 20-е годы было для этого недостаточно. Со времен Реформации политический характер обретали лишь такие общественные движения, которые имели религиозную основу. В этом состоит большая слабость немцев, но в этом же и их значительная сила.

Ныне весь мир переживает подъем религий, оказывающих влияние на политику. Будущее принадлежит не тем, кто снова повторяет идеологические дебаты прошлого века. Главные вопросы будущего будут решаться в диалоге или в столкновении религий. Правые экстремисты подпитываются теми же корнями нигилизма, из которых возник в 20-е годы и национал-социализм. Речь не идет об отождествлении нынешних правых с национал-социалистами, это было бы поверхностно. Но нигилистические корни у них сходные. И этот нигилизм распространяется сегодня снова в широких слоях нашего общества.

Вывод отсюда вытекает простой: решающую угрозу привести ФРГ к гибели представляет этот нигилизм. Тот, кто задается вопросом о его причинах, не может не учитывать той роли, которую сыграла в данном отношении в Германии определенная неомарксистская философия с ее сильно выраженными анархистскими и нигилистическими тенденциями.

Общество само создало ситуацию, благоприятную для распространения этой философии. Общество не в состоянии уже было ответить на вопрос об историческом смысле и целях своего существования. Было такое впечатление, что это общество исчерпало себя в потреблении, технике, гедонизме, не имея уже никаких иных целей. Тогда буржуазное общество не располагает уже больше духовными и моральными силами для обеспечения своего будущего и основ своей собственной легитимности. Оно иссякает внутренне. Мы не раз убеждались в этом на протяжении нашего столетия.

Неомарксистская философия верно подметила, что культурная революция - единственный метод, посредством которого можно предложить индустриальному обществу новые представления об исторических целях. Последовавшие затем шаги, направленные на устранение прежней культуры, были, по существу, обоснованы этой философией.

Только это обстоятельство сделало возможной ту ситуацию, что экономически богатое общество, с его развитой системой социальной безопасности, достигшее практически всех целей классического марксизма и осуществившие почти все задачи социальной эмансипации, начало целенаправленно инсценировать культурную революцию, чтобы разрушить собственные нормы и ценности, свои духовные и нравственные основы.

У меня складывалось иногда такое впечатление, что большая партия, называющая себя христианской, до сих пор так и не поняла, что с ней произошло, иначе она совершенно по-другому оценивала бы свое положение и иначе обсуждала его. Когда я прибыл в 1976 г. в Баден-Вюрттемберг, руководство здешней партии ХДС пригласило меня, чтобы я высказал свои рекомендации по поводу избирательной кампании и дал обоснование предложенному мной лозунгу "Свобода вместо социализма". Я попытался тогда войти в дискуссию с 260 депутатами от ХДС, объясняя им, что их партия будет иметь в перспективе шансы на выживание только при условии, если она сама противопоставит анархическим и нигилистическим тенденциям тогдашней культурной революции собственную, конструктивную культурную революцию.

Культурная революция - не выдумка каких-то безумцев и интеллектуалов-мечтателей. В современном индустриальном обществе она всегда необходима, когда общественные отношения требуют революционных перемен в сознании. Это общество настоятельно нуждалось тогда в конструктивной, христианской культурной революции. И оно еще более нуждается в ней теперь. Партия ХДС до сих пор не признала такой анализ ситуации. Между тем ФРГ вступает, по всей видимости, в предфашистскую фазу развития.

В этот вопрос нам нужно вникнуть обстоятельнее. Новый консерватизм потерпит провал, если он будет также путать абстрактные понятия и ценности с реальной политикой. Быть консервативным значит ставить вопрос: какова ситуация?

Новый принцип, пришедший, по крайней мере с наступлением экологического кризиса, на смену принципу утопии, ставит во главу угла задачу самосохранения. Мы поставлены в ФРГ перед необходимостью элементарного самосохранения - в экономическом, социальном, политическом и культурном отношении. Альтернатива идеологическому мышлению означает мыслить историческими категориями, исходя из исторического сознания. Такое мышление дает нам снова возможность понять суть современной ситуации. Консерватор тот, кто мыслит исторически.

Из этих размышлений отнюдь не вытекает тот вывод, будто необходимо сильное правое политическое движение и соответствующая партия. Вывод следует из сказанного другой: нам нужен новый, либеральный консерватизм, черпающий свое нравственное обоснование в духовных источниках национальной культуры и истории. Нам нужен разумный политический консерватизм, если наша демократия хочет сохранить свою представительность и дееспособность.

Если мы не хотим повторения прошлого, то нам нужен сегодня новый консерватизм, преодолевший ошибки старого консерватизма. Таково важнейшее духовное и политическое условие. Консерватизма, наделенного собственным самосознанием, просвещенного, соответствующего современным требованиям, у нас в Германии больше нет. Мы стоим сегодня перед жгучими проблемами, ответ на которые завтра смогли бы дать либо консерваторы, либо правые. И среди правых это могут быть разные течения, от правых радикалов или правых экстремистов до фашистских сил.

История поставила новый немецкий либерализм под вопрос в самих основах его. Тревожно, что в этой ситуации у нас нет просвещенного консерватизма, способного стабилизировать демократию. И если не будет консервативного ответа на вопросы времени, то завтра мы получим ответы фашистского рода.

Альтернатива эта существует не только в Германии. После крушения социализма Россия оказалась перед выбором: либо либерально-консервативный путь, либо военная диктатура в духе нового национал-социализма. Если демократы не в состоянии решить острые проблемы, то дело возьмут в свои руки военные, и это могут быть правые силы. Ни один другой народ не может так хорошо понять это, как мы, немцы, ибо ситуация в России в принципе дает почти полное повторение того, как складывалось положение в конце Веймарской республики.

Либерализм не в силах преодолевать тяжелые социальные кризисы или катастрофы. Это показывает исторический опыт. И это находит также соответствующее теоретическое обоснование. Либерализм функционирует лишь в условиях нормального положения, когда существует относительно высокий уровень благосостояния и сильное среднее сословие выступает в роли стабилизирующей силы. Либерализму принадлежат значительные достижения, но они были осуществлены именно в условиях нормального положения. С кризисными ситуациями, как в Германии в конце Веймарской республики или как в нынешней России, либерализм справиться не в силах.

