Часть II

1.

Пять лет в Холмах прошли незаметно. Я ни в чем не нуждался и получил достойное образование, такое, о котором не мечтал ни один школьник из всех ближайших селений. Мне были предоставлены любые книги и все газеты, которые можно было достать в нашей округе. Газеты, правда, поступали нечасто, и с большим запозданием по числу, бывало, проходило месяца два или три с момента выпуска, и только тогда они попадали в мои руки. Но это было не так важно, главное, что у меня имелся доступ ко всем важным событиям, происходившим в мире. Из газет я узнал, что есть чудо-машинки, способные печатать на бумаге, и я даже посмел представить в мечтах, что когда-нибудь обрету такую невероятную вещь. Да что там машинки, писали, что лошадей скоро заменят автомобили, работающие на топливе. И когда я, страшно удивляясь, показывал Милону напечатанные рисунки будущего транспорта, он смеялся и говорил: «Ерунда! Разве сможет такая образина проехать по нашим дорогам? Встанет где-нибудь посреди безлюдной местности, да и сиди, чеши себе голову, кумекай, как выбраться оттуда. Нет, ничего лучше надежных лошадей не будет!».

Газеты и книги давали мне выход в мир, так как мой мир был ограничен стенами дома. Несмотря на то, что Милон часто говорил, что я стал ему как сын, да и я сам, безусловно, понимал, что он спас меня, и был искренне ему благодарен, несмотря на все это, я чувствовал себя запертым в клетке. Целыми днями я погружался в расчеты, счета, векселя, ценные бумаги, подоходные и расходные, оформлял закладные, перекладные и отказные, уведомительные и предупредительные, и еще бог только знает какие бумаги, от которых кругом шла голова. Я понимал, что за добро, которое хоть я и не просил, мне придется расплачиваться. Я должен был стать незаменимым помощником и правой рукой Милона, хотел я этого или нет.

Милон нередко выезжал по делам, но никогда с собой меня не брал, возможно, он не доверял мне, или, может, боялся, что мне взбредет в голову что-нибудь дурное. Кто знает. И долгие годы я не выезжал никуда дальше холмов. Весь мой мир был ограничен учителями, подворьем и домашними людьми: кучером Яном, дворничихой Мартой, кухаркой Ясинькой, парой мужиков, работающих в поле и, конечно же, Малым и Сойкой.

К Малому, после того как он неожиданно помог мне, оказав незаменимую помощь, я стал понемногу присматриваться. Я стал замечать, что он, напуская на себя угрюмость, суровость и некую внешнюю жестокость, на самом деле не совсем такой, каким стремился показаться. Какая-то затаившаяся боль мелькала в его больших карих глазах, которые Сойка назвала «жабьими». Иногда сталкиваясь с ним в подворье, мы перекидывались парой ничего не значащих фраз. Я спрашивал как дорога, погода и обстановка в том или ином селении, куда он ездил по поручениям. А он отвечал охотно и живо, будто был рад, что я интересуюсь, что им вообще хоть кто-то интересуется, так как остальные избегали его и скрывались с места, едва завидев, будто он был прокаженный. И я охотно понимал их: ведь все знали, что Малый был жестоким убийцей, зарубившим свою семью. Но почему я его не избегал? Тогда я не мог дать себе на это ответ. Может быть, я просто чувствовал себя одиноким и знал, что он такой же одинокий. Конечно, иногда я от мальчишечьего любопытства хотел спросить его о том страшном прошлом, но никак решался, полагая, что он сам бы рассказал, если бы хотел.

Милон однажды узнал, что я сдружился с Малым, и категорически запретил мне общаться с ним, но я, несмотря на запрет, изредка прибегал к Малому домой, чтобы поболтать на всякие интересные жизненные темы. Как-то сидя у него дома и наблюдая, как он штопал себе штаны, я спросил, почему он не женится. Малый сначала нахмурился, но потом невозмутимо подставил свою голову ближе к свету, чтобы я мог хорошенько разглядеть его, и сказал:

— Ты видел мою рожу? Думаешь, хоть кто-нибудь захочет за меня пойти? Я знаю, что я урод, каких поискать еще нужно. Да и неужто Милон не рассказал, что я сделал?

— Рассказал, — сказал я, и мне почему-то стало стыдно.

— То-то, — буркнул он, — я все думаю, как ты со мной разговаривать-то не боишься.

— Поначалу боялся, а теперь нет. Знаешь почему? Когда я пас овец, как-то потерялась одна овца, и я пошел искать ее. Тогда я набрел на болото. И Бахмен, мой друг, сказал мне, что болото — оно как люди. Часто под ним скрывается река, а под рекой — болото. Все дело в том, что нужно заглядывать внутрь, а многие люди не глядят, они просто видят и верят тому, что видят.

— Хочешь сказать, что не боишься меня, потому что я выгляжу как болото, но ты разглядел что-то другое? — скептически поинтересовался он.

— Именно так.

— Хм… соглашусь в том, что моя жизнь похожа на болото, только вот я давно в нем утонул. В детстве еще утонул, когда все это случилось… Так что теперь, как ни старайся, ничего не увидишь, — он оторвался от штопки и испытующе посмотрел на меня: — Хочешь знать, как это все произошло? Как я зарубил свою семью?

Я съежился от страха и кивнул.

— Хм, — усмехнулся он, — знаю, язык у тебя уже давно чесался спросить. Я все думал, когда же ты не выдержишь? Ну, слушай… Когда все это случилось мне было десять лет, и уже тогда все замечали, насколько я рос крепким и сильным. Я был третьим ребенком в семье, так что моя жизнь была вполне обычной, как и у многих тут, за одним исключением, — моя семья жила богато, богаче, чем все остальные в округе. И вот с раннего детства я начал интересоваться железом. Все вертелся возле ног нашего кузнеца, а тот, да и стал меня обучать, как точить ножи, косы, тяпки и топоры… А что, силы у меня достаточно было, все было в не тягость. Ну так я и проводил целые дни за полировкой, помогал кузнецу. Мне начали приносить работу и даже платили кое-какие деньги, которые я оставлял себе. Отец поощрял меня и хвалил. Все были довольны, и я был доволен. Можно сказать, что я был счастливым ребенком. И сейчас, наверное, ты просто сгораешь от нетерпения, чтобы узнать, какого черта мне понадобилось укокошивать мою семью, если меня все устраивало? Так вот, ответа на этот вопрос у меня нет. Я не знаю… В то утро, это было начало весны, я проснулся. Помню, как открыл глаза и первое, что увидел, это была моя рука. Она была вся в крови и сжимала рядом лежащий на кровати топор, будто игрушку. И он был таким блестящим, будто его обмакнули в растопленное масло, только красного цвета. Я в ужасе отшвырнул его, а потом увидел в кровати тело моего брата и заорал так, будто изнутри меня разъедали пчелы. Побежал в комнату родителей, но там тоже повсюду были кровь и тела. Они будто спали, но так странно, словно их поломали. В таком же состоянии я увидел и сестер. Потом прибежали люди. Я ничего не понимал. Они кричали, вопили и бегали. Потом пришел Милон и спас меня. Я сначала жил с ним в доме, он стал моим опекуном, но когда я стал подрастать, он решил, что меня нужно переселить отдельно. В этом доме раньше жил наш кузнец, а теперь я.

— Подожди, я не понял: дом, в котором я живу сейчас, раньше был твоим домом?

Он, нахмурившись, кивнул.

— Вот это да… — протянул я, озадачившись совсем. — Твоя история мутнее, чем само болото. Мне кажется, ты не убивал свою семью.

— Ты думаешь?

— Думаю, тебя подставили. Зачем бы ты их убивал, если тебе хорошо жилось?

— Вот и я не знаю. Сколько живу, вместо молитвы перед сном задаю себе этот вопрос, зачем я это сделал? И я хочу найти хоть какой-нибудь ответ, похожий на правду, но никак: в моей башке пусто, как у дятла в дупле.

— Скажи, не было ли людей, кому выгодно было убить твою семью?

— Да насколько я могу судить, многим это могло быть выгодно, — пожал плечами Малый и как-то странно на меня посмотрел, будто он знал ответ, но не хотел говорить.

— А что насчет Милона?

— А что?

— Ему выгодно было?

— Нет, ему не выгодно было, — он нетерпеливо встал и засуетился, стараясь не смотреть мне в глаза, и резко сказал: — Все, хватит об этом.

— Ладно, мне пора, — сказал я. — Малый, знаешь что? А ты совсем не глупый. Ты умнее большинства. И я думаю, ты добрый. А раз ты добрый, то единственное не могу понять, как тебе удается вытряхивать деньги с должников?

— А я хватаю их заворот, таращу глаза, рычу, и из них, как из свиной шкатулки сыплются деньги.

— И даже с женщинами так поступаешь?

— И с ними тоже.

— А с бедняками как? Вдруг у них денег нет?

— Если он и вправду бедняк, и взять с него нечего. Я вычеркиваю его из списка должников и предупреждаю, чтобы никогда больше, под страхом смерти, не брал заем у Милона.

— И неужели Милон соглашается с этим?

— А он ничего не знает. За этого бедняка я отдаю ему свои деньги, а он думает, что заемщик рассчитался.

Я посмотрел на него с нескрываемым изумлением, кивнул на прощанье и вышел. Прав был Бахмен, что многое скрыто в болоте.

2.

Отношения с Сойкой были схожи на катание со снежной горы: то мы плавно скатывались, хохотали и дурачились, то катились кубарем, падали вверх тормашками, ругались и ненавидели друг друга, а потом поднимались, мирились и снова катились с горы. И каждый раз неизвестно было, чем все это закончится.

В Сойке все время жила тысяча чертей, и я никогда не знал, какой черт выскочит из нее в следующую минуту: она могла быть ласковой, кроткой и рассудительной, но временами превращалась в фурию, готовую растерзать меня в клочья. А я в силу своей юношеской беспечности не понимал, что с ней творится и почему ей непременно нужно быть занозой в заднице, а не просто моим хорошим другом.

Когда мне исполнилось семнадцать, тогда, время от времени, до меня начали доноситься перешептывания дворовых о том, что меня и Сойку все давно считают парой.

— Перья летят, как у влюбленных голубков. Жениться бы им надо, — шушукалась Ясинька с дворничихой Мартой, заходя на кухню. А я стоял, спрятавшись за занавеской, так как пробрался на кухню, чтобы стащить пирожок. — Сойке-то, двадцать привалило уже, в девках давно засиделась. Я ей все говорю, — откровенничала Ясинька, — хватит бегать за своим лопухом. Он еще молод и зелен, одни газетенки в его мозгах шелестят. А ты свое время-то проморгаешь, все дожидаясь, когда же твой милый лопух созреет-то, а потом поздно будет, женихи молодух найдут, а на тебя и пень старый не посмотрит. Бабий век-то короче, чем огрызок морковки. Печаль да тоска все это, ну а куда деваться? Бабами мы родились и законы не придумывали. Я ей все это говорю, а она все твердит: «Люблю его и только за него пойду!». И что с ней делать, с дурой этой? Реветь-то потом будет, ох как реветь! Ладно, этот, початок запечатанный, ветер в голове, а Милон? Неужто он-то согласится, что его приемыш на девке дворовой женится? Не бывать этому, вот посмотришь, Марта. Не для Сойки нашей Милошка облагораживает Иларку, не для Сойки. Он вот…

На этом моменте я неловко шевельнулся, и с полки с грохотом полетела чугунная сковорода, едва не отбив мне пальцы на ноге. Я вылетел из-за занавески, женщины охнули от неожиданности, и я ринулся бежать из кухни, а следом в меня понеслись ругательства Ясиньки: «Ах, ты ж, черт косолапый, слышал все! Ну, я тебе устрою супчик вечерний! В туалете просидишь безвылазно!».

С того нечаянно подслушанного разговора для меня все изменилось: я задумался и погрустнел. Теперь я намного лучше понимал все, что происходило с Сойкой, и невольно чувствовал ответственность за ее судьбу. И чем ближе подходил мой восемнадцатый год, тем сильнее я задумывался: «А почему бы и не жениться на ней? Мы с ней хоть и ссоримся часто, но также и миримся. У нас и дня не проходит друг без друга». Я пытался представить, как неплохо мы будем жить, как муж и жена, но почему-то это все было в каком-то далеком тумане, а мои мысли, то и дело, улетали прочь, как стая диких лебедей, стремившихся на юг, подальше от сырых холмов.

Однажды Милон, собрав небольшой чемодан, куда-то уехал, а на лице Сойки в тот же день залегала темная, мрачная тень, похожая на тучу, готовую вот-вот разразиться дождем. Вечером мы вышли на нашу обыкновенную, вечернюю прогулку. Она шла рядом со мной в скромном, голубом платье, а на плечах у нее был раскинут расписной бордовый платок с алыми розами. По дороге до нашего любимого небольшого пруда, где мы всегда кормили рябых уток, она молчала и хмурилась.

— Я знаю, куда уехал Милон, — сказала она, со злостью отрывая маленькие кусочки хлеба и кидая в пруд, где уже нетерпеливо дожидалась стая.

— И куда же?

— Договариваться поехал. Женить тебя хочет на барышне городской!

— С чего ты это взяла?

— А с того! Письмо прочитала. Он уже давно задумал это. Все невесту подбирал тебе, а сейчас как раз и сошлось. С папашей невесты переписку вел.

— Сойка, ты читаешь письма Милона? Если он узнает…

— Мне все равно! — выкрикнула она, швырнув большой ломоть хлеба в уток, а те с неистовым кряканьем ринулись на добычу. — Еще скажи, что ты сам недоволен, что тебе городскую невесту подыскали.