Те же самые левые анархисты в ФРГ, которые еще вчера боролись с государством, обвиняя его в том, что оно осуществляет капиталистическую эксплуатацию и является репрессивным государством, требуют сегодня от государства, чтобы оно употребило свою монопольную власть на применение средств насилия против нового правого радикализма. Это не случайно. Левые анархисты вдруг заговорили языком жестких консерваторов.

То, что бывают ситуации, которые невозможно решить либеральным путем, понимают и многие левые, это очевидно. Когда террористическое движение в Германии находилось в своей высшей точке, тогдашний министр внутренних дел ФРГ Баум, представитель либеральной партии СвДП, сказал как-то, что государство - это модератор процессов коммуникации. То есть оно выполняет как бы роль ведущего в общественной дискуссии. В обществе есть две группы: полиция и бунтующая толпа. Задача государства состоит, дескать, в том, чтобы устранить языковые трудности, которые затрудняют понимание между населением и левыми террористами. Вот на каком языке говорили тогда либералы.

В мою задачу не входит конкретное описание того, как должен выглядеть новый консерватизм в Германии. Однако замечу, что он должен во всяком случае исправить ошибки, которые совершались консерваторами в этом столетии. Ему нужно заново определить свое отношение к либерализму, христианству и к социальному государству.

Почему консерватизм Веймарского периода вольно или невольно оказался вблизи правых, тех, кто провозгласил лозунги народной революции? Это случилось по двум причинам.

Во-первых, этот консерватизм не понял, что либерализм выполняет в эпоху Нового времени роль несущей опоры и в этой функции незаменим. То, что мы сегодня понимаем под либерализмом, с классическим либерализмом прошлого не имеет ничего общего. В ходе индустриализации мир пережил большие перемены. Чтобы извлекать уроки из опыта, нам приходится постоянно учиться приспосабливать наши структуры к новой обстановке, проявляя необходимую гибкость. Такова важная мысль либеральной философии. Консерватизм Веймарского периода не учел этой идеи.

Во-вторых, консерватизм Веймарского периода занял враждебную позицию по отношению к христианству и слишком односторонне ориентировался на Ницше. Если бы консерваторы не обратились тогда так безрассудно против разума и если бы они поняли значение христианства, мы могли бы избежать в какой-то мере тех последствий, которые наступили затем в 30-е годы.

Новые проблемы определяются в наше время уже не старым антагонизмом между левыми и правыми. С крушением социализма потеряла свои основания и старая конфронтация между левыми и правыми, идущая еще от XIX века. Для надежд на осуществление утопических прогрессистских целей радикального Просвещения нет больше оснований. Формирование нового консерватизма стало вопросом выживания. Сам экологический кризис представляет собой в общем, в основе своей чисто консервативный вызов, осмыслить который можно лишь в консервативных понятиях.

Самое большое препятствие на пути политического обновления составляет то, в какой форме мы осуществляем так называемое преодоление прошлого. Для этого процесса характерна политическая односторонность. В итоге сохраняется устаревшая схема деления на левых и правых.

Никакая новая консервативная сила не сумеет пробиться в ФРГ на поверхность, пока всякий человек, высказывающий вещи, признанные в любой другой стране как само собой разумеющиеся, рискует у нас тем, что его будут преследовать за эти высказывания как фашиста. Определенные люди наживают на преодолении прошлого политический капитал. Результатом искаженного толкования ими этого вопроса явилось то, что в сознании многих людей, прежде всего молодежи, возникает неверное представление о национал-социализме. Национал-социализм предстает в более безобидном виде, чем он был в действительности, что само по себе опасно.

Выживание демократии зависит от того, найдут ли представители нового консерватизма достаточную силу аргументации, чтобы разъяснить, что преодоление прошлого не может быть оружием в политической борьбе. Ссылки на необходимость преодоления прошлого не могут быть оправданием для тех, кто уклоняется от вопросов, поставленных реальной действительностью.

Многие проблемы, занимающие нас сегодня и связанные с беспомощностью политики, коренятся в том, что обещанное партией ХДС духовное и этическое обновление так и не состоялось. Когда политики хором жалуются ныне на отсутствие в обществе солидарности, на то, что эгоизм принимает уже бесчеловечные формы и никто не хочет считаться с общими интересами, - это абсурдно.

Ведь тот же самый политический класс на протяжении сорока лет ориентировал людей на то, что они должны руководствоваться исключительно своими личными интересами, обещая им все более крупные куски от общего пирога. Можно задать вопрос: а каким же еще должно быть после всего этого самосознание населения, если не таким как ныне?

Правда заключается в том, что духовные силы, благодаря которым люди способны сообща преодолевать кризисы, так и остаются не востребованными. У людей есть воля и потенциальная готовность к таким усилиям, какие они уже проявили в свое время в период восстановления экономики страны после войны. Нужна, однако, конкретизация программы духовного и этического обновления, обещанной когда-то партией ХДС.

Основатели партии ХДС/ХСС исходили после войны из новой политической идеи: сторонники обеих христианских конфессий объединились в одну партию, руководствуясь стремлением не допустить никогда впредь падения немцев до состояния варварства. Если ХДС не может ныне убедительно выступать в качестве силы, противостоящей возврату варварства, тогда партия теряет оправдание своего существования.

При основании новой объединенной партии предполагалось также возвращение к западноевропейской традиции этоса, рассматривая это как элементарное условие выживания современного государства. Мы стояли тогда на краю пропасти. К какой иной интегративной идее могли мы тогда обратиться?

Своими бесспорными достижениями за послевоенный период ХДС/ХСС обязана взаимодействию либеральных, социальных и консервативных сил, которые составляли в рамках партии духовную и политическую общность. Что недоставало либералам, то находилось у консерваторов. Что недоставало социально ориентированным силам, то было у классических либералов. Конечно, сохранение баланса между этими силами всегда было непростым делом, но основной аккорд долгое время сохранялся. И в этом был секрет успеха.

Затем произошла культурная революция 1968 года. Она в корне изменила политическую ситуацию. Это движение поставило ряд актуальных и содержательных вопросов. Например, о том, имеет ли смысл в перспективе заботиться лишь о постоянном повышении жизненного уровня, думая лишь о хорошей еде, путешествиях и т.п. Был по праву поставлен вопрос о духовных основах, об исторических целях.

Перед партией ХДС было две возможности. Она могла либо согласиться с теми ответами, которые давало поколение культурной революции, либо противопоставить им собственные и лучшие ответы. Но тогда ей нужно было бы обратиться к своему христианскому наследию. Если тому, что утверждала эта культурная революция, инспирированная марксистскими и анархистскими идеями, не будет противопоставлено другой позиции со стороны ХДС, тогда партия ХДС окажется вынуждена приспосабливаться к позициям культурной революции. Об этом я предупреждал еще в 1976 г. Партия, которая не способна дать ответы на политические вопросы, исходя из своей собственной духовной субстанции, рано или поздно окажется в зависимости от тех, которые диктуются другими партиями.

С последствиями этого процесса мы имеем дело сегодня. В особенности задеты в составе ХДС христианские консерваторы, которые объявлены политическим врагом. Такого давно не было. Однако история вносит свои коррективы. И вот уже председатель фракции ХДС в бундестаге Шойбле приходит к выводу, что главной предпосылкой для решения наших проблем является сплочение немцев, обретение ими вновь общности, осознание общности судьбы. Немцы должны преодолеть свой эгоизм, гедонизм, анархические привычки и поставить себя служению национальному сообществу.

Консерваторы, прежде всего христианские, всегда играли в этой партии ключевую стратегическую роль. Было бы совершенно неверно относиться к ним как к какой-то маргинальной группе. В действительности именно христианские консерваторы способны внести решающий вклад в сохранение партии.

Для уныния, для ухода из политики нет оснований. Самая настоятельная задача состоит в правильном анализе ситуации. Нужно вспомнить о теоретических традициях, которые стоило бы использовать. Тот, кто интересуется либеральным, христианским консерватизмом, не может пройти мимо учения о двух царствах и современного варианта этого учения у Гегеля. Динамика развития Европы и все достижения Европы, как, например, понятие свободы, ведут свое начало от этого учения о двух царствах.

 

Либеральный консерватизм и учение о двух царствах

В ХХ веке не только потерпели крушение коллективистские формы идеологии и политики - фашизм и социализм. На пути к своему краху находится также и либерализм. Пройдет еще какое-то время, пока мы осознаем, что до коллапса либерализма нас отделяет не такая уж большая дистанция. Чувство триумфа по поводу поражения социализма прошло, поскольку событие это лишь ускорило кризис либерализма и сделало его еще более очевидным. Модель государства благосостояния переживает процесс эрозии так же, как и другие идеологии, выросшие на почве Просвещения и Французской революции. Между тем либерализм выступал в облике именно государства всеобщего благосостояния.

В этой книге много говорилось о процессах внутреннего распада в ФРГ. Однако кризис демократии не означает конца демократии. Кризис обозначает, если можно так сказать, последний пункт, за которым может последовать общий поворот к лучшему. Это должно нам удасться, так как либеральной демократии в Германии нет альтернативы.

Единственную силу, способную преградить путь к новому экстремизму, представляет собой разумный консерватизм, который может взять на себя ответственность за судьбу нации. Без интерпретации всемирно-исторических процессов и выработки соответствующих новых понятий трудно будет дать ответ на этот вызов. Нам нужно такое понимание политики, которое соответствовало бы новой ситуации.

Социалистическая модель, которая осуществлялась в Советском Союзе, была воплощением логики двухсотлетней эпохи Нового времени. Крушение социализма разрушило фундамент самой этой эпохи. Поражение современных политических утопий задело все прогрессивные теории и идеологии в ФРГ в самой их сути.

Слабость всех либеральных систем состоит в том, что они не могут дать человеку осознание смысла жизни. Мы живем в таком мире, где все возможно, но уже не осталось ничего, что было бы важно. Конечно, у нас есть демократические структуры, разделение властей и рыночная экономика. Но все это инструменты, методы, механизмы упорядоченной совместной жизни.

Сами по себе эти инструменты и механизмы не в состоянии обосновать духовные ориентации. Они не являются самостоятельными носителями культуры. А без духовных ориентаций человек жить не может. Кто-то должен избавить его от столкновения с основными истинами. Смысл жизни, принадлежность к какой-то общности, сопричастность с общим, прочную основу в жизни политика дать человеку тоже не может.

Й.Фишер, деятель партии "зеленых", признается в своей книге "Левые в эпоху после социализма", что мечты об осуществлении социалистической утопии испарились. Перед лицом явного кризиса эпохи Нового времени возникает сомнение, возможна ли вообще стабилизация общества и человека без религии. Автор высказывает сожаление по поводу того, что церкви представляют ныне христианство таким образом, что не могут дать ответа, который соответствовал бы современной ситуации. Какой надлом: бывшие левые осознают значение религии для обеспечения стабильности либерального строя!...

Кризис эпохи Нового времени выражается особенным образом в кризисе религии и политики. Тема "религия и политика" возникает во все времена, во всех культурах постоянно, вновь и вновь, как бы ни менялись обстоятельства. Религия, а для нас это означает конкретно христианство, существует в этом мире как реальная действительность. Существование религии, естественно, не может поэтому не иметь также определенных политических последствий.

Не будем забывать, что несмотря на упадок христианских церквей, все же каждое воскресенье несколько миллионов человек в церковь приходит. Каждое слово, произносимое в Германии священнослужителями, приобретает общественное и политическое значение. Какую бы позицию ни занимал священнослужитель по отношению к политике, каких бы политических целей он ни придерживался, слово его приобретает всегда политический смысл.

Характерный признак христианства состоит именно в том, что возвещение истины Евангелия имеет общественную значимость. Когда христиане прячутся в нишу частной жизни и перестают слышать и воспринимать то, что касается судьбы общества в целом, это наносит серьезный ущерб самому христианству, не говоря уже об ущербе для политики.

С другой стороны, возрастает значение политики. В ней снова получает отражение глубинный смысл жизни, ибо каждое политическое решение, каждая политическая программатика включают в себя последствия, определяющие судьбу людей, народов и государств, их культур. Мы между тем утратили сознание серьезности политической жизни, превратив политику в мероприятие средств массовой информации. Развлекательный эффект этого мероприятия все более слабеет.

Мы перенесли понятия постмодернизма на определенные типы политиков, полагая, что от голоса политика и, быть может, от расцветки его галстука больше зависит судьба общества, чем от его политических целей. В политике человек познает, хотя и не всегда отчетливо и непосредственно, конечные вопросы своего бытия. Поэтому политика имеет также свое теологическое измерение. Так же, как религия включает в себя политическое измерение.