— Слушай, если Милону надо, ту пусть сам и женится. Мне только через месяц восемнадцать будет. Я не собираюсь ни на ком жениться. Я еще… — я испугался, увидев, как почернели глаза Сойки. Она сжала губы, покраснела и выпалила:

— Ты хочешь сказать, что никогда не думал на мне жениться?

— Нет, то есть да. Подожди, я запутался… Я думал об этом, но не сейчас, а вообще когда-нибудь.

— И когда же ты думал? Через год, два, пять лет? Когда я окончательно превращусь в старуху? — взвизгнула она, готовая расплакаться.

— Ну, через год, — что-то подсказало мне. — Да, я думал, через год мы… ну, мы поженимся.

— Правда? — она просветлела. — И ты не согласишься на сватовство к городской девке?

— Нет, конечно, не соглашусь. Я даже скажу Милону, что у меня уже есть невеста, и это ты.

Сойка всплеснула руками, отчего ее платок раскрылся, и она стала похожа не то, что на сойку, а на райскую птицу. Она прильнула ко мне, обвила руками мою шею и громко поцеловала в щеку.

— Боже, как я рада! — прошептала она. — Я так переживала все это время, ты не представляешь. Мне ведь уже двадцать один. А здесь это значит, что если ты не замужем, то ложись в могилу и слезами умывайся.

— Все это не от ума так считается, а от темноты и невежества, — попытался я успокоить ее и почувствовал, что она на самом деле успокоилась. Она сидела со мной на пригорке, щурилась на заходящее солнце и улыбалась: впервые за долгое время она по-настоящему была безмятежна и счастлива. Ее внутренние демоны затихли. А я смотрел на нее и тоже был счастлив. Я был рад, что этот непростой разговор, назревавший так долго, наконец, состоялся. Я уже думал, что не такая уж это и плохая затея жениться да всю жизнь прожить здесь, в холмах. Все-таки мне очень нравилась Сойка, я даже ее любил.

Через неделю вернулся Милон. Он позвал меня на разговор, и сообщил, что в сентябре у нас состоится поездка в город. Я поинтересовался, что мы там будем делать, на что он ответил:

— Это ты узнаешь, как мы приедем. А пока сюрприз, хороший сюрприз! — он выпускал из трубки кольца дыма и лукаво щурил глаза. — Теперь иди, и больше никаких вопросов.

Весь месяц Сойка допытывалась у меня, когда я скажу Милону про нас, а я все обещал, но никак не мог подгадать хорошее время. Так незаметно наступил день отъезда, и она вечером, когда я укладывал чемодан, встревоженная заглянула ко мне.

— Ты так и не сказал ему? — спросила она, заранее зная по моим глазам ответ.

— Он не сказал, зачем мы едем в город. Может, не все так, как ты думаешь?

— А как же еще? — хмыкнула она.

— Сойка, я тебе сказал свое решение, так оно и будет, чтобы там Милон не задумал. Знай это и будь спокойна.

Она мрачно посмотрела на меня, несколько минут молчала, нервно грызя ноготь и наблюдая, как я безуспешно пытался запихнуть в чемодан костюм, а потом досадно отодвинула меня.

— Какая же ты неумеха! — сказала она, принявшись аккуратно укладывать мои вещи. С легкостью упаковав чемодан, она улыбнулась бледными губами. — Я тебе подарок приготовила на день рождения. Вот думаю, когда лучше подарить, заранее или после. Ты же там будешь… Ладно, подарю сразу, а то вдруг потом поздно будет, — вздохнула она и вытащила из передника маленький сверток, который оказался небольшим белым платком с вышитыми красными буквами «И» и «С» и металлической брошкой в виде грубо вырезанной птицы. — Тебе нравится? Птица, правда, неудачно получилась, кузнец за хорошую работу потребовал больше денег, чем у меня было. Я хотела, чтобы птица была похожа на сойку, но она такая неуклюжая получилась, прямо как я, — на ее глазах заблестели слезы.

— Ну что ты? Мне очень нравится, — поспешил заверить я, — и птица красивая получилась, правда, очень красивая! Спасибо тебе!

Сойка растрогалась и еще сильнее расплакалась. Я обнял ее, и она тихо прошептала, будто навсегда прощалась:

— Не забывай меня.

3.

Следующим утром во двор торжественно выкатилась большая карета, запряженная двумя лошадьми. На облучке горделиво сидел маленький, похожий на жука, кучер Ян в своей праздничной фуражке и ждал нас. Я и Милон, одетые в дорожные костюмы, погрузили чемоданы. Ясинька пихнула мне в руки большую плетеную корзинку с горячей едой, и мы, под нестройные пожелания хорошей дороги уселись по местам. Сойка не вышла попрощаться. Я видел, как она с задумчиво печальным лицом наблюдала за нами из окна.

Ян потянулся, глянул на небо, еще полностью не растворившее ночную синеву, и сказал:

— Доберемся-то хорошо, а обратно — не знаю.

— Чего это ты не знаешь? — фыркнул Милон. — Погода отличная, только начало осени. Жара стоит.

— Таки жара, — согласился Ян, — но обратная дорога обычно хуже бывает.

Он дернул поводья, и карета легко, будто скользила по маслу, двинулась вперед. В тот момент я увидел, как Сойка все же выскочила из дома и растерянно махнула мне платком, а потом она резко осунулась, и Ясинька сочувственно приобняла ее. Проезжая мимо подворья, я заметил высокую и безмолвную, будто высеченную из камня, фигуру Малого, стоявшего за забором: он тоже нас провожал.

До наступления темноты мы доехали до постоялого двора, в котором Милона все давно знали и принимали как почетного гостя. Мне предоставили собственную комнату и через час позвали на ужин в трактир, выкрашенный в ярко-зеленый цвет, расположенный в том же дворе.

В помещении горел тусклый, рассеивающийся в крепком табачном тумане, свет. В воздухе, помимо застарелого, прогорклого запаха табака, витал запах кислого, мужского пота, сродни прокисшей капусте. За длинной стойкой, напротив стенки с пивом и вином, сидело несколько мужиков, одного из них я узнал, это был наш кучер. Справа от двери, за столом, накрытым скатертью, сидел Милон.

— Ну, как тебе это злачное местечко? — поинтересовался довольный Милон. — Всей душой люблю такие дьявольские места, я будто возвращаюсь в молодость. Да-да, я в свое время немало проводил времени в таких заведениях, — пояснил он, заметив мой удивленный взгляд. — Это я сейчас толстый и лысый, а тогда… — он мечтательно повел носом, — эх, этот запах, когда ты бесстрашный, верящий в то, что молодость бесконечна, и можешь смело надрать задницу смерти. Аха-ха! Ну, что, приступим к поглощению зелья из дьявольского котла? — подмигнул он полной хозяйке, поднесшей нам горячее — суп и жареную баранину с рисом.

— Ох, Милон, шутник ты! Сам император, расплакался бы от счастья, если попробовал мое зелье! Да добавки еще бы попросил, — пококетничала хозяйка с высокой, похожей на разрушенную башню, прической.

Рядом за стол уселись два мужика в рабочей одежде, попросили мяса и начали жадно чавкать, наспех проглатывая большие куски, и столь шумно же отхлебывать пиво с огромных жестяных кружек.

— Слыхал, что творится в Берсехе? — начал один мужик в синей рубахе. — У меня свояк там живет, так он говорит, что уже две семьи заболели чертовщиной какой-то. И самое главное, бог пойми, как лечить-то. Свояк говорит, что дальше от Берсехи люди также заболевали и пропадали потом. Как бы до нас эта напасть не дошла.

— Не приведи господь! — воскликнул второй, в грязно-серой рубахе, мужик. — Мало нам проблем в этой жизни. Надеюсь, не чума это какая-нибудь? — он перекрестился.

— А черт знает, может и чума. Но если это так, то нам ничего не поможет: ни молитвы, ни бог, все равно пойдем все к чертям в ад. А то может и лучше там будет, чем здесь, — мужики загоготали. — Давай хоть пива наедимся, а то вдруг в последний раз. На небесах нам пивка-то не подадут: чертяки кипятком заливать будут. Эх, хозяйка, еще налей!

Дальше мужики начали обсуждать работу, а я переключился на свои нехорошие мысли, до тех пор, пока в трактир не забежал запыхавшийся чумазый мальчишка. Он остановился напротив мужика в синей рубахе и захныкал:

— Папка, я так и знал, что ты здесь! Ты же обещал!

— Ну да, обещал и что? — нехотя признался мужик.

— Ну, папка! Ты же обещал, обещал! — заныл он сильнее.

— Вот чертяка, не даст отдохнуть. Следил за мной что ль? Думал, хоть время для души найду, — мужик пригорюнился, обхватив голову грубыми, со ссадинами, руками.

— Ну ты же обещал, что оставишь монету на мой подарок! Ты в прошлом году тоже обещал да пропил! И сейчас пропьешь, — мальчишка начал растирать слезы с одного глаза, а другим внимательно следил за отцом, успевая легонько подергивать его за рукав рубахи, — папка, а папка, ну отдай монету, ну что тебе жалко сыну на день рождения?

— Ты что отцу не доверяешь, считаешь, что я обманщик? — неубедительно рявкнул мужик.

— Нет, папка, ты хороший, ты очень хороший папка, только дай монету сейчас.

Мужик тяжело вздохнул, порылся в кармане и, словно отрывая от сердца, нехотя протянул монету сыну.

— Спасибо папка, ты самый лучший папка на свете! Завтра еще дедуля обещал подарок, и я буду самым богатым!

— Что еще за подарок дедули? — крикнул ему вдогонку мужик, досадливо махнул рукой и тоскливо посмотрел на мужика в серой рубахе. — Эх, на пиво не подкинешь, братец? А то сам понимаешь, дети…

Подслушав с замиранием сердца разговор, я почувствовал, как тяжелое прошлое, которое я так тщательно пытался скрыть в задворках своего мозга, тяжелым сапогом выбило хлипкую дверь, и я оказался в гуще воспоминаний. Что-то пробормотав Милону насчет уборной, я вышел степенным шагом, а потом ринулся в сторону, куда побежал мальчишка. Он выскочил со двора и направился на другую улицу, насвистывая задорную мелодию. Вскоре он завернул за угол, и я увидел, как остановившись возле лавки, он начал разговаривать со стариком.

Все вдруг закричало внутри меня, что этот старик вовсе никакой не старик. Дикая злоба вырвалась из меня, как густое варево, плюющееся лопающимися пузырями, вырывается из котла. Я, схватив первый попавшийся на глаза увесистый булыжник, выпрыгнул из-за угла словно зверь, прыжком пересек расстояние до старика, резко схватил его за воротник пиджака и рванул к себе, замахнувшись булыжником, готовым в секунду размозжить ему череп.

— Что вы делаете? — закричал мальчик, повиснув у меня на руке. — Отпустите моего дедушку! Не смейте его бить!

— Дедушку? Это монстр! Ты не понимаешь, его нужно уничтожить, пока он… — в тот момент, словно проснувшись, я посмотрел на лицо старика: это был обычный пожилой человек, с ужасом взирающий на меня полными отчаянья и непонимания глазами, что же такого плохого он мог сделать молодому юноше, желающему ему смерти.

Как во сне я отбросил булыжник, осторожно посадил обратно обмякшего старика, несвязно и, запинаясь, попросил прощения за то, что напугал, несколько раз поклонился и ринулся бежать со всех ног, унося с собой позор и ужас того, что мог натворить.

По дороге я расплакался: лицо этого старика было так похоже на лицо Бахмена. Около часа, а может и больше, я сидел на заднем дворе, за трактиром, на старой деревянной бочке, воняющей рыбой, и глядел на ночное небо. После всех событий, произошедших со мной в детстве, я боялся оставаться наедине со своими мыслями, обкладывая себя газетами и книгами. И даже дар чтения я объяснял себе как то, что получил сам, благодаря урокам и моим старания. Я боялся, что если не буду себе это внушать, то возненавижу книги, а я никак не мог этого допустить: книги спасали меня от размышлений о моем прошлом. Я старался ступить на новую дорогу, чтобы жить заново, как советовал Ладо, но сегодня прошлое, обжигающей волной, неожиданно хлынуло, подмяв под себя все мои старания скрыться от него.

Мимо меня, в спешке, пробежал рабочий трактира, но вдруг обернулся, подбежал ко мне и крикнул:

— Ты, Иларий?

Я кивнул, и он разразился громом ругательств. Оказалось, что весь постоялый двор уже около часа был поднят на уши, так как кто-то на соседней улице напал на беззащитного старика, а Милон тоже поднял тревогу: я ушел в уборную и пропал.

— Вот окаянный, мы его ищем, ищем, а он здесь прохлаждается! — возмущался рабочий. — Да ты хоть знаешь, что он заставил беднягу Казима в выгребную яму спускаться, даже нырять заставил-то? Говорит, поскользнулся и утонул ты! А Казим все искал да искал тебя там. А твой батька, все пугал, что ежели тебя не найдем, то снесет наш трактир. Эх ты, куда потащился без спросу?

В большой прихожей зале, сидя на диване, попыхивая трубкой и нервно качая ногой, сидел Милон. Только завидев меня, он подскочил и отвесил такую оплеуху, что хозяин и рабочий радостно подпрыгнули. И я был уверен, что они с удовольствием еще бы отвесили мне напоследок пару подзатыльников.

Мне пришлось собрать все красноречие, чтобы убедить Милона, что мне стало дурно, возможно, я чем-то отравился, и у меня так кружилась голова, что мне просто необходим был свежий воздух.