Один из виднейших представителей Франкфуртской школы, никто иной, как сам Теодор Адорно произнес однажды фразу, с которой я согласен целиком и полностью: политика без теологии - это не более чем гешефт. Нарастающая эрозия идеи "политического" приносит нам почти каждодневно свидетельства истинности этих слов.

Взаимоотношения религии и политики в Европе совершенно своеобразны, если сравнивать с другими культурами. Решающая особенность состоит в том, что в Европе проводится строгое различение между политикой и религией. Знаменитым образом, воплощающим это различение, является учение о двух царствах, сохранявшееся на протяжении веков.

Как было отмечено еще у Августина, Царство Божье и царство человека разделены. Они имеют разное происхождение, у каждого из них свой путь жизни. Каждое из этих царств имеет свои цели в этой истории. Разделение между царствами снималось лишь в потустороннем мире.

Если мы зададимся вопросом, в чем заключался секрет и причина динамизма Европы, причины богатства и многообразия европейских культур и различных форм жизни, что отличает Европу от других культур, то нужно прежде всего вспомнить об этом различении между двумя царствами.

Что означало для Европы разделение между политикой и религией, становится нам ныне особенно ясно, когда мы сталкиваемся с исламом. Как бы ни интерпретировали ислам, в основе его остается то положение, что различия между религией и политикой не проводится. Политика в мусульманских странах ничто иное, как форма осуществления религии, в конечном счете воплощение воли Аллаха в нашем мире. Какие конкретные последствия это еще будет иметь, над этим, наверняка, нам еще придется поразмышлять в будущем.

К сказанному надо, однако, добавить, что проведение различий между политикой и религией вовсе не означало для истории и культуры Европы вплоть до XVIII века, что между политикой и религией вообще не было ничего общего. Дело обстояло как раз иначе. Считалось, что при всей необходимости различения между двумя царствами их не следует все же полностью отделять одно от другого. Речь идет о весьма сложном взаимоотношении, которое определялось как различением, так и единством. Оба момента, различения и единства, играли в равной степени существенную роль.

Почему это так важно? Почему для политики, которая ограничивается лишь регулированием и упорядочиванием земных отношений, вроде заботы о всеобщем благе, почему для такого рода политики столь важно, чтобы ей противостояла религия, а также церковь как институционализированная форма религии? Это важно для того, чтобы политика могла, сверяясь с истиной религии, устанавливать рамки своих возможностей, что она может и что нет.

Не имея противовеса в виде религии, политика подвержена почти непреодолимой склонности выйти за все рамки и границы. Тогда политика не располагает более критерием, посредством которого она могла бы определять, что подлежит ее компетенции и что нет. Из опыта ХХ столетия мы знаем, что политика, лишенная таких критериев и такого понимания своих возможностей и прерогатив, выходит за свои рамки и границы. А это означает, как мы знаем опять-таки из исторического опыта, саморазрушение политики.

С другой стороны, религии, христианству также должна противостоять независимая и самостоятельная политика, подчиненная только критериям и императивам разума. Если религия в свою очередь не признает этих границ и начинает заниматься политикой таким образом, чтобы осуществить свои религиозные требования политически, тогда перед нами опасность религиозно обусловленной нетерпимости, религиозного безумия и фанатизма. Религиозное безумие и фанатизм могут иметь для народов и их культур, а также для благочестивых верующих и церквей такие же катастрофические последствия, как и вдохновленная квазирелигиозными идеями политика, служащая тем, кто обещает спасение.

Человечность человека и корни свободы зависят от того, удастся ли провести различение между политикой и религией, в то же время не разделяя их полностью. Религия и политика должны существовать во взаимодействии. Религии в той же мере предназначено считаться с политикой, как и политике - уважать религию, учитывать ее истины.

Когда их взаимоотношение разрушается, когда предпринимается попытка исключить одно из этих явлений, тогда мы и наблюдаем картину, характерную для кризиса эпохи Нового времени. Тогда наступают величайшие трагедии нашего века. Нам предстоит еще пережить ситуации, когда могут произойти новые трагедии. Поэтому я хотел бы обратиться в заключение к взаимоотношению политики и религии, имеющему конституирующее значение для европейской культуры. Ныне взаимодействие религии и политики, как видно, разбалансировано.

Обратимся сначала к позиции Карла Маркса, который подчеркивал, что критика религии имеет первостепенное значение. Маркс как никто иной понимал, какую решающую роль играет религия для осуществления его собственных революционных замыслов. Проблему критики религии он понимал намного глубже, чем представители вульгарно-материалистической критики религии.

Ибо Маркс был всегда того мнения, что одной лишь теоретической критики религии недостаточно, чтобы уничтожить религию, добиться исчезновения религии. Религия может быть преодолена только тогда, когда будут устранены корни, которые питают ее, дают ей жизнь. Эти корни заключаются в том, что Маркс называл "самоотчуждением человека". Такое самоотчуждение выявляется в условиях капитализма.

Маркс считал, что человек располагает религией не для того, чтобы быть человеком, а для того, чтобы стать кем-то иным. Чтобы вернуть человека к его подлинной человечности, нужно освободить его от религии. Общество и мир должны быть преобразованы и изменены революционным путем. Нужно создать такие условия, при которых человек утратит потребность в религии. Из этих рассуждений Маркса мы можем сделать вывод: существование религии - признак того, что самоотчуждение человека еще не преодолено.

Чем закончилась практическая попытка разрушить и преодолеть религию, известно. К сожалению, мы обсуждаем тему гибели социализма лишь как крах социально-экономического эксперимента. У нас бытует мнение, что если бы социалисты были поразумнее и нашли бы более умное сочетание плана и рынка, то социализм, вероятно, мог бы существовать и далее.

В действительности же социализм в его коммунистическом варианте был одним из самых грандиозных - и в то же время самых роковых и трагических - экспериментов, которые когда-либо предпринимались в истории человечества. В основе этого эксперимента было намерение создать новое человечество, новое общество, добиться тотального осуществления свободы и равенства в рамках радикального атеизма.

От этого эксперимента осталась полностью разрушенная страна, которой угрожает внутренний распад. Преступность, анархия, дикая, безрассудная готовность к насилию - последствия семидесятилетней практики атеизма. Если предполагалось отмирание религии при социализме, то можно считать поразительным феноменом, что русская православная церковь снова становится политической силой в посткоммунистической России.

Взаимодействие политики и религии, выведенное из равновесия Просвещением, имеет также еще один значительный исторический опыт - это, естественно, опыт Третьего рейха. Ученые давно размышляли над тем, в чем могли бы состоять наиболее глубокие корни всемирно-исторического феномена национал-социализма. Бытующее представление, будто Гитлер и те, кто его выбирал, были просто сумасшедшие или преступники, не объясняет того, почему этот феномен смог столь глубоко изменить ход мировой истории и облик нашей планеты.

При более серьезном рассмотрении оказывается, что национал-социализм так же, как и коммунизм, был постхристианским, квазирелигиозным феноменом. Не обладай этот жуткий человек способностью собрать воедино религиозную энергию немцев, которая была до этого в аморфном состоянии, и превратить ее в политическую силу, феномен национал-социализма не был бы возможен.

Мы знаем сегодня, что определенная часть народа считала этого человека не только политическим руководителем, фюрером, но и спасителем, приветствовала его именно как нового спасителя и молилась на него. Я напоминаю об этом, чтобы уяснить, что как коммунизм, так и национал-социализм черпали свои энергию и духовные силы из постхристианской квазирелигиозности.

Вывод из этого исторического опыта вытекает следующий: если распадается религия, исторически сформировавшаяся и выросшая в недрах определенной культуры, и возникает религиозный вакуум, то вакуум этот не остается пустым и незаполненным. Вопреки всем распространенным теориям секуляризации я берусь утверждать, что религиозный вакуум не может существовать в истории длительное время. Если уничтожается исторически сложившаяся религия, тогда в образовавшееся свободное пространство врываются квазирелигиозные, в конечном счете демонические силы.

Если и есть на свете великий мыслитель, постигший эти взаимосвязи до конца, так это был Достоевский. Он сформулировал свой взгляд на эти вещи так: "если Бога нет, тогда все позволено". Исходя их этой предпосылки, Достоевский пришел к заключению, что тогда в конкретных духовных и общественных условиях России дело может дойти до победы атеистического социализма. Этот атеистический социализм уничтожит человека и коренящуюся в христианской культуре идею человеческой личности.

Ныне возникает вопрос: извлекли ли немцы вообще какие-то уроки из истории после опыта нигилистического национал-социализма и атеистического социализма, если иметь в виду вопрос о соотношении между религией и политикой? Несомненно, объединение верующих обеих христианских конфессий после 1945-го в единую политическую партию было таким важным фактором, без которого экономический подъем и восстановление Германии не были бы возможны.

Однако экономическое чудо имело, естественно, и свои последствия. Сегодня мы наблюдаем, что религия и христианство все более рассматриваются как частное дело каждого индивида. Разрастание социального государства привело к тому, что человек избавлен от всякого риска, какой только может случиться в жизни. Религия, христианство перестали быть творческой силой, имеющей важное значение для политики. Религия не ставит более границ политике.

В ФРГ дается правовое оправдание убийства еще не родившегося ребенка; между тем более безвинного и беззащитного живого существа и представить себе невозможно. Однако такое убийство оправдывается и оно ненаказуемо. В этом духе принято соответствующее решение бундестага об абортах. Но это означает расшатывание основ нашего правового государства.

Конституция ФРГ в одном отношении определенно взяла на себя ответственность перед Богом. Она провозгласила, что высшую ценность для государства представляет достоинство человека и тем самым жизнь человека. Наша конституция признала также естественный нравственный закон. Однако обсуждение параграфов, касающихся абортов, показало, что нравственное чувство ослабело, у некоторых людей оно вообще исчезло. Если же происходит эрозия нравственности, ее ослабление, а у меня такое подозрение, что именно этот процесс в нашей стране и имеет место, тогда не может выстоять в течение длительного времени и правовое государство.

Правовое государство, не имеющее в качестве своей основы и предпосылки своего существования нравственный образ жизни граждан, придет в перспективе к саморазрушению. При нем становятся возможными новые формы варварства, уже известные нам по некоторому опыту в этом столетии.

Достоевский, а также Гете в поздние годы его жизни видели, что в современном индустриальном обществе христианство представляет собой единственный источник, из которого может возникнуть нравственность. Гете во многом способствовал новоязычеству, которое распространялось среди немцев вплоть до ХХ века. Но в поздние годы жизни Гете полностью преодолел эти идеи нового язычества и пришел к выводу, что Христос - воплощение самой высшей идеи нравственности, до которой человечество поднималось в своей истории.

Наиболее важный вклад, который способно внести христианство в политику, ориентированную на осуществление свободы и права, состоит в формировании нравственного сознания. В современном мире ответственность несут лишь церкви. Если же они оказываются несостоятельны и не могут предложить правовому государству определенные нравственные основы, политика может оказаться в трудном и даже безысходном положении.

Безысходность выражается в том, что с политикой тогда связываются ожидания и надежды на общее спасение, на создание такого общества на Земле, в котором все были бы счастливы. Нужно признать, что никакая политика в этом мире не в состоянии осуществить подобные ожидания и надежды.

В разочаровании, вызванном тем, что политика не может осуществить этих ожиданий, состоит глубочайшая причина кризиса доверия, в котором находится наша демократия, наше свободное правовое государство. Люди теряют доверие к политикам, которых они выбирали. Наступает эрозия не только предполитических нравственно-религиозных основ, но и основ нашего демократического правового государства.

У нас есть ныне видные политики, которые считают, что мы находимся уже в предфашистской ситуации. Они полагают, что если процесс эрозии будет продолжаться, страна снова может пережить судьбу Веймара. Если распад религиозной, христианской субстанции в нашем обществе будет идти и дальше, мы рискуем лишиться возможности проводить разумную политику. Имеется в виду политика, ориентированная на конкретные условия в этом мире и на реальные возможности, которыми мы располагаем, и не вынуждающая нас ориентироваться на цели, не относящиеся к этому миру непосредственно.

Отстранение нашей исторической религии имеет катастрофические последствия для политики. Процесс этот происходит в то время, когда повсюду наблюдается возвращение религий, в том числе мировых религий. Еще двадцать лет тому назад я выступал с тезисом, что в конце нашего столетия решающей темой будущего будет не экономика, а религия. У нас тому признаков пока не видно.