— Ему стало дурно из-за вашей чертовой стряпни! — заорал Милон. — Так что платить — черта с два вам! А ты, — он ткнул пальцем в мой лоб, — будешь отлучаться только по моей команде. Еще раз такое учудишь, пожалеешь, что родился!

Когда я уходил, хозяин постоялого двора с ненавистью показал мне кулак.

4.

Рано утром мы снова выехали на ухабистую дорогу. Целый день за окном было одно и то же: деревья с начинавшей едва желтеть листвой, засыхающая трава пожухлого болотного цвета, бесконечные поля, раскинувшиеся по холмам, которые с каждой верстой разглаживались и превращались в равнину, и, конечно же, люди, собиравшие последний урожай с полей. На полях особенно много было детей, одетых в старую, замызганную одежду. Они подбегали к обочине дороги, едва заметив пыль, поднимающуюся от нашей коляски, и с любопытством пытались заглянуть внутрь, чтобы узнать, что же за господа едут в таком дорогом экипаже. Кое-кто из полевых мальчишек махал нам грязной рукой и с озорством скалил зубы. Полевые девочки были стеснительнее: они мило улыбались, робко, как подсолнухи, покачивали ладошкой со стороны в сторону и опускали глаза, когда я горячо махал им в ответ.

По пути нам встретился угрюмый мужик на телеге и сказал, что в той стороне, куда мы направляемся, рухнул речной мост, и нам придется поехать по другой дороге, ведущей через «умирающую» деревню. Когда мы туда въехали, сразу стало понятно, почему ее так называли: покосившиеся, полуразваленные лачуги казались, вот-вот не выдержат и превратятся в труху, как истлевшая солома. Из этих лачуг внезапно высыпались, как горох, чумазые, одетые в чудное тряпье, дети, словно все это время поджидавшие нас, и побежали за коляской.

С позволения Милона я попросил остановить кучера, и, взяв корзинку с едой, где лежало несколько десятков пирожков, испеченных Ясинькой, вышел из кареты и начал раздавать их стайке голосящих детей. Сначала я обрадовался, что пирожков точно хватит на всех, но сразу же началось нечто невообразимое, что испортило мое настроение на весь оставшийся день. Дети постарше, похватав по своему пирожку, начали отталкивать и оттаскивать малышню за волосы, перехватывая на лету, как голодные псы, пирожки, предназначавшиеся для остальных. Тем маленьким, кому мне все-таки мне удалось всучить пирожок, пришлось бежать, но старшие тут же их нагоняли, лупили и отбирали. Некоторые успевали запихнуть пирожок в рот, но их снова настигали, выбивали изо рта, куски теста разлетались, кто-то давился, все кричали и визжали. В итоге, практически все пирожки оказались распределены между четырьмя взрослыми мальчишками, а побитая малышня выла в стороне. Отъезжая, я выглянул в окно и увидел, что драка уже разгоралась между главарями, а на шум сбежались голодные подвывающие псы.

— А ты что-то другое ожидал? — философски спросил Милон, заметив мое ошеломленное лицо. — Думал, они выстроятся в линейку в ожидании пирожка, как благородные девицы? Ты думал, они будут тебя скоромно благодарить и улыбаться, аки ангелочки, а ты почувствуешь себя благодетелем всех сирых и убогих? Эти дети — животные, у них нет манер, воспитания, нет совести, понимания простых вещей. Они просто голодные животные. Вот это и отличает тебя от них. Ты был безграмотен, беден, все детство работал, но в тебе была сила и воля, порода, так сказать, благородство. Ты был умен, Иларий, ты был более воспитан, чем дети богачей, вот поэтому ты сейчас здесь и со мной, а не там, в какой-нибудь лачуге.

Только через три дня мы въехали в город, встретивший нас гулом и шумом. Я из газет примерно представлял, как выглядит он, но все же был изумлен высокими каменными зданиями в несколько этажей, огромными окнами, нависающими балконами, обвитыми зелеными растениями, и нелепыми страшными головами то ли людей, то ли зверей, пугающе выглядывающих из разных стен зданий.

— Архитектура… — многозначно протянул Милон, — в наших Холмах такое не увидишь.

Неожиданно я вскрикнул и потянул Милона к моему окну.

— Смотрите! Вот он тот самый автомобиль!

— Ай-яй-яй, — восторженно поцокал он. — Хорош, ох хорош! Небось, хозяин фабрики какой-нибудь поехал. Ну, Иларка, когда-нибудь и мы с тобой такой купим. Милон не Милон будет, если не купит! Вот хорошо справим дела и раскрутимся, тогда и посмотрим. А, ну как? Хочешь на таком поездить? — он игриво толкнул меня в бок и захохотал: — Будем мы с тобой ничем не хуже господ! Вот посмотришь!

Ян притормозил у обочины широкой каменной мостовой: нужно было посовещаться и узнать, куда дальше править. А пока было время, я отпросился у Милона зайти в расположенную сбоку от нас загадочную «Булочную», которая манила своей вывеской с изображением аппетитно нарисованного кренделя.

Я открыл дверь и «Булочная» встретила меня ароматным запахом и улыбкой милой девушки в белом чепце.

— Вам что-нибудь предложить? — спросила она, когда я долго и с интересом осматривал корзинки с выпечкой.

— Да, я хотел что-нибудь у вас купить, — я улыбался во весь рот: впервые в жизни я буду покупать что-то не базаре в Низкогорье, а в настоящей городской «Булочной».

— Выбирайте, что вы хотите.

— Можно все, что я здесь вижу выбрать?

Она улыбнулась.

— Да, вы можете выбрать любую продукцию, которую видите. Может, вы хотите, что-то определенное? Вот эти с маком, эти с изюмом, те с курагой, там сырные лепешки, эти…

— Мне сырные лепешки! — выпалил я.

— Хорошо, сколько вам?

— Три… нет, четыре… семь, давайте десять! Я очень люблю сырные лепешки. Знаете, мне мама в детстве часто их готовила. Они были с таким нежным, сливочным вкусом, ммм… будто во рту таяли, а все потому, что у нас были овцы и молоко. Я сам пас овец, а потом мама заболела и в последний раз она приготовила их ужасными, они были с плесенью, но папа их ел все равно. А потом они все умерли…

— Эмм… это хорошо, точнее, печально… с вас тридцать монет, — буркнула девушка, с подозрением посматривая на меня.

— Ах да, сейчас, — я полез в карман, нашел крупную купюру, мелочи у меня не нашлось, и отдал девушке. — Сдачу оставьте себе, — поспешил я сказать, — я все равно больше никуда деньги не трачу.

Девушка снова лучезарно улыбнулась, как и в первый раз, и я довольный, прижимая к груди пакет с лепешками, вышел на улицу.

Когда Милон спросил меня, сколько стоят лепешки, он осерчал, заорав, что это грабеж, но когда я обмолвился, что не взял сдачу, он просто рассвирепел.

— Ты, дурень! Я какого лешего тебя бухгалтерии учу? Вот только стоило похвалить, как сразу отупел. Кто так делает? Деньгами нельзя разбрасываться, иначе всю жизнь в нищете проживешь! Девка хоть смазливая была? А то и понятно, расцвел лопух как в середине мая! А ну, пойдем, я тебя сейчас жизни учить буду. Выкатывайся!

Милон вытолкал меня из кареты и, как бык на парах, потащил в булочную.

— Милая девушка, вы видите этого олуха? — не церемонясь, прошипел он. — Он только что из деревни прибыл, одурел от городского воздуха, совсем мозги потерял, пока по колдобинам добирались. Будьте добры отдать этому деревенскому простофиле сдачу с лепешек.

Девушка побледнела, молча, отсчитала сдачу, и мы, красные — Милон от гнева, а я от стыда, вышли на улицу.

5.

Мы прибыли, остановившись возле одного двухэтажного большого дома из белого камня, с колоннами, аккуратными балкончиками, огороженными плетенной металлической оградой, и широкой парадной лестницей. Пока мы добрались до места назначения, которое оказалось пригородной усадьбой, пришлось проехать вдоль всего города, и мы уже порядком были уставшими, измотанными и несколько голодными: по пути Милон решил не останавливаться для завтрака, решив, что незачем попусту тратить время, так как хозяева наверняка нас и так заждались. Надежда на лепешки тоже не оправдалась: в них оказалось совсем мало сыра, да и тесто было невкусное.

Милон пыхтя, вылез из коляски, надел шляпу, поправил пиджак, прокашлялся и неуверенным шагом поднялся по ступенькам, ведущим к высокой деревянной двери. Он нажал на кнопку дверного звонка и стал ждать. Дверь нескоро распахнулась, и недоверчивая служанка несколько раз переспросила, кто мы будем.

«Похоже, нас тут не особо и ждут», — подумал я, когда увидел, как Милон неуютно сжался в своем тесном пиджаке. Но из дверей быстро выглянул тонкий и статный мужчина, и Милон снова распрямился от того, как тот горячо начал приветствовать его.

Все это время я учтиво стоял возле кареты и подошел представиться только тогда, когда Милон подал мне знак. Статным мужчиной оказался сам хозяин дома — Эрнест Корвас. Он был очень моложавого вида, с пышной кудрявой шевелюрой, гладкими и невероятно подвижными чертами лица. Окинув меня оценивающим взглядом, будто собираясь купить лошадь для скачек, он дружески похлопал меня по плечу, словно удовлетворившись увиденным.

Нам показали наши комнаты, и когда я уже привел себя в порядок, причесался и надел костюм, услужливо выглаженный служанкой, в комнату зашел, не стучась, Милон.

— Как заморская, диковинная птица! — всплеснул он руками, увидев меня. — Превосходно выглядишь, то, что надо! — он сложил щепоткой кисть и, поднеся ее к губам, смачно причмокнул.

— Дядя Милон, я, как и обещал, не задавал никаких вопросов раньше времени, но а сейчас, может, уже расскажите, зачем мы сюда приехали? — спросил я.

— А что же не рассказать, — он довольно усмехнулся, — расскажу. Мы приехали, чтобы ты познакомился с чудесной девушкой, своей будущей женой. Все уже решено, так что осталось только дело за тобой. Ты ее очаруешь, без сомнения!

— Подождите, о какой жене идет речь? — воскликнул я. — Разве для этого не нужно спрашивать согласия, моего или девушки? Что, если мы не понравимся друг другу?

— А какое это имеет значение? — фыркнул он. — Ты молод, красив, умен, и она — молода, красива, умна. Чего еще нужно? Ты испугался, что я тебе старуху с бородавочным носом отыскал? Не переживай, я долго искал подходящую партию, самую лучшую нашел! — он явно ожидал, что я его похвалю за старания.

— Скажите, а зачем нужно именно было ее искать? Разве сейчас стоит надобность в моей женитьбе?

— Сейчас не стоит, а в ноябре уже будет стоять.

— В ноябре? — возмутился я. — А моего согласия вы, дорогой дядя, не хотите ли спросить? Мы что, живем в Средневековье? По улицам уже автомобили ездят, а вы говорите о насильной женитьбе! У меня вообще-то есть свои чувства и предпочтения. И я обещал Сойке…

— Слушай меня! — Милон неожиданно схватил меня за ухо и, потянув мою голову к себе, зашипел: — Ты сейчас спустишься вниз и познакомишься с прекрасной девушкой, ради которой мы сюда и приехали. Ты будешь улыбаться, будешь добрым и милым, потому что этого хочу я. И ты все будешь делать так, как хочу я, а не ты. Понял? Я слишком много в тебя вложил сил и денег, чтобы ты брыкался как овца. Ты находишься в моем стаде, и я твой пастух. А насчет Сойки, за нее не беспокойся, я вмиг найду ей жениха, и она улетит с ним далеко-далеко, чтобы и духу ее не было возле тебя. Кивни, если понял. Так вот лучше. Если бы ты знал, сколько я сил потратил, чтобы устроить тебе богатую и сытую жизнь, ты придержал бы свой язык, — он отпустил мое ухо, оправился и предупредил: — И не смей меня позорить. Сейчас ты интеллигентный, образованный, начитанный и обеспеченный юноша, мой племянник. Если я увижу или услышу, что ты болтаешь какую-нибудь чушь, рассказывая о своих овцах, трудном детстве или о том, как с цыганами шлялся, тебе не поздоровится. Понял? А теперь застегни пуговицу, сооруди улыбку и выходи.

Ситуация была крайне плохой для меня. Я был заложником Милона, не смевшим противопоставить ему ни слова. Собрав мысли, я решил, что буду действовать по мере развития событий. Спустя пару минут я спустился в большой просторный зал, с высокими широкими окнами и громоздким каменным камином, над которым висели портреты людей. Посреди зала стоял белоснежный столик на низких ножках, а вокруг него — мягкие кресла, стулья и диван, обитый светлой тканью с золотыми и голубыми цветами. Возле окна, занавешенного прозрачной гардиной, стоял еще более прихорошенный Эрнест в сильно облегающем светлом пиджаке и живо о чем-то беседовал с Милоном. Я сел на кресло, и скоро в дверях показались две женщины с серьезными и строгими лицами. Одна из них была еще молодой, стройной, с каштановыми волосами заколотыми гребнем на макушке, одетая в синее платье, застегнутое на мелкие золотые пуговицы до самой шеи. Вторая была старше и чуть крупнее, одетая в темно-зеленое блестящее платье с открытой горловиной и рюшами, и с такой же прической, как и у первой женщины.

Я быстро встал и поклонился. Женщины, не скрывая любопытства, посмотрели на меня, кивнули в знак приветствия, переглянулись, будто чего-то выжидали, и потом, шелестя платьями, присели на диван. Я смутился, вспомнив, что по этикету я вроде как должен был поцеловать их руки, но время было упущено, и я нерешительно остался стоять, ожидая, когда они заговорят.