Но если взглянуть на мир в целом, то истинность высказанного тезиса получит ныне подтверждение. На фоне повсеместного возвращения религий обращает на себя внимание прежде всего ислам. Это реакция на крах социалистических обещаний принести народам спасение, на прогрессирующую секуляризацию в западных странах. Религии возвращаются как политический фактор. Озабоченность моя вызвана опасением, что наш либерализм, переродившийся в либертаризм, не найдет уже в себе сил дать ответ на новую ситуацию в мире, выдвинуть политическую и культурную альтернативу.

Наилучшую возможность понять причины нашего кризиса и определить пути его преодоления дает нам философия Гегеля. Причем именно потому, что Гегель видел в христианстве культурную предпосылку либерализма. Гегель проанализировал учение о двух царствах Августина и Лютера в условиях эпохи Нового времени, в контексте взаимоотношений государства и общества. В своей диалектике Гегель отдал должное всякой частичной истине, преодолев тем самым антагонизм между прогрессизмом и консерватизмом.

Все идеологии эпохи Нового времени содержат некоторый момент истины. Было бы совершенно неверно утверждать, что все эти идеологии представляли собой заблуждение и все, что они провозглашали, было ложным. Социализм точно так же содержит элемент истины, как и либерализм. Нам еще предстоит горечь познания того, что даже так называемый национализм и тот содержит момент истины. Так же, как и другие "измы".

Современный немецкий писатель и публицист Мартин Вальзер правильно заметил, что причина наступления неонационализма в Германии состоит в мазохистском вытеснении того факта, что наши граждане - не только люди, живущие в этой стране, но и немцы. Можно в течение долгого времени абстрагироваться от этого, однако принадлежность к немцам остается общим свойством всех этих людей. Это реальность, которую невозможно ни отрицать, ни вытеснить из сознания.

Данный момент истины все равно выйдет на поверхность. Чем больше мы подавляем его, тем хуже будет в дальнейшем, когда он возвратится к нам однажды вновь в облике национализма. Так что и национальная идея содержит частичную истину.

Понятие целого у Гегеля предполагает, что из этого целого ничто не исключается, ничто не отрицается и не игнорируется. Каждый феномен имеет право на существование. Представители партии ХДС изображали до сих пор Гегеля родоначальником тоталитаризма. По указанию Хайнера Гайсслера, деятеля ХДС, выражающего интересы либерального крыла партии, партия была ориентирована на иные философские традиции - от Аристотеля до Монтескье.

В общем, это действительно великая традиция, следовать которой, конечно, имеет смысл. Однако блоку христианских партий предстоит все же в будущем открыть для себя христианско-либерально-консервативного Гегеля. Это неизбежно.

И это необходимо, если партия хочет сыграть еще какую-то значительную роль в политической жизни Германии. Ибо Гегель был первым, кто познал диалектику эпохи Нового времени и попытался показать выходы из нее. Гегель непревзойденным образом постиг то, что мир, стоящий на почве рассудка и организованный на основах науки, абстрактен. Эпоха Нового времени превратила науку в свою религию. Мы доверили науке все те функции, которые до эпохи Нового времени выполняла религия.

Что делает современный мир с действительностью, с природой, с человеком? Он подчиняет их абстракции. Глубочайшая суть кризиса культуры в эпоху Нового времени состоит лишь в том, что страдания людей, живущих в этом абстрактном мире, стали невыносимы. Это становится выше человеческих возможностей.

Если следовать по тому же пути и дальше, то в последующем всякая организация мира обратится против человека, антропологические возможности которого исчерпаны и перенапряжены сверх предела. Люди пытаются спастись бегством от этого мира, предаваясь утопиям. Но теперь рухнули и все утопии. Тогда люди обращаются к прошлому, к истории, связывая с этим свои надежды. Рост рационализма - лишь одно из проявлений такой реакции.

Единство и преемственность истории распадаются в эпоху Нового времени на две части. Прошлое и будущее разорваны, разобщены, взаимосвязь между ними утрачена, вплоть до того, что они начинают взаимно отрицать друг друга. Идея всех прогрессистов состояла в том, что в будущем обществе исчезнут все специфические особенности людей, культур, наций.

К сожалению, мы слишком часто забываем о том, что не только коммунизм, но также и либерализм стремится к устранению всех идентичностей, с которыми связано происхождение каждого человека. Эти идентичности должны быть, как предполагается, упразднены. Место их призвано занять универсальное человечество, деятельность которого подчиняется соображениям рациональности.

Возникновение консерватизма было обусловлено в эпоху Нового времени тем внутренним импульсом, что консерватизм пытается спасти от угрозы исчезновения и сохранить исторически сложившуюся идентичность. Этот импульс будет мотивировать консерватизм и впредь к самоутверждению.

Консерватизм и прогрессизм - две стороны одной и той же медали, они срослись вместе как сиамские близнецы. Всякий прогресс вызывает стремление сохранить исчезающее. Консерватизм точно так же является составной частью эпохи Нового времени, как и прогрессизм. Определенные формы прогресса можно лишь приветствовать, однако они означают вместе с тем стирание, уничтожение каких-то явлений.

Консерватизм представляет собой ничто иное, как попытку конкретизировать абстракцию, заложенную в прогрессе, и противопоставить ей в какой-то мере историческую действительность. Конечно, при этом возникает опасность, что консерватизм, защищая исторически сложившиеся идентичности, будет мыслить так же абстрактно, как и прогрессизм, стремящийся к преодолению этих идентичностей.

Гегель не является ни прогрессивным мыслителем - в смысле отказа от истории, ни консервативным - в смысле сохранения исторического наследия для будущего. Гегель мыслил на более высоком уровне, чем уровень выработанных нами политических понятий консерватизма и прогрессизма. Он пытался сохранить оба эти элемента.

Когда не существует уже мощной прогрессивной силы, по отношению к которой консерватизм мог бы определиться в своем интересе к сохранению определенных ценностей, тогда становится невозможно и самоопределение консерватизма. Можно сформулировать ту же мысль политически и в заостренной форме следующим образом: современный просвещенный консерватизм нуждается в существовании мощных левых сил, бросающих ему вызов.

В действительности же ныне идут к своему концу и консервативные, и левые силы. Ни та, ни другая идеология не способна сегодня предложить убедительную теорию и выработать соответствующие новой реальности понятия. Поэтому наступило то, что, собственно, и составило предмет опасений Гегеля: господство рассудочности приводит общество к двойному нигилизму.

Со своего рода двойным нигилизмом мы и сталкиваемся ныне в Германии. ФРГ осуществляет в чистейшем виде ту абстракцию, которая внутренне присуща современной эпохе, ибо мы стали страной без будущего и без прошлого. В случае новых кризисов почти все другие народы могут обратиться к своему историческому наследию. Все демократические страны обращаются в таких кризисных ситуациях не к абстрактным заповедям демократии. Они активизируют историческое сознание, в том числе религиозное.

Иначе обстоит дело в ФРГ: мы расчистили это духовное пространство. В обществе, которое превращает себя в абсолют, имеет место, по Гегелю, "атеизм нравственного мира". Тогда между индивидом и обществом устанавливаются лишь отношения расчета, пользы, включая рыночные отношения. Господство абстракции в облике свободы защищают либералы. Нужно признать, что в этом тоже есть момент истины. Потому что свобода индивида вообще немыслима без господства в обществе формальных правил. Формальный характер процедур и права действительно дает индивиду шансы проявления свободы. В этом состоит определенный момент истины, содержащийся в либерализме.

В данном вопросе национализм и социалистический коллективизм роковым образом заблуждались. Общим для них обоих было то, что они хотели преодолеть и вообще устранить либералистскую абстрактность. Характерный признак нашего времени состоит в том, что страдания людей от абстрактности этого мира вновь и вновь порождают призывы создать какое-то совершенно другое общество. Кроме призыва заменить общество общиной или органичным сообществом.

Заметим в этой связи, что Гегель не обращается к понятию "другого". Рассудок не отрицается абстрактно во имя достижения "другого", а признается. Признается при этом определенная, конкретная, частичная необходимость рассудка, но именно как момента разума. Рассудок не должен занимать место разума в целом.

В этом состоит современность Гегеля. Признание значимости абстрактного момента в мышлении приводит Гегеля закономерным образом к диалектике, в которой особенное не уничтожается ради общего, не приносится в жертву ему. Диалектика противостоит фурии уничтожения, господству одного лишь рассудка.

Достижением эпохи Нового времени, заслуживающим сохранения, была для Гегеля субъективность индивида. Однако это индивидуальное сознание ведет свое происхождение именно от христианства и находит свое оправдание только в нем. Когда сама эпоха Нового времени лишилась этой духовной основы, убедительность в глазах людей могло обрести даже уничтожение целых народов. Тогда нет уже решающих аргументов против фашистских форм варварства. Хоркхаймер справедливо говорил о том, что если нет Бога, то нет в конечном счете аргумента, который можно было бы выдвинуть против применения пыток.

Рассуждая чисто рационально, люди всегда находят аргументы в пользу, скажем, убийства еще не родившихся детей. Завтра, без сомнения, будет поставлен также вопрос, что делать с ослабевшими и больными стариками. И тогда мы вернемся к временам, когда практиковалось понятие "людей, не представляющих ценности". Причем ссылаться у нас будут на "гуманитарные и социальные соображения". Пока единственной инстанцией для оправдания остается рассудок, всегда найдутся аргументы для оправдания убийств и насилия.

К подлинным свободам принадлежит, по мнению Гегеля, по существу, признание самостоятельности и тем самым автономии индивида. Государство, в котором самостоятельность и независимость индивида не закреплена в праве и не осуществлена, вообще не является, по Гегелю, государством.

Вместе с тем Гегель обращается против такого либерализма, который игнорирует христианскую субстанцию и основывает политическую систему лишь на принципе свободы воли индивида. Первую ступень свободы составляет для Гегеля сфера формального и абстрактного права. Это почва, на которой покоится всякая свобода. Гегель остается тем самым полностью в рамках традиции естественного права Просвещения. Не отрицая моральность и абстрактное право, он признает момент истины, содержащийся в либерализме.

Абстрактное право и моральность индивида не отрицаются и тогда, когда Гегель переходит от абстрактного и формального права и моральности к нравственности. Они не отрицаются, а сохраняются. В гегелевском нравственном государстве абстрактное, формальное право и моральная автономия индивида не отрицаются, а возвращаются к своей сущности. Их осуществление зависит от определенного условия. Конкретно это выражается в следующем: если нет нравственного государства, то нет и формального правового порядка. А если общество не упорядочено формальным правом, то нет и моральной автономии индивида.

Для Гегеля существует, таким образом, не только формальное право и индивидуальная моральность, но и нравственность. В этом заключается новое. Для него семья представляет собой определенную ступень и момент в осуществлении свободы как нравственности. Если семья, как это происходит у нас, распадается, то исчезает основная ячейка нравственности. Семья - то изначальное и главное место, где люди в современном мире могут усвоить нравственность.

Без восстановления авторитета семьи мы не справимся с проблемой насилия среди молодежи, потому что для приобщения к нравственности семья незаменима. Распад семьи делает решение проблемы молодежи совершенно невозможным. Ни телевидение, ни различные детские учреждения не могут заменить семьи.

Семья - то место, где хранится опыт нравственности. Именно в семье человек принят как таковой, в отличие от общества, где человека принимают лишь в зависимости от его определенных функций и достижений. В семье люди приобретают опыт единства и целостности. Здесь каждый член семьи встречает бережное отношение. Нормальная, действенная так называемая христианско-бюргерская семья - незаменима.

Далее Гегель выделял буржуазное общество как форму нравственной свободы. Но он видел здесь определенное раздвоение. С одной стороны, в буржуазном обществе идет речь преимущественно об удовлетворении индивидуальных потребностей, а не о заботе об общем благе. В этом аспекте Гегель подвергал буржуазное общество резкой критике с моральной точки зрения. Критика буржуазного общества Марксом в том же плане, по существу, не отличалась от гегелевской критики.

И все же несмотря на это Гегель считал буржуазное общество, с другой стороны, ступенью в развитии свободы. Если же общество оказывается предоставлено самому себе, это ведет, по Гегелю, к распаду и исчезновению нравственности. Выходя за рамки общества, Гегель обращается к нравственному государству.

Благодаря нравственному государству явление становится действительностью, а раздвоенное обретает единство. Обращаясь к нравственному государству, Гегель хотел предотвратить саморазрушение буржуазного общества, предоставленного самому себе в своей раздвоенности.

С либеральной точки зрения гегелевское государство всегда воспринималось как репрессивное, как ограничение свободы современного общества. В действительности же Гегелем был предложен путь спасения современной свободы.