— Присаживайтесь, пожалуйста, — вежливо сказала молодая женщина. — Меня зовут Катрина, я мама Ланы, а это, — она показала на женщину рядом с ней, — бабушка Ланы, Аида Альбертовна. Пока мы ждем дочку, расскажите нам, молодой человек, чем вы занимаетесь, там, в своей деревне? — ее вопрос прозвучал с легким, но достаточно заметным уколом.

— Наше селение называется Холмы, — поправил я ее. — Оно расположено рядом с горами. Жителей там не так много, как в городе, но достаточно, чтобы не сталкиваться каждый раз с одними и теми же лицами. Дядя Милон и я занимаемся счетами и бухгалтерией. У нас довольно много посетителей, и столько работы, что порой засыпаешь, зарывшись в бумаги.

Женщины натянуто улыбнулись.

— А где ваши родители? — поинтересовалась Катрина.

— Они погибли при пожаре.

Изобразив сочувствие, Катрина продолжила задавать вопросы, а я старался отвечать коротко, но с долей легкого юмора, отчего женщины каждый раз любезно улыбались.

— Что скажете? — воскликнул счастливый Эрнест, присоединяясь к нашему разговору и положив руку на плечо жены. — Каков юноша, а? Совсем не скажешь, что он родился в дремучих горах да степях! Породистый блондин с голубыми глазами! Где сейчас такого отыщешь? Вокруг все чернявые сейчас бегают, мелкого роста, одинаково одетые, а тут индивидуальность! Все-таки не зря я всегда говорю: неважно где ты родился, если в человеке есть та самая порода и внутреннее достоинство, их никуда не денешь, — он выставил вперед свой бледный маленький кулак, словно показывал свою мощь и породу. — А так, хоть в столице родись, если породы нет, то никакой город ее и не прибавит. Вот у нас с Катриной случилось так, что родился хилый мальчик. Болел так, что половину состояния нам пришлось пусть на его лечение: доктора, заграницы, воды, грязи-мази и все бесполезно! Мальчик чахлый и все, еле ноги волочит да и спит обыкновенно. А сейчас вымахал здоровенный, с крепкими, сильными ручищами, настоящий породистый Корвас! Вот, что значит внутренний стержень, с ним и болезни не страшны. Ну, вы сегодня увидите Германа, сами удивитесь… Ах, вот и моя красавица вышла, — всплеснул руками Эрнест и подошел приобнять вошедшую девушку. — Познакомься, это Иларий. Иларий — это Лана, моя несравненная дочурка.

«Несравненной дочуркой» оказалась высокая девушка со светлыми глазами и каштановыми вьющимися волосами чуть ниже плеч, одетая в платье нежно-голубого цвета.

Я на этот раз постарался не допустить оплошности и потянулся поцеловать руку девушки, но она спрятала ее за спиной и усмехнулась. Повисло неловкое молчание. Еще немного обсудив дорожные проблемы и торговлю зарубежом, все засуетились и покинули зал, оставив меня и девушку наедине.

— Ты учишься? — спросил я, не зная с чего начать разговор.

— Учусь, — надменно ответила она, вальяжно рассевшись на диване и выставив вперед ноги в лакированных туфлях.

— И на кого учишься?

— Я девушка и я просто учусь, — ответила она с каким-то презрением. — Мне положено получить образование, чтобы я была умна и смогла развлекать своего мужа, чтобы он не завел любовниц, а иначе это будет позор. Не ему позор, а мне, так как это я не справилась со своей обязанностью, а значит, я как женщина ничего не стою. Еще вопросы будут?

— Ээ… а можешь рассказать о вашем доме? — попросил я, совершенно смутившись.

— Хорошо, — девушка поднялась и подошла к камину, — начнем с гостиной. Это самая большая комната в доме. Это камин, а это портреты моих предков. Это моя бабушка с дедушкой, а это моя прабабушка с прадедушкой. А там — прапрабабушка и прапрадедушка. Как видите, моя семья раньше была очень богатой и все женились на своей ровне, а сейчас мой отец, как фокусник, достающий кролика из шляпы, привозит мне жениха из самой глуши, и знаете почему? Потому что мой папочка — транжира, бестолковый человек и любитель пышногрудых женщин. Он забавный, веселый, но бестолковый. И сейчас я должна выйти замуж по его хотению за какого-нибудь богатея, чтобы спасти не только моего несчастного брата, но и всю семью. Наш дом, который должен отойти моему брату после совершеннолетия, вот-вот заберут за долги. И такая же участь скоро будет ждать и этот дом. Ну вот, экскурсия и завершена. Еще вопросы остались?

— Лана, послушайте, если я вам показался глупым, то я таким не являюсь, — осторожно начал я. — Я понимаю, вы совсем не горите желанием общаться со мной, но мы оба заложники своих ситуаций. Я приехал сюда, даже не зная, что задумал мой дядя. Это его желание женить меня на вас, как и у вашего отца. В связи с тем, что вы рассказали, это многое объясняет. Поверьте, я ни в коем случае не желаю участвовать во всем этом, но у меня нет выбора: мой опекун страшно разозлится, если я не буду все это время с вами мило и галантно общаться. И пока я не найду выхода из этой ситуации, я буду уделять вам внимание, буду вежлив и любезен, хотите вы этого или нет, — увидев, как брови девушки удивленно поползли в верх, я решил сделать еще один ход конем: — И вообще, в моей глуши, как вы выразились, есть девушка, с которой нас связывают взаимные чувства, и которой я уже обещал.

Ход конем оказался верен: Лана дрогнула и сразу превратилась в добрую, сочувствующую девушку.

— Это ужасно, что вам приходится терпеть такое! — воскликнула она. Срочно пройдемте в сад, чтобы нас никто не мог подслушать.

Она вывела меня на лестницу, выходящую в осенний сад, большой и просторный, уходящий далеко вглубь. Рядом с лестницей расположился цветник, в котором на длинных зеленых ножках стояли пышные красные розы. Мы сели на деревянную скамью с удобной спинкой, расположенную под большой, чуть наклоненной в сторону, ивой, и слово за словом начали рассказывать все друг о друге. Лана с какой-то болью в сердце восприняла мою историю с Сойкой, и рассказала свою. Оказывается, она уже как год страстно была влюблена в одного простого журналиста по имени Давид, с которым случайно познакомилась у друзей.

— Мир меняется, Иларий, — взволнованно говорила она, — мы не можем жертвовать своим счастьем в угоду моего отца или твоего дяди. Почему я должна спасать свою семью, жертвую своими чувствами, когда именно мой отец виноват в нашем разорении? Только потому, что мне всегда внушали, что я родилась женщиной, и я должна быть жертвенной? Но это неправильно! Мой брат справится, он сильный, мне жаль маму с бабушкой, но я не могу даже ради них так поступить с собой, — она затихла, нервно перебирая в руках платок, и выпалила: — Я сбегу… Мы уже проговаривали это с Давидом. Мы сбежим в столицу. А пока мы с тобой просто весело проведем время, и пусть мой отец думает, что все идет по его плану.

6.

Уже прошло больше часа, как мы с Ланой болтали и смеялись, сидя под ивой, а я начал ощущать, подступающий к горлу, сильный приступ голода.

Вдруг Лана кивнула головой в сторону лестницы и сказала:

— А вот и братец идет. Хорош он, правда? Ты вот скажешь, что ему всего четырнадцать?

К нам подходил уверенной, статной походкой юноша с кудрявыми, красиво уложенными, волосами, плотного телосложения, одетый в модные брюки, белую рубашку и жилетку.

— Добрый день, я Герман, — представился он, пожав мне руку. Он поцеловал сестру и с интересом начал осматривать меня. Я почувствовал себя немного неловко: хоть я и был выше его на полголовы, по сравнению с ним я был тощей щепкой. Его расстегнутый воротник как бы нарочно подчеркивал внушительную крупную шею, а рукава рубашки, казалось, готовы были лопнуть по швам от малейшего напряжения рук.

— Ты занимаешься спортом? — решил я развеять затянувшееся молчание.

— Да, немного, — ответил он, — хочу пойти работать в цирк. Вряд ли мне отец разрешит, но, как внушает мне моя сестра, — мир меняется. Ладно, пойдемте на обед, Нина сказала, что стол накрыт.

В большой светлой столовой, выходящей окнами в сад, нас все ждали, но каждый по — своему: Эрнест и Милон улыбались и были довольны тем, как мы быстро сдружились, а Катрина и Аида Альбертовна с подозрением поглядывали на Лану, словно не узнавали ее.

Когда все расселись, я заметил, что между Ланой и Германом стоит еще один свободный стул, и, подумав, что, наверное, к обеду еще кто-нибудь придет, переключил свое внимание на суп, который разносила служанка. Отметив сразу, что он подается в слишком плоских тарелках, тогда как Ясинька всегда разливала горячее в глубокие, объемные миски.

Эрнест, наконец, закончив долгую дискуссию с Милоном, взял в руку столовый прибор и тем самым подал знак, что можно приступить к трапезе. В этот момент мой желудок издал неприличное урчание, и сидящая рядом со мной Лана тихо хихикнула.

Медленно и аккуратно, словно крошечная ложка была сделана из хрусталя, а суп был приготовлен из драгоценного эликсира, я старался бесшумно втягивать прозрачную жижу, с тоской вспоминая о больших деревянных ложках и о наваристом жирном бульоне, где плавал сочный кусок мяса. Мельком бросая взгляд на остальных, я старался растянуть поедание супа, чтобы он закончился не раньше, чем у других, или хотя бы одновременно с кем-то. Но, как назло, Милон практически не ел, снова принявшись обсуждать с Эрнестом политику. Женщины ели так аккуратно, словно откусывали ножки у кузнечиков. Лана пребывала в каком-то своем мире, задумчиво помешивая ложкой в тарелке, а Герман, с ним творилось что-то странное — он беспокойно ерзал, оглядывался по сторонам, нервно покусывал губы и все время косился на свободный стул.

Когда принесли второе, Лана тихо спросила: нравится ли мне обед. Я сказал, что все отлично, но не возражал бы, если бы порции были больше.

— После таких обедов я всегда иду на кухню и ем все, что хочу и сколько хочу, — прошептала она. — В обществе принято считать, что женщины должны есть мало, а еще лучше вообще не есть, ведь мы должны быть всегда стройными и звонкими, чтобы нравиться мужчинам. Мы не можем с удовольствием грызть жирную ножку курицы, вгрызться в нее зубами и чавкать, как делают обычно мужчины, и, о ужас, отрыгивать!

— Да уж, вам не повезло, хорошо, что у нас в Холмах нет таких правил.

— А мне начинает нравиться ваша деревня! Может, туда и стоит переехать, — засмеялась она.

— Переезжай, тебе там понравится, там… — я поднял голову, и у меня в глазах все поплыло, руки задрожали и чтобы не упасть, я вцепился в край стола.

В коричневом пиджаке и в черной помятой шляпе с лентой в столовую заходил мой ночной кошмар: два лебедя с перекрещенными шеями, застывшими в вышитой эмблеме слева от воротника; темные, практически черные волосы по плечи, безбородое лицо и глаза… Глаза впивающиеся в мое лицо злорадной усмешкой.

Он сел на тот самый свободный стул, и я, будто во сне, вскочил, отчего мой стул с шумом опрокинулся на пол. Все вздрогнули, издав возглас удивления, и недоуменно уставились на меня.

— Боже, что с тобой? — прошептал Милон, хватая меня за рукав. — Ты что черта увидел?

— Кто это?! — завопил я, выставив вперед дрожащую руку, вооруженную серебряной вилкой.

Головы присутствующих повернулись как по команде в сторону восьмого стула.

— Ты испугался нашего дедушку? — прыснул Эрнест. — Вот уж не думал, что старики, так могут пугать молодежь. Что же будет с нами, когда мы постареем? Мои внуки будут в ужасе разбегаться и прятаться от меня! Представляете, каким смешным я буду? — он скривил лицо, изображая беззубого старика, и начал шамкать, отчего все расхохотались, кроме Германа, который с таким же ужасом смотрел на меня, как и я — на старика.

— Нет, я серьезно, кто это? — перебил я их веселье. — Это никакой не дедушка, это чудовище! Его нужно убить, пока оно не убило всех вас!

Старик, притворяясь, будто ничего не понимал, любезно улыбался и внимательно слушал меня.

Все затихли, испуганно озираясь друг на друга. Эрнест нахмурился и сухо сказал:

— Дорогой мой, может, ты переутомился с дороги и тебе нужно попить воды?

Весь пунцовый Милон подскочил, подхватил меня под руку и нежно пролепетал:

— Простите нас, все верно, он утомился. Сейчас попьет водички и будет как новенький. Ну, пойдем, дружок, — он выволок меня из столовой, оттащил в ванную комнату, где нас никто не мог слышать, запер дверь и, плюясь слюнями, заорал: — Ты что творишь, скотина? Что тебя укусило, сукин сын? Клянусь, вечером я пересчитаю все твои ребра! У тебя есть какие-то проблемы с головой? Может ты обожрался каких-нибудь грибов, пока я не видел? А ну, говори!

— Дядя Милон, этот старик, на самом деле не старик, — начал я, слишком ошеломленный, чтобы понять, что мне лучше молчать. — Понимаете, это он убил мою семью, он убил Бахмена, Вариду и еще других людей. Это из-за него я поджег свой дом, он должен был там сгореть, но… но он жив. Он убьет и эту семью. Их нужно предупредить! Он наверняка знал, что я буду здесь…

Не успев договорить, я неожиданно отлетел в сторону, стукнувшись головой об стену, и острая боль разлилась по моему животу, словно изнутри его рассекали тысячи ножей. Я согнулся пополам и начал задыхаться, хватая ртом воздух, но не в силах был вздохнуть из-за пронизывающей все, до самых костей, боли.

— Это только начало, — прошипел Милон, удовлетворенно рассматривая меня, — если ты не остановишь потоки своего бреда, то тебя ждет и продолжение. Хочешь продолжения?

Я замотал головой, но Милон усмехнулся:

— А я думаю, что еще одна пилюля тебе не помещает, — и на мой живот пришелся еще один удар, и я плавно соскользнул по стенке на пол.

— Ну вот, теперь ты должен выздороветь. Через пять минут ты возвратишься и извинишься перед всеми. Сядешь и будешь вести себя как благочестивая сиротка, — он удовлетворенно кивнул и вышел.

Трясущимися руками я умылся холодной водой. Боль все еще пронизывала мои внутренности. В голове стоял ледяной туман, а я просто не знал, что делать. Нужно было возвращаться. И тут же огромная глыба сомнений обрушилась на меня: что если я болен? Что если все это лишь плод моего больного воображения? Что если этот старик, правда, родственник семьи Корвас? Ведь, если бы это был он, кто-то должен был его пригласить на тринадцать лет… Но кто? И разве не должны были они все уже заболеть? Что-то здесь не так…

Я еще раз хлестанул лицо водой и медленно, заплетаясь в ногах, двинулся обратно в столовую. Когда я вошел, все повернули головы на меня, в том числе и старик.

— Я… я прошу прощения за свое… за свое странное поведение, — сказал я, стараясь не смотреть в сторону восьмого стула. — Я, наверно, немного приболел, но сейчас мне уже лучше.

— Хорошо, что все прояснилось, — дружелюбно сказал Эрнест, — а то мы уже испугались, вдруг что серьезное.

— Мы, наверное, сразу должны были представить вам нашего родственника, — добавила Катрина мягким и успокаивающим голосом. — Иларий, познакомься, — она показала рукой на восьмой стул, — это двоюродный дедушка Эрнеста, дедушка Кир. Он скромный, поэтому редко выходит к гостям.

Моя шея со скрипом, как несмазанное колесо у телеги, повернулась по направлению ее руки, и мои глаза встретились с его глазами. Да-да, это были те самые глаза, которые я увидел тогда в поле. Старик сидел за столом, не снимая свою ветхую шляпу, и это похоже никого не смущало.

— Очень рад познакомиться, Иларий. Мне жаль, что я так напугал тебя. Право, я совсем безобидный, — улыбнулся он, приподнимаясь и протягивая мне руку.

В моей голове вихрем пронеслась картина, как я хватаю его руку и вонзаю в нее нож.

— Что же, ты боишься пожать старческую руку?

Все снова пялились на меня, как на недоумка, а Милон красными выпученными глазами обещал мне незабываемых ударов под дых.

— Иларий, — прошептала Лана, озадаченно смотря на меня, — что с тобой?

— Что ж, не будем приставать к мальчику, — сказал старик и опустился на стул.

Внезапно я протянул руку и сказал:

— Нет-нет, все в порядке, давайте пожмем руки. Мы же раньше никогда не встречались, так? Это наше первое рукопожатие? — я осклабился и крепко сжал его руку так, чтобы почувствовать, как затрещат его косточки: я хотел знать, чувствует ли он боль. Сжимая руку, я со всей внимательностью следил за его впавшими темными глазами — косточки не хрустнули, его рука, словно была из теста.

— Дядюшка Кир, ну что вы там застыли? — воскликнул Эрнест. — Я хочу сказать тост! Тост за наших прекрасных детей, из-за которых мы все сегодня собрались в этот чудесный вечер! За мою великолепную Лану, на которую я возлагаю большие надежды! И за Илария, такого чуткого, скромного и немного чудаковатого юношу! Я думаю, все согласятся со мной, что вы великолепно выглядите вместе. И я от всей души желаю, чтобы в скорейшем времени мы отпраздновали сочетание наших прекрасных голубков. За Лану и Илария, за любовь!

Раздался звон бокалов. Лана, изображая радость от тоста, подмигнула отцу, а тот послал ей воздушный поцелуй. Я посмотрел на Германа. Он дрожал, как осиновый лист, с ужасом смотря то на меня, то на старика.

— Раз мы познакомились, Иларий, — вежливо обратился ко мне старик, — не расскажешь ли, как ты поживаешь? Мне очень интересно, говорят, ты приехал из деревни, чтобы познакомиться с нашей малышкой Ланой?

— Да, из деревни, точнее из Холмов. Слышали о таких? — спросил я.

— Слышал, слышал, давненько дело было, — он загадочно улыбнулся, будто припомнив что-то хорошее. — И как жизнь там?

— В деревне живется неплохо. Можете приехать и убедиться.

— Благодарю, благодарю! Это очень любезно с твоей стороны, что ты снова меня приглашаешь. Но ты же помнишь, что пригласить можно всего раз? А ты, как я помню, уже это сделал, — его блестящие вороньи глаза смеялись.

— Все верно, — ответил я сквозь стиснутые зубы. Я оглянулся: никто кроме Германа на мой разговор со стариком не обращал внимания. Даже Лана, сидевшая рядом, не подавала знака, что она слушала, она была словно под гипнозом.

— И как тебе подарок, который я сделал? Ты счастлив? — он облокотился на стол, пожирая меня глазами.

— Кто ты? — прошептал я. — Что тебе от меня нужно? Ты уже убил всю мою семью, ты разрушил мою жизнь, и что тебе еще от меня нужно?

— Разве я разрушил твою жизнь? — удивился старик. — Герман, ты слышал? Я разрушил его жизнь! Аха-ха! Весельчак ты, Иларий. Разве ты сейчас находился бы здесь, если бы не я? Не лукавь, прекрати этот цирк и признайся сам себе, что благодаря мне, твоя жизнь стала той, о которой ты и мечтал. Признайся, что ты рад тому, что случилось. Где бы ты сейчас был? Хочешь, я расскажу, каким было бы твое будущее? И можешь не сомневаться, я знаю его. Итак, ты продолжаешь пасти овец изо дня в день, живешь на своем затхлом, сыром чердаке и наблюдаешь за счастливой жизнью брата. Вроде все идет неплохо, да только твоя мать умирает через год от чахотки. В твоем отце кипит злоба, и как только барьер виде твоей печальной матери исчезает, вся его жестокость усиливается и без остатка выплескивается на тебя. Надо ли говорить, что он тебя ненавидел? В этом нет ничего удивительного, так бывает. Многие родители, дети, братья и сестры ненавидят друг друга… Продолжим, ты остаешься с отцом и братом, который, кстати, тоже не пылает к тебе любовью, и он, стащив деньги у отца, покидает ваш тоскливый угол. Он сбегает, потому что ему осточертела его жизнь в холмах. И ты остаешься один на один с отцом, обезумевшим от предательства любимого сына. Ты остаешься с монстром. Да, да, твой отец был монстром. Жизнь только совсем чуть-чуть его подтолкнула, чтобы его спрятанная сущность выползла наружу, как подземное гигантское существо, пожирающее все вокруг. Тебе уже страшно? Я думаю, да. Только вообрази свою безысходность и отчаяние. Твой отец в приступах неконтролируемого гнева начинает избивать тебя. Ты все чаще убегаешь к Бахмену, но однажды отец забивает несчастного старика, стремившегося защитить тебя. Ты ищешь помощи у грузина, но у него столько своих забот и детей, что ему не до тебя, тем более, твой отец грозит ему, что переломает ноги его детям, если он вздумает вмешаться. Что остается ему? Правильно, он бежит. Бежит в очередной раз с плохого места, где вся его семья в очередной раз не находит себе счастливого приюта. И несчастный грузин догадывается, но боится себе признаться, что в этом виноват только он. Ведь на нем лежит страшный груз вины. Вернемся к тебе. Твой отец будет избивать тебя до тех пор, пока однажды ты в возрасте пятнадцати лет, не выбежишь в холмы, пытаясь спастись от него. И там, в холмах, лежа на траве, ты начнешь выплевывать свои отбитые легкие и захлебнешься от крови… Вот такая тебе предназначалась жизнь, Иларий. Не радужная, да?

Он, не отрываясь, наблюдал за моим лицом, а я еле сдерживал себя, чтобы не убежать прочь: слишком ярко я представил картину, описанную им, и самым страшным было то, что я верил ему: он не лгал. Какой-то холодный ветер пробрался под мою одежду, и меня охватила мелкая дрожь. К горлу подступила тошнота.

— Кстати, ты помнишь ту девочку, Марию? — он выжидающе посмотрел на меня. — Наверное, тебе будет интересно узнать, что же ее ожидало? У нее все проще, чем у тебя: она не доживает и до пятнадцати, и даже до Рождества того года. Ее в пьяном бешенстве забивают до смерти отец с мачехой за то, что она так и не смогла успокоить своих братишек, которые, зная, как достанется сестре, специально разбудили родителей. Забавно, да? До чего жестокими бывают люди. Но, — он поднял свой крючковатый палец вверх, — как ты знаешь, ее спас твой брат, — он замолчал, добродушно улыбаясь, будто только что рассказал забавную историю. — Так и подумай, Иларий, неужели, зная все это, ты считаешь, что я злее и хуже, чем люди? — он встал из-за стола. — Мне пора, я уже и так засиделся. Скоро у меня будет работа, обожаю ее, — он подмигнул мне и вышел из столовой, которая вновь будто ожила, наполнившись шумом столовых приборов, звоном бокалов, запахом еды, движением жующих челюстей и шуршанием салфеток.

Какое-то время я пребывал в оцепенении.

— Иларий, что с тобой? Ты плачешь? — спросила Лана, трогая меня за руку.

— А? Плачу? — я коснулся онемевшей щеки, и она была мокрая: по моим щекам стекали слезы. — Ерунда, что-то взгрустнулось… Он ушел?

— Кто ушел?

— Дядюшка Кир.

— Дядюшка Кир? О чем ты говоришь? — она непонимающе посмотрела на меня.

— Ваш родственник, дядюшка Кир, он только что сидел рядом с тобой.

Лана посмотрела на пустой стул, потом на брата.

— Герман здесь рядом с нами кто-то сидел?

Он отрицательно покачал головой.

— Что? Ты же видел его? — воскликнул я.

— Нет, я никого не видел, — он вспыхнул и спешно вышел из столовой.

— Да, что с тобой, Иларий? Ты бредишь? Ты такой странный! — возмутилась Лана.

— Да, наверное, я странный, — внезапно на меня обрушилось вселенское безразличие. Все вокруг стало бессмысленным и глупым. — Мне нужно выйти, я страшно хочу есть.

— Это видно, — хмыкнула она и, сообщив всем, что мы хотим покинуть обед, чтобы побеседовать наедине, легонько подхватила меня под локоть, и мы вышли из столовой.

7.

По пути на кухню мы увидели Германа, выходящего из комнаты. Он тоже нас заметил и попытался скрыться, но я окрикнул его:

— Герман, подожди! Мне нужно с тобой поговорить, это серьезно!

Несмотря на обманчиво взрослый внешний вид, он оказался еще совсем ребенком: заупрямился и заладил, что не хочет со мной разговаривать.

— Мне все равно, хочешь ты разговаривать или нет! — выкрикнул я, разозлившись и вплотную приблизившись к нему, чтобы Лана не могла слышать, тихо предупредил: — Я могу вообще не вмешиваться во все это, но тогда тебе придется отвечать за всю свою семью. А если ты сейчас же не прекратишь вести себя, как упрямый осел, то, поверь мне, этой ночью случится страшное. И ты знаешь, о ком я говорю. Если ты не хочешь беды, то тебе лучше поговорить со мной.

Герман ошалело посмотрел на меня и робко кивнул.

— Лана тоже должна будет слышать наш разговор, — сказал я. — Только сначала я хочу поесть, иначе умру от голода.

На кухне мы оказались одни. Лана довольно потерла руки и, подняв крышку сковороды, стоявшей на столе, заглянула внутрь:

— Ммм… тушеная крольчатина. Если бы маменька узнала, что я совсем не придерживаюсь диеты, которую она прописала мне, она упала бы в обморок, а то, как же, кому я нужна буду бедной и толстой? — она взяла руками один кусочек мяса и, облизывая пальцы, с наслаждением съела его. — Ну что смотрите, давайте приступайте, — она уступила место и начала заглядывать в другие кастрюли и сковородки. — Так, тут овощи, тут у нас салат… О, вот, что мне нужно! Рулетики с сыром, обожаю их…

На некоторое время мы все затихли. Я набросился на мясо так, будто уже много лет не ел. Мясо было восхитительным, нежным, мягким и сочным, сдобренным ароматными приправами.

— Так о чем ты хотел со мной поговорить? — вдруг Герман сам задал вопрос, с каким-то испугом поглядывая на меня.

— А, поговорить… — промямлил я, прожевывая кусок. — Да, надо бы поговорить. Для начала не хочешь признаться, что ты слышал мой разговор с ним?

Герман смутился, наклонил голову, спрятав глаза, и носком туфли начал ковырять паркет.

— Да, я слышал, — наконец признался он.

— О, я так рад, что ты слышал, — внезапно на меня нашло смешливое настроение. — Это облегчает дело… Лана, рулетиками со мной не поделишься?

Лана захихикала и, взяв блюдо, жеманничая, поднесла ко мне, сделав реверанс.

— Как прикажите, сударь.

— Сударыня, вы так любезны! — воскликнул я, театрально расшаркиваясь перед ней. — Дивные рулетики от прекрасной девы, самой красивой и необычайно умной!