Существенное значение для понятия свободы имеет, по Гегелю, разделение между государством и обществом. Характерное для либеральной политической философии разделение между обществом и государством уже перестало быть реальной предпосылкой, как это было прежде. Государство существует ныне лишь как форма самоорганизации общества. Субъектом государства является, следовательно, опять-таки общество. Когда исчезает разделение между государством и обществом, наступает реидеологизация политики.

Немецкий философ Никлас Луман понимает государство, так же как и политику в целом, лишь как определенную субсистему наряду со многими другими системами, которые рассматриваются им в его структурно-функциональной теории систем. Это означает, что государство имеет для Лумана совершенно такую же ценность как и экономика, наука и другие субсистемы общества. Тем самым кладется конец классическому пониманию государства.

Социология рассматривает ныне государство как реликт старой Европы. С этой точки зрения либеральное разделение между государством и обществом и значение, которое придает либерализм такому разделению, выглядит архаично.

Упомянутую позицию Лумана не следует все же обобщать. Конечно, есть другие мнения. К примеру, Эрнст-Вольфганг Бекенферде всегда выступал за то, что должно сохраняться определенное разделение между государством и обществом. Он был того мнения, что от этого разделения зависят шансы свободы индивида, придерживаясь в этом вопросе той же позиции, что и Гегель. Это означает, что в современном мире ничто и никто не защитит индивида, если этого не сделает государство.

Новый опыт состоит в том, что индивид нуждается не только в защите от государства, способного ограничить права гражданина. Он нуждается также в защите от общества и организованных общественных сил. Этот жизненный опыт человек испытывает на своей шкуре. Если люди предоставлены на волю общества, они пропали. Как индивиды они оказываются беззащитны.

Общее благо каждым интерпретируется в перспективе как возможность наилучшим образом удовлетворить собственные интересы. Что бы ни понималось под общим благом, но отныне нет уже компетентного субъекта, который мог бы определить, что это такое, и утвердить данное суждение несмотря на все конкурирующие между собой интерпретации этого понятия и несмотря на противодействие партикулярных общественных групп.

Остается под вопросом, есть ли сейчас в Германии такой субъект, который был бы в состоянии сформулировать, что следует понимать под общественным благом. Такая ситуация заставляет нас снова обратиться к проблеме государства.

Плохо в этой современной ситуации то, что у нас нет теории государства, которая соответствовала бы новому положению вещей. После того как была достигнута договоренность, что государство - это функция общества, дискуссии о государстве смолкли. В контексте господствующего либерального постмодернизма было принято общее мнение, что вопрос о политическом единстве решен и мы имеем теперь дело только с плюрализмом различных сил в обществе.

Примечательно, что после актов насилия, совершенных правыми экстремистами по отношению к иностранцам, многие наши левые интеллектуалы вдруг стали взывать к государству. Они стали требовать сильного государства, которое не только располагает монополией на применение насилия, но и применяет средства насилия для поддержания правопорядка и соблюдения законов.

Это представляет собой важный поворотный пункт в идеологических дебатах. Проблему нельзя уже, оказывается, преодолеть, ссылаясь на ценности и лозунги, посредством которых левые силы на протяжении сорока лет систематически сводили роль государства лишь к достижению компромиссов между различными общественными группами. Провозглашалась цель: больше демократии.

Прежде всего против этого нет смысла возражать. Однако если число людей, принимающих решения, расширяется, то нет гарантии, что результатом действительно будет более правильное решение. Партия ХДС тоже прагматически следовала модели демократии, в соответствии с которой государство приспосабливалось к случайным и спонтанно развивающимся потребностям общества, пока дело не дошло до постепенного растворения государства в обществе. Если государство отказывается от выполнения своих собственных задач, исчезает инстанция, которая должна защищать право и долгосрочные императивы выживания нашей республики против случайных вожделений политических будней.

Просвещенному консерватизму и новой философии государства не избежать обращения к проблеме взаимоотношений между религией и политикой, а также вытекающего отсюда отношения между государством и обществом, в том плане, как это обсуждалось в философии Гегеля. Гегель понимал, что либеральное государство живет культурными предпосылками, которые само оно не способно создать и гарантировать. Наша задача в том, чтобы в соответствии с этой мыслью Гегеля вспомнить о культурных корнях и найти связь с ними.

Наше общество скреплялось до сих пор социальным государством. Рост социального государства в Германии после 1945 г. был уникальным явлением. Кроме своих чисто социальных функций это государство выполняло также функцию интеграции общества, которую в других странах, у других народов выполняет национальная идея.

Возникает вопрос: что будет скреплять наше общество, если и дальше пойдет нынешняя эрозия социального государства, да и государства в целом?

После 1945 г. нашей стране не приходилось нести никакой политической ответственности в мире. Освобожденная от множества политических обязанностей, страна могла бурно отдавать все свои силы росту материального благосостояния. Социальное государство приняло на себя в принципе все заботы, освободив немцев от всякого риска. И немцы могли тем самым без какого-либо стеснения и без всяких ограничений посвятить себя полной эмансипации каждого индивида.

Мы не поняли, однако, что время это миновало. Наступает серьезная, чрезвычайная ситуация. Теперь жизнь покажет, как обстоит дело с культурными основами нашего сообщества.

Günter Rohrmoser - Der Ernstfall. Die Krise unserer liberalen Republik

© 1994 Verlag Ullstein GmbH Berlin - Frankfurt am Main

ISBN 3500 070659

РОРМОЗЕР Г. Кризис либерализма / Пер. с нем. - М., 1996. - 298 с.

© А.А.Френкин, перевод, 1996

© ИФРАН, 1996

ISBN 5-201-01900-5

Российская Академия Наук

Институт философии

Научное издание

РОРМОЗЕР Гюнтер

КРИЗИС ЛИБЕРАЛИЗМА

Утверждено к печати Дирекцией

Института философии РАН

Редактор А.А.Френкин

Корректор Т.М.Романова

Лицензия ЛР № 020831 от 12.10.93 г.

Подписано в печать с оригинал-макета 12.03.96.

Формат 60х84 1/16. Печать офсетная. Гарнитура Таймс.

Усл.печ.л. 18,25. Уч.-изд.л. 16,59. Тираж 1000 экз. Заказ № 004.

Оригинал-макет изготовлен в Институте философии РАН

119842, Москва, Волхонка, 14.

Компьютерный набор Т.В.Прохорова

Компьютерная верстка М.В.Лескинен

Отпечатано в ЦОП Института философии РАН

119842, Москва, Волхонка, 14