— Я обязательно передам ваше восхищение моей кухарке! — она еще сильнее захихикала.

— Передайте ей еще мой горячий поцелуй! — я попытался притянуть ее, чтобы поцеловать в щеку, но она ловко увернулась и захохотала:

— Нет-нет, что вы! Такие горячие поцелуи вы должны непременно сами передать ей!

— Боже, вы отвратительны, — фыркнул Герман, с отвращением наблюдая за нашими чудачествами.

Лана захотела покривляться над братом, но зацепилась блюдом за занавеску, и оно, соскользнув с ее руки, грохнулось на пол: все рулеты шмякнулись, выпотрошив свою начинку. Нас поразил приступ хохота.

— Какой чудный день! — воскликнула она, когда мы, наконец, успокоились. — Иларий, я заранее тебя так ненавидела, а ты оказался таким замечательным! Как хорошо, что все так случилось.

— Подожди, нас еще ждет проблема, большая проблема, — нервно ответил я, продолжив закидывать в рот еду.

— Что за проблема?

— Герман должен все рассказать. Он же теперь силач, пусть докажет свою силу: объяснит откуда она у него взялась. Ведь это непросто признаться, да, Герман?

— О чем ты говоришь? — Лана вскинула брови и с непониманием смотрела то на меня, то на брата.

— О том, что у Германа в рукаве прячется очень увлекательная история, которой он не спешит делиться.

— Нет, все не так! — выкрикнул он, и его лицо скривилось, как у ребенка. — Я хотел все рассказать, да только кто мне поверил бы? Думаешь, я не пытался? Лана, — обратился он к сестре, — помнишь, я прошлом году начал рассказывать тебе про старика, поселившегося у нас в доме? Что ты мне сказала?

— Помню, я сказала, что у тебя отличная фантазия, — озадаченно ответила она.

— Вот видишь? Я пытался, но моя сестра даже не захотела мне поверить!

Пока брат с сестрой препирались, я поедал кусок мяса за куском, по-прежнему испытывая невыносимый голод, который был сродни чувству, что я вот-вот должен был умереть, и от того, сколько я впихну в себя еды, зависело, буду я жить или нет. А может, отрывая зубами мясо, ощущая его вкус и глотая, я пытался осознать, что я еще живой, а не умер в пятнадцать лет, забитый собственным отцом, что я не призрак, и вся эта жизнь мне не снится.

«Что если это все там, в загробной жизни? — думал я. — Что если старик — всего лишь орудие, вырывающее меня из забвения и дающее понять, что реальной жизни нет. Что если я умер, когда заболел в холодном доме Бахмена? Тогда я тоже считал, что все, что происходило со мной, было реальностью. Что если мое тело уже давно погребено, а моя душа ходит по земле неприкаянной, страдающей, что так и не заполучила той жизни, которой хотела? Но разве я мог бы тогда ощущать вкус этой еды…, может, он мне кажется?».

— Иларий, остановись! — Лана перехватила мою руку, тянущуюся за очередным куском мяса. — Ты ешь как сумасшедший. Тебе будет плохо. Посмотри на себя, ты весь перепачкался в соусе.

Вырвав меня из оцепенения, я глянул в зеркало, висевшее возле двери, и увидел, насколько мой вид был отвратителен: безумные глаза, мокрые волосы, торчавшие в разные стороны и рот, измазанный в красно-коричневой подливе до самого подбородка. Внезапно, моя голова закружилась, в глазах потемнело, я затрясся мелкой дрожью и какая-то сила, похожая на руку демона или кулак Милона, схватила мои внутренности, намотала на пальцы кишки и толкнула вверх, к горлу.

Первое попавшееся мне на глаза ведро приняло обратно все, что в течение часа было запихано в мой желудок.

— Простите, простите, — шептал я в перерывах, когда из меня исторгалось мясо. Меня всего трясло. Отчего-то промелькнула мысль, что старик видит это зрелище и забавляется им.

После, мы вышли в сад, сели на скамью под ивой, и я попросил Германа еще раз рассказать историю, в которую не поверила Лана, а ее попросил слушать со всей серьезностью.

— Еще полтора года назад я сильно болел, — начал Герман, — настолько сильно, что шансов выжить у меня не было. Нет, не надо отрицать, Лана. Мама с бабушкой так хотели меня спасти, что верили всякому говорившему, что меня можно вылечить. Но я не жилец был, вы все это знали, и я знал…

Старик пришел ко мне в прошлом году, в конце мая, когда мы как всегда выехали на дачу. Я уже совсем себя чувствовал плохо: ослаб, постоянно мерз и не переставал кашлять, все время проводил в кресле и кутался в одеяло. Нина каждое утро вывозила меня на озеро. Мне нравилось там сидеть и наблюдать за лебедями.

В тот день я особенно был болен. Я не вставал с кресла и едва мог смотреть на птиц. Он подошел ко мне, когда Нина ушла, и заговорил что-то об озере, о жизни, в общем, о чепухе какой-то. Потом он вдруг предложил мне встать, чтобы поближе подойти к берегу и рассмотреть подплывающих лебедей. Я сказал, что не могу этого сделать, так как мои ноги больны, и я упаду, если встану, а он ответил, что смогу, если сильно пожелаю. Мне просто нужно было пожелать, и я, конечно, ему не поверил, но я сделал так, как он настаивал — я пожелал ходить. И я встал. Сказать, что я был изумлен и поражен, это ничего не сказать, — Герман усмехнулся, печально посмотреть вдаль и продолжил: — В тот день я даже бегал. Лана, ты помнишь, когда я в последний раз бегал? Нет, и я не помню, потому что я никогда до того момента не бегал! Это было такое чудо, как если бы на Рождество ожили наши игрушки. Ха, мы с тобой, когда-то так и мечтали увидеть, как они заговорят. Помнишь, как мы спрятались за диваном в полночь и все ждали, пока не заснули, а утром ты меня обманула, сказала, что видела, как мой солдатик сбежал с твоей балериной, а я все проспал. — Лана засмеялась и со слезами на глазах сказала, что помнит. — Да, хорошо, что ты потом призналась, когда я нашел под твоей подушкой солдатика и балерину, что ты их спрятала там сама, а то я был ужасно зол, что ты меня не разбудила.

Так, когда все это случилось со мной, я решил, что старик волшебник какой-нибудь и, конечно, я без сомнений согласился на все его условия. Он был моим спасением, и я просто пригласил его в дом на свой день рождения, как он и просил. После я и начал резко поправляться. Уже перед осенью, я впервые поехал на велосипеде.

В сентябре мы вернулись домой, и вот тогда начали случаться все странные и непонятные вещи. Мне начали казаться какие-то лица, прятавшиеся за зеркалами, под диванами. Однажды я отчетливо увидел фигуру старика стоявшего на лестнице. Иногда я видел его очертания в зеркале. Я тогда думал, что схожу с ума, но самое страшное случилось в ноябре. Однажды, когда мы ужинали все в столовой, он пришел туда и сел за стол. Я точно так же, как Иларий сегодня, заорал, а вы все, мама, бабушка, отец и ты, Лана, начали с ним разговаривать, будто он был нашим родственником. Он представился дядюшкой Киром. И вы так любезно беседовали с ним, а потом, когда он ушел, вы и не вспомнили, кто такой этот дядюшка Кир.

Вот это я пытался тебе рассказать. Я говорил, что к нам на обеды приходит старик, который незаметно живет в нашем доме, и только я его могу видеть и помнить, а вы все забываете, как только он исчезает. Я тогда думал, что это какой-то бред, разве может так быть? Я облазил весь дом, пытаясь понять, где он прячется, я не мог поверить, что он может растворяться в воздухе. Но я, конечно же, ничего не нашел, ни единой зацепки.

Он потом приходил еще несколько раз, сидел с нами за столом, а вы, снова, как ни в чем не бывало, общались с ним, а потом вашу память будто стирало. Каждый раз, когда он должен был появиться, за столом появлялся лишний стул, Нина его ставила. Я как-то убрал все лишние стулья в столовой, спрятал их в чулане, и старик долго не появлялся. Я уже было обрадовался, что он исчез навсегда, но однажды я ночью проснулся оттого, что кто-то сел на мою кровать и потянул одеяло. Я открыл глаза и чуть не закричал от ужаса: рядом со мной сидел он. Он приложил палец к губам и сказал, что я лишил его единственной радости проводить изредка время с моей семьей. Он спросил, неужели это такая большая плата за мое здоровье и за мою жизнь? И он предупредил, что если я хочу, чтобы с вами ничего плохого не случилось, я должен вернуть стулья. И я их вернул.

На Рождество, когда пришел фотограф, чтобы сделать нашу семейную фотографию, старик тоже пришел и встал месте с нами для снимка. Тогда я обрадовался, что наконец-то у меня появятся доказательства его существования, но, когда проявили фотографию, вместо старика было пустое место, будто вырезали одного человека. Помнишь, тогда мама была недовольна работой фотографа, ее расстроила эта пустота, будто фотограф специально неудачно поставил нас возле камина. Она еще тогда пообещала ему плохие рекомендации, хотя он ни в чем не был виноват, просто он сам не помнил старика.

Когда Герман закончил рассказ, повисла тишина, и если бы не настойчивый стрекот сверчка, затаившегося где-то в траве, я бы решил, что потерял слух. Лана смотрела в пустоту и жевала губы.

— Иларий, а почему ты во все это веришь? — спросила она.

— Я тоже повстречал его, — ответил я и рассказал им печальную историю моей семьи. — Поэтому вам нельзя сегодня ночевать в доме. Под любым предлогом вы должны покинуть дом, потому что, я боюсь, именно сегодня он начнет делать то, что я сделал с моей семьей. Я не знаю, почему он так долго ждал. Может, все это какая-то часть его плана, а может, у него и нет плана, а просто он так развлекается. Единственно кто может быть в доме — это я и Герман. Нас он не тронет.

— Вы будто его дети, которых он спас от смерти… — проговорила Лана, горько усмехнувшись, и ее глаза наполнились слезами. — Мы все думали, что выздоровление Германа — это чудо, не иначе. Ведь ты так быстро стал поправляться и сейчас выглядишь, как древнегреческий атлет, словно тебя сам Зевс откормил божественной амброзией. Все твердили — чудо, чудо, а разве в этом мире бывают чудеса? Все это сказки взрослых…

— Мы сейчас должны решить, как спасти вашу семью, — сказал я. — Вам придется покинуть этот дом навсегда, потом он будет опасен для любого человека.

— Навсегда? — воскликнула Лана. — Но это невозможно! Здесь вся наша жизнь!

Она беспомощно переглянулась с братом и тот сказал:

— У нас же есть Калинский дом.

— Да, но ты знаешь, что его скоро заберут за долги? И как ты предлагаешь все это объяснить родителям и бабушке? Никто нам не поверит.

Несколько минут мы сидели в тишине, с каждой минутой окунаясь в синеву сумерек. Зажглись фонари. На лестнице показалась Нина и позвала нас в дом, так как все уже заждались. Герман крикнул, что мы скоро придем, и мы снова начали перебирать все варианты. Лана хмурилась все сильнее и сильнее, потом встала со скамьи и решительно сказала:

— Я знаю, что делать. Прости меня брат, но я задумала то, из-за чего ты можешь меня осудишь. Я уже говорила Иларию, что думала сбежать в столицу вместе с одним человеком, и я решилась. Это все равно скоро должно было случиться, так пусть это случится сегодня.

Она рассказала свой план, что пойдет в свою комнату, соберет вещи и спустится через черную лестницу на задний двор. Уговорит кучера отвезти ее к Давиду. В своей комнате она оставит записки: одну для отца, а другую для бабушки и матери. Мы должны будем выждать около часа в гостиной, и потом Герман должен будет подняться в ее комнату и отдать записки, только чтобы отец не знал о существовании второй.

— Если все случится так, как я задумала, то бабушка с мамой в этот же вечер уедут в Калинский, они будут думать, что я нахожусь там, а отец уедет меня искать. Он страшно разозлится. Я даже жалею, что не смогу увидеть его лицо, представляю, как он выпрыгнет из своих штанов: еще бы его план по обогащению с помощью дочери развалился, такой позор перед гостями! Но ему так и надо, он заслужил, — она нервно засмеялась.

8.

В гостиной нас все уже ждали. Лана, сказав, что она хочет переодеть платье, направилась в свою комнату, а мы с Германом посмотрели на часы, которые медленно начали отсчитывать секунды.

Я попросил Эрнеста рассказать о фотографиях, висевших над камином. Он обрадовался моему интересу к истории их семьи, и завязался долгий и содержательный разговор, в который вовлечены были все присутствующие. Речь пошла о былых славных временах, о прекрасных и благородных людях, о добрых нравах, царивших в обществе, в общем, все раньше по признанию старшего поколения было лучше, чем сейчас.

— Какая интересная фотография, — сказал я, взяв в руки рамку с фотографией, стоявшую на каминной полке.

— Правда? — недоверчиво поинтересовалась Катрина. — Эта фотография с Рождества. Я ужасно не люблю ее. От ее вида мне становится не по себе. Там будто пятно или тень между Ланой и Германом.

— Там не пятно, — возразила бабушка Ланы, — если присмотреться, то там видны очертания, будто клякса, похожая на лебедя, повисла в воздухе.

Я присмотрелся: действительно, клякса была очень схожа с лебедем, но что-то не так было с его шеей. Я заметил какое-то движение, будто что-то сместилось в фотографии. Потом снова движение. Клякса двигалась: она медленно росла и вытягивалась в сторону Ланы, а затем начала обвиваться удавкой вокруг ее шеи и резко дернула. Я вздрогнул от ужаса: мне показалось, что я даже услышал хруст сломанных позвонков.

— Что-то Ланы долго нет, — задумчиво сказала Катрина.

— Может, она так хочет понравиться нашим дорогим гостям, что не знает какое платье выбрать? — Эрнест как-то похабно подмигнул мне, что мне сильно захотелось его ударить.

— Я пойду проверю, — сказала Катрина. — Может, облегчу ей выбор.

Герман спешно поднялся с дивана.

— Нет-нет, я сам поднимусь и потороплю ее, — пробормотал он и быстро вышел из гостиной.

Я посмотрел на часы: еще рано, она могла не успеть.

Темы для разговоров иссякли, и повисло неловкое, напряженное молчание, которое, впрочем, быстро было нарушено Милоном: он широко и звучно начал зевать и, не стесняясь, почесывать красную шею, натертую плотным воротником рубашки.

— Ах, что мы, в самом деле! — воскликнул Эрнест. — Давайте включим музыку, а то так, право, мы все и уснем, — он бросил многозначительный взгляд на Аиду Альбертовну, которая, думая, что ее никто не видит, позволила себе прикрыть глаза и один раз клюнуть носом.

Эрнест поставил пластинку и граммофон, пожужжав и проскрипев пару секунд, издал хрипловатую мелодию, которая, набирая оборот, заставила всех взбодриться и повеселеть.

— Вот это другое дело! Я не прочь и потанцевать, а, милая Катрина? Не соизволишь составить мне партию? — Эрнест, заигрывая с женой, такой же бодрый и юркий, как и в начале дня, в своем тесном, облегающем костюме смешно вилял худыми бедрами и изображал танцевальные па.

Катрина, снисходительно улыбаясь, приняла предложение мужа, и Эрнест задорно повел ее в танец.

— Дорогой Милон, хватайте дражайшую Аиду Альбертовну, пока она не напустила на нас сонное царство, и танцуем, танцуем! Сегодня замечательный день!

Аида Альбертовна, шутливо отмахиваясь от красного, вспотевшего Милона, все же согласилась, и она с былой грациозностью принялась танцевать со смешным и нелепо притоптывающим Милоном, который смущаясь своей неуклюжести, краснел и потел еще сильнее.

Я снова поглядел на часы: время пришло, скоро должен был вернуться Герман, и мне даже стало грустно, что скоро это показное счастье должно было треснуть, как хрупкий хрустальный бокал

В гостиную зашел Герман, подошел к отцу, дотронулся до его плеча и протянул письмо. Эрнест обернулся, широко сверкая улыбкой, и ничего не понимая, развернул письмо и начал читать. На его лице дернулся лишь один мускул, и чуть побледнела и так бледная кожа. Он крепко схватил за руку жену и потащил ее из гостиной. Потом Герман шепнул что-то на ухо обеспокоенной Аиде Альбертовне, отозвал в сторону и передал ей второе письмо. Сменилась мелодия, бабушка Ланы прочитала письмо, ахнула и тоже выбежала из гостиной.

— Что-то случилось? — спросил Милон, наливая себе бокал вина.

Герман ничего не ответил и пожал плечами.

Музыка. Крик. Раздался женский крик. В гостиную бежала Катрина, а за ней взлохмаченный Эрнест.

— Не смей ничего говорить, слышишь меня? — закричал Эрнест, хватая жену за руку.

— Это ты не смей мне приказывать, что мне говорить или нет! Я поддалась твоей авантюре с замужеством! А все почему? Потому что это ты довел нашу семью до такого состояния, что мы детьми торгуем! И я не собираюсь молчать, пусть все слышат! — она подбежала к Герману. — Ты знаешь, куда она сбежала? Не лги мне, я знаю, ты с ней лучше всех общаешься, она должна была тебе сказать.

Герман стоял как истукан и только качал головой.

— Вот, вот твое воспитание! — заорал Эрнест. — Одна сбегает, а второй покрывает эту свою сестрицу, эту подлую, лживую… вертихвостку, финтифлюшку, свиристелку! Его вообще не волнуют проблемы семьи. Вот вырастили на свою голову, в цирк он хочет уйти. Я тебе устрою цирк!

Вбежала Аида Альбертовна и что-то зашептала на ухо дочери.

— Смотрите, заговор против меня уже устраивают, — зашипел Эрнест, накручивая круги по комнате, как майский жук на веревке. — Ну ничего, я ее найду и оправлю в ссылку! В деревню, она будет доить коров и чистить навоз, как последняя дворовая девка! Это все твое воспитание! Ты позволяла ей слишком много, а еще и вы! — он подскочил к Аиде Альбертовне и выставил свою худую руку вперед, будто целился из пушки. — Вы сюда приехали и стали внушать всякие дерзкие мысли! Я знаю, вы ненавидите мужчин и хотите, чтобы всем заправляли бабы! Но этому не бывать никогда! Вы завтра же уезжаете из моего дома и никогда больше не привозите себя!

— Ты не смеешь так говорить! Это мой дом, и мое приданое! — закричала Катрина. — Это дом моей матери!

— Этот дом перешел ко мне по праву, когда я женился на тебе. У твоей мамаши был свой дом! Куда она его дела? Пропила, в карты проиграла?

— Это только ты можешь пить и в карты проигрывать! — злобно затрясла кулаком Аида Альбертовна. — Я продала свой дом, чтобы спасти моего внука, твоего сына! Когда ты только и делал, что проматывал деньги! Я продала все свои драгоценности, потратила все свои сбережения, и мне пришлось сюда приехать, приходится терпеть твою гнусную физиономию!

— Ну и катитесь к чертям в Калинский! — взорвался Эрнест, плюясь слюной. — Я вас не просил никого спасать, все, что вы делали, это было только ваше побуждение! Вы только меня обвиняете, думаете, я все растратил на свои прихоти, а то, что я также спасал Германа, оплачивая ваши ежегодные поездки с ним заграницы и курорты, грязевые ванны, сиделки, утолял ваш безмерный аппетит, вы хоть раз спросили, откуда появляются эти деньги? С неба? А я ведь сразу говорил, таким больным детям лучше умереть, чем их выхаживать, чтобы на них еще дома целые тратить! Мы бы сейчас не были в таком бедственном положении, если бы он сразу умер!

Катрина и Аида Альбертовна побледнели и ахнули так сильно, что даже музыка не заглушила их возгласа.

— Да выключите кто-нибудь эту чертову музыку! — заорал Эрнест. Он подпрыгнул к граммофону и, сорвав пластинку, швырнул ее в сторону. — Боже, я не хотел этого сказать… — он схватился за голову, с силой сжав ее руками. — Герман, я не хотел этого говорить.

Он подошел к сыну, но тот стоял бледный, как призрак, и его глаза с каждой секундой наполнялись влагой. Ни слова не говоря, Герман выбежал из комнаты.

— Ты чудовище! — с ненавистью прошептала Катрина. — Ты был бы счастлив, чтобы наш сын умер, и у тебя было бы больше денег тратить на уличных девок, а наша дочь тебе нужна, чтобы продать ее как скотину этим, — она выставила свой изящный палец, направляя на меня и Милона, — этим грязным, неотесанным деревенщинам! Разве для этого мы ее растили? Все, я больше не могу! Мы уезжаем в Калинский.

Шумя платьями, как ветер, гоняющий осенние листья, женщины торопясь покинули гостиную вслед за Германом.

Эрнест, шумно дыша, несмотря на обескураженного Милона, выпивающего уже четвертый бокал вина, сказал:

— Я думаю уже и так понятно, никакой свадьбы не состоится: наша сделка аннулирована. Я сошел с ума, когда все это задумал. Вы можете оставаться здесь до утра, а рано утром я попрошу вас удалиться. А сейчас, — он подошел к столику, плесканул вина в бокал и залпом выпил, — сейчас я должен найти дочь.

Когда в гостиной остались только мы, Милон треснул кулаком по стене и выругался:

— Черт бы побрал эту девку! Столько времени потрачено, и все пошло драному коту под хвост! Нет, это хорошо, хорошо, что эта сумасшедшая семейка разорится. У них был шанс выплыть, но теперь они все пойдут на улицу. Дворы пойдут мести, и их драгоценная дочурка первой же пойдет в уличные девки! И так им и надо, — Милон хлестанул еще вина, и грузно завалился на диван. — Иларий, скажи мне, какого черта здесь произошло? Я ничего не понимаю… Все было уже в моих руках, я так долго сцапывал этого глупого петуха Эрнеста, а он вырвался, и сейчас в моем кулаке торчат только перья из его тощей задницы! Черт побери, мой гениальный план по облапошиванию тупых аристократов провалился из-за какой-то вертлявой девицы. Кто, скажи мне, кто разрешил сосункам думать? Кто дал вам право на свои мысли? — на его лице, перекатываясь как валуны, заходили желваки, а зубы заскрипели, будто он готов был их стереть в порошок. — Это все этот чертов мир… эпоха, время меняется, вы говорите… нет, все останется как прежде, пока есть Милон, — он, наливая в очередной раз вино, пролил его на голубую салфетку, и пятно растеклось. — Ну, ничего, ничего, мы с тобой еще покажем им, что значат грязные и тупые деревенщины! Мы придумаем новый план. У меня их еще много в запасе… Чтобы Милон жил без плана? Нет, такого не может быть. Я всегда смотрю в будущее, мои мысли опережают мысли других на несколько шагов вперед, — он принялся за следующую бутылку и снова пролил на салфетку, которая вся уже была багровой. — Понимаешь, какая штука, Иларий, пока один что-то думает, я уже подстроил все так, чтобы его мысли были результатом моего плана. Понимаешь? — он, пошатываясь со стороны в сторону, и, проливая вино из бокала на пол, будто окропляя святой водой, продолжал, налитыми кровью глазами, говорить: — Человек думает, что это он думает и решает, а на самом деле это все я! Я, Милон, за него придумал и вложил ему в голову! Вот так вот: все что я хочу, я получаю, и никто, никто не остановит Милона. Потому что я, знаешь кто? — он выпучил глаза. — Я вершитель судеб! Я тебя спас, я дал тебе жизнь! Помнишь своего цыгана? Это я заставил его уехать. Я знал, что ты побежишь ему рассказывать… Он думал, что ему грозит опасность, а мне нужно было всего лишь, чтобы он сбежал, как подлый пес. Мне нужно было, чтобы ты остался один… Я сразу тебя заприметил, как только увидел… И что получилось? Ты мой, весь мой! — он вдруг замолчал, остановился, пристально на меня посмотрел, и, пьяно прищурившись, погрозил мне толстым пальцем. — Ты меня не проведешь… я знаю, что ты задумал, ты хочешь сбежать от Милона, но у тебя это не получится. Не получится… от Милона не сбежишь. Ты думаешь, я плохой человек? Нет, я не плохой, я борюсь за свою жизнь. Я всегда боролся за свою жизнь! Я родился таким, как и ты… Мой чертов папаша продал меня на рудник. Я скажу тебе, что черти так в аду не работают, как я там работал… Мне пришлось пробивать себе дорогу… Знаешь, какой я урок на всю жизнь усвоил? Хочешь добиться чего-нибудь в жизни — иди! Иди прямо по черепушкам, даже, если они и трещат, и пищат, как котята! Никакой жалости, никакого милосердия, только так ты выплывешь! И если бы ни я сам, никогда из этого адского рудника мне не выбраться было. Только сам, — он завалился на диван и опрокинул бокал на белый пушистый ковер, — сам… мне пришлось убить их… семью Малого… я должен был… девчонка так брыкалась…

Милон захрапел. Мне стало ужасно холодно, я посмотрел на часы: оставалось полчаса до полуночи.

— Иларий, ты меня слышишь? — крикнул вдруг заплетающимся языком Милон.

— Да, — тихо отозвался я.

— Ты видишь морду того старика? Вон, вон смотри, он там в углу, возле камина смотрит, — Милон тыкал в сторону камина, едва приподнимая руку, которая тут же падала.

— Нет, я никого не вижу, — сказал я, потому что действительно никого не видел.

— Улыбается морда его… Черт меня побери, он смеется. Смеется надо мной. Ну пусть смеется, я ему покажу, кто такой Милон, — прохрипел он, и его голова обессилено запрокинулась.

— Ларий, — пробормотала во сне голова Милона, — я же тебе как отец, да?

— Да, Милон, ты мне как отец, — сказал я и вышел из гостиной, закрыв за собой двери. — Приятных снов, папа.

9.

Следующий день встретил меня мучительной болью в животе: если не считать того, что оказалось в ведре для отходов, вчера я так и не поел. Нужно было срочно хоть что-то закинуть внутрь.

Я вышел на балкон, выходящий на задний двор: там стояла наша коляска, сидя в которой, закутавшись в одеяло, дремал кучер Ян. Он сделал так, как я вчера его и попросил, хотя мне стоило немалого труда убедить его переночевать не в теплой кровати, а на улице.

Мои ноги понесли меня на кухню, и там задумчиво сидел перед распахнутым окном Герман и пил чай.

— Можно что-нибудь перекусить? — спросил я, — а то я, боюсь, не доеду.

— Конечно, — кивнул он, налил мне чай и подал хлеб с ветчиной. — Наша кухарка и Нина уехали вчера с мамой и бабушкой. Мы одни в доме, — он посмотрел на меня как-то странно. — Твой дядя, он…

— Да, он в доме ночевал, — ответил я и Герман смутился.

— Значит он…

— Да, значит, старик его надкусил, как гнилое яблоко, — я откусил бутерброд, глотнул горячий чай и почувствовал, как мой желудок успокаивается. — Какие странные обстоятельства у нашего знакомства…

— Да, уж, — усмехнулся Герман, — страннее не придумаешь.

— Передай Лане от меня привет, скажи ей, что она замечательная девушка, и я очень надеюсь, что она, куда бы ни поехала и где бы ни была, будет счастлива.

Он кивнул.

— Обязательно передам. Кстати, с днем рождения тебя.

— У меня сегодня день рождения? — изумился я, а потом хлопнул себя по лбу: — Точно, я и забыл! Но откуда ты знаешь?

— Ты сам вчера говорил, — засмеялся Герман. — Забыл?

— Точно, забыл.

— Знаешь, я хочу подарить тебе подарок. Подожди меня здесь, — он вышел и вскоре вернулся с маленькой оловянной фигуркой мускулистого усатого мужчины в полосатых штанах и подтяжках, держащего на весу две огромные гири. — Это силач Джонни. Моя любимая детская игрушка. Она всегда помогала мне, когда я был болен. Я не выпускал ее из рук, засыпал и ел с ней. Я смотрел на этого силача и мечтал, что когда-нибудь буду таким же… Я хочу, чтобы ты ее взял. Это самое лучшее, что я могу подарить тебе.

Я был растроган, и мы обнялись.

— Береги себя Герман, — сказал я. — Хорошо?

— Хорошо. И ты себя береги. Может, когда-нибудь свидимся еще.

Спустившись в гостиную, я увидел по-прежнему спящего Милона, который развалившись на диване, вовсю храпел, а из его рта, на невинно девичью подушку, тонкой струйкой стекала слюна. Рядом с ним валялся опрокинутый бокал с засохшими каплями вина. На удивление, он быстро проснулся, как только я начал его тормошить.

— А? Что? — он заспанно затрепыхался и поднялся с дивана, оглядывая вокруг себя обстановку. — Ну и дела, — пробормотал он, одергивая помятый пиджак, и, взирая на меня обрюзгшим, начисто лишенным былого превосходства, взглядом, спросил: — Пора ехать?

Я кивнул. Мы загрузили багаж и сели в карету, покидая дом мечты, который сулил Милону столько возможностей, и которым не суждено было сбыться. По дороге домой он все чаще молчал, чем говорил, и если и говорил, то чаще ворчал на дорогу, на кучера, на снующих людей, лошадей и вообще все, что попадалось ему на глаза. В Холмы мы въехали только через шесть дней, так как Милон все время задерживал нас в дороге: то не хотел рано покидать постоялые дворы, то ему мешал дневной свет, то он чувствовал себя разбитым и усталым. Ян удивлялся ему, а я — нет. Я молчал, зная, что с ним происходит, и несколько раз пытался задать себе вопрос: «Почему я его не спас? Ведь можно было мне с Яном вытащить его пьяного в карету, или даже отвезти в гостиную». Но я каждый раз, когда этот вопрос всплывал, отмахивался от него как от назойливой мухи.

К дому я подъезжал с беспокойным сердцем: там все было уныло, серо и скучно. Все было похоже на невзрачную серую улитку, медленно ползущую по щербатому забору и оставляющую после себя тягучую, монотонную слизь.

На шум подъезжающей кареты вышла Ясинька, дворовой мужик и Сойка: по сроку мы должны были приехать позже, поэтому лица у всех были озадачены. И потому, как из коляски грузно вывалился Милон, будто медведь из берлоги, покусанный блохами и изъеденный плешью, они поняли, что поездка прошла неудачно, и быстро, не задавая никаких вопросов, помогли с выгрузкой и разбежались по своим местам.

Сойка несколько раз попыталась заглянуть в мои глаза, чтобы узнать, что же произошло и есть ли для нее плохие вести, но я старался не поднимать голову, чтобы не встретиться с ней взглядом. Я не хотел ее расстраивать и обманывать. Я знал, что она все поймет, что чувств, которых она ждала, у меня нет.

Вечером, как я и ожидал, она робко постучала в мою дверь.

— Ты не хочешь поговорить? — тихо спросила она, войдя в комнату. — Ты целый день меня избегаешь. Я… я понимаю, что это конец? — на ее глазах заблестели слезы.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что я все чувствую и хочу услышать правду, чтобы не мучиться. Я и так извела себе за эти дни… мне тяжело.

Я сел на стул и сжал голову руками. Что я мог ей сказать, что я подлый лгун и обманщик? Что я обманывал ее все это время, так как никогда по-настоящему и не думал на ней жениться? Что я намеренно, зная, что Милон никогда не оставит меня в покое, предал своего опекуна и благодетеля? Что я, возможно, болен, так как внутри меня сидит зло?

— Иларий, прошу, скажи правду, — повторила она. — Ты там полюбил другую?

— Нет, Сойка, я никого не полюбил там. Но от этого все не станет легче. Хочешь знать правду, я тебе скажу. Скоро здесь все изменится. Где-то через недели три, может больше, а может меньше, — я замолчал, а она, не отрывая взгляда от моего лица, продолжила ждать своей участи. — Когда все закончится, я уеду отсюда. Навсегда уеду. Я хочу так, — ее лицо исказилось и она бесшумно, как невесомая, опустилась на стул. — Я не могу больше здесь находиться, это не моя жизнь.

— Милон все-таки женит тебя на городской? — прошептала она.

— Нет. Никакой свадьбы не состоится. Милон ничего еще не знает о моих намерениях, и не узнает… он скоро умрет. Он смертельно болен, это выяснилось там, в городе. И ты меня можешь осудить, но он заслужил эту смерть.

Она ахнула и закрыла рот руками.

— Как ты можешь так говорить, он же спас тебя?

— Он меня спас? — со злостью воскликнул я. — А я не знаю, кто меня спас. Милон ли, а может старик, который, как тень ходит за мной. И зачем меня все спасают? Зачем ты меня спасала? Может, мне нужно было умереть еще тогда, когда я не знал тебя! Может, это моя судьба была?

— Что ты такое говоришь? Я не узнаю тебя… — Сойка поднялась и попятилась к двери, будто перед ней был призрак.

— А, вот наконец-то ты видишь меня настоящего! Хватит уже притворяться, вот смотри, какой я: злой и жестокий! Старик меня раскусил, он дал мне выбор: спасти Милона или оставить его там, чтоб он мог сожрать его. Ха-ха, я оставил его там, и теперь нашему господину скоро будет конец. Вот, где правда Сойка, я не такой добрый, как ты думаешь. Ты многое обо мне не знаешь. И знаешь, что? Я врал тебе, я никогда, никогда не собирался на тебе жениться. Потому что это все бред! Зачем жениться, зачем плодить детей, если повсюду монстры? Они повсюду, они только и ждут, чтобы выползти из своей скорлупы. Мой отец был монстром, и я таким же буду. Понимаешь? Ты видела когда-нибудь по-настоящему голодных детей? Они тоже монстры, они настолько хотят есть, что готовы перегрызть друг другу глотки, только чтобы утолить свой страшный голод! Зачем им нужно было рождаться, чтобы умереть в муках? А монстры-родители, которые творят все, что хотят, считая, что раз они породили детей, то могут издеваться над ними! Я тебе не рассказывал про несчастную девочку Марию, которую мучил отец с мачехой? Где она, эта девочка? А ее тоже поглотили монстры. Вот так вот! А она так хотела увидеть море… Это все ужасно, ужасно… — я заходил по комнате, как раненое животное. — Вся правда в том, Сойка, что мы живем среди монстров, и кто хитрее, тот и успевает пожирать другого.

Она смотрела на меня глазами, распахнутыми от ужаса, из которых лились безмолвные слезы, а потом она убежала, а я рухнул без сил на кровать.

Через неделю, когда Милон отказался принимать посетителей, мы вызвали местного врача, который осмотрел его, недоуменно похмыкал и назначил обычную микстуру, объяснив неважный вид больного невидимыми патологическими процессами в организме, перед которыми он бессилен. Сойка все это время избегала меня и хранила секрет: она никому не сказала про смертельную болезнь Милона.

Я чувствовал, что Милон уже скоро обратится, хотя он внешне и не сильно изменился, разве что похудел, его глаза сильнее запали, да и он полностью перестал интересоваться делами. А это означало, что конец близок. С того момента, я приказал врезать большой металлический запор на свою дверь в комнату и начал запирать его на ночь: я знал, что Милон догадывался, что с ним происходит, подселившаяся сущность наверняка ему сообщила обо мне, а это было опасно.

Однажды, когда я уже спал, кто-то дернул дверь. Сначала легонько. Я посмотрел на часы: время было за полночь. Потом дверь дернулась сильнее и сильнее. Я подошел к двери и услышал шипящий звук вперемешку с каким-то хрипением: «Открой». Дверь начала сходить с ума, ее колошматили со всей силой и драли ногтями, и я тогда впервые в жизни поблагодарил небеса за то, что замок очень крепкий. Но днем было все спокойнее: нас окружали люди, и Милон, хоть и смотрел на меня налитыми кровью глазами, близко не подходил, а все больше прятался в своей темной спальне.

Когда приехал нотариус, старый приятель Милона, чтобы проведать его и выяснить, не желает ли тот подготовить завещание, Милон прогнал его прочь, едва не расцарапав лицо. Нотариус выскочил из дома весь бледный и, хватаясь за сердце, сообщил мне, что мой опекун явно сошел с ума, и что в таком случае завещание, даже если бы и было написано, он никак не мог бы его утвердить значит, по закону я являюсь единственным его наследником.

Предположительно за пару дней, как Милон должен был уйти, я пришел к Малому.

— Ну что, умирает? — нахмурившись, спросил он.

— Нет, не умирает, — ответил я, — превращается.

Я рассказал Малому о том, что случилось с моей семьей. Он внимательно слушал меня и молчал.

— Вот как оно значит… откуда ноги растут у странной болезни. В округе давно судачат об этом. Значит, он скоро захочет уйти?

— Да, скоро. Дня два или три осталось.

— Понятно, — вздохнул он и задумался. — Как же так получилось, что его это…

— Он остался в зараженном доме. Я там оставил его, — сказал я, столкнувшись с его испытующим взглядом. Он встал и тяжело заходил по комнате.

— Мне кажется, что ты что-то знаешь, выкладывай коли пришел.

— Он сказал, что убил твою семью.

Малый остановился и тихо проговорил:

— Значит, я не ошибался. Я знал это, только боялся, что я могу быть не прав.

— Но ты же говорил, что не знаешь, кто это мог быть?

Он пожал плечами и с горечью произнес:

— Иларий, спроси, хоть кто-нибудь ко мне был добр за всю мою жизнь? Меня шпыняли и шпыняют отовсюду, как облезлого котенка, потому что я урод и на мне клеймо убийцы. Разве я мог тебе до конца доверять? Я боялся, что ты приходишь ко мне вынюхивать, что я помню из моего прошлого. Я не мог допустить, чтобы Милон понял, что я видел его тогда в доме. Как только бы он узнал об этом, я был бы мертв. Он поэтому и сослал меня из дома, боялся, что я ему во сне горло перережу. Все время допытывался, как я убивал родителей и сестер с братом, а мне пришлось придумывать, что я во сне их зарубил, хотя я видел его ночью. Я открыл глаза в тот момент, когда он обухом топора убил моего брата, который даже не пискнул. Только раздался глухой звук, как дерево раскалывается.

Милон не убил меня только потому, что ему нужен был кто-то виноватый. Ведь все потом бы на него решили, ведь он был помощником старосты, моего отца. А так я, сирота-убийца, огромный, несуразный подросток, любящий точить топоры. Чем не идеальный вариант?

А я даже сохранил тот топор, которым он все это сделал, он у меня в сарае лежит. Все думал, когда же я смогу пустить его в дело, да каждый раз как брал в руки, дрожал, как собака под дождем. Думал все, что если память меня подводит, что если не Милон то был, а я человека ни за что порублю. Да вот так и живу, как трусливый пес, толку, что огромный…

Малый сел на скамью, сгорбился, как угрюмый великан-утес, и с лихорадочным блеском в глазах спросил:

— Ну, что, наточить топор?

Через три дня Милон был убит. Все эти дни мы караулили его, чтобы он не проскользнул незаметно. В тот день он выскочил из дома поздно вечером и направился на восток, через рощу, а там уже его поджидал Малый. Он отрубил голову извивающемуся и шипящему старику, который ничем не был похож на прежнего всесильного Милона, как паршивой курице, которой давно уже была пора на суп. Тело мы закопали там же, в роще.

— Через месяц, когда все затихнет, я уеду в город, — сказал я, смотря на огромную, нависающую над головой, луну. — А ты вернешься в свой дом, который тебе причитается по праву. Я оставлю тебя за главного. Справишься?

— Спрашиваешь? — усмехнулся Малый. — Я-то справлюсь, да только захотят ли все они принимать такого хозяина как я?

— Захотят. Я с ними поговорю. Пора уже, чтобы хоть какая-то справедливость появилась в этой жизни.

Промелькнула ночная птица.

— Малый, тебе нравится Сойка? — спросил я.

— Разве такая девушка может кому-то не нравиться? — вздохнул он. — Я полюбил ее уже давно. Да только к чему эти разговоры, когда она любит тебя, а на меня и взглянуть боится.

— Почему-то мне кажется, что она полюбит тебя тоже. Она может видеть настоящее лицо человека.

— Может заглядывать внутрь болота? Если бы это было так, то я был бы счастлив. Хотя я плохо помню, что такое счастье, оно было у меня слишком давно.

— Ты должен вспомнить его, обязательно должен вспомнить, — я похлопал его по плечу, — а иначе, зачем тогда жизнь? Кстати, Малый, а какое у тебя настоящее имя?

— Ты первый, кто спросил меня об этом за много лет, — я впервые увидел, как он улыбался. — Виктор. Меня зовут Виктор